ое, а самое натуральное настоящее. И подсознание тут вовсе ни при чем. Допущена элементарная ошибка. Вскрытие должно производиться объективно. Наводить судебного врача на версию -- чуть ли не должностное преступление, особенно когда патологоанатом, как в данном случае, молод и неопытен. -- Вы запомнили фамилию сотрудника, который говорил с вами? -- Следователь Альдор Гюставссон. Я поняла так, что он ведет это дело. Он произвел на меня впечатление опытного и сведущего человека. Мартин Бек не имел никакого представления о следователе Альдоре Гюставссоне и его профессиональных качествах. -- Итак, полиция дала вам определенные установки? -- спросил он. -- Можно сказать и так. Во всяком случае, мне дали ясно понять, что подозревается суицид. -- Вот как. -- Разрешите напомнить, что суицид означает "самоубийство". Мартин Бек оставил эту шпильку без ответа. -- Вскрытие было сопряжено с трудностями? -- осведомился он. -- Да нет. Если не считать обширных органических изменений. Это всегда накладывает свой отпечаток. Интересно, много ли самостоятельных вскрытий на ее счету? -- Процедура долго длилась? -- Нет, недолго. Поскольку речь шла о самоубийстве или остром заболевании, я начала с вскрытия торакса. -- Почему? -- Покойный был пожилой человек. При скоропостижной смерти естественно предположить сердечную недостаточность или инфаркт. -- Откуда вы взяли, что смерть была скоропостижной? -- Ваш сотрудник намекнул на это. -- Как намекнул? -- Довольно откровенно, помнится мне. -- Что он сказал? -- Сказал? Что старичок либо покончил с собой, либо у него был разрыв сердца. Что-то в этом роде. Еще одна вопиющая ошибка. В деле нет никаких данных, исключающих возможность того, что Свярд перед смертью несколько суток пролежал парализованный или в забытьи. -- Ну хорошо, вы вскрыли грудную клетку. -- Да. И почти сразу мне все стало ясно. Версия напрашивалась сама собой. -- Самоубийство? -- Вот именно. -- Каким способом? -- Покойник выстрелил себе в сердце. Пуля осталась в тораксе. -- Он попал в самое сердце? -- Почти. А точнее, в аорту.-- Она помолчала. Потом спросила не без яда: -- Я выражаюсь достаточно понятно? - Да. Мартин Бек постарался возможно тщательнее сформулировать следующий вопрос: -- У вас большой опыт работы с огнестрельными ранами? -- Полагаю, вполне достаточный. К тому же данный случай представляется не таким уж сложным. Сколько убитых огнестрельным оружием довелось ей вскрывать? Троих? Двоих? А может быть, всего лишь одного? Словно угадав его невысказанные сомнения, она дала справку: -- Я работала в Иордании во время гражданской войны два года назад. Там хватало огнестрельных ран. -- Но вряд ли было много самоубийств. -- Это верно. -- Так вот, самоубийцы редко целят в сердце,-- объяснил Мартин Бек.-- Большинство стреляют себе в рот, некоторые -- в висок. -- Не спорю. Но все равно он далеко не первый. В курсе психологии сказано, что самоубийцам как раз присуще побуждение направлять оружие в сердце. Особенно это касается лиц, которым самоубийство представляется романтичным. А таких достаточно много. -- Как по-вашему, сколько мог прожить Свярд с таким ранением? -- Очень мало. Минуту, от силы две или три. Внутреннее кровоизлияние было обширным. Я бы сказала -- минуту, и вряд ли я намного ошибусь. Это играет какую-нибудь роль? -- Может быть, и не играет. Но меня интересует еще один вопрос. Вы исследовали останки двадцатого июня. -- Да, двадцатого. -- Как вы считаете, сколько дней прошло тогда с его смерти? -- Ну, как вам сказать... -- В заключении этот пункт сформулирован не совсем четко. -- Это довольно затруднительный вопрос. Возможно, более опытный патологоанатом смог бы ответить точнее. -- А вы-то как считаете? -- Не меньше двух месяцев, но... -- Но? -- Все зависит от условий в помещении. Температура и влажность воздуха играют большую роль. Например, если было жарко, срок мог быть и меньше. С другой стороны, как я уже говорила, процесс разложения зашел достаточно далеко... -- Что вы скажете о входном отверстии? -- На этот вопрос трудно ответить по той же причине. -- Выстрел произведен в упор? -- По-моему, нет. Но учтите, что я могу ошибаться. -- И все-таки, вы как считаете? -- По-моему, он застрелился вторым способом. Если не ошибаюсь, основных способов известно два? -- Совершенно верно,-- подтвердил Мартин Бек. -- Либо дуло приставляют вплотную к телу и спускают курок. Либо держат пистолет или другое оружие в вытянутой руке, дулом к себе. В этом случае, насколько я понимаю, курок спускают большим пальцем? -- Верно. И вы склоняетесь к этой версии? -- Да. Правда, это не окончательный вывод. Когда налицо такие изменения в тканях, трудно определить, произведен ли выстрел в упор. -- Понятно. -- Выходит, одна я такая непонятливая,-- небрежно произнесла девушка.