спытывали недостаток в подобных особах... Не говоря уже о происхождении, -- улыбнулся Арсло, -- нашей императрицы*. -- Сами вы так и не женились, Люсьен, -- заметил Олифант, пытаясь переменить тему. -- Но вы только взгляните на супружескую жизнь! Кто может указать единственный разумный выбор среди девятисот девяноста девяти грубых ошибок? Как найти единственного угря в бочке со змеями? Как знать, может быть, девушка, которую я вчера обдал, проезжая, грязью из лужи, -- единственное во вселенной существо женского пола, способное составить мое счастье. Как знать? Нет, -- рассмеялся Арсло, -- я не женился, а ваша миссия -- политического свойства? -- Разумеется. -- Дела в Британии обстоят не слишком хорошо. Я знаю это и без наших британских агентов, достаточно газет. Смерть Байрона... -- Сейчас, Люсьен, решается вопрос о будущем политическом курсе Великобритании, даже о ее стабильности. Мне нет нужды напоминать вам о первостепенной важности взаимопонимания и взаимной поддержки наших народов. -- А что же дело этой мисс Джерард? Не хотите ли вы сказать, что оно некоторым образом может повлиять на дальнейшее развитие ситуации? Достав портсигар, Олифант выбрал одну из Бидоновых сигар. Его пальцы коснулись сложенного вчетверо листка. Он закрыл портсигар. -- Вы не возражаете, если я закурю? -- Прошу вас. -- Благодарю. Все проблемы, замыкающиеся на Сибил Джерард, имеют сугубо внутренний, британский характер. Если они и могут оказать какое-то влияние и на Францию, то лишь крайне опосредованным образом. Олифант обрезал кончик сигары. -- Вы совершенно в этом уверены? -- Абсолютно. -- А я вот нет. -- Арсло поднялся, чтобы подать Олифанту медную пепельницу с ореховой подставкой; затем он вернулся к своему столу, но остался стоять. -- Что вы знаете о жаккардинском обществе? -- Кажется, это что-то вроде нашего Общества парового интеллекта, не так ли? -- И да и нет. Внутри жаккардинцев есть другое тайное общество. Они называют себя "Сынами Вокансона". Кто-то из них -- анархисты, другие в союзе с Марианной*, третьи -- со Вселенским братством, это перечисление можно продолжать и продолжать. Конспираторы классовой борьбы. Встречаются там и самые обыкновенные уголовники, да вы ведь и сами все это знаете. Олифант вынул люцифер из коробка с изображением "Бессемера" и раскурил сигару. -- Вы говорите мне, что женщина, известная вам как Сибил Джерард, не имеет никакого значения для Франции, -- сказал Арсло. -- А вы полагаете иначе? -- Возможно. Скажите, что вы знаете о затруднениях с "Великим Наполеоном"? -- Очень немногое. Об этом упоминал Уэйкфилд из Центрального статистического. Машина дает сбои, верно? -- Ordinateurs, хвала Всевышнему, -- не моя специальность. Насколько мне известно, в большинстве случаев "Наполеон" работает с обычной скоростью и точностью, но его тончайшие функции поражены какой-то странной, почти мистической неопределенностью... -- Арсло вздохнул. -- Учитывая то, что эти высшие функции стали предметом национальной гордости, я был вынужден проштудировать горы самой темной технической прозы. И как оказалось, совершенно зря, поскольку злоумышленник уже в наших руках. -- Злоумышленник? -- Человек, не скрывающий своей принадлежности к "Сынам Вокансона". Имя его не имеет значения. Он был арестован в Лионе по обычному делу о мошенничестве, связанному с муниципальным вычислителем. Некоторые моменты в его показаниях привлекли внимание Комиссии специальных служб и тем самым -- наше. Во время допроса вскрылась прямая причастность этого человека к нынешнему плачевному состоянию "Великого Наполеона". -- Так он что, признался в саботаже? -- Нет. В этом он не признался. Отказывался до самого конца. Он признал только то, что прогнал через "Наполеона" некую последовательность перфокарт, некую математическую формулу. Олифант смотрел, как дым его сигары спиралью поднимается к лепному потолку. -- Формула доставлена из Лондона, -- продолжал Арсло. -- Он получил ее от некоей англичанки. По имени Сибил Джерард. -- Вы пытались произвести анализ этой формулы? -- Нет. Она была украдена, как утверждал наш жаккардинец, женщиной, известной ему как Флора Бартелл, американка. -- Ясно. -- Так скажите же мне, что вам ясно, поскольку сам я блуждаю в потемках. Всевидящее Око. Невыносимое давление его взгляда. Олифант медлил. Столбик сигарного пепла обломился и упал на ковер. -- Мне еще надо повидаться с Сибил Джерард, -- сказал он наконец, -- однако может статься, что я буду в состоянии предоставить вам информацию по упомянутой вами формуле. Или даже ее копию. Я не могу давать никаких твердых обещаний, пока не побеседую с упомянутой леди, наедине и не торопясь. Арсло молчал, его застывшие глаза глядели куда-то очень далеко, сквозь Олифанта. -- Мы можем это устроить, -- кивнул он наконец. -- Насколько я понимаю, она не