-- тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте сразиться с нами! Да, скифы -- мы! Да, азiаты -- мы ²²¹ С раскосыми и жадными очами! Вы сотни лeт глядeли на Восток, Копя и плавя наши перла, И вы, глумясь, считали только срок, Когда наставить пушек жерла! Да, так любить, как любит наша кровь, Никто из вас давно не любит! Забыли вы, что в мiрe есть любовь, Которая и жжет и губит! Мы любим плоть -- и вкус ея, и цвeт, И душный, смертный плоти запах... Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет В тяжелых, нeжных наших лапах? Привыкли мы, хватая под уздцы Играющих коней ретивых, Ломать коням тяжелые крестцы И усмирять рабынь строптивых... В этих комических угрозах, в этой литературщине, которой я привожу лишь часть, есть кое что совсeм непонятное, что значит, напримeр, "копя и плавя наши перла"? Все остальное что ни слово, то золото: тьмы азiатов, раскосыя и жадныя очи, вкус и смертный запах плоти, тяжелыя, нeжныя лапы, хрустящiе людскiе скелеты и даже ломаемые конскiе крестцы, хотя ломать их за игривость коней есть дeло не только злое и глупое, но и совершенно невозможное физически, так что уж никак нельзя понять, почему именно "привыкли мы" к этому. "Скифы" -- грубая поддeлка под Пушкина ("Клеветникам Россiи"). Не оригинально и самохвальство "Скифов": это вeдь наше исконное: "Шапками закидаем!" (иначе говоря: нас тьмы, и тьмы, и тьмы). Но что всего замeчательнeе, так это то, что как раз во время "созданiя" ²²² "Скифов" уже окончательно и столь позорно, как никогда за все существованiе Россiи, развалилась вся русская армiя, защищавшая ее от нeмцев, и поистинe "тьмы и тьмы скифов", будто бы столь грозных и могучих, -- "Попробуйте сразиться с нами!" -- удирали с фронта во всe лопатки, а всего через мeсяц послe того был подписан большевиками в Брест Литовске знаменитый "похабный мир"... Мы с женой в концe мая того года уeхали из Москвы в Одессу довольно законно: за год до февральской революцiи я оказал большую услугу нeкоему приват доценту Фриче, литератору, читавшему гдe-то лекцiи, ярому соцiал-демократу, спас его ходатайством перед московским градоначальником от высылки из Москвы за его подпольныя революцiонныя брошюрки, и вот, при большевиках, этот Фриче стал кeм-то вродe министра иностранных дeл, и я, явившись однажды к нему, потребовал, чтобы он немедленно дал нам пропуск из Москвы (до станцiи Орша, за которой находились области оккупированныя) и он, растерявшись, не только поспeшил дать этот пропуск, но предложил доeхать до Орши в каком-то санитарном поeздe, шедшем зачeм-то туда. Так мы и уeхали из Москвы, -- навсегда, как оказалось, -- и какое это было всетаки ужасное путешествiе! Поeзд шел с вооруженной охраной, -- на случай нападенiя на него послeдних удиравших с фронта "скифов" -- по ночам проходил в темнотe и весь затемненный станцiи, и что только было на вокзалах этих станцiй, залитых рвотой и нечистотами, оглашаемых дикими, надрывными, пьяными воплями и пeснями, то есть "музыкой революцiи"! ²²³ В тот год власть большевиков простиралась еще на небольшую часть Россiи, все остальное было или свободно или занято нeмцами, австрiйцами, и с их согласiя и при их поддержкe управлялось самостоятельно. В тот год уже шло великое бeгство из Великороссiи людей всeх чинов и званiй, всякаго пола и возраста -- всякiй, кто мог, бeжал в еще свободную и неголодающую Россiю. И вот оказался через нeкоторое время и Толстой в числe бeжавших. В августe прieхала в Одессу его вторая жена, поэтесса Наташа Крандiевская, с двумя дeтьми, потом появился и он сам. Тут он встрeтился со мной как ни в чем ни бывало и кричал уже с полной искренностью и с такой запальчивостью, какой я еще не знал в нем: -- Вы не повeрите, -- кричал он, -- до чего я счастлив, что удрал наконец от этих негодяев, засeвших в Кремлe, вы, надeюсь, отлично понимали, что орал я на вас на этом собранiи по поводу идiотских "Двeнадцати" и потом все время подличал только потому, что уже давно рeшил удрать и при том как можно удобнeе и выгоднeе. Думаю, что зимой будем, Бог даст, опять