у, источникам. Но коль скоро славный Политиздат дважды (в 1982 и 1987 гг.) выпустил книгу Цупко, то не грех и нам упомянуть эту историю. Итак, утром 22 июня экипаж все того же младшего лейтенанта Усенко вылетел на разведку в район Гродно-Августов. Самое позднее через два-три часа (т. е. не позднее полудня) Ар-2 возвращался на базовый аэродром 9 САД у Белостока. Самолет Усенко уже было приземлился, когда „от ангара отделились и побежали развернутой цепью к самолету солдаты в серо-зеленой форме. По другую сторону ангара Константин вдруг разглядел шесть трехмоторных транспортных Ю-52, еще дальше - до десятка Ме-110... У самолетов сновали серо-зеленые фигурки..." Короче говоря, немцы деловито обживали аэродром, находящийся всего в нескольких верстах от штаба 9 САД, штаба 10-й Армии Западного фронта, Белостокского областного управления НКВД и прочая. В середине дня 22 июня все эти уважаемые организации вроде как еще никуда не „перебазировались". Немецкая же пехота заняла Белосток только 24 июня. Еще более удивительное свидетельство мы находим в воспоминаниях С. Ф. Долгушина. Генерал-лейтенант авиации, Герой Советского Союза, начальник кафедры тактики в ВВИА им. Жуковского встретил войну младшим лейтенантом в 122 ИАП (11 САД). Сергей Федорович вспоминает: „...накануне войны служил на аэродроме, расположенном в 17 км от границы. Каждый день нам приходилось дежурить... В субботу, 21 июня 1941 г., прилетел к нам командующий округом генерал армии Павлов, командующий ВВС округа генерал Копец..., нас с Макаровым послали на воздушную разведку. На немецком аэродроме до этого дня было всего 30 самолетов. Это мы проверяли неоднократно (!!!), но в этот день оказалось, что туда было переброшено еще более 200 немецких самолетов..." Не будем отвлекаться на обсуждение сенсационного свидетельства о том, что, оказывается, не только немецкие, но и советские самолеты-разведчики постоянно вторгались в воздушное пространство противника. Важнее другое - какое же решение приняли генералы, получив такое сообщение о резком увеличении вражеской группировки? „...часов в 18 поступил приказ командующего снять с самолетов (самолетов истребительного авиаполка, базирующегося в 17 км от границы) оружие и боеприпасы. Приказ есть приказ - оружие мы сняли. Но ящики с боеприпасами оставили. 22 июня в 2 часа 30 минут объявили тревогу (время точно совпадает со свидетельствами Белова, Борзилова, Олимпиева, Зашибалова), и пришлось нам вместо того, чтобы взлетать и прикрывать аэродром, в срочном порядке опять ставить пушки и пулеметы на самолеты. Наше звено первым установило пушки, и тут появилось 15 вражеских самолетов..." [141, 142]. Что это было? Нелепое стечение обстоятельств? Резкое обострение хронической российской беспечности? Дьявольская игра Сталина, который все старался убаюкать Гитлера, прежде чем всадить ему топор в спину, да в конце концов и обыграл самого себя? Заговор? Не все так ясно, как кажется, и в истории обороны легендарной Брестской крепости. В своей секретной (до 1988 г.) монографии Сандалов прямо и без экивоков пишет: „...Брестская крепость оказалась ловушкой и сыграла в начале войны роковую роль для войск 28-го стрелкового корпуса и всей 4-й армии... большое количество личного состава частей 6-й и 42-й стрелковых дивизий осталось в крепости не потому, что они имели задачу оборонять крепость, а потому, что не могли из нее выйти..." [79]. Все абсолютно логично. Крепость так и строится, чтобы в нее было трудно войти. Как следствие, из любой крепости трудно вывести разом большую массу людей и техники. Сандалов пишет, что для выхода из Брестской крепости в восточном направлении имелись только одни (северные) ворота, далее надо было переправиться через опоясывающую крепость реку Мухавец. Страшно подумать, что там творилось, когда через это „иголочное ушко" под градом вражеских снарядов пытались вырваться наружу две стрелковые дивизии - без малого 30 тыс. человек. Чуть южнее Бреста, в военном городке в 3 км от линии пограничных столбов, дислоцировалась еще одна дивизия: 22-я танковая из состава 14 МК. „Этот городок,- пишет Сандалов,- находился на ровной местности, хорошо просматриваемой со стороны противника..., расположение частей было скученным... Красноармейцы спали на 3-4-ярусных нарах, а офицеры с семьями жили в домах начсостава поблизости от казарм... По тревоге дивизия выходила в район Жабинка и севернее (т. е. назад от границы!) При этом дивизии предстояло переправиться через р. Мухавец, пересечь Варшавское шоссе и две железнодорожные линии... Это означало, что на время прохождения дивизии прекращалось в районе Бреста всякое движение по шоссейным и железным дорогам..." Разумеется, немцы оценили и полностью использовали предоставленные им возможности. Кроме „собственной" артиллерии 45-й пехотной дивизии вермахта для обстрела Бреста была выдвинута артиллерия двух соседних (34 и 31) пехотных дивизий, двенадцать отдельных батарей, дивизион тяжелых мортир. Для большего „удобства в работе" немцы подняли в воздух привязные аэростаты с корректировщиками. Шквал огня буквально смел с лица земли тысячи людей, уничтожил автотранспорт и артиллерию, стоявшие тесными рядами под открытым небом. 