под стражей? -- Скажем так, мы знаем обо всех ее передвижениях. -- Вы оставляете ей видимость свободы, ни на секунду не выпуская из виду? -- Совершенно верно. Если мы возьмем ее сейчас и она ничего не покажет, ниточка оборвется. -- Ваши методы, Арсло, как всегда, безупречны. И когда может быть устроена эта встреча? Око, давление, грохот пульса в ушах. -- Сегодня вечером, если пожелаете, -- сказал месье Арсло из Полис-де-Шато, чуть поправляя широкий, шитый золотом галстук. Стены "Кафе де л'Юнивер" украшали живописные полотна, зеркала с гарвировками и эмалированные таблички, прославляющие вездесущую продукцию Перно. Картины представляли собой либо кошмарную мазню, выполненную, похоже, в подражание машинной печати, либо странные геометрические экзерсисы, приводящие на ум беспрестанное движение кубиков кинотропа. Наблюдались здесь и некоторые творцы этих, с позволения сказать, произведений искусства: длинноволосые парни в бархатных беретах, чьи вельветовые брюки были перемазаны краской и табачным пеплом. Но основная часть посетителей -- если верить спутнику Олифанта, некоему Жану Беро, -- состояла из кинотропистов. Эти аристократы Латинского квартала либо выпивали за круглыми мраморными столиками в компании облаченных в черное гризеток, либо разглагольствовали о теоретических вопросах перед небольшими группками своих коллег. Беро, один из мушаров* Люсьена Арсло, называл кинотропистов "тусовка". Одетый в коричневый, радикального галльского покроя костюм, свеженький и розовощекий, как молочный поросенок, он запивал мятный ликер минеральной водой "Виттель" и немедленно вызвал у Олифанта острую неприязнь. Кинотрописты предпочитали абсент. Олифант, благоразумно ограничившийся красным вином, с любопытством наблюдал за ритуальными перемещениями стакана, графина с водой, кусочка сахара и ложечки, похожей на миниатюрный совок. -- Абсент -- самый верный путь к туберкулезу, -- высказался Беро. -- Почему вы считаете, что мадам Турнашон может появиться сегодня в этом кафе, Беро? -- Она на короткой ноге с тусовкой, -- пожал плечами мушар. -- Мадам бывает и у Маделон, и у Батиффоль, но только здесь, в "л'Юнивер", она находит нечто вроде дружеского общения. * Mouchard (фр.) -- шпик, стукач. -- И почему бы это? -- Потому что она была любовницей Готье*. Нужно учитывать, месье, что он был тут чем-то вроде принца. Связь с Готье неизбежно ограничила ее контакты с обычным обществом. Он научил ее французскому -- тому немногому, что она знает. -- А что она, по-вашему, за женщина? -- Довольно красивая, но вот только, -- ухмыльнулся Беро, -- холодная, как рыба. Не симпатичная. Типичная англичанка. -- Когда она появится, Беро... -- вели она появится, -- вы немедленно удалитесь. - Беро недоуменно вскинул брови: -- Напротив, месье... -- Вы уйдете, Беро. Откланяетесь. -- Отмеренная пауза. -- Испаритесь. Накладные плечи коричневого костюма приподнялись. -- Вы скажете кучеру, чтобы он меня ждал, и стенографисту тоже. А как этот стенографист, Беро, у него приличный английский? Мой друг -- мой очень хороший друг -- месье Арсло заверил меня... -- Да, вполне приличный! И месье... -- Беро вскочил так быстро, что едва не опрокинул стул. -- Это она! Женщина, входившая в "л'Юнивер", выглядела модной парижанкой вполне приличного достатка. Стройная и светловолосая, она была одета в темную шерстяную юбку с кринолином, легкий, того же тона плащ и шляпку, отороченную норкой. Пока Беро спешно ретировался в глубины кафе, Олифант встал; глаза женщины, очень живые и очень синие, поймали его взгляд. Он подошел к ней со шляпой в руке и поклонился. -- Прошу прощения, -- сказал он по-английски. -- Мы не представлены, но мне нужно срочно поговорить с вами по очень важному делу. В огромных синих глазах проступало узнавание. Узнавание и страх. -- Сэр, вы принимаете меня за кого-то другого. -- Вы -- Сибил Джерард. Нижняя губа женщины дрогнула, и Олифант испытал внезапный прилив сильной, совершенно неожиданной симпатии. -- Я -- Лоренс Олифант, мисс Джерард. Вы находитесь в большой опасности. Я хочу вам помочь. -- Это не мое имя, сэр. Позвольте мне пройти. Меня ждут друзья. -- Я знаю, что Эгремонт предал вас. И я понимаю, в чем заключалось его предательство. При звуке этого имени Сибил вздрогнула, и Олифант на мгновение испугался, что сейчас придется бежать за нашатырным спиртом, однако она тут же взяла себя в руки и какую-то долю секунды внимательно его изучала. -- Я видела вас в "Гранде", -- сказала она наконец. -- Вы были в курительной с Хьюстоном и... Миком. У вас была рука на перевязи. -- Прошу вас, -- сказал он, -- присядьте за мой столик. В противоречии с недавними словами Беро, Сибил заказала себе absinthe de vidangeur на вполне сносном французском. -- Вы знаете Ламартина*, певца? -- спросила она. -- К сожалению, нет. -- Это он его