в Москвe. Как ни оскотинeл русскiй народ, он не может не понимать, что творится! Я слышал по дорогe сюда, на остановках в разных городах и в поeздах, такiя рeчи хороших, бородатых мужиков насчет не только всeх этих Свердловых и Троцких, но и самаго Ленина, что меня мороз по кожe драл! Погоди, погоди, говорят, доберемся и до них! И доберутся! Бог свидeтель, я бы сапоги теперь цeловал у всякого царя! У меня самаго рука бы не дрогнула ржавым шилом выколоть глаза Ленину или Троцкому, попадись они мнe, -- вот ²²⁴ как мужики выкалывали глаза заводским жеребцам и маткам в помeщичьих усадьбах, когда жгли и грабили их! Осень, а затeм зиму, очень тревожную, со смeной властей, а иногда и с уличными боями, мы и Толстые прожили в Одессe всетаки болeе или менeе сносно, кое что продавали разным то и дeло возникавшим по югу Россiи книгоиздательствам, -- Толстой, кромe того, получал неплохое жалованье в одном игорном клубe, будучи там старшиной, -- но в началe апрeля большевики взяли наконец и Одессу, обративши в паническое бeгство французскiя и греческiя воинскiя части, присланныя защищать ее, и Толстые тоже стремительно бeжали морем (в Константинополь и дальше), мы же не успeли бeжать вмeстe с ними: бeжали в Турцiю, потом в Болгарiю, в Сербiю и наконец во Францiю чуть ни через год послe того, прожив почти пять несказанно мучительных мeсяцев под большевиками, освобождены были Добровольцами Деникина, -- его главная армiя чуть не дошла в ту, вторую, осень до Москвы, -- но в концe января 1920 года опять чуть не попали под власть большевиков и тут уже навeки простились с Россiей. Почему мы не погибли в Черном морe на пути в Константинополь, одному Богу вeдомо. Мы ушли из города в порт пeшком, темным, грязным вечером, когда большевики уже входили в город, и едва втиснулись в несмeтную толпу прочих бeженцев, набившихся в маленькiй, ветхiй греческiй пароход "Патрас", а нас было четверо: с нами был знаменитый русскiй ученый Никодим Павлович Кондаков, грузный старик лeт 75, и молодая женщина, бывшая секретарем ²²⁵ его и почти нянькой. Шли мы затeм до Константинополя двое суток в снeжную бурю, капитан "Патраса" был пьяница албанец, не знавшiй Чернаго моря, и, если бы случайно не оказался на "Патрасe" русскiй моряк, замeнившiй его, потонул бы "Патрас" со всeми своими несчастными пассажирами непремeнно. А в Константинополь мы пришли в ледяные сумерки с пронзительным вeтром и снeгом, пристали под Стамбулом, и тут должны были идти под душ в каменный сарай -- "для дезинфекцiи". Константинополь был тогда оккупирован союзниками, и мы должны были идти в этот сарай по приказу французскаго доктора, но я так закричал, что мы с Кондаковым "Immortels", "Безсмертные" (ибо мы с Кондаковым были членами Россiйской Императорской Академiи), что доктор, вмeсто того, чтобы сказать нам: "Но тeм лучше, вы, значит, не умрете от этого душа", сдался и освободил нас от него. Зато нас вмeстe с нашим жалким беженским имуществом покидали по чьему то приказанiю на громадный, грохочущiй камiон и домчали за Стамбул, туда, гдe начинаются так называемыя Поля Мертвых, и оставили ночевать в какой-то совершенно пустой руинe тоже огромнаго турецкаго дома, и мы спали там на полу в полной тьмe, при разбитых окнах, а утром узнали, что руина эта еще недавно была убeжищем прокаженных, охраняемая теперь великаном негром, и только к вечеру перебрались в Галату, в помeщенiе уже упраздненнаго русскаго консульства, гдe до отъeзда в Софiю спали тоже на полу. Толстой осенью 1919 года, когда в Одессe ²²⁶ была власть Деникина, послал мнe из Парижа два письма. Он писал очень сердечно: "Мнe было очень тяжело тогда (в апрeлe) разставаться с Вами. Час был тяжелый. Но тогда точно вeтер подхватил нас, и опомнились мы не скоро, уже на пароходe. Что было претерплено -- не разсказать. Спали мы с дeтьми в сыром трюмe, рядом с тифозными и по нас ползали вши. Два мeсяца сидeли на собачьем острову в Мраморном морe. Мeсто было красивое, но денег не было. Три недeли eхали мы (потом) в каютe, которая каждый день затоплялась водой из