следие Соломона и Адриана. И уже совсем необычно то, что с
великим изумлением видишь в этом круге, за этими колоннами, за соединяющей
их невысокой бронзовой решеткой: под зеленым шелковым балдахином, нарушая
всякое представление о всяческой человеческой постройке, тяжко и грубо
чернеет дикая морщинистая глыба гигантского камня! Купол выстлан внутри той
же матовой зелено-золотой парчой мозаики. Сказочно-разноцветное сияние льют
рубиновые, сапфировые, топазовые стекла. Неясно блистает весь храм мраморами
и загорающимися гранями хрусталя на несметных люстрах. Тонким ароматом
кипариса и розовой воды напоен прохладный сумрак... Зачем же так первобытно
вторглась в этот божественный молитвенный чертог сама природа?
Талмуд говорит:
"Камень Мориа, скала, на которой первый человек принес первую жертву
Богу, есть средоточие мира. Скалу Мориа, что была покрыта некогда храмом
Соломона, а ныне хранима мечетью Омара, положил в основание вселенной сам
Бог".
Древние книги и легенды Иудеи и Аравии говорят:
"В Иерусалиме Бог сказал Скале: ты -- основание, от коего начал я
создание мира... От тебя воскреснут сыны человеческие из мертвых".
"Сойдя в пещеру под Скалой, Медшир-ед-Дан видел чудо чудес:
колеблющаяся глыба Скалы, ничем и никем не поддерживаемая, висела в высоте,
подобно парящему орлу".
Магомет -- в ночь своего путешествия из Медины в Иерусалим на
верблюдице Молнии -- "стал своей священной стопою на Скалу Мориа,
раскачивающуюся между небом и землею". Был взмах, почти достигший врат рая,
-- и Скала издала крик радости. Но пророк повелел ей молчать -- и вошел во
врата рая. А Скала вновь пала к земле -- и вновь вознеслась -- и в движении
своем пребывает и доныне: "не мешаясь с прахом и не смея преступить неба".
Кабалистические книги говорят:
"Адонаи-Господь воздвиг в Бездне Камень и начертал на Камне имя святое.
Когда поднимаются воды Бездны до Камня, они отбегают вспять в ужасе. Когда
произносится ложное слово, Камень погружается в воды -- и смываются буквы
святого имени. Но ангел Азариэла, имеющий 17 ключей к таинству святого
имени, снова пишет его на Камне, и оно снова гонит прочь воды".
"В дни пророков Камень был внутри святилища храма Соломона, и
первосвященник ставил на нем курящуюся кадильницу. На нем же стоял и Ковчег
Завета, урна с манной и лежал вечно цветущий жезл Аарона. Ныне Ковчег Завета
скрыт в тайниках под Камнем, где сохранял его от врагов сам Соломон,
которому Камень давал неземную силу: с него видел царь весь мир от края и до
края -- и понимал язык птиц и зверей".
Но вот в день падения храма, в девятое число месяца Аба, Камень Жизни
останавливается. Сила его иссякает. Тайну Тайн, неизреченные письмена,
означающие святое имя, прочел Иисус. И к нему же перешла и сила Камня.
"Иисус, воспринявший силу его, творил чудеса этой силой". Где же теперь силы
Камня?
После Иисуса, говорит Ислам, сила Камня перешла к пророку. И прав
Ислам: пророк дал "движение" Камню. "Но недолго сияло солнце Ислама во всей
славе своей". Что же готовит миру будущее?
1908
* ШЕОЛ
В сумерки, проходя по базару в Яффе, я нечаянно поднял глаза и увидел
тонкий серп луны. Закрывались в полумраке рядов лавочки, проносили от
фонтана последние кувшины. Собаки, горбясь и сливаясь с темнотой внизу,
подбирали остатки торга. Неожиданно дошла откуда-то нежная сладость
цветущего дерева. Я поднял глаза и увидел в легком и прозрачном небе вихор
пальмы, а над ним -- острый, чистый, тонкий "лук Астарты".
На берегу, под городской стеной, тянуло теплым ветром с неоглядной
мелкой зыби взморья. Чуть видные, мягко и красиво намазанные сизой мутью
облака терялись на закате... "Сумерки, море, угол ханаанско-аравийских
берегов..." -- подумал я. Над стеной, в старом каменном домишке, зияет
черная оконная дыра без стекол. Слышно, как там, в каморке без огня,
укладываются спать и, плача, ссорятся дети. На западе, над лиловатой тьмой
моря, склоняется покрасневший, меркнущий и теряющийся в небе полумесяц. И
так пустынны сумерки над гаванью бесследно исчезнувшего с лица земли
Ханаана, так все просто и бедно вокруг, точно я один в мире, у его
безлюдного начала...
На другой день я покинул Яффу. Убирали трапы, вечерело. Жаркое солнце
склонялось к золотому морю. Рейд стоял как зеркало, рифы обнажились,
отдыхали, белые чайки, плававшие над кормой, казались огромными. В упор
освещенная Яффа, громоздясь на холме перед нами, переливалась зеркальным
отражением воды и вся была цвета банана. Задрожала, поворачиваясь, корма,
забурлил винт -- и Яффа тронулась. Но я не спускал с нее глаз до тех пор,
пока она, все отдаляясь, не слилась, наконец, с песками на юге, фиолетовыми
от голубой дымки воздуха и опускающегося солнца.
А потом я смотрел на Саронскую долину, вдоль которой мы шли на север.