98-й отдельный дивизион ПТО, разведбат и некоторые другие части 6-й и 42-й стрелковых дивизий были истреблены почти полностью. 22-я танковая дивизия потеряла до половины танков и автомашин, от вражеских снарядов загорелись, а затем и взорвались артсклад и склад ГСМ дивизии. Вот после того, как три дивизии были расстреляны, подобно учебной мишени на полигоне, а немцы уже в 7 часов утра заняли пылающие развалины Бреста, и началась воспетая в стихах и прозе „героическая эпопея обороны Брестской крепости". Тут самое время задать извечный российский вопрос - кто виноват? Крепость, как предмет неодушевленный, никакой „роли" сыграть не могла. Эта фраза в монографии Сандалова является всего лишь оборотом речи. Роль „ловушки" сыграли решения, принятые людьми. Кто их принимал, когда и, главное,- зачем? Традиционная советская историография привычно косит под психа: „Было допущено необдуманное размещение..." Это чем же надо было думать, чтобы разместить три дивизии там, где никого и ничего, кроме пограничных дозоров и минных полей, и быть не должно! Для современного читателя уже привычной стала „суворовская" версия: Сталин готовился к вторжению и поэтому придвинул войска прямо к пограничному рубежу. Но мы не будем спешить соглашаться с этим. Будем думать головой и сравнивать. Госпиталь 4-й армии был расположен ...на острове посреди Буга, то есть даже не у границы, а уже за границей. Это что - тоже для нанесения „внезапного первого удара" так умно придумали? И неужели Сталин решил завоевать всю Европу силами одной только 22-й танковой дивизии? Смысл вопроса в том, что все остальные шестьдесят танковых и тридцать одна моторизованная дивизии Красной Армии у границы НЕ дислоцировались. Надеюсь, читатель извинит нас за то, что мы не будем оглашать весь список, но даже мехкорпуса первого эшелона перед войной базировались в Шяуляе, Каунасе, Гродно, Волковыске, Белостоке, Кобрине, Ровно, Бродах, Львове, Дрогобыче, Станиславе... На расстоянии от 50 до 100 км от границы. Обстрелять их из пушки на рассвете 22 июня было невозможно в принципе. Для самых уважаемых мною (т. е. дотошных) читателей готов уточнить, что была еще одна дивизия (41-я тд из состава 22 МК), которая накануне войны оказалась очень близко, километрах в 12-15, от границы (в городе Владимир-Волынский). Но даже 12 км - это не 3 км. Разница - с точки зрения возможности выхода из-под артогня - огромная. Ранним утром 22 июня командир 41-й тд вскрыл „красный пакет", и дивизия форсированным маршем двинулась по шоссе к Ковелю. В отчете о боевых действиях дивизии читаем: „В 4 часа утра 22.06.41 обстреливалась дальним артогнем противника и в период отмобилизования имела потери 10 бойцов убитыми..." [8]. Самое же главное в том, что дивизии легких танков (а вооружена „брестская" 22-я тд была одними только Т-26) на берегу пограничной реки делать совершенно нечего. Сначала артиллерия должна подавить систему огня противника, затем пехота должна навести переправы и захватить плацдарм на вражеском берегу - и вот только после этого из глубины оперативного построения в прорыв должна ворваться танковая орда. Именно так докладывал высокому Совещанию (в декабре 1940 г.) главный танкист РККА генерал Павлов, именно поэтому в „красном пакете" районом сосредоточения для 22-й тд был указан отнюдь не восточный берег Буга, а деревня Жабинка в 25 км от Бреста! Что же помешало спрятать 22-ю тд в лесах еще восточнее этой самой Жабинки? Уж чего-чего, а леса в Белоруссии хватает. Кто и зачем загнал танковую дивизию в лагерь „на ровной местности, хорошо просматриваемой со стороны противника"? Кто и зачем запер две стрелковые дивизии в „мышеловку" старинной крепости? Ответы на эти вопросы начнем собирать - как принято было в стародавние времена - начиная с „нижних чинов". Е. М. Синковский - накануне войны майор, начальник оперативного отдела штаба 28-го стрелкового корпуса 4-й Армии: „...