солдатской портомойни, но зато все это искупилось пребыванiем здeсь (во Францiи). Здeсь так хорошо, что было бы совсeм хорошо, если бы не сознанiе, что родные наши и друзья в это время там мучаются". В другом письмe он сообщал: "Милый Иван Алексeевич, князь Георгiй Евгеньевич Львов (бывшiй глава Временнаго Правительства, он сейчас в Парижe) говорил со мной о Вас, спрашивал, гдe Вы и нельзя ли Вам предложить эвакуироваться в Париж. Я сказал, что Вы по всей вeроятности согласились бы, если бы Вам был гарантирован минимум для жизни вдвоем. Я думаю, милый Иван Алексeевич, что Вам было бы сейчас благоразумно рeшиться на эту эвакуацiю. Минимум Вам будет гарантирован, кромe того к Вашим услугам журнал "Грядущая Россiя" (начавшiй выходить в Парижe), затeм одно огромное изданiе, куда я приглашен редактором, кромe того изданiя Ваших книг по-русски, нeмецки и англiйски. Самое же главное, что Вы будете в благодатной и мирной странe, гдe чудесное красное вино и все, все в изобилiи. Если вы ²²⁷ прieдете или извeстите заранeе о Вашем прieздe, то я сниму виллу под Парижем в Сен-Клу или в Севре с тeм разсчетом, чтобы Вы с Вeрой Николаевной поселились у нас. Будет очень очень хорошо..." В первом письмe были еще такiя строки: "Пришлите, Иван Алексeевич, мнe Ваши книги и разрeшенiе для перевода разсказов на французскiй язык. Ваши интересы я буду блюсти и деньги высылать честно, т. е. не зажиливать. В Парижe Вас очень хотят переводить, а книг нeт... Все это время работаю над романом, листов в 18--20. Написано -- одна треть. Кромe того, подрабатываю на сторонe и честно и похабно, -- сценарiй... Францiя -- удивительная, прекрасная страна, с устоями, с доброй стариной, обжитой дом... Большевиков здeсь быть не может, что бы ни говорили... Крeпко и горячо обнимаю Вас, дорогой Иван Алексeевич..." Константинополь, Болгарiя, Сербiя, Чехiя -- всюду в ту пору было полно русскими бeженцами. То же было и в Парижe, Париж, куда мы прieхали в самом концe марта, встрeтил нас не только радостной красотой своей весны, но и особенным многолюдством русских, многiя имена которых были извeстны не только всей Россiи, но и Европe, -- тут были нeкоторые уцeлeвшiе великiе князья, миллiонеры из дeльцов, знаменитые политическiе и общественные дeятели, депутаты Государственной Думы, писатели, художники, журналисты, музыканты, и всe были, не взирая ни на что, преисполнены надежд на возрожденiе Россiи и возбуждены своей новой жизнью и той разнообразной дeятельностью, которая развивалась все болeе и ²²⁸ болeе на всeх поприщах. И с кeм только не встрeчались мы чуть ни каждый день в первые годы эмиграцiи на всяких засeданiях, собранiях и в частных домах! Деникин, Керенскiй, князь Львов, Маклаков, Стахович, Милюков, Струве, Гучков, Набоков, Савинков, Бурцев, композитор Прокофьев, из художников -- Яковлев, Малявин, Судейкин, Бакст, Шухаев; из писателей -- Мережковскiе, Куприн, Алданов, Тэффи, Бальмонт. Толстой был прав в письмах ко мнe в Одессу -- в бездeйствiи и в нуждe тут нельзя было тогда погибнуть. Вскорe и мы не плохо устроились матерiально, а Толстые и того лучше, да и как могло быть иначе? Толстой однажды явился ко мнe утром и сказал: "eдем по буржуям собирать деньги; нам, писакам, надо затeять свое собственное книгоиздательство, русских журналов и газет в Парижe достаточно, печататься нам есть гдe, но этого мало, мы должны еще и издаваться!" И мы взяли такси, навeстили нeскольких "буржуев", каждому из них излагая цeль нашего визита в нeскольких словах, каждым были приняты с отмeнным радушiем, и в три-четыре часа собрали 160 тысяч франков, а что это было тридцать лeт тому назад! И книгоиздательство мы вскорe основали и оно было тоже немалым матерiальным подспорьем не только нам с Толстыми. Но у Толстых была постоянная бeда: денег им никогда не хватало. Не раз говорил он мнe в Парижe: -- Господи, до чего хорошо живем мы во всeх отношенiях, за весь свой вeк не жил я так, только вот деньги черт их знает куда страшно быстро исчезают в суматохe... -- В какой суматохe? -- Ну я уж не знаю, в какой; главное