Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Poul Andreota.
   Сборник "Клуб любителей фантастики". Пер. с фр. - Е.Смирнов.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------




   В то лето в газетах не появилось ничего интересного. Все тот  же  набор
войн, сумасшедшие, забаррикадировавшиеся в своих домах, угнанные самолеты,
похищенные  дипломаты,  личная  жизнь  и  внезапная  смерть  знаменитостей
порождали обычные сенсационные заголовки, которые не менялись  из  года  в
год.  В  издательстве  повторялась  старая  шутка:  тираж  "Ля  Фас  Каше"
("Скрытое  лицо")  -  еженедельника,  который,  как  считалось,  открывает
массовой публике то, о чем другие газеты умалчивают, - удавалось  удержать
на уровне примерно трех тысяч,  потому  что  людям  надо  было  во  что-то
заворачивать сандвичи на пляже.
   Берни, наш редактор, взял отпуск в июле и  вернулся,  весь  пропитанный
йодом. Однажды он вызвал меня к себе в кабинет к шести  часам.  Вызов  был
обставлен  необычайно  торжественно:  во-первых,  Берни  послал  за   мной
мальчика-посыльного, хотя мы встречались в коридоре раз двадцать за  день;
во-вторых, он попросил свою секретаршу не беспокоить его другими делами во
время нашего разговора. Несомненно, тут затевалось что-то грандиозное.
   Весной у меня возникла  идея  организовать  кампанию  против  жестокого
обращения с животными. Тираж  поднялся  до  семисот  тысяч  и  держался  в
течение двух месяцев. Потом, когда подошло время летних отпусков, читатели
постепенно потеряли интерес к избитым собакам и бездомным кошкам, и  тираж
застыл где-то на уровне четырехсот тысяч. Теперь, восьмого августа,  Берни
заявил, что мы должны сделать сенсацию. "Осенний прорыв!" - воскликнул он,
накрыв ладонью вырезку из ежедневной газеты.
   Низкорослому  коренастому  Берни  было  за  пятьдесят.   Он   постоянно
находился в движении и излучал какую-то агрессивную  энергию.  Говорил  он
так громко и быстро, что ошеломленный собеседник не успевал осмыслить  его
слова. Правда, давать ответ и не требовалось, поскольку Берни  всегда  сам
отвечал на свои вопросы.
   - Прочти это!..
   Я пробежал  глазами  по  строчкам.  Где-то  в  Гаскони  на  ферме  "при
загадочных обстоятельствах" умерла  женщина.  Муж  возбудил  дело.  Соседи
говорят, что у женщины был любовник, который жил в пятнадцати километрах и
которого она только что бросила; люди видели, как он посещал известного  в
тех краях "целителя". Местная полиция провела расследование  (Берни:  "Вот
тут самое важное"), и под матрацем у этого парня была  найдена  фотография
женщины, проколотая вязальной иглой в том месте,  которое  соответствовало
расположению матки. Ее смерть наступила от внезапного воспаления матки.
   - А что, если это правда, старина?! Что, если там  есть  люди,  которые
способны убивать на расстоянии, пронзив вязальной иглой фотографию! В  век
межпланетных полетов! - Тут  Берни  грохнул  кулаком  по  столу  так,  что
подскочили лежавшие  на  нем  предметы.  -  Возвращение  к  средневековому
оккультизму. В наш век науки  и  прогресса!  Своего  рода  социологическая
компенсация... Тут с ходу не разобраться... Боже! Ты только  взгляни...  В
конце концов, это может оказаться интереснее, чем левые,  интереснее,  чем
Вьетнам!
   Я откинулся на спинку кресла  и  слушал,  расслабившись,  как  дзюдоист
перед броском. И столь же внимательно. Я знал все  приемы  Берни.  "Только
взгляни" - был одним из них. Когда Берни хотел убедить фотографа засесть с
телеобъективом у  окна  какой-нибудь  актрисы  или  репортера  -  вытянуть
сведения у пятилетнего ребенка о пьяных похождениях папаши,  -  он  всегда
говорил, что нужно взглянуть.  Отговорить  его  можно  было  только  одним
способом - предложить  что-то  другое:  какую-нибудь  нелепицу,  но  менее
нелепую, какую-нибудь грязь, но менее грязную. Это я и попробовал сделать.
   -  У  меня  тут  родилась  идея,  когда  пили  в   "Бильбоке":   тайная
проституция.
   - О, Серж, избавь меня от своих интеллектуальных фантазий!
   - Ты бывал в последнее время в клубах Сен-Жермена?
   - Тебе нужно...
   -  Ты  видел  всех  этих  птичек,  поджидающих  седовласых   донжуанов?
Пятьдесят процентов малышек, танцующих всю ночь напролет, продаются, чтобы
купить одежду в самой последней лавке... Это фантастическая тема, Андрэ!
   Я тоже мог применить прессинг, если меня вынуждали. Берни слушал, и  на
его лице появлялось такое скучное выражение, словно он только  что  извлек
меня из своей мусорной корзины.
   - Мы должны дать это как телерепортаж, - продолжал я,  -  поговорить  с
девочками, привести фотографа, чтобы он походил и поснимал всех подряд.
   - У меня есть для тебя другая работа, - устало сказал Берни.  -  Может,
ты будешь любезен послушать меня пять минут?
   Я опять откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза,  с  видом  человека,
который мужественно сражался и знает, что теперь его совесть чиста.
   Последнее  увлечение  Берни  было  самой  несуразной   идеей,   которая
когда-либо зарождалась в его голове. Чем больше  он  говорил,  тем  больше
убеждал самого  себя  в  том,  что  во  французской  деревне  возрождается
искусство чародейства.
   - Может, наступает новый золотой век крестьянской магии, старила!
   Он провел блестящее сравнение между черными африканцами,  перенимающими
нашу культуру, и нами, осваивающими культуру Африки. Один из  тех  великих
исторических обменов, последствия которого  невозможно  оценить,  пока  не
пройдут годы. Он шел дальше - он всегда шел дальше!
   - В конце концов, разве электричество и телевидение - в своем  роде  не
колдовство? Ты можешь объяснить  мне,  старина,  почему  свет  зажигается,
когда я нажимаю на  выключатель?  Все  это  таинственно,  и,  быть  может,
какой-нибудь деревенщина знает побольше, чем  нобелевский  лауреат.  -  Он
привел несколько примеров - он всегда приводил несколько примеров. Истории
о том, как у свиноматок рождаются мертвые поросята, как  у  коров  скисает
молоко и как дети падают в силосную яму в полнолуние.
   - Приворотное зелье, суккубы, Каббала - люди говорят об этих вещах  все
больше и больше... Я хочу, чтобы ты добрался до истины! И еще одно,  Серж.
- Он стоял и тыкал меня пальцем в грудь. - Надо ли  мне  говорить  это?  С
твоей культурой и так далее - в общем, ты тот парень, который нам нужен.
   Он всегда завершал свои блистательные тирады подобной грубой лестью.
   В восемь часов я встретился с Ким в баре "Сан-жен". С  пяти  до  девяти
часов там можно застать половину всех журналистов Парижа. Их усталые серые
фигуры внезапно появляются  в  дверях  и  так  же  внезапно  исчезают,  их
движения столь же призрачны, как график их работы. В их глазах всегда есть
какой-то мечтательный блеск - слабая  надежда  вырваться  из  безотрадного
круга. Еще туда приходят фотографы, постоянно бодрые и жизнерадостные:  им
достаточно нажать на кнопку, чтобы запечатлеть реальность,  которая  почти
всегда  ускользает  от  нас,  жалких  бумагомарателй.  Я  не  столь  рьяно
стремился вернуться к семейному  кругу,  просто  Ким  работала  в  том  же
здании. Она была  редактором  журнала  мод  в  Бюро  Женской  Моды  -  так
называлось французское отделение американского объединения  производителей
готовой одежды, - и поскольку у нас был только один автомобиль, я встречал
ее почти каждый день.
   Мне нравилось приходить сюда первым. Это была  одна  из  светлых  минут
моего дня. Я любил ждать Ким  -  так  в  театре  ждешь,  когда  поднимется
занавес. Я видел, как она  появляется  из  темноты  через  боковую  дверь,
которая  вела  в  вестибюль  здания.  Слегка  наклонившись   вперед,   она
оглядывала зал мягким близоруким взглядом, пока не замечала меня, -  тогда
все вдруг преображалось, словно в полутьме вспыхивал чудесный огонек.
   - Знаешь, что, - начала она в тот вечер, усевшись и взявшись  за  локон
своих длинных черных волос. - Я решила все это состричь.
   Я игнорировал проблему ее волос, которую мы обсуждали целыми  вечерами,
- молодая, очаровательная двадцатисемилетняя издательница модного журнала,
которой просто необходимо следовать причудам моды, и  по  уши  влюбленный,
консервативный тридцатишестилетний супруг, который не хотел ничего  менять
в том хрупком чуде, каким была наша совместная  жизнь,  опасаясь,  как  бы
малейшее изменение не повлекло за собой полный крах, как бы неведомые злые
силы не покарали нас за непочтение к естественному ходу вещей ("Суеверие в
век межпланетных полетов, старина!..")
   - А знаешь ли ты,  -  сказал  я,  -  что  завтра  ни  свет  ни  заря  я
отправляюсь в одну деревню в Пиренеях?
   - Какая-то история?
   - Да. Мистический триллер в версии Берни.
   Когда  я  рассказал  ей  редакторский  сюжет,  она  сказала,  что   это
фантастика, но  тем  не  менее  восприняла  все  с  энтузиазмом.  О,  этот
энтузиазм! Впервые я встретил Ким  в  Антибе  среди  крепостных  стен.  Ее
приводили  в  восторг  вещи,  которые  надоели  мне  до  смерти:  слушание
пластинок, заказывание выпивки и  кафе,  работа,  безделье,  разглядывание
людей и деревьев. В течение трех месяцев я находил ее несносной. Словно  у
меня в руках были тысячи мельчайших кусочков разноцветного  стекла.  Потом
однажды ночью (тогда я упорно следовал за новейшими открытиями  в  области
борьбы с раком, которые  были  главной  темой  осенней  кампании),  теплой
бессонной ночью, кусочки в головоломке сошлись, и я  понял,  что  они  все
принадлежат мне. Сейчас  мы  были  женаты  уже  четыре  года,  и  все  шло
наилучшим образом. Просто удивительно хорошо.
   Мы пообедали в итальянском  ресторане,  и  когда  я  платил  по  счету,
появился Канава, маленький и худощавый, с  блестящими  пьяными  глазами  и
прядью густых волнистых волос, падавшей на лоб. Мишель Канава был на  пять
лет старше меня и тоже работал в газете. Ему  досталась  скверная  работа:
скандальная хроника. Каждую ночь он  шлялся  из  одного  ночного  клуба  в
другой, пытаясь выведать, кто с кем спал и почему,  или  почему  не  спал.
Канава остановился у нашего столика, настойчиво приглашая нас на  открытие
нового клуба. "Клуб элиты, старина!" Но я сказал ему,  что  завтра  должен
встать на рассвете  и  проехать  четыреста  пятьдесят  миль,  дабы  узреть
скрытое лицо сельской элиты Гаскони.
   И мы раньше обычного пошли домой, занимались любовью,  легли  спать,  а
вечером следующего дня я был в Тузуне.





   Как правило, в подобных случаях используют один из двух приемов. Или вы
надеваете  серый  костюм  и  шныряете  туда-сюда  с  непроницаемым  видом,
наматывая на ус всю информацию, какая только подвернется. Или прибываете с
помпой и кидаетесь в самую гущу событий, взбудораживая все вокруг. Правда,
есть еще одно решение: вы устраиваетесь с  удобством  в  глубоком  кожаном
кресле в холле местной гостиницы, заказываете двойной скотч и  записываете
все, что приходит в голову, ничуть не беспокоясь о достоверности. Однако в
отеле Тузуна "Золотой лев" отсутствовало глубокое  кожаное  кресло.  Да  и
холла не было. Одно и то же помещение служило столовой, баром и  конторой,
и ставни на окнах никогда не открывались. На следующее  утро  после  моего
прибытия сам хозяин появился из кухни, вытер руки передником и  подал  мне
завтрак.
   Месье Лорагэ, заботясь об удобстве своих гостей, постоянно находился  в
движении. Он был похож на опытного регбиста.  Больше  всего  ему  хотелось
узнать, какую модель стиральной машины я рекламирую. Когда он узнал, что я
журналист и только что  прибыл  из  Парижа  для  расследования  истории  с
проколотой фотографией, его улыбка вдруг  исчезла,  углы  губ  опустились,
лицо стало серым. Не говоря ни слова он пошел к бару, взял бутылку вина  и
вернулся с двумя стаканами.
   - Вы не шутите? Вы действительно верите в эту историю?
   - А вы?
   - Вы там в Париже, - сказал он, наполняя стаканы, - думаете, что мы все
простаки, не так ли?
   - Мы в Париже тоже простаки, - заметил я.
   -  Послушайте...  До  войны  мы   были   субпрефектурой.   Нас   лишили
субпрефектуры. При Манде-Франсе здесь планировали провести автостраду.  Ее
чуть было не построили. Но планы изменились, и теперь она проходит за  сто
десять миль отсюда. Последние пять лет муниципальный совет борется за  то,
чтобы создать здесь индустриальную зону. Нашей молодежи приходится ехать в
Данс или Бордо, чтобы получить работу, некоторые уезжают за границу.  Все,
что у нас есть, - это туризм, да и то в середине августа  при  цене  сорок
пять франков за все - у меня еще есть  пустые  комнаты.  Вот  какие  здесь
дела. А вы только и можете  написать  в  своей  газете,  что  мы  верим  в
дьявола?
   Он говорил довольно громко.  Все  вокруг  постепенно  умолкли  и  стали
прислушиваться. Три человека у стойки бара со стаканами в  руках  смотрели
на меня  с  таким  видом,  словно  ожидали  сигнала  поставить  стаканы  и
линчевать меня.
   - Кто такой Бонафу? - спросил я.
   - Целитель. - Он предупредил мой следующий вопрос. - Езжайте по  дороге
на Сен-Жульен. Через две с половиной мили увидите дорогу налево. Там он  и
живет.
   - Кто местный доктор?
   - Казаль. Доктор Казаль. Третий дом в Проломе. Он вас примет,  не  надо
записываться. Хотите еще что-то узнать?
   - Да, - я встал, - что будет к ленчу?
   - Единственное утешение - это  обилие  еды.  И  еще  белое  вино.  Жаль
только, что оно не вывозится в другие районы.
   - Вино отличное, - похвалил я и даже причмокнул губами, чтобы доставить
ему удовольствие, но он уже устремился на кухню.
   Пятнадцать листов бумаги - лишь о них  я  думал,  пересекая  сквер  под
палящим солнцем. Пятнадцать страниц,  исписанных  мелким  почерком,  нужно
положить на стол Берни. Но что, черт возьми, я напишу на  этих  пятнадцати
страницах? Похоже, пятнадцати  строчек  достаточно,  чтобы  исчерпать  всю
тему.
   То, что называли Проломом, оказалось своего  рода  дорожкой,  огибавшей
поселок и  проходившей  вдоль  старых  крепостных  стен,  остатки  которых
торчали из травы. Мне предстояло покинуть душный зной сквера  и  пойти  по
каменистой  дорожке.  Обернувшись,  я  взглянул   на   собор.   Это   было
превосходное сооружение, совершенно неожиданное в подобном  месте.  Чистая
готика, с двумя асимметричными шпилями. Слишком красивый, слишком  большой
для этого сытого и  сонного  ярмарочного  города.  Сам  сквер,  окруженный
средневековыми арками, имел  небольшой  уклон  к  сторону  нижней,  сильно
вытянутой и совершенно пустынной части города. Направо от сквера стоял дом
с закрытыми ставнями,  построенный  в  прошлом  веке.  Краска  на  ставнях
облупилась, и маленький садик перед домом зарос травой и кустами  ежевики.
Это был третий пустой дом, который мне сегодня попался.
   Внезапно  тишину  прорезал  торжествующий  крик  скрытого  за  высокими
деревьями петуха. У меня возникло странное чувство, будто  этот  надменный
голос вдали дважды прокричал мое имя. Я  пожал  плечами  и  пошел  дальше.
Дойдя  до  конца  склона,  я  обнаружил,  что  нахожусь  довольно  высоко.
Оказывается, я еще не достиг долины. Дорога здесь  немного  расширялась  и
шла вниз, образуя настоящий пролом в холме. Долина лежала внизу, и  солнце
там палило нещадно, но в Проломе меня  защищала  тень  высоких  лип  с  их
пьянящим ароматом.
   Я шел медленной вялой походкой, совсем не так, как ходил в  Париже,  во
всем теле ощущались легкость и покой, мысли разбредались. Один  лишь  слух
оставался настороже - звуки здесь были редкими и отчетливыми: собачий лай,
шум молотилки, оклики  людей,  и  вдруг  совсем  рядом  -  низкое  гудение
ошалевшего майского жука.
   Минут десять мне не попадалось ни одного  дома,  потом  они  неожиданно
выросли за поворотом целым скопищем, самый большой - докторский. Дверь мне
открыла пожилая женщина. Она попросила подождать немного в коридоре, затем
провела меня прямо в  кабинет.  Здесь,  в  Тузуне,  отсутствовали  комнаты
ожидания - некому было ожидать.
   Доктор Казаль  оказался  высоким  человеком  средних  лет,  с  большими
сильными руками. У него был старомодный стоячий  воротничок,  какие  можно
увидеть  на  дагерротипах.   Меня   встретил   с   удивленным,   несколько
настороженным видом.
   Когда я объяснил цель своего визита, доктор подошел к двери и  попросил
старую экономку принести графин с вином и два стакана.
   - У нас это вино называют песочным, - пояснил он. - Хотя на самом  деле
виноград не растет на песке. Просто так говорится.
   Вино у него оказалось лучше, чем в отеле. Я  словно  пил  свежую  воду,
пронизанную солнечными лучами.
   - Что касается этой женщины - у нее был рак матки. Диагноз поставили за
три месяца до смерти. Опухоль развилась очень быстро. Вероятно оттого, что
больная была молода - всего тридцать пять лет.
   - Вы лечили ее?
   - О, ее лечение... Ее лечил Бонафу, как и всех.
   - Знахарь?
   - Да... Он давал ей чай из трав. Делал какой-то массаж. Большого  вреда
в этом нет.
   - А этот парень с фермы?
   - Он итальянец. Сельскохозяйственный рабочий, работает  на  Меридаке  -
это большая ферма на холме Сен-Мишель.
   В продолжение своего рассказа он указывал на  различные  географические
объекты в пределах оконной рамы.
   - Однажды муж узнал, что итальянец ее любовник. Он пришел  в  ярость  и
потребовал, чтобы она порвала с этим  типом.  Что  она  и  сделала.  Через
месяц, когда она заболела, итальянец стал  всем  говорить,  будто  на  нее
наложено заклятье. Вполне естественно, как вы считаете?
   - Естественно?..
   - Знаете, мы тут немного отстали в деревне... Здесь вроде как в Африке.
Когда у вас появляются проблемы, вы идете к местному колдуну.
   - Бонафу тоже колдун?
   - Не он один... В колдунах здесь нет недостатка.
   Доктор все время улыбался. Как видно, эта история казалась  ему  ужасно
забавной. Но было и еще кое-что - похоже, он сам верил в нее...
   - Значит, вы идете к колдуну?..
   - Не сразу. Если заболеет теленок или корова, первым делом  вы  вешаете
над  дверью  веточку  остролиста.  Если  это  не   подействует,   пробуете
произнести  заклинание.  Если  опять  ничего  не  получается,  тогда   уже
посылаете за ветеринаром. Но к тому времени обычно бывает слишком  поздно.
Иногда вызывают полицию. Что и произошло в  данном  случае.  Муж  возбудил
дело против любовника.  Следователь  в  Даксе  приказал  обыскать  комнату
итальянца. Что еще он мог сделать? Полиция произвела  обыск  и  обнаружила
под матрацем фотографию женщины.
   - Проколотую?
   - Проколотую.
   - И что потом?
   - Потом?..  Потом  парень  был  допрошен.  И  надо  вам  сказать,  один
свидетель видел, как итальянец два раза в сумерках ходил к Бонафу.
   - И как он это объяснил?
   - Сказал, что лечил свое колено.
   - А дальше?
   -  Ничего  особенного.  Его  отпустили.  Проколотая  фотография  -   не
доказательство. Вы же  понимаете,  в  уголовном  кодексе  не  говорится  о
колдовстве.
   - Значит, история на этом кончается?
   - Боюсь, что так...
   И все же после ленча - после храброй атаки на паштет,  местную  форель,
тушеную телятину со щавелем и прочие кулинарные произведения месье  Лорагэ
- я зашел в полицейский участок. Он находился на другом конце города,  где
все казалось безобразным в сравнении со старым кварталом, грезившим  былым
великолепием. Полицейский участок был еще непригляднее  других  зданий,  и
встретивший меня сержант чем-то напоминал печального  коня.  Эту  рутинную
процедуру следовало совершить только  для  того,  чтобы  отчитаться  перед
Берни. Я ничего не ожидал от  полиции,  кроме  обычного  занятого  вида  и
несколько высокомерного тона. Сержант  рассказал  ту  же  историю,  что  и
Казаль, с небольшими деталями и некоторыми  общими  замечаниями  о  низкой
производительности местного населения.
   - Почему они не работают? - спрашивал сержант Мули, который сам  прибыл
из Лилля. -  Они  совершенно  не  способны  организоваться  и  производить
продукцию на том уровне, который требует Общий  рынок.  И  некого  винить,
кроме самих себя.
   О Бонафу сержант говорил с некоторой долей симпатии.
   - Этот человек, по крайней мере, достаточно умен, чтобы извлечь  выгоду
из человеческой глупости. Три года назад медицинская ассоциация подала  на
него в суд за нелегальную медицинскую практику. Дело  слушалось  в  Даксе.
Туда прибыла целая толпа свидетелей, и  все  показали  под  присягой,  что
Бонафу спас им жизнь. Целитель был оправдан. Он  с  триумфом  покинул  зал
суда и на следующий день опять приступил к работе.
   - Но я приехал не за этим, - напомнил я, - меня интересует колдовство.
   Сержант пожал плечами.