изобрел. "Абсент золотарей". Я не могу теперь пить абсент по-другому. Появился официант с напитком, смесью абсента и красного вина. -- Тео всегда его заказывал, и меня приучил, -- сказала Сибил. -- А теперь вот он... уехал. -- Она выпила -- красный бокал у красных губ. -- Я знаю, что вы хотите увезти меня назад. И не пудрите мне мозги -- уж фараонов-то я знаю как облупленных. -- Я совсем не намерен возвращать вас в Англию, мисс Джерард... -- Турнашон. Я -- Сибил Турнашон. Француженка по браку. -- Ваш муж здесь, в Париже? -- Нет. -- Сибил открыла граненый стальной медальон, висевший у нее на черной ленточке, и показала Олифанту дагерротипированную миниатюру красивого молодого человека. -- Аристид погиб под Филадельфией, в этом кромешном аду. Он сражался на стороне Союза добровольцем. Он был самый настоящим, не такой, каких придумывают клакеры... Сибил смотрела на крошечное изображение с неподдельной грустью, хотя Олифант догадывался, что она и в глаза не видела Аристида Турнашона. -- Насколько я понимаю, это был брак по расчету. -- Да. А вы приехали, чтобы увезти меня назад. -- Нет, мисс... Турнашон. Нет. -- Я вам не верю. -- А нужно верить. От этого зависит очень многое, и не в последнюю очередь ваша собственная безопасность. С тех пор как вы покинули Лондон, Чарльз Эгремонт стал очень влиятельным, очень опасным человеком. Столь же опасным для благополучия Великобритании, сколь он, без сомнения, опасен для вас. -- Чарльз? Опасен? -- чуть не расхохоталась Сибил.-- Да не может быть! -- Мне нужна ваша помощь. Отчаянно нужна. Столь же отчаянно, как вам нужна моя. -- А она мне точно нужна? -- Эгремонт сосредоточил в своих руках большие силы, целые правительственные службы, способные без труда настичь вас и здесь. -- Вы имеете в виду всю эту шайку-лейку, секретных агентов и так далее? -- Более того, я должен вам сообщить, что даже сейчас все ваши действия отслеживаются, по меньшей мере, одним тайным агентством имперской Франции... -- Это что, из-за Теофиля? -- Похоже, что так. Она прикончила свое жутковатое пойло. -- Милый Теофиль. Такой хороший и такой глупый. Вечно в этой своей алой жилетке, и безумно талантливый клакер. Я отдала ему те хитрые карты Мика, и он был ужасно добр ко мне. Выкрутил мне брачное свидетельство и французский гражданский индекс -- щелк, щелк, и готово. А потом мы должны были встретиться с ним вечером, как раз здесь... -- И..? -- Тео так и не пришел. -- Сибил опустила глаза. -- Он все хвастал, что нашел игорный "Модус". Обычный для клакеров треп, но у него это было как-то слишком уж серьезно. Кто-то мог ему и поверить. Глупо было с его стороны... -- Он когда-нибудь говорил с вами о вычислительной машине "Великий Наполеон"? -- Об этом чудище? Да парижские клакеры, они все только о нем и говорят. Совсем ребята свихнулись! -- Французские власти полагают, что его испортил Теофиль Готье. Перфокартами Рэдли. -- Так, значит, Тео, он мертв? -- Да,-- кивнул после некоторой запинки Олифант. -- Скорее всего. -- Звери проклятые. -- Лицо Сибил мучительно искривилось. -- Это кем же надо быть, чтобы сцапать человека и никому ничего не сказать, чтобы он исчез, как кролик в цилиндре фокусника, а все его близкие думали, беспокоились, страдали -- и не могли ничего узнать. Это низко, подло! Олифант не решался посмотреть ей в глаза. -- В этом Париже такое случается сплошь и рядом, -- продолжала она. -- Послушать только, о чем шутят клакеры... И Лондон, они говорят, ничем не лучше. И еще они говорят, что это радикалы угробили Веллингтона. Что саперы спелись с радикалами и прорыли туннель под этот ресторан, а потом главный сапер своими собственными руками забивал порох и поджигал запалы... Ну а потом радикалы свалили вину на таких людей, как... -- Ваш отец. Да. Я знаю. -- И зная это, вы просите меня довериться вам. -- В ее взгляде был вызов и, быть может, давно похороненная гордость. -- Зная, что Чарльз Эгремонт предал вашего отца, Уолтера Джерарда, практически убил, что он предал также и вас, смешал с грязью в глазах общества. Да, я должен просить вас довериться мне. В обмен я предлагаю вам полное, окончательное и практически мгновенное уничтожение политической карьеры предавшего вас человека. Сибил снова опустила глаза и задумалась. -- А вы сможете? -- спросила она наконец. -- Это сделаю не я, а ваши показания. Я стану лишь инструментом их передачи. -- Нет, -- покачала головой Сибил, -- если я обвиню его публично, то тем самым подставлюсь. Вы же сами сказали, что Чарльз -- не единственный, кого мне следует бояться. Я ведь была в "Гранде" той ночью, помните? А у мести длинные руки. -- Я не предлагаю вам обвинять его публично. Хватит и шантажа. Глаза Сибил смотрели сквозь Олифанта, куда-то в далекое прошлое. -- Они были очень близки, Чарльз и отец, или только так казалось... Возможно, если