не наши естественные чувства обретут полноту и целомудрие. Мягкосердечие может стоять на раз-ных основаниях; у милосердия одно основание -- Бог. Многим покажется, что как-то низменно переходить от милости к милостыне, но без этого обойтись нельзя. Во вре-мя Христа милостыня считалась очень важным видом мило-сти, особенно, если речь шла о покаянии, то есть о положе-нии, когда человек прежде всего нуждается в милости Господней. Конечно, купить эту .милость нельзя, но проблема много глубже. Милостыня исцеляет грех (LS a zemedy for sin) ибо она восстанавливает наше подобие Богу. Тот, кто дает милосты-ню, похож на Бога своей внеразумной широтой. Гос-подь сказал нам ясно и недвусмысленно: "Всякому прося-щему у тебя давай" (Лк. 6, 30). Христос не говорил, что на-до сперва выяснить, как использует просящий наши деньги, или убедиться, не пьет ли он, или проверить, не может ли он сам себя содержать. В словах Его нет ни одного из разумных ограничений, которыми мы ограждаем нашу щедрость. Нам нравится думать, что наш прямой долг -- не давать "кому попало"; что мы отвечаем за судьбу нашей милостыни. Су-дя по Евангелию, такая ответственность надменна и нече-стива. Когда Христос велит нам быть милостивыми, как мило-стив небесный Отец Он предваряет Свое повеление словами о том, что Бог дает, не различая плохих и хороших (Лк. 6, 33 и далее). Если хотите, Бог дает безответственно. Он не прикидывает, во благо ли мы используем Его дары. Клемент Александрийский ничего не примыслил к Его словам, когда сказал: "Давайте всякому, кто попросит, ибо именно так дает Бог". Именно так Бог п прощает. Он не говорит: "Что же, ты человек неплохой, дам-ка Я тебе еще раз попробовать". Когда апостол Петр хотел убедиться в том, правильно ли он понял арифметику прощения, Христос назвал ему числа, ко-торые он, наверное, не сумел бы перемножить (Мтф. 18, 22). Прощение безрассудно, оно изливается и на тех, кто не ста-нет лучше. Ему нужно одно: чтобы тот, кого прощают, мог это принять. Единственный непростительный грех -- грех против прощения. Так надо прощение давать, так надо его принимать. Мы не должны думать, что Бог нас прощает, ибо мы этого за-служили. Если мы ищем такие причины, это значит, что нам нужно не прощение, а признание. Если нам нужно проще-ние, нам придется принять и. то общество, в которое мы по-падем. Когда тебя простили, не стоит презрительно смотреть на своих собратьев. Вот почему учение прощать так неразрывно связано с умением "быть прощенным". Неразумная милостыня, кото- рую заповедал Христос, наредкость хорошо выражает этот самый дух. Творя ее, мы попадем в мир, очень далекий от привычного мира, столь ценящего разумную расчетливость. Можно помочь ближним, не нарушая здравого смысла, но с Божьей заповедью это не связано. Конечно, никто из нас не сможет дать всякому просящему. Но главное -- понять, что это наша слабость, а не заслуга; одно из проявлений мирского неустройства, а не "разумной ответственности". Иногда мы ленимся дать, иногда боимся последствий, иногда от просящего плохо пахнет, иногда он груб, иногда он нам просто надоел. Причин много, но все это -- плохие причины. Пока мы это знаем, они не принесут большого вреда; более того, у нас будет еще один повод воззвать о милости к Богу. Но если мы сочтем их хорошими, мы выйдем из мира милостивых в наш своекорыстный мир, где нет блаженства. Глава 10 Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят Блаженство это обращает наш взор к сердцу. Нынешний читатель может подумать, что речь идет об "эмоциях", про-тивопоставленных "разуму", который для него связан с моз-гом, с головой. Однако в древнем мире -- у семитов, у греков, у римлян -- иначе соотносили части тела и функции души. Иудеи связывали разные чувства далеко не только с сердцем. Гнев помещался в носу, жалость -- в утробе. Сердце же оз-начало "внутреннего человека" вообще, особенно же -- его разум и волю. Греческое слово Евангелий значит то же са-мое. Таким образом наше блаженство говорит не о вместили-ще чувств, а об источнике всех наших действий и желаний. "Блаженны чистые сердцем" можно перевести примерно так: "Блаженны те, в ком чист источник жизни" или "принцип существования". Христос очень настаивает на том, что нравственность, ко-торой Он учит, относится именно к сердцу. Никакая внешняя праведность Его не удовлетворит. Ему безразлично, что мы "хорошо себя ведем"; Его не восхищает внешняя чистота, которую Он видит у фарисеев. Если сердце наше дурно, мы нечисты, как бы тщательно мы ни мыли руки (см. МК. 7, 3 и далее). Надо "обратить глаза в душу" и очистить источник наших действий. Очень значит, как мы действуем, не подумав. В сущности, не так уж важно, что мы сделаем