-- К чему столько вопросов? Неужели вам так важно знать, когда именно он застрелился? -- Похоже, что да. Свярда обнаружили мертвым в его квартире, окна и двери были заперты изнутри, он лежал рядом с электрокамином. -- Вот вам и причина разложения,-- оживилась она.-- Тогда достаточно было и месяца. -- Правда? -- Ну да. Оттого и трудно определить, был ли выстрел произведен в упор. -- Ясно,-- сказал Мартин Бек.-- Благодарю за помощь. -- Что вы, не за что. Звоните, если что-нибудь еще будет непонятно. -- До свидания. Он положил трубку. Здорово она все объясняет. Этак скоро лишь один вопрос останется невыясненным. Правда, вопрос весьма заковыристый. Свярд не мог покончить с собой. Как-никак, чтобы застрелиться, надо иметь чем. А в квартире на Бергсгатан не было обнаружено огнестрельного оружия. VII Мартин Бек снова взялся за телефонную трубку. Он хотел разыскать полицейских из патрульной машины, которая выезжала на Бергсгатан, но их не было на дежурстве. Немало времени ушло на то, чтобы выяснить, что один из них в отпуску, а другого вызвали в суд свидетелем по какому-то делу. Гюнвальд Ларссон где-то заседал, Эйнар Ренн ушел по делам. В конце концов Мартин Бек нашел сотрудника, который переправил дело из участка в городскую уголовную полицию. Однако долго же он раскачивался -- только в понедельник двадцать седьмого оформил отправку... Мартин Бек счел нужным осведомиться: -- Это верно, что заключение судебного врача поступило к вам еще в среду? -- Ей-богу, точно не знаю.-- В голосе сотрудника сквозила неуверенность.-- Во всяком случае, я прочитал его только в пятницу. И так как Мартин Бек молча ждал объяснения, он продолжал: -- В нашем участке только половина людей на месте. Еле-еле управляемся с самыми неотложными делами. А бумаги все копятся, что ни день -- только хуже. -- Значит, до пятницы никто не знакомился с протоколом? -- Почему же, начальник оперативного отдела смотрел. В пятницу утром он и спросил меня, у кого пистолет. -- Какой пистолет? -- Которым застрелился Свярд. Сам я пистолета не видел, но решил, что кто-то из полицейских, которые первыми приехали по вызову, обнаружил оружие. -- Передо мной лежит их донесение,-- сказал Мартин Бек.-- Если в квартире находилось огнестрельное оружие, они обязаны были упомянуть об этом. -- Я не вижу никаких ошибок в действиях нашего патруля,-- защищался голос в телефоне. Старается выгородить своих людей... Что ж, его нетрудно понять. За последние годы полицию критикуют все острее, отношения с общественностью резко ухудшились, а нагрузка почти удвоилась. В итоге люди пачками увольняются из полиции, причем уходят, как правило, лучшие. И хотя в стране растет безработица, полноценную замену найти невозможно. А кто остался, горой стоят друг за друга. -- Допустим,-- сказал Мартин Бек. -- Ребята действовали правильно. Как только они проникли в квартиру и обнаружили покойника, они вызвали следователя. -- Вы имеете в виду Гюставссона? -- Совершенно верно. Он из уголовной полиции, ему положено делать выводы и докладывать обо всем, что замечено. Я решил, что они обратили его внимание на пистолет и он его забрал. -- И умолчал об этом в своем донесении? -- Всякое бывает,-- сухо заметил сотрудник. -- Так вот, похоже, что в комнате вовсе не было оружия. -- Да, похоже. Но я узнал об этом только в прошлый понедельник, когда разговаривал с Кристианссоном и Квастму. И сразу переслал все бумаги на Кунгсхольмсгатан. Полицейский участок и уголовная полиция находились в одном и том же квартале, и Мартин Бек позволил себе заметить: -- Не такое уж большое расстояние. -- Мы действовали, как положено,-- отпарировал сотрудник. -- По правде говоря, меня больше интересует вопрос о Свярде, чем о промахах той или иной стороны. -- Если кто-нибудь допустил промах, то уж во всяком случае не служба охраны порядка. Намек был достаточно прозрачный, и Мартин Бек предпочел закруглить разговор. -- Благодарю за помощь,-- сказал он.-- Всего доброго. Следующим его собеседником был следователь Гюставссон, основательно замотанный, судя по голосу. -- Ах, это дело,-- вспомнил он.-- Да, непонятная история. Что поделаешь, бывает. -- Что бывает? -- Непонятные случаи, загадки, которые просто нельзя решить. Безнадежное дело, сразу видно. -- Я попрошу вас прибыть сюда. -- Сейчас? На Вестберга? -- Вот именно. -- К сожалению, это невозможно. -- В самом деле? -- Мартин Бек посмотрел на часы.