командование 28-го СК возбудило перед командованием 4-й Армии ходатайство о разрешении вывести 6-ю и 42-ю дивизии из крепости. Разрешения не последовало..." [44]. Ф. И. Шлыков - накануне войны Член Военного совета (проще говоря - комиссар) 4-й Армии. Вам слово, товарищ комиссар: „...мы писали в округ (т. е. командованию ЗапОВО), чтобы нам разрешили вывести из Бреста одну дивизию, некоторые склады и госпиталь. Нам разрешили перевести в другой район лишь часть госпиталя..." [44]. Л. М. Сандалов - накануне войны полковник, начальник штаба 4-й Армии, в своей монографии о боевых действиях армии пишет: „...настоятельно требовалось изменить дислокацию 22-й танковой дивизии, на что, однако, округ не дал своего согласия..." Итак, подведем промежуточные итоги. Все осознают ошибочность размещения трех дивизий прямо на линии пограничных столбов. Но - командованию корпуса запрещает вывести дивизии из Бреста командование армии, которому, в свою очередь, сделать это запрещает командование округа. Более того, вокруг вопроса о выводе войск из Бреста идет напряженная борьба: корпус просит разрешения на вывод из крепости всех частей, командование армии просит у штаба округа разрешения на вывод хотя бы одной дивизии... А что же командование округа? Д. Г. Павлов, генерал армии, командующий Западным фронтом (особым военным округом), дал на суде следующие показания: „...еще в начале июня я отдал приказ о выводе войск (подчеркнуто автором) из Бреста в лагеря. Коробков же моего приказа не выполнил, в результате чего три дивизии при выходе из города были разгромлены противником..." А. А. Коробков, генерал-майор, командующий 4-й Армии, дал на суде следующие показания: „...виновным себя не признаю..., показания Павлова я категорически отрицаю... Приказ о выводе частей из Бреста никем не отдавался. Я лично такого приказа не видел..." Оказавшись плечом к плечу с Коробковым (они сидели на одной скамье подсудимых), Павлов тут же меняет свои показания. Между двумя обреченными генералами происходит следующий диалог: „Подсудимый Павлов: - В июне по моему приказу был направлен командир 28-го стрелкового корпуса Попов с заданием к 15 июня все войска эвакуировать из Бреста в лагеря. Подсудимый Коробков? - Я об этом не знал. Значит, Попова надо привлекать к уголовной ответственности..." [67]. Обратите внимание, уважаемый читатель, на то, что является предметом спора и судебного разбирательства. Генералы спорят не о том, были ли приказы Павлова верными, своевременными, эффективными... Они не могут согласиться друг с другом в том, был ли отдан приказ о выводе войск из Бреста или нет. Как такое может быть предметом спора? Даже в детском саду приказы начальницы издаются в письменном виде, фиксируются в журнале, складываются в папочку с тесемками. Приказ штаба Западного Особого военного округа был (или не был) отдан за три недели до начала войны. В абсолютно мирное время. Его что - немецкие диверсанты из сейфа выкрали? И почему это приказ командования округа отдается „через голову" командующего армии непосредственно командиру корпуса? Того самого 28-го СК, командование которого, по свидетельству майора Синковского, не то что приказа, а даже „разрешения на вывод двух дивизий из Брестской крепости не получило..." Коль скоро мы заговорили о Бресте, то самое время вспомнить историю обороны того, что по планам советского командования должно было выступить в роли „брестской крепости". Разумеется, речь пойдет не о подземельях старинного и изрядно обветшалого замка, а о Брестском укрепрайоне (УР No 62). Волга впадает в Каспийское море, лошади жуют овес, дважды два - четыре, доверчивый и наивный Сталин переломал все доты на старой (1939 г.) госгранице, а на новой ничего путного построить так и не успели. Это знают все. Об этом сказано в любой книжке про войну. Этому учат в школе. В отстаивании этой „истины" объединились все: от Виктора Суворова до любого партийного „историка". Но шило неудержимо рвется из мешка. В номере 4 за 1989 г. „Военно-исторический журнал" - печатный орган Министерства обороны СССР - поместил таблицу с цифрами, отражающими состояние укрепленных районов на новой границе к 1 июня 1941 г. На эту таблицу редакция щедро выделила 5,5 х 2,5 см журнальной площади. Микроскопическими буковками была набрана информация о том, что в Брестском УРе было построено 128 долговременных огневых сооружений и еще 380 ДОСов находилось в стадии строительства. Крохотная площадь не позволила сообщить читателям о том, что сроком завершения строительства было установлено 1 июля 1941 г., и работа кипела с рассвета до заката. Кстати сказать, и на старой границе никто ничего не взрывал. Напротив, 25 мая 1941 г. вышло очередное постановление правительства о мерах по реконструкции и довооружению „старых" УРов. Срок готовности был установлен к 1 октября 1941 г. Некоторые доты Минского УРа целы и по сей день. Полутораметровый бетон выдержал все артобстрелы, а когда немцы, уже во время оккупации Белоруссии, попытались было взорвать ДОТы, то от этой идеи им пришлось вскоре отказаться из-за огромного расхода дефицитной на войне взрывчатки... Вернемся, однако, в Брест. Как пишет Сандалов (в то время начальник штаба 4-й Армии, в полосе которой и строился Брестский УР): „...