то, ²²⁹ что пустые карманы я совершенно ненавижу, поeхать куда-нибудь в город, смотрeть на витрины без возможности купить что-нибудь -- истинное мученiе для меня; покупать я люблю даже всякую совсeм ненужную ерунду до страсти! Кромe того, вeдь нас пять человeк, считая эту эстонку при дeтях. Вот и надо постоянно ловчиться... Раз он сказал совсeм другое: "А будь я очень богат, было бы чертовски скучно..." Но пока ловчиться все же было надо, и он ловчился: прieхав в Париж, встрeтил там стараго московскаго друга Крандiевских, состоятельнаго человeка, и при его помощи не только жил первое время, но даже и одeлся и обулся с порядочным запасом: -- Я не дурак, <--> говорил он мнe, смeясь, -- тотчас накупил себe бeлья, ботинок, у меня их цeлых шесть пар и всe лучшей марки и на великолeпных колодках, заказал три пиджачных костюма, смокинг, два пальто... Шляпы у меня тоже превосходныя, на всe сезоны... В надеждe на паденiе большевиков нeкоторые парижскiе русскiе богатые люди и банки покупали в первые годы эмиграцiи разные имущества эмигрантов, оставшiяся в Россiи, и Толстой продал за 18 тысяч франков свое несуществующее в Россiи имeнiе и, выпучивал глаза, разсказывая мнe об этом: -- Понимаете, какая дурацкая исторiя вышла: я все им изложил честь честью, и сколько десятин, и сколько пахотной земли и всяких угодiй, как вдруг спрашивают: а гдe же находится это имeнiе? Я, было, заметался, как сукин сын, не зная, как соврать, да к счастью вспомнил комедiю "Каширская старина" и быстро говорю: ²³⁰ в каширском уeздe, при деревнe Порточки... И, слава Богу, продал! Жили мы с Толстыми в Парижe особенно дружно, встрeчались с ними часто, то бывали они в гостях у наших общих друзей и знакомых, то Толстой приходил к нам с Наташей, то присылал нам записочки в таком, напримeр, родe: "У нас нынче, буйабез от Прьюнье и такое Пуи (древнее), какого никто и никогда не пивал, четыре сорта сыру, котлеты от Потэн, и мы с Наташей боимся, что никто не придет. Умоляю -- быть в семь с половиной!" "Может быть, вы и Цетлины зайдете к нам вечерком -- выпить стакан добраго вина и полюбоваться огнями этого чуднаго города, который так далеко виден с нашего шестого этажа. Мы с Наташей к вашему приходу оклеим прихожую новыми обоями..." Но прошел год, прошел другой, денег не хватало все чаще, и Толстой стал бормотать: -- Совершенно не понимаю, как быть дальше! Сорвал со всeх, с кого было можно, уже 37 тысяч франков, -- в долг, разумeется, как это принято говорить между порядочными людьми, -- теперь блeднeют, когда я вхожу в какой-нибудь дом на обeд или на вечер, зная, что я тотчас подойду к кому-нибудь, притворно задыхаясь: тысячу франков до пятницы, иначе мнe пуля в лоб! Наташу Толстую я узнал еще в декабрe 1903 года в Москвe. Она пришла ко мнe однажды в морозные сумерки, вся в инеe,-- иней опушил всю ея бeличью шапочку, бeличiй воротник и шубки, рeсницы, уголки губ, -- и я просто поражен был ея юной прелестью, ея дeвичьей красотой и восхищен талантливостью ея стихов, ²³¹ которые она принесла мнe на просмотр, которые она продолжала писать и впослeдствiи, будучи замужем за своим первым мужем, а потом за Толстым, но всетаки почему то совсeм бросила еще в Парижe. Она тоже не любила скудной жизни, говорила: -- Чтож, в эмиграцiи, конечно, не дадут умереть с голоду, а вот ходить оборванной и в разбитых башмаках дадут... Думаю, что она немало способствовала Толстому в его конечном рeшенiя возвратиться в Россiю. Как бы то ни было, лeтом 1921 года Толстой еще не думал, кажется, не только о Россiи, но и о Берлинe. То лeто Толстые проводили под Бордо, в небольшом имeнiи, купленном "Земгором" из остаток его общественных средств, и Толстой писал мнe оттуда: "Милые друзья, Иван и Вeра Николаевна, было бы напрасно при Вашей недовeрчивости увeрять Вас, что я очень давно собирался вам писать, но откладывал исключительно по причинe того, что напишу завтра... Как вы живете? Живем мы в этой дырe неплохо, питаемся лучше, чeм в Парижe и дешевле больше чeм вдвое. Если бы были хоть "тительные" денежки -- рай, хотя