бы все сложилось иначе... -- Эгремонт не в силах забыть о своем предательстве. Это зерно постоянного раздражения, вокруг которого формируется вся его порочная политика. Ваша телеграмма гальванизировала чувство вины -- и ужас перед тем, что выйдут на свет его прошлые пролуддитские симпатии. Теперь он пытается укротить зверя, взяв себе в союзники политический террор. Но мы с вами его остановим. В синих глазах появилось странное спокойствие. -- Мне хочется верить вам, мистер Олифант. -- Я обеспечу вам полную безопасность, -- сказал Олифант, удивляясь глубине своего чувства. -- Оставаясь во Франции, вы будете жить под защитой могущественных друзей, моих коллег, имперских агентов. Нас ожидает фиакр и стенографист, который запишет ваши показания. В задней части кафе одышечно захрипел маленький пневматический панмелодиум. Обернувшись, Олифант поймал взгляд мушара Беро, который курил голландскую глиняную трубку в компании оживленно чешущих языком кинотропистов. -- Мадам Турнашон, -- сказал Олифант, поднимаясь, -- могу я предложить вам руку? -- Она у вас уже зажила, да? -- Сибил встала в шорохе кринолина. -- Совершенно, -- ответил Олифант, вспоминая Эдо, полумрак, молниеносный удар самурайского меча. Он пытался утихомирить того парня стеком. Сибил взяла Олифанта под руку, и он повел ее к выходу, осторожно огибая гризеток, поднятых на ноги машинной музыкой панмелодиума. Навстречу им в кафе ворвалась девушка, ее голые груди были вымазаны зеленым, с талии свисали угловатые куски медной фольги, похожие на листья финиковой пальмы, аппроксимированные кинотропом. За девушкой следовали двое парней, одетые -- вернее сказать, раздетые -- аналогичным образом; Олифант совершенно растерялся. -- Идемте, -- сказала Сибил, -- неужели вы не понимаете, что это студенты-художники после бала? Здесь же -- Монмартр, а художники, они умеют повеселиться. Олифант лелеял надежду лично доставить Чарльзу Эгремонту текст показаний Сибил Джерард. Но по возвращении в Англию запущенный сифилис, симптомы которого доктор Макнил ошибочно диагностировал как "железнодорожный хребет", на время ограничил его активность. Под видом коммивояжера из Эльзаса, родины месье Арсло, Олифант скрылся от мира в одной из брайтонских водолечебниц, чтобы поправить здоровье и разослать целый ряд телеграмм. Новейшей модели "Зефир", арендованный в камдентаунском коммерческом гараже, позволил мистеру Мори Аринори добраться до Белгрейвии ровно к четырем часам дня -- в точности к моменту, когда Чарльз Эгремонт отправлялся в парламент, где этому выдающемуся политику предстояло произнести крайне важную речь. Телохранитель мистера Эгремонта, приставленный к нему Отделом криминальной антропометрии Центрального статистического бюро, с автоматическим карабином под пальто, внимательно наблюдает, как Мори сходит с "Зефира", -- миниатюрная фигурка в вечернем костюме. Мори идет по свежевыпавшему снегу, его ботинки оставляют четкие отпечатки, в которых просвечивает черный асфальт. -- Для вас, сэр, -- произносит Мори и кланяется, передавая Эгремонту плотный конверт. -- Доброго вам дня, сэр. Снова надев круглые защитные очки на эластичной ленте, Мори возвращается к "Зефиру". -- Необыкновенный персонаж,-- говорит Эгремонт, разглядывая конверт. -- Ну где же это видано, чтобы китайцы так одевались... Отступать. Повторяться. Встать над стылыми строчками колесных следов, над снежными просторами улиц. Вплестись в стогранную структуру столицы, забывая. МОДУС ПАСЬЯНС ИЛЛЮСТРАЦИЙ ЯЗЫК ОБОЗНАЧЕНИЙ Большое колесо в центре, малые -- по окружности. Такое расположение осей открывало широчайшие перспективы, теперь разностной машине была подвластна вся арифметика. Смутно прорисовалась даже конструкция аналитической машины, и я бросился в погоню за этим видением. Чертежи и опыты стоили очень дорого. Чтобы снять часть нагрузки с моего собственного мозга, были привлечены чертежники высочайшей квалификации, в то время как опытные мастеровые изготавливали экспериментальные механизмы. Для осуществления своих изысканий я приобрел в тихом уголке Лондона дом с четвертью акра земли. Каретный сарай был переооборудован в кузницу и литейную мастерскую, а конюшня -- в мастерские. Кроме того, я построил новые, более обширные мастерские, а также огнестойкое здание для работы чертежников и своей собственной. Даже самая великолепная память не смогла бы удержать в себе сложные взаимоотношения частей механизма. Я преодолел эту трудность, улучшив и расширив язык знаков, механическую алгебру, подробно описанную мной в одном из номеров "Философских докладов Королевского общества" за 1826 год. Если бы не это вспомогательное средство, масштаб предпринятых мною исследований не позволил бы закончить их ни в какой обозримый срок, однако при помощи языка обозначений машина стала реальностью. Лорд