по здравом размышлении. Важно, что мы делаем, не думая, -- скажем, если нас внезап-но разбудить. Только это покажет правильно, какие мы на самом деле. "И если упадет дерево на юг или на север, оно там и останется, куда упадет" (Еккл. 11, 3). Конечно, падение его готовилось долго, но упало оно сразу. Мы можем сделать не-мало, готовясь к встрече с Богом, но все это -- лишь репе-тиция. Поэтому так весомы слова Аквината, отзывающегося отождествлять добродетель с действием; пока стремления наши дурны, мы не добродетельны. Когда дойдет до дела, мы может быть, и не успеем как следует подумать. Если кто-нибудь нас обижает и наша первая реакция -- злоба, неваж-но, как мы поступим потом. Вечность может застать нас раньше этого. Итак, мы должны очистить сам источник наших реакций. Сделать это можно только Святым Духом. Он послан нам Богом, как источник воды живой (см. Ин. 7, 38). Тут придет-ся уточнить. Много столетий мы слишком резко разделяем естественное и сверхъестественное, и потому спрашивали по-рою: "Бог это или я?". Если подумать, вопрос этот смысла не имеет. Надо спрашивать: Бог или бес действует в нашем сердце. Это бес приходит извне, как чужой; Бог же действу-ет изнутри нашего сердца, нашей свободы. Реки воды живой текут из нашего чрева. Новая жизнь истекает из самой на-шей глубины; значит то, что не выражает нас, не выразит и Бога. Однако в определенном смысле верно и обратное -- то, что не выразит Бога, не выразит и нас. Человек призван быть образом и подобием Божиим, и благодать, действием Духа, восстанавливает в нас этот образ и это подобие. Чисто-та сердца -- не наше "внутреннее дело". Нашу истинную сердцевину дает нам Бог, живущий в нас. "Не я живу, -- говорит апостол, -- но живет во мне Христос" (Гал. 2, 20). Наша глубочайшая сущность -- Сам Бог. Лишь потому, что Он живет во мне. я могу назвать себя "я". Западный человек высоко ценит свою индивидуальность, и это нередко заводит его в тупик. Он не уверен в ней, он пытается ее утвердить, то и дело в ней сомневаясь. Восточ-ные религии, напротив, стремясь ее рассосать, особенно буд-дизм с его учением о "не-я", "antta". Христианство утверждает и "я" и "не-я". Согласно св. Фо-ме, достоинство человеческое в том, что человек -- источник своих действий, как Бог -- источник Своих. Наша свобода -- тварный образ свободы Божьей. Но существует она лишь по-стольку, поскольку укоренена в Боге. Истинный источник того, что я -- это я -- только Бог. По бл. Августину, Бог глубже во мне, чем я сам. Бог -- сердце нашего сердца. Это значит, что в самой сердцевине нашей жизни сокры-та тайна. На языке Фомы, мы не можем уловить сущность наших душ. Чистые сердцем знают, что сердце их -- в тай-не Божьей, и потому постоянно стремятся не считать источ-ником своей жизни самих себя. Тайна Бога и тайна души неразделимы. Когда говоришь, что наш Бог -- слишком неуловим, апологеты (и христиан- ские, и иудейские) отвечали, что и человек неуловим. На требование "Покажите мне вашего Бога" св. Феофил отве-тил: "Покажите мне человека, и я покажу вам Бога моего". Чистые сердцем -- это те, чья жизнь, чьи действия и мы-сли идут из сокровенной глубины. Их сердце не просто со-здано Богом и как бы "брошено на их произвол"; оно непре-станно обновляется всегда новой жизнью. Если мы сможем очистить этот источник и позволим Богу воссоздавать нас из сокровенной глубины, мы будем иначе жить и иначе видеть. Как кто живет, так он и видит. Даже настроение, даже пищеварение, и те меняют воспринимаемый нами мир. И наоборот: как кто видит, так и живет.Если мир для вас мрачен, и жить вы будете невесело. Если же на-ша жизнь укоренена в Боге, мы увидим мир, как видит его Бог. А Бог, в определенном смысле слова, видит только Бо-га. Нельзя считать, что у Него -- два зрения, одно для Себя, одно -- для твари. Он видит все тварное в вечном и светоносном видении Себя Самого; потому Он и может сказать, что все "хорошо весьма". Когда сердце наше чисто, мы тоже увидим Бога."Для чистых все чисто" (Тит. 1, 15).Чистые сердцем не видят зла в том смысле, в каком, согласно пророку, не видит его Бог (см. Аввак. 