на строительство Брестского укрепленного района были привлечены все саперные части 4-й армии и 33-й инженерный полк округа... В марте-апреле 1941 г. было дополнительно привлечено 10 тыс. человек местного населения с 4 тыс. подвод..., с июня по приказу округа на оборонительные работы привлекалось уже по два батальона от каждого стрелкового полка дивизии..." [79]. 16 июня строительный аврал был еще раз подстегнут постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР „Об ускорении приведения в боевую готовность укрепленных районов" [3]. Таким образом, мы не сильно ошибемся, если предположим, что к 22 июня большая часть из 380 недостроенных ДОСов Брестского УРа была уже готова или почти готова. Точных цифр, вероятно, не знает никто. Так, суммирование (по таблице в ВИЖе) числа построенных ДОСов в четырех укрепрайонах Западного фронта дает число 332, но на соседней странице, в тексте статьи, сказано, что „к июню 1941 г. было построено 505 ДОСов". Павлов и Климовских называют на суде еще большую цифру - 600... [67]. Как бы то ни было, но на каждом километре фронта Брестского укрепрайона стояло по три врытые в землю бетонные коробки, стены которых выдерживали прямое попадание снаряда тяжелой полевой гаубицы. Одна - полностью построенная и оборудованная и еще две такие же коробки, частично незавершенные. Это в дополнение к созданной самой природой реке Буг, вдоль которой и проходила тогда граница. Даже если допустить, что ни в одном ДОСе не было установлено ни одной единицы специального вооружения, то и в этом случае, просто разместив в них пулеметные взводы стрелковых дивизий, вооруженные стандартными „дегтярями" и „максимами", можно было создать сплошную зону огневого поражения. Пулеметы были. По штату апреля 1941 г. в стрелковой дивизии РККА было 392 ручных и 166 станковых пулеметов. По штату. Фактически к 22 июня 41 г. на вооружении Красной Армии было 170 тысяч ручных и 76 тысяч станковых пулеметов [35, с. 351]. Впрочем, все эти импровизации были излишними. Как следует из показаний командующего Западным фронтом Павлова, треть ДОСов была уже вооружена. Причем, вооружена отнюдь не ветхими пушками, якобы снятыми с укрепрайонов на старой границе. Товарищ И. Н. Швейкин встретил войну лейтенантом в 8-м пулеметно-артиллерийском батальоне Брестского УРа. Он свидетельствует: „...качество и боевое снаряжение дотов по сравнению с дотами на старой границе было намного выше. Там на батальон было всего четыре орудия, а остальное вооружение составляли пулеметы. Здесь же многие доты (45% от общего числа.- Прим. авт.) имели по одному или несколько орудий, спаренных с пулеметами... Орудия действовали полуавтоматически. Стреляные гильзы падали в специальные колодцы вне дотов, что было очень удобно. Боевые сооружения оснащались очень хорошей оптикой..." [44]. Надежно подготовленный коммунистическими „историками" читатель уже все понял: ДОТы-то были, да только глупый Сталин не разрешил их занять. Чтобы не „дать повода". Логика потрясающая. Не говоря уже о том, что ни Сталин, ни Гитлер никогда не нуждались в „поводах" (ибо в нужное время изготавливали их в любом количестве сами), по сравнению с самим фактом строительства ТЫСЯЧ бетонных коробок на берегу пограничной реки, занятие их во тьме ночной гарнизонами никого и ни на что не могло „спровоцировать". Поэтому их и занимали. Каждую ночь. „...