и сильных слуг не чувствовал себя вполне в безопасности... Тяжкие думы омрачали радость его близящейся победы над непокорным старым боярством. Кровавые тени убиенных им славных мужей земли русской мерещились по углам царской опочивальни. Их вопли к Богу о мщении надо было как-то унять или хотя бы смягчить, не то они грозили стать вскоре нестерпимыми для ушей. Иоанн дрожащими руками зажег огни и стал на колени перед образами. Он громко и долго читал, пел псалмы, молился ревностно, не стыдясь оставить болезненных знаков на челе своем от многих земных поклонов, и все же молитва не неслась к небесам, слова никак не складывались в благозвучные и святые сочетания, а скорее напоминали лукавые речи в суде. Вера Иоанна в Бога отличалась поразительным непостоянством и изменчивостью, порождая нередко самые противоречивые поступки. Царь, несомненно, был сведущ в христианском Писании и строил множество храмов, щедро жертвовал на монастыри, но в случае нужды мог последние и ограбить; был способен помногу часов выстаивать церковную службу, молясь истово, а в другой день во время литургии отдавать шепотом приказания пытать и казнить несчастных; боялся юродивых, слыша в их безумных речах недобрые для себя предзнаменования на будущее и в то же время легко менял епископов и митрополитов, считая их обязанными подчиняться своей воле во всякое время и не вмешиваться в дела управления царством земным. Много архипастырей сменилось на его веку... Иоанн с трудом встал с колен, вновь лег на бессонное ложе и принялся вспоминать. Бог рано оставил его без отца и матери. Бояре из рода Шуйских и Глинских самовольно управляли державой в малолетство Иоанна и не пеклись о его христианском воспитании. Они бесцеремонно свергли митрополита Даниила, избранного его батюшкой, великим князем Василием Иоанновичем, и посадили на кафедру угодного боярам Иоасафа, но вскоре и последний стал им не люб. Царю вспомнилось, как заговорщики однажды преследовали Иоасафа в самом государевом дворце и грубо схватили митрополита в присутствии Иоанна, когда тот был еще ребенком... С тех давних пор страх перед боярами, их разрушительной силой, противостоящей полноценной царской власти, был в крови Иоанна. "Словно Ироды, младенцем меня хотели погубить!" - стискивая кулаки от гнева, шептал сам себе, словно в бреду, мстительный царь. Следующим первосвятителем стал Макарий. Этот благочестивый старец, вместе со священником-пророком Сильвестром и боярским защитником Адашевым, смогли на какое-то время направить мысли юного Иоанна на мир духовный. Тогда он "венчался на царство", изучал Писание, женился на добродетельной первой своей супруге Анастасии, сдерживавшей его природную жестокость, простил всех негодных бояр... Казалось, счастливое царство пришло на русскую землю. Но Бог забрал у Иоанна Анастасию! "Зачем Ты, Боже, отнял ее у меня?" - с отчаянием спрашивал царь в молитве вновь и вновь. Небеса безмолвствовали, и тогда воспаленный мозг Иоанна изобрел свой собственный ответ, ответ устрашающий: Анастасия, с ее излишней мягкостью, мешала ему исполнить волю Божию и укрепить царство, истребив твердой рукой всех тайных врагов его! И словно пелена спала с глаз Иоанна, он вдруг ясно увидел себя окруженным злодеями и мятежниками, которые вот-вот свергнут и уничтожат его, если только он сам не опередит их... Сильвестра, пророка, обличавшего некогда Иоанна, злоупотребляя молодостью царской, государь велел сослать навечно на север, в обитель Соловецкую, дабы поостыл немного. Хитрого Адашева, благотворителя нищих, державшего в своем доме прокаженных и собственными руками умывавшего их - каков лицемер и злодей! - так же отправил в изгнание, где скорая смерть лишь спасла его от казни лютой. Макарий был весьма стар, и Иоанн был вынужден подыскать на его место преемника, которым сначала стал добродушный Афанасий. Последний, однако, пробыл на митрополии совсем недолго и вскоре сам попросился уйти в монастырь. Тогда огонь царского гнева разгорался против бояр уже во всей своей силе. Кровь в Москве лилась рекою... Иоанн едва успевал выслушивать доносы верных людей и раскрывать заговоры против себя. Из крупных фигур, среди немногих, смог бежать князь Курбский; скрылся, иуда, у иноземцев и оттуда жалил Иоанна: мол, "сильных во Израиле" уничтожаешь, Господь будет мстителем за них... "Нет, - ответствовал тогда ему русский государь, - все сильные да верные служат мне и здравствуют. Казню одних изменников, а где же их щадят? Да, много опал людей известных, и это горестно для сердца, но еще больше измен гнусных, подобных твоей, Курбский!.. Угрожаешь мне судом Божьим на том свете? А разве Бог не властен и над этим миром, вот где ересь манихейская!.." Царь между тем лихорадочно подбирал нового главу русской Церкви. Нужен был достойный человек, одновременно влиятельный среди духовенства и послушный государю. Его