   По краям затерянной среди полей дороги стояли десятки машин,  некоторые
наискось, потому что одно  из  колес  вылезало  на  земляную  насыпь.  Это
напоминало одну  из  тех  стоянок  подержанных  автомобилей,  какие  можно
встретить на больших дорогах. Только машины были в хорошем  состоянии.  Их
беспорядочное  расположение  наводило  на  мысль   о   некой   грандиозной
катастрофе,  заставившей  водителей  поспешно  покинуть  свои  автомобили.
Дорога, усаженная по краям тополями, шла все время прямо,  и  в  самом  ее
конце, где скопище машин достигало максимальной концентрации,  под  прямым
углом друг к другу стояли два серых здания, образуя двор, где  было  полно
народу. С большим трудом мне удалось найти место, чтобы поставить  машину.
Когда я появился на сцене, люди стали оборачиваться и  разглядывать  меня.
Судя по внешнему  виду,  большинство  составляли  фермеры.  На  головах  у
некоторых женщин были платки, у мужчин - кепки, береты или старые фетровые
шляпы, и все говорили на местном диалекте, так что я поначалу не  понимал,
о чем идет речь. Ясно было только, что говорят обо мне, и  в  тот  момент,
когда я подошел к двери и собрался постучать, потому что  дверного  звонка
не оказалось, какой-то человек сказал:
   - Вам нужно получить номер.
   Обернувшись, я заметил, что почти у всех в руках были листочки  голубой
бумаги. Женщина, стоявшая возле меня, достала свой  листочек  из  сумки  и
показала его мне. Она улыбалась.
   - Вот, вчера утром  получила,  -  сказала  она  с  характерным  певучим
акцентом. - Если повезет, попаду сегодня до вечера.
   Тем временем вокруг меня собралась небольшая группа. Наконец  я  понял,
что все эти люди желают мне добра. Просто они  хотели  объяснить  новичку,
как делаются подобные дела.
   - Билеты раздают в шесть часов, - пояснил человек с рыжеватыми усами. -
Мы сюда приехали вчера вечером и прождали всю ночь, чтобы получить  первые
номера. И даже сейчас я не уверен, что попаду сегодня - тут очередь еще  с
позавчерашнего дня.
   - А почему не устроить запись на прием? - спросил  я.  -  Все  было  бы
гораздо проще.
   Несколько человек возбужденно заговорили, прежде чем я закончил  фразу.
Она и позабавила и возмутила их. Как и все новички, я  попался  на  ту  же
удочку.  После  моих  многочисленных  смущенных  извинений   мне   наконец
объяснили, что Бонафу запрещено проводить прием. Как раз из-за  этого  его
враги, доктора, возбудили против него дело. Прием  пациентов  был  главным
фактом, на  котором  основывалось  обвинение.  И  даже  теперь,  время  от
времени, появляются шпионы и пытаются подстеречь Бонафу. Может, и  я  один
из них? Последнее было сказано с усмешкой - всерьез в это никто не верил.
   - Но я пришел повидаться с ним. Не для консультации.
   - По личному делу?
   - Да, по личному.
   - Пройдите с другой стороны, - посоветовали они, указав на заднюю часть
дома.
   - Спросите Дув. Она сегодня там.
   Дув. Ладно. Я обошел дом, миновав группу играющих детей. Поодаль в поле
стояла пустая повозка, около нее сидели  и  закусывали  человек  двадцать.
Бутылка шла по кругу. Кто-то махнул мне рукой.
   - Хотите глоток?
   - Нет, спасибо, - ответил я  и  подошел  к  первому  окну  на  северной
стороне.
   Оно было открыто, и внутри виднелась кухня. Какая-то девушка сидела  на
стуле спиной ко мне и читала. Одна нога покоилась на  перекладине  другого
стула, раскрытая книга лежала на  коленях.  Я  мог  видеть  лишь  согнутую
спину, тонкую шею и прядь вьющихся  темно-каштановых  волос.  Услышав  мои
шаги,  девушка  обернулась  проворно,  как  зверек.  У  нее  были  щеки  в
веснушках, зеленовато-карие глаза и маленький носик. Я  подумал,  что  она
могла быть довольно  хорошенькой,  если  бы  улыбнулась.  Но  ее  холодный
бесстрастный взгляд исключал подобную возможность.
   - Что вы хотите?
   - Я ищу Дув, - сказал я.
   - Это я.
   - Забавное имя. Я думал, это название болезни.
   - Сегодня мы больше не выдаем билетов.
   Она помедлила, прежде чем вернуться к книге, и вновь взглянула на меня.
Ее глаза слегка расширились - так кошка, оценив обстановку, решает подойти
к вам поближе.
   - Приходите завтра утром, - сказала она.
   - У меня особый случай. Я журналист. Вы могли бы оказать мне  небольшую
услугу.
   Я решил использовать личное обаяние - оно уже успешно  опробовалось  на
экономке Софи Лорен в Риме, на привратнике Датского посольства  (я  должен
был привести туда фотографа  до  начала  похорон)  и  на  лидере  баскских
сепаратистов после похищения архиепископа (тонкая  обходительность  -  моя
визитная карточка). Но эта девушка оказалась непробиваемой, и  ее  реакции
были ни на что не похожи.
   - Какой прок от журналиста? - спросила она, забавно наморщив носик.  На
кончике виднелась маленькая ямка, словно третья ноздря.  И  у  меня  вдруг
возникло странное желание коснуться этой ямки кончиком языка.
   - Пока не известно. Крупнейшие знатоки бьются  над  этим  вопросом,  но
пока безрезультатно.
   Мое замечание не имело ни малейшего успеха. Она даже не улыбнулась.
   - Что вы читаете? - поинтересовался я.
   - "Введение в психоанализ" Фрейда.
   - И вам все понятно?
   На этот раз ее  глаза  широко  раскрылись,  выражая  крайнюю  досаду  и
изумление. Казалось, они говорили: "Как можно быть таким идиотом?"
   Она встала и подошла ко мне, двигаясь в каком-то замедленном темпе.  Ее
наряд состоял из выцветших джинсов и зеленой блузки,  лифчика  не  было  -
передо мной промелькнули ее маленькие розовые груди. Ростом она  оказалась
выше, чем я думал. У нее были длинные волосы и тонкая, немного  нескладная
фигура подростка, который вырос слишком быстро.
   - Это насчет дела в Даксе?
   - Да. Только не спрашивайте, верю ли я  в  подобные  вещи.  Но  мне  бы
хотелось узнать мнение месье  Бонафу.  Кстати,  для  него  это  уникальная
возможность защититься.
   - Моему дяде не надо защищаться. На него никто не нападает.
   - Все нападают на знахарей. Я предоставлю ему большую аудиторию  -  два
миллиона читателей. (По правде говоря, милая девочка, сорок тысяч в лучшем
случае.)
   - Дайте подумать... -  Она  приложила  кончик  указательного  пальца  к
губам. - Сейчас он не сможет вас принять. Разве  что  вечером.  Вы  можете
зайти ко мне?
   - К вам? Вы не живете вместе?
   - Нет. Я ему немного помогаю, когда  есть  время.  Но  у  меня  нечасто
бывает время. Знаете просеку за Проломом? В самом конце просеки за  ручьем
- отдельный дом. Приходите часам к девяти.
   Только  тут  я  заметил,  что  у  нее  совсем  нет  певучего   акцента,
характерного для местного  населения.  Ее  голос  звучал  нежно  и  томно,
напоминая звук медленно разрывающегося шелкового лоскута.


   - Чем вас угостить? Вот бисквиты - я их делаю сама.
   Они были поистине словно из восемнадцатого века - темно-серые и твердые
как орехи.
   - Вы не очень любите готовить, не так ли? - заметил я.
   Она миролюбиво кивнула, показывая, что моя  бестактность  ее  вовсе  не
задела. Между тем ко мне подошла такса и с весьма деловитым  видом  обошла
вокруг моего стула.
   - Иди поиграй, - сказала девушка псу.
   Она сделала вид, будто кидает камень  в  сторону  поляны.  Пес  помахал
хвостом и ленивой походкой вышел на  двор,  глядя  туда,  где  должен  был
приземлиться воображаемый камень. Затем с важным видом  вернулся,  высунув
язык.
   - Вот лентяй! - сказала она.
   - Просто он скептик. Не верит в невидимые камни.
   - Тогда он не прав.
   Я поднял настоящий камень и зашвырнул его так далеко, как  только  мог.
На этот раз пес умчался во весь дух.
   - Любой дурак может сделать это, - сказала она, не уточнив, кого  имеет
в виду, пса или меня. - Я думаю, дядя скоро придет.
   - Почему вас зовут Дув? - спросил я.
   - Посмотрите в словаре. Дув - куриная слепота, в ботанике лютик  жгучий
- ядовитый цветок, который растет в болотистой местности. Очень похоже  на
меня. На самом деле это фамилия. Мое христианское имя - Тереза.
   Мне хотелось задать еще много вопросов,  но  окружающая  обстановка  не
очень располагала. Старый дом был словно  третье  лицо  в  разговоре.  Как
будто рядом присутствовала  строгая,  чересчур  благонравная  бабушка.  Он
наблюдал за нами, скорчившись во тьме; и  своеобразная  красота  лежавшего
перед нами парка, скорее напоминавшего большой  сад,  тоже  располагала  к
тишине.  По  небу  стремительно  промчался  стриж,   огласив   окрестности
протяжным, тоскливым криком. Мне вдруг показалось,  что  когда  день  стал
ночью, что-то произошло в воздухе. Аромат жасмина пропал, и после  вспышки
зарницы ему на смену пришла волна более сильного, более острого  животного
запаха: жница, дремлющая в поле на стогу  подгнивающего  сена.  Впервые  я
ощутил запах Терезы.
   - Вот и мой дядя, - сказала она.
   В коридоре послышались шаги. Появился  круглолицый,  добродушного  вида
человек в клетчатой кепке, твидовом  жакете  и  гетрах.  Он  выглядел  как
процветающий сельский  джентльмен  -  тамада  за  праздничным  столом  или
председатель фермерского союза. Целитель протянул  мне  руку  -  она  была
мягкой и теплой. Его голос, перекрывавший  две  октавы,  звучал  не  более
таинственно,  чем  застольная  песня.  Кроме  того,  от   целителя   пахло
одеколоном для бритья.
   Короткими быстрыми шагами он подошел к Терезе, поцеловал ее в лоб и сел
боком в одно из кресел, положив руку на его спинку.
   - Итак, - сказал он, - с чего начнем?
   Я придвинулся к железному столу, чтобы  сделать  кое-какие  записи  при
свете настенной лампы.
   - Наверное, с диплома? Обычно начинают с этого... Нас обвиняют  в  том,
что у нас нет диплома. Я отвечу так: можно ли водить за  нос  пациентов  в
течение двадцати пяти лет?
   Но меня интересовало другое. Мы уже посвящали  три  номера  потрясающей
деятельности гипнотизеров, лозоискателей, знахарей,  лечивших  травами,  и
прочих  целителей,  отвергаемых  официальной  наукой.  Все  они  регулярно
исчезали и возникали в новых обличьях. "Гении или  мошенники?"  -  гласили
заголовки Берни. "Стоит ли отвергать гипнотизеров? Можно ли обвинять  тех,
кто продолжает лечение, когда врачи сдаются?". Нет, меня  интересовало  не
это, и я решил сразу перейти к сути.
   - Месье Бонафу, существует ли еще во Франции ведьмы и колдуны?
   - Вы имеете в виду лозоискателей?
   - Нет, ведьм.
   - Но, если поразмыслить, это одно и то же.
   - Я бы с  удовольствием  поразмыслил,  но  это  может  завести  слишком
далеко.
   - Человек, который находит воду, - продолжал Бонафу, - должен  обладать
некоторой властью над природой. Он улавливает определенные волны и  потому
может воздействовать на них. Мы, целители, всего лишь  согласовываем  наши
волны с волнами пациента.
   - Давайте оставим волны, - предложил я.
   - Слишком сложно для ваших читателей?
   - Слишком просто.
   За кого он меня принимал?
   - Хорошо.
   Бонафу немного помолчал, вдыхая и как бы смакуя жадными  губами  ночной
воздух.
   - Долгое время, -  продолжал  он,  -  наука  считала  клетку  первичным
элементом жизни. Теперь мы  знаем,  что  клетка,  которая  казалась  такой
простой, на самом деле представляет собой чрезвычайно сложный организм.
   Он переменил позу и теперь  смотрел  на  меня,  но,  казалось,  уже  не
обращался ко мне лично. Он говорил ex cathedra, как профессор,  обладающий
достаточно высоким авторитетом, не оставляющим места для возражений.
   - Жизнь - это тонкий метаболизм, основанный на  согласованном  движении
молекул, атомов, их электронных уровней и квантов в недрах  клетки.  Иными
словами, там, где прежде мы не видели ничего,  кроме  химических  реакций,
теперь оказалось, что эти реакции управляются электрическими полями. Таким
образом, элементарность феномена сместилась с атома на электрон.
   Он продолжал в том же духе минут десять, цитируя Бело, Густа,  Бьянчини
и Вильгельма Райха, добрался до Сулье де Морана, Ян и Инь,  затем  перешел
от акупунктуры к гомеопатии  и  обратно  и  наконец  -  к  гипнозу.  Нужно
сказать, это была мастерская попытка установить непрерывную родословную от
традиций  великих  оккультистов  до  последнего  слова  современной  науки
(старый, конечно,  трюк,  но  в  устах  Бонафу  он  принял  вид  очевидной
неотвратимости ледника, величаво сползающего с горных вершин). Все есть во
всем, если поразмыслить, противоречия устраняют друг друга -  такова  была
теория Бонафу. Он добавил к своей  картине  последние  мазки,  упомянув  о
сверхсекретных исследованиях, проводимых в космическом центре в  Хьюстоне,
"параграф 35, раздел  181-2",  благодаря  которым,  как  он  заявил,  "вне
всякого  сомнения   установлено   наличие   естественного   положительного
электрического поля, напряженностью несколько  сот  вольт  на  ярд,  между
землей и атмосферой. Теперь этим электрическим полем можно управлять и  на
клеточном и на космическом уровне..."
   - На расстоянии, вы имеете в виду?
   - Да.
   - И так действуют заклинания?
   - Если хотите. - Но он уклонился от более подробного объяснения. - Если
бы ученые серьезно изучили  этот  аспект  проблемы,  они  давно  нашли  бы
лекарство от рака.
   - Или способ вызвать его?
   - Что вы имеете в виду?
   - Когда вы чем-то манипулируете, вы можете делать это на благо  или  во
зло.
   - Разумеется. Всякий, кто владеет  силой  созидания,  владеет  и  силой
разрушения. То же относится и к врачам. - Он снова уклонился  от  темы.  -
Возьмите этого хиппи из Лос-Анджелеса, который был обвинен в убийстве пяти
человек. Все члены суда знали, что Мэнсона не было на месте  преступления.
Он не сделал ничего с точки зрения  позитивистской  науки.  Но  его  нашли
виновным и осудили на смерть. Общество признало наличие у него  той  силы,
которую отрицает у нас.
   Бонафу встал и рассмеялся чистым детским смехом.
   - А что касается вязальной спицы и итальянского рабочего, боюсь,  я  не
смогу вам помочь... Доброй ночи, месье.
   Он еще раз поцеловал Терезу и потрепал ее по щеке.
   - Прошу прощения, - добавил он, покидая комнату, - но у  меня  не  было
времени пообедать, и завтра я встаю в шесть...
   Когда он ушел, я рассортировал свои записи, сунул их в карман и вышел в
сад. Взошла луна. Тереза стояла, склонившись над перилами террасы...
   - Выключите свет, - попросила она.
   Я сделал это и подошел к ней. Я заметил, что у нее подрагивают  ноздри,
зрачки расширились, и подбородок поднялся. Она смотрела на цветы шалфея  с
мерцавшими в темноте серебристыми листьями. Ее дыхание  было  спокойным  и
глубоким. И вдруг мне стало казаться, что все растения в  парке  -  каждая
травинка на лужайке, каждый лист шалфея, и даже стены дома - дышат  в  том
же ритме. Это продолжалось недолго, но на какой-то  миг  я  тоже  оказался
вовлечен в общее колдовское биение. Мне казалось, что я никогда не был так
близок к счастью. Потом Тереза пошевелилась.
   - Я немного провожу вас, - сказала она и пошла впереди меня.
   Мы медленно поднялись по склону и перешли ручей. Мокрая галька сияла  в
лунном свете. Можно было расслышать слабое гудение рельсов - в долине  шел
поезд. Мы молчали. Она шла рядом, прямая, как  индейская  женщина,  иногда
оказываясь на один-два шага впереди. Когда мы вошли в сквер, часы  пробили
десять, раскат каждого предыдущего удара сливался с  последующим,  образуя
непрерывное гудение, разносившееся по всему городу. Перед гостиницей возле
висевшей на каменных столбах  массивной  цепи  несколько  детей  играли  в
бабки. Визгливый женский голос окликнул  их,  отдаваясь  эхом  под  сводом
соборной паперти. Тереза остановилась возле фонаря.
   - Когда вы уезжаете? - спросила она.
   - Завтра утром. Больше мне тут нечего делать.
   - Конечно... Если передумаете, заходите. Я вам покажу мой дом.
   Она повернулась и пошла  обратно.  Некоторое  время  раздавался  легкий
шорох ее шагов. Когда он затих, я открыл ярко освещенную дверь гостиницы.
   Внутри оказалось довольно шумно. Несколько человек сидели вокруг стола,
отделанного под мрамор. Говорили все разом, и каждый стремился перекричать
остальных. Но, завидев меня, они умолкли и стали смотреть, как я подхожу к
конторке и беру свой ключ. Один из них встал. Это был хозяин.
   - Не выпьете с нами?..
   - Нет, спасибо, - сказал я.
   - Но... Эти господа хотели бы поговорить с вами.
   - Ну, тогда ладно.
   Я взял предложенный мне стакан на этот раз красного вина и сел за стол.
За исключением темноволосого человека, который выглядел  довольно  молодо,
им всем было около пятидесяти, и, представив меня, месье Лорагэ умчался по
своим делам. Я узнал, что толстяк, носивший  пастушью  куртку,  -  местный
мэр; тот, у которого были впалые щеки  и  густые  усы,  -  член  городской
управы; так же как и мужчина рядом с ним; четвертый - владелец  гаража;  а
молодой человек в берете оказался  школьным  учителем.  Делегация  местных
сановников.
   - Вы проводите расследование? - спросил мэр.  -  Я  дам  вам  кое-какие
сведения.
   Судя по агрессивному тону, он был не вполне трезв.
   - Сходите посмотрите на нашу крепость. Шедевр архитектуры одиннадцатого
века. Там проповедовал и призывал к крестовым  походам  Пьер-отшельник.  А
теперь она разваливается, и мы не можем получить от правительства  средств
на реставрацию. Пойдите и посмотрите дома рабочих в  Сарлакском  районе  -
таких лачуг постыдились  бы  и  негры.  Неужели  это  все,  чего  добилась
Франция?
   В разговор вступил следующий собеседник:
   - Знаете ли вы, почем будет продаваться в этом  году  наш  виноград?  А
персики? Персики гниют на  деревьях,  потому  что  их  цена  не  покрывает
расходов на сбор и упаковку.
   - Известно ли вам, сколько фермеров задолжало банку? - спросил учитель.
- Семьдесят  восемь  процентов.  Знаете  ли  вы,  сколько  из  них  сможет
заплатить свои долги?
   - Одну минуту, - перебил я. - Вы обращаетесь  не  по  адресу.  Все  это
очень интересно, но я занимаюсь другим вопросом.
   - Чем же вы занимаетесь? - не унимался учитель. - Допустим,  завтра  мы
окажемся на первой странице вашей газеты, - о чем вы будете писать?
   - Я буду писать о Бонафу.
   Разговор начал терять всякий смысл.  Я  испытывал  искушение  встать  и
уйти, послав их всех к черту.
   -  Я  занимаюсь  совами,  пригвожденными  к  дверям,  и  младенцами   с
перерезанным горлом.
   - Это Дув наговорила вам всю эту  чепуху,  не  так  ли?  -  раздраженно
сказал член городской управы. - Мы видели, как вы сейчас шли с ней.
   Я уже начал вставать, но сел снова, внезапно заинтересовавшись,  и  мне
налили еще один стакан вина.
   - Кто эта девушка? - спросил я.
   Мэр пожал плечами. Владелец гаража сделал неопределенный жест рукой...
   - Откуда она взялась? - настаивал я. - С кем она живет?
   - Она живет одна, - ответил Лорагэ. - Родители у нее погибли  три  года
назад в автомобильной катастрофе. Ее взял к себе дядя, целитель. В прошлом
году ей исполнился двадцать один год, и она ушла жить в родительский  дом.
Говорят, у нее осталось небольшое наследство - ферма в Лабежаке и какие-то
акции.
   - Да, - произнес второй член городской управы,  тот,  что  до  сих  пор
молчал. - У них нет недостатка в деньгах, Бонафу здорово загребает.
   - Похоже, люди не очень любят его, - заметил я.
   - Его боятся, - сказал мэр, делая ударение на последнем слове.
   - Она мне показался приятным человеком.
   - Всегда готов помочь, - насмешливо продолжил учитель,  -  сделать  для
вас все, что хотите, может даже просидеть целую ночь у постели больного.
   - Но ведь так оно и есть, - возразил  Лорагэ,  -  вы  не  можете  этого
отрицать.
   Так мы беседовали еще минут двадцать,  мои  собеседники  стали  гораздо
любезнее.  Они  высказали  все,  что,  по  их  мнению,  следовало  сказать
журналисту из Парижа, и к ним опять вернулось свойственное им  добродушие.
В их словах постоянно ощущалась любовь к родному краю, к  отцам  и  дедам.
"Бедняги, - подумал я, - они не знают своего счастья. Нетрудно  вообразить
воплощение их грез - заводы в предместьях, отравленная  речка,  в  которой
водились раки, супермаркет в сквере, в тени  собора".  Я  представил,  как
бульдозеры штурмуют Пролом  и  вокруг  крепости  вырастают  домики  членов
городской управы. "Слава Богу, - думал я, - этого никогда не  произойдет".
Но у меня не было уверенности. И потому, ложась спать, я сказал себе,  что
завтра непременно пойду и навещу тот дом - волшебный дом, где все дышит  в
едином ритме. И девушку. Она казалась  мне  чудесной  реликвией  из  мира,
который давно исчез. Возможно, так все и было. А  может,  какие-то  другие
причины побудили меня встретиться с ней.





   Однако мой визит закончился довольно неожиданно. Начался  он  в  десять
часов возле чулана под  лестницей.  Там  пахло  старой  обувью  и  спелыми
яблоками.  Непременными  атрибутами  старого  дома  были  полные  сокровищ
чердаки, скрипучие доски, плохо закрывающиеся двери,  погреба,  прогнившие
балки, тяжелая мебель  и  выцветшие,  пожелтевшие  фотографии  на  камине.
Романтичная дребедень. Весь эффект заключался в  неустойчивом  равновесии.
(У Терезы была мания располагать безделушки, рамы для картин, подсвечники,
вообще все предметы немного наискось,  иногда  на  самом  краю  стола  или
каминной  полки.  Удивительно,  как  они  держались.  Позже  мне  пришлось
вспомнить об этом.)
   Несмотря на  отсутствие  у  меня  энтузиазма,  Тереза  повела  меня  на
экскурсию в парк  раньше,  чем  намечалось.  Это  оказалось  действительно
забавно. Она рассказывала все,  что  можно  было  рассказать  о  дорожках,
кустах и лужайках и о том, какие звезды видны ночью между теми  или  иными
ветками. Она  проводила  сравнение  между  домом  и  садом.  Дорожки  были
коридорами, солнечная лужайка - гостиной, заросли  кустов  -  чердаком,  а
просветы неба между ветвями - окнами. Все перемешалось.
   - Бывают такие дома, - сказала она, - которые посещаются призраками  Но
это заколдованный дом. Его посещают добрые духи, а не злые. Вы согласны?
   Она настойчиво пыталась узнать мое мнение. Я был готов  согласиться  со
столь странной метафорой. Тереза показала мне маленький  зеленый  домик  в
дальнем конце парка. Там работал старый садовник.  Его  лицо  с  перебитым
носом боксера казалось старше остального тела. Когда ом появился у  своего
жилища с тремя горшочками азалий в руках, Тереза представила его:
   - Это Фу.
   Садовник бросил рассеянный взгляд в  мою  сторону  и,  не  проронив  ни
слова, ушел.
   - Он помешан на цветах, - едва слышно прошептала она,  словно  посвящая
меня в некую тайну. - Если бы я его послушалась, у меня  повсюду  были  бы
цветы. Но я люблю только полевые цветы без  запаха,  например  лютики  или
маргаритки.
   - Зачем же вы его держите?
   - Это долгая история. Если когда-нибудь встретитесь с  ним,  не  будите
его, он носит цветы во сне.
   "Если когда-нибудь  встретитесь  с  ним..."  -  не  в  первый  раз  она
употребляла это выражение. Например, я узнал, что дверь в одной из  спален
на первом этаже не запиралась, как бы сильно ни давили на  щеколду.  Чтобы
ее правильно закрыть, нужно знать один секрет. "Я покажу вам  как-нибудь",
- сказала она. Как будто мне было суждено вернуться. Или остаться.
   К часу пополудни я уже умирал от голода. Тереза это предусмотрела.  Она
приготовила корзинку с сандвичами, столь же твердыми, как и  ее  бисквиты.
Эту корзинку Тереза отнесла в свою "хижину" - так  она  называла  странную
постройку в дальнем конце парка, почти полностью скрытую  листвой.  Вблизи
хижина оказалась сложенной из старых  досок,  сухого  тростника,  железных
балок, ржавых железных листов, битых  кирпичей  и  кусков  шифера;  дверью
служила тяжелая, изъеденная временем деревянная панель.
   Внутри стоял запах сырого перегноя.  Ни  окон,  ни  какой-либо  мебели,
только охапка сена, заменявшая, очевидно, сиденье. Единственным  предметом
обстановки был очаг из четырех больших камней и старой трубы. Рядом лежало
несколько поленьев. Я сел на землю, прислонившись спиной к стене.  Хозяйка
расположилась  напротив  меня  и  принялась  медленно  распаковывать  свои
припасы. Она была разочарована моей реакцией, моим ироническим  отношением
к ее заколдованному миру.
   - Вы должны кое-что узнать обо мне, Тереза. - Впервые я  назвал  ее  по
имени. - Прошлое, детство - весь этот хлам  имеет  для  меня  значение  не
большее, чем окурок сигареты.
   - Прошлое не играет никакой роли в вашей жизни?
   - Слава Богу, никакой.
   - Почему слава Богу?
   - Я не люблю старые дома, старые сады и вообще все, что тянет назад.
   - Что же вы тогда любите?
   - Вопрос не в том, что люблю я, я в том, что любите вы.  Вы  не  можете
провести всю жизнь, оставаясь тенью давно исчезнувшей девочки,  посещающей
дом своих родителей. Когда-нибудь  вы  состаритесь.  И  одиночество  будет
плохим помощником... Ладно, не стоит обращать на меня внимания. Это просто
моя склонность читать морали. Не принимайте всерьез.
   Рискуя сломать зуб, я укусил сандвич.
   - Одиночество - не такая вещь, которую можно принять или отвергнуть  по
своему выбору, - сказала она очень серьезно.
   - Хорошо, - похвалил я. - Очень хорошо и глубоко. Передайте бутылку.
   - А как у вас, у такого умного?  -  Ее  глаза,  казалось,  разделились:
правому я еще нравился, а левый смотрел враждебно. - На  что  похожа  ваша
жизнь?
   - Моя жизнь лишена очарования, - сказал я.  -  Во  всех  смыслах  этого
слова.
   - У вас нет никаких привязанностей?
   - Есть. К жене.
   - А ваша работа?
   - Не стоит и гроша.
   - И больше ничто вас не интересует?
   - О, меня интересует многое. - Я стал перечислять. - Катание  на  яхте,
вечеринка с приятелями, девочки, карты.
   Тереза взглянула на меня с мукой. В ее  глазах  словно  отразились  все
Сержи, которыми я не был.
   - Но мне наплевать и на то, что меня интересует, - добавил я.
   - О? - произнесла она, передавая мне наконец бутылку своим  замедленным
движением.
   Потом она задумалась. Прошла  целая  вечность,  прежде  чем  последовал
очередной вопрос.
   - А ваша жена, какая она?
   - Чудесная, - ответил я с набитым ртом. - Это слово всегда приходит мне
на ум, когда я думаю о ней. Она как бы... Видите ли, я  не  обладаю  вашим
даром сравнения. Она - пузырек в бокале шампанского.
   - Вы любите все легкое, да?
   - Совершенно верно. Я сам довольно тяжелый. И мне часто  бывает  тяжело
переносить самого себя. - Говоря это, я улыбался, но потом опять заговорил
серьезным тоном. - Вы не поняли,  что  я  хотел  сказать,  Тереза.  Или  я
неудачно выразился - я имею в виду мою жену. Она совсем не  легкомысленная
или...
   - У вас есть ее фотография.
   - Минуту. Я имею в виду, что она просто обладает  даром  облегчать  мою
жизнь.
   - Я понимаю.
   Она протянула руку, ожидая карточку. Я чувствовал, что  довольно  глупо
показывать Терезе фотографию жены, но больше ничего не оставалось. На этом
снимке, сделанном в Ибице в июне перед виллой, Ким,  совершенно  голая,  с
длинными черными волосами, ниспадавшими до пояса, стояла спиной  к  камере
и, обернувшись, улыбалась своей боттичеллиевской улыбкой.
   - Какая красивая! - сказала Тереза.
   Я положил фотографию обратно в маленький прозрачный конвертик и сунул в
бумажник. В разговоре наступила пауза.  Тишина  казалась  нескончаемой.  Я
взглянул  на  часы  и  с  удивлением  обнаружил,  что  наступил  вечер.  С
сандвичами я давно покончил. Должно быть, Тереза встала и разожгла  огонь,
потому что в очаге потрескивало. Куда-то провалился  значительный  отрезок
времени, я тряхнул головой.
   - Что случилось?
   - Ничего, - сказал я, - все в порядке.
   Тереза присела на корточки возле очага, глядя  на  языки  пламени.  Еще
одно странное ощущение: казалось, тепло идет от нее к огню, а не наоборот.
Но было и еще что-что. Ее мысли. Они как будто возникали  в  языках  огня,
некоторое время витали над ее головой, потом  собирались  вместе  и  вдруг
стремительно бросались на меня. "Прижми меня к своей груди", - приказывали
они. Я был в каком-то оцепенении. Казалось, в течение целого  часа  Тереза
поворачивала ко мне свою голову. Глаза ее поблескивали, и  какие-то  блики
играли возле губ. Еще один провал во времени. Когда сознание вернулось,  я
лежал с Терезой на сене. В голове звенели колокола...  Медленно,  медленно
ее и мои губы сближались, я пил слюну, у которой был вкус рассветной росы.
Губы Терезы,  холодные  и  мягкие,  едва  размыкались.  Мои  ребра  начали
неистово вздыматься и опускаться. Резко оторвавшись от Терезы,  я  вскочил
на ноги, сознавая лишь одно: надо уходить. И как можно скорее.