Все смутней и печальней становилась долина. Солнце погасло, и вода у берегов
стала тяжелой, кубовой. Одиноким, затерянным казалось какое-то селеньице,
далеко-далеко белевшее в сини равнины. Я смотрел и дивился безлюдности этого
побережья. Вон где-то там, в устьях мелких рек, бегущих от Кармила, лежала
Кесария. Некогда это был славный порт и город Ирода; теперь только пески,
камни и колючий кустарник... И так -- по всему побережью.
С вечера было тепло и ясно. Палуба, испещренная легкими тенями снастей,
блестела. В вышине, сквозь снасти, тепло сиял полумесяц. Но близился Ливан.
На ночь я открыл в каюте иллюминатор -- и после полуночи проснулся: стало
прохладно, по темной каюте ходил сильный влажный ветер. Я заглянул в
иллюминатор: и там была серая темь. Пахло морем. Ливан дышал мглою. Во мгле,
как на краю земли, висели два мутных маячных огня. Дальний был красноватый.
Я подумал: это Тир или Сидон. И мне стало жутко.
За Кесарией -- следы Египта и Финикии. Во времена служения Астарте на
месте Кесарии был какой-то большой ханаанский город, упоминаемый в
надгробном заклятии царя Эзмунацара. Ранее, во времена поклонения "богу
всепожирающего времени", крокодилу, был египетский Крокодилопос. И в песках,
затянувших останки этих городов, и теперь еще находят разбитые сиениты,
погребальные колодцы крокодилов...
В полночь мы прошли Кармил, горный мыс Ваала Громовержца. С Кармила
иудейские пророки метали самые ярые проклятия язычеству. На Кармиле, в одной
из пещер троглодитов, жил Илия, лютейший враг Ваала. Но жизнь на Кармиле,
бывшем ипостасью Ваала, не прошла для Илии даром. Тысячи преданий слили его
образ с образом солнечного бога: Илия был питаем вранами, повелевал громами
и бурями, низводил огнь и дождь с неба, превращал в камни растения, заживо,
как истый сын Солнца, вознесся к нему на пламенной колеснице. И все это
сделал Кармил, на котором не было даже капищ, -- только каменные
жертвенники, -- Кармил, у подошвы которого Лемех убил одичавшего Каина,
приняв его за зверя. Необозримое море, с трех сторон лежащее под Кармилом,
бушует круглый год. И богослужения в монастыре кармелитов, стоящем теперь на
Кармиле, принимают порой жуткое величие древних языческих богослужений.
"Море заглушало голоса поющих и орган, -- говорит один паломник. -- Над
горою стоял непрерывающийся гул -- глас Божий, потрясающий пустыню и
приводящий в содрогание горы..."
Качало у Кармила и нынче. Засыпая, я чувствовал, как темная каюта
опускается и поднимается, слышал скрип переборок. Теперь было тихо. Кармил
был уже далеко. Ровно, с однообразным плеском бежала вода вдоль борта
погруженного в сон и тьму парохода. Мы шли уже мимо "блудилищных гротов
Астарты" и погребальных спэосов, мимо каменисто-песчаной полосы под
волнистыми отрогами и скатами Ливана, -- мимо самого Шеола, этого сплошного
некрополя между Тиром и Сидоном. Когда-то от Тира до Сидона "можно было
пройти под землею -- по гробовым пещерам и колодцам". И как дерзко мешались
когда-то с ними "гроты" Астарты! Ее поклонники и поклонницы чертили
мистический знак треугольника даже на стенах спэосов. А Тир? Разве думал он
о смерти, -- он, "Сын Солнца и Моря, рожденный в веках баснословных,
превзошедший все народы жаждой жизни, алкавший земель всего мира"?
И все же победила -- смерть. "Тир, умолкший среди моря! Кую мзду
приобрел ты от него? Сия глаголет Адонаи-Господь: се аз на тя, Сур, и
приведу на тя языки многи, яко же восходит море волнами своими..." Ужасные
слова! Но есть еще ужаснее: "Вот я приведу на тебя. Тир, лютейших из
народов, и они обнажат мечи свои против красы твоей... Сделаю тебя городом
опустелым, подобно городам необитаемым, когда подниму на тебя пучину...
Низведу тебя с отходящими в могилу, к народу, давно бывшему, и помещу тебя в
преисподних земли... Ибо вознеслось сердце твое и сказало: аз есмь Бог!"
"Аз есмь Бог..." Библейские пророки до потрясающей высоты вознесли
проклятия слишком "вознесшейся" жизни. И по слову их и вышло: тиро-сидонский
берег, столь щедро оплодотворяемый Богиней Жизни, дал начало образу Шеола --
преисподней. Его погребальные камеры и колодцы, перемешанные с гротами
страсти, получили страшные названия "сетей смерти", "колодцев гибели". И
"простерся страх смертный над радостной страной Ваала-Солнца". Это ведь он,
этот страх, внушил царю Эзмунацару мольбу его скорби и беззащитности:
"В месяц дождей, в год четырнадцатый царствования... Поражен, пленен я,
наследник дней героев, сошел в ад, сын бога смерти... Заклятие мое перед
всем царством и всем человечеством: да не вскрывает никто входа моего, не
сдвигает гробницы моей, не оскорбляет меня внесением другого гроба!"
Бог ли человек? Или "сын бога смерти"?
На это ответил сын Божий.