выбор уже было остановился на архиепископе Казанском Германе, но тот даже еще прежде своего посвящения осмелился рассуждать пред Иоанном о пользе покаяния и отмене опричнины. Германа тут же изгнали, и опечаленный государь принялся искать другого первосвятителя. Наконец, вспомнил царь об игумене Соловецкого монастыря, Божьем слуге Филиппе. И не подумалось тогда Иоанну, что сосланный им в северную обитель коварный Сильвестр мог оказать там пагубное влияние на кроткого и доверчивого игумена, старого друга Иоанна... Сколько раз царь благодетельствовал Филиппа и дикий монастырь его, возвел самолично в архипастыри Церкви, обидев других достойных мужей, но вот неблагодарность человеческая - и этот монах полез туда же: презрев дружбу, защищает теперь врагов царских и пытается унизить своего государя. И тут Иоанн вдруг понял, что более всего гнетет его сердце, - это та недавняя и опасная выходка Филиппа, которую царь еще должным образом не пресек... Со всеми подробностями в который уж раз припомнилось ему, как в минувший воскресный день зашел он в час обедни в соборную церковь Успения. С ним было тогда немалое число опричников, все - веселы, в черных одеждах, столь устрашающе действующих на врагов государевых, из-под одежд грозно блестят ножи и кинжалы. Иоанн с улыбкой подошел к Филиппу и ожидал привычного благословения. Но гордый митрополит неожиданно сделал вид, что не замечает царя: отвернулся к лику Спасителя и не захотел благословлять! О, как выдержало только сердце Иоанново и не разорвалось от горя!.. Наконец, когда положение стало совсем уж неприличным, кто-то из стражи громко сказал, обращаясь к Филиппу: "Святый владыко, здесь государь - благослови его!" Тут только митрополит, наконец, поворотился лицом своим, но при том заявил громогласно: "В сем одеянии странном не узнаю царя православного, не узнаю его и в делах царства!.." И затем выплеснул на Иоанна беспощадно всю грязь, какую только насобирал по боярским семействам: жесток, мол, русский царь, казнит всех без разбора, даже татары и другие языческие народы знают больше правды и мира, чем Русь, но близится суд небесный, и определение того суда будет ужасно... Верные опричники хотели было заставить замолчать зарвавшегося митрополита, но Иоанн не велел трогать. Сказал лишь Филиппу напоследок, сдерживая гнев: "Вижу, что слишком мягок был с вами, мятежниками... Теперь же буду, каковым меня нарицаете!" Вслед за тем Иоанн приказал взять под стражу всех родственников и окружение митрополита. Кого допрашивали мягко, кого - с пристрастием, выведывая о заговоре Филиппа с боярами против государя. Хотя мало что узнали, казнили многих. Но все это не удовлетворяло вполне огорченного монаршего сердца, ему требовалось нечто намного большее, следовало научить духовенство навеки знать свое место. И потому надумал Иоанн той бессонной ночью произвести над митрополитом царский суд. Утро государь, как всегда, начал с долгой молитвы. Просил себе у Бога твердости и мужества в деле защиты русского царства. Злобные враги - литовцы, немцы, шведы, турки и их бесчисленные сателлиты - жаждали узреть однажды слабость Иоанна. И потому строгость внутри державы была призвана помочь и политике внешней. Знал царь, что делал, когда казнил своих! И теперь суд над Филиппом занимал Иоанна более всего. Надлежало поскорее найти негодных людишек, которые правдоподобно раскрыли бы перед архиереями всю глубину падения митрополита Московского. И потому направил царь вместе с искусным в интригах духовником своим протоиереем Евстафием расторопных следователей на Соловки, дабы тень подозрения пала на доброе имя Филиппа прежде всего в родной его северной братии. Дело оказалось непростым: монахи, ведая, что сослать их дальше уже некуда, сговорились и, как один, хвалили своего прежнего игумена. Какое-то время ни угрозы, ни уговоры не помогали. Наконец, мечтая об епископстве, новый игумен Паисий и несколько приближенных к нему монахов согласились лжесвидетельствовать против Филиппа, неуверенно обвиняя его в заговорщических речах, тайном колдовстве и других тяжких грехах. Царские послы не скупились на обещания, и дело ко всеобщему удовлетворению сдвинулось с мертвой точки... Митрополит Филипп все это время продолжал исполнять свои пастырские обязанности и внутренне готовился к мученичеству. По-христиански тихо и незаметно наступила осень 1568 года. Филипп чувствовал, как вокруг него сгущаются тучи, но будучи не в силах что-либо изменить, а тем более потворствовать духовной погибели расстроенного умом Иоанна, назидался евангельским чтением о страстях Господних и житиями святых, положив в сердце своем претерпеть до конца, что ему ни пошлет рука Божия. Иногда он с болью вспоминал начало своего невольного архипастырского служения. Со слезами Филипп, вызванный как будто для духовного совета в Москву, умолял тогда Иоанна отпустить