-- Скажем, к половине четвертого. -- Но я никак не могу... -- К половине четвертого,-- повторил Мартин Бек и положил трубку. Он встал и начал прохаживаться по комнате, заложив руки за спину. Все правильно. Так уж повелось последние пять лет, все чаще приходится для начала выяснять, как действовала полиция. И нередко это оказывается потруднее, чем разобраться в самом деле. Альдор Гюставссон явился в пять минут пятого. Фамилия Гюставссон ничего не сказала Мартину Беку, но лицо было знакомо. Худощавый брюнет лет тридцати, манеры развязные и вызывающие. Мартин Бек вспомнил, что ему случалось видеть его в дежурке городской уголовной полиции и в других, не столь достославных местах. -- Прошу сесть. Гюставссон опустился в самое удобное кресло, положил ногу на ногу и достал сигару. Закурил и сказал: -- Муторное дельце, верно? Ну, какие будут вопросы? Мартин Бек покрутил между пальцами шариковую ручку, потом спросил: -- Когда вы прибыли на Бергсгатан? -- Вечером, что-нибудь около десяти. -- И что вы увидели? -- Жуть. Жирные белые черви. И запах паскудный. Одного из полицейских вырвало в прихожей. -- Где находились полицейские? -- Один стоял на посту у дверей. Второй сидел в патрульной машине. -- Они все время держали дверь под наблюдением? -- Сказали, что все время. -- Ну, и что вы... что ты предпринял? -- Как что -- вошел и посмотрел. Картина, конечно, была жуткая. Но ведь проверить-то надо, вдруг дело нечистое. -- Однако ты пришел к другому выводу? -- Ну да. Дело ясное, как апельсин. Дверь была заперта изнутри на кучу замков и задвижек. Ребята еле-еле взломали ее. И окно заперто, и штора опущена. -- Окно по-прежнему было закрыто? -- Нет. Они сразу открыли его, как вошли. А иначе пришлось бы противогаз надевать. -- Сколько ты там пробыл? -- Недолго. Ровно столько, сколько понадобилось, чтобы убедиться, что уголовной полиции тут делать нечего. Картина четкая: либо самоубийство, либо естественная смерть, а этим местный участок занимается. Мартин Бек полистал донесение. -- Я не вижу описи изъятых предметов. -- Правда? Выходит, забыли. Да только что там описывать? Барахла-то почти не было. Стол, стул, кровать, да в кухонной нише разная дребедень, вот и все. -- Но ты произвел осмотр? -- Конечно. Все осмотрел, только потом дал разрешение. -- Какое? -- Чего -- какое? Не понял. -- Какое разрешение ты дал? -- Останки увозить, какое же еще. Старичка ведь надо было вскрывать. Даже если он своей смертью помер, все равно, есть такое правило. -- Ты можешь изложить свои наблюдения? -- Запросто. Труп лежал в трех метрах от окна. Примерно. -- Примерно? -- Я не взял с собой рулетки. Месяца два пролежал, должно быть, совсем сгнил. В комнате было два стула, стол и кровать. -- Два стула? -- Ага. -- Ты только что сказал -- один. -- Правда? Нет, кажется, все-таки два. Так, еще полка с книгами и старыми газетами. Ну и на кухне две-три кастрюли, кофейник и все такое прочее. -- Все такое прочее? -- Ножи там, вилки, консервный нож, мусорное ведро... -- Понятно. На полу что-нибудь лежало? -- Ничего, не считая покойника. Полицейские тоже ничего не нашли, я спрашивал. -- В квартиру еще кто-нибудь заходил? -- Нет, ребята сказали, что никто не заходил. Только я да они. Потом приехали мужики с фургоном и увезли труп в полиэтиленовом мешке. -- И причина смерти Свярда уже установлена. -- Ага, вот именно. Застрелился. Уму непостижимо! Куда же он пушку-то дел? -- У тебя есть какие-нибудь предположения на этот счет? -- Ноль целых. Дурацкий случай. Этого дела не раскрыть, я точно говорю. Редко, но бывает. -- А полицейские что сказали? -- Да ничего. Что они могут сказать -- обнаружили труп, убедились, что все было заперто, и точка. Если бы в квартире пушка была, неужели мы ее не нашли бы. Да и где ей быть, если не на полу рядом с покойничком. -- Ты выяснил личность покойника? -- А как же. Фамилия -- Свярд, на двери написано. С одного взгляда видно, что за человек. -- Ну-ну? -- Обычный алкаш, надо думать. Клиент для органов призрения. Такие частенько кончают с собой. Или упиваются до смерти, или с инфарктом на тот свет отправляются. -- Больше ничего существенного не добавишь? -- У меня все. В общем, головоломка... Загадочный случай. Тут и ты не справишься, помяни мое слово. Да и будто нету дел поважнее. -- Возможно. -- Как пить дать. Мне можно сматываться? -- Погоди,-- ответил Мартин Бек. -- У меня все.-- Альдор Гюставссон ткнул сигару в пепельницу. Мартин Бек встал и подошел к окну. -- Зато у меня не все,-- заметил он, стоя спиной к собеседнику. -- А что такое? -- Сейчас услышишь. Например, на прошлой неделе на место происшествия выезжал криминалист. Большинство следов было уничтожено, но на коврике он сразу обнаружил пятна крови, одно большое и два поменьше. Ты видел пятна крови? -- Нет. Да я их и не искал. -- Это чувствуется. А чего же ты искал? -- Да ничего. Ведь все и так было ясно. -- Если ты не заметил крови, мог и другое пропустить. -- Во всяком случае, огнестрельного оружия там не было. -- Ты обратил внимание, как был одет покойный? -- Не так чтобы очень. И ведь труп-то сгнил уже. Что на нем могло быть, тряпье какое-нибудь. И вообще, я не вижу, чтобы