1909
* ПУСТЫНЯ ДЬЯВОЛА
I
"Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте
стези ему..."
Глядя с крыш Иерусалима на каменистые окрестности -- чаще всего на
восток, на пустыню Иудейскую, -- каждый раз вспоминаю я эти слова, -- пролог
величайшей из земных трагедий.
Дьявол, Азазел, имя и образ которого так и остались тайной, был
издревле владыкой пустыни. Это он обитал в ее знойном серо-каменном море,
некогда взбудораженном подземными силами и навсегда застывшем. Это ему
каждый год -- в десятый день седьмого месяца -- посылали левиты и
первосвященники Козла Отпущения -- от лица всего Израиля, за все грехи его.
И не странно ли, что именно оттуда прозвучали первые глаголы предтечи!
После бури и молний Бог пришел в пещеру Илии в сладостном веянье ветра.
Сладостным ветром было и пришествие в мир Иисуса. Но лежала "секира при
корне дерева". Жуткими пророчествами возвестил предтеча о грядущем за ним.
Не было тогда города, равного богатством и красой Иерусалиму. Из Яффы
были видны его здания, блиставшие золотом и мрамором: "Иоанн же носил одежду
из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих".
В тишине зеленых долин, в мирных людных селениях протекла молодость
Иисуса. Но в первые же дни служения своего должен был он отдать дань
пустыне. Он крестится -- и уже готов раскрыть уста, дабы благовествовать
миру величайшую радость. Но -- "Дух ведет его в пустыню", в царство Азазела,
тех ветхозаветных, Богом проклятых мест, где "скрылся Каин, жаждущий крови
брата своего". "И был Иисус там сорок дней, искушаемый сатаною, и был со
зверями".
Пустыня видна с крыш Иерусалима. Пустыней называется только тот скат,
та дикая и от века бесплодная вулканическая страна, что за Элеоном, эти
растрескавшиеся от жгучего солнца бугры и перевалы, усеянные колючками и
голышами, волны и впадины былых землетрясений. Но разве власть Азазела не
простирается и на тропически-знойный дол Иордана, -- эту глубочайшую в мире
низменность, с ее смертоносными лихорадками и воистину мертвыми водами, одно
дыхание которых убивает все живое?
Небо нынче нежное, бледно-голубое. Небо и солнце затуманены дыханием
полдня, сухого, горячего, душного. Жаром веет от старого каменного города,
его узких и грязных базарных ходов под сплошною кровлей сизо-песочного
цвета. Одинокая пальма, возвышающаяся на южной окраине, опустила свое
неподвижное опахало. Тускло темнеют куполы Гроба Господня и мечети Омара.
Тысячи черных стрижей кружат, сверлят полдневную тишину скрипучим
верезжанием. И море пепельно-сиреневых холмов, простирающееся окрест,
дремлет, теряется в мглистой суши...
Побледнела даже сказочно яркая бирюза у подошвы Моава.
II
После полдня тянет легкий ветер, небо, воздух, солнце -- все становится
ярче, яснее.
За иссохшим руслом Кедрона дорога поднимается -- мимо погребальной
пещеры Богоматери, Гефсиманского сада и гробниц Авесалома и Иосафата, по
каменистым склонам Элеона, среди несметных плит еврейского некрополя,
стоящих как раскрытые книги, испещренные крупными письменами.
Есть ли в мире другая земля, где бы сочеталось столько дорогих для
человеческого сердца воспоминаний?
Гроб Мариам! У стен сада, столь любимого сыном, в ложе кремнистой
долины, под сводами древнего полуподземного храма, во тьме которого блещут
огни, оклады и самоцветы, почила она, простая женщина из Назарета, венчанная
высшею славой -- земной и небесной.
А русло Кедрона? Это дол Иосафата, место грядущего Страшного суда,
великая житница Смерти. Нет правоверного иудея и мусульманина, который не
полагал бы несказанной радостью быть погребенным в этой юдоли и не верил бы,
что и всех лишенных этой радости созовет в нее Господь в день суда своего.
Он ведь сказал устами Иоиля: "Я соберу все народы и приведу их в долину
Иосафатову".
Солнце уже клонится к западу, за Иерусалим. От его восточной стены пала
тень. Но ослепительно-золотисты скаты Элеона, дорога, извилисто прорезанная
по ним, плиты и гробницы. Золотиста лазурь над Кедроном и горой,
золотисто-песочного цвета ястреба, реющие над нами, трепещущие своими
острыми, в черных ободках крыльями: любят они эти скаты, любят сушь пустыни,
в которую медленно вступаем мы, огибая среди запыленных олив Элеон.
За Элеоном -- Вифания. Это уже преддверие пустыни. Несколько старых
верблюдов в грязно-рыжей сухой шерсти загораживают дорогу на повороте,
грубым видом своим говоря о патриархальных скитаньях в камнях и песках. Но
кругом еще мирно и весело. Чист и силен предвечерний свет, дали ясны, небо
бездонно, склоны и холмы в садах и виноградниках. Даже тощие посевы зреют
кое-где на глинистой почве между ними. И Абудис, что направо, и Вифания, что
налево, -- несколько кубов из серого булыжника, окруженных смоковницами,
огромными кактусами, запыленными терновниками; в крутых, кривых и узких
проходах между ними всюду сор и тряпки, полуголые черные дети, слепцы и
убогие. Но как все-таки должны были радовать после пустыни их сады и люди!