его обратно в пустыню и "не вручать малой ладье бремени великого". Царь был непреклонен. Тогда Филипп просил его, подобно другим смельчакам, уничтожить опричнину, но и здесь был вынужден вскоре уступить, отчасти усматривая в царском самовластии волю Божию. Однако, в первый год после посвящения в митрополиты Филипп мог к радости своей лицезреть известное смягчение тиранства Иоанна и прославлял Бога. Затем все ужасы опричнины возобновились. Несколько раз Филипп пытался увещевать царя наедине, но Иоанну подобные разговоры были в тягость, и тогда, после многих сомнений и молитв, архипастырь решился на публичное обличение... Приближалось время суда над митрополитом. Все близкие ему люди и сторонники были уже либо замучены, либо лишились своих мест. И лишь простой люд, наполнявший церкви во время служб и ничего не ведавший, облегчал сердце пастыря и говорил ему, что у него еще есть паства. В начале ноября Филиппа призвали в царские палаты на суд. Он явился туда, бледный, но спокойный, готовый как к лишению кафедры, так и самой жизни. Царь, архиереи, поредевшие бояре сидели в торжественном молчании. Их глаза блуждали по сторонам и поначалу не решались смотреть на уже осужденного ими митрополита. "Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица?" - пришли на сердце Филиппу слова Писания. Оглядевшись, он увидел скромное место, приготовленное для него явно не в соответствии с саном. В смирении сел. Тогда поднялся, преисполненный важности, игумен Паисий и, ободряемый едва заметной царской улыбкой, принялся излагать все приготовленные против Филиппа обвинения. Клеветал обстоятельно и вдохновенно. Обвинению всерьез никто не верил, однако Иоанн время от времени сочувственно кивал головою, а остальные судьи старательно изображали на лицах все растущее возмущение, как бы в связи со вновь открывшимися обстоятельствами дела... Желая соблюсти внешние приличия и справедливость суда, царь в заключение дал слово и Филиппу. Митрополит не стал оправдываться, негромко, но пророчески точно сказал своему недоброжелателю Паисию, что сеяние злого не принесет заветного плода, на который тот надеется. Затем, движимый духом, возвысил голос и обратился к главному обвинителю: "О государь! Знай, что не боюсь ни тебя, ни смерти... Достигнув доброй старости в пустынной жизни, желаю так же не ведать мирских страстей и придворных козней, но в мире предать свой дух Господу. Лучше умереть мучеником, чем оставаться митрополитом и безмолвно наблюдать все ужасы сего несчастного времени. Твори, что тебе угодно..." Несколько слов Филипп произнес и к архиереям: "Пасите верно стадо Христово! Готовьтесь дать отчет Богу и страшитесь Небесного Царя более, нежели земного..." Сказав это, митрополит хотел вернуть государю свой пастырский посох и белый клобук - символы высшей духовной власти, - однако Иоанн их не взял, раздосадованный тем, что слово поверженного Филиппа неожиданно прозвучало столь сильно. "Надлежит прежде дождаться приговора, - угрюмо заключил царь, - а пока ступай и совершай службу!" Наконец, 8 ноября сердце государево утешилось в полной мере. Филипп тогда служил обедню в Успенском соборе и стоял на том же месте перед алтарем, что и в день обличения им Иоанна Грозного. Внезапно церковные двери отворились и в храм с шумом вошла толпа вооруженных опричников, возглавляемых боярином Алексеем Басмановым. Эффект был велик: народ в изумлении замер, богослужение прекратилось, Басманов велел громко читать царскую грамоту. Было оглашено, что церковным собором митрополит лишается сана. После чего, во исполнение царского повеления, с Филиппа сорвали архиерейские ризы, облекли в простую монашескую одежду и, изгнав из церкви метлами (которые опричники для устрашения привязывали к седлам своих коней рядом с собачьими головами), на дровнях увезли в Богоявленский монастырь. Взрослые прихожане бежали за пастырем, плача как дети. Царь был милостив к Филиппу. Он не сжег его живым на костре как колдуна и не затравил медведями, как советовали ему приближенные. Он довольствовался только истреблением рода Колычевых, из которого происходил бывший митрополит. В заключение к Филиппу приносили голову его любимого племянника в подарок от государя, которую старец кротко благословил и возвратил пославшему. Последний год жизни Филипп провел в суровых условиях в Тверском монастыре, называемом Отрочим. В конце 1569 года, проезжая Тверь, Иоанн вдруг вспомнил прежнего друга и послал к нему, как будто за благословением, своего искусного палача Малюту Скуратова. Филипп ответил, что благословляет только добрых и на доброе, после чего святотатец задушил старца в его келье. По требованию высокопоставленного убийцы, монахи тут же погребли тело, пребывая в страхе и печали. В царствование Алексея Михайловича мощи святого мученика были перенесены в московский Успенский собор, некогда ставший безмолвным свидетелем духовного подвига митрополита Филиппа. 