это играло какую-нибудь роль. -- Но ты сразу определил, что покойный был бедняк и жил одиноко. Не какая-нибудь приметная личность. -- Точно. Насмотришься, как я, на всяких алкашей и прочую шушеру... -- И что же? -- А то, что я свою публику знаю. -- Ну а если бы покойник занимал более высокое положение в обществе? Тогда, надо понимать, ты работал бы тщательнее? -- Само собой, тут приходится все учитывать. Нам ведь тоже достается дай бог. Альдор Гюставссон обвел взглядом кабинет. -- Вам тут, может, и невдомек, но у нас работы выше головы. Охота была изображать Шерлока Холмса каждый раз, как тебе попадется мертвый босяк. Ты еще что-нибудь хочешь сказать? -- Да. Хочу отметить, что это дело ты вел из рук вон плохо. -- Что? Гюставссон встал. Похоже, до него только теперь дошло, что Мартин Бек вполне может испортить ему карьеру. -- Погоди,-- бормотал он.-- Только потому, что я не заметил кровавых пятен и несуществующего пистолета... -- Эти упущения еще не самое главное,-- сказал Мартин Бек.-- Хотя тоже грех непростительный. Хуже то, что ты позвонил судебному врачу и дал указания, которые основывались на предвзятых и неверных суждениях. Кроме того, заморочил голову полицейским, и они поверили, что дело элементарное, тебе, мол, достаточно войти в комнату и окинуть ее взглядом, и все станет ясно. Заявил им, что никаких специалистов вызывать не нужно, потом велел забирать тело и даже не позаботился о том, чтобы были сделаны снимки. -- Господи,-- произнес Гюставссон.-- Но ведь старикашка сам покончил с собой. Мартин Бек повернулся и молча посмотрел на него. -- Эти замечания... надо понимать как официальный выговор? -- Вот именно, строгий выговор. Всего хорошего. -- Погоди, зачем же так, я постараюсь исправить... Мартин Бек отрицательно покачал головой. Следователь встал и направился к выходу. Он был явно озабочен, но, прежде чем дверь затворилась, Мартин Бек услышал, как он произнес: -- Черт старый. По правде говоря, такому, как Альдор Гюставссон, не место в уголовной полиции и вообще в полиции. Бездарный тип, заносчивый, развязный, и совсем неверно понимает свою службу. Прежде в городскую уголовную полицию привлекали лучших сотрудников. Да и теперь, наверно, к этому стремятся. Если такого человека сочли достойным два года назад, что же будет дальше? Ладно, первый рабочий день окончен. Завтра надо будет пойти и посмотреть на эту запертую комнату. А сегодня вечером? Поест, что дома найдется, потом посидит и полистает книги, которые следует прочесть. Будет лежать в постели и ждать, когда придет сон. Один-одинешенек. В собственной запертой комнате. VIII Эйнар Ренн любил природу, он и в полицейские пошел потому, что работа живая, много времени проводишь на воздухе. Но с годами, поднимаясь по служебной лестнице, он все больше превращался в кабинетного работника и на свежем воздухе -- если это выражение применимо к Стокгольму -- бывал все реже. Для него стало жизненной потребностью проводить отпуск в родных горах у Полярного круга. Стокгольм он, по чести говоря, крепко невзлюбил и уже в сорок пять начал мечтать о том, как уйдет на пенсию и навсегда вернется в Арьеплуг. Близился очередной отпуск, но Эйнар Ренн опасался, как бы его не попросили повременить с отдыхом, пока не будет раскрыто это дело с ограблением банка. И, стремясь хоть как-то ускорить расследование, он в понедельник вечером, вместо того чтобы ехать в Веллингбю, где его дома ждала жена, решил отправиться в Соллентуну и побеседовать с одним свидетелем. Мало того, что Эйнар Ренн добровольно взялся посетить свидетеля, которого вполне можно было вызвать обычным порядком,-- он проявил при этом такое рвение, что Гюнвальд Ларссон, не подозревая об эгоистических мотивах товарища, спросил его, уж не поссорился ли он с Ундой. -- Ага, не поссорился,-- ответил Ренн с обычным для него презрением к логике фразы. Свидетель, которого собрался проведать Эйнар Ренн, был тот самый тридцатидвухлетний рабочий-металлист, который давал показания Гюнвальду Ларссону о виденном возле банка на Хурнсгатан. Звали его Стен Шегрен, он жил один в типовом домике на Сонгарвеген. Когда Ренн вышел из машины, Шегрен стоял в садике перед домом и поливал розовый куст, но при виде гостя поставил лейку и отворил калитку. Вытер ладони о брюки, поздоровался, потом поднялся на крыльцо и предложил Ренну войти. Домик был маленький, на первом этаже, кроме прихожей и кухни,-- всего одна комната. Дверь в комнату была приоткрыта. Пусто... Хозяин перехватил взгляд Ренна. -- Только что развелся с женой,-- объяснил он.-- Она забрала часть мебели, так что здесь сейчас не очень-то уютно. Пошли лучше наверх. На втором этаже находилась довольно просторная комната с камином, перед которым стояли низкий белый столик и несколько разномастных кресел. Ренн сел, но хозяин остался стоять. -- Хотите пить? -- спросил он.