И живым кажется образ Иисуса. Сколько раз подходил он сюда, похудевший,
побледневший за дорогу в пустыне! Здесь жили друзья его. О древности могилы
Лазаря говорят те камни времен Ирода, из которых сложен вход в могильную
пещеру, куда спускаются узкой холодною шахтой, со свечой в руке. Подлинней
же всего древность того пути, что ведет от Вифании в страну Азазела
глубокой, извилистой и страшной в своей мертвенности лощиной Эль-Хот. Этот
путь неизменен от века. Иных сносных путей в пустыне Иудейской нет, не было,
да и не могло быть, ибо только на этом пути есть источник, -- источник
Апостолов, -- без которого немыслимы переходы по ней.
От Вифании начинается спуск, неуклонное падение. И страна, лежащая
окрест, сперва поражает своей красотой, волнует радостью, обманывает, как
искуситель.
На одном из скатов за Вифанией мы останавливаемся, очарованные. Воздух
так прозрачен, точно его совсем нет. И пустыня, каменным волнистым морем
падающая к Иордану, кажется так мала! Как серебристо-голубой туман --
далекая и неоглядная долина Иордана. Южное устье ее налито сейчас таким
густым и ярким аквамарином, который кажется неестественным на земле. А
Моавитские горы похожи на великую грозовую тучу против солнца, заступившую
весь восток и ни с чем не сравнимую по нежности, воздушности. Но минута -- и
это видение исчезает надолго, надолго...
Мы теперь в стране, лишенной всякого очарования, -- если не считать
редких пятен огненного мака, кое-где оживляющего ее. Резкими, крутыми
изломами вьется и падает дорога с возвышенности на возвышенность. Быстро
замыкается горизонт скалистыми и глинистыми ковригами, разделенными такими
же логами... Мы уже давно в глубоком, извилистом ложе потока, иссохшего в
незапамятное время, и известковая дорога, пробитая здесь тоже с
незапамятного времени, поминутно переходит с одного бока на другой. Ни
единого живого существа, кроме ящериц, не замечает глаз и не слышит ухо,
гробовая тишина стоит над этой страной, столь бесплодной, что даже
древнейших кочевников ужасала она, навеки связанная с образом незримо
Обитающего в ней. Недаром бедуины еще и до сих пор складывают вдоль
Вади-эль-Хот пирамидки из щебня -- в знак заклятия темных сил пустыни. Нет
никакого сомнения в правоте тех, что называют этот путь именно тем, по
которому, до самой таинственной "середины" его, провожали левиты жертву
Азазелу. Какой же ужас должен был охватывать проходящих здесь при виде
Иоанна, решившегося разделить его обитель, когда внезапно, во весь свой
рост, с громовыми глаголами, появлялся он перед ними из-за камней, в одежде
из верблюжьего волоса! И что должно было испытать сердце Иисуса, обреченного
провести здесь столько ночей -- с их призраками, с лихорадочно-знойным
ветром от Мертвого моря!
III
В глубокой котловине, из которой видны только жесткие очертания
окрестных бугров да вечернее небо, белеет хан, -- нечто вроде каменного
сарая, -- и жарко блестит при низком солнце вода возле него. Это место, где
не раз отдыхал Иисус. Это "источник Апостолов", или, по-древнему, источник
Солнца, ибо не могли не посвятить древние эту "жизнь пустыни" богу жизни.
Три бедуина, без плащей, с черными палками в серебряных обручах, стоят возле
худых осликов и поджарых потных лошадей под седлами, с жадностью пьющих. Два
сидят на пороге хана и курят, пристально глядя на нас черными византийскими
глазами. Эти глаза ровно ничего не выражают, но кто знает, что на уме у этих
измаильтян?
Те, что у источника, -- народ оборванный и невзрачный. Сидящие на
пороге -- дело иное. И особенно один из них. Он неподвижным взглядом следит
за нами, пока мы поим лошадей. Потом, ни на йоту не изменяя лица, кидает
своему спутнику какую-то короткую гортанную фразу, совершенно не шевеля
губами и так бесстрастно, точно это не он говорит, а кто-то внутри его. И
поднимается во весь свой громадный рост. Ноги его, обутые в стоптанные
сапоги, очень длинны и слегка кривы, голова мала, откинута назад. Он на
редкость худ, одежды на нем без числа. По плечам висят концы белого
шерстяного платка, накинутого на голову и резко оттеняющего черноту глаз,
сизый загар маленького жесткого лица, блестящую смоль редкой жесткой
бородки. Тонкая, цвета мумии, шея обмотана шелковым лиловым платком. На теле
-- белая рубаха до колен, поверх рубахи бланжевый шерстяной халат в
синеватых полосках, поверх халата -- кубовая кофта на вате; и все это под
широкой и длинной хламидой из черно-синей шерсти. Он идет, поправляя одной
рукой заткнутые за широкий пояс из шали кремневые пистолеты и кинжалы, а
другой -- карабин за плечами.
-- Откуда?
-- Из Газы.
-- А куда?
-- В Иерусалим.
Но почему же, севши на свою резвую, злую и поджарую лошаденку, он
поворачивает за нами? Мы едем на изволок рысью, -- он не отстает. Мы
прибавляем рыси, прибавляет и он, расширяя ничего не выражающие глаза и
блестя зубами в ответ на наши удивленные взгляды... И вдруг, поравнявшись со
мной, сует мне в руки медный латинский образок. Он кричит, что это --
золото, и просит за него всего десять франков. Соглашается, впрочем, и на
два. А получив их, круто поворачивает и исчезает за холмами и буграми, по
которым уже синеют вечерние тени.