Чарльз Бэббидж, "Эпизоды из жизни философа", 1864 г. ПИСЬМА ЧИТАТЕЛЕЙ (Из "Механического журнала", 1830 г.) Судя по письмам читателей, некоторые из них думают, что наш журнал не должен заниматься политикой. Но разве можем мы молчать, понимая, насколько тесно переплетаются интересы науки и производства с политической философией нации? Мы полны надежды, что избрание в парламент мистера Бэббиджа с его влиянием в научном мире, с его проверенной временем независимостью суждений, с его ищущей и деловой натурой поможет нам вступить в эру величайшего расцвета науки, равно как и всех ПРОИЗВОДИТЕЛЬНЫХ сил страны. А потому мы прямо говорим каждому избирателю из Финсбери, читающему наш журнал, -- иди и голосуй за мистера Бэббиджа. Если ты изобретатель, изгнанный из сферы частной конкуренции вездесущим и непосильным НАЛОГОМ НА ПАТЕНТЫ, если ты хочешь, чтобы на место этого НАЛОГА пришла мудрая и взвешенная система ОБЩЕСТВЕННЫХ СУБСИДИЙ, -- иди и голосуй за мистера Бэббиджа. Если ты производитель, скованный в своей деятельности налоговыми несообразностями нынешнего правительства, если ты хочешь, чтобы британская промышленность стала свободной, как птица, -- иди и голосуй за мистера Бэббиджа. Если ты механик и твой хлеб насущный зависит от устойчивого спроса на плоды твоего труда, если ты понимаешь, насколько твое благосостояние зависит от свободы торговли и ремесел, -- иди и голосуй за мистера Бэббиджа. Если ты поборник Науки и Прогресса -- теории и практики, единых, как кости и мускулы, -- встретимся сегодня на Айлингтон-Грин и ПРОГОЛОСУЕМ ЗА МИСТЕРА БЭББИДЖА В СМУТНЫЕ ВРЕМЕНА Результаты всеобщих выборов 1830 года выявили настроения общества. Байрон и его радикалы уловили дух времени, а партия вигов рассыпалась, как карточный домик. Однако руководимые лордом Веллингтоном тори -- именно их аристократическим привилегиям угрожало предложенное радикалами "меритолордство" -- заняли жесткую позицию. Палата общин отложила рассмотрение "Билля о радикальной реформе", а восьмого октября Палата лордов его отклонила. Король отказался увеличить число пэров Англии за счет радикалов, которые могли бы провести спорный билль; более того, он пожаловал титул Фицкларенсам, что вызвало горькое замечание Байрона: "Насколько же лучше в современной Британии быть королевским ублюдком, чем философом. Но грядут большие перемены". Страсти в обществе быстро накалялись. Бирмингемские, ливерпульские и манчестерские рабочие, вдохновленные идеями Бэббиджа о профсоюзной собственности и кооперативах, организовали массовые факельные шествия. Промышленная радикальная партия, отрицая насилие, призвала к нравственному увещеванию и мирной борьбе за выполнение законных требований рабочего класса. Однако правительство проявило упрямство, и обстановка непрерывно ухудшалась. Насилие прорывалось все чаще и чаще; сельские "шайки Свинга" и пролетарские луддиты громили поместья аристократии и капиталистические фабрики. Перебив все стекла в домах Веллингтона и прочих консервативных лордов, лондонские погромщики подстерегали на улицах экипажи аристократов и забрасывали их булыжниками. Были сожжены чучела англиканских епископов, голосовавших в Палате лордов против билля. Ультрарадикальные заговорщики, распаленные страстными речами известного атеиста П. Б. Шелли, громили и грабили церкви. Двенадцатого декабря лорд Байрон внес новый, еще более радикальный "Билль о реформе", в котором предлагалось лишить британскую аристократию -- в том числе и его самого -- всех наследственных прав и привилегий. Тут уже тори не выдержали, Веллингтон включился в подготовку военного переворота. Кризис расколол нацию. В страхе перед надвигающейся анархией, колебавшийся прежде средний класс твердо встал на сторону радикалов. Была объявлена налоговая забастовка с требованием отставки Велгингтона, а также организовано массовое изъятие вкладов из банков. Деньги переводились в золото и исчез л из обращения, национальная экономика со скрипом остановилась. После трехдневного бристольского мятежа Веллингтон приказал армии подавить "якобинство", не стесняясь в средствах. Последовавшая бойня стоила жизни трем сотням людей, в том числе -- трем видным членам парламента от радикалов. Узнав об этом, разъяренный Байрон -- теперь он называл себя "гражданин Байрон" -- появился на лондонском митинге без сюртука, даже без галстука, и выступил с призывом ко всеобщей забастовке. Подчинявшаяся консерваторам кавалерия разогнала этот митинг, были убитые и раненые, однако Байрон сумел ускользнуть. Через два дня в стране было объявлено военное положение. Далее Веллингтон обратил свой немалый военный талант против своих же соотечественников. Первые восстания против "режима тори" -- так мы его теперь называем -- были подавлены быстро и эффективно, все крупные города контролировались военными гарнизонами. Армия сохраняла верность триумфатору Ватерлоо, а аристократия, к вящему своему позору, также встала на сторону герцога. Однако верхушка радикалов избежала ареста, опираясь на тайную, хорошо организованную сеть преданных членов партии. К весне 1831 года надежды на скорое военное разрешение конфликта окончательно исчезли. В ответ на массовые повешения и высылки поднялось молчаливое сопротивление, и вспыхнула партизанская борьба. Режим лишил себя последних крох общественной поддержки, Англия билась в судорогах классовой войны. "Смутные времена: популярная история", 1912 г. У. Э. Пратчетт, д-р филос., Ч.