-- Могу сварить кофе, а еще в холодильнике должно быть пиво. -- Спасибо, мне то же, что и вам,-- ответил Ренн. -- Значит, пиво. Он сбежал вниз по лестнице и загремел посудой на кухне. Эйнар Ренн осмотрелся кругом. Мебели не густо, зато стереофоническая радиола и довольно много книг. В газетнице у камина -- газеты и журналы: "Дагенс нюхетер", "Ви", "Ню даг", "Металларбетарен". Стен Шегрен вернулся со стаканами и двумя банками пива и поставил их на белый столик. Он был жилистый и худощавый. Косматые рыжие волосы нормальной, на взгляд Ренна, длины. Спортивная рубашка защитного цвета. Лицо в веснушках, веселая искренняя улыбка. Открыв банки и наполнив стаканы, он сел напротив гостя, приветственно поднял свой стакан и выпил. Ренн глотнул пива и сказал: -- Мне хотелось бы услышать, что вы видели в пятницу на Хурнсгатан. Лучше не откладывать, пока воспоминание не слишком потускнело. "Кажется, складно получилось",-- удовлетворенно подумал он. Стен Шегрен кивнул и отставил бокал. -- Да знать бы, что там было ограбление и убийство, я бы получше пригляделся и к девчонке, и к тем мужикам, и к машине. -- Во всяком случае, вы пока наш лучший свидетель,-- поощрительно сказал Ренн.-- Итак, вы шли по Хурнсгатан. В какую сторону? -- Я шел от Слюссена в сторону Рингвеген. А эта дева выскочила у меня из-за спины и побежала дальше, да еще толкнула меня. -- Вы можете описать ее? -- Боюсь, не очень хорошо. Ведь я ее видел со спины, да сбоку мельком, когда она садилась в машину. Ростом поменьше меня, сантиметров на десять. Во мне метр семьдесят восемь. Возраст точно не скажу, но, по-моему не моложе двадцати пяти и не старше тридцати пяти, что-нибудь около тридцати. Одета в джинсы, синие такие, обыкновенные, и голубая блузка или рубашка, навыпуск. На обувь я не обратил внимания, а на голове -- шляпа, тоже из джинсовой материи, с широкими полями. Волосы светлые, прямые и не такие длинные, какие сейчас носят многие девчонки. В общем, средней длины. На плече сумка висела, зеленая, американская, военного фасона. Он достал из грудного кармашка пачку сигарет и предложил Ренну, но тот отрицательно мотнул головой и спросил: -- Вы не заметили, у нее было что-нибудь в руках? Хозяин встал, взял с камина спички и закурил. -- Не знаю, не уверен. Может, и было. -- А сложение? Худая, полная?.. -- В меру, я бы сказал. Не худая и не толстая. В общем, нормальная. -- А лица, значит, совсем не видели? -- Только одну секунду, когда она в машину садилась. Но ведь на ней эта шляпа была, да и очки большие... -- Узнаете, если она вам где-нибудь попадется? -- По лицу не узнаю. И в другой одежде, в платье скажем, тоже вряд ли. Ренн задумчиво пососал пиво. Потом спросил: -- Вы абсолютно уверены, что это была женщина? Хозяин удивленно посмотрел на него, насупил брови и нерешительно произнес: -- Не знаю, мне показалось, что женщина... Но теперь... теперь я начинаю сомневаться. Просто я ее так воспринял, ведь обычно сразу чувствуешь, кто перед тобой -- парень или девчонка, хотя по виду и не всегда разберешь. Но побожиться я не могу, спросите, какая грудь у нее,-- не приметил. Он поглядел на Ренна сквозь сигаретный дым, потом медленно продолжал: -- Да, это вы верно говорите. Почему непременно девчонка, мог быть и парень. Так больше на правду похоже, мне что-то не приходилось слышать, чтобы девчонки грабили банки и убивали людей. -- Значит, вы допускаете, что это мог быть мужчина,-- сказал Ренн. -- Да, после того, что вы сказали... Ясное дело, парень, а как же. -- А остальные двое? Вы можете их описать? И машину? Шегрен затянулся в последний раз и бросил окурок в камин, где уже лежала куча окурков и обгорелых спичек. -- Машина -- "рено-шестнадцать", это точно. Светло-серая или бежевая -- не знаю, как цвет называется, в общем, почти белая. Номер весь не скажу, но мне запомнилась буква "А" и две тройки. Или три... во всяком случае, не меньше двух, и, по-моему, они стояли рядом, где-то посередине. -- Вы уверены, что "А"? Может, "АА" или "АБ"? -- Нет, только "А", точно помню. У меня зрительная память на редкость. -- Это очень кстати,-- заметил Ренн.-- Нам бы всегда таких очевидцев. -- Вот именно. I am a camera[2]. Читали? Ишервуд написал. -- Не читал,-- ответил Ренн. Он не стал говорить, что смотрел одноименный фильм. Пошел на него только ради своей любимой актрисы Джулии Харрис, а фамилия Ишервуд ему ничего не говорила, он и не подозревал, что фильм снят по книге. -- Но фильм-то вы. конечно, видели,-- сказал Шегрен.-- Так всегда с хорошими книгами, которые экранизируют, люди фильм посмотрят и за книгу уже не возьмутся. А вообще-то картина отличная, только название дурацкое -- "Буйные ночи в Берлине", надо же! - Н-да.