Вечернее низкое солнце все реже блещет на перевалах. Временами, из
боковых оврагов и ущелий, из-за скал и известковых бугров, дует ветер, --
порывистый, как дыхание горячечного. И только топот копыт раздается в
гробовой тишине окрест, в скатах вдоль извилистого дна Вади-эль-Хот. "Отсюда
начинается дебрь самая дикая, -- говорит один старинный паломник. -- Эта
дорога есть древняя, проложенная самою природою. Иосиф Флавий упоминает о
дикости ее. Невступно через два часа от Иерусалима мы поднимались на гору,
на вершине которой видны остатки хана или гостиницы Благого Самаритянина.
Это место называлось издревле Адомим, или Кровавое, по причине частых
разбоев, здесь происходивших..." И глубокая тоска охватывает душу на этой
горе, возле пустого хана, при гаснущем солнце. Вот она, эта "середина" пути,
Бет-Гадрур, где бросали на произвол судьбы жертву Азазелу, -- известковый
перевал, поразивший некогда воображение самого Иисуса и создавший такую
трогательную притчу! На этой "середине пути", который считался путем в
преисподнюю, плакал сам прародитель, лишенный Эдема...
Чем дальше от Гадрура, тем все круче падает в провалы и ущелья
известковая дорога, а с перевалов уже видно, что окрестные бугры изменили
свой вид и состав, -- стали конусообразными, похожими на потухшие вулканы,
однообразного верблюжьего цвета. Уже несколько раз открывалась перед нами и
долина Иордана, поражая обманчивой близостью своего пустынного,
серо-блестящего от соли пространства, по которому, вдоль узкой реки, вьется
темная лента зелени. Пространство за Иорданом, горы, кажущиеся теперь еще
более похожими на тучи, и синее устье Мертвого моря ярко озарены низким
солнцем. Но уже почти до самой средины долины достигает тень от Иудейской
пустыни, обрывающейся над Иерихоном высокими скалистыми стенами. Тень и
вокруг нас, -- на всех буграх и во всех котловинах.
Многих обгоняем мы теперь, столь же диких и нищих, как в дни
доисторические. Вот опять идут верблюды и за ними -- идумейцы, в уголь
сожженные ветрами и голодом, в одних кубовых линючих балахонах, их полуголые
дети, облезлые собаки и с отрочества состарившиеся жены с лениво-скорбными,
темными, как древнеаравийские предания, глазами. Вот черный и губастый
старик в одной грязной рубахе, раскрытой на груди. Он сидит на ослике, гонит
его, волоча по земле свои черные босые лапы. Вот верховой турецкий солдат, с
карабином наперевес, зорко оглядывающий окрестные ущелья и овраги... Все
спешат в Иерихон -- единственное человеческое жилье, единственный оазис во
всей Иорданской долине. И как только стемнеет, ни души не останется на этой
страшной древней дороге.
IV
Ночи здесь сказочно-прекрасны. Они околдовывают трижды мертвую страну
лихорадочными сновидениями, воскрешающими содомскую прелесть ее давно
минувшей жизни.
В сумерки, на последнем, самом крутом спуске в долину, влево от дороги,
внезапно открылась глубокая каменистая трещина -- ущелье Кельта -- и
проводила нас до самой долины. Смутно белела дорога, шумел поток на дне уже
совсем темного ущелья, и печально краснело несколько огоньков в скалистой
стене за ним: там древнейшие притоны аскетов, тысячами погребавших себя
заживо в криптах, которыми сплошь изрыты скалы Кельта. А когда мы спустились
в долину и повернули влево, к Иерихону, черным и тяжким обрывом, уходящим в
небо, встал перед нами кряж горы Сорокадневной. И огонек, чуть заметной
точкой красневший и на этом обрыве, опять напомнил о той страшной борьбе,
которую впервые воздвигли здесь люди против искусителя.
Вся иорданская низменность, страна, что некогда "орошалась, как сад
Господень" и на весь мир славилась легендарным плодородием, красой и
греховностью Пятиградия, дворцами и твердынями трижды возрождавшегося из
развалин Иерихона, поражает теперь тем запустением, "где лишь жупел и соль,
где злак не прозябает, где ни голос человеческий, ни бег животного не
нарушает безмолвия". Сады Иерихона дышали в дни его славы благовониями
бальзамических растений, индийских цветов и трав. "Пальмы и мимозы, сахарный
тростник и рис, индиго и хлопок произрастали в долине Иордана". Об этом
свидетельствует даже и тот оазис, что уцелел на местах исчезнувшего с лица
земли иорданского рая, даже имя того селенья, что наследовало Иерихону: Риха
-- благовоние. Но оазис этот, тропически зеленеющий у подножия горы
Сорокадневной, близ источника пророка Елисея, так мал в окрестной пустыне, а
селенье все состоит из двух-трех каменных домов, нескольких глиняных
арабских хижин и бедуинских шатров.