К.О. СКОРБНЫЕ ГОЛОСА АВТОМАТИЧЕСКИХ ОРГАНОВ (В этом частном письме от июля месяца 1885 года Бенджамин Дизраэли излагает свои впечатления о похоронах лорда Байрона. Текст снят с бумажной ленты, перфорированной на печатной машине "Кольт и Максвелл". Адресат неизвестен.) Хрупкая, почти бестелесная леди Анабелла Байрон* вошла, опираясь на руку дочери; казалось, она не совсем понимает происходящее. На этих женщин было страшно смотреть, бледные и осунувшиеся, они буквально валились с ног от усталости. Зазвучал траурный марш -- весьма изысканный; приглушенные аккорды панмелодиума великолепно гармонировали со скорбными голосами автоматических органов. Затем появились процессии. Сперва -- спикер, предшествуемый герольдами с белыми жезлами, но, соответственно событию, в трауре. Спикер был великолепен. Бесстрастный и величественный, с почти египетскими чертами лица, он ступал медленно и уверенно. Перед ним несли булаву, одет он был в мантию с золотыми кружевами, весьма изысканно. Затем -- министры. Секретарь по делам колоний выглядел весьма щеголевато. Вице-король Индии, вполне оправившийся, судя по его лицу, от малярии. Председатель Комиссии по свободной торговле выглядел на их фоне последним злодеем, он буквально корчился под бременем неизбывного греха. Далее -- Палата лордов. Лорд-канцлер, особенно карикатурный в компании непомерно огромного парламентского пристава с его тяжелой серебряной цепью и белыми траурными бантами на плечах. Лорд Бэббидж, бледный и подтянутый, выглядел в высшей степени благородно. Молодой лорд Гексли, легкий, стройный и гибкий, производил самое блестящее впечатление. Лорд Скоукрофт, самый хитрый и изворотливый тип, какого я когда-либо знал, в протертой чуть не до дыр одежде был словно нищий церковный сторож. Затем торжественно проследовал гроб, "носильщики" едва прикасались к нему руками. На лице самого видного из носильщиков, принца-консорта, странным образом сочетались осознание важности момента, гордость и страх. Говорят, ему довольно долго пришлось ждать в дверях, где он непрерывно сетовал по-немецки на смрад. Когда внесли гроб, вдовствующая Железная Леди словно постарела сразу на тысячу лет. ВДОВСТВУЮЩАЯ ЖЕЛЕЗНАЯ ЛЕДИ Теперь все попадет в руки мелких людишек, крохоборов и лицемеров. Ты только взгляни на них. У них не хватит пороха на великие свершения. Они все пустят прахом. Даже и сейчас я сумела бы все поставить на правильную ногу, если бы только эти идиоты внимали голосу разума. Но ведь я не смогу говорить так, как это делал ты, да они и вообще не слушают женщин. Вот ты -- ты был для них великим оратором, напыщенный, размалеванный шарлатан, без единой мысли в голове -- ни логики, ничего, кроме растленного позерства, и все же они слушали тебя. Боже, как они тебя слушали! Ты восхвалял в своих дурацких стихах дьявола, Каина и разврат, и все, какие только бывают, идиотства и грехи, а этим придуркам все было мало, мало. Они выламывали двери книжных лавок, а бабы бросались к твоим ногам, поштучно и целыми толпами. Я никогда этого не делала. Но женился ты на мне. Я была абсолютно невинна. С самого момента нашего знакомства некий моральный инстинкт во мне отвращался твоими шуточками и поддразниванием, мерзкими двусмысленностями и намеками, но я видела в тебе большое будущее, а потому заглушила свои сомнения. Как быстро воскресил их ты, став моим мужем. Ты жестоко воспользовался моей невинностью, сделал меня соучастницей содомии еще до того, как я узнала природу этого греха, еще до того, как я узнала тайные названия неназываемого. Pederastia, manu-stupration, fellatio -- ты настолько погряз в извращениях, что не щадил даже супружеского ложа. Ты развратил меня точно так же, как развратил эту дуру, свою сестрицу. Узнай общество хоть малую долю известного мне, тебя изгнали бы из Англии, как прокаженного. В Грецию, в Турцию, к этим твоим катамитам. Как легко могла я тебя погубить -- да почти так и сделала, в пику тебе, уязвленная, что ты не понимал и понимать не хотел, насколько глубоки мои убеждения. Я нашла себе прибежище в математике и молчала, сохраняя личину преданной супруги, потому что ты был мне нужен, я замыслила великое предприятие, осуществить