-- Ренн мог поклясться, что, когда он смотрел эту картину, она называлась "Я -- фотоаппарат".-- Н-да, название неудачное. Смеркалось. Стен Шегрен встал и включил торшер, который стоял за креслом Ренна. -- Ну что ж, продолжим,-- сказал Ренн, когда он снова сел.-- Вы собирались описать людей в машине. -- Ага, впрочем, сидел в машине только один. -- А второй? -- Второй стоял на тротуаре и ждал, придерживал заднюю дверцу. Рослый, повыше меня верзила. Не то чтобы полный, а крепкий такой, сильный на вид. Моего возраста, примерно лет тридцати -- тридцати пяти, кучерявый, как артист этот, Харпо Маркс, только потемнее, серые волосы. Брюки черные, в обтяжку, расклешенные, и рубашка тоже черная, блестящая такая, на груди расстегнутая, и, по-моему, цепочка на шее, с какой-то серебряной штучкой. Рожа довольно загорелая или просто красная. Когда эта дева подбежала -- если это была дева, конечно,-- он распахнул дверцу, чтобы она могла вскочить, захлопнул дверцу, сам сел впереди, и машина рванула со страшной скоростью. -- В какую сторону? -- спросил Ренн. -- Они развернулись посреди улицы и понеслись к Мариинской площади. -- Так. Ясно... А второй? Второй мужчина? -- Он же сидел за рулем, так что его я не рассмотрел как следует. Но он показался мне моложе, лет двадцати с небольшим. И худой такой, бледный. Белая тенниска, руки тощие-тощие. Волосы черные, довольно длинные и грязные, я бы сказал. Сальные космы. И тоже в темных очках. Еще я припоминаю на левой руке у него широкий черный ремешок -- часы, значит. Шегрен откинулся назад, держа в руке стакан. -- Как будто все рассказал, все, что помню,-- закончил он.-- А может, забыл что-нибудь? -- Чего не знаю, того не знаю,-- сказал Ренн.-- Если еще что-нибудь вспомните, свяжитесь с нами. Вы никуда не уезжаете? -- К сожалению. Вообще-то у меня сейчас отпуск, да денег -- ни гроша, куда тут поедешь. Буду дома болтаться. Ренн допил пиво и встал. - Вот и хорошо. Возможно, нам опять понадобится ваша помощь. Шегрен тоже встал, и они спустились на первый этаж. -- Это что же, снова рассказывать? -- спросил он.-- Записали бы лучше на магнитофон, и делу конец. Он отворил наружную дверь, и Ренн вышел на крыльцо. -- Да нет, скорее вы можете нам понадобиться, чтобы опознать этих молодчиков, когда мы их схватим. Или же мы пригласим вас посмотреть кое-какие фотографии. Они обменялись рукопожатием, и Ренн добавил: -- В общем, там будет видно. Может, и не придется вас больше беспокоить. Спасибо за пиво. -- Ну что вы. Если надо еще помочь -- я пожалуйста. Пока Ренн шел к машине, Стен Шегрен стоял на крыльце и приветливо махал ему рукой. IX Если не считать четвероногих ищеек, то профессиональные борцы с преступностью, за редким исключением, такие же люди, как все. И даже при выполнении серьезных и ответственных заданий они подчас способны на обычные человеческие чувства. Скажем, волнуются и переживают, когда предстоит ознакомиться с доказательствами первостепенной важности. Члены спецгруппы по борьбе с банковскими грабителями и высокопоставленные самозваные гости сидели затаив дыхание. Свет в зале был притушен, и все смотрели на экран. Вот-вот на нем оживет картина ограбления на Хурнсгатан. Собравшиеся собственными глазами увидят вооруженный налет на банк, убийство и персону, которую недремлющая вечерняя пресса с присущей ей находчивостью уже успела окрестить "смертоносной секс-бомбой" и "белокурой красавицей в темных очках, с пистолетом в руках". По этим и другим, столь же свежим эпитетам было видно, что репортеры, за неимением собственной фантазии, черпали вдохновение у других авторов -- попросту говоря, сдирали. Предыдущая "секс-бомба", арестованная за ограбление банка, была угреватая плоскостопая особа сорока пяти лет, с роскошным тройным подбородком; вес, по достоверным сведениям, восемьдесят семь килограммов. Но даже после того, как она на суде уронила вставную челюсть, пресса продолжала расписывать ее внешность в самых лирических тонах, и легковерный читатель навсегда остался в убеждении, что на скамье подсудимых сидела писаная красавица с лучистыми очами -- то ли стюардесса американской авиалинии, то ли претендентка на титул "Мисс Вселенная". Так уж повелось: на страницах вечерней прессы женщины, замешанные в крупных преступлениях, неизменно выглядели как кинозвезды. Просмотр заветных кадров мог бы состояться и раньше, но техника, как всегда, подвела: в кассете что-то заело, и сотрудникам лаборатории пришлось основательно повозиться, чтобы не повредить пленку. В конце концов удалось извлечь ее и проявить, не повредив перфорацию. Судя по плотности позитива, на этот раз обошлось без недодержки, и вообще пленка, по мнению техников, удалась на славу. -- Ну-ну, что нам сегодня покажут,-- предвкушал Гюнвальд Ларссон.