2002 г. РОЖДЕСТВЕНСКИЙ УЛОВ "Голод усилился на земле"*... В самом начале 1933 года, в сочельник, колхозник-передовик Захар Семерюк, отец пятерых детей из украинского села Октябрьское (бывшее Боголюбово), вместе с семьей преклонил колени и, со слезами помолившись Господу, отправился проверять поставленные им накануне в полынье на старице небольшие сети. Дело то было безнадежное. В местной старице и в добрые времена рыбы водилось негусто, а как настал голод, мужики еще осенью исходили ее вдоль и поперек с бреднем, выловив все живое. Но с болью глядя на страшно исхудавших жену и детей, Захар, и сам едва передвигавший ноги, как только на ночном небе поднялась луна, достал из потаенного места испеченную к Рождеству одну-единственную безвкусную, смешанную с отрубями лепешку, разделил ее между членами семьи и двинулся в путь. "Съедим это и умрем", - вспомнились ему печальные слова бедной вдовы из Сарепты Сидонской.** Себе он, однако, усилием воли сегодня не взял ни крошки, твердо решив, либо вернуться домой с уловом, либо умереть на льду старицы. "Папочка поймает нам много рыбки!" - радостно щебетала трехлетняя Даша, и старшие дети тоже с надеждой смотрели на отца, ведь завтра утром - Рождество... Дорога, по которой пошел Захар, проходила мимо бывшего молитвенного дома, отобранного у верующих сразу же после начала достопамятной коллективизации и превращенного теперь в колхозную контору. Всякий раз мимо этого места Семерюк проходил с тяжелым сердцем. Сколько воспоминаний с ним связано! Сейчас дом выглядел холодным и высокомерным, подобно всякому богоотступнику, однако Захар хорошо помнил его другим: само рождение, когда будущую церковь строили едва ли не всем селом; юность и зрелость, когда - еще совсем недавно - в нем собиралась большая дружная община, пресвитер и диаконы читали святые Писания, пел хор, из ворот дома выезжали подводы с благовестниками, направляясь с христианской проповедью по соседним хуторам, многие люди тогда каялись в своих грехах... А затем в том же доме, но уже оскверненном, судили их замечательного пастыря Василия Ткаченко и других братьев. Всех проповедников церкви безжалостно "раскулачили", объявив их всенародно, правда, не "кулаками-кровопийцами" (для чего местные баптисты оказались бедноваты), а некими "подкулачниками". Так и записали в заведенных на них уголовных делах, перед отправкой на крайний Север. Бумага, как известно, все стерпит. Оставшиеся в селе верующие какое-то время из страха перед властями не собирались вместе, однако затем небольшая группа все же начала тайно, преимущественно по ночам, проводить богослужения по домам. Днем это были примерные колхозники, добросовестно исполняющие волю поставленного Советской властью председателя, а по ночам - славословящие Господа ученики, отдающие всю славу лишь Ему. Прошлой ночью такое тайное служение проходило и в доме Семерюков. Как обычно в то страшное время, вполголоса приглушенно пели гимны, так же негромко читали Евангелие, горячо молились обо всей рассеянной Церкви, а более всего - о хлебе насущном, чтобы, несмотря на усиливающийся голод, как-то дотянуть до лета. И все верующие, ради Господа Иисуса Христа, чем могли, делились друг с другом. Урожай зерновых, собранный осенью в их местности, был вполне достаточен для безбедной жизни. Однако вскоре весь хлеб, свезенный в колхозные закрома, исходя из высшей государственной целесообразности, был до последнего зернышка сдан в район, и потому голод сделался неизбежным. К началу зимы положение стало просто отчаянным. Люди быстро опускались, ища себе хоть какое-то пропитание. В селе начисто исчезли кошки и собаки. Появились первые смерти от истощения. В соседнем колхозе рассказывали о случае людоедства. Власть безмолвствовала, грандиозных масштабов голод в стране замалчивался, газеты же преимущественно писали о победах в социалистическом колхозном строительстве... Захар поначалу тоже сильно страдал от хронического недоедания. Все овощи, собранные с их маленького личного огорода, он со своей женой Марией скрупулезно разделил по месяцам до весны, но семья постоянно не укладывалась в эту скудную норму, и запасы таяли на глазах. С грустью заметив однажды, как ослабевает духом, начинает пререкаться с супругой из-за малого кусочка пищи, Захар возревновал о Боге, молился много часов кряду, не поднимаясь с колен, и с ним вдруг произошла удивительная перемена, необъяснимая для людей неверующих. Он почему-то перестал бояться умереть от истощения, явственно почувствовал себя готовым к таковому исходу, и, по-видимому, потому как раз и продолжал жить достойно образа Божьего, сохраняемый высшей силой посреди окружавшего его земного ада. И теперь, с трудом идя морозной ночью по глубокому снегу, Захар совсем не чувствовал голода, думая лишь о семье. "Господи, о