В сумерки долина была молчалива, задумчива. Я сидел за Рихой, на одном
из жестких аспидных холмов, что волнами идут к горе, -- на могилах Иерихона,
кое-где покрытых колючей травкой, до черноты сожженной. Далекие Моавитские
горы, -- край таинственной могилы Моисея, -- были предо мною, а запад
заступали черные обрывы гор Иудеи, возносивших в бледно-прозрачное небо
заката свой высший гребень, место Искушения. Оттуда тянуло теплым сладостным
ветром. В небе таяло и бледнело легкое мутно-фиолетовое облако. И того же
тона были и горы за пепельно-туманной долиной, за ее меланхолическим
простором. И туманной бирюзою мерцало на юге устье Моря, что терялось среди
смыкавшихся там гор...
Но вот наступила и длится ночь. Она коротка, но кажется бесконечной.
Еще в сумерки зачался таинственно-звенящий, горячечный шепот насекомых,
незримыми мириадами наполняющих душную чашу оазиса, и приторно-сладко
запахли его эвкалипты и мимозы, загоревшиеся мириадами светящих мух. Теперь
этот звонкий шепот стоит сплошным хрустальным бредом, сливаясь с
отдаленно-смутным гулом, с дрожащим стоном всей долины, с сладострастно
сомнамбулическим ропотом жаб. Стены отеля, его каменный двор -- все
мертвенно-бледно и необыкновенно четко в серебристом свете этих тропических
звезд, огромными самоцветами повисших в необъятном пространстве неба. Оно
необъятно от необыкновенной прозрачности воздуха -- звезды именно висят в
нем, а на земле далеко-далеко виден каждый куст, каждый камень. И мне
странно глядеть на мою белую одежду, как бы фосфорящуюся от звездного
блеска. Я сам себе кажусь призраком, ибо я весь в этом знойном,
хрустально-звенящем полусне, который наводит на меня дьявол Содома и
Гоморры.
Я лунатиком брожу по саду и по двору отеля, но, кажется, никогда еще не
было столь обострено мое зрение, слух. Все сливается в блеск и тишину. Но
вместе с тем я вижу каждую отдельную искру, слышу каждый отдельный звук. Я
вынимаю часы. Понимаю, что уже два, что самоцветы, плывущие в бездонном
пространстве с востока, становятся все крупнее и лучистее, что мои ноги
подламываются от смертельной усталости. Но разве у меня есть власть над
собой?
Сад кружится в беззвучном кружении зелено-лиловых мух, их скользящих
огненных вихрей. Как райское дерево, трепещет и переливается искрами сикомор
во дворе. Сверху донизу горят и блещут ими кустарники, сахарный тростник...
Много раз я пытался заснуть, входил в дом, в свою темную, горячую
комнату, ложился под душный кисейный балдахин, но и здесь эти ароматы, эти
скользящие искры, этот дрожащий хрустальный бред, которым околдован весь
мир. Сердце тоже дрожит, тело, поминутно палимое жалами москитов,
покрывается горячечным потом. И так звонко кричит жаба в бассейне среди
Двора, и так отдается ее однообразно вибрирующий призыв в этом каменном доме
с раскрытыми окнами и настежь распахнутыми дверями, что я опять спешу
покинуть его -- и с болезненной жадностью и радостью ловлю глоток воздуха на
пороге крыльца...
Крыльцо белеет все ярче, фигура спящего на нем слуги-араба стала еще
чернее. Раздвоившийся Млечный Путь, густым, но прозрачно-фосфорическим дымом
протянувшийся с севера на юг, совершенно отделился от неба, повис на самой
середине пространства между ним и землею. Кажется, близок рассвет! Кажется,
стихает, замирает бред и ропот вокруг. Сперва по камням, а потом по теплому
песку я спешу за селение -- взглянуть на долину, на Моав, на восток. Но на
востоке все еще только поздние крупные звезды. Бледный серебристый свет их
стоит над далеким мертвенно-бледным Морем. Бледные пески долины мерцают как
бы манной. Бледные полосы тумана тянутся по извивам Иордана, -- и уже
смертоносная влажность чувствуется в воздухе. И бледным дымом спустилось и
легло облако у подножия горы Сорокадневной, чернеющей среди звезд своей
вершиной...
"Отойди от меня, Сатана".
1909
* СТРАНА СОДОМСКАЯ
Только на рассвете тянет в окна легкая прохлада вместе с ароматом
эвкалипта.
Ночью, при звездах, старые деревья во дворе отеля казались
сказочно-высоки и ветвисты. Теперь они принимают обычные очертания. Смолкли
жабы, замер звон насекомых в кустарниках, погасли огненные мухи. Мы выходим
за ворота, садимся на лошадей; все молчит и в тех немногих хижинах, что
зовутся Иерихоном или Рихой; всюду сон, один сверчок трюкает в каменной
верее, от которой еще дышит тепло ночи. Но за мечетью уже слышен говор.
Ее белый невысокий минарет стоит при дороге, на самой окраине Рихи. Под
ним часто ночуют бедуины. Ночевал небольшой караван и нынче. Мы проезжаем
мимо него; понукаемые вожаками, глухо урчат верблюды, поднимаясь с теплого
песка. Над мечетью, в светлеющей вышине крупной слезой висит Венера. На
востоке, над синеватым Моавитским кряжем, небо шафранное. Но еще по-ночному
тлеет костер табора, летучие мыши реют вкруг мечети.