В конце мая участились боевые тревоги, во время которых мы занимали свои доты... Ночь проводили в дотах, а утром, после отбоя, возвращались в свои землянки. В июне такие тревоги стали чуть ли не ежедневными. В ночь на 21 июня - тоже. В субботу 21 июня, как обычно, после ужина смотрели кино. Бросилось в глаза то, что, в отличие от прошлых суббот, на скамейках не было видно гражданских жителей из ближайших деревень. После фильма прозвучал отбой, но спать долго не пришлось: в 2 часа ночи мы были подняты по боевой тревоге и через полчаса были уже в своих дотах, куда вскоре прибыли повозки с боеприпасами..." Это строки из воспоминаний Л. В. Ирина, встретившего войну курсантом учебной роты 9-го артпульбата Гродненского УР [83]. Нет никаких оснований сомневаться в том, что и Брестский УР жил весной 1941 г. по тем же самым уставам и наставлениям. Все познается в сравнении. „Линия Маннергейма", о которой историки Второй мировой вспоминали тысячу и один раз, имела всего 160 бетонных сооружений на фронте в 135 км, причем большая часть дотов были пулеметными, и лишь несколько десятков так называемых „дотов-миллионников" были вооружены пушками. Как же все это было использовано? Красная Армия с огромными потерями прогрызала „линию Маннергейма" весь февраль 1940 г. Немцы же практически не заметили существования Брестского укрепрайона. В донесении штаба группы армий „Центр" (22 июня 1941 г., 20 ч. 30 мин.) находим только краткую констатацию: „Пограничные укрепления прорваны на участках всех корпусов 4-й армии" (т. е. как раз в полосе обороны Брестского УР) [61]. И в мемуарах Гудериана мы не найдем ни единого упоминания о каких-то боях при прорыве линии обороны Брестского укрепрайона. Но некоторые ДОТы сражались до конца июня 1941 г. Немцы уже заняли Белосток и Минск, вышли к Бобруйску, начали форсирование Березины, а в это время 3-я рота 17-го пульбата Брестского УРа удерживала 4 ДОТа на берегу Буга у польского местечка Семятыче до 30 июня! [44]. Бетонные перекрытия выдержали все артобстрелы, и только получив возможность окружить ДОТы и проломить их стены тяжелыми фугасами, немцы смогли подавить сопротивление горстки героев. А что же делали все остальные? „Большая часть личного состава 17-го пульбата отходила в направлении Высокое, где находился штаб 62-го укрепрайона... В этом же направлении отходила группа личного состава 18-го пульбата из района Бреста..." [79]. Вот так спокойно и меланхолично описывает Сандалов факт массового дезертирства, имевший место в первые часы войны. Бывает. На войне как на войне. В любой армии мира бывают и растерянность, и паника, и бегство. Для того и существуют в армии командиры, чтобы в подобной ситуации одних приободрить, других пристрелить, но добиться выполнения боевой задачи. Что же сделал командир 62-го УРа, когда к его штабу в Высокое прибежали толпы бросивших свои огневые позиции красноармейцев? „Командир Брестского укрепрайона генерал-майор Пузырев с частью подразделений, отошедших к нему в Высокое, в первый же день отошел на Бельск (40 км от границы), а затем далее на восток..." [79]. Как это - „отошел"? Авиаполки, как нам говорят, „перебазировались" в глубокий тыл для того, чтобы получить там новые самолеты. Взамен ранее брошенных на аэродромах. Допустим. Но что же собирался получить в тылу товарищ Пузырев? Новый передвижной ДОТ на колесиках? Возможно, эти вопросы и были ему кем-то заданы. Ответы же по сей день неизвестны. „1890 г. р. Комендант 62-го укрепрайона. Умер 18 ноября 1941 года. Данных о месте захоронения нет" - вот и все, что сообщил своим читателям „Военно-исторический журнал". Как, где, при каких обстоятельствах умер генерал Пузырев, почему осенью 1941 г. он продолжал числиться „комендантом" несуществующего укрепрайона - все это укрыто густым мраком государственной тайны. Старший начальник генерала Пузырева, помощник командующего Западным фронтом по укрепрайонам генерал-майор И. П. Михайлин погиб от шального осколка ранним утром 23 июня 1941 г. В мемуарах Болдина обнаруживаются и некоторые подробности этого несчастного случая: „...отступая вместе с войсками, генерал-майор Михайлин случайно узнал, где я, и приехал на мой командный пункт..." Генерал Михайлин не отступал „вместе с войсками". Он их явно обогнал. Командный пункт Болдина, как помнит внимательный читатель, находился в 15 км северо-восточнее Белостока, т. е. более чем в 100 км от границы. Солдат за сутки столько ногами не протопает... 2.10. Дама с фикусом Жанр документального детектива требует сведения воедино всех сюжетных линий и четкого указания на главных злодеев. Увы, ничего, кроме множества вопросительных знаков, автор предложить читателям не в состоянии. Увы, выяснение подлинных причин величайшей и беспримерной в истории России трагедии так и не стало за истекшие шестьдесят лет предметом авторитетного судебного или, по крайней мере, парламентского расследования. Эта ситуация, совершенно немыслимая ни в одном цивилизованном государстве, стала привычной для нашего общества и уже давно не вызывает ни протеста, ни даже удивления. Имеющаяся же в нашем распоряжении источниковая база не позволяет продвинуться дальше непроверенных гипотез и наводящих вопросов. Один из таких вопросов возник при чтении следующего отрывка из мемуаров Болдина. Итак, первый день войны. В полдень Болдин прилетает из Минска на военный аэродром в 35 км восточнее Белостока. „...