скучно. Но денег нeт совсeм и, если ничего не случится хорошаго осенью, то и с нами ничего хорошаго не случится. Напиши мнe, Иван милый, как наши общiя дeла? Бог смерти не дает -- надо кряхтеть! Пишу довольно много. Окончил роман и передeлываю конец. Хорошо было бы, если бы вы оба прieхали сюда зимовать, мы бы перезимовали вмeстe. Дом комфортабельный и жили бы мы чудесно и дешево, в Париж можно бы наeзжать. Подумай, напиши..." ²³² Но к осени ничего хорошаго не случилось, не случилось ничего хорошаго и с Толстыми. И однажды осенним вечером мы, вернувшись домой, нашли его карточку, на которой были написаны в нeкотором родe роковыя слова: "Приходил читать роман и проститься". Слeдующiя письма были уже из Берлина (всюду привожу лишь выдержки): "16 ноября 1921 г. Милый Иван, прieхали мы в Берлин, -- Боже, здeсь все иное. Очень похоже на Россiю, во всяком случаe очень близко от Россiи. Жизнь здeсь приблизительно как в Харьковe при Гетманe; марка падает, цeны растут, товары прячутся. Но есть, конечно, и существенное отличiе: там вся жизнь построена была на пескe, на политикe, на авантюрe,-- революцiя была только заказана сверху. Здeсь чувствуется покой в массe народа, воля к работe, нeмцы работают как никто... Большевизма здeсь не будет, это уже ясно. На улицe снeг, совсeм как в Москвe в концe ноября, -- все черное. Живем мы в пансiонe, недурно, но тебe бы не понравилось. Вина здeсь совсeм нeт, это очень большое лишенiе а от здeшняго пива гонит в сон и в мочу... Здeсь мы пробудем недолго и затeм eдем -- Наташа с дeтьми в Фрейбург, я -- в Мюнхен... Здeсь во всю идет издательская дeятельность. На марки все это грош, но, живя в Германiи, зарабатывать можно не плохо. По всему видно, что у здeшних издателей опредeленые планы торговать книгами с Россiей. Вопрос со старым правописанiем очевидно будет рeшен в положительном смыслe. Скоро, скоро наступят времена полегче наших..." "Суббота, 21 января 1922 г. Милый Иван, прости, что долго не отвeчал тебe, недавно вернулся ²³³ из Мюнстера и, закружившись, как это ты сам понимаешь, в вихрe великосвeтской жизни, откладывал отвeты на письма. Я удивляюсь -- почему ты так упорно не хочешь eхать в Германiю, на тe, напримeр, деньги, который ты получил с вечера, ты мог бы жить в Берлинe вдвоем в лучшем пансiонe, в лучшей части города 9 мeсяцев, жил бы барином, ни о чем не заботясь. Мы с семьей, живя сейчас на два дома, проживаем 13-14 тысяч марок в мeсяц, то есть меньше тысячи франков. Если я получу что-нибудь со спектакля моей пьесы, то я буду обезпечен на лeто, т. е. на самое тяжелое время. В Парижe мы бы умерли с голоду. Заработки здeсь таковы, что, разумeется, работой в журналах мнe с семьей прокормиться трудно, -- меня поддерживают книги, но ты одной бы построчной платой мог бы существовать безбeдно... Книжный рынок здeсь очень велик и развивается с каждым мeсяцем, покупается все, даже такiя книги, которыя в довоенное время в Россiи сeли бы. И есть у всeх надежда, что рынок увеличится продвиженiем книг в Россiю; часть книг уже проникает туда, -- не говоря уже о книгах с соглашательским оттeнком, проникает обычная литература... Словом, в Берлинe сейчас уже около 30 издательств, и всe онe, так или иначе, работают... Обнимаю тебя. Твой А. Толстой". Очень значительна в этом письмe строка: "Если я получу что-нибудь со спектакля моей пьесы, то я буду обезпечен на лeто..." Значит, он тогда еще и не думал о возвращенiи в Россiю. Однако, это письмо было уже послeдним его письмом ко мнe. --- ²³⁴ В послeднiй раз я случайно встрeтился с ним в ноябрe 1936 г., в Парижe. Я сидeл однажды вечером в большом людном кофе, он тоже оказался в нем, -- зачeм-то прieхал в Париж, гдe не был со времени отъeзда своего сперва в Берлин, потом в Москву, -- издалека увидал меня и прислал мнe с гарсоном клочок бумажки: "Иван, я здeсь, хочешь видeть меня? А. Толстой". Я встал и пошел в ту сторону, которую указал мнe гарсон. Он тоже уже шел навстрeчу мнe и, как только мы сошлись, тотчас закрякал своим столь знакомым мнe смeшком и забормотал: "Можно