За садами Рихи, на западе, -- обрывы Иудеи. Отчетливо слоятся
серо-фиолетовые уступы горы Искушения. Но внизу еще тень, и, верно, мыши
принимают ее за сумерки, когда и создал их Христос. Он сорок дней и ночей
провел в пещере над Иерихоном, на обрыве, закрывающем запад, -- он не знал,
когда садится солнце и когда надлежит совершать молитву. И вот однажды
поднялся он на вершину и, как только скрылось солнце, начертал на пыли то
легкое, таинственное создание, что так любит сумрак. Он вдохнул в него жизнь
и сказал: "Каждый вечер на закате солнца вылетай из расселин горы, где
отныне будет твое жилище, дабы знал я час молитвы..." Я поднимаю голову,
вспомнив эту дамасскую легенду, и не узнаю окрестности: мы проехали версту,
не больше, а уже день, совсем день.
Глухой котловиной, бесплодным и безлюдным долом тянется с севера на юг,
от самого моря Тивериадского, известково-песчаная пустыня, которую почти
напрямик пересекает путь от Рихи к Иордану. Те, что пытались исследовать ее,
видели по реке всего два-три селения, -- даже каменистый Моав, дочерна
спаленный солнцем, люднее иорданских берегов. То же и здесь: на всем
огромном пространстве, окружающем нас, лишь одно живое место -- оазис Рихи.
Оглядываясь, видишь белые пятна хижин среди темной зелени, приютившейся под
горным обрывом. Там, в садах, еще растет деревцо небд, приносящее акриды,
растет бальзамический цаккум, сизый терн, из которого сплели венец Иисусу, а
весной цветет много диких индийских цветов. Но как поверить, что это там был
и неприступный Иерихон ханаанский, и "божественный город садов" Ирода, что
вот этой долиной искушал Иисуса дьявол?
Впереди все то же: пепельно-серые дюны, кое-где жесткий, осыпанный
солью кустарник. Небо просторно, огромно. Чуть не в самом зените тает алая
звезда Венеры. Но и до нее уже достигает восходящий из-за гор Моава,
охвативший полвселенной сухой, золотисто-шафранный свет. Одно Мертвое море
прячется от света. Вот оно -- у самого подножия ее, за тем голым побережьем,
что белеет вдали, вправо. Ясно виден и обманчиво близок кажется северный
залив. Но синеет он тускло, керосинно...
"Символ страшной страны сей -- море Асфальтическое", говорили когда-то.
Страх внушает она пилигримам и доныне, трижды проклятая и трижды
благословенная. Мало совершивших путь по всей извилистой стремнине Иордана с
его зноем и лихорадками. Но еще меньше тех, что пускались в заповедные
асфальтические воды. Легче, говорили они, пройти все океаны земные, чем это
крохотное море, черные прибрежные утесы которого неприступно круты, пугают
глаз человекоподобными очертаниями и так смолисты, что могут быть зажжены,
как факелы, -- море, дно которого столько раз трескалось от землетрясений и
выкидывало на поверхность те таинственные вещества, что служили египтянам
для сохранения мертвых от тлена, море, жгуче-соленые, горькие волны которого
тяжки, как чугун, и в бурю, "покрытые кипящим рассолом", потрясают берега
своим гулом, между тем как пламенный ветер до самого Иерусалима мчит столбы
песку и соли... Длится и все светлее становится золотисто-шафранное
аравийское утро. Толкут и толкут копыта наших лошадей твердую,
растрескавшуюся дорогу. Но ни единая птица не взвивалась еще с радостной
утренней песней над долиной. И, верно, ни единой живой души и не встретим
мы, кроме разве жадно-трусливой души кочевника или гиены. Впереди, среди
пустыни цвета пемзы, -- лента прииорданской зелени, чащи ив, тамарисков,
камышей...
Так богата и прекрасна была некогда эта долина, что дьявол издревле
избрал ее местом греха, искушений. Это он опьянил сладостью страсти и порока
Пятиградие, переполнившее чашу терпения Предвечного. Это он внушил дочерям
Лота жажду кровосмешения, дабы от родного отца зачала старшая из них Моава:
"И дождем пролил Господь огнь и серу, ниспроверг города сии, и всю
окрестность их, и всех жителей, и все произрастания земли..." Но легендой
патриархов стали дни гнева, и снова зацвел "сад Предвечного", снова
возродился столь прекрасным, что заповедан был любимейшему из чад божиих. --
Солнце встало над Моавом, затопило его блеском и уже палит долину. Какие-то
большие металлически-серые мухи липнут к жарким гривам лошадей, скорпион
шуршит, бежит укрыться в легкой голубой тени под застывшей песчаной волной.
Вольно смотреть из-под шлема на дорогу, но тянет взглянуть в блеск Моава,
тянет найти ту вершину, с которой показал Господь Моисею всю радость земли
обетованной: "Взойди на гору сию, на гору Нево, что в земле Моавитской
против Иерихона, и посмотри на землю Ханаанскую, и умри на горе, на которую
ты взойдешь, и приложись к народу твоему..."
Библия подчеркивает, что блудница дала приют первым израильтянам,
проникшим в Иерихон. И страшным заклятием заклял Навин Израиля, овладев
страною и дотла уничтожив красу Иерихона: "Проклят перед Господом тот, кто
восставит и построит город сей Иерихон!" Но разве не следы Навина -- те
гилгалы, что рассеяны в долине Иерихонской, те огромные диски из камня,
первобытные кровавые жертвенники Ваала-Солнца, что благоговейно полагал в
круги сам народ израильский?