   Я вернулся в Париж в восемь утра, проехав всю ночь. Ни один муж не  был
бы стремительнее меня в то утро, когда  я  поставил  машину  в  гараж  под
домом, бросился со своим чемоданом  к  лифту,  бесшумно  просунул  ключ  в
замочную скважину, тихо прикрыл за собой дверь  и  миновал  прихожую.  Ким
притягивала меня как магнит на протяжении всего четырехсотмильного пути. Я
хотел застать ее спящей. И получил то, что хотел, - пробуждение  Ким.  Еще
не проснувшись, она улыбалась, словно человек,  стоявший  перед  ней,  был
одним из образов ее сновидений. Она  медленно  воскресала,  переносясь  из
одного чудесного мира в другой, столь  же  восхитительный.  Из-под  одеяла
появились ее руки. Потом открылись глаза, чтобы тотчас закрыться снова,  и
послышался тихий смех - значит, она проснулась.
   Я погрузил губы в атлас ее шеи, вдыхая нежный аромат и ощущая блаженный
покой, которого был лишен в течение поглотивших меня последних двух дней.
   - Моя черноволосая, - прошептал я, - обожаю тебя.
   Она  опять  погрузилась  в  сон,  снова  пробудилась,   на   этот   раз
окончательно, улыбнулась и свернулась калачиком.
   - Ты разбудил меня, - пожаловалась она.
   Только тут я заметил перемену: длинные  черные  волосы  Ким  больше  не
рассыпались по подушке.
   - Ты не  сердишься?  -  Она  поднялась  на  локте,  покрутив  согнутыми
пальцами над тем, что осталось от ее волос. - Скажи что-нибудь. Это только
вначале шокирует, а  потом  ты  привыкнешь.  И  они  опять  вырастут.  Так
выглядит гораздо лучше, правда?
   - Лучше, - согласился я.
   У меня не было сил  спорить,  хотелось  просто  заключить  мир  лет  на
десять.
   - А у меня есть для тебя подарок.
   Она вынырнула из-под  одеяла  в  чем  мать  родила  и  на  четвереньках
добралась до стула,  стоявшего  в  ногах  кровати.  Покопавшись  в  сумке,
лежавшей на стуле, она достала прядь волос, перевязанную черной ниткой.
   - Значит, я не потерял их совсем,  -  заметил  я,  засовывая  волосы  в
маленький конвертик, к фотографии Ким.
   - Очень мило с твоей стороны, что ты так хорошо все  воспринял.  -  Она
вернулась на кровать. - Как твои дела?
   - Нормально.
   -  Ты  знаешь,  золотисто-каштановые  тона  должны  смягчить  суровость
стрижки.
   - Я не против золотисто-каштановых тонов.
   - Ты так мило все воспринял. Я боялась,  что  ты  рассердишься.  -  Она
раскинула руки: - Ну, иди же, разбуди меня.
   - Нет, сейчас я приму душ и освобожусь от всего этого бреда...
   - Какого бреда?
   - От статьи. Пока она у меня  в  голове.  Всю  дорогу  обдумывал.  Хочу
скорее выложить все на бумагу и забыть.
   - А нельзя с этим подождать?
   - Нет, нельзя.
   - Тогда я сварю тебе кофе. Ты вообще-то спал?
   - Потом посплю.
   Она "принесла мне кофе в спальню. Даже выпив две  чашки,  я  чувствовал
себя разбитым и обессиленным,  но  как  только  сел  за  машинку,  клавиши
застучали, как одержимые. Я опять выдел старую крепость  при  свете  луны,
стога сена в залитой солнцем долине. И девушку, с которой, быть может, был
знаком в прошлой жизни, грустное лицо мэра, стоявшего под лампой  в  холле
гостиницы, и дорогу, проходившую за сто десять миль,  экс-субпрефектуру  с
ее ветхими стенами,  серый  безобразный  дом  Бонафу,  окруженный  людьми,
томимыми недугами и надеждой, и смерть, крадущуюся между ними  с  косой  в
руках.  Дом,  парк  и  магнитные  поля  Хьюстона.  И  хижину.  Но  тут   я
остановился. Я не стал упоминать в своей статье хижину. Пятнадцать страниц
были готовы. Вложив их в большой конверт, я  оставил  его  на  полу  перед
входом в квартиру,  запер  дверь  и  позвонил  в  газету,  чтобы  прислали
курьера. После этого я забрался в постель и тотчас погрузился  в  сон  без
сновидений.
   На этот раз настала очередь Ким будить меня. Ее длинная, созданная  для
поцелуев шея, склонилась надо мной.
   Ким сообщила, что уже восемь вечера, а также что мы  должны  обедать  у
Канавы. И уже опаздываем.
   - Когда я женюсь на тебе, - пообещал я, - мы положим  конец  всей  этой
светской жизни.
   - Но ты уже женился на мне.
   - Я намерен начать все сначала.
   - Ты ничего не рассказал мне о своей  истории,  -  сказала  она  другим
тоном.
   - О, это было так поэтично.
   Я пошел в ванную, намочил голову и начал бриться.
   - Хорошенькая девушка, местное вино, заколдованный дом  и  таинственный
парк - как в волшебной сказке.
   - Чушь какая, - сказала она.
   Именно так я и думал. Она примерила последовательно  трое  колготок,  и
третьи, желтые как лютик, по-видимому,  наилучшим  образом  подошли  к  ее
настроению.
   - А что это за девушка? Расскажи. Конечное, она в тебя влюбилась?
   - Точно.
   - Ее покорила твоя любовь к природе?
   - Точно.
   - И она готовила приворотное зелье и все такое?
   - Возможно. Я не стал выяснять. Ким, а что если  мы  никуда  не  пойдем
сегодня?
   - Ты обещал на прошлой неделе.
   - Стоит ли держать свои обещания?
   - Может, нам понравится.
   Ким была готова.  Ярко-желтая  юбка  с  разрезом,  нечто  вроде  блузки
горчичного цвета - один из ее сверхмодных костюмов. Новая прическа шла ей;
ее глаза сияли, как у королевы, и прислонившись к двери, она держала  свою
сумочку, как скипетр.
   - Может, нам все-таки остаться? - предложила она после долгого поцелуя.
   - Мы обещали, - ответил я.
   Этот вечер был похож на другие. Народу оказалось гораздо больше, чем мы
ожидали.  Мало  еды  и  много  спиртного.  Последняя  пластинка  "Стоунз",
манекенщицы с  отсутствующими  лицами,  огни  свечей,  отражавшиеся  в  их
глазах,  по  углам  группы   мужчин,   обсуждавших   серьезные   проблемы,
шестнадцатилетняя девочка, скакавшая от одной  группы  к  другой,  немного
веселья и чуть-чуть блюза.
   - Не пей слишком много, - сказал мне Канава около двух часов ночи.
   - Слишком много выпить нельзя, - ответил я.
   - Это непохоже на тебя.
   Он был прав, и чем больше я пил, тем больше она - Тереза - преследовала
меня. Она  появлялась  повсюду,  падала  с  потолка,  выходила  из  стены,
заползала по моей ноге. Я хватался за любой стакан, который  оказывался  в
пределах досягаемости, и вдруг понял,  что  нахожусь  в  мертвецки  пьяном
состоянии. Я ушел в ванную, закрылся и сказал зеркалу:
   - Я запрещаю тебе кричать.
   - Это не так просто, - ответило оно.
   - Притворись кем-нибудь другим.
   Зафиксировав в сознании эту здравую мысль, я вернулся в гостиную и стал
искать Ким. Наконец ее лицо промелькнуло где-то в толпе, словно луч света.
Я начал осторожно  пробираться  к  ней.  Это  был  долгий  путь  в  темном
коридоре.
   - Забери меня отсюда, - попросил я.


   - Мне нужна эта девушка!
   Берни яростно опустил свой кулак на мои пятнадцать страниц.
   - Мне нужна эта девушка. Мне нужен  этот  дом  с  приведениями  и  этот
чудесный... этот шекспировский парк. Мне нужен этот мертвый  город  с  его
призрачным собором и извилистыми аллеями. Мне  нужны  все  эти  несчастные
больные, которые выстроились в очередь у дверей целителя. Но больше  всего
меня интересует девушка.
   - Но что в ней такого интересного?
   Он повел носом, словно нюхая воздух.
   - Ее аромат. Послушай, читатели по  горло  сыты  грязью.  Они  получают
грязь в каждом номере. Им нужно немного свежего воздуха.
   - Но в этой девушке нет ничего свежего.
   - Она живет не в нашем веке. Ее нисколько не интересуют бары  и  модные
магазины. Она разговаривает с облаками, она черпает энергию из природы,  и
у нее есть - как бы это сказать? - что-то вроде "власти" над природой.  Ты
сам так пишешь. Больше того, ты пишешь, что она хорошенькая.  Я  дам  тебе
Феррера.
   Марк Феррер был одним из четырех штатных фотографов,  получавший  более
"поэтичные" задания: пастух, ставший убийцей; пекарь, покончивший с  собой
из-за  несчастной  любви,  засунув  голову  в  печь;  директор   компании,
бросивший бизнес  и  ставший  пчеловодом.  Марк,  высокий,  длинноволосый,
сорокадвухлетний вегетарианец, превосходно подходил для такой работы.
   - Он и так неплохо работает здесь, - попытался возразить я.
   - Решено. Вы отправляетесь туда сегодня  вечером.  Если  устал,  закажи
место в спальном вагоне. А я тем временем подготовлю твою статью. Введение
я уже немного обмозговал. Начало будет  на  первой  странице,  и  еще  две
страницы внутри. "Существует ли тайна?.." Как,  говоришь,  называется  это
захолустье? Нет!
   Он простер руку с вытянутыми большим и  указательным  пальцами,  словно
очерчивая в воздухе воображаемый заголовок.
   - "Колдовство в век атома: возможно ли это?" Видишь ли, Серж, на  самом
деле я не верю во всю эту чепуху. Но, к счастью, в нашей истории есть  еще
и  хорошенькая  девушка.  Может,  она  ведьма!   Может,   она   натирается
колдовскими снадобьями и танцует голая в полнолуние.
   - Не так-то просто будет застать ее за этим занятием, -  заметил  я.  -
Даже с Марком.
   - Может, она участвует в черной мессе или чем-то подобном. Я вижу,  как
она лежит обнаженная на алтаре, а  ее  дядя  в  черном  клобуке  совершает
обряд, перемещая священные дары по ее лону.
   - Андрэ, твоя фантазия...
   - И сумасшедший  садовник,  который  бродит  с  рассвета  до  заката  с
охапками цветов. Ради Бога, ты должен написать это!
   Его ладонь легла на мои пятнадцать страниц.
   -  "В  сиянии  звезд  купол  оранжереи  начинает   вздыматься,   словно
человеческая грудь". Нет! Я не откажусь от этого ни за что на свете!!
   - Я не писал этого!
   - Но я же прочел! Ты гораздо талантливее, чем думаешь. У тебя  чудесный
дар  вызывать  ощущение  чего-то  неуловимого.  Возьми  Марка  за  руку  и
постарайся объяснить ему все это. Таинственное лицо этой  девушки.  Старый
чердак, призрачная лестница, коридоры, кишащие вампирами... Я хочу,  чтобы
все это было между строк. Мне нужен астральный элемент, понимаешь?
   Я понимал. И прежде всего понимал, что снова увижу  Терезу.  "Завтра  в
это время я буду с тобой, с тобой, с тобой, с тобой..."  Эта  мысль  долго
крутилась у меня в  голове.  Можно  продумать  дело  до  мелочей,  оценить
различные  возможности,  потом  вдруг  -  стоп!  -  и  нет  ничего,  кроме
абсолютной Пустоты. Так, может, это и есть  любовь?  -  продолжал  я  свою
околесицу, направляясь к издательской конторе. Во всяком случае, спорить с
Берни было совершенно бессмысленно.





   Мне нравилось, что Марк говорил только тогда, когда его спрашивали.  Он
был еще тут, а вы уже забыли о нем. Через  плечо  перекинуты  две  камеры:
"Хассельблад" для цветной съемки, "Контафлекс" - для черно-белой. И всегда
под рукой черная сумка с линзами. Марк часами протирал их носовым платком,
дышал на них и смотрел на свет: не  осталось  ли  отпечатков  пальцев  или
пылинок - лишь затем, чтобы засунуть обратно в  сумку.  Он  всегда  бродил
где-то поблизости, и то тут, то там слышалось щелканье затвора. Можно было
внезапно обнаружить его застывшим в какой-нибудь необычной позе, например,
лежащим на спине прямо у  твоих  ног.  Тонкие  губы,  длинный  нос,  очень
красивые серые глаза и длинные с проседью волосы делали Марка  красивым  и
загадочным.  То  ли  ему  было  все  до  лампочки,  то  ли,  наоборот,  он
воспринимал все ужасно  серьезно,  и  внешнее  безразличие  лишь  скрывало
огромную сосредоточенность - я никогда не мог понять.
   После трех пересадок мы наконец добрались до места в девять часов утра.
   В этом глухом городе станция была пустынна, как и все остальное,  и  от
станции шла длинная  липовая  аллея.  Кроны  деревьев  смыкались,  образуя
сплошной зеленый свод. Прекрасная картина.
   -  Значит,  вы  вернулись?  -  сказал  хозяин  гостиницы.   -   Надолго
останетесь? У меня свадьба в конце недели. С пятницы все будет забито.
   Я сказал, что мы останемся на два дня, и он дал нам двухместный  номер.
Едва мы очутились в комнате, Марк занял позицию у  окна  и  начал  снимать
собор. Потом он спросил, не могли бы мы выйти и взглянуть  на  этот  собор
под другим углом.
   - Мы приехали не для того, чтобы снимать собор, - сказал я.
   - Он очень красив.
   - Таких не меньше пятисот во Франции.
   - Расскажи,  в  чем  тут  дело,  Серджио.  -  Он  всегда  называл  меня
"Серджио". - Верни почти ничего не объяснил. Какая у тебя цель?
   - Не знаю.
   - Берни говорил что-то о девушке, которая живет одна в большом доме.  И
это вся история?
   - Более-менее.
   - И что в ней особенного?
   - Она очень хорошенькая.
   - Во Франции пять миллионов хорошеньких девушек.
   - Идея Берни, не  моя,  в  том,  что  девушка,  город  и...  окружающая
обстановка - все связано воедино.
   - Некая картина Франции, так?
   - Не  совсем.  В  здешних  краях  есть  волшебные  источники,  колдуны,
легенды...
   - И ты хочешь, чтобы я снимал легенды?
   - Три тысячи триста жителей, - прочитал я вслух, открыв путеводитель. -
Средняя высота  сто  семьдесят  четыре  фута.  Отдельные  холмы  достигают
пятисот девяти  футов.  В  ясную  погоду  можно  видеть  Пиренеи,  которые
находятся в сорока восьми милях отсюда. Главный источник дохода - сельское
хозяйство.  Фруктовые  сады.   Сосновые   леса.   Незначительные   остатки
архитектуры  римского  владычества.  Развалины  средневековых  укреплений.
Нормандские вторжения в девятом и десятом  веках.  Испанское  вторжение  в
шестнадцатом веке.
   - И что дальше?
   - Все.
   - Но зачем конкретно ты приехал, Серджио? Какая у тебя идея?
   - Идея в том, что у здешних ящериц женские тела, а луна на  самом  деле
из зеленого сыра.
   - Нет, серьезно.
   - Я знаю не более твоего.
   - С чего же мы начнем?
   - С начала. Берни интересует девушка.
   - А тебя?
   - Меня тоже.


   Мы нашли ее во фруктовом саду -  в  клетчатой  рубашке,  бежевой  юбке,
зеленом шифоновом шарфе. Птицы устроили  вокруг  нее  адский  шум.  Тереза
срывала листья латука.
   Она выпрямилась. Ее фигура отбрасывала колеблющуюся  косую  тень.  Марк
начал снимать с выдержкой 1/28, но перешел  на  1/135,  когда  мы  подошли
ближе.
   - Что случилось? - спросила она, глядя на него.
   С Терезой - как я мог забыть? - все было не так, как со всеми.  Она  не
проявила ни малейшего интереса к ответу  на  свой  вопрос  ("Мой  приятель
хочет сделать  несколько  снимков  для  газеты,  кое-какая  дополнительная
информация, если не возражаешь. Разве я не  обещал,  что  мы  скоро  снова
увидимся? Но ты, кажется, не очень рада? Я, конечно, был...") и, указав на
плодовое дерево, объявила:
   - У нас будут вишни в сентябре.
   Только тут она впервые взглянула не меня и улыбнулась -  Марк  за  моей
спиной снимал уже при 1/250.
   - Я ждала тебя, - сказала она. - Мне приснился сон прошлой ночью.
   Она взяла меня под руку, и мы стали бродить по полянам. "Этого не надо,
- говорил мой взгляд Марку. - Вырежь сцену встречи трагических  любовников
во втором акте, когда они гуляют, не подозревая,  что  их  ожидает  скорая
смерть".
   Между тем Тереза рассказывала свой сон. В  город  прилетели  птицы.  Их
вожак разыскал мэра и сообщил, что они намерены расположиться на ночлег  в
сквере; путь каждый житель принесет веточку, щепку или кусок проволоки для
постройки гнезда. Птицы очень устали после дневного  перелета,  и  они  не
могут собирать все это сами в столь поздний час. И так далее.
   - Тогда я выбрала самую лучшую ветку в саду и пошла к скверу. Но  когда
я проходила мимо большого магазина,  у  меня  возникла  идея.  Я  зашла  и
спросила, где у них игрушки для птиц.
   Марк перестал снимать и шел рядом с нами. Я поймал его  взгляд,  словно
говоривший: "То ли еще будет".
   - И все игрушки для птиц появились на  витрине,  -  продолжала  Тереза,
сорвав ветку с дерева.
   Я решил играть в ее игру.
   - И на что были похожи эти игрушки для птиц?
   - Всех форм и всех цветов, как их песни.
   - Но при чем тут мое возвращение?
   - Подожди.
   Она говорила серьезно, почти торжественно. Звуки ее голоса накатывались
волнами - и такими же волнами колыхалась рожь,  через  которую  мы  теперь
шли, стараясь не топтать колосьев.
   - Когда я пришла к скверу, там ухе было построено огромное гнездо -  от
собора до гостиницы.  Все  птицы  сидели  внутри,  и  вдруг  одна  из  них
подлетела ко мне. Она была такая большая, темная, очень красивая, и я дала
ей игрушку.
   - Как у тебя со стариком Фрейдом? - поинтересовался я.
   - Подожди... После этого был какой-то провал.  А  потом  я  осталась  в
сквере одна. Рассвело. Птицы уже улетели, и мне хотелось только попасть  в
гнездо. Я знала, что это запрещено и даже  приведет  к  несчастью,  но  не
могла устоять. И когда я оказалась  в  самой  глубине  гнезда,  оно  стало
медленно-медленно закрываться надо мной. Тогда  я  позвала  на  помощь  ту
птицу...
   - Ту, которой вы дали игрушку? - вежливо осведомился Марк.
   - Да.
   - И он пришел, этот тип? - спросил я.
   - Да. Ты пришел.
   - У нее не все дома, - сказал Марк вечером за обедом.
   Как мы провели день? У меня не было никаких мыслей...  Огромные  клочья
чистого неба плыли над  нашими  головами,  когда  мы  гуляли  под  палящим
солнцем. От ее тела исходил  запах  теплого  нетерпеливого  животного.  Мы
остановились в прохладной тени у ручья. Глубокая зелень листвы  отражалась
в глазах Терезы. Она  присела  на  корень  дерева,  от  ее  тела  исходила
какая-то  скрытая,  накопленная  бесцельно  сила.  Когда   мы   пересекали
небольшой перелесок, ее голая рука защищала меня от веток, и я  ловил  эту
руку, целовал кончики пальцев и задавал себе абсурдный вопрос: виноват  ли
я в том, что мне так хорошо?
   Когда я вернулся в сад в дремотной тишине полудня - ленча  в  программе
не было - судя по всему, собиралась гроза. Марк с довольным видом  начищал
свои фильтры, надеясь пополнить коллекцию живописных картин неба. Потом  -
Бог знает, говорили мы о чем-то или нет - солнце опять вернулось на  небо,
а я не заметил, как это произошло, и в  саду  засмеялись  птицы.  Позднее,
когда последний луч солнца медленно покинул лужайку, небо  внезапно  стало
темно-синим. Я уловил едва ощутимый  запах  оранжереи  -  перегной,  торф,
черви, копошившиеся среди гниющих листьев - невдалеке прошел садовник  Фу,
прижимая к груди целую охапку горшков с дрожавшими цветами. И лето  словно
превратилось в зиму.
   - Теперь я кое-что понял, - сказал Марк.
   - Что именно?
   - Почему ты вернулся. И почему я здесь. Я - алиби, не так ли?
   - Я вернулся не по своей воле, Марк.
   - Эта девочка хочет тебя. Она похожа на кошку во время  течки.  Знаешь,
что я собираюсь сделать завтра, Серджио? Пойду повидаюсь с этим  целителем
- и прекрасно управляюсь сам. Чем плоха программа?
   - А что предлагается мне?
   - Тебе предлагается переспать с ней.
   И поскольку я лишь молча возил вилкой по тарелке, он спросил:
   - Что-нибудь не так?
   - Да.
   - В чем дело, Серджио? Скажи мне. Это из-за... из-за Ким? Послушай,  не
мое дело давать тебе советы, но... сколько  тебе  лет,  Серджио?  Тридцать
три? Тридцать шесть? Ладно. Во всяком  случае,  я  старше  тебя.  Послушай
опытного человека: в жизни тебе нужны будут только воспоминания.  В  конце
концов, это единственная вещь, которая...
   - Марк, - я поднял глаза, - она слишком много для меня значит.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Не знаю.
   - Ты как будто боишься...
   - Оставь меня в покое.
   Я бросил салфетку и отправился спать. Марк пришел много позже.  Он  был
пьян.
   - Ты оказался прав, Серджио. Можно мне включить свет? Ты не  спишь?  Ты
оказался прав, здесь происходят странные вещи. Во-первых, послушай...
   Он споткнулся о кровать и сел на мои ноги.
   - Это местное песочное вино - настоящая находка. У меня  и  правда  все
горло как в песке. - Он почесал горло. - Послушай,  детка,  я  обошел  всю
местную знать и выпил с ними со всеми, но это только для того, чтоб помочь
тебе. Вот так. Погоди-ка минутку,  мне  надо  выпить  стакан  воды,  чтобы
промыть этот песок.
   Он опять споткнулся об угол кровати, ухватился за раковину и стал  пить
прямо из-под крана.
   - Во-первых, дядюшка Бонафу был замешан в другом деле, более серьезном,
чем это, шесть лет назад.  Я  точно  не  понял,  что  там  случилось.  Два
человека погибли - расплата за старые долги, в чикагском стиле, понимаешь?
Там было какое-то наследство и так далее. "Убийство на  расстоянии".  Тебе
это не интересно? Или интересно? Теперь девушка. - Он подошел к кровати и,
сделав  мне  козу,  продолжал:  -  Ее  родители  погибли  в  автомобильной
катастрофе. Это официальная версия. Люди говорят... Но чего они только  не
говорят, Серджио? Есть две другие  версии.  Несчастный  случай  произошел,
когда они ехали  в  деревню...  Серизоль.  Смотри,  как  я  точен.  Машина
налетела на платан и разбилась в  лепешку.  И  девушка  -  ей  тогда  было
восемнадцать лет - находилась в машине.  Но  осталась  цела  и  невредима.
Теперь слушай внимательно.  Только  после  седьмой  бутылки  они  мне  все
выложили. Ее мать страдала от неизлечимой болезни... По одной версии -  ты
следишь за мной? - ее отец, двоюродный брат Бонафу, убил жену и представил
ее смерть как...
   - Марк, - сказал я, - ради Бога, заткнись и иди спать.
   - Но  это  еще  не  все!  Эти  люди  там  в  долине  -  все  совершенно
ненормальные. Здесь как  раз  вплетается  история  садовника.  Имею  честь
сообщить тебе, что садовник мертв. По непроверенным данным. Стал призраком
в тысяча девятьсот сорок третьем, когда был совершен обряд  освящения.  Ты
не хочешь послушать историю о святилище?  Одна  из  величайших  страниц  в
истории Сопротивления. Ты знаешь, что такое святилище?  Я  не  знал.  Один
старик объяснил мне за  стаканом  вина.  Святилище  -  это  святые  места.
Посвящаются обычно Богу. Любому богу. Но могут быть посвящены и дьяволу!
   - Продолжим завтра утром, - объявил я, выключая свет.
   Я слышал, как он раздевается в темноте и невнятно бормочет:
   - Это очень удобно: посвящаешь святилище дьяволу, и когда кто-то другой
входит туда без твоего разрешения, он падает замертво. Так и  пропали  три
немца, лейтенант и двое рядовых. Значит, ты приехал за легендами, Серджио?
Отлично, мы попали как раз туда, куда надо. Это точно.
   На следующий день жара стала невыносимой. В три часа разразилась гроза,
и мы укрылись в хижине. На этот раз Тереза не стала  зажигать  огонь.  Она
только  молча  прижалась  ко  мне,  и  ее  кристально-ясные  глаза   стали
темно-зелеными. До этого были всякие расспросы: ее жизнь,  детство,  планы
на будущее, взгляды. Рассказал о себе (служил в армии, в том числе  восемь
месяцев в Алжире, женился и так далее). Мы говорили обо всем, что когда-то
чувствовали,  любили,  ненавидели,  желали  -  или  только  думали,  будто
говорим, потому что на самом деле не придавали значения словам - они  лишь
отвлекали наши мысли от того, что неизбежно должно было произойти.  И  оно
произошло. Именно там, в хижине, когда первые капли дождя упали не крышу и
листья деревьев, мы поцеловались  во  второй  раз.  Первым  был  тот  едва
ощутимый трепет ее губ. Потом моя рука осторожно скользнула  за  ворот  ее
зеленой блузки - в то время, как она гладила мое лицо: два  легких  нежных
пальца коснулись моего лба, потом носа и  губ.  С  усердием  слепого  я  в
мельчайших подробностях изучил ее груди, прежде чем увидел  их  -  жемчуг,
сияющий в раковине - после того, как внезапным движением она отвела  назад
плечи и,  изогнув  спину,  помогла  мне  сбросить  ее  блузку.  Когда  она
разделась до пояса, я взял обе ее руки и  поднял  над  головой.  Мои  губы
зарылись в волнующий клочок волос под мышкой,  затем,  поднимаясь  к  шее,
подобрали по пути каплю пота, пока вновь не слились с  ее  губами.  В  эту
минуту я понял - я почувствовал это впервые в жизни, - что каждая  частица
наших тел предназначена и уже давно подготовилась к этой церемонии.
   Все время во Вселенной принадлежало нам. Бесконечное время простиралось
вокруг и струилось внутри нас. Внезапно резкий запах поднялся от ее лобка,
тотчас смешавшись с  запахом  гниющего  сена.  И  когда  моя  рука  быстро
опустилась к ее бедрам, я был приятно  удивлен,  обнаружив,  что  она  уже
расстегнула юбку. Я спустил ее юбку  вместе  с  трусиками.  Это  движение,
которое часто представляло для  меня  большие  затруднения  и  неудобства,
стало andante amoroso [медленно и  нежно  (ит.)]  второй  части  симфонии.
Оставалось одно препятствие - как избавиться от моей одежды? Но охвативший
меня жар расплавил их,  и  они  слетели  сами,  словно  пыль.  Когда  наши
обнаженные  тела  соприкоснулись  и   пришел   конец   нашей   невыносимой
разделенности, я спросил ее глаза в последний  раз,  и  они  ответили  мне
спокойно, прежде чем закрыться. Потом ее губы шевельнулись:
   - Уже так поздно, - произнесла она, и эти три слова превратились в едва
заметную зыбь в застывшем воздухе.