которое могла только руками своего мужа. Я прозрела верный путь к наибольшему благу для наибольшего числа людей*, к благу столь великому, что рядом с ним мои личные желания не имеют ровно никакого значения. Чарльз меня учил. Блестяще одаренный, бесконечно порядочный, далекий ото всякой житейской суеты Чарльз, полная твоя противоположность во всем, полный великих замыслов, сверкавший чистейшим светом математической науки, абсолютно неспособный к интригам и махинациям, неспособный к общению с дураками. Он был одарен не меньше Ньютона -- но не умел убеждать. Я вас познакомила. Сперва ты его ненавидел, издевался над ним за его спиной, а заодно и надо мной -- за то, что я показала тебе истину, недоступную твоему пониманию. Я настаивала, просила тебя подумать о чести, б служении, о собственной твоей славе, о будущем, ожидающем плод чрева моего, Аду, нашего странного ребенка. (Бедная Ада, как плохо она выглядит, слишком уж много в ней твоего.) Но ты обозвал меня бессердечной интриганкой и напился как свинья. Тогда я изобразила на лице улыбку и спустилась в ад. Какой мукой были для меня эти мерзкие ласки, это скотство, но я позволила тебе делать все, что ты хочешь, и простила тебя; я ласкала тебя и целовала, делая вид, что счастлива. И ты разревелся, как маленький, ты прямо лучился благодарностью и говорил о неумирающей любви и единении душ, пока не устал от этой болтовни. Тогда ты захотел сделать мне больно и начал рассказывать ужасные, немыслимые вещи, чтобы вызвать у меня отвращение, чтобы я в ужасе бежала, но я не боялась больше ничего, эта ночь меня закалила. И я прощала тебя, и прощала, и прощала, а потом тебе не в чем было уже признаваться, ты вывернул свою душу наизнанку, вытряхнул на меня всю ее грязь и тебе нечего было больше сказать. Пожалуй, после этой ночи ты меня уже стал побаиваться, немного -- но все-таки побаивался, и это пошло тебе на пользу. А я после этой ночи перестала мучиться, я научилась играть в твои "маленькие игры", играть и выигрывать. Вот какой ценой сумела я обуздать в тебе зверя. И если есть Судия в мире ином -- хотя я в это больше и не верю, нет у меня полной, беззаветной веры, и все же иногда в трудные моменты, в моменты вроде этого, мне кажется, что я чувствую на себе взгляд бессонного, всевидящего ока, чувствую страшный гнет его всеведения и всепонимания, -- если есть он, этот Судия, то ты и не пытайся, милорд супруг, водить его за нос. Не похваляйся величественностью своих грехов, не требуй тяжким трудом заслуженного проклятия, ибо как же мало знал ты все эти годы. Ты, величайший министр величайшей в истории человечества империи, ты робел, ты был слаб, ты шарахался от ответственности. Это что, слезы? Слишком уж многих мы с тобой убили... Мы? Не мы, а я -- это я принесла в жертву свою добродетель, свою веру, свое спасение, сожгла их в черный пепел на алтаре твоего тщеславия. Ибо сколько бы ты ни болтал о корсарах и Бонапарте, в самом тебе не было стержня, не было стали. Ты плакал от одной только мысли, что нужно вздернуть этих ничтожных луддитов, не решался надеть кандалы на злокозненного и сумасшедшего Шелли -- пока я тебя не заставила. И когда из наших учреждений стали приходить отчеты с намеками, просьбами, а затем и требованиями предоставить им право уничтожать врагов Англии, это я их читала, это я взвешивала человеческие жизни, я подписывалась твоим именем, ты же тем временем пил и жрал и обменивался шуточками с этими людишками, которых называл друзьями. А теперь эти идиоты похоронят тебя, а меня небрежно оттеснят в сторону, будто я -- ничто, будто я ничего не совершила, и все это из-за того, что ты умер. Ты их кимвал звучащий*, их размалеванный идол. Кошмарные, из грязи произрастающие корни истории так и останутся во тьме, истина исчезнет бесследно. Истину зароют в землю, вместе с твоим раззолоченным саркофагом. Нужно выкинуть из головы эти мысли. Я плачу. Они считают меня старой дурой. Но разве не было каждое наше преступление возмещено сторицей, возмещено благом для общества? Услышь меня, Судия. Око, загляни в глубины моей души. И если я виновна -- даруй мне милость свою. Я не искала удовольствия во всем том, что приходилось мне делать. Клянусь тебе, я не искала удовольствия. МАСТЕР ЭМЕРИТУС* ВСПОМИНАЕТ ВЕЛЛИНГТОНА Красноватое тление обессиленного газового рожка. Гулкое, ритмичное бряцание и визг "проходческой торпеды" Брюнеля. Тридцать шесть штопором свитых клыков из лучшей бирмингемской стали с неустанной энергией вгрызаются в зловонный пласт древней лондонской глины. *Emeritus (лат.) -- находящийся в почетной отставке. Обеденный перерыв, мастер-сапер Джозеф Пирсон достал из жестяного судка солидный кусок мясного, пропитанного застывшим соусом пирога. -- Да, я встречался с великим Мэллори. -- Его голос гулко отражается от клепаных чугунных