на счету каждая минута. Нужно спешить в 10-ю армию. Легковой машины на аэродроме нет. Беру полуторку, сажусь в кабину и даю указание шоферу ехать в Белосток... ...наша полуторка мчится по оживленной автостраде. Но это не обычное оживление. То, что мы видим на ней, больше походит на сутолоку совершенно растерянных людей, не знающих, куда и зачем они идут или едут... ...показалось несколько легковых машин. Впереди „ЗИС-101". Из его открытых окон торчат широкие листья фикуса. Оказалось, что это машина какого-то областного начальника. В ней две женщины и двое ребят. - Неужели в такое время вам нечего больше возить, кроме цветов? Лучше бы взяли стариков или детей,- обращаюсь к женщинам. Опустив головы, они молчат. Шофер отвернулся,- видно, и ему стало совестно. Наши машины разъехались... ...на шоссе показалась „эмка". В ней инженер одной из строек укрепрайона. Предлагаю инженеру привести в порядок мою полуторку, а сам беру его машину и продолжаю путь в 10-ю армию. Нужно попасть туда как можно быстрее. Восемнадцать часов. Яркое солнце освещает дорогу..." [80]. Перечитайте этот отрывок, уважаемый читатель. Два, три раза. Он того стоит. Перед нами ключ к разгадке того, что принято называть „тайной 1941 года". Прежде всего определимся с обстоятельствами времени и места действия. Встреча с дамой и фикусом происходит восточнее Белостока, т. е. за 100 км от границы во второй половине дня 22 июня 1941 г., т. е. примерно через 12 часов после начала боевых действий, через 4-5 часов после выступления Молотова по всесоюзному радио. Война началась, и это уже знают все. Одним из множества последствий этого трагического факта является то, что все без исключения легковые автомобили теперь подлежат мобилизации и передаче в распоряжение военных властей. Командующий округом, а в его отсутствие - первый заместитель командующего Западным Особым военным округом товарищ Болдин теперь является высшей властью для всех военных и гражданских лиц на территории Белоруссии. Болдин спешит не на рыбалку. Он должен срочно прибыть в штаб 10-й армии, создать и руководить действиями главной ударной группировки фронта. От того, как быстро и в каком физическом состоянии он прибудет к месту назначения, зависят, безо всякого преувеличения, жизни сотен тысяч людей. Вывод: Болдин не только имел право, но и просто обязан был пересесть из фанерной кабинки грохочущей, очень ненадежной „полуторки" в кожаное кресло комфортабельного скоростного лимузина. Он, Болдин, уже воюет, его время и его самочувствие уже перестали быть его личным делом, в котором можно проявлять личную скромность. Понимает ли это сам Болдин? Безусловно. Он несколько раз повторяет фразы о том, что „нужно спешить", и немедленно забирает себе первую встречную „эмку". А мощный и надежный „правительственный" ЗИС-101 отпускает, ограничившись только едким замечанием, от которого (замечания) стало стыдно одному только водителю - но не пассажирам ЗИСа. Молчание было их ответом. После чего „наши машины разъехались". В принципе, этой информации уже достаточно для того, чтобы определить, какому именно „областному начальнику" принадлежала и эта машина и, этот фикус, и почему ЗИС ехал не один, а первым в составе „группы машин". Белосток того времени - это захолустный город со стотысячным населением и несколькими заводами текстильной промышленности. В Польше он был заброшенной восточной окраиной, в составе СССР стал далеким западным приграничьем. „Какие-то начальники" в таких городах ездили на трамвайчике, большие (по местным меркам) начальники - на „эмках". С легковыми автомобилями в СССР всегда была большая напряженка. Представительский ЗИС-101 в Белостоке мог оказаться только в распоряжении трех человек: первого секретаря обкома Партии Любителей Общего Имущества и начальников областных управлений НКВД и НКГБ. Четвертого, как говорится, не дано. И только вбитым в кость страхом перед „органами" можно объяснить то, что генерал-лейтенант, за спиной которого было уже два „освободительных похода" - в Польшу и в Румынию, не решился вытряхнуть фикус на обочину. Определившись таким образом с принадлежностью машины и женщины, обратим теперь наше внимание на горшок с фикусом. Освободительные походы всегда сопровождались резким скачком благосостояния военного, партийного и, прежде всего, гэбэшного начальства. После того, как кровью десятков миллионов была завоевана Победа, это явление расцвело пышным махровым цветом. Тащили машинами, вагонами, эшелонами. Демонтировали и перевезли в Подмосковье роскошную виллу Геринга, переплавили на набалдашник трости золотую корону Гогенцолнеров, специально для маршала Жукова искали по всему разрушенному Берлину каких-то невиданных „собачек английской породы с бородками"... При обыске у арестованного 24 января 1948 г. К. Ф. Телегина, генерал-лейтенанта, члена Военного Совета Группы Советских войск в Германии, а проще говоря, ближайшего сподвижника Г. К. Жукова было изъято: „...