   В тот вечер, укладывая в чемодан пижаму и туалетные  принадлежности,  я
сказал Марку:
   - Помоги мне, придумай что-нибудь.
   - Не беспокойся, Серджио. Можешь на меня положиться.
   Марк также был удовлетворен проведенным днем. Он подружился  с  Бонафу,
который почему-то хотел сфотографироваться во всех мыслимых ракурсах.
   - Он такой же комедиант, как и все остальные, - сказал Марк, -  я  даже
видел, как он пытался загипнотизировать паралитика. Но самое  удивительное
вот - смотри! - Он вытянул свою левую руку. - Она у меня никогда полностью
не распрямлялась - что-то там в суставе, какое-то затвердение  связок.  Он
сразу заметил и предложил выправить. Взял мою руку, тряхнул  ее  несколько
раз и поставил какую-то припарку на локоть. Потом положил обе руки мне  на
крестец... Крестец и локоть - вроде никакой связи, но я сразу почувствовал
во всем теле чудеснее тепло. Как будто кровь закипает. Очень приятно.
   Марк упаковал свой небольшой чемоданчик и легко поднял его левой рукой.
   - Видишь, раньше я так не мог. - Потом он  осторожно  уложил  в  черную
сумку свои фотопринадлежности. - Переезжаешь к ней?
   - Да.
   - Надолго собираешься остаться?
   - На несколько дней. До конца недели.
   - Но теоретически ты еще в отеле? Я имею в виду, если они захотят  тебе
позвонить.
   - "Они" - мне понравилось множественное число. "Ими" могли быть  только
Берни и Ким.
   - Скажи "им", что они могут позвонить мне во время ленча. Я здесь  буду
питаться, по крайней мере, днем.
   - Почему бы тебе не позвонить самому? Это гораздо проще.
   - Не хватает смелости, Марк.
   - И ты действительно считаешь, что получишь таким образом суперисторию?
   - Это весьма обширная тема, - уклончиво ответил я.  Ощущение  радостной
легкости и свободы от какой-либо ответственности не покидало  меня  с  тех
пор, как я решил остаться (с тех пор, как она решила за меня).
   - Но завтра - последний срок, Серджио. У меня как  раз  осталось  время
проявить пленку.
   - У них есть моя первая статья. Другая пойдет в следующий номер.
   - Значит, это - история в несколько серий?
   - Кто знает? Мы заключили кровавый договор.
   - Что?
   - Мы смешали нашу кровь. Это значит, что теперь  ничто  не  сможет  нас
разлучить.
   - Ты шутишь?
   - Нет. Посмотри.
   Я показал ему след  от  укола,  который  был  виден  на  кончике  моего
мизинца, и рассказал, как Тереза взяла булавку, проколола сначала  мой,  а
потом свой палец, затем, бормоча какое-то заклинание, приложила их друг  к
другу и немного повращала, чтобы кровь смешалась. Похоже, Марку  не  очень
понравилась эта затея, но он постарался не подать вида.
   - Попрощайся за меня. Мне уже некогда ее навестить.
   Он закинул на плечо свою сумку и взял чемоданчик.
   - Чао, Серджио. Ты все-таки остерегайся.
   - Остерегаться чего?
   Он не ответил и стал спускаться по лестнице. Мы оплатили счет в  холле.
Я сообщил Лорагэ, что мой друг уезжает, а я нашел комнату в  городе.  Если
на мое имя придут какие-то письма, пусть он оставит их для  меня,  и  если
кто-нибудь позвонит, пусть скажет, чтобы перезвонили в любой день во время
ленча. Это было в пятницу.
   - Я буду в Париже в понедельник рано утром, - сказал  я  Марку,  когда,
выйдя из гостиницы, мы пожали друг другу руки.
   - Надеюсь, картинки получатся.
   - Я тоже надеюсь.





   - Какого черта ты здесь?
   Это было в среду, в полвторого. Берни рычал в телефонную трубку.
   - Ты мне нужен. Слыхал новости? Закрыли "Ля Каж".
   - Что такое "Ля Каж"?
   - Клуб в Сен-Жермен-де-Прэ.  Полиция  закрыла  его,  и  знаешь  почему?
Тайная проституция. Ты был прав. Ты часто бываешь прав -  это  мне  всегда
нравилось в тебе.
   Я еще не знал, как себя вести.
   - Что с тобой? Ты как будто не совсем проснулся. Мне нужна  та  история
про девок, и быстро. Мы должны опубликовать статью, прежде чем они закроют
еще какой-нибудь клуб. Сейчас самое  время.  Вержю  (другой  фотограф)  не
знает, что делать. Он ждет тебя. Возьми машину  напрокат,  приезжай  любым
способом, только скорее.
   Он собирался повесить трубку, но я поймал его как раз вовремя.
   - Как вышли картинки у Марка?
   - Какие картинки?
   - Наша история.
   - Получилось не так интересно. Да и девушка не  такая  уж  хорошенькая.
Кстати, я сократил твою статью. На первом месте теперь убийца детей. Но  я
дам тебе первую страницу для девочек. Обещаю. И вообще,  какого  черта  ты
делаешь в этой Богом забытой дыре? Может, тебя околдовали или?.. В  общем,
передаю трубку Ким, она стоит рядом со мной.
   - Здравствуй, дорогой! У тебя все в порядке?
   В гостинице не было настоящей телефонной будки. Я стоял в углу у двери,
и то и дело кто-нибудь проходил мимо меня в уборную и обратно.
   - Все хорошо, дорогая. Берни совсем спятил. Он хочет пятьдесят страниц,
и когда я обливаюсь кровавым потом, чтобы сделать их, он еще недоволен.
   - Почему ты не позвонил мне?
   - Дорогая, здесь один телефон на все это захолустье, и размен...
   - Я знаю. Ты скоро вернешься?
   - Сегодня вечером. Завтра утром, в крайнем случае.
   - Я очень скучаю без тебя.
   - Я тоже очень скучаю. - Произнося эти слова, я украдкой оглядывался по
сторонам. Казалось, вся мебель в холле готова обрушиться и придавить меня.
   - У тебя не очень убедительный тон, - усмехнулась она.
   - Погода хорошая? Здесь ужасно. Осень. - Я не знал, что еще сказать.
   - Если мне удастся достать машину, я приеду в середине ночи  и  разбужу
тебя.
   - Да? - обрадовалась она. - Да!
   Оплатив счет и покинув гостиницу, я ощущал такую же бодрость духа,  как
муха в сетях  паука.  Одна  часть  моего  "Я"  приказывала  мне  совершать
некоторые действия, другая цеплялась за все, что  угодно:  теплое  солнце,
осенние паутинки. Или, например, за доктора Казаля, которого я встретил  у
крепостных стен по пути к дому Терезы.
   - Вы еще здесь?
   - Я уехал и вернулся.
   - А что теперь?
   - А теперь опять уезжаю... Если не останусь. Не знаю. Да, не знаю.
   Он обвел окрестности одним из своих широких жестов.
   - Этот город - ловушка. Возьмите к примеру  меня:  с  тех  пор,  как  я
поселился  здесь  тридцать  лет  назад,  никогда   не   тороплюсь.   Зачет
торопиться, если все время видишь одно и то же? - Он взял меня за  локоть.
- Пойдемте, я вам кое-что покажу.
   Он зашел в подлесок, прыгая с камня на камень.
   - Остерегайтесь гадюк! - крикнул я.
   Вскоре я увидел на голой округлой вершине  холма  часть  старой  стены,
поросшую зеленью. Казаль остановился.
   - Вот, - сказал он, - здесь когда-то стоял дом знаменитого мага.
   Мне это было неинтересно. Я страдал от жары. Солнце напекло мне голову.
   - Я должен вернуться в Париж. - В моей фразе прозвучали по меньшей мере
три вопросительных знака.
   - И что вы ожидаете найти, когда вернетесь?
   - Мою жену. Работу. Друзей. Мою жизнь. Привычки, - стал перечислять  я,
словно перебирая четки. В четках у буддийских монахов сто восемь бусин.  А
у меня только пять. - Вы были здесь во время немецкой оккупации?
   - Да.
   - Что это за история со святилищем?
   - Каким святилищем?
   - В доме Дувов.
   - Посмотрите, - показал он рукой. - Отсюда можно  видеть  часть  парка.
Вон тон клочок земли.
   - Ну да.
   - Как видите, это стратегический пункт, дающий превосходный обзор  всей
долины. Вам известна теория Кригсортера? Не важно. Некий Шеффлинг,  немец,
доказал, что на протяжении всей истории армии встречаются в одних и тех же
местах. Эта долина как раз одно из тех мест,  где  обычно  проходили  орды
завоевателей. Во всяком случае, в  один  прекрасный  вечер  у  дома  Дувов
остановились три грузовика. Они доставили команду саперов, которые  начали
выгружать разное снаряжение, динамит, и на следующий день из Дакса  прибыл
бульдозер. Тем временем капитан вручил Дуву  приказ  покинуть  это  место.
Немцы собирались  укрепить  дом,  в  парке  поставить  зенитные  пулеметы,
построить склады боеприпасов, вырыть бункеры.
   - Вы знали старого Дува?
   - Немного. Он был высокий, довольно суровый на вид, говорил очень мало.
   - Он тоже был колдун?
   - Сам я не видел,  но,  говорят,  по  ночам  там  совершались  какие-то
странные обряды. Дув и его двоюродный  брат  Бонафу,  в  то  время  совсем
молодой,   возродили   старинный   колдовской   ритуал,    восходящий    к
средневековью, - они посвятили это место.
   - Посвятили? Кому?
   -  О,  не  Богу,   конечно.   Обряд   совершается   для   того,   чтобы
воспрепятствовать посещению  данного  места  кем-либо,  кроме  совершивших
посвящение.
   - Тогда, значит, дьяволу?
   - Подождите минутку. Известно, что у немцев все пошло из рук вон плохо.
Вскоре после начала работ в одном месте провалилась земля, и  погибли  два
человека. На другой день, когда немцы валили  деревья,  один  дуб  упал  в
совершенно неожиданном направлении - я имею в виду, туда, куда  по  логике
он упасть не мог - и насмерть задавил фельдфебеля. В конце недели они  все
бросили и уехали. Не из-за заклятья. Во всяком случае, официально не из-за
него. Как раз в это время высадились союзники, и из Берлина  пришел  новый
приказ. Но, так или иначе, Дувы смогли вернуться в  свой  дом.  Этот  факт
произвел сильное впечатление на местных жителей.  Именно  с  тех  пор  все
начали бояться Дувов... и обращаться к ним за помощью.
   - И святилище все еще запретное место?
   - Не знаю. Мне не приходилось его видеть.
   - А мне приходилось.
   Я встал и зашагал прочь. Мне ужасно хотелось громко расхохотаться. "Это
уж слишком!" - думал я. Наконец-то у меня появилось ощущение свободы.
   Дом был пуст. Быстро собрав вещи и уложив из в чемоданчик,  я  вышел  в
парк и позвал Терезу. Но единственной  живой  душой  в  парке  был  старый
садовник, копавшийся в огороде. Я подошел  к  нему.  Впервые  мне  удалось
рассмотреть  садовника  как  следует.  Вблизи  вид  у  него  был  довольно
отталкивающий. Красноватое родимое пятно  покрывало  его  правую  скулу  и
нижнюю часть носа. Еще я заметил, что у него разноцветные глаза:  левый  -
серый, правый - очень светлый, с зеленовато-голубой верхней и  темно-синей
нижней половиной. Не знаю почему,  но  они  напомнили  мне  глаза  собаки.
Кстати о собаке: что случилось собакой, которую я  видел  здесь  в  первый
день?
   - Мадемуазель Дув дома?
   - Нет, - сказал он, продолжая копать, - она у своего дяди.
   - Но она сказала...
   - Он пришел за ней после ленча. Она ему понадобилась.
   - Не могли бы вы дать мне ваш велосипед? - попросил я.
   - За сараем.
   "Здесь была собака, - думал я, нажимая на  педали,  -  такса,  я  помню
очень хорошо. Что она сделала с собакой?" Подобными  вопросами  я  занимал
свои мысли, - лишь бы не  думать  о  той  единственно  реальной  проблеме,
которая стояла передо мной: как сказать Терезе, что я уезжаю  навсегда?  Я
говорил - было ли это прошлой ночью или позапрошлой, или во время полета к
звездам? - что люблю ее, что всегда буду любить ее и  не  буду  любить  ни
одну другую женщину. Я прижал ее к себе и сказал,  что  отныне  мы  едины,
телом и душой. А что, если это так, Серджио? Не  называй  меня  как  Марк.
Что, если ты  околдован?  Если  хочешь  избавиться  от  любовного  недуга,
перережь глотку  жабе  в  новолуние,  вымочи  ее  селезенку  в  отваре  из
васильков и барвинков, добавь немного крови крещеного  петуха,  хорошенько
перемешай и принимай в горячем виде... Я продолжал крутить педали.  Старый
велосипед Фу жалобно дребезжал, словно  сочувствуя  моим  путаным  мыслям.
Подъехав к большому серому дому,  я  не  увидел  ни  машин,  ни  клиентов.
Очевидно, по средам прием не проводился. Я прислонил велосипед к  крыльцу,
поставил рядом свой чемодан и обошел дом, как в первый день.
   Тереза и ее дядя были на кухне.  Они  засыпали  в  большие  котлы  кучи
каких-то листьев и трав и  перемешивали  их.  Некоторые  котлы  стояли  на
слабом огне. Бонафу, в  рубашке  с  засученными  рукавами,  встретил  меня
довольно приветливо.
   - Заходите, дайте пожать вашу руку.
   Тереза, увидев меня,  не  выказала  удивления.  Она  подошла  к  шкафу,
заполненному папками с сушеными травами, и спросила:
   - Что теперь класть?
   - Щепотку этого, - ответил целитель и,  повернув  улыбающееся  лицо  ко
мне, добавил: - Peroinca  minor...  Подойди  сюда,  я  покажу,  как  нужно
готовить компоненты.
   Только тут я заметил пожелтевшую картину, которая висела на стене.  Это
был Папа. Не нынешний - предыдущий. Папа. Но на кой черт мне знать,  какой
это Папа?
   - Тереза, - сказал я, - мне нужно с тобой поговорить.
   - Сейчас?
   - Да.
   - Но я не могу...
   - Ничего, ничего, я и сам управлюсь, - заверил Бонафу, улыбаясь с видом
соучастника.
   Она вытерла о джинсы свои дивные руки с длинными пальцами и  улыбнулась
мне. Сумрачная кухня вдруг озарилась светом этой солнечной улыбки.  Тереза
неуклюже забралась на подоконник, ударившись коленкой, спрыгнула на  землю
и прильнула ко мне.
   - Ты уезжаешь? - спросила она, повиснув  на  моей  руке.  Это  была  ее
манера горевать - или защищаться от удара. - Все будет хорошо.  Я  провожу
тебя до станции. Я... - Она не давала мне возможности  вставить  слово.  -
Серж, почему бы тебе не остаться? Разве ты не был счастлив?  Мы  могли  бы
провести вместе всю зиму. Тебе так трудно изменить  свою  жизнь?  Серж,  я
тебе  скажу  одну  вещь:  все  люди  хотят  перемен,  а  когда  появляется
возможность, они передумывают.
   Потом она замолчала и посмотрела мне в глаза.
   - Назови мне причину, только одну стоящую причину, и я отпущу тебя.
   "А если  ты  не  отпустишь  меня,  как  мы  будем  играть  дальше,  моя
колдунья?"
   Но она прочитала мои мысли.
   - Конечно, ты и так свободен, Серж. - И она  шла  дальше,  все  еще  не
давая мне возможности вставить слово. - Ты бы не скучал здесь. Здесь никто
не скучает. Ты говорил, что хочешь написать книгу. Вот  и  хорошо:  тут  у
тебя будет сколько хочешь времени. Тебе даже не  понадобятся  деньги  -  у
меня есть все, что нам нужно. Да ведь ты и  сам  говорил...  -  Она  снова
остановилась. - Ты сотни раз говорил,  что  твоя  жизнь  в  Париже  -  это
кошмар. Почему ты не можешь быть проще, милый? Иисус говорил:  "Да  значит
да, нет значит нет - а все остальное от дьявола".
   После введения в разговор Иисуса я почти готов был согласиться.
   - И какую жизнь  ты  собираешься  вести?  Неужели  тебе  нравится  быть
марионеткой?
   Берни, скрывающий свое лицо, явился предо мной на  миг  словно  дьявол,
пораженный торжествующим Святым Георгием.
   - Почему, милый, почему? К чему тебе все это?
   Она отошла, чтобы сорвать травинку, которую заметила по пути,  положила
ее в карман и вернулась.
   - Я знаю, что тебе нужно, Серж. Тобой владеют  злые  духи.  Тебе  нужно
освободиться от заклятья, но только  ты  сам  можешь  это  сделать.  Я  бы
помогла тебе, если бы ты согласился.
   Внезапно я сменил пластинку. В конце концов, в моей  жизни  есть  вещи,
которых никто не имеет права касаться, даже она.
   - Меня ждет жена, - сказал я, как идиот-муж, натягивающий трусы  наутро
после оргии. - Это достаточно серьезная причина.
   Она улыбнулась, обезоруживающая Тереза!
   - Видишь, какой ты. Один день ты любишь ее, а на следующий день - меня.
Разве можно любить двух сразу? Когда же ты обманываешь?
   - В этом-то и весь вопрос, - сказал я, тоже улыбаясь.
   Некоторое время я ничего не  говорил.  Даже  не  думал.  Все,  что  мне
оставалось, - это действовать. Действовать очень полезно, когда уже ничего
не понимаешь. Пойти на станцию, сесть в поезд,  повернуть  ключ  в  замке,
совершать  заученные  действия  гораздо  проще,  чем  непривычные.  Тереза
взглянула на меня.
   - Бедняжка, - сказала она, - тебе надо поторопиться. А то опоздаешь  на
свой поезд.
   Я посадил ее на раму велосипеда. Мне не очень хотелось брать ее с собой
на станцию, но в то же время я не хотел упускать возможности побыть с  ней
до последней минуты. (А завтра  ты  проснешься  свободным,  исцеленным  от
любовного недуга и будешь улыбаться своими тридцатью двумя  зубами.  Да  и
можешь ли ты в самом деле вообразить, что тебе придется стареть в обществе
дядюшки Бонафу и садовника с собачьими глазами?)
   - Что ты сделала со своей собакой? - спросил я,  нажимая  на  педали  -
обратный путь был легче, дорога шла под уклон.
   - Фу?
   - Фу? Фу - это садовник.
   - У них одно и то же имя, - ответила она.
   "Она не в своем уме", - говорил Марк. Одно последнее усилие,  еще  пара
рывков, и я в безопасности, на твердой земле.
   - Моя собака погибла в тот день, когда  ты  уехал  в  первый  раз.  Она
перебегала дорогу на Серизоль,  и  ее  задавила  машина.  На  этой  дороге
никогда не было движения.
   Голос Терезы становился выше, словно Грегорианский хорал, восходящий  к
сводам собора. И ей удалось представить  все  таким  образом,  будто  я  -
главный виновник. С ее точки зрения собака умерла, потому что я уехал.
   Искра ненависти внезапно зажглась во мне  (она  всегда  полезна,  когда
собираешься кого-то бросить). Я раздул эту искру.
   - Почему ты не говоришь, что в этом виноват я?
   - Эти два события связаны.
   - И кто умрет завтра, когда я уеду?
   - Я, - сказала она тихо.
   Слезы покатились по ее щекам. Совершенно неожиданно - я не заметил, как
они  появились.  Остановив  велосипед  посреди  дороги,  я  обнял  Терезу,
чувствуя, как ее хрупкая фигурка погружается в мое тело. "О черт! -  думал
я. - Если бы всего  этого  не  было!  Моя  любимая,  моя  милая  маленькая
Тереза!"
   Яростно сигналя, подъехала машина. Картина, конечно, была глупейшая.  Я
подхватил одной рукой  велосипед,  а  другой  обмякшее,  содрогающееся  от
рыданий тело девушки  и  потащил  обоих  к  краю  дороги.  Проезжая  мимо,
водитель дал  пару  коротких  отрывистых  гудков,  как  бы  говоря:  "Что,
любовная ссора?" "Нет, мы не ссоримся, - мысленно  ответил  я  ему,  -  мы
просто умираем".
   - О, Серж, я так долго ждала тебя. Я любила тебя даже  прежде,  чем  ты
появился. А теперь что мне делать? Я не смогу без тебя видеть,  дышать.  Я
не смогу без тебя засыпать  и  просыпаться.  Я  не  смогу  ничего  делать.
Извини, - добавила она, всхлипывая, - все  прошло.  Извини.  Я  больше  не
буду, обещаю.
   - Ты действительно хочешь на станцию?
   Она кивнула, не в силах произнести ни слова.
   Остальное было весьма печально. Я вновь водрузил свою амазонку на раму.
Ее спина, прижавшаяся к моей груди, казалась мне тяжелейшим грузом, а  мои
ноги, нажимавшие на педали - не более, чем  дрожащим  отражением  в  реке.
Когда мы добрались до станции, пришлось ждать  у  билетной  кассы.  Других
пассажиров не было, но не было и  кассира.  Наконец  он  появился.  Щелчок
компостера - как печать судьбы. Платформа. Часы Аушвитц.  Снова  ожидание.
Мы приехали на 20 минут раньше, и нам нечего было сказать друг другу.
   Но Тереза все равно говорила. Она скоро оправилась. Не в  ее  характере
было страдать. Слова медленно текли, сливаясь в неоконченные фразы. Тереза
говорила об облаке, которое проплывало над станцией,  она  интересовалась,
откуда оно прилетело и куда улетит. "Оно умрет раньше, чем достигнет гор",
- сказала она. Судьба облаков занимала меня  не  больше,  чем  перемещение
пауков по стене, слонов по шахматной доске ели вурдалаков по болоту.
   И вдруг, когда поезд уже приближался к  станции,  Тереза  взглянула  на
меня с торжествующим видом.
   - Ты жалеешь, - спросила она, и ее нижняя губа дрогнула, - жалеешь, что
встретил меня?
   - Нет, - ответил  я,  -  но  меня  удивляет  одна  вещь.  Почему  вдруг
оказывается, что два человека любят друг друга?
   - Они не любят, - сказала она. - С чего ты взял, что они любят?
   - Перестань, Тереза!
   Из-за шума поезда нам пришлось повышать  голоса.  Поднявшись  со  своим
чемоданом в вагон, я осознал, что забыл ее поцеловать.
   - Счастливо! - крикнул я.
   Для  меня  это  было  самое  искреннее  пожелание,  которое  когда-либо
произносилось со дня творения. Очень скоро Тереза превратилась в маленький
светлый силуэт на платформе, очень прямой, очень  ясный  -  я  никогда  не
видел ничего красивее. И ты уезжаешь! Я резко закрыл окно, сел  в  угол  и
принялся созерцать  фотографию  площади  св.Марка  в  Венеции.  Поезд  дал
свисток и стал набирать скорость, пересекая долину. Я знал, что,  повернув
голову налево, увижу дом и парк, но  воздержался.  "Это  только  начало  -
сказал я себе. - Стоп. Новый пункт. Постарайся смотреть на  вещи  разумно,
покажи, что ты большой мальчик. Найди другую мысль, чтобы первая  вылетела
из головы (какая чушь...) Вот вторая мысль: произошло нечто  таинственное.
Тайна. Языческие мистерии, совершаемые  в  полнолуние,  -  что  они  собой
представляли? Счастье? Это и есть счастье? Увидеть один раз  и  вспоминать
всю оставшуюся жизнь?!" Я понял, что  кричу.  Это  не  случалось  со  мной
довольно давно и в какой-то мере было даже забавно.  Как  говорится,  надо
просто привыкнуть.