1, 13). Куда бы они ни посмотрели, они узрят Бога. неистощимого и по-разному являющего Себя, Не надо понимать это по-детски. Это не значит, что, уви-дев бабочку, мы слащаво умилимся н скажем: "Какая красо-та!" Чистый сердцем может увидеть Бога, глядя на избитого, окровавленного, распятого человека. Конечно, до этого не дойдешь, не научившись смотреть на бабочек. Христианские богословы нередко учили, что первый плод чистоты сердца -- умение видеть мир. И Евангелие от Фомы, и Ориген, и Ки-рилл Иерусалимский, и многие другие учат нас, что красоту и величие Бога сумеет увидеть лишь тот, кто видит красоту и величие твари. Видеть правильно тварный мир -- значит ему дивиться. (Вспомним, как эта мысль важна для Честертона). Св. Фома Аквинат, ссылаясь на Аристотеля, говорит, что удивление -- начало премудрости; причем "удивление" для него включает и радость. Но не только красота, и лад, и тайна тварного мира ведут нас сквозь "видимое" к "невидимому" (см. В 1, 20). Надо правильно смотреть н на страшные или мучительные "visibilia". Очищение сердца должно привести к той невин-ности, которой обладали первые люди до грехопадения. Тема эта непрестанно повторяется в святоотеческой словесности. Особенно интересно, что, очистив сердце, человек теряет тог "дух боязни", о котором говорит св. Павел (2 Тим. 1, 7). Падший человек пытается преодолеть этот дух только само-утверждением, наглостью, властностью, но чистый сердцем способен смотреть без страха на все, даже на грех. Связь чистоты сердца с таким зрением хорошо выражена в одной притче: "Авва Пимен сказал, что, достигнув того со-стояния, о котором говорит апостол ("для чистых все чисто"), он ощущает самого себя ниже всей твари. Брат спросил его: "Как могу я ощущать себя ниже убийцы?" Старец ответил: "Увидев убийцу, ты помыслишь, что он убил лишь единож-ды, ты же убиваешь ближнего каждый день". Чистота сердца просветляет взор так, что мы смиренно видим Божье в грешнике сквозь все его грехи. Более того: мы его жалеем, понимая, что грехи эти приносят ему много больше зла. чем кому бы то ни было. Гугон I говорит, что именно поэтому грех должен вызывать сострадание, а не гнев. Можно пойти и дальше. Можно увидеть, что всякое зло -- лишь искаженное добро. Возьмем сексуального маньяка. Же-лания его неверны; но ищет он какого-то смутного подобия истинной любви. Даже человек, стремящийся к самой гнус-ной жизни, стремится к жизни. Чистый сердцем увидит в лю-бом зле то добро, которое оно исказило. Роман Сладкопевец говорит о блуднице, что только Христос может дать ей то, что она искала в прелюбодеяних. Нечистая страсть была как бы неудавшимся опытом любви. Очень легко и очень удобно думать, что зло -- такая же независимая сила, как добро. Однако это неверно. У зла нет собственного бытия. За добром стоит все, стоит Бог; за злом не стоит ничто. Как учит св. Фома Аквинат, у зла, говоря строго, нет причины. Оно неразумно, непонятно, бессмыслен-но. Если мы проникнем в сердцевину того, что являет себя, как зло, единственно истинно существующее там будет доб-ром. Ничто другое там быть не может, "enset bonum converturtur" *. * Примерно:"бытие и добро взаимозаменяемы"("... одно и то же") лат. Если мы очистим источник жизни в нас. мы сможем в любом положении видеть Сущее -- Бога. Чистый сердцем находит в себе силу посмотреть прямо на что угодно, и ска-зать: "Здесь тоже Бог". Свет во тьме светит, и тьма не мо-жет его победить" (см. Ин. 1, 5). Глупо думать, что неба лучше всего достигнуть с повяз-кой на глазах. Иногда, по слабости, мы вправе чего-нибудь не видеть, как жизненная философия это не годится. Мы не увидим Бога яснее, если сузим поле зрения. Чистота сердца проясняет взор. Она прямо противополож-на цинизму и мирскому здравомыслию. Циник "видит на-сквозь" все доброе и благое, и находит за ним мерзость; чи-стый сердцем видит насквозь зло, и находит за ним Бога. Противоположно это и мнимой "невинности". Современ-ный психолог Ролло Мэй различает два типа невинности. "Один из них в том, -- пишет он, -- что взрослый человек, часто поэт или художник, сохраняет детскую ясность зрения. Все свежеет для него, все ново и окрашено в яркие, чистые тона. Такая невинность порождает благодарное удивление и ведет к духовности" (Тут поневоле припомнишь Честертона. -- Прим. ав.). Другая невинность, по словам Мэя, ведет лишь к тому, чтобы закрывать глаза на все неприятное. Современному ученому вторит живший задолго до него св. Антоний: "Никто не может войти в Царство Небесное, не будучи испытан; устраните искушения, и никто не спасется". Традиция отцов-пустынников полагает, что духовно зрелый монах не бежит искушений, но борется с ними. Избегая зла любой ценой, мы теряем силу добра. Если мы хотим такой чистоты сердца, которая даст нам силу ясновидения, мы должны не страшиться врагов, а при-нимать на себя их бремя. Тот же Ролло Мэй резонно замеча-ет: "Стараясь быть хорошим, станешь не нравственным ге-нием, а чистоплюем ... Нравственная жизнь--сложная диалектика добра и зла". В этом мире можно стать совер-шенным, если ты готов быть несовершенным. "Как я счаст-лива. -- сказала св. Тереза, -- что несовершенна к часу смерти". Забывая об этом, мы обретаем такую веру и такую нрав-ственность, которые просто невыносимы для истинно верую-щего, нравственного, духовного