тюбингов, похожих на ребра кита. -- Не то чтобы нас вроде как познакомили, но это точно был он, левиафанный Мэллори, -- что я, не видел его снимков в газетах? И он был совсем близко, ну вот вроде как ты от меня сейчас. "Лорд Джеффериз? -- говорит он мне, а сам весь удивленный и злой. -- Знаю я Джеффериза! Долбаный ублюдок,тюрьма по нему плачет!" Мастер Пирсон победно ухмыляется, в красном свете тускло поблескивают золотой зуб и золотая серьга. -- И чтоб мне провалиться, если этому Джефферизу не загнали полсапога в зад сразу, как только смрад кончился, и не посмотрели, какой он там ученый. Уж это все он и сделал, левиафанный Мэллори, тут уж и к бабке не ходить. Вот уж кто точно аристократ от природы, так это он, Мэллори. -- Я видел этого бронтозавруса, -- кивает подмастерье Дэвид Уоллер; его глаза блестят. -- Мощная штука! -- Я сам работал в туннеле в пятьдесят четвертом, когда наткнулись на слоновьи зубы. -- Мастер Пирсон, сидящий на втором ярусе лесов, закрывает судок, покачивает тяжелым резиновым сапогом и чуть ерзает на водонепроницаемой циновке, вытаскивая из кармана шахтерской робы небольшую бутылку. -- Французская шипучка, Дэви. Ты же первый раз внизу, нужно отметить. -- Но ведь это же не положено, сэр? Это же против инструкций? Пирсон извлекает пробку -- без хлопка, без пены. -- Хрен с ним, -- подмигивает он, -- это ж твой первый, второго первого не будет. Вытряхнув из жестяной кружки мелкие чаинки, он наполняет ее шампанским. -- Выдохлось, -- огорченно вздыхает подмастерье Уоллер. -- Давление, салага, -- смеется Пирсон, потирая мясиситый, с красными прожилками нос. -- Подожди, пока поднимешься на поверхность. Вот тогда оно вспенится прямо у тебя в кишках. Запердишь, как жеребец. Подмастерье Уоллер осторожно отхлебывает из кружки. Сверху доносится звон железного колокола. -- Клеть спускается, -- говорит Пирсон, торопливо затыкая бутылку. Он заталкивает ее в карман, допивает шампанское, вытирает тыльной стороной ладони рот. Сквозь мембрану из провощенной кожи с клоачной медлительностью продавливается заостренная, как пуля, клеть. Достигнув дна, она шипит, скрипит и останавливается. Выходят двое. На старшем бригадире обычная шахтерская роба, кожаный фартук и каска. Второй, высокий седовласый старик, одет в черный фрак, его блестящий цилиндр обвязан черным шелковым крепом, черный атласный галстук заколот крупным, с голубиное яйцо, бриллиантом или -- тусклый красноватый свет не позволяет сказать уверенно -- рубином. Старик освещает себе путь латунным фонарем, его брюки, так же как и брюки бригадира, заправлены в высокие, по колено, резиновые сапоги. -- Великий Мастер Эмеритус, -- испуганно выдохнул Пирсон, вскакивая на ноги. Подмастерье Уоллер следует его примеру. Они стоят навытяжку и смотрят сверху вниз, как Великий Мастер идет по туннелю к вгрызающейся в грунт "торпеде". Великий Мастер их не замечает, разговаривает только с бригадиром, холодно и властно. Он освещает узким лучом света недавно уложенные тюбинги, проверяет крепежные болты, уплотнение швов. У фонаря нет обычной ручки -- Великий Мастер несет его, зацепив блестящим стальным крючком, высовывающимся из пустого рукава. -- Странно он как-то одет, -- еле слышно шепчет Уоллер. -- Он все еще в трауре, -- так же тихо отвечает Пирсон. -- А-а, -- кивает подмастерье, глядя на Великого Мастера. -- Так долго? -- Он же Великий, то есть Мастер, он же был с лордом Байроном вроде как в друзьях. И лорда Бэббиджа, и его он тоже знал. Еще со смутных времен, когда все они прятались от веллингтоновской полиции. Они ж тогда и лордами-то не были -- ну там, если и были, то не такими, как потом, настоящими радикальными лордами -- так просто, мятежники и подстрекатели, и за поимку их была награда. Так Великий Мастер, он спрятал их в шахте -- это был прямо настоящий партийный штаб. Радикальные лорды не забыли этой помощи, какую он им оказал, вот почему мы и есть считай что главный радикальный профсоюз. -- А-а... -- Он же, Дэйви, он же великий человек! И железом закрепить, и порохом взорвать -- он во всем самый лучший. Таких больше бабы не рожают... -- Так ему что же, уже под восемьдесят? -- И все еще как огурчик. -- А нам нельзя, сэр, как вы думаете -- может, спустимся вниз, посмотрим на него поближе? Может, я даже пожму этот его знаменитый крюк? -- Хорошо, парень, только ты это, чтобы прилично. Безо всяких там ругательных слов. Они спускаются на дощатый настил, торопятся догнать Великого Мастера. Грохот "торпеды" неожиданно переходите вой. Начинается суматоха -- такое изменение тембра чаще всего грозит неприятностями, на пути попался либо плавун, либо подземная река, либо еще какая гадость. Пирсон и подмастерье со всех ног несутся в забой. Из-под тридцати шести острых стальных буров летят ошметки мягкой черной грязи, они ложатся в вагонет