   Мои воспоминания о последовавшем периоде не совсем отчетливы. Я кидался
от одного занятия  к  другому,  приходя  в  себя  лишь  ночью  в  постели,
одинокий, как зверь, зализывающий свои  раны.  К  счастью,  новая  работа,
которую мне поручил Берни, позволяла отвлечься.  Девицы  Сен-Жермена,  все
очаровательные создания не старше 21 года, безумные  девицы,  утопавшие  в
волнах поп-музыки; и Вержю, как безумный  снимающий  их  своим  "Роллеем".
Девицам нравилось поверять мне свои секреты, рассказывать о  своей  жизни,
вплоть до тех далеких дней, когда они еще жили дома. ("Мои  родители...  О
Боже, не говорите мне о родителях, вы правда хотите, чтобы я рассказала  о
своих родителях?") К трем часам одна из них  оставалась  со  мной,  словно
маленький сувенир ночи. Мы заканчивали беседу в постели в одной из  комнат
на задворках Сен-Жермена,  Шарантона  или  Монтружа.  В  каждой  я  тщетно
пытался найти лекарство от своего недуга. В  этих  едва  созревших  устах,
отдававших винно-табачным перегаром, я искал  надежду  на  избавление.  Их
всегда звали Лилиан, Даниель или Нора. Одна из них, раздеваясь, все  время
переступала с ноги на ногу, как  будто  ей  ужасно  хотелось  пописать.  У
другой были кроткие невинные глаза; но как только она оказалась голой, они
загорелись бешеной страстью. Мы объезжали все  новые  закоулки  на  машине
Вержю, молодого человека, любившего колесить по  пустынным  улицам.  Новый
клуб.  Еще  одна   исповедь.   Какая-то   бывшая   княгиня,   отличавшаяся
изысканностью манер. Но когда мы стали танцевать, ее груди вдруг обхватили
меня, словно вторая пара рук, и ее губы  страстно  прижались  к  моим.  По
какой-то неведомой причине (подобной причинам некоторых редких болезней) я
играл в эту  игру  совершенно  искренне.  Мое  сердце  было  всюду  сразу,
воспламеняясь во время оргазма. Потом, лежа на простыне, я  пытался  найти
магнитный полюс своей  жизни,  и  вновь  ко  мне  возвращалась  Тереза.  Я
вспоминал ее жесты, ее особую манеру изгибать спину и ее слова: "О,  Серж,
я никогда больше не  смогу  заснуть,  если  не  почувствую  на  лице  твое
дыхание". А где была при этом Ким? Под утро я лежал рядом с ней, в  лучшем
случае пьяный, не буйный, не печальный, не веселый, только задумчивый.  Но
эта безмятежность была хрупкой.  Кошмары,  таившиеся  во  тьме,  только  и
ждали, когда я потеряю бдительность. Во сне я шагал по тротуарам,  которые
кишели  ужасными  осклизлыми  чудовищами.  Они  корчились  в  предсмертных
судорогах - безголовые, одноглазые или со ртом на  животе.  Я  должен  был
пробираться  между  ними  и  ни  в  коем  случае  не  касаться,  чтобы  не
превратиться в одного из них. Потом я внезапно пробуждался. "Ты без  конца
ворочаешься. Мне это надоело", - жаловалась Ким.
   Новый сон - но сон  ли  это  был?  Удобно  устроившись  на  потолке,  я
взглянул вниз, на самого  себя,  спящего.  "Ты  превосходно  выглядишь!  -
заметил я. - Просто превосходно... - Кто это сказал?.. -  Ты,  ты,  идиот.
Тут больше никого нет... - А кто это сказал? Я же слышал голос... - Идиот,
это крыша твоего гроба отражает звуки твоего голоса".
   Во время одной из таких астральных прогулок я встретил самого Бога.
   - Как поживаешь, Сагар?
   - Неплохо, сир, а вы как?
   - Ты выглядишь неважно, друг мой, в чем дело?
   - Я спрашивал себя, Господи, что происходит после смерти.
   - Какой смерти?
   - Моей, к примеру.
   - Ты сам прекрасно знаешь. Ведь ты уже мертв.
   Бог рассмеялся, а я опять проснулся.
   Если бы можно было с помощью  какого-нибудь  трюка  вернуть  нормальный
сон. "В конце первого акта все персонажи застывают, словно  заколдованные.
Камера  медленно  следует  за  Накилем,  который  бродит  среди  застывших
танцующих пар в поисках Гретель..."
   В конце второй недели  Ким  решила,  что  я  устал.  Она  тоже  устала.
Моральный дух команды покоился на прочном фундаменте. "Нам нужно  съездить
куда-нибудь для восстановления сил", - сказала Ким - без  проблем.  Каждый
ее прозрачный нерв знал свое место.  Она  просто  взяла  меня  за  руку  и
отвезла в Рамбуйе к Сторкам, каким-то своим друзьям, у которых был коттедж
на опушке леса. Присущие Ким легкие и приятные манеры должны  были  помочь
мне. ("Мне кажется, ты никогда не был таким. В какой буре ты потерял  свои
паруса?") В воскресенье вечером  я  совершил  большую  прогулку  по  лесу.
Вернувшись, я застал Ким спящей и долго смотрел на нее. Да,  она  утратила
свой блеск. "Сравнивать значит разрушать", - говорил я себе. И разрушал.
   Ким открыла глаза и улыбнулась.
   -  Какое  приятное  солнце,  -  сказала  она,  зевнула,  потянулась  и,
поднявшись с шезлонга, взяла меня за руку.
   - Давай поговорим, теперь самое время, - предложила она.  -  Пойдем  со
мной, Серж-с-широкими-плечами.
   Когда-то это должно было случиться. Мы пересекли двор и зашли в  пустой
амбар - идеальное место для откровенной беседы.
   - Что произошло? Расскажи мне все. Это та девушка? С тех  пор,  как  ты
оттуда вернулся, ты ведешь себя словно робот. И зачем тебе  эти  маленькие
шлюшки, с которыми ты даже не получаешь удовольствия? Что это за жизнь?
   Я знал очень хорошо, что ей известно про Терезу. Что касается девиц, то
она была выше этого.
   - Давай хорошенько все обсудим, как два взрослых человека, - продолжала
она.
   Ким. Клуб в Антибе, возле крепостных стен. Она в одном конце зала, я  в
другом с группой приятелей. Она показалась мне весьма привлекательной, эта
девушка с длинными черными волосами и сияющими глазами.  Она  отвернулась,
снова взглянула на меня, и опять отвернулась.
   Между нами завязался забавный немой диалог. "Конечно, я мог бы  встать,
моя милая, подойти к тебе, пригласить на танец, но  мы  достойны  кое-чего
получше, не правда ли?" - "Да", -  ответили  ее  глаза,  "Как  же  мы  это
разыграем, о девушка с дивными волосами и сияющими  глазами?"  -  "Я  буду
играть в твою игру, глупышка", - ответили ее глаза. "Тогда, может, сыграем
в обычную беззаботность? Этому трюку научил меня  приятель-актер".  Подняв
правой рукой воображаемый стакан, я сделал вид,  будто  осушаю  его.  Жест
должен был означать: "Не хочешь ли выпить?" "Нет", - ответила она, тряхнув
головой, и взметнувшиеся волосы дважды упали на ее лицо.  Хорошо.  Марсель
Марсо начинает вторую часть  своей  пантомимы.  Я  намазал  несуществующим
маслом воображаемый сандвич, сделал вид, будто  положил  на  него  горячую
сосиску, и помазал сверху горчицей.  "Не  заморить  ли  нам  червячка?"  -
"Нет", - сказали ее глаза, голова и волосы еще решительнее, чем  в  первый
раз. Оставалась третья часть силлогизма  -  заключение.  Две  мои  ладони,
сложенные лодочкой, представляли  подушку,  к  которой  я  нежно  прижался
щекой. "А поспать вместе?" - "Да", -  сразу  кивнула  она  с  удивительным
энтузиазмом, и глаза ее засияли еще веселее. Но в  ту  ночь  мы  не  спали
вместе. Мы до рассвета  гуляли  вдоль  крепостных  стен,  растворившись  в
Вечности. Помнишь ли ты эту ночь, о моя любимая, и все остальные  ночи?  О
Ким, что с нами случилось?
   - Что с нами случилось, Серж? Ты все думаешь о ней? Может, попросить ее
приехать сюда? Или домой? Я не хочу, чтобы ты был несчастлив, Серж.
   Серж не  мог  придумать,  что  еще  сказать  после  своего  бессвязного
признания. Он довольствовался тем, что вытаскивал из стога соломинки  одну
за другой и разламывал их на мелкие кусочки.
   - Знаешь, я... видела сон.
   И она тоже! Но в ее сновидении не было птиц, ни живых, ни мертвых.  Ким
хотела попасть на  шестой  этаж  отеля,  но  лифт  почему-то  не  работал.
Пришлось идти пешком, и когда она поднялась и собиралась войти в  комнату,
дверь оказалась запертой. Ким постучала, и женский голос  сказал,  что  ей
нельзя входить, и она должна остаться в коридоре к спать на матраце. А я с
этим согласился.
   - Ты хочешь бросить меня, Серж? Ты действительно  любишь  ее?  Дай  мне
твой платок. - Она взяла платок за угол и  выловила  из  глаза  залетевшую
мошку. - Эта  мошкара  так  и  лезет  в  глаза!  Ну?  Ты  не  ответил.  Ты
собираешься бросить меня?
   - Никогда, - сказал я, - никогда,  никогда,  никогда,  никогда.  -  Как
будто все эти "никогда" могли защитить нас от неумолимой судьбы.
   - Хорошо, значит... Ты кончаешь с этим?
   - Нет.
   - Хорошо, что  тогда?  Что  мы  будем  делать?  Такая  жизнь  не  может
продолжаться.  -  В  ее   голосе   уже   появилась   дрожь,   предвещавшая
заключительный акт драмы. - Ты понимаешь, о чем я говорю?
   Я очень хорошо понимал. Мы не занимались  любовью  с  тех  пор,  как  я
вернулся из Тузуна.
   - Дело не в том,  что  мне  не  хватает  этого,  -  продолжала  она.  -
Конечное, мне не хватает. Но все гораздо серьезней и глубже. - Она ударила
себя в грудь маленьким кулачком. - Я знала, что таксе  может  когда-нибудь
случиться. Рано или поздно это должно произойти с любой парой, но... - Это
"но" надолго  повисло  в  воздухе.  Когда  Ким  опять  заговорила,  у  нее
изменился голос. Она как будто задыхалась. - Ты должен что-то  сказать.  Я
знаю, что я жалкая дура и всегда хватаюсь за последнюю соломинку...
   Она сдерживала слезы примерно четверть часа,  но  теперь  они  полились
неудержимым потоком. Я обнял ее, прижав к себе ее шею, голову, плечи. Я бы
отдал все, что угодно, лишь бы этот кошмар кончился, но что я мог  отдать?
- моя жизнь была в чужих руках.
   - Серж, мы должны что-то сделать.
   - Мы должны подождать, - сказал я. Мои  руки  и  ноги  словно  налились
свинцом. - Прости меня.
   - Не говори глупостей. Я люблю тебя.
   - Какая картина! - Я попытался улыбнуться. - Мы как парочка ос в  банке
с медом.
   Она тоже взяла себя в руки.
   - Как ты думаешь, может, будет лучше, если я изменю тебе?
   - Я не в восторге от этой идеи.
   - Значит, ты еще беспокоишься обо мне?
   - Как ты не понимаешь, я никогда не  беспокоился  о  тебе  больше,  чем
сейчас.
   И я сказал себе, что мы должны прямо сейчас совершить великое очищение.
Ким была вовсе не из тех  женщин,  которых  можно  повалить  на  сено.  Но
желания больного, в конце концов, всегда удовлетворяются.  Я  очень  скоро
понял, что совершил ошибку, выбрав это место с запахом  сена  и  близостью
сырой земли. Или, может, я сделал это специально? Клин вышибают клином.
   Все получилось лучше, чем я надеялся. Мы с неохотой оторвались друг  от
друга, и наши уста еще были соединены, когда мы приводили в  порядок  свою
одежду. Мне захотелось зажечь свечку и отнести к алтарю св.Терезы.  Другой
Терезы.
   Берни очень понравилась история о девицах  Сен-Жермена.  Осень  обещала
быть чудесной. Возникали грандиозные проекты. Берни собирался поручить мне
действительно  большое  дело   -   махинации   с   огромными   суммами   в
провинциальном футбольном клубе. Просто потрясающая тема - второй такой не
будет. Ты не можешь вообразить,  какие  сделки  совершаются  за  чистым  и
здоровым фасадом спорта! Тут пахнет миллионами!"  В  тот  вечер,  когда  я
пошел встречать Ким в Сан-Жене, ее там не оказалось. Пришла девушка из  ее
офиса и сказала, что Ким около четырех часов почувствовала  себя  плохо  и
ушла домой.
   Я застал ее в постели.
   - Ничего особенного. Наверное, подхватила грипп, вот и все.
   - Температура есть?
   - Небольшая. Поясница  побаливает.  Наверное,  я  простудилась.  -  Она
улыбнулась, бедняжка. - Может, я  уже  не  в  том  возрасте,  когда  можно
позволить повалить себя на сено.
   - Позвать Декампа?
   - Нет, подожди до завтра. Посмотрим, как я буду себя чувствовать.
   В два часа ночи она еще не спала, беспокойно ворочаясь с боку  на  бок,
потом неожиданно вскрикнула.
   - Что случилось?
   - Как будто кинжал воткнули. Посмотри.
   Она подняла ночную рубашку и показала мне свой правый бок, по  которому
стекала струйка пота.
   - Все еще болит?
   - Нет, теперь нет. - Я знал, что она говорит неправду.
   - Ты должна заснуть, дорогая. Спокойной ночи!
   На следующее утро произошла  эта  глупая  история  с  Жераром  Сторком,
человеком, у которого мы провели уик-энд. В десять я собирался отправиться
в издательство и, одевая брюки, не смог найти свой бумажник.  В  нем  были
водительские права, страховое свидетельство и так далее. Ким стало  лучше.
Я принес ей чашку чая, и мы стали думать, где я мог потерять  бумажник.  Я
всегда носил его в боковом кармане и в последний раз вынимал в воскресенье
утром.
   - Ты потерял его в сене! - вдруг воскликнула Ким.
   Она еще смеялась, когда я звонил в  Монфор-Ламори.  К  счастью,  Сторк,
высокий,  добродушно-жизнерадостный  бизнесмен,  каждое  утро  игравший  в
теннис, был еще дома.
   - Ты не мог бы сходить посмотреть?
   - В амбаре?.. - Он долго не  мог  остановить  смех.  -  Продолжай,  это
забавно! С Ким?.. Я еще удивлялся, куда это вы оба запропастились. А мы-то
дали вам лучшую кровать!
   "Очень забавно!.." Он вернулся через добрых пять минут.
   - Я нашел его, Серж. Он раскрылся, и несколько листков выпали, но я  их
все собрал.
   - Спасибо. Не мог бы ты прихватить его?..
   - Знаешь, ты подал мне мысль, я должен поговорить с Николь.  Мы  делали
это практически везде, но в амбаре - ни разу.
   - Я зайду в ваш офис и заберу его сегодня вечером.
   Потом я позвонил Декампу. Но он уже уехал в больницу.  Я  позвонил  ему
снова в час дня из офиса.
   - Мне было бы гораздо спокойнее, если бы ты зашел и осмотрел ее.
   - Сегодня?..  Посмотрим,  дорогой  мой,  сегодня...  Я  только  что  из
отпуска. Приехал три дня назад и... Какая у нее температура?
   - Тридцать восемь и два.
   - Ладно, если хочешь, я заеду после обеда.
   Он появился и десять вечера, загоревший,  жизнерадостный,  и  принес  с
собой ветер в семь баллов. Едва переступив порог, он начал рассказывать  о
своем круизе.
   - Мы попали в шторм в открытом море! (Я чуть было не поехал с  ним,  но
Ким не любила парусников, а мне не  хотелось  оставлять  ее  одну  на  две
недели.) Ну, что случилось с нашей девочкой?
   Ким улыбнулась, когда он вошел в спальню. Роже  мог  исцелить  больного
одним рукопожатием. Измеряя давление, он говорил так громко,  что  я  едва
услышал телефонный звонок, которого давно  ожидал.  Я  ушел  в  кабинет  и
закрыл за собой дверь.
   - Садовник перебрал все сено граблями, - сказал Сторк, - но  ничего  не
нашел.
   - Ты уверен?
   - Я был вместе с ним - даже не успел  пообедать.  Завтра  мы  попробуем
еще, при дневном свете. Что это за конверт, опиши точнее.
   - Маленький прозрачный. Знаешь, как у филателистов.
   - Что в нем было?
   - Фотография и прядь волос.
   - О, как романтично! Это фотография Ким? Прости, не мое  дело.  Слушай,
ты, наверное, потерял его в другом месте. Со  мной  один  раз  тоже  такое
случилось - где-то потерял обручальное  кольцо!  Только  вообрази.  Я  его
снял, когда пытался подцепить девочку. И знаешь, где оно оказалось?
   - На пальце у девочки? - Меня меньше всего интересовала его история.
   - Это не  смешно,  поверь  мне.  Если  такое  когда-нибудь  случится  с
тобой... Алло? Ты здесь?.. Я положил его в карман, и  оно  провалилось  за
подкладку. Можешь вообразить, что я чувствовал, возвращаясь домой с  обеда
без обручального кольца!
   - На твоем месте я бы забинтовал чем-нибудь палец.
   -  Именно  так  я  и  сделал.  Поверь,  это  никудышная  затея.  Николь
настаивала, чтобы я показал ей рану. Оказывается, она  когда-то  обучалась
на курсах медсестер.
   - И что дальше?
   - В ту ночь у нас чуть не дошло до развода. В общем...
   Я положил трубку на стол и не спеша закурил. Слова Сторка были почти не
слышны. Между тем другие слова плыли в моем мозгу. Струйки холодного  нота
потекли по бокам. "Но это совершенно идиотская идея, - сказал  я  себе.  -
Если она еще раз появится - оторву тебе голову, честное слово".
   Потом я опять взял трубку.
   Когда я вернулся в спальню, Деками энергично прощупывал спину Ким.  Тут
- болит, а тут - не болит.
   - Перинефральная флегмона, - объявил он, наконец выпрямившись.
   - Это серьезно?
   - Ничего страшного. Покормим ее антибиотиками, и все будет в порядке. -
Он начал писать рецепт.
   - Отчего это бывает? - спросила Ким.
   - Бог его знает... Какой-то микроб  поселяется  в  организме...  Завтра
утром пришлю кого-нибудь из лаборатории.
   - Когда я смогу вернуться на работу?
   - Дней через десять. Ешь побольше йогурта и принимай сульфамиды.
   - Роже, у нас зимняя коллекция, сейчас самый разгар, я не  могу  сидеть
тут и вязать десять дней.
   Она взглянула на меня.
   - Кто это звонил?
   - Сторк. Хотел узнать, как ты себя чувствуешь.
   Через три дня Декамп позвонил мне утром в офис.
   - Слушай, тут кое-какие неясности.
   - Что ты имеешь в виду?
   - В анализах. Так, небольшая деталь.  Но  нам  лучше  все  повторить  и
сделать еще внутривенную урографию.
   - Что-что?
   - Рентгеновский снимок. Потом я покажу его Годану.
   - Но что именно не так?
   - Не знаю. Не волнуйся, старина. Возможно, ничего там и нет.
   - Но она не ела с понедельника.
   - Не волнуйся, говорю тебе. Привези ее в больницу завтра к девяти утра.
   Рентген - довольно мучительная процедура. Вас помещают  в  своего  рода
пресс и при помощи  мехом  сплющивают  ваше  тело  до  толщины  папиросной
бумаги. Но Ким держалась превосходно, только ее большие  глаза  стали  еще
больше. Она отказывалась быть побежденной.
   - Серж, они и дальше собираются меня уродовать? - спросила  она,  когда
мы вернулись в машину. - У меня больше нигде не болит. В чем дело?"
   Через два дня, когда Годан осматривал ее, я ожидал в коридоре больницы,
зажигая  каждую  минуту  по  сигарете.  Наконец,  Ким  вышла,  и   главный
специалист пригласил меня в кабинет.
   Это был нетерпеливый и довольно бесцеремонный человек с белыми усами  и
светлыми глазами, которые делали его похожим на Альберта Швейцера.
   - Вы доставили своей супруге кое-какие  неприятности,  не  так  ли?  Во
всяком случае, у меня сложилось такое впечатление... - Он впервые взглянул
в мою сторону. - Ну, ладно, уверяю вас, у нее  нет  ничего  страшного.  Мы
осмотрели ее самым тщательным  образом.  -  Он  показал  на  рентгеновский
снимок, лежавший на столе. - Все нормально. Но я беседовал с ней  довольно
долго. Ваша личная жизнь меня не касается. Но я должен  предостеречь  вас:
ваша супруга отнюдь не столь  крепка,  как  кажется.  Примите  мой  совет:
обращайтесь с ней осторожней, если хотите, чтобы она оставалась  здоровой.
Вот и все. Прощайте.
   Он открыл дверь, показывая, что  аудиенция  окончена.  В  коридоре  мне
улыбалась счастливая Ким.