человека. Немалая часть на-падок на христианство объясняется тем, что его так сильно опошляют. Настоящие духовидцы не могут этого вынести. Нравственность, слишком хорошо приспособленная к требо-ваниям мира сего, лишена той запредельности, которая мо-жет поистине тронуть сердце. Интересный пример -- Артюр Рембо. Он писал недолго, но стихи его оказали на многих истинно религиозное влияние. Поль Клодель, например, говорит, что обязан ему своим об-ращением. Однако сам он искал озарений, исследуя не добро, а зло. Стихи, вдохновившие Клоделя, написаны тогда, когда он вел предельно грешную жизнь. Когда же он от нее отка-зался, он отказался (если верить Унид Старки) и от поисков Бога, ибо не мог подчиниться мелочной и мелкой религиоз-ности своего детства. Нелегко, а то и невозможно оправдать с христианской точки зрения ту "программу" предельного падения, которую предлагал молодой Рембо. Но нельзя и обойти этот знаменам тельный случай, предостерегающий нас. Наша "праведность" может оказаться более отталкивающей, чем грех. Стараясь любить Бога только "доброй" нашей стороной, мы узнаем, в лучшем случае, лишь колченогую духовность. Мы думаем о чистоте, как о чем-то мрачном и мучитель-ном; но в странном тексте, который приписывают Гугону Сэн-Викторскому, чистота совести сравнивается с "подушкой для души". Обрести ее -- как прийти домой, чтобы отдохнули усталые ноги. После тяжкой, работы греха мы можем отдох-нуть в чистоте сердечной. "Отдохните от того, чтобы делать злое",-- переводит бл. Иероним стих из Исайи (Ис. 1, 1)*. Когда мы обретем чистоту сердца, исчезает напряжение, даже если остаются и страдания, и духовная борьба. Быть может, самый неудобный вопрос в том, к чему же мы стремимся. Если мы хотим лишь благопристойной, мир-ской "чистоты", нам незачем прямо смотреть на жизнь. Тог-да мы не увидим Бога. Но Его ли мы ищем? Когда Фоме Ак-винату было пять лет, он ошеломил учителя прямым вопро-сом о Боге, а позже, взрослым, сказал Христу, что ему ну-жен только Он. Но навряд ли, останавливая людей на ули-це, мы услышим от многих, что им нужен именно Бог. * В русск. переводе "перестаньте делать зло". Чем дальше мы от чистоты сердца, тем меньше стремимся увидеть Бога. Когда священник возглавляет "Sursut corda" *, нам не часто приходит в голову, что сердце для того и со-здано. Если бы сердца наши были очищены от всего, что не сердце, они бы сами собой поднимались к Богу. Когда это произойдет, все в нашей жизни встанет на свое место, все наши способности будут действовать, как замыс-лил Бог. Даже страдание сияет, если его видишь в Боге, ибо даже его принял Господь как цену за единение с миром. Следуя бл. Августину, св. Фома учит, человек "сарах Dei" **. В нем есть место для Бога, но лишь потому, что он способен выйти за свои пределы. Однако если он это сделает, он уже не будет защищен от самых опасных сил. Стремле-ние к Богу очень похоже на то, которое влечет нас, скажем, разбить стакан. Старые сердцеведы совершенно справедливо приписывали нашей способности к гневу двойственное зна-чение. Именно она позволяет нам сломать пределы, но ста-новимся мы или мистиками, или разрушителями. Если мы поддадимся желанию увидеть Бога, мы должны помнить, что можем стать вандалами. И мистик, и вандал пылко стремит-ся прорвать поверхностную реальность. Таков парадокс сердечной чистоты. Она сродни и миру, и ярости. Миру она сродни, ибо исполнена истины -- снят пок-ров лжи, и мы беззащитны, открыты, словно силы мнимостей, охранявшие нашу сердцевину, расслабились и уснули. Одна-ко на волю выпущена неудержимая и непредсказуемая энер-гия. Эта энергия не противостоит естеству и ладу, но то, что зовут порядком и нормальностью, она сметает. Рембо был прав, когда искал Бога в грехе, но он ошибся бы еще боль-ше, если бы покорился тому, что считалось благопристойным. Искусство и насилие несовместимы. Искусство творит мир и порядок, впитывая насилие и зло; насилие же возни-кает там, где пытаются обуздать зло извне. На самом деле надо дистиллировать из яда целебную силу. Именно к такой алхимии призван христианин; именно это делает чистым серд-цем. Он бесстрашно входит в самую суть драмы тварного ми-ра, ибо сердце его, как сердце Христа, берет всю злобу и не-нависть человека и претворяет их в пламя любви. * Горе имеем сердца (лат.). " прим. "Способен вместить Бога" (лат.). Бог видит, что все "хорошо весьма", и "все хорошо" не само по себе, а потому что Бог его видит. Бог не "восприни-мает". а творит красоту. Так и мы, в несравненно меньшей мере, творим красоту в минуты творчества. Художник не про-сто видит и "изображает", он создает. Христианин -- худож-ник тварного мира, поэт, композитор. Он увидел хотя