свыше 16 кг изделий из серебра, 218 отрезов шерстяных и шелковых тканей, 21 охотничье ружье, много антикварных изделий из фарфора и фаянса, меха, гобелены работы французских и фламандских мастеров 17 и 18 веков и другие дорогостоящие вещи..." [ВИЖ.- 1989.- No 6]. В 1939 году эти „цветочки" еще только-только распускались, но уже и в ходе освободительного похода в Польшу в зоне советской оккупации подо Львовом пропало имущество жены американского посла в Польше Биддла (дамы из очень богатой семьи), в том числе огромная коллекция антиквариата. Без малого два года американцы приставали к советскому внешнеполитическому ведомству с просьбой разобраться в этом вопросе. Их очень удивляло, как в стране с „отмененной" частной собственностью могли бесследно пропасть 200 (двести) ящиков с картинами, мехами, коврами, столовым серебром и т. д. В конце концов, терпение у наших дипломатов лопнуло, и 5 июня 1941 г. замнаркома иностранных дел товарищ Лозовский заявил послу США Штейнгардту дословно следующее: „...в Западной Украине и в Западной Белоруссии в то время происходила революция. Г-н посол, очевидно, думает, что когда люди делают революцию, они только и думают о том, как бы сохранить чье-либо имущество. Советское правительство не является сторожем имущества г-на Биддла..." [69, с. 724]. Излив таким образом душу, советские власти вернули 47 ящиков и пообещали вернуть остальное, „если будет найдено еще что-нибудь". Вся эта длинная история рассказана к тому, что дурацкий фикус едва ли был единственным ценным предметом в доме главного белостокского Начальника. Осенью 1939 г. там также „происходила революция", и в родовых замках Радзивиллов тоже пропадали премиленькие вещицы. То, что „первая леди Белостока" потащила с собой фикус, говорит о том, что сборы происходили в крайней спешке, в страшной панике, в состоянии, близком к умопомешательству. А почему? Что, собственно, так напугало даму с фикусом и ее мужа? Ответить на этот вопрос совсем не так просто, как может показаться на первый взгляд. Это мы сегодня знаем, началом чего стали выстрелы на границе ранним утром 22 июня 1941 года. Но кто же мог это знать вечером первого дня? Изо всех репродукторов грохотало: „А если к нам нагрянет враг матерый, он будет бит повсюду и везде". В Москве готовили к отправке в войска Директиву No 3, в соответствии с которой к 24 июня боевые действия должны были быть перенесены на территорию противника. И какие могли быть сомнения в реальности этих планов - исходя из фактического соотношения сил сторон? Если даже и могли быть сомнения, то откуда же взялась такая нерассуждающая уверенность в том, что надо бежать куда глаза глядят? Муж дамы в силу своего служебного положения знал истинное положение дел? Но в таком случае оснований для паники было еще меньше. В полосе обороны 10-й армии, на фронте в 200 км, наступало десять пехотных дивизий вермахта. С артиллерией на конной тяге, без единого танка. По нашим уставам, для наступления на таком фронте требовалось втрое больше сил. К тому моменту, когда горшок с фикусом засовывали в салон дорогого автомобиля, передовые отряды вермахта еще только заканчивали переправу через пограничный Буг. Даже если предположить, что Большой Начальник не верил в способность Красной Армии оказать хоть какое-то сопротивление, то и в этом случае разумных оснований для спешки не было. От границы до Белостока 75-100 километров. На пути две реки: если двигаться с юго-запада, то Нарев, если с севера - то Бебжа. Пусть и не Бог весть какие реки, не Днепр и не Висла, но без моста через них пехотную дивизию со всем ее разнообразным хозяйством не переправить. А мост надо еще навести, а сколько времени уйдет просто на то, чтобы по нему прошла дивизия вермахта, т. е. 15 тысяч человек и 5 тысяч лошадей? Так что раньше четверга-пятницы немцев в Белостоке можно было и не ждать. Времени на сборы предостаточно. Незачем было метаться и хватать