   И вдруг лето кончилось. Все оказалось поглощено лихорадкой осени. Еще и
еще зрелищ, еще и еще денег, еще и еще любви. На Елисейских полях,  где  в
сумерках внезапно зажигались уличные фонари, глаза  искали  глаза,  пустые
глаза, в которых  горела  золотая  пыль  и  отражались  изгибы  обнаженных
женских тел. Канава купил новую  машину.  Феррер  устроил  новую  выставку
портретов под  названием  "Рельефы".  Он  изобрел  какой-то  новый  способ
печати. Берни, выходя из кабинета босса, выглядел еще ужаснее, чем обычно.
Оказалось, наш любимый редактор  может  потерять  работу,  если  тираж  не
достигнет полмиллиона - и быстро... внезапно  все  в  газете  затрепетали.
Волна паники охватила издательский офис, газетные листы летали по воздуху.
   Сторк устраивал оргии в Монфоре. Мы ездили туда однажды  (Ким  сказала,
что это может пойти нам на пользу), но продержались  недолго  -  сказалось
отсутствие тренировки. В конце каждого дня я все более остро  ощущал,  что
иду по зыбкой тропинке, не внимая природе и противясь жизни, равнодушный к
тому, что производило на окружающий  сильное  впечатление  (этот  чудесный
английский фильм!), слепой к вечным красотам  города  (однажды  вечером  я
проезжал в такси мимо Лувра и с  полным  безразличием  взирал  на  сияющие
булыжники мостовой), глухой к  музыке,  которая  приводила  в  экстаз  всю
молодежь. Но я продолжал существовать. И приказывал сердцу биться,  легким
дышать, руке писать... "Стремление к убийству  стало  неотъемлемой  частью
жизни этой чрезмерно страстной пары. Достаточно было малейшего  инцидента,
улыбки или, быть может, слез, чтобы  раздался  выстрел.  И  никто  не  мог
сказать заранее, кто окажется жертвой, а кто убийцей..."
   Я написал очерк о тяжелой жизни жен шахтеров на северо-востоке  Франции
во время забастовки. (Газета приняла новое направление: "Поверь,  старина,
они сожрали достаточно грязи, которую мы им подавали из  года  в  год.  Ты
знаешь, Серж, люди выросли. Они хотят чего-то нового".) Но пока  что  ради
сохранения прежних позиций был проведен  почти  тотальный  опрос  на  тему
"Новый взгляд на супружескую измену".  Поскольку  ни  одна  из  опрошенных
женщин не призналась в неверности мужу, мне пришлось сочинить все самому.
   Внезапно появилась большая новость: Бардо  меняла  любовника.  Началась
всеобщая  паника.  Здание  сотрясалось  от  крыши  до  основания.  Команды
фотографов рассылались  в  Кальви,  Капри,  Капуа.  Однажды,  двенадцатого
октября, я сделал ошеломляющее открытие: у меня нет друзей.
   Не с кем было поделиться той вампирической мыслью,  которая  высасывала
мою кровь. Правда, Ким чувствовала себя хорошо или более-менее  хорошо.  В
некоторые вечера она выглядела превосходно, а  иногда  с  трудом  вставала
утром с постели и казалась необычно вялой. Но больше всего меня  тревожило
ее ненасытное желание жить, быть в движении, танцевать,  ходить  в  гости,
гулять, есть, заниматься любовью, работать. Как будто ее  время  истекало.
Тик, тик,  тик,  тик.  Словно  какой-то  демон  постоянно  нашептывал  ей:
"Поспеши, моя милая, тебе осталось немного".
   - Серж, давай сходим куда-нибудь сегодня.
   - Но, дорогая, мы и так ходили куда-нибудь всю неделю.
   - Да, я знаю. Но я не устала.
   И мы выходили из дома. Это было всегда одно  и  то  же:  самовлюбленные
женщины с жидкими прическами, страдающие одышкой мужчины, которые отводили
вас в угол, чтобы поговорить о новых левых демократах. "Серж,  есть  новый
клуб, мы там еще не были. Давай сходим." В клубе пахло потом и звучала  та
самая  пластинка,  которая  преследовала  меня  везде,  куда   бы   я   ни
отправлялся,  дома  у  приятелей,  в  ресторанах,  в  машине  -   какой-то
кретин-англичанин, завывавший утробным голосом.
   - Дорогая,  тебе  надо  измерить  температуру,  -  говорил  я  довольно
прозаическим тоном, когда мы возвращались.
   Может, это был просто плод воображения, но  она  казалась  мне  слишком
теплой в постели. И она потеряла по меньшей мере восемь фунтов. Но Ким раз
и навсегда решила исплевать на термометры, пилюли и докторов. Это была  ее
"Христианская наука".
   - Во всяком случае, я чувствую себя хорошо.
   Однажды в субботу она провела весь  день  лежа  в  постели  и  глядя  в
потолок, даже не пытаясь читать один из тех бесчисленных дешевых  романов,
которые прежде глотала один за другим.
   - Да, - согласилась она около пяти часов, - я чувствую себя нехорошо.
   - У тебя что-нибудь болит?
   - Какой-то шум в голове.
   Не знаю, что заставило меня пойти в  кабинет  и  перерыть  кучу  старых
бумаг в поисках календаря. Но моя догадка подтвердилась: в  ту  ночь  было
полнолуние, в ту самую ночь, и я ни с кем не мог поговорить об этом.
   Конечно, не с Декампом. Декамп просто лопнет со  смеху.  И  не  с  моей
дорогой тещей. ("Я очень беспокоюсь, Серж.  Ким  стала  такой  худой,  она
слишком много работает и питается плохо.  Ты  ей  достаточно  даешь  мяса?
Когда она была маленькой, я иногда заставляла ее есть. Вот, я привезла вам
пачку новаросинтостенола,  это  новое  американское  средство,  которое...
Серж, я прошу  тебя,  заставь  ее  принимать  по  две  капсулы  в  день  в
подслащенной воде. Ты же прекрасно знаешь, что она не станет, если  ты  ей
не скажешь...") И не с X... и не с  Y...  и  не  с  Z...  Ни  с  кем.  Как
выразилась одна моя приятельница: одиночество -  не  такая  вещь,  которую
можно принять или отвергнуть.
   Однажды, проснувшись,  я  сделал  второе  открытие:  вспомнил  о  своей
профессии. Неплохая идея. Я поступлю со всей историей как репортер. Соберу
документы, свидетельства очевидцев. Это будет объективный репортаж.
   Для начала я отправился  за  справками  в  газетный  архив  и  попросил
материалы об оккультизме. Получив пачку прессы толщиной в шесть дюймов,  я
погрузился в ее изучение.
   Она начиналась с колдовских обрядов плодородия, совершавшихся в  Нижней
Оверни. "Земля была мертва. Ее убили современные  химические  удобрения...
Жители деревни подтвердили, что им никогда  не  доводилось  убирать  столь
богатый   урожай..."   Я   перевернул   несколько   страниц.   Грандиозный
исторический обзор. "В средние века по всей Франции пылали  костры.  В  то
время как человек достиг поверхности Луны, в  некоторых  местах  люди  еще
поклоняются дьяволу..." Дальше. "Взбесившиеся  коровы  танцуют  загадочный
танец во время дойки..." Коровами я не заинтересовался и продолжал листать
дальше. А, вот  наконец-то!  "...Он  вонзил  булавку  в  сердце  теленка".
Теплее. Я отложил эту вырезку, чтобы сделать с нее фотокопию, а  заодно  и
ту, где рассказывалось, как туристы  нашли  сову  с  перерезанным  горлом,
завернутую в окровавленную ночную рубашку. Идем дальше. "...Неведомая сила
сорвала ее с постели... ужас приковал  ее  ноги  к  полу...  электрические
лампочки взрывались, когда она проходила мимо... часы  останавливались..."
Мне потребовалось часа два, чтобы перерыть эту гору  хлама,  состряпанного
второсортными репортерами. И вдруг я прочел: "Магия - это  природный  дар,
передающийся по наследству от отца к сыну". От отца  к  сыну.  От  отца  к
дочери. Яблоко от яблони недалеко падает. Ищи дальше,  будь  внимателен...
А, вот как будто что-то научное: "Когда рука приближается к  конденсатору,
состоящему из двух серебряных пластин,  разделенных  тонким  слоем  слюды,
излучение этой руки - любой человеческой руки - путем ионизации превращает
слюду в проводник. На  зеркале  гальванометра  проецируется  яркая  точка,
которая движется в зависимости от электропроводности слюды. Таким  образом
можно измерять  энергию,  излучаемую  данным  субъектом".  Ланглэ,  доктор
медицины и психиатр, профессор Академии прикладных наук. Пролистав Ланглэ,
я опять погрузился в варварство. "В полнолуние, - ну, ну,  слыхали,  -  он
очертил круг и перерезал глотки трем петухам... Сосед умер  на  рассвете".
Наконец, ободряющее солнце статистики воссияло над  этим  адским  шабашем.
Статистику можно найти где угодно, и всегда она врет, но  в  то  же  время
придает вещам некую видимость правдоподобия. Во  Франции  пятьдесят  тысяч
лозоискателей, сорок тысяч религиозных целителей. Подсчитано,  что  двести
пятьдесят тысяч  человек...  А,  вот:  "Миллион  французов  и  француженок
занимаются черной и белой магией". Мне просто повезло, я имел один шанс из
пятидесяти. "Серж, ты сошел с ума, - сказал я себе. - Ты сам  превосходный
объект для заклинаний. Не надо  вареных  жаб,  заклятых  свечей,  гадючьей
крови, чистотела или взываний к Вельзевулу: только один взгляд, острый как
алмаз, пронзает твое ледяное сердце, и оно  тает,  и  все  в  нем  оживает
вновь."
   - Что ищешь? -  спросил  Канава.  Он  только  что  появился  в  архиве,
двигаясь, словно космонавт  в  состоянии  невесомости  или  марионетка,  у
которой оборваны несколько нитей.  В  зубах  у  него  торчала  итальянская
сигара.
   - Я - жертва колдовства.
   - А я  -  жертва  недосыпания,  -  заявил  он.  -  Почему  другие  спят
нормально? Можешь мне дать вразумительный ответ? Почему я должен всем этим
заниматься в нашей газете? Он получил у девушки большой квадратный ящик  с
этикеткой "Дворы Европы" и сел рядом со мной. - Еще вопрос,  Серж.  Почему
эта сучка испанская принцесса пошла и сделала аборт?  В  семь  утра  Берни
позвонил мне и вел себя так, будто его подключили к высоковольтной  линии.
По моим данным, прошлой ночью в Мадриде эта глупая шлюха была доставлена в
клинику. Выскоблили, и все дела. Это мне один приятель сообщил.  Заголовок
пойдет такой: "Принцесса и судьба испанского трона". Как тебе? Или  лучше:
Альфонсо XII, гемофилия и так далее. Будет ли продолжена линия  Монтойя  и
Кортес и Фабьенезе и моя задница? Тебе наплевать? Мне  тоже.  К  черту,  -
сказал он, закрывая папку. - Я  и  так  знаю  об  этих  делах  достаточно.
Профессиональная честность - вот от чего я умру!
   Он опять зажег свою сигару, которая то и  дело  гасла,  и  взглянул  на
меня:
   - А ты что тут разыскиваешь?
   - Убийство при помощи магии.
   - Посмотри раздел про хиппи из Лос-Анджелеса.
   - Никакой связи.
   -  Послушай  большого  брата.  Это  было  ритуальное  преступление.  Не
единственное. И не  последнее.  Сходи  к  Великому  Экзорцисту  в  епархии
Парижского епископа.
   Теперь я внимательно слушал - он подал мне идею.
   - Что еще?
   - На улице Сен-Жак есть специальные  книжные  лавки.  Там  можно  найти
переиздания старых книг по  колдовству.  Красный  дракон,  Альберт  Малый,
Альбер Великий и прочая братия.
   - Ты веришь во всю эту чепуху?
   - Я не верю ни во что. Я даю информацию.
   - Как ты думаешь, если сделать фигуру из воска и волос, можно ли  с  ее
помощью воздействовать на человека, которому принадлежат волосы?
   - Это и есть твоя история?
   - Возможно.
   -  Я  работал  с  подобным  делом.  Два  типа   поссорились   и   стали
перебрасываться заклинаниями - как в теннисе.
   - Кто же выиграл?
   - Газета. Мы продали в ту неделю восемьсот тысяч.
   - И что с ними потом стало?
   - Ничего. Один всегда носил при себе амулет - утащил с кладбища  гвоздь
от гроба. А второй знал формулу.
   - Какую формулу?
   - Для освобождения от заклятий. - Он начал быстро креститься,  бормоча:
- Ласгарот, Афонидос, Пабатин,  Врат,  Кодион,  Ламакрон,  Фонд,  Арпагон,
Аламор, Бурсагасис, Вениар Сарабанис.
   - Серьезно?
   - Вполне. Мой гений состоит из отсутствия терпения и чудесной памяти.
   - Мишель, ты знаешь всех в Париже. Кто  настоящий  специалист  во  всех
этих вещах?  Должен  быть  кто-то  один.  Я  не  имею  в  виду  всех  этих
шарлатанов.
   - Я сказал тебе: Великий Экзорцист в  епархии  епископа.  Он  настоящий
джокер. И у него в  рукаве  полно  таких  историй,  от  которых  могло  бы
скиснуть церковное вино.
   - Нет, я имею в виду оккультиста, настоящего оккультиста.
   - Думаешь, у них это написано на визитной карточке? Сходи к Поуэлу  или
Бержье.
   - Это популяризаторы. А мне нужен тот, кто действительно знает,  о  чем
говорит. Практик.
   - Сходи к Нострадамусу, - сказал он вставая, - или к Калиостро. Сходи к
дьяволу. Сходи к Берни.
   - Мишель, пожалуйста.
   - Он все равно не примет тебя.
   - Кто?
   - Аллио. Он живет в  Париже,  бульвар  Бомарше.  Я  дам  телефон,  если
хочешь, но он не встречается с журналистами.
   - Он принимает клиентов?
   - Нет.
   - Он действительно знает свое дело?
   - Он единственный, кто его знает.
   Канава повернулся ко мне:
   - Помнишь дело Бельсерона?  Того  типа,  который  убил  троих  детей  и
заявил, что вступил в  сговор  с  дьяволом.  Аллио  давал  показания,  как
эксперт. Он спас ему жизнь.
   - Именно он мне и нужен, - сказал я. -  Эксперт  -  мне  нравится,  как
звучит. "Эксперт, - повторил я про себя. - Если  повезет,  я  спасу  жизнь
Ким".
   Он согласился принять меня в  пятницу  вечером.  История  с  книгой  не
прошла.  (Люди  говорят  об  этом  много  чепухи.  И  очень  много  чепухи
публикуется.  Моя  книга  будет   попыткой   изучить   вопрос   совершенно
объективно.  Но  я  не  могу  написать  ее,  не  встретившись   с   вами.)
Душещипательная история тоже  не  прошла.  (Невинный  человек  может  быть
осужден...) Ни один из моих трюков не сработал. Но  в  конце  концов,  то,
чего не смогла сделать ложь, сделала правда, когда  я  позвонил  в  третий
раз.
   - Опять вы? Еще не отказались от своей затеи?
   - Но это может быть вопрос жизни и смерти.
   - Тогда вам лучше прийти.
   - Когда?
   - Ну... сейчас, наверное.
   У Аллио были широкие пальцы, которыми он то и  дело  совершал  круговые
движения, словно поглаживал воображаемые хрустальные сферы, подвешенные на
невидимых нитях. У него была наголо  обритая  голова  и  лицо  того  типа,
который  обычно  называют   интересным:   изборожденное   медицинами,   но
добродушное. Он покачал свой маятник над фотографией Ким, над картой в том
месте, где я красным кружком обвел  Тузун.  Потом  перешел  к  фотографиям
Терезы,  сделанном  Феррером.   Маятник   отклонился   в   противоположном
направлении.
   - Меня бы очень удивило, если  бы  эта  девушка  сказалась  ведьмой,  -
заявил Аллио. Одну из  фотографий  он  осмотрел  более  тщательно.  -  Она
красива.
   - Да, - сказал я, - очень.
   - Вы говорите, она всегда носит на себе что-то зеленое?
   - Всегда.
   - И все вещи у нее в доме расположены косо?
   - Меня всегда удивляло, как они не падают.
   - Вы читали какие-нибудь книги, прежде чем прийти ко мне?
   - Я читал вашу и еще несколько.
   - И вы обнаружили те признаки, которые упоминаются в этих книгах?
   - Да, думаю что так.
   - Вы - жертва собственного воображения.
   - Но...
   -  Подождите...  Вы  на  девяносто   пять   процентов   жертва   своего
воображения, и на пять процентов вы правы.
   - А маятник, - вспомнил я, - почему  он  отклонился  в  противоположную
сторону?
   Аллио пожал плечами.
   - Тот маленький конвертик с фотографией и прядью волос, возможно, и  не
был у вас похищен, не так ли?
   - Возможно.
   - Не могли ли вы действительно потерять его в  амбаре?  Или  он  просто
выпал, когда вы открывали бумажник?
   - Вполне возможно.
   Он положил фотографию и долго смотрел на меня, не говоря ни слова.
   - Вы любите ее?
   - Какое это имеет значение? - спросил я, после того  как  оправился  от
изумления.
   - Большое.
   Аллио встал и прошелся по комнате. Я наблюдал за  ним,  и  хотя  он  не
произнес ни слова, я знал, что он имеет в виду: вся эта  история  держится
лишь на моих иллюзиях.
   - Но моя жена действительно больна.
   - Ну-ну, болезни бывают от многих причин. Как зовут ту девушку?
   - Тереза.
   - Тереза, - повторил он. - На таком расстоянии  магическое  воздействие
маловероятно. Видите ли, города рассеивают вредоносные  излучения,  потому
что сами полны ими, и в результате радиус действия оказывается  мал.  Если
только... - и он продолжал, словно сам не верил в свои слова,  -  если  не
произошел контакт между вашей женой и Терезой... Я имею в виду помимо вас.
   - Нет, это исключено.
   - Не могла ли Тереза завладеть каким-нибудь  предметом,  принадлежавшим
вашей жене?
   Я задумался.
   - Нет. Если только она не похитила волосы.
   - Хорошо. А могла какая-нибудь вещь Терезы прикоснуться к вашей жене?
   - Что вы имеете в виду?
   - Допустим - я не знаю - допустим, она написала вам.
   - Она никогда мне не писала.
   - Но, может, вашей жене? Она могла просто послать ей... пустой конверт.
- Внезапно он повысил голос: Запечатанный конверт!
   - Зачем?
   - Воск - лучший проводник человеческих флюидов. И  если  устроить  так,
чтобы жертва коснулась воска, на котором запечатлен образ...
   - Какой образ?
   - Изображение... Что случилось?
   Я вскочил, не в силах оставаться на месте.
   - Можно еще раз прийти к вам?
   - Приходите, когда хотите.
   Ему пришлось еще раз повысить голос, потому что я уже был на лестнице.
   Я вернулся в центр Парижа. "Пробка на бульваре Дидро  и  улице  Риволи,
избегайте Больших бульваров" - объявил звонкий девичий голос  по  радио  в
машине. Я был слишком взволнован, чтобы придумать какой-то другой путь,  и
надолго  застрял  в  массе  автомобилей,  которые,  подобно  моим  мыслям,
продвигались вперед судорожными рывками с длительными остановками.
   Когда наконец я добрался до офиса Ким - ее стол был одним из четырех  в
комнате - там сидели четверо посетителей. Двое молодых мужчин  держали  на
коленях   раскрытые   папки   и,   перелистывая   страницы,    возбужденно
разговаривали по-английски.
   Я сделал ей знак выйти - и немедленно. Моя мимика  не  терпела  никаких
возражений. Когда Ким вышла, я шагал взад-вперед перед дверью лифта.
   - Что случилось, Серж? Что с тобой? У меня самый разгар приема.
   Я положил руки ей на плечи.
   - Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста, постарайся вспомнить.
   - Что вспомнить?
   - Примерно полтора месяца назад. Вскоре после того, как я  вернулся  из
Тузуна. Постарайся вспомнить одно утро... Постой, я знаю, это было,  когда
ты осталась в постели на следующий день после уик-энда у Сторков.
   - Ну и что?
   - Я, как обычно, пошел и собрал почту.
   Мои слова сопровождались  энергичными  жестами.  Я  наклонился,  словно
собирая письма с пола, как это происходило каждое утро в течение последних
четырех лет. Когда звонила консьержка, примерно  в  четверть  десятого,  я
обычно был в ванной. Потом с полотенцем на  шее  я  шел  собирать  письма,
просунутые под дверь и, возвращаясь, быстро просматривал  их.  Большинство
писем было для меня, а остальные я передавал Ким,  которая  еще  лежала  в
постели.
   - Ну? - повторила она.
   - Там был один конверт. Большой коричневый конверт для тебя, раза в два
больше обычного.
   Она смотрела на меня, открыв рот, пытаясь понять, к чему я клоню.
   - Да, - сказала она.
   - Ты припоминаешь что-нибудь?
   - Нет, но продолжай.
   - На обороте конверта было пять  печатей  из  красного  воска.  Одна  в
середине и по одной в каждом углу. Это меня особенно волнует.
   - Почему?
   - Ким, пожалуйста, постарайся вспомнить. Ведь это довольно  необычно  -
получать конверты с печатями.
   - Не знаю. Но что тут такого важного, дорогой?
   - Сейчас не время об этом. - Я почувствовал раздражение. -  Мы  никогда
не получали таких конвертов.
   - Нет, получали. Помнишь, как  прошлой  зимой  Франсуа  Патрис  устроил
средневековую вечеринку? Приглашения были в виде  пергаментных  свитков  с
восковой печатью и лентой.
   - Я не говорю о прошлой зиме. Я...
   - Я получаю целые тонны документов. Все пресс-атташе в Париже  посылают
мне свои материалы, надеясь, что я помещу их в газете.  Но  что  с  тобой,
Серж, послушай,  у  меня  важный  прием.  Это  -  представители  Брустера,
крупного лондонского  дизайнера,  и  мне  совершенно  необходимо  получить
информацию для следующего номера. Он выходит во вторник.
   Я поймал ее за локоть.
   - Одну секунду. Ты разломила печать руками, не так ли?
   - Ну ладно, - похоже, она  смирилась  с  моим  допросом.  -  Я  сломала
печати, что из того?
   - И ты не помнишь, что было внутри?
   - Мы пошли по второму кругу, - сказала она. - Да, я помню.
   - Что?
   - Приглашение на приватный просмотр.
   - Какой приватный просмотр?
   - Не знаю. Я просто предположила. Это мне начинает надоедать.
   - Что, если там не было ничего?
   - Дорогой, ты, наверное, не в себе, ты  просто  действительно  сошел  с
ума!
   - Ты не поинтересовалась, откуда оно?
   - Это мне начинает надоедать, - повторила  она.  -  Почему  ты  задаешь
такие вопросы, Серж? Послушай... - Искра иронии зажглась в  ее  глазах.  -
Будь у меня любовник, он не стал бы писать любовные  письма,  запечатанные
воском. Почему ты спрашиваешь про это?
   - О, черт!.. Ладно, не обращай внимания, - и я нажал  кнопку  лифта.  -
Возвращайся к своим англичанам. Извини меня. Я... - Мне хотелось  сочинить
хоть какое-нибудь объяснение. - Я должен был получить  из  провинции  один
важный документ для статьи, мне показалось, что я по ошибке дал  его  тебе
и... Ладно, извини, забудь об этом.
   - Мы сегодня идем в кино, дорогой?
   - Нет, - сказал я, - мы обедаем дома.
   - Ты заедешь за мной?
   - Не улыбайся, - попросил я, заходя в лифт, - ради Бога не улыбайся.
   Она наклонилась, когда лифт начал опускаться.
   - Прими валидол, дорогой. Я просто...
   Вернувшись к остановке, я долго не мог найти билет. Пришлось  выгрузить
все содержимое карманов на скамью. Наконец он нашелся, и через 20 минут  я
прибыл в офис. Мой  ум  был  расслаблен,  как  после  долгой  беспробудной
пьянки.
   Невозмутимый Феррер возился со своими диапозитивами.
   - Иди сюда, Серж, - позвал он и вручил  мне  увеличительное  стекло.  -
Вот, посмотри.
   Насколько я мог видеть, это были фотографии облаков.
   - Большая гроза пятнадцатого октября. Я ездил в  Брест  по  поводу  той
истории о пропавшем адвокате. Но больше всего меня интересовал Сен-Мишель.
Смотри...
   Гора Сен-Мишель выступала из тумана волн облаков, из  пустоты  и  моего
кошмара, словно застывшая в небе каменная молитва.  (Может,  ей  могла  бы
помочь вера в Бога?)
   - Но Берни этим не интересуется, - продолжал Феррер. - Хочу  послать  в
Имаж де Франс. Как ты думаешь, стоит?
   - Я тоже не интересуюсь.
   - Что случилось, Серж?
   - Чем сейчас интересуется  Берни?  -  спросил  я.  Вопрос  казался  мне
чрезвычайно важным. Я обратился к Фернану, составителю макета:  -  У  тебя
случайно нет вечерней газеты?
   - Только что принесли последний номер, - сказал он, протянув мне "Франс
Суар".
   Я начал читать колонку за колонкой, и на третьей странице нашел то, что
хотел, - это была настоящая удача. Сложив газету, я бросился к  стеклянной
кабинке, в которой обитала Сюзанна, секретарша Берни.
   - Шеф один?
   - Можешь зайти.
   Берни правил рукопись. Это занятие всегда выводило его  из  себя.  "Все
нужно делать самому".
   - Ты видел это,  -  спросил  я  его,  бросив  перед  ним  заметку.  Она
называлась "Героин опять убивает".  История  о  подростке,  покончившем  с
собой на пляже у Перпиньяка. Довольно заурядная история, но  я  знал  -  и
делал ставку на это, - что тема "Юность и  наркотики"  была  у  нас  самой
ходовой последние три недели.
   - Парню было всего восемнадцать, - продолжал я.
   - Я знаю.
   - У него, наверное, были отец, мать, девушка. Как он  дошел  до  такого
состояния?
   - Я мне что прикажешь делать с этим?
   - Ты удивляешь меня, Андрэ. У тебя есть дети?
   - Да, - сказал он, даже не поднимая головы, - сын, пятнадцати лет.
   -  Несмышленый,  легкомысленный  и  такой  беззащитный.  Все  вечера  с
мечтательным видом что-то наигрывает на гитаре.
   - Что ты пытаешься подсунуть мне? Берни наконец взглянул на меня. - Мой
сын играет на гитаре, но в остальном  он  такой  же  шалопай,  как  и  все
остальные.
   - Может, у него есть дневник?
   - Что?
   - Почему эти мальчишки убивают себя? Должна быть причина. Тут дело не в
водородной бомбе и не в "потребительском обществе". Андрэ, этот парень  из
Перпиньяка  интересует  меня  больше,  чем  все   события   в   Английской
королевской семье (статья, которую правил Берни,  называлась  "Маргарет  и
Ко). Он для меня важнее тех, что разгуливают по Луне.
   - Переходи к делу, - перебил Берни с  явным  раздражением.  -  Чего  ты
хочешь?
   - Я хочу написать очерк об этом юнце, опросить всех, кто его знал,  его
учителей, родителей, друзей. Мне хотелось бы знать, что он  читал,  о  чем
мечтал, я хочу сделать то, чего до сих пор не сделал никто, - понять. Хочу
найти истину. Полный портрет. И  я  хочу  показать  читателям:  это  может
случиться с вашим сыном.
   Похоже, у Берни загорелся интерес в глазах.
   - И сколько времени тебе понадобится?
   - Дней десять, может, две недели. - Он  вытаращил  глаза.  Подавая  ему
опомниться, я пустил в ход тяжелую артиллерию. - Уверен, ребята из  "Кулис
дю Монд" уже в Перпиньяке. Но они проторчат там сутки и получат  лишь  то,
что мы читали сотни раз. Черт возьми, Андрэ, давай посыплем  немного  соли
на рану. Давай возьмем под защиту этих юнцов.  В  конце  концов,  это  наш
долг. Мы - единственная газета, которая может  тут  что-то  сделать.  -  Я
знал, что мой завершающий выпад достигнет цели.
   - Две недели? О чем ты  говоришь?  Ты  мне  нужен  здесь.  Я  собирался
послать тебя в...
   - Думаешь, я делаю это для забавы? Или ради выгоды?
   - Тогда зачем?
   - Андрэ... - Я сделал очень серьезное лицо.  -  Однажды  человек  вроде
меня говорит себе: "Неужели ты собираешься провести всю оставшуюся  жизнь,
занимаясь чепухой?"
   - Я говорю себе так с девяти утра и до десяти вечера, - возразил он.  -
И не теряю от этого сон. Постарайся уложиться в пять-шесть дней.
   - Постараюсь, но обещать не могу. - Я снял телефонную  трубку  и  подал
ему. - Позвони в расчетный отдел, пусть мне дадут аванс.
   - Когда ты хочешь поехать?
   - Вчера.
   Вечером, когда я собирал вещи, Ким спросила:
   - Твоя поездка имеет отношение к тем бумагам, про  которые  ты  говорил
утром?
   - Некоторая связь есть, - уклончиво ответил я.