-- Вот бы Диснея, что-нибудь про Утенка. -- Тигренок лучше,-- отозвался Колльберг. -- Конечно, кое-кто предпочел бы "Партайтаг в Нюрнберге"[3],-- заметил Гюнвальд Ларссон. Они сидели впереди и разговаривали достаточно громко, но в задних рядах царила тишина. Присутствующие тузы во главе с начальником полицейского управления и членом коллегии Мальмом молчали. "Интересно, о чем они задумались?" -- спросил себя Колльберг. Должно быть, прикидывают, как укоротить хвост строптивым подчиненным. Мысленно переносятся в прошлое, когда кругом царил полный порядок и делегаты шведской полиции, не моргнув глазом, голосовали за избрание Гейдриха президентом Интерпола[4]. Вспоминают, насколько лучше обстояли дела всего год назад, когда еще никто не смел оспаривать разумность решения, по которому подготовка полицейских снова была доверена реакционерам из вооруженных сил. Один только Бульдозер Ульссон хихикнул, слушая острословов. Прежде Колльберг и Гюнвальд Ларссон не очень-то симпатизировали друг другу. Но за последние годы им довелось многое пережить вместе, и отношения изменились. Друзьями они не стали и вне службы вовсе не общались, однако все чаще ощущали некое родство душ. А в спецгруппе и подавно чувствовали себя союзниками. Механик закончил приготовления. Напряжение в зале достигло предела. -- Что ж, поглядим,-- произнес Бульдозер Ульссон, потирая руки.-- Если кадры и впрямь так удались, как нам тут говорят, сегодня же вечером покажем их в "Новостях" по телевидению и в два счета накроем всю компанию. -- Стройные ножки тоже неплохо,-- не унимался Гюнвальд Ларссон. -- А шведский стриптиз? -- подхватил Колльберг.-- Представляешь, я еще ни разу не смотрел порнографического фильма. Девочка Луиза, семнадцать лет, раздевается и все такое прочее. -- Эй вы, помолчите,-- прорычал начальник ЦПУ. Пошли кадры, резкость была отменная, никто из присутствующих и припомнить не мог ничего подобного. Обычно на таких просмотрах вместо людей на экране мелькали какие-то расплывчатые пятна, то ли клецки, то ли тефтели. Но на сей раз изображение было на диво четким. Камера была хитро установлена вверху за кассой, и благодаря специальной высокочувствительной пленке можно было хорошо рассмотреть человека, находящегося перед стойкой. Правда, сперва там было пусто. Но уже через полминуты в кадр вошел человек. Остановился, посмотрел направо, потом налево. И наконец уставился прямо в объектив, словно для того, чтобы его получше запечатлели анфас. Отчетливо было видно одежду: замшевая куртка и стильная рубашка с отложным воротником. Энергичное суровое лицо, зачесанные назад светлые волосы, недовольный взгляд из-под густых бровей... Вот он поднял большую волосатую руку, выдернул из ноздри волосок и стал внимательно рассматривать его. Лицо на экране было хорошо знакомо присутствующим. Гюнвальд Ларссон. Вспыхнул свет. Спецгруппа безмолвствовала. Наконец заговорил начальник ЦПУ: -- Об этом никому ни слова. Разумеется, как же иначе. Пронзительный голос Мальма повторил: -- Никому ни слова. Вы отвечаете за это. Колльберг расхохотался. -- Как это могло получиться? -- спросил Бульдозер Ульссон. Похоже было, что даже он слегка озадачен. -- Кхм,-- прокашлялся киноэксперт.-- С точки зрения техники это нетрудно объяснить. Скажем, заело спуск, и камера начала работать с опозданием. Что поделаешь, деликатное устройство. -- Если хоть одно слово просочится в печать,-- рокотал начальник ЦПУ,-- то... -- ...министру придется новый графин заказывать,-- сказал Гюнвальд Ларссон. -- Это же надо, как она замаскировалась,-- ликовал Колльберг. Начальник ЦПУ рванулся к двери, Мальм затрусил следом. Колльберг задыхался от смеха. -- Ну что тут скажешь,-- сокрушался Бульдозер Ульссон. -- Лично я сказал бы, что фильм совсем неплохой,-- скромно подвел итог Гюнвальд Ларссон. X Отдышавшись, Колльберг обратил испытующий взгляд на человека, которому он был временно подчинен. Бульдозер Ульссон был главной движущей силой спецгруппы. Он прямо-таки обожал ограбления банков и за последний год, когда число их неимоверно возросло, расцвел пуще прежнего. Генератор идей и концентрат энергии, он мог неделями трудиться по восемнадцать часов в сутки -- и хоть бы что, никаких жалоб, никакого намека на уныние и усталость. Порой его вконец измотанные сотрудники спрашивали себя, уж не он ли директор пресловутого акционерного общества "Шведские преступления". Бульдозер Ульссон явно считал полицейскую работу самым интересным и увлекательным делом на свете. Скорее всего потому, что сам он был не полицейский. Ульссон работал в прокуратуре и отвечал за расследование вооруженных налетов на банки. Таких налетов совершалось несметное количество. Некоторые из этих дел раскрывали, правда, не до конца, кого-то задерживали, кого-то сажали в тюрьму, но налеты только учащались, что ни