жене и детях молю, не о себе, - беззвучно взывал он к Богу. - Спаси и сохрани их от голодной смерти! Соделай чудо, чтобы поставленные мною сети оказались не пусты, ведь вся вселенная в Твоей руке и власти..." Он вышел к покрытой снежным покровом старице. Пушистый иней на замерзших прибрежных кустах таинственно искрился в лунном сиянии. Пробитая им накануне полынья успела уже довольно прочно затянуться. Достав из-за пояса приготовленный заранее топорик, Захар принялся рубить лед. Из-за телесной немощи ему приходилось часто останавливаться и отдыхать, слезы неудержимо текли из глаз. "А что, если все напрасно, и дети его уже завтра начнут тихо угасать?" - эта мысль надрывала отцовское сердце. И тогда он вновь начинал отчаянно рубить лед, так, что колючие крошки летели во все стороны. "Если не будет рыбы, - ожесточился на какой-то миг Захар, - видит Бог, не сойду с этого места, лягу умирать пред очами всего воинства небесного, радующегося Рождеству... Пусть ангелы тогда спросят с Господа, почему Он омрачил Свой великий праздник смертью верующих в Него малышей несмышленых... Да, замерзну прямо у полыньи, хоть одним ртом в семье да будет меньше..." Захару представились его дети, мал мала меньше, с плачем бегущие утром к старице, рыдающая жена... "На все воля Божия, - вновь рассудил он с верою, вздыхая. - "Насадивший ухо не услышит ли? И образовавший глаз не увидит ли,"* в какой мы оказались беде?" Наконец, полынья была вновь прорублена. Рыбак, не спеша, с затаенной надеждою, что каждая лишняя минута даст Господу больше возможностей ответить на вопиющие к небу молитвы, принялся убирать лезвием топора плавающие на поверхности льдинки, и делал это до тех пор, пока в черной воде ясно не отразились далекие мерцающие звезды. Однажды, давным-давно восточные волхвы в такой же канун Рождества, как сегодня, увидели на небе одну таинственную звезду... "Господи! - положив руку на сеть, страстно воскликнул Захар. - Как Ты не допустил смерти Младенца Иисуса от кровавых рук Ирода, не допусти же и смерти моих детей! - он еще немного помедлил и, набравшись мужества, добавил почти беззвучно. - Но да будет воля Твоя, верую..." С этими словами Семерюк легонько потянул сеть и сразу же ощутил, как она тяжела. "Неужели примерзла где-то еще подо льдом?" - первое, что пришло ему в голову. Однако сеть понемногу начала поддаваться, и рыбак вскоре ощутил в ней бурное шевеление. "Благодарю Тебя, Отче!" - беспрерывно скороговоркой повторял Захар, лихорадочно подтягивая сеть с неизвестно откуда взявшейся силой. Первая рыба грузно посыпалась на лед. "Господи, ведь это налимы!" - безошибочно определил он самый ценный сорт рыбы, который когда-либо только ловился на его памяти в этой старице. А сеть, между тем, с трудом проходила в неширокую полынью, рыбак только и успевал откидывать крупных налимов в сторону... После непродолжительной борьбы восемьдесят семь больших и средних рыбин замерли на снегу у ног отца семейства Семерюков. Несмотря на мороз, Захар снял шапку, стал на колени на льду и, простирая руки к небесам, от всего сердца прославил Вседержителя: "Жив Господь Бог! И весь мир по-прежнему подчиняется Тебе! Ликует дух, ибо ныне укрепилась вера моя, как никогда в жизни, слава Тебе, аллилуйя!" Ему было уютно и радостно в эти минуты, как ребенку на коленях у отца. А из разверстого сверкающего ночного неба, казалось, лились умилительные рождественские хоралы. Затем, вновь сложив рыбу в сеть, Захар натужно потянул ее по снегу домой. Это был последний труд его жизни. Тяжесть груза показалась бы значительной и здоровому сильному мужчине. Семерюк же чувствовал, что он уже больше не сможет вернуться на старицу, и потому не стал делить улов на части. Путь домой продолжался несколько часов. Когда уже под утро, обессиленный, Захар дополз до своих ворот и едва слышно постучал, Мария вскрикнула от радости, увидев мужа живым со столь щедрым рождественским Божьим подарком. Дети еще спали, и было достаточно времени поухаживать за супругом и приготовить для всей семьи вкусный праздничный завтрак. Рождество прошло весело. Дети были счастливы, что Бог ответил на их слезные молитвы. Лишь отец пролежал весь день, не вставая. Его организм, настроившийся на отшествие к Господу и растративший всю энергию без остатка, уже почти не принимал пищу. Захар тихим голосом распорядился хранить рыбу замороженной во льду в укромном углу двора, лишь понемногу добавляя ее в ежедневную пищу. Он повелел также отдать несколько крупных рыбин наиболее бедствующим братьям и сестрам из общины. Через три дня, непрестанно беззвучно молясь, он с благодарной улыбкой перешел в небесные обители. Чудесный улов спас от голодной смерти семью, даже сильно ослабевшие дети скоро поправились. Так Семерюки, оставшиеся без отца, но хранимые Господом, прожили до весны, когда небесный Отец послал им другую пищу. А вот еще наловить рыбы в этой загадочной старице больше уже никому не удавалось. 