   Маленький городок пробуждался от мирного сна к едва ли менее  покойному
дню. Так было со времен средневековья,  и,  наверное,  так  будет  всегда.
Проехав всю ночь, я остановился возле фонтана, присел  на  край  каменного
бассейна и, как бы совершая очистительный ритуал, ополоснул холодной водой
лицо и шею.
   Я наблюдал за скрипучей телегой, поднимавшейся на холм св.Михаила.  Два
огромных быка под ярмом смирно покачивали головами и помахивали  хвостами,
отгоняя мух. Впереди, немного сгорбившись и глядя в землю, шел  человек  в
берете и с длинной палкой на плече. Я понаблюдал  за  женщиной  во  дворе,
одетой во все черное,  которая  наливала  из  ведра  в  маслобойку  теплое
пенистое молоко и иногда покачивала бедрами, как делали женщины в  течение
сотен лет. Я думал о том, что  ничего  не  изменилось  и  не  изменится  в
запахах, которые доносились со всех сторон: кукурузы, сохнущей в  амбарах,
конюшен, где то и дело вздрагивали и били копытом землю лошади.
   Но теперь я чувствовал, что за этим  древним  покоем  скрывается  нечто
иное. Оно как будто скользило вдоль стен вместе с первыми  лучами  солнца,
лежало незримой тенью на полях в полуденной тишине. Да, где-то был Враг, и
потому лица людей приобретали  новые  морщины,  тяжелый  труд  запряженных
быков становился мучительнее, и коровы в хлевах мычали  трагичнее.  Резкий
запах конюшен вдруг показался мне тошнотворным.
   Но я сказал себе, что  этот  день  пройдет,  как  и  предыдущие.  Опять
наступит вечер, и старики будут судачить у ворот, пытаясь немного  оживить
свои дряхлые тела. Когда похолодает, они встанут, пойдут в дома и задвинут
тяжелые засовы. Придет другая ночь, как это было с начала времен  и  будет
до конца. Лишь Черный Всадник на бешеном скакуне то тут, то там нарушит ее
покой. Старый хронометр собора будет перебивать четки ночных часов.  Стоит
им оставить это благословенное убежище,  и  они  застынут  и  обрушатся  с
высоких башен на город, покрыв его тяжелой бронзовой мантией.
   В этот момент я смотрел на высившийся  впереди  собор,  как  утомленный
странник с лихорадочным, но светящимся взором.  Великолепная  постройка  -
словно огромный летучий корабль, надежно пришвартованная  к  земле  своими
легкими контрфорсами.  Древний  экзорцизм,  запечатленный  в  камне.  Меня
непреодолимо влекло к нему.
   Я завел машину и поехал вверх по холму, обгоняя телегу. Каждый мой жест
обладал той дьявольской точностью, которая порождается смесью усталости  и
ясности мысли после бессонной  ночи,  проведенной  в  дороге.  Я  поставил
машину в сквере и, пройдя через большие двери, жалкий и одинокий,  вступил
под сумрачные своды с мольбой о спасении.
   Когда мои глаза привыкли к темноте,  я  смог  различить  перед  высоким
алтарем человека, одетого в черное  с  серебром  и  совершавшего  странные
движения. За его спиной стояли четыре старухи, также в черном, и бормотали
невнятные ответы на его взывания. Слабо звякнул  колокол.  Словно  скрежет
зубовный зазвучала  фисгармония.  Старухи  нестройными  голосами  затянули
"Deus Irae" ["Судный день" (лат.)].
   "Господи, - сказал я. - Твоя сила выше его. Ты - Всемогущий".
   Но Господь пожал плечами.
   "Мы здесь занимаемся только мертвыми, - сказал Он, - теми,  кто  больше
не любит и не любим, теми, кто излечился от недуга  жизни.  Возвращайся  к
своей игре теней, оставь нас заниматься серьезными делами".
   Solkvet saclum in favilla... Погрузив руку в  святую  воду,  в  которой
отражался купол собора, я перекрестился.
   "Теперь Ты можешь оставить меня", - подумал я.
   "Будь хитрее, - сказал спокойный голос у меня в голове. - Будь  хитрее,
чем тот, и все будет хорошо".
   И я вышел.
   Но куда мне теперь идти? Я думал, медленно шагая по дороге  к  Пролому.
Почему я сказал Берни, что мне нужно десять дней? Десять  дней  для  чего?
Чтобы  перерыть  все  шкафы  в  поисках  милого  изображения,  пронзенного
булавками? Не будь дураком. Другая мысль зашевелилась в моем мозгу. Прошло
больше месяца... сорок семь дней, ты знаешь точно...  с  тех  пор,  как  я
оставил ее. Как мне удалось продержаться так долго? Перейдя дорогу в конце
Пролома, я ускорил шаги. Вскоре передо мной в свете  осеннего  утра  вырос
увитый плющом желтый дом. Ставни были закрыты.
   Пронзительно заскрипели ворота. Может, даже  громче,  чем  прежде,  как
будто их никто не открывал лет сто. Ни одна из дверей не была заперта,  но
я сразу понял, что Терезы нет дома. Я позвал ее пс имени три раза.  Скорее
как ребенок, ищущий взрослого, чем как коварный грабитель.  Внутри  царила
затхлая атмосфера давно не проветривавшегося помещения. И ни  одной  живой
души. Я прошел в ванную и слегка смочил голову, поскольку  мысли  начинали
путаться от усталости и недосыпания. Полотенца не оказалось.
   Во всех комнатах двери были открыты, а ставни на окнах закрыты. Я зашел
в спальню - нашу спальню. Кровать была накрыта кружевным покрывалом. Тогда
моим умом начала овладевать идея, с которой  я  боролся  с  тех  пор,  как
прибыл сюда. "Раз тут никого нет, - сказал я себе, - воспользуйся  случаем
и обыщи весь дом от подвала до чердака".
   Так я и сделал, платяные шкафы и серванты  в  спальне  оказались  почти
пусты. Там было лишь немного старой одежды. Мне стало стыдно. На одном  из
шкафов  я  нашел  роликовые  коньки,  старую  коллекцию  марок,  несколько
разбитых керосиновых ламп, маленькую шкатулку для шитья и  несколько  ваз,
тоже разбитых. Но должен же быть какой-то след! Я оставил спальню, не  дав
себе труда вернуть все на место, и по наклонному  коридору  дошел  до  той
комнаты, в которую никто не заходил в течение  четырех  лет,  хотя  Тереза
показывала мне ее с порога. Это был кабинет ее  отца,  нетронутый  со  дня
несчастного случая.  На  письменном  столе  лежали  очки  в  металлической
оправе, тетради, исписанные неразборчивым почерком, подносик  для  перьев,
промокательная бумага - обычные предметы, которые  можно  найти  на  любом
письменном столе. В одном углу  лежали  друг  на  друге  четыре  раскрытые
книги. Боже! Колдовские книги, наконец-то! Сотни  других  книг  стояли  на
полках вдоль стен, покрытые слоем  пыли  толщиной  в  палец.  Я  осквернил
святилище, распахнув дверцы небольшого шкафчика - ни иголок, ни фигур,  ни
следов воска. Я потратил целый час на то, чтобы просмотреть  пачку  старых
бумаг, но никаких фотографий Ким в ней не оказалось.  Мне  очень  хотелось
найти пропавшую фотографию, но я ужасно боялся найти ее.
   Еще в трех комнатах мои нервозные движения нарушали  вековой  сумрачный
покой. Дольше всего я задержался на кухне. С ее каменным  полом,  огромным
столом,  узкими  французскими  окнами,  выходившими  на  глухой,   как   в
монастыре, двор. Кухня была самым приятным  местом  в  доме.  Я  тщательно
осмотрел каждый нож и каждую вилку, винный погреб, кладовую (пустую) и еще
раз, одну за другой, бумаги на столе: счета за газ и электричество, счета,
написанные на обороте старых  конвертов.  Потом  я  вспомнил  про  чердак.
Однажды мы были там с Терезой. "Здесь я играла в ковбоев и индейцев, когда
была маленькой. Я представляла себе, будто индейцы напали на дом и,  кроме
меня, не осталось защитников. Я всегда была одна..."  Пока  она  говорила,
солнечный луч из маленького окошка медленно двигался по стене. Может быть,
то, что я искал, спрятано  в  каком-нибудь  старом  разбитом  сундуке  под
грудой пожелтевших кружев? Но когда я поставил ногу на нижнюю ступеньку, у
меня возникла другая идея. Оранжерея. Как я раньше не  подумал?  Оранжерея
была единственным местом, куда она меня ни разу не водила.
   Я вышел из дома и прошел  по  дорожке,  окаймленной  шалфеем.  Когда  я
распахнул дверь оранжереи, в ноздри мне ударил резкий тошнотворный  запах.
Осторожно закрыв  за  собой  ржавую  дверь,  я  очутился  в  самом  сердце
тропической ночи - именно ночи, потому что окна были  окрашены  в  зеленый
цвет, и дневной свет мог просочиться лишь гам, где краска облупилась.
   Я  пошел  налево  но  длинной  дорожке,  по  обеим   сторонам   которой
располагались полки  с  горшками.  Хризантемы,  георгины  и  еще  какие-то
неизвестные мне цветы кивали в сумраке, и можно  было  ощутить  их  теплое
дыхание. Иногда одна из безликих голов задевала мое лицо, и я  вздрагивал,
словно от прикосновения  призрака.  Уже  собираясь  вернуться  обратно,  я
заметил ветхую скамейку.
   В этом месте краска на одном из окон была соскоблена, и  немного  света
падало на  кучу  инструментов:  клещи,  щипцы,  куски  проволоки,  длинные
заржавленные ножницы и, наконец, укрепленная косо на старой  банке  свеча.
Толстая красная свеча, сгоревшая более чем на три четверти.  Моя  дрожащая
рука потянулась к ней словно к чему-то смертельно опасному. Но я не  успел
прикоснуться. Сзади скрипнула дверь. Я  быстро,  но  бесшумно  отскочил  в
сторону, укрывшись за какими-то хвойными  растениями.  Их  иголки  нещадно
кололи меня, пока я пробирался вдоль стены.
   При свете, который теперь  проникал  через  открытую  дверь,  я  увидел
высокую сутулую  фигуру  старого  садовника,  лишенное  выражения  лицо  с
отвратительным красноватым пятном. Тень в царстве теней. Он  передвигался,
волоча ноги и тяжело дыша. Иногда он  останавливался,  потом  шел  дальше.
Наконец, выбрав два горшка с цветами, он осторожно взял их на руки, словно
мать, прижимающая к груди спящих  близнецов,  вернулся  к  двери  и  вышел
наружу. Я последовал за ним.
   Сначала  он  шел  медленной  скользящей  походкой  по  едва  различимой
тропинке в сторону леса. Облетевшая листва желтым ковром покрывала опушку.
Справа и слева простирались холмистые  поля,  в  небе  светило  прохладное
солнце. Я продвигался короткими перебежками, пригибаясь,  когда  Фу  менял
направление. Мне казалось, он  идет  к  лесу,  но  он  свернул  на  другую
тропинку, которая поднималась по склону холма.
   Появилась кирпичная стена; новая, аккуратно сложенная. За ней виднелись
верхушки кипарисов. Фу прошел вдоль стены и скрылся  за  воротами.  Только
дойдя до этих ворот, я понял, что мы пришли на кладбище.
   Я следовал за ним, минуя часовни  и  ряды  надгробий.  "Семья  Ломера".
"Здесь лежит...", "Прохожий, помолись за него..." Фу прошел по центральной
аллее, потом свернул направо. Я был метрах в двадцати от  него,  когда  он
остановился перед могилой, которая казалась свежее остальных. Я видел, как
он склонился над ней, осторожно поставил свои горшки и стал выдергивать из
земли погибшие цветы. Потом собрал опавшие  листья  и  вместе  с  мертвыми
цветами выбросил их в мусорное ведро.  В  конце  концов  перед  надгробием
осталось лишь три горшка.  Потом  он  застыл,  опустив  глаза  в  землю  и
молитвенно сложив ладони. И тогда я почувствовал, что  мое  сердце  бешено
колотится, его удары передавались дереву, к которому я прислонился.
   Как она тогда сказала? Нет, это я спросил: "Кто умрет, когда я уеду?" И
она ответила: "Я". Внезапно мои нервы превратились в  клубок  взбесившихся
гадюк. Едва сознавая, что делаю, я побежал и схватил садовника за плечо.
   - Что случилось, Фу?
   Когда он увидел меня, его глаза так округлились, что стали похожими  на
две лупы, и голова откинулась назад, словно уберегаясь от  моего  безумия.
Но я настаивал: "Скажи  мне  правду!"  Внезапно  в  его  глазах  вспыхнула
ненависть, и он ударил меня сначала в ухо, потом по шее - он целил в  нос,
но я наклонил голову. Потом он попытался  убежать,  но  я  поймал  его  за
куртку, которая тут же порвалась. Когда он обернулся, чтобы высвободиться,
я сбил его с ног. Вдруг я почувствовал,  что  моя  правая  нога  оказалась
словно в капкане. Острая боль пронзила все тело, и я упал. Некоторое время
в голове стоял довольно странный шум. Потом  все  провалилось  в  небытие.
Старик послал меня в нокаут.
   Я смутно сознавал - вернулось ли это сознание или мое  астральное  тело
гналось за садовником? - что он бежит по каменной дорожке. Моя голова была
прислонена к  надгробию,  и  мне  достаточно  было  скосить  глаза,  чтобы
прочесть вырезанную на нем надпись: "Семья Дув". Я осторожно положил  руку
на камень, ощущая физическую потребность погладить  его  и  согреть  своим
живым теплом. Потом я открыл глаза - разве я уже  не  открыл  их?  Повсюду
вокруг и внутри меня царил ужас. Подняться на ноги было так трудно, словно
пришлось собирать себя по частям. Я побрел к кладбищенским воротам.
   - Беги, - повторил я, - ты должен бежать.
   В  тишине  мой  голос  звучал  очень  странно.  Я  надеялся   встретить
кого-нибудь у  ворот  -  сторожа,  крестьянку,  кого  угодно.  Мне  просто
хотелось задать вопрос и получить на него ответ. Но Господь, дабы испытать
меня, сделал это утро совершенно безлюдным. Только далеко  в  поле  кто-то
работал на  тракторе.  И  справа  высился  собор,  презиравший  преходящие
людские страдания. Потом я вспомнил, что в  сквере  стоит  моя  машина,  и
тогда наконец побежал.
   Выехав на тополевую аллею, я увидел такое  же  скопление  народа  перед
домом Бонафу, как и в первый день. Они наблюдали за  мной  с  нескрываемым
любопытством, потому что я совершенно не был похож на обычного посетителя.
"Острый приступ", - вероятно, решили они. Я прошел прямо к дому и постучал
в дверь. Никто не  отозвался.  Я  опять  принялся  стучать.  Сзади  что-то
сказали на местном диалекте, но я не понял. Наконец дверь открылась, и  на
пороге появился Бонафу, он был в ярости. Потом он узнал меня.
   - Ах, это вы, - сказал он, - заходите.
   Целитель был, как обычно, в рубашке без пиджака.  В  маленькой  пыльной
прихожей он как будто заколебался. Там в  ожидании  приема  сидели  четыре
человека, в том числе  женщина  в  черной  соломенной  шляпке,  украшенной
искусственными фруктами; трое мужчин держались несколько  поодаль.  Бонафу
огляделся, словно ища, куда бы меня усадить, и не имея смелости заговорить
первым. И вдруг где-то на втором этаже раздался  неистовый  вопль,  и  его
раскаты, казалось, сотрясли весь дом до основания.
   - Серж!
   Сразу послышался топот бегущих ног. Она прижалась  ко  мне  радостно  и
страстно. И я опять держал ее в своих  объятиях.  Это  продолжалось  около
часа. Где-то в глубине моей души  из  боли,  отчаяния,  пустоты  рождалась
новая жизнь. Тепло вновь разлилось по моим жилам.





   - Все вверх дном, - повторяла она. - Что случилось?
   Она ходила из комнаты в комнату, всплескивала руками, словно  маленькая
школьница, потерявшая свой пенал.
   - Во что ты тут играл?
   Я медлил с ответом и в конце концов решил пока не говорить правду.
   - Мне казалось, что  дом  стал  необитаемым.  Я  хотел  найти  какие-то
признаки жизни.
   Тереза не обратила внимания на мое  абсурдное  объяснение.  Решив,  что
вечер холодный и нам нужен огонь, она запихала в  камин  несколько  старых
досок, добавила немного скомканной бумаги  и  придавила  все  это  тяжелым
бревном. Казалось маловероятным, что подобное сооружение загорится. Однако
через  минуту  пламя  взметнулось  вверх,  как  джинн,  и  дерево   весело
затрещало. Тереза села, очень довольная собой.
   - Я переселилась к дяде. На  время.  Я  иногда  так  делаю...  Что  там
произошло на кладбище?
   Я подробно ей рассказал, как тайно преследовал садовника, как  подумал,
что он ведет меня к ее могиле, и как Фу набросился  на  меня  со  страстью
маньяка. Она засмеялась своим ленивым смехом. О, этот смех!  Я  готов  был
хоть триста раз умереть ради этого ласкового смеха.
   - Не обижайся на него, - сказала Тереза. - Он старый солдат.
   Это не повод. Я  тоже  был  солдатом.  Даже  проиграл  войну  -  и  это
достаточно хорошая рекомендация. Потом я спросил: "Почему он набросился на
меня?"
   Из ее рассказа я понял, что когда-то давно - как давно, мне не  удалось
установить, поскольку у Терезы было довольно слабое чувство времени  -  Фу
был безумно влюблен в ее мать. После аварии - впервые она упомянула аварию
- свет навеки померк в его глазах, и он стал  каждый  день  носить  свежие
цветы на ее могилу.
   - Вот почему он выращивает эти ужасные цветы. И старается, чтобы  никто
не узнал.
   Тогда - поскольку  маленький  Фрейд  дремлет  в  каждом  человеке  -  я
ухватился за возможность расспросить Терезу о матери.
   - Она была красива?
   - Ну...
   - Ты ее очень любила?
   - Я никого особенно не любила, кроме тебя, -  сказала  Тереза.  Но  она
упомянула еще одну вещь: у матери была страсть к цветам.
   - В этом доме всегда было много цветов. Только мать не  могла  вынести,
когда они увядали. Цветы меняли каждый день, и всегда их не хватало.
   Огонь умер с приходом  ночи.  Тереза  умолкла.  В  темноте  она  дышала
глубже, как растение. Я наклонился и нежно поцеловал ее глаза. Делая  это,
я испытывал блаженное чувство полной свободы. Где-то  далеко  были  Берни,
Ким. Я сам  оказался  где-то  далеко.  Она  медленно  повернула  голову  -
медленнее, чем вращались зубчатые колеса в настенных часах, которые висели
в прихожей. Эта маленькая королева тишины могла пробыть в таком  состоянии
лет триста и не проронить не звука.
   - Когда ты молчишь, мне страшно.
   - Мне тоже страшно, - призналась она и добавила, как будто этот  вопрос
интересовал ее чисто теоретически: - Почему нам страшно, когда мы вместе?
   - Потому, что мы любим друг друга.
   - Что с нами будет?
   Я не ответил. Тема была столь неопределенна, что я решил отложить ее на
потом - как проблемы Юго-Восточной  Азии.  И  я  заявил,  что  хочу  есть.
"Сейчас охотничий сезон. Я просто мечтаю  о  куропатке".  Она  моментально
исчезала и вернулась с блюдом бисквитов, которым  на  вид  было  несколько
недель.
   - Нет, я по-настоящему проголодался. Целый день ничего не ел.
   Тереза  приложила  кончик  указательного  пальца  к   губам   -   жест,
означавший, что она думает.
   - Хорошо, - сказала она наконец, - мы отпразднуем твое  возвращение.  У
нас будет паштет и много-много красного вина. Прекрасно.  И  у  нас  будет
кукуруза в початках. Последнее я воспринял без энтузиазма,  но  ничего  не
сказал.
   Потом примерно полчаса я мог вдыхать шедший  из  кухни  пресный  аромат
кукурузных початков, варившихся в воде. Но паштет был великолепен, и  вино
незабываемо, - слой пыли в палец толщиной покрывал принесенную из  погреба
бутылку. Поскольку Тереза выпила совсем мало,  почти  все  досталось  мне.
Когда мы встали из-за стола, я был пьян. Потом она засмеялась  и  сказала,
что хочет покурить. Меня восхитило, как Тереза зажгла мою сигарету, и  еще
больше,  как  она  держала  ее  между  большим  и  указательным  пальцами,
осторожно вынимая изо рта после каждой затяжки, словно  это  был  какой-то
драгоценный предмет. Потом я предложил вымыть посуду.
   Когда мы стояли перед  раковиной,  -  Тереза  мыла  и  полоскала,  а  я
вытирал, - на четвертой тарелке я вдруг набрался храбрости и сказал:
   - Я тут искал кое-что.
   - О чем ты?
   - Сегодня днем я искал  здесь  фигуру  из  воска  с  воткнутыми  в  нее
иголками.
   - Не понимаю, объясни.
   - И еще я искал пропавшую фотографию моей жены и прядь волос.
   - Зачем?
   - Я думал, что найду их здесь.
   - Здесь... По почему здесь?
   - Когда я вернулся в Париж,  жена  заболела,  и  я  думал,  что  кто-то
наложил на нее заклятье.
   - Кто?
   - Ты.
   - Ты и самом деле веришь в что?
   - Верил.
   - А сейчас?
   - Не знаю. Я ходил к одному специалисту, который снимает  заклятья.  Он
говорил много и не сказал ничего.
   - Да, так часто бывает. Я знаю здесь  одного  человека.  Хочешь,  сведу
тебя к нему?
   - Это последняя соломинка...
   - Он действительно знает свое дело. К нему приезжают отовсюду.
   - Это действительно последняя соломинка.
   - Кто наговорил тебе такую чепуху?
   - Откуда мне знать? - Я осторожно положил в шкаф последнюю  тарелку.  -
По крайней мере, это подействовало, раз я вернулся...
   - Ты надолго?
   - На неделю. Семь-восемь дней, не больше.
   - Почему не больше?
   - Потому что существует континент Азия, хочешь ты этого или нет.
   - О чем ты? Ты очень забавный, когда пьянеешь...
   Я поймал ее руку и повернул ладонью кверху.
   - Почему у тебя нет линий?
   - Есть.
   - Их почти не видно.
   Я медленно провел большим пальцем по гладкой мягкой  ладони.  Это  была
необычная, даже пугающая гладкость.
   - Щекотно.
   - Странно не иметь линий, - сказал я. - Как будто у тебя нет судьбы.
   - Пойдем...
   Тереза выдернула свою руку и вышла.
   Она прошла гостиную и поднялась на второй этаж, всюду выключая свет.  Я
последовал за ней. Когда мы пришли  в  спальню,  она  разделась,  положила
кусок материи на  лампу  и  легла  на  кровать.  Большие  спокойные  глаза
повернулись ко мне. Я взглянул в окно. Ночь с каждой секундой  становилась
все чернее, отрезая дом, парк, ручей,  Пролом,  город  и  меня  самого  от
остального мира.