бы от-блеск Божьего Царства и уже не знает без него покоя. Не-случайно художники бедны -- им не до богатства. Неслучай-но они ранимы -- им некогда и нечем защитить себя. Они раскрыты, они безнадежно беззащитны. Иногда они яростно гневаются на себя или на что-нибудь иное, но проклясть, от-ринуть, извергнуть они не могут. Их дело -- смотреть, а не судить. Конечно, далеко не каждый христианин может стать ху-дожником или поэтом в обычном смысле этих слов. Христи-анское искусство, большей частью, просто ужасно. Речь идет об ином: мы, как художники, гонимся за неотступным виде-нием. То, что мы прозрели, никак не укладывается в расче-ты здравомыслия. Сила света, красоты, истины подчиняет нас себе, и мы, почти против воли. вынуждены нести ее в мир. Блаженны чистые сердцем, ибо они не заперты в темнице своего падшего "я". Даже если они хотят, чтобы их "оставили в покое", это им не удается, они слышат голос возлюблен-ного: "Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос возлюблен-ного, который стучится: отвори мне. сестра моя, возлюблен-ная моя, голубица моя, чистая моя! (...) Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их? Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него. Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с перстов моих мирра капала на ручки замка". (Песнь песней, 5.2--5) Глава 11 Блаженны, миротворцы, ибо сынами Божьими нарекутся Блаженство миротворцев тесно связано с блаженством чи-стых сердцем, потому что мир и чистота нерасторжимы. Ис-тинный мир духовный бывает лишь у чистых сердцем, а без такого мира не сумеешь примирить других. У отцов-пустынников есть одно предание: три христиани-на посвятили свои дела Богу. Один решил мирить людей, дру-гой помогать больным, третий ушел в пустыню. Первый не смог утишить мирских ссор и, в унынии пошел ко второму; тот же плохо справлялся со своим делом. Они отправились к третьему, в пустыню, и спросили, как им быть. Он помол-чал, налил воды в чашу и сказал им: "Глядите". Сперва во-да была неспокойна, потом сравнялась, и они увидели в ней свои лица. Тогда он сказал им: "Точно так же тот, кто жи-вет среди людей, не видит своих грехов, ибо не знает покоя. Но если он узнает покой, он увидит себя". История эта учит не только тому, что мирить людей мо-жет лишь тот, кто сам обрел мир. Она учит и другому: мир тесно связан с самосознанием, без которого невозможны столь насущные добродетели, как смирение и надежда на Бога. Такое самопознание бывает лишь у милостивых. Пока на-ше зрение не очищено милостью к ближним, мы не сможем увидеть себя в тихой воде смирения, и будем печься лишь о том, чтобы наш мнимый образ был как можно привлекатель-ней. Этот путь ведет не к миру, а к душевной болезни*. Путь к миру -- приятие правды. Все то, чего мы не ви-дим в себе, становится нашим врагом. Эти отброшенные свойства быстро обретают воплощение в тех, кто нас окру-жает. Не всякая вражда вызвана именно этим, но это игра-ет большую роль в том, что мы не ладим с ближними. Только полная правда может породить истинный мир. Но природа наша раздроблена и искажена. Правда о нас -- не-полная искаженная правда. Чтобы она стала полной, нужно дскупление, нужен крест. * Ср. слова св. Серафима: "Обрети мир, и тысячи вокруг тебя спа-сутся" (.прим. ред). Как обычно, здесь необходимо знать одну парадоксальную психологическую истину. Если мы будем слишком сильно стремиться к "миру душевному", мы утратим и тот, который у нас был. Умиротворенность начинается с того, что мы при-нимаем ее отсутствие. Когда мы тревожимся, попытка изба-виться от "нервозности" ничего не даст, она только приба-вит новый повод для беспокойства. Когда мы в депрессии, незачем усиливать ее, страдая от того. что мы в депрессии. Возложить на Господа заботы свои -- совсем не то же самое, что любой ценой избавляться от волнений. Мир во Христе -- субъективное чувство. Мы, в буквальном смысле этих слов, отдаем Христу наши заботы и треволнения. Хри-стос же дает нам мир. "который превыше всякого ума" (Фил. 4, 7); только Он может соединить и утешить наши раздробленные души. Но этот мир неотторжим от Креста. Отдаваясь Ему, мы, по удивительному слову "Облака неведения", предаемся "на волю врагов". Нельзя обрести мир и бороться с внешними невзгодами. Следует напомнить в этой связи, что в Евангелиях мир властно провозглашается, а не медленно вырабатывается. Евангельский мир -- не отсутствие забот; он положителен, тверд и весом. Христос говорит апостолам: "Мир оставляю вам, мир Мой даю вам" (Ин. 14, 27) -- и посылает их нести весть о мире ("Мир дому сему" Лк. 10, 5). Мир этот столь ощутим, почти реален, что если в доме его не примут, он как бы отскочит назад, к апостолу. Привычное