неделя -- три или четыре случая, и всем было ясно, что многие из них каким-то образом связаны между собой. Но каким? Конечно, грабили не только банки. Нападений на частных лиц было неизмеримо больше, не проходило часа, чтобы кого-нибудь не ограбили На улице, на площади, в магазине, в метро, в собственной квартире -- нигде нельзя было чувствовать себя в безопасности. Но банкам придавалось особое значение. Покушаться на банки было все равно что посягать на основы общества. Система государственного устройства на каждом шагу демонстрировала свою несостоятельность, лишь с величайшей натяжкой можно было назвать ее сколько-нибудь дееспособной. Что же до полиции, то она и на такую оценку не тянула. В одном Стокгольме за последние два года 220 тысяч правонарушений остались нерасследованными из-за бессилия блюстителей порядка. Из более серьезных преступлений удавалось раскрыть только каждое четвертое, а сколько их вообще не доходило до полиции? Высшие чины лишь озабоченно качали головой, изображая недоумение. Издавна повелось кивать друг на друга, но теперь больше не на кого было кивать. И никто не мог придумать ничего дельного. Правда, кто-то предложил запретить людям пить пиво, но если учесть, что Швеция занимает далеко не первое место по его потреблению, нетрудно было уразуметь, сколь далеки от действительности умозаключения иных деятелей руководящих государственных органов, если тут вообще можно говорить об умозаключениях. Одно было совершенно ясно: полиция во многом сама виновата. После реорганизации 1965 года, когда управление всеми полицейскими силами было централизовано и передано в одни руки, сразу же стало очевидно, что руки, мягко выражаясь, не те. Многие исследователи и социологи давно уже задавались вопросом, какими соображениями руководствуется в своих действиях Центральное полицейское управление. Вопрос этот, понятное дело, оставался без ответа. Ревностно оберегая свою кухню от чужого взгляда, начальник ЦПУ принципиально не давал никаких разъяснений. Зато он обожал произносить речи, которые чаще всего не представляли даже риторического интереса. Не так давно кто-то из полицейских чинов придумал нехитрый, но вполне надежный способ подавать статистику преступности так, что она, формально оставаясь верной, сбивала людей с толку. Все началось с того, что в верхах решили сделать полицию более монолитной и боеспособной, щедрее оснастить ее техникой вообще и оружием в частности. Чтобы получить на это средства, требовалось преувеличить опасности, которым подвергались сотрудники. Словеса помочь не могли, и началась подтасовка статистики. Очень кстати пришлись тут политические манифестации второй половины шестидесятых годов. Демонстранты выступали за мир -- их разгоняли силой. Они были вооружены лозунгами и верой в свою правоту -- против них применяли слезоточивый газ, водометы и резиновые дубинки. Чуть не каждая антивоенная манифестация заканчивалась потасовкой. Тех, кто пробовал обороняться, избивали и арестовывали. Потом их привлекали к ответственности за "нападение на представителей власти" или "буйное сопротивление", и независимо от того, кончалось дело судом или нет, все такие случаи включали в статистику. Этот прием срабатывал безошибочно. Каждый раз, когда на демонстрантов натравливали сотню-другую полицейских, число "нападений на блюcтителeй порядка" реэко возростало. Полицейских пpизывали "не снимать ежовых рукавиц", и многие, надо не надо, с охотой внимали этому призыву. Ударь, например, пьянчужку дубинкой -- он, скорее всего, даст сдачи. Простая истина, любой усвоит. Хитроумные тактики добились своего. Полицию вооружили до зубов. На дела, с которыми раньше справлялся один человек, вооруженный простым карандашом и толикой здравого смысла, теперь посылали полный автобус полицейских с автоматами и в пуленепробиваемых жилетах. Правда, в конечном счете вышло не так, как было задумано. Насилие рождает не только антипатию и ненависть, оно сеет тревогу и страх. Дошло до того, что люда и впрямь стали бояться друг друга. Стокгольм превратился в город, где десятки тысяч граждан познали страх, а испуганный человек опасен. Из шестисот полицейских, которые ни с того ни с сего оставили службу, многие на самом деле уволились со страху. Хотя, как уже говорилось, их вооружили до зубов и они чаще всего сидели в патрульных машинах. Конечно, были и другие причины: кто-то вообще скверно чувствовал себя в Стокгольме, кому-то противно было нести службу так, как его заставляли. Словом, налицо был явный провал нового курса. Истоки же его терялись во мраке. И кое-кто улавливал в этом мраке коричневые оттенки. Можно было найти и другие примеры манипуляции со статистикой, отдающие подчас подлинным цинизмом. Год назад было решено положить конец махинациям с чеками. Кое