   Вскоре после этого - наверное, дня  через  два  -  томная  задумчивость
осени уступила место ветреной погоде. Зима еще не  пришла,  и  солнце  еще
светило, но превратилось в маленький  белый  шарик.  И  пошли  дни,  столь
похожие друг на друга, словно это было один бесконечный день.
   Три дня, четыре, пять.  Мы  вставали  на  рассвете.  Пока  я  занимался
приготовлением завтрака, Тереза начинала утренний осмотр парка. Мне  скоро
было дано понять, что она любит это делать одна. Я  иногда  видел  издали,
как она склонялась над вереском, словно о  чем-то  расспрашивая  его,  или
брала  в  руку  ветку,  как  будто  прослушивала  пульс  больного  дерева,
выдергивала сорную траву или высматривала в цветке розы тлю.  Возвращаясь,
она, похоже, была очень довольна собой, парком и домом. Прежде чем войти в
дом, она в последний раз оглядывалась, словно желая убедиться, что все  на
месте и можно начинать день.
   Когда я разливал в чашки дымящийся  кофе  и  обжигал  пальцы  гренками,
Тереза давала мне подробный отчет о том, что произошло за ночь. Шипы у роз
притупились, говорила она  и  птицы  почуяли  холод  -  только  не  щеглы,
конечно. Черные дрозды, например. Они стали такие задумчивые и  все  время
дрожат. Мы никогда не говорили о будущем, о котором нам  так  хотелось  не
думать.
   А потом следовала прогулка. Мы выходили в сумерках рука об  руку,  одни
под розовато-лиловым небом. Наше  счастье  состояло  из  тишины,  чудесной
музыки без нот.
   Однажды,  после  одной  из  таких  прогулок,  наш  разговор  неожиданно
превратился в философский  диспут.  В  тот  день  Тереза  долго  созерцала
окутанные туманом дальние холмы, похожие на каких-то диковинных животных.
   - Ты когда-нибудь думал, что может быть за ними?
   - Нет... зачем?
   - И тебе никогда не хотелось пойти посмотреть?
   - Мне это ни к чему. Я и так знаю. Все то же самое.
   - Неправда. В мире очень много вещей, которых мы не знаем.
   - Есть только одна Вещь, - возразил я. -  Все  вещи  -  это  только  ее
разные проявления.
   Тогда она взглянула на меня, словно говоря: "Ты ничего  не  понимаешь!"
Но потом снизошла до объяснения:
   - Чтобы узнать эту вещь, надо стать вездесущим - тогда станет ясно, что
все происходит только так, как должно произойти.
   - Так-то вот! - заключила она, как домашняя хозяйка, которая  закончила
уборку и довольна тем, что не оставила ни одной пылинки.
   - Не согласен, - опять возразил я. - Все происходит случайно.
   - Неправда!
   Она бросилась на меня, ударившись головой о мою  грудь  -  моя  трубка,
рассыпая искры, пролетела через всю  комнату.  Не  удовлетворившись  этим,
Тереза ухватила меня за щеки и принялась трясти их. Мне  удалось  схватить
ее за кисти, она попыталась вырваться, стул опрокинулся, и мы оказались на
полу. Последовала борьба, Тереза оказалась  сильнее,  чем  я  предполагал.
Прижавшись ухом к  ее  груди,  я  слышал  быстрое  ритмичное  дыхание.  Ее
спутанные волосы упали мне на лицо. Я ощутил запах теплого хлеба.
   - Моя блондинка, обожаю тебя! - сказал я. Это мне что-то напомнило.
   - Я не блондинка.
   - Неважно. Рыжая, зеленая, золотая. Я все равно тебя обожаю.
   Мои слова как будто не произвели на Терезу  никакого  впечатления.  Она
неожиданно вывернулась, отскочила и снова прыгнула на меня, прежде  чем  я
успел защититься. На этот раз она одержала верх. У меня оставалось как раз
столько сил, чтобы ловить ее дыхание, слышать ее стоны и ощущать,  как  ее
радость переходит ко мне (последовательность,  которой  неведомо  для  нас
ради своего удовольствия управляло некое божество), пока мы оба не слились
воедино в радугу, сияющую блаженством.
   - Ты очень опасный человек, - сказала Тереза, вставая, когда  все  было
кончено. Я еще витал  где-то  в  долине  Иегосафатской.  Натянув  брюки  и
застегнув ремень, я ползал на четвереньках  по  полу,  разыскивая  трубку,
очки и блокнот. Потом я медленно поднялся, все еще ощущая себя счастливым,
и сказал, что, наверное, звери тоже испытывают радость  после  спаривания.
Но она не слушала.
   Становилось все холоднее. Прошло уже шесть дней, и все это время я  как
будто только и делал, что колол дрова да сваливал их  возле  камина.  Надо
признать, дом был отлично приспособлен к зиме и лишь слегка поскрипывал на
ветру. Он походил  на  большой  прочный  корабль,  идущий  с  развернутыми
парусами, медленно и величественно, навстречу холодам. Парк тоже был очень
красив. Дом, парк, Тереза и я образовали неразрывное  целое,  и  никто  не
знал, что из этого выйдет. Все шло хорошо,  пока  не  наступил  последний,
восьмой день, когда с утра вдруг подул сильный ветер и стрелка барометра в
кухне отклонилась на несколько делений.
   - Всегда  так  начинается,  -  сказала  Тереза.  (Что,  моя  маленькая?
Несчастье?)
   До середины дня она простояла у  окна,  иногда  слегка  касаясь  губами
оконного стекла, и на нем появлялись и исчезали маленькие пятна  тепла.  Я
подошел к ней и, чтобы  привлечь  ее  внимание,  пощелкал  языком.  Тереза
обернулась и улыбнулась, словно желая показать, что она вовсе не сердится.
   В четыре часа Тереза приготовила чай. Потом она  набила  мою  трубку  и
осторожно вставила мне ее между зубов. После этого  она  села  на  пол  и,
прислонившись к моему стулу, обхватила руками мои  ноги.  Каждый  ее  жест
говорил: останься!
   Когда настала ночь, сквозь шум ветра послышался другой звук, постепенно
нараставший. Другой, гораздо более яростный ветер летел из неведомой  дали
и гнал перед собой первый. Тереза встала  и  распахнула  окно  настежь.  Я
быстро закрыл его, заметив, что не хочу увидеть, как она улетит. Эта фраза
вызвала у нее улыбку. И в ту же  секунду  дом  сотрясся  до  основания.  Я
подумал: "Он утонет, наш корабль. Мы оба утонем в этой скорби".
   - Обещай, что не уедешь сегодня.
   - Я же говорил, что уеду завтра утром.
   - Не уходи, пожалуйста, пока я буду спать, -  попросила  она,  стараясь
улыбнуться.
   - Давай поговорим о чем-нибудь другом. У нас осталась одна ночь.
   В ту ночь я был разбужен неприятным ощущением: рядом со мной не было ее
теплого дыхания. Пошарив рукой по простыне, я зажег  свет  и  взглянул  на
часы: десять минут пятого. Потом  я  встал,  нашел  сигареты  и,  закурив,
вернулся в постель.
   Снаружи стоял такой грохот, что нельзя было различить отдельные  звуки.
Вой ветра, дребезжание стекол в старых рамах,  стук  одной  из  ставень  и
шелест ветвей замерзших деревьев  -  все  смешалось.  Но  если  хорошенько
прислушаться, тут присутствовали не только эти звуки: за внешними  волнами
корчился в судорогах до самых глубин океан. Настоящий ведьмин шабаш.
   Иногда вдруг наступало затишье. Можно было  подумать:  наконец-то  буря
улеглась, пора поднимать паруса и плыть дальше. Но столь же  внезапно  все
начиналось вновь, еще яростнее,  чем  прежде.  Прошло  двадцать  минут,  а
Тереза не возвращалась. Я решил поискать ее внизу.
   В гостиной все было спокойно. Последние красные угольки тлели в камине.
Тихо тикали часы. Но я заметил,  что  затвор  на  окне  был  выдвинут.  Мы
запирали его каждую ночь. Я открыл дверь и, поеживаясь, вышел на террасу.
   Полная луна-опять эта бестия - освещала парк. Сильно  пахло  озоном.  Я
вернулся в дом за теплой курткой и отважился на новую вылазку.
   Сначала я решил сходить в оранжерею, полагая, что в  подобную  ночь  ни
одна живая  душа  не  отважится  разгуливать  под  открытым  небом.  Но  в
оранжерее Терезы не было, и  я  побежал  к  хижине.  Там  тоже  никого  не
оказалось.
   И все-таки она была где-то рядом, маленький островок тепла среди холода
ночи. Я мог слышать, как она, словно крошечный маяк,  зовет  меня  на  той
сокровенной волне, о существовании которой я до сих пор не подозревал. Мне
почудилось, будто некий доброжелательный дух появился  из-за  куста,  взял
меня за руку и  повел  в  конец  парка,  где  кроны  двух  дубов  слились,
образовав свод высотой пятьдесят футов. И в этом месте  -  которое  Тереза
называла "часовней" - я наконец  нашел  ее.  Она  лежала  в  одной  ночной
рубашке и как будто спала.
   Подойдя ближе, я увидел, что ее глаза открыты  и  закатились.  Когда  я
попытался поднять ее, послышался хруст инея. С большим трудом я поднял  ее
и пошел к дому напрямик через  кусты.  Это  была  неудачная  идея.  Волосы
Терезы цеплялись за ежевику, и мне то и дело приходилось их отцеплять чуть
ли не по одной волосинке. Тогда я  попробовал  бежать.  Но  это  оказалось
невозможно. Мои ноги отказывались нести  нас  так  быстро.  Добравшись  до
дома, я увидел у нее вокруг глаз черные круги.
   Уложив ее на диван, я придвинул его к камину и бросил на  уголья  новое
полено, которое тут же вспыхнуло. Я  прошел  на  кухню,  поставил  чайник,
достал из шкафа бутылку бренди, потом сбегал наверх и принес пару одеял.
   Разорвав ее ночную рубашку, я налил немного бренди в  руку  и  принялся
растирать безжизненное тело столь энергично,  что  через  несколько  минут
обливался потом. Тогда я раскрыл  ей  рот  и  влил  туда  немного  бренди.
Сначала все текло по подбородку, потом Тереза сделала глоток,  и  ее  веки
задрожали.
   Я вернулся на кухню, налил в чашку кипятка, добавил  немного  сахара  и
изрядную порцию бренди. Руки дрожали. Нечеловеческим усилием  мне  удалось
донести этот напиток до дивана, не пролив ни капли. Я  завернул  Терезу  в
одеяла и, поддерживая ее голову, дал ей попить. После  нескольких  глотков
она откинула голову назад - ее голова оказалась столь тяжелой,  что  я  не
смог удержать ее.
   Через некоторое время Тереза пошевелила губами, пытаясь заговорить.
   - Лежи спокойно, - приказал я. - Сейчас я схожу за доктором.
   Ее "нет" донеслось откуда-то издалека, и ее рука вцепилась в мою.
   - Не оставляй меня, - наконец сумела выговорить Тереза.
   Звук ее голоса заставил меня вздрогнуть.
   - Я поеду вечером.
   Когда я прикоснулся к ее губам, они были еще  как  лед,  но  постепенно
согревались. Потом она два раза тяжело вздохнула, закрыла глаза и заснула,
все еще держа меня за руку, которую я осторожно высвободил.
   Доктор Казаль жил  совсем  близко.  Начинался  день,  и  ветер  немного
улегся. Теперь шел однообразный, почти мирный дождь.
   Казаль сам открыл мне дверь. Он был в  пижаме.  Я  сказал,  что  Тереза
вышла из дома среди ночи  и  сильно  простудилась.  Он  не  задал  никаких
вопросов,  только  попросил  немного  подождать.  Вскоре  он  появился   с
саквояжем в одной руке и зонтиком в другой.
   По дороге мы не разговаривали. Когда мы вошли в гостиную, Тереза лежала
с открытыми глазами. Она с полным безразличием смотрела, как  приближается
доктор, и безропотно дала себя осмотреть.  Все  это  было  очень  странно:
сиплое дыхание Казаля, склонившегося над обнаженным телом  Терезы,  легкие
удары молоточка по ее  коленям  и  щиколоткам,  звяканье  инструментов,  и
особенно то, что все происходило в полной тишине.
   Он встал и сделал мне знак пройти с ним в соседнюю комнату.
   - Вы не сказали всю правду.
   - Она встала среди ночи и вышла в парк.
   - Зачем?
   - Понятия не имею. Я нашел ее спящей под деревом.
   - Спящей?
   - Без сознания.  Глаза  закатились.  Тело  задеревенело.  Что-то  вроде
каталепсии.
   Тогда он задал мне странный вопрос:
   - Под каким деревом она лежала?
   - Не знаю... В дальнем конце парка... Где небольшая поляна. А что?
   Казалось, он то ли размышлял, то ли  погрузился  в  грезы.  Мой  вопрос
остался без ответа.
   - В подобных случаях обычно умирают от переохлаждения. Но, насколько  я
могу судить, с ней все в порядке. Никаких признаков  гиперемии.  Нет  даже
простуды. Ничего. Я  могу  только  дать  успокаивающее,  чтобы  она  могла
поспать.
   Он вернулся в гостиную и приготовил шприц. Я не знал, согласится ли  на
это  Тереза.  У  нее  был  совершенно  отсутствующий  вид.  Она  даже   не
вздрогнула, когда игла вошла ей в вену. Доктор быстро собрал инструменты.
   - Держите меня в курсе, - сказал он, - зайдите ко мне сегодня вечером.
   Я проводил его до ворот. Когда я вернулся, Тереза спала глубоким  сном,
но на лице ее светилась  улыбка  -  признак  того,  что  она  ощущала  мое
приближение, где бы ни была. Она издала слабый звук, как будто спрашивала:
"Ты здесь?"
   - Я здесь, - сказал я, - и всегда буду здесь.
   После этого она погрузилась в беспамятство.
   Мне хотелось есть. Я пошел на кухню и приготовил себе кофе. Макая кусок
хлеба в чашку, я слушал, как  дождь  барабанит  в  окно.  Произошло  нечто
странное: я был зачарован, - как бывает зачарована  змея,  -  причудливым,
беспрерывно меняющимся ритмом. И  мне  никак  не  удавалось  найти  в  нем
закономерность.  Я  с  трудом  оторвался  от  этого  магического  танца  и
тщательно прополоскал чашку с  ложкой.  Потом  вспомнил  про  пару  старых
резиновых сапог, которые валялись в подвале. Надев куртку, я  спустился  в
подвал, переобулся и вышел из дома.
   Земля сильно промокла, и когда я пришел на поляну, оказалось, что следы
ночного происшествия исчезли. Однако  после  тщательного  осмотра  каждого
квадратного дюйма грязи мне наконец удалось отыскать то, что выглядело как
часть круга, очерченного на земле палкой.  Это  была  довольно  правильная
кривая длиной около метра. Мысленно продолжив  ее,  я  увидел,  что  центр
круга, - если тут действительно был круг, находится точно под тем  местом,
где соединились ветви двух деревьев. Но, может, это просто моя фантазия? Я
продолжал поиски еще около часа. Где-то в пределах воображаемого  круга  я
нашел буроватую, почти черную лужицу. Я провел  по  ней  пальцем,  положил
немного на ладонь, понюхал  и  попробовал  на  вкус,  но  так  и  не  смог
установить, грязь ли это была или кровь - или я сошел  с  ума.  И  тем  не
менее рядом лежало черное перо. Я вспомнил, что  видел  в  курятнике  одну
черную курицу. Интересно, там ли она. Потом я подумал: "Продолжай в том же
духе, и сам рехнешься."
   Но зачем она пришла на поляну? Этот вопрос  продолжал  волновать  меня,
когда я покинул парк и направился к пологим склонам холмов.  Я  знал,  что
ответа нет. Для меня, во всяком случае. Что она сказала, когда  мы  гуляли
здесь в первый раз? Я остановился и напряг память. Она говорила, что  есть
одна звезда, которую можно видеть только с этого места. И еще она  однажды
сказала: "Иногда ночью я становлюсь двумя людьми". Чушь! Я пошел дальше  и
пересек ручей, прыгая с камня на камень. Проходя  мимо  загона,  я  увидел
коня, который не раз попадался мне на глаза. Большую часть времени хозяева
держали его в этом загоне. Бесполезный старый конь. Когда  я  огибал  угол
поля,  сзади  внезапно  послышался  грозный  топот  копыт.  Я   пригнулся,
убежденный, что животное собирается перепрыгнуть забор и задавить меня. Но
нет. Столь же внезапно он остановился, посмотрел на  меня,  потом  закинул
голову назад и на некоторое время застыл в этой  напряженной  позе.  После
этого он во весь опор поскакал обратно.
   Когда я продолжил свой путь, сердце бешено колотилось.  Я  шел,  обходя
распаханные участки и проклиная грязь, которая налипала  на  подошвы  моих
сапог. Я чувствовал себя как турист в  чужой  стране,  который  постепенно
начинает понимать местный язык. "Иди дальше, иди дальше!" - внушал я себе.
Откуда-то прилетела пчела и несколько раз с жужжанием облетела вокруг моей
головы. Что делала пчела во  время  бури?  Но  тут  я  заметил,  что  буря
кончилась. Дождь прекратился, ветер утих. Только  высоко  в  небе  чернели
облака, тесня друг друга, мчались наперегонки к востоку.
   - Где ты, ветер? - спросил я. В ответ внезапно налетевший порыв  окатил
меня водой с деревьев.
   Я остановился. Ледяные  струи  потекли  за  шиворот,  но  не  это  меня
беспокоило. И не чувство одиночества, потому  что  на  самом  деле  я  был
окружен мириадами назойливых видений, которые звали меня. Куда?..  "Куда?"
- спросил я вслух - и тут же ощутил в своем теле нечто подобное медленному
движению сока в растениях. Я столь же медленно повернул голову. Насекомые,
птицы, жабы перестали быть невидимыми,  хотя  меня  не  соединяла  с  ними
обычная зрительная связь. Мои чувства были прикованы к неким  обособленным
друг от друга центрам вибраций. Потом эти чужеродные вибрации приблизились
и слились со мной, и течение времени утратило  всякий  смысл.  Внезапно  я
ощутил поднимавшийся из земли удушливый запах.  Гниющая  тряпка?  Или  это
безмолвный и неотвратимый распад моего тела? "Надо выбираться,  -  подумал
я, - скорей выбираться  отсюда".  Потом  эту  мысль  вытеснила  другая.  Я
вспомнил, как Тереза сказала однажды:  "Серж,  ты  все  время  борешься  с
собой. Как будто кто-то  в  тебе  самом  ненавидит  тебя.  Неужели  это  и
называют умом?"
   Около пяти часов вечера я вернулся к дому, где  между  тем  разыгралась
драма иного рода. Пришли два человека с фермы, разбудили Терезу и сказали,
что ночью на амбар обрушилось дерево. Провалилась часть крыши, и  об  этом
необходимо сообщить страховой компании, плотнику, мэру  и  пожарнику.  Мне
потребовалось некоторое  время,  чтобы  понять,  что  произошло.  К  моему
удивлению, Тереза выглядела так, словно весь день провела  за  вязанием  у
камина. Кое-какие решения об амбаре  были  приняты,  и  наши  гости  ушли,
приподняв свои черные шляпы. Но когда я  наконец  подошел  к  Терезе,  она
выскользнула из моих рук, холодная, как змея, и упала на диван лицом вниз.
Я положил руку ей на затылок. Она лежала неподвижно, с закрытыми  глазами,
прижавшись щекой к подушке, и тяжело дыша.
   - Посмотри на меня.
   Она открыла глаза, но взгляд ее блуждал, избегая моего.
   - В чем дело? - спросил я.
   - Я думала, ты ушел.
   Бедная детка.
   - Ты должен был, - сказала она, - я даже надеялась, что ты ушел.
   - Ты могла бы взглянуть на машину.
   Я хотел сказать еще кое-что, но сначала спросил из вежливости:
   - Что с тобой произошло ночью?
   - Не знаю, я всегда была немного лунатичкой. Еще в  детстве.  -  И  она
взглянула на меня с притворной невинностью, как маленькая девочка, которая
хочет, чтобы ее простили. - Ты на меня сердишься?
   Это был настолько странный вопрос, что  я  решил  противопоставить  ему
другой.
   - Что случилось с черной курицей?
   - С черной курицей?
   - Я пересчитал их. Одной не хватает. Черной.
   - Ты сошел с ума.
   - Точно, - согласился я. - Я сошел с ума. Но все равно скажи.
   - Ты съел ее в понедельник. - Действительно, у нас была вареная курица,
которую Фу убил и ощипал. - Почему ты спрашиваешь?
   - Ладно. Забудь об этом. - И я вышел из комнаты.
   Поднявшись в спальню, я достал из-под кровати чемодан, положил  его  на
кровать и принялся разыскивать свои вещи. Это оказалось не так-то  просто.
Пижамную куртку, свернутую в комок, я  нашел  в  недрах  платяного  шкафа.
Брюки оказались в ванной. Трубка пропала вместе с бритвой. Пропало все,  и
все постепенно отыскивалось, кроме большого черного  блокнота.  Может,  он
внизу? В этот момент  я  услышал,  как  к  дому  подъехала  машина.  Потом
заскрипели ворота. Я подошел к окну и увидел во дворе  Бонафу.  В  тот  же
момент из дома выбежала Тереза и бросилась в объятия к дяде.  "Не  слишком
ли быстро?" - подумал я. Так в обнимку они и прошли в дом.
   Через несколько минут  послышался  стук  в  дверь,  которую  я  оставил
приоткрытой. Бонафу вошел улыбаясь - у него всегда было улыбающееся лицо с
тяжелой нижней губой и  быстрыми  голубыми  глазами.  Правда,  теперь  он,
кажется, отчасти утратил  свою  обычную  уверенность.  Я  как  раз  закрыл
чемодан. Бонафу наблюдал за мной не двигаясь.
   - Я очень люблю ее, - наконец сказал он, повернувшись к окну.
   - Я тоже.
   - Я не хочу, чтобы она страдала.
   - Я тоже страдаю.
   Взглянув на него сзади, я увидел, что он качает головой.
   - Вы не из тех людей, которые страдают.
   - Что вы знаете обо мне?
   - У вас нет чувства ответственности и нервов.
   Если он пришел разыгрывать роль оскорбленного отца, то она  ему  вполне
подходила. У меня наготове  была  бомба,  уже  снабженная  взрывателем.  Я
любовно погладил ее, но не спешил доставать, потому что знал: она  взорвет
нас обоих.
   - Я хочу сказать, что она ничего не воспринимает легко.  Вы,  вероятно,
не знаете: когда она была совсем маленькой, ее  фактически  бросила  мать.
Быть покинутой очень тяжело, но быть покинутой дважды - это слишком.
   - Я не переношу психоанализма, - заявил я.
   Бонафу обернулся и посмотрел на меня.  Его  молчание  было  упреком  за
абсурдность моего ответа. "Это все, что вы можете сказать?"  -  как  будто
говорил его взгляд.
   - Что мне делать? - продолжал я.  -  Очевидно,  вам  все  известно.  Вы
хотите сказать, что я не должен был начинать? По теперь слишком поздно.  А
значит, все равно.
   - Все равно? Что вы имеете в виду?
   - Пойдемте со мной, - сказал я и повел его к двери. -  Пора  раскрывать
карты.
   И когда мы спустились, я почти  без  подготовки  обрушил  на  них  свою
информацию, как будто объявляя  репертуар  местного  театра  на  следующий
сезон.
   - Я вернусь через десять дней. Думаю,  этого  будет  достаточно,  чтобы
уладить все дела, и больше не уеду никогда. - Я  взглянул  на  Терезу.  Ее
лицо словно витало в воздухе само по себе. - Я напишу тебе, - сказал я,  -
напиши мне тоже, дорогая.
   Слезы потекли по ее щекам, но она не пошевелилась. Я прижал ее к груди,
погладил похожее на раковинку ухо. Потом быстро  вышел.  У  подъезда  меня
догнал Бонафу. Он помог мне уложить чемодан в багажник.
   - Вам будет трудно?
   - Ужасно, - ответил я.
   - Не мог бы я чем-то помочь?..
   - Спасибо, - усмехнулся я. - В подобных случаях один человек не в силах
помочь другому.
   - О, это не совсем так. Он может сделать многое.
   - Что, например?
   - Он может помолиться.
   - Вы хотите казаться чудаком?
   Я захлопнул дверь и поехал.





   Если вас нужно сделать выбор между двумя любимыми  людьми,  значит,  вы
должны выбрать одну из двух жизней. Но  такая  задача  вам  не  под  силу,
потому что эти две жизни - просто две половинки вашего существа, связанные
неразрывно, как две стороны монеты. Если вы честны с самим  собой,  то  вы
можете только понять, что попались в ловушку, и попытаться  поступить  как
можно честнее. В противном случае вы должны обмануть себя, убедить в  том,
что одно из двух ваших _Я_ должно прекратить существование и принести себя
в жертву другому. Но нужно еще решить, какое будет жить, а какое  умереть.
И это - самая трудная задача.
   Я выбрал Ким, потому что она была мне ближе, созданная из положительной
энергии и мелких компромиссов. Но кто-то другой выбрал для меня Терезу,  и
потому я был так угнетен, когда возвращался в Париж.  У  меня  не  хватало
того  героизма,  которого  требовала  ситуация.  Каждый  поворот  штурвала
убеждал меня, что я поступаю малодушно. Но альтернативы не было.  Если  вы
попались в ловушку, всегда есть  вероятность,  пусть  слабая,  что  кто-то
придет освободить вас. Но когда вы сами - ловушка: никто не в силах помочь
вам. That is the question [Вот в чем вопрос (англ.) -  фраза  из  монолога
Гамлета] - испытав свою совесть и тщательно взвесив на  своих  испорченных
весах все "за" и "против", к  концу  450-километрового  пути  я  пришел  к
заключению, что осталась только одна проблема, одна, а не две: выбор слов.
   Например, Берни.
   - С чего это ты решил уходить? Ты свихнулся? Что  случилось?  И  что  с
этой историей о наркотиках? Ты даже не был в Перпиньяке, не  так  ли?  Что
случилось, мой мальчик? Расскажи, облегчи свою душу.
   Именно тогда я впервые заметил, что Берни носит парик.  Прежде  это  не
бросалось мне в глаза. Казалось, его волосы растут нормально, но теперь  я
заметил, что они прикреплены к сетке. Наверное, у него было три или четыре
парика разной длины, которые он менял каждую неделю.  Мир  стал  для  меня
более ясным.
   - У каждого из нас есть  темные  пятна,  старина.  Я  не  брошу  камень
первым. Но это не повод, чтобы отказаться от борьбы.
   Я был словно галька на дне  водопада  Вода  падала  беспрестанно,  а  я
сохранял  каменное  выражение  лица,  как  крупный  бизнесмен,   продающий
нефтяные танкеры или месторождения. Тот,  кто  говорит  последний,  всегда
оказывается на высоте. Но Берни не мог знать, что я делаю это не нарочно.
   - Ладно, давай начистоту. Сколько тебе предложили в "Кулис дю монд"?  Я
поговорю с боссом. Уверен, мы договоримся. Хочу тебе сказать, старина... -
Он опять затянул свою песню о газете, как "одной большой семье".
   Странно, подумал я,  все  эти  жены,  начальники,  друзья  не  очень-то
заботятся о тебе, но как только ты собрался уходить - они готовы  на  все.
Берни поведал мне о новых грандиозных планах по реорганизации  всей  нашей
группы. И про меня не забыли! Мне достался неплохой кусок пирога. Стоит ли
все это бросать?
   - Как насчет отпуска? Возьми месяц. Проветри мозги. Перезаряди батареи.
Съезди куда-нибудь. Послушай, старина, забудь про это увольнение.  Я  даже
не слышал, что ты сказал. В одно ухо влетело,  в  другое  вылетело.  Пусть
какой-нибудь доктор напишет тебе бюллетень на две-три недели. Идет?
   Все время пока он говорил, я думал только