в ужасе первый попавшийся под руку фикус. Так какая же сила уже через несколько часов после того, как Молотов прочитал по радио написанные для него Сталиным слова „враг будет разбит, победа будет за нами", заполнила все дороги толпами „совершенно растерянных людей, не знающих, куда и зачем они идут или едут" ? Пока автор писал и переписывал заново дальнейшие главы этого печального повествования, издательство „Олма-пресс" в 2002 году выпустило книгу под названием „15 встреч с генералом КГБ Бельченко" [62]. Сей доблестный чекист, руководивший подавлением народных восстаний в Средней Азии, Будапеште и Тбилиси, накануне войны трудился начальником Управления НКГБ Белостока. На странице 129 генерал уверяет, что свою жену он отправил в Минск на „полуторке". Если это правда, то фикус был из дома первого секретаря обкома Кудряева или начальника Управления НКВД Фукина. Как бы то ни было, воспоминания Бельченко дополняют картину событий июня 1941 г. чрезвычайно колоритными мазками. „...На бюро обкома партии мы рассматривали решения некоторых приграничных райкомов партии об исключении из ВКП(б) тех, кто начал отправлять свои семьи в наши тыловые объекты..." Остановимся. Оценим. Постараемся вспомнить, что это такое - быть исключенным из партии в эпоху „неуклонного обострения классовой борьбы". А за что, дорогие товарищи? Разве в Уставе есть хоть одна строчка о том, где должно быть местонахождение жены коммуниста? И уж тем более, кто и когда запрещал члену партии отправить ребенка летом, в каникулы, к бабушке в Тамбов? И тем не менее, подобные желания решительно пресекались. И не только в Белостоке. Открываем еще раз книгу Сандалова: „...19 июня 1941 г. состоялся расширенный пленум областного комитета партии... На пленуме первый секретарь обкома тов. Тупицын обратил внимание на напряженность международной обстановки и возросшую угрозу войны. Он призывал к повышению бдительности... На вопросы участников пленума, можно ли отправить семьи из Бреста на восток, секретарь обкома ответил, что этого не следует делать, чтобы не вызвать нежелательных настроений..." [79]. Вот так вот. Война - на пороге, но „на первый же удар врага несокрушимая Красная Армия ответит тройным уничтожающим ударом". А тот, кто хоть на секунду усомнился в этом, тот трус, паникер и враг. Таких не берут в коммунисты. И вот - грянуло. В 4 часа утра раздалась артиллерийская канонада. „В период с 5 до 6 часов утра,- пишет Сандалов,- войска 2-й немецкой танковой группы и 4-й армии начали форсировать р. Западный Буг". Начали форсировать. А надо еще и закончить. На войне это не всегда и не всем удается. В 5 часов 45 минут в кремлевском кабинете Сталина началось совещание высшего руководства страны. Началось с того, что наркома иностранных дел Молотова отправили на встречу с послом Германии графом Шуленбургом - узнать, что это такое происходит на границе? А в это время... „...Около 6 часов утра собралось бюро Белостокского обкома партии, на котором наряду с решением других неотложных вопросов было принято постановление о создании чрезвычайной комиссии". Ну это само собой. Это у нас любят. Как же без ЧК? Вот только для решения какого „неотложного вопроса" создавалась белостокская „чрезвычайка"? А вот для какого: „...для немедленной эвакуации семей военнослужащих, а также ценного имущества и секретных документов". Но и это еще не все. На третьем ЧАСУ войны белостокские товарищи уже сомневались в том, что им удастся эвакуировать все ценное имущество. Генерал Бельченко продолжает: „...на том же заседании бюро обкома предложило создать боевые чекистские группы для взрыва и уничтожения оборонных объектов, военных баз и складов в момент ВСТУПЛЕНИЯ ВРАГА В ГОРОД..." Никакого сослагательного наклонения. Разумеется, враг вступит в город. Даже быстрее, чем удастся вывезти содержимое военных складов. И, наконец, немного о фикусе: „...свою семью в первый день войны я отправил на полуторке в сторону Минска. Вместе с ней ехали семьи моих заместителей... Сборы происходили в суматохе. Как всегда бывает (?) в таких случаях, самое главное было забыто. Так, моя жена не взяла ни одного документа, удостоверяющего ее личность..." Подробность интереснейшая. Забыла взять или муж тщательно проверил, чтобы никаких документов, удостоверяющих личность, при его жене не было? Вот именно так „всегда бывает", когда чекист (или его жена) отправляются во вражеский тыл. Или на встречу с трудящимися Страны Советов, у которых (в первый раз за много лет) появилась возможность выразить действием свою любовь к славным чекистам и их женам...