приветствие "Шалом" становится властным провозглашением истины Божьей, которая не в пример сильнее психологических, эмо-циональных, социальных факторов. Возвещая мир, мы возве-щаем животворящую силу Божью в самой сердцевине не-правды и греха. Миротворцем станет лишь тот, кто, во Христе и в Церкви, покорится Господню слову. Только тогда, в та-ком послушании можем мы передавать мир другим. Необходимо уточнить, что здесь и речи нет о хлопотах, об активной деятельности. Порой такая деятельность нужна, но к миротворчеству она не имеет никакого отношения. Ми-ротворец ничего не улаживает, не ищет удобных компромис-сов, -- он просто возвещает, что раздробленная действитель-ность побеждена Божьей цельностью. Здесь и речи нет об уступках или попустительстве. Целостность Божия вмещает все, что есть. Ничего не надо отбрасывать, кроме лжи. Мир, который мы возвещаем, так полон, что может на первый взгляд показаться противоречивым. Церковь (по слову Вати-канского собора -- "qermen unitatis" *) должна по самой сути своей быть сложной, разносторонней, парадоксальной, как породившее ее Слово. Мы не достигли бы мира, спрямляя сложность жизни. Вот почему христианин не может "прини-мать чью-то сторону". Вот почему Церковь так предостерега-ет от частной истины, ереси. Дело Церкви -- находить доб-рое в бесчисленном множестве ситуаций, мнений, людей, ко-торое представляет ей реальный путь. Когда св. Августин отправлялся на проповедь в Британию, папа Григорий Вели-кий настоятельно просил сохранить как можно больше язы-ческих построек и церемоний, придав им христианский смысл, чтобы люди не были слишком удивлены и оскорблены**. Наша цель -- утверждать, а не отрицать и противоречить. Конечно,это никак не значит, что мы должны принимать любое мнение. Когда это необходимо,Церковь предает анафеме мысли и учения, которые признает невер-ными. Однако она отрицает их именно потому, что они узки, односторонни, и противопоставляет им не столь же узкую, ие противоположную мысль, а Божью правду в ее целостно-сти. Заметим, что в большей части догматических постанов-лений анафемы изложены много точнее, чем положительное учение, а точность, содержащаяся в нем, мистична и таин-ственна, и похожа скорее на правило, которое надо запом-нить. чем на мнение, которое можно обсуждать. Самый опасный соблазн во всяком споре -- вцепиться в свое мнение п подчеркивать его несовместимость с мнением противника. Так бывает и у церковных людей; но Церковь никогда этим не удовлетворится. Апостол Павел даже усмат-ривает промыслительную ценность в существовании ересей (см. 1 Кор. 11, 19). Чтобы стать мудрым христианином, надо узнать все другие школы мысли. Внимание к разнообразию мнений и должно отличать христиан от еретиков и сек-тантов. Даже отвергаемые нами взгляды что-то вносят в на-ше мировоззрение. * "семя единства". ** Речь идет не о св. Августине Гиппонском (в правосл. трад. -- бл. Августине), а о менее известном апостоле Британии. Автор ссылается в указателе на "Историю Церкви" Беды Достопочтенного, 1, 30. В XIII веке на юге Франции обрела огромную силу аль-бигойская ересь, и Церковь не могла с нею сладить, пока Диего и Доминик не стали проповедовать по-новому (дело это продолжили и дети Доминика, и дети Франциска). Про-поведь их поражала тем, что она во многом походила на уче-ние еретиков. Чтобы спор стал плодотворным, наши отцы глубоко вникли в то, в чем они согласны с противником. Это была не хитрость; просто они признавали, что у еретиков есть нечто, весьма полезное для Церкви. И альбигойская ересь, и нищенствующие ордена отвечали на одну и ту же потребность христианства. Это очень важно сейчас, в XX веке. Карл Ранер писал в 1953 году: "Тот, кто пришел к католичеству из другой кон-фессии, приносит с собой очень много истинных христианских ценностей. Он должен внести их в дом Отца, обогащая Цер-ковь. Очень хорошо, если можно понять, что человек был прежде протестантом. Не надо отбрасывать свое наследие; надо помнить, что тебе препоручено передать его Вселенской Церкви". И снова, это не значит, что никогда ни с кем нельзя све-рить. Порою полезно уяснить, уточнить истину, приведя ве-сомые доводы в ее защиту. Но как бы весомы они ни были, мы уже не будем "католиками", если абсолютное мерило для нас -- наша точка зрения. Можно отстаивать то, что мы считаем верным (или, точнее, наиболее вероятным), дабы внести свою лепту в сокровищницу истины. Однако мы долж-ны быть готовы к тому, что наш кусочек правды совсем не таков, каким мы его видим. Точно так же мы не вправе отмахиваться от чужих мнений, даже если совершенно с ними не согласны. Пускай мы не усматриваем в них и крупицы правды -- мы обязаны допустить, что, в конце концов, нечто истинное в них есть. В каждом зле .