2003 г. БЕЗУМИЕ ХРИСТА РАДИ Вот и стихли последние звуки в угрюмом длинном коридоре, небрежно выкрашенном зеленой краской. Погас тусклый дрожащий свет, пробивавшийся через щели массивной двери. Не слышно стало раздражающего позвякивания связки ключей в руках дежурного санитара. Перестали ворочаться и забылись в тревожном сне соседи по палате. Наступила глубокая ночь. О, каким наслаждением для измученной за бесконечно долгий день души было дождаться этих счастливых минут! Теперь можно вновь беспрепятственно помолиться и обрести столь необходимое утешение. Павел Степанович - быстро постаревший и поседевший человек, хотя ему не было еще и сорока пяти лет - бесшумно откинул одеяло и опустился на колени возле своей привинченной к полу железной кровати. Повернувшись лицом к окну, в которое через частую решетку пробивался лунный свет, он с жаром принялся молиться. Вот уже второй год баптист Павел Степанович Скворцов находился в специализированной психиатрической лечебнице в крупном областном центре. Последняя запись о нем в книге лечащего врача гласила: "Улучшения состояния не наблюдается, религиозных фантазий о "близящемся пришествии Христа" не оставил. Своими беседами дурно влияет на других больных, а также на некоторых медицинских работников". Поэтому беспокойному пациенту приходилось часто назначать уколы сульфозина, хотя и болезненные (температура тела повышалась до сорока градусов, а мышцы ломило), и не поощряемые официальной отечественной психиатрией, но зато эффективно действующие и быстро смиряющие даже самых злостных нарушителей больничного режима. Судили Павла Степановича в 1972 году за нарушение советского законодательства о религиозных культах. И получил бы он свои положенные три года лагерей, если бы не коснулся неосторожно на суде темы библейских пророчеств о "последнем времени". Произошло это следующим образом. - Почему у вас дети не пионеры? - сурово глядя из-за толстых стекол очков, спросила подсудимого известная в городе своей нетерпимостью к сектантам судья Нинель Андреевна Никифорова. - Потому что у них есть своя христианская организация, - спокойно ответил Павел Степанович. - Ах, вот как! - возмутилась Никифорова. - У всех советских детей - одна организация, а у ваших, Скворцов, - другая? А вам известно, что в нашей стране запрещено распространять религиозные взгляды среди учащихся? Кто еще из известных вам лиц занимается такой незаконной деятельностью? - Слава Господу, есть еще благочестивые люди... - Преступники, Скворцов, преступники! Если хотите смягчить свою вину в глазах суда, назовите их имена, адреса собраний... - Их знает Бог. - Но мы тоже хотим их знать! - Их имена записаны в одной книге... - Вот как? - оживилась судья. - Продолжайте! - В книге жизни. - Что это за книга? - заволновалась Никифорова. - Покажите ее, нам нужны документы... - Боюсь, сегодня вы ее не увидите. Книга жизни откроется лишь в тот день, когда Господь Иисус Христос вновь придет в этот мир и возьмет верующих в Него на небеса! - И вы, Скворцов, отправитесь на небеса? - язвительно спросила судья. - Даст Бог, и меня Господь возьмет к Себе в небесные обители, - со всей серьезностью ответил Павел Степанович. - Вы что, сумасшедший? - гневно воскликнула Никифорова, впервые произнеся это, как оказалось, совсем небезобидное слово. - "Мы безумны Христа ради", - процитировал слова Писания подсудимый. - Если будете продолжать уводить суд от существа дела своими бессмысленными репликами, предупреждаю: мы направим вас на судебно-психиатрическую экспертизу. - Спасибо за предупреждение, но без Божьей на то воли вы не сможете мне сделать ничего... - А вот увидите, что сможем, Скворцов! У Советской власти силы на всех хватит, у нас ее, этой силы, побольше, чем у вашего несуществующего Бога! - "Сказал безумец в сердце своем: "нет Бога"". - Это вы кого оскорбляете, советского судью оскорбляете? - Никифорова, вспыхнув, поднялась с места и, срываясь на крик, гневно вопросила. - Вы, вообще, гражданин СССР?! - Я, прежде всего, раб Божий... Так, разъярив судью, Павел Степанович, в конце концов, был направлен на обещанную ему судебно-психиатрическую экспертизу. Советские врачи-психиатры сочувственно отнеслись к просьбе советского же суда: "тщательно исследовать причины очевидных странностей в поведении подсудимого Скворцова и его мракобесия". Вскоре Павел Степанович, согласно неведомым ему критериям, был признан невменяемым и отправлен на принудительное длительное лечение. В психиатрической больнице его поначалу несколько раз пытались подвергнуть гипнотическому воздействию. - Смотрите мне прямо в лицо, - внушал ему опытный гипнотизер с лукавыми черными глазами, - вы слышите только мой голос... Но Павел Петрович, мысленно молившийся в тот момент, хладнокровно отвечал: - Извините, но я всегда слышу голос своего Пастыря Иисуса Христа! - Ничего, мы вам поможем, мы вас вылечим, - уверенно обещал гипнотизер. Однако, столкнувшись с твердой верой и реальной силой молитвы, он день ото дня становился все менее уверенным, и вскоре был вынужден констатировать "полную невосприимчивость больного Скворцова к психотерапевтическим методам лечения". После этого, ссылаясь на какой-то новый прогрессивный опыт, Павла Степановича несколько раз морили голодом по две недели. Телесно он сильно ослабевал, к тому же ему регулярно ставили неизвестные уколы, после которых болела голова, однако вожделенного исцеления все равно не наступало. "А я и мой дом будем служить Господу", - тихо шептал Скворцов своим истязателям в белых халатах. Затем кормить стали регулярно, но перестали выключать по ночам свет, грубо будили и не давали спать по двое суток. И при этом постоянно вели беседы, длительные "задушевные" беседы в кабинете главного врача. - Вы понимаете, что тяжело больны? - Я совершенно здоров, доктор, и вы это хорошо знаете. - Почему же тогда вы здесь, в нашей больнице? - Думаю, что из-за вашего неуемного атеизма. - Ошибаетесь, Павел Степанович. У нас за веру или неверие никого не преследуют. Это у них там, на Западе, несправедливое общество. А у нас - справедливое. Но больные люди должны быть изолированы, чтобы не мешать здоровым, да и чтобы самим поскорее вылечиться... - Что же у меня за болезнь такая? - А вот скажите нам, Павел Степанович, скоро ли "конец света" наступит? - Скоро, доктор. - И гореть тогда всем небаптистам в "геенне огненной"? - Я такого не говорил, я говорил: "неверующим". - А верующие отправятся на небеса? - Да, так написано в Библии. - А как вы, интересно, это себе на практике представляете? Как полетите туда, если у вас, скажем, нет крыльев? - Бог все усмотрит. Если будут нужны крылья, Он даст и крылья. Может быть, духовные. Есть ли что невозможное для Бога? - Я тут с вами сам сумасшедшим стану! - не выдерживал очередной врач. - Спрыгните с крыши высотного дома и - разобьетесь, и никакие "духовные" крылья не помогут! Так или не так? - Сегодня это так, но когда придет Христос - будет иначе. - Павел Степанович, сколько у вас классов образования? - утомленно спрашивал врач. - Семь. - Вот посудите сами: у вас - только семь классов, у меня - прибавим училище и институт. А есть еще в нашей стране доктора наук и академики. И все они единогласно утверждают: никакого Бога нет. А, значит, и некому будет спускаться на землю, как вы того ожидаете. - Слышали мы такое мнение, в одной стране живем... Но вот написано в Священном Писании: "Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых". Если вам Христос однажды откроется, вы тогда сами не станете слушать ничего не смыслящих в духовных вопросах академиков! - Павел Степанович, но ведь это самообман! Вы совсем некстати внушили себе подобные мысли: социализм в нашей стране победил. Может быть, вам трудно признать, но признать это необходимо... В светлом будущем для религии места нет. Старикам у нас не запрещается верить, это их дело, но молодежь, детей - не троньте! И вообще вне церкви никому не проповедуйте. Если вы с нами не согласитесь, то никогда не выйдете из этой больницы. Понятно вам - никогда! Смиритесь с поражением. Не этому ли учит и ваша Библия? Однако Павел Степанович христианское смирение понимал иначе и при любой возможности продолжал говорить о Боге. Однажды он даже затронул религиозную тему на бутафорском "совете больных", собранном в честь приезда какого-то начальства. Ночью проповедника избили санитары. Затем в течение месяца его переводили из палаты в палату и, наконец, заточили в "камеру для неблагополучных". Находившиеся там больные были не столько буйными, сколько - наименее поддающимися известным науке методам лечения. Таковых в больнице, вместе со Скворцовым, набралось восемь человек. Поначалу, войдя в их палату, запираемую, по сути, тюремной дверью, Павел Степанович оробел. Его искушала тревожная мысль, что эти больные люди, тотчас повернувшие к нему свои головы, в любой момент могут наброситься, убить, растерзать... Но затем, мысленно помолившись о каждом из обитателей палаты, он решил всегда разговаривать с ними, как со здоровыми. Ведь зачем-то он здесь оказался? Стало быть, такова непреложная воля Божия. Семь пар глаз продолжали рассматривать новичка. - Меня зовут Павел. Я здесь потому, что верю в Бога, Иисуса Христа. Буду рад, если мы с вами подружимся! - собравшись с духом, громко сказал Скворцов. У шестерых из этих людей вид был, несомненно, болезненный и глаза - неосмысленные, такие, от взгляда которых становилось больно. Но один молодой человек в палате выглядел совершенно иначе. Его бледное юное лицо было одухотворено непобежденным разумом. Павел Степанович тут же протянул ему руку, и они познакомились. Олегу было