тебя поцeловать? Не боишься большевика?" -- спросил он, вполнe откровенно насмeхаясь над своим большевизмом, и с такой же откровенностью, той же скороговоркой и продолжал разговор еще на ходу: -- Страшно рад видeть тебя и спeшу тебe сказать, до каких же пор ты будешь тут сидeть, дожидаясь нищей старости? В Москвe тебя с колоколами бы встрeтили, ты представить себe не можешь, как тебя любят, как тебя читают в Россiи... Я перебил, шутя: -- Как же это с колоколами, вeдь они у вас запрещены. Он забормотал сердито, но с горячей сердечностью: -- Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себe не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, как я, напримeр, живу? У меня цeлое помeстье в Царском Селe, у меня три автомобиля... У меня такой набор драгоцeнных англiйских трубок, каких у самого англiйскаго короля нeту... Ты что ж, воображаешь, что тебe на сто лeт хватит твоей нобелевской премiи? ²³⁵ Я поспeшил перемeнить разговор, посидeл с ним недолго, -- меня ждали тe, с кeм я пришел в кафе, -- он сказал, что завтра летит в Лондон, но позвонит мнe утром, чтобы условиться о новой встрeчe, и не позвонил, -- "в суматохe!" -- и вышла эта встрeча нашей послeдней. Во многом он был уже не тот, что прежде: вся его крупная фигура похудeла, волосы порeдeли, большiя роговыя очки замeнили пенснэ, пить ему было уже нельзя, запрещено докторами, выпили мы с ним, сидя за его столиком, только по одному фужеру шампанского... 1949 г. ²³⁶ -------- Маяковскiй Кончая свои писательскiя воспоминанiя, думаю, что Маяковскiй останется в исторiи литературы большевицких лeт как самый низкiй, самый циничный и вредный слуга совeтскаго людоeдства по части литературнаго восхваленiя его и тeм самым воздeйствiя на совeтскую чернь, -- тут не в счет, конечно, только один Горькiй, пропаганда котораго с его мiровой знаменитостью, с его большими и примитивными литературными способностям, как нельзя болeе подходящими для вкусов толпы, с огромной силой актерства, с гомерической лживостью и безпримeрной неутомимостью в ней оказала такую страшную преступную помощь большевизму поистинe "в планетарном масштабe". И совeтская Москва не только с великой щедростью, но даже с идiотской чрезмeрностью отплатила Маяковскому за всe его восхваленiя ея, за всяческую помощь ей в дeлe развращенiя совeтских людей, в сниженiи их нравов и вкусов. Маяковскiй превознесен в Москвe не только как великiй поэт. В связи с недавней двадцатилeтней годовщиной его самоубiйства московская "Литературная газета" заявила, что "имя Маяковскаго воплотилось в пароходы, школы, танки, улицы, театры и другiя долгiя дeла. Десять пароходов "Владимiр Маяковскiй" ²³⁷ плавают по морям и рeкам. "Владимiр Маяковскiй" было начерчено на бронe трех танков. Один из них дошел до Берлина, до самого рейхстага. Штурмовик "Владимiр Маяковскiй" разил врага с воздуха. Подводная лодка "Владимiр Маяковскiй" топила корабли в Балтикe. Имя поэта носят: площадь в центрe Москвы, станцiя метро, переулок, библiотека, музей, район в Грузiи, село в Арменiи, поселок в Калужской области, горный пик на Памирe, клуб литераторов в Ленинградe, улицы в пятнадцати городах, пять театров, три городских парка, школы, колхозы..." (А вот Карлу Либкнехту не повезло: во всей совeтской Россiи есть всего на всего единственный "Гусиный колхоз имени Карла Либкнехта"). Маяковскому пошло на пользу даже его самоубiйство: оно дало повод другому совeтскому поэту, Пастернаку, обратиться к его загробной тeни с намеком на что-то даже очень возвышенное: Твой выстрeл был подобен Этнe в предгорье трусов и трусих! Казалось бы, выстрeл можно уподоблять не горe, а какому-нибудь ея дeйствiю, -- обвалу, изверженiю... Но поелику Пастернак считается в совeтской Россiи да многими и в эмиграцiи тоже генiальным поэтом, то и выражается он как раз так, как и подобает теперешним генiальным поэтам, и вот еще один примeр тому из его стихов: Поэзiя, я буду клясться тобой и кончу, прохрипeв: ты не осанка сладкогласца, ²³⁸ ты лeто с мeстом в третьем классe, ты пригород, а не припeв. Маяковскiй прославился в нeкоторой степени еще до Ленина, выдeлился среди всeх тeх мошенников, хулиганов, что назывались футуристами. Всe его скандальныя выходки в ту пору были очень плоски, очень дешевы, всe подобны выходкам Бурлюка, Крученых и прочих. Но он их всeх превосходил силой грубости и дерзости. Вот его знаменитая желтая кофта и дикарски раскрашенная морда, но сколь эта морда зла и мрачна! Вот он, по воспоминанiям одного из его тогдашних прiятелей, выходит на эстраду читать свои вирши публикe, собравшейся потeшаться им: выходит, засунув руки в карманы штанов, с папиросой, зажатой в углу презрительно искривленнаго рта. Он высок ростом, статен и силен на вид, черты его лица рeзки и крупны, он читает, то усиливая голос до рева, то лeниво бормоча себe под нос; кончив читать, обращается к публикe уже с прозаической рeчью: -- Желающiе получить в морду благоволят становиться в очередь. Вот он выпускает книгу стихов, озаглавленную будто бы необыкновенно остроумно: "Облако в штанах". Вот одна из его картин на выставкe, -- он вeдь был и живописец: что-то как попало наляпано на полотнe, к полотну приклеена обыкновенная деревянная ложка, а внизу подпись: "Парикмахер ушел в баню"... Если бы подобная картина была вывeшена гдe-нибудь на базарe в каком-нибудь самом захолустном русском городишкe, любой прохожiй мeщанин, взглянув на нее, только покачал ²³⁹ бы головой и пошел дальше, думая, что выкинул эту штуку какой-нибудь дурак набитый или помeшанный. А Москву и Петербург эта штука все-таки забавляла, там она считалась "футуристической". Если бы на какой-нибудь ярмаркe балаганный шут крикнул толпe становиться в очередь, чтобы получать по мордe, его немедля выволокли бы из балагана и самого измордовали бы до безчувствiя. Ну, а русская столичная интеллигенцiя всетаки забавлялась Маяковскими и вполнe соглашалась с тeм, что их выходки называются футуризмом. В день объявленiя первой русской войны с нeмцами Маяковскiй влeзает на пьедестал памятника Скобелеву в Москвe и ревет над толпой патрiотическими виршами. Затeм, через нeкоторое время, на нем цилиндр, черное пальто, черныя перчатки, в руках трость чернаго дерева, и он в этом нарядe как-то устраивается так, что на войну его не берут. Но вот наконец воцаряется косоглазый, картавый, лысый сифилитик Ленин, начинается та эпоха, о которой Горькiй незадолго до своей насильственной смерти брякнул: "Мы в странe, освeщенной генiем Владимiра Ильича Ленина, в странe, гдe неутомимо и чудодeйственно работает желeзная воля Iосифа Сталина!" Воцарившись, Ленин, "величайшiй генiй всeх времен и народов," как неизмeнно называет его теперь Москва, провозгласил: "Буржуазный писатель зависит от денежнаго мeшка, от подкупа. Свободны ли вы, господа писатели, от вашей буржуазной публики, которая требует от вас порнографiи в рамках и картинках, проституцiи в видe "дополненiя" к "святому искусству" вашему?" ²⁴⁰ "Денежный мeшок, порнографiя в рамках и картинках, проституцiя в видe дополненiя..." Какой словесный дар, какой убiйственный сарказм! Недаром твердит Москва и другое: "Ленин был и величайшим художником слова". Но всего замeчательнeй то, что он сказал вскорe послe этого: "Так называемая "свобода творчества" есть барскiй анахронизм. Писатели должны непремeнно войти в партiйныя организацiи". И вот Маяковскiй становится уже неизмeнным слугою РКП (Россiйской Коммунистической Партiи), начинает буянить в том же родe, как буянил, будучи футуристом: орать, что "довольно жить законами Адама и Евы", что пора "скинуть с корабля современности Пушкина", затeм -- меня: твердо сказал на каком-то публичном собранiи (по свидeтельству Е. Д. Кусковой в ея статьях "До и послe", напечатанных в прошлом году в "Новом Русском Словe" по поводу моих "Автобiографических замeток"): "Искусство для пролетарiата не игрушка, а оружiе. Долой "Буниновщину" и да здравствуют передовые рабочiе круги!" Что именно требовалось, как "оружiе", этим кругам, то есть, проще говоря, Ленину с его РКП, единственной партiей, которой он замeнил всe прочiя "партiйныя организацiи"? Требовалась "фабрикацiя людей с матерiалистическим мышленiем, с матерiалистическими чувствами", а для этой фабрикацiи требовалось все наиболeе завeтное ему, Ленину, и всeм его соратникам и наслeдникам: стереть с лица земли и оплевать все прошлое, все, что считалось прекрасным в этом прошлом, разжечь самое окаяанное богохульство, -- ненависть к ²⁴¹ религiи была у Ленина совершенно паталогическая, -- и самую звeрскую классовую ненависть, перешагнуть всe предeлы в безпримeрно похабном самохвальствe и прославленiи РКП, неустанно воспeвать "вождей", их палачей, их опричников, -- словом как раз все то, для чего трудно было найти болeе подходящаго пeвца, "поэта", чeм Маяковскiй с его злобной, безстыдной, каторжно-безсердечной натурой, с его площадной глоткой, с его поэтичностью ломовой лошади и заборной бездарностью даже в тeх дубовых виршах, которые он выдавал за какой-то новый род якобы стиха, а этим стихом выразить все то гнусное, чему он был столь привержен, и всe свои лживые восторги перед РКП и ея главарями, свою преданность им и ей. Ставши будто бы яростным коммунистом, он только усилил и развил до крайней степени все то, чeм добывал себe славу, будучи футуристом, ошеломляя публику грубостью и пристрастiем ко всякой мерзости. Он называл звeзды "плевочками", он, разсказывая в своих ухабистых виршах о своем путешествiи по Кавказу, сообщил, что сперва поплевал в Терек, потом поплевал в Арагву; он любил слова еще болeе гадкiя, чeм плевочки, -- писал, напримeр, Есенину, что его, Есенина, имя "публикой осоплено", над Америкой, в которой он побывал впослeдствiи, издeвался в том же родe: Мамаша грудь ребенку дала. Ребенок, с каплями на носу, сосет ²⁴² как будто не грудь, а доллар -- занят серьезным бизнесом. Он любил слово "блевотина", -- писал (похоже, что о самом себe): Бумаги гладь облевывает пером, концом губы поэт, как блядь рублевая. Подобно Горькому, будто бы ужасно ненавидeвшему золото, -- Горькiй уже много лeт тому назад свирeпо назвал Нью-Йорк "Городом Желтаго Дьявола", то есть золота, -- он, Маяковскiй, золото тоже должен был ненавидeть, как это полагается всякому прихлебателю РКП, и потому писал: Пока доллар всeх поэм родовeй, лапя, хапая, выступает, порфиру надeв, Бродвей: капитал -- его препохабiе! Горькiй посeтил Америку в 1906 году, Маяковскiй через двадцать лeт послe него -- и это было просто ужасно для американцев: я недавно прочел об этом в московской "Литературной ²⁴³ газетe", в почтенном органe Союза совeтских писателей, там в статьe какого-то Атарова сказано, что на его столe лежит "удивительная, подлинно великая книга" прозы и стихов Маяковскаго об Америкe, что книга эта "плод пребыванiя Маяковскаго в Нью-Йоркe" и что послe прieзда его туда "у американских мастеров бизнеса были серьезныя причины тревожиться: в их страну прieхал великiй поэт революцiи!" С такой же силой, с какой он устрашил и разоблачил Америку, он воспeвал РКП: Мы не с мордой, опущенной вниз, мы -- в новом, грядущем быту, помноженном на электричество и коммунизм... Поэтом не быть мнe бы, если б не это пeл: в звeздах пятиконечных небо безмeрнаго свода РКП. Что совершалось под этим небом в пору писанiй этих виршей? Об этом можно было прочесть даже и в совeтских газетах: "3-го iюня на улицах Одессы подобрано 142 трупа умерших от голода, 5-го iюня -- 187. Граждане! Записывайтесь в трудовыя артели по уборкe трупов!" "Под Самарой пал жертвой людоeдства бывшiй член Государственной Думы Крылов, врач по профессiи: он был вызван в деревню к больному, но по дорогe убит и съeден". ²⁴⁴ В ту же пору так называемый "Всероссiйскiй Староста" Калинин посeтил юг Россiи и тоже вполнe откровенно засвидeтельствовал: "Тут одни умирают от голода, другiе хоронят, стремясь использовать в пищу мягкiя части умерших". Но что до того было Маяковским, Демьянам и многим, многим прочим из их числа, жравшим "на полный рот", носившим шелковое бeлье, жившим в самых знаменитых "Подмосковных", в московских особняках прежних московских миллiонеров! Какое дeло было Владимiру Маяковскому до всего того, что