На тропические шлемы мы накидываем бедуинские платки. Лошади пошли
шагом, неустанно мотая головами, отбиваясь от мух. Они машут кистями и
разноцветными бусами, которыми украшают здесь уздечки. Шеи их стали мокры,
темны и тонки. В легкой и все же душной тени платка дышишь как бы жаром
раскаленного костра. Близок Иордан, -- уже тянет запахом речной воды,
запахом горячего ила... Теперь и от великой реки остался только узкий и
мутный поток, от первобытно-густых зарослей на берегах ее -- кайма ив,
камышей и кустарников, опутанных лианами.
Масара, то место Иордана, где отдыхают пилигримы, предания называют
местом крещения Иисуса. "В те дни пришел Иисус из Назарета Галилейского..."
В те дни долина переживала третий и последний расцвет. Тщетно было заклятие
Навина, -- еще раз вырос новый Иерихон. И вот дьявол искушает прелестью его
самого крестившегося Сына Божия. "Возвед его на высокую гору, дьявол показал
ему все царства вселенной во мгновение времени. И сказал ему: тебе дам
власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне".
Серо-песчаный берег обрывист и крут. Густая желтоватая вода, крутясь, бежит
под ветвями ив, под корнями, покрытыми наносною травою, илом. Лошади тянутся
к воде, вязнут по колена и долго, жадно пьют. Мертвая тишина кругом и
сквозная горячая тень над головою. Мысли беспорядочны, смутны, но стремятся
все к одному -- связать то простое, что перед глазами, с страшным прошлым
этой пустыни. Хочешь представить себе то, что доступно только Богу, -- жизнь
тех легендарных ханаанских городов, от которых уцелели лишь названия.
Думаешь о знойно-мглистом Моаве и опять слышишь слова Второзакония: "И
полуденную страну, и равнину долины Иерихона, город Пальм, до Сигора увидал
Моисей... И умер там, в земле Моавитской, по слову Господню, и погребен в
земле Моавитской, и никто не знает места погребения его даже до сего дня..."
Думаешь об иерихонских бальзамах Клеопатры, о термах Ирода -- и опять
возвращаешься к искушению Иисуса от дьявола... И теряешься в образах времен
Рима, Византии, Омаров... Великими крестовыми битвами во имя и славу того,
кто отверг здесь славу всего земного, обрывается летопись этой страны. За
ними века молчания, никому не ведомых и несчетных подвигов отшельничества,
погребения себя заживо в могильниках навеки забвенной Иудеи. В молчании,
вдали от жизни всего мира, множатся, как соты ос, крипты в каменистых
обрывах Иудейских и Аравийских гор; в прибрежных скалах страшного
Асфальтического моря, в огненных ущельях созидаются дикие обители. Но
ураганами проносятся набеги от Дамаска, от Багдада, от Геджаса, и вот --
пустеют и крипты, переполненные костями избиенных иноков, глохнут разоренные
обители... И опять, опять воцаряется он, древний бог пустыни!
Полдень проводим у самого моря. Жутко звучит на его нагом,
ослепительно-белом прибрежье это слово -- полдень. Прииорданские камыши и
кустарники не смеют дойти сюда вместе с Иорданом: далеко вокруг
песчано-каменисто и покрыто солью, селитрой то место, где сливается река с
маслянистой, жгуче-горькой и тускло-зеленоватой водой асфальтической. На
коралловые похожи те как бы окаменевшие ветви, что приносит сюда течение
реки и что снова, уже мертвыми, выкидывает море. В знойно-мглистой дали
теряется оно на юге. Там -- дни Авраама, Агари, Измаила. Там, в капище
Эль-Лат, племя Тарик еще доныне поклоняется гилгалу Солнца -- полубога,
полудьявола.
1909
* ХРАМ СОЛНЦА
Так говорит Господь: сокрушу затворы
Дамаска и истреблю жителей долины Авен.
Кн. прор. Амоса
I
Рано утром покинули мы Бейрут. Поезд через час был уже под Хадеттом. За
Хадеттом он переменил темп на торопливый, горный: стуча, раскачиваясь, он
стал извиваться все выше и выше по красноватым предгорьям. Из-за цветущих
садов, покрывающих их, из-за гранатов, шелковиц, кипарисов, роз и глициний
несколько раз мелькнуло туманно-синее море. Слушая разноязычный говор, гул
колес и грохот энергично работающего паровика, я выглянул в окно, дохнул
посвежевшим воздухом: в необъятное пространство за нами все ниже и ниже
падала далекая бейрутская долина, ставшая маленькой, плоской, кучки белых и
оранжевых точек -- крыш, темно-зеленые пятна садов, кирпичные отмели бухты
-- и необозримая синь моря. Скоро все это скрылось -- и снова развернулось
еще шире... Все мельче, тесней становились точки, все игрушечной -- бухта и
все величавей -- море. Море росло, поднималось синей туманностью к светлому
небу. А небо было несказанно огромно.
Под Джамхуром паровик стал на подъеме к котловине, повернувшись к
Бейруту, -- и за горами направо я вдруг близко увидал серебряную с чернью
громаду Саннина. Пахло снегом, но серая каменная стена маленькой станции вся
была в цветущей, ярко-пунцовой герани. Потом паровик звонко, по-горному
крикнул -- и опять застучал коротким дыханием в кручу. И опять открылась
головокружительная панорама с далеким Бейрутом на дне. Зыбко зияли глубокие
ущелья с одной стороны, торжественно возрастал Саннин