есть семя добра, а в каждой неправде -- тяга к правде. Истинный христианин умеет быть со всяким, и никого не отвергает, ибо он стремится открыть повсюду яв-ленное Слово, возвестить о нем и тем самым возвестить мир о целостности Божией и целостности творения. По слову Клемента Александрийского, самый верный при-знак христианина -- его способность понимать других. Если мы предпочитаем такое-то мнение, эта значит, что оно вире, а не уже прочих. Суждение А может понять суждение В и С. тогда как В и С друг друга понять не могут. Однако такая христианская целостность почти неизбежно приходит к столкновению с нетерпимыми и частными исти-нами века сего. Христос даст Свой мир "не так, как мир да-ст" (Ин. 14, 27). Он Сам говорит, что принес не мир, но меч (Мтф. 10, 134). Целостность истинного христианства про-тивна мирской падшей жизни, которая поклоняется бесчис-ленным заменам истины, нелепым и нетерпимым. Но миротворцы блаженны, ибо они нарекутся сынами Божьими. Они -- сыновья Христа, Его наследники (Р. 8, 17). Если мы миротворцы, мы разделяем с Ним Его достояние. Отец дал Ему все; и мы можем стать "причастными Боже-ского естества". В этой недоступной разуму причастности мы и обретаем истинное блаженство. Глава 12 Слаженны, изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы., когда будут поносить вас и гнать, и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас. Если мы примем, что Нагорная проповедь обращена ко всем христианам, отсюда следует, что всякого христианина будут "гнать", причем именно так, как гнали пророков. Блаженство изгнанных за правду перекликается с бла-женством миротворцев. Мы уже видели, что их тоже гонят, потому что они исповедуют не тот нетерпимый мир, которого ищут мирские движения и партии. Это помогает понять, почему, описав полный круг, мы снова слышим обетование о Царстве Небесном. Но сравнению с агрессивными программами "века сего" весть о мире Божием поражает своей беззащитностью -- казалось бы, она может дать несравненно меньше, чем здравые реалистические схемы. Бог и Его проповедники бедны и нелепы рядом с мирскими успехами и богатствами; хуже того -- они подо-зрительны, если не опасны. При всей своей кротости и при всем миролюбии, они отказываются служить закону века сего. В Евангелии от Иоанна сказано, что иудеи не могли ве-рить, ибо "принимали славу друг от друга" (Ин. 5, 44). По всей видимости, слава от людей и вера в Христа несовме-стимы. Как и в других блаженствах, суть не в том, что сла-ва -- слишком большое богатство, а в том, что она мала для человека. Верность Богу, славе Его, миру и Завету предполагает запредельную цель.Если мы не печемся об одобрении и восхищении людей, мы получим много больше -- одобрение Бога. Конечно, это но значит, что мы должны всеми силами стараться, чтобы нас никто никогда не похвалил. Такие ста-рания столь же мелки, как погоня за славой и, в своем роде, столь же суетны; более того, и "они получают награду свою". Самое трудное именно в том, что мы должны быть равнодушны и к хуле, и к похвале, Мир почитает тех, кто угожда-ет ему, и тех, кто презирает его; но не может терпеть тех, кто его не замечает. Итак, не пытайтесь нарочно раздражать людей. Мы не станем пророками, если будем грубы. Иногда пророки бывают неприятны, но обратной силы у этого закона нет. Нетерпимый спорщик получает награду -- он может пе-респорить противника. Но Господь обещает гонимым во имя Его совсем не это. Тем, кто любит драку ради драки, вряд ли понравится на небесах. Христианство совсем не стремится вызвать гнев; оно вы-зывает его непреднамеренно, сохраняя верность Богу. Оно потому и неудобно, что никак не сводится к тем или иным направлениям и программам. Но об этом мы говорили. Однако скажем подробней о том, чем христианская нрав-ственность, включая негодование, отличается от мирской. Хри-стианин, как любой человек, может возмутиться, скажем, жес-токостью террористов или странностью так называемого "обще-ства вседозволенности". Но он знает, что самые сомнительные н непривлекательные люди -- скажем, сборщики налогов и проститутки (ведь именно это значат "мытари и блудницы") могут оказаться в свое время ближе к Царствию, чем люди приличные, серьезные, благочестивые. Казалось бы, Тереза из Лизье должна была относиться одобрительно к привычному, мещанскому представлению о католичестве. Однако за свою короткую жизнь она поняла, что связана с такими изгоями, как убийцы или атеисты, и потому сумела создать свою замечательную притчу об отце, спасаю-щем своих детей: один ребенок упал и расшибся, а потом отец его лечит; другого же он удержал прежде, чем тот упал. Разница между этими способами в деле спасения -- невелика. Конечно, Тереза, сказавшая это, гораздо вернее духу христи-анства, чем те, кто разделяет мещанские предрассудки. Как бы ни огорчало нас мирское зло, мы должны, подобно отцу Брауну, понимать "злодея" изнутри, а не брезгливо "прощать" его. Наша подавленная досада, говоря строго, ма-ло отличается от ярости, приводящей к бессмысленному на-силию. Что же до вседозволенности, нельзя относиться к ней слишком просто; христианское целомудрие требует мятежа против викторианского чистоплюйства. Церковь не освящает ханжество; оно дальше от евангельской любви, чем болезнен-ные и бесплодные "любовные связи" нынешних молодых людей. Св. Ефрем Сирии учит, что (с точки зрения бесов, то есть того мира, которым правит сатана) целомудренный христиа-нин ведет себя плохо (Ефрем употребляет сирийский корень "St", обозначающий нередко супружескую измену). И по "благопристойным" и по "современным" стандартам наши взгляды на брак и безбрачие скорее неудобны, чем разумны. Истинный, умный христианин (true Chri stian intellectual) тем и отличается, что не вписывается ни в какую "програм-му" мирскую. Св. Фома Аквинат неприятно поражал и "кон-серваторов" и "прогрессистов". Даже таких признанных "ретроградов", как кардинал Оттавиапи, надо оценивать не по сложившимся "имиджам", а по настоящим их словам и делам -- вспомним, к примеру, как смело выступает Оттавиани против всякого милитаризма. Господь слишком велик для этого мира, и те, кто рож-ден от Него, тоже для мира велики. Рано или поздно мир ощутит, как с ними тяжело. Святой Дух, живущий в Церкви, "обличил мир" (Ин. 16, 8). Даже мирские добродетели не ведут к Богу; хуже того, они могут стать большим препят-ствием для души, чем грубые грехи. Дело даже не в том, что христиане делают, а скорее в том, чего они делать не хотят. Нельзя забывать о том, что мир сей непрестанно пыта-ется нас соблазнить, переманить к себе самыми разными способами. Принято считать, что соблазн -- это похоть плоти или другой грубый порок. Но в притче о сеятеле сказано, что семя может заглушить "забота века сего" (Мтф. 13, 22), при-чем именно такая опасность стоит первой у всех синоптиков. Забота же эта включает помыслы и дела, которые принято считать добродетельными. Собственно, такие соблазны и породили в свое время fuqm mundi *. Теперь его нередко осуждают; однако мы должны понять самый принцип. Иногда от мира бежали не так, как нужно; но в сущности говоря, это -- не паническое или малодушное бегство, а твердое неприятие тех узких корыстных интересов, которые можно назвать пуританскими. Когда апостол хочет "разрешиться и быть со Христом" (Фил. 1, 23), он не собирается равнодушно "отвернуться от ближних". Просто он не может принять всерьез того, чего требует "мир сей", поскольку знает, что и сам он и весь тварный мир созданы для большего. *бегство от мира (лат.) Это стремление послужить Богу без помех и измены по-нуждало ранних христиан отказаться и от имущества, и от семьи. Бегство от мира нерасторжимо связано с тем, что мы не можем служить двум господам. Если мир сочтет нужным нас за это "гнать", мы готовы платить такую цену. Блаженство изгнанных за правду ничуть не похоже на мрачный отказ от земных радостей ради сурового долга. Когда мир нас гонит, мы должны "радоваться и веселиться", что трудно совместить с пуританской угрюмостью. Многие святые жаждали мученичества, высшей точки та-ких гонений. Но не надо создавать романтических картинок. Не надо представлять себе, что небо и земля рукоплещут на-шему подвигу. Чаще всего гонения наши ничуть не картинны; они каждодневны, непрестанны, утомительны, и гонят нас не лютые враги, а очень близкие люди. Мы познаем бла-женство гонимых в будничном беге жизни. Именно в нем учимся мы терпеть обиды и ждать, что, рано или поздно, су-меем "радоваться и веселиться". Проповедуя и являя мир Божий нашему миру, мы все глубже познаем истину о себе, и потому все ближе подходим к источнику истинной радости, сокрытому в нашем сердце. Как бы мы ни страдали от обид, источник этот наполняет нас силой, истина делает свободны-ми. Конечно, это совсем не похоже на ту искусственную бод-рость и мнимую свободу, которых добиваются, скажем, мощ-ные движения, претендующие на духовность. Это непредска-зуемо, и довольно нелепо с виду. Испытывая такую радость, мы скорее ощутим себя, чем возгордимся своей духовной зре-лостью. Но, радуясь и веселясь, мы должны помнить, что источ-ник жизни, бьющий в нас, -- тот самый, который бил из сердца Христова. Дух Святой не пришел бы к нам, если бы Сын Божий не был прославлен (см. Ин. 7, 39). И вот, ра-дость и веселье возвращает нас к Тому, в Ком слиты все 6,-таженстза, -- к распятому Христу.