двадцать лет. Он отказался служить в армии из-за своих политических убеждений. Его тоже судили. На процессе он заявил, что коммунизм - жестокое несправедливое общество, и что он не желает ни участвовать в его строительстве, ни защищать с оружием в руках еще недостроенное... Неудивительно, что он вскоре оказался в этой больнице. Много ночей подряд Павел Степанович и Олег провели в оживленных духовных беседах. Крайний антикоммунизм и ненависть к окружающей несправедливости, длительное время ожесточавшие сердце Олега, постепенно стали ослабевать, уступая место нежному ростку христианской веры. Заметив что-то неладное, врачи внезапно перевели Олега в другую палату, лишив друзей возможности общаться. Но главное - чудо духовного рождения - уже совершилось. Олег напоследок крепко обнял Павла Степановича и, улыбаясь, шепнул ему на ухо заветные слова: "Господь - Пастырь мой!" - и ушел из палаты "неблагополучных" совершенно новым человеком. Оставшись наедине с тяжелобольными людьми, часто что-то мычавшими и тревожно метавшимися между кроватями, Скворцов грустил об Олеге, которого успел полюбить, как сына. Но Господь готовил для него в той же палате еще одну удивительную встречу: Павел Степанович неожиданно почувствовал на себе горящий взор дурачка Колюни (так этого больного называли все врачи и санитары). Какая-то из ночных бесед с Олегом - не всегда тихих! - несомненно, коснулась убогого сердца и этого человека. - Дяденька, а ведь я верю в Бога! - в старой затертой больничной пижаме, с всклокоченными волосами, босиком подбежал к нему возбужденный Колюня, чей возраст можно было определить одновременно и в тридцать, и в сорок лет. - Ты не думай, что я совсем больной, я...я...чувствую Бога! - Я очень рад, Коля, это слышать. Не только мы с тобой, но - весь мир болен неизлечимо. Ты думаешь, наши врачи здоровы? Духовно они очень и очень больны... Колюня залился тихим счастливым смехом, и тогда ослепительные искры рассудка освещали его блаженное лицо. - Ты, дяденька, скоро выйдешь на волю! Ты рад, скажи, рад? - Откуда ты это знаешь, Коля? - Ангелы вступились за тебя, много ангелов... И свет яркий был, а река - бежит, разливается... Широко-широко! Веришь ли? - Спасибо, Коленька, я верую в Бога и воинство небесное, в ангелов Его. Никто не сможет им противостоять... Давай помолимся и о тебе, и обо мне! Они взялись за руки и стоя молились, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. В те минуты Колюня был тих и кроток, лишь не умел закрыть сияющих глаз, и сердце его торжественно билось, вторя словам негромко звучавшей молитвы. Все эти воспоминания разом нахлынули на Павла Степановича, пока он стоял на коленях в ночной тиши. Лунный свет, по-прежнему, мягко наполнял спящую палату. Скворцов еще раз помолился за всех врачей и больных, с которыми хоть однажды обмолвился словом в этой ужасной больнице, затем со светлым чувством поднялся с колен и лег на кровать. Через минуту этот Божий человек умиротворенно спал. Он не знал, что документы на его выписку уже готовы. Врачи проявляли недовольство, недоуменно говорили друг другу, что еще не долечили больного, но приказ пришел сверху, причем, с такого верху, с которым немыслимо было и спорить. Множество братьев и сестер по вере непрестанно ходатайствовали за Павла Степановича в различных инстанциях. На улице стояла теплая весенняя ночь. Завтра Скворцов, радостно славя Бога, будет ехать по залитой солнечным светом асфальтированной дороге вдоль широко разлившейся в половодье великой русской реки... 2003 г. "ЛУЧ ПОСЛЕДНИЙ ЗА ГОРАМИ..." Однажды, во времена достопамятной гласности и перестройки, теплым летним вечером в южном городке N-ске прошел рядовой молодежный вечер, посвященный теме христианского ненасилия. Присутствовало - как обычно в этой евангельской церкви - человек двадцать. Во время дискуссии мнения разделились. Одни юноши и девушки, как водится, цитировали слова Христа из Нагорной проповеди и приходили к благочестивой мысли, что брать в руки оружие или применять силу не следует ни при каких условиях, поскольку Сам Господь защитит и поможет избранным Своим, если будет на то Его воля. Другие молодые люди ссылались на разговор Иоанна Крестителя с пришедшими к нему воинами и на христианскую историю в целом и приходили к трудному заключению, что иногда силу ("святой кулак") необходимо применять, если Господь допускает крайние обстоятельства. При обсуждении с обеих сторон выделились свои лидеры: мнение готовых пострадать, но подставить обе щеки обидчику, в основном выражал известный кротостью семнадцатилетний Саша Шишкин, который был верующим уже в третьем поколении; "воинственную" партию представлял несколько самоуверенный восемнадцатилетний Кирилл Шаховской, недавно принявший крещение и тоже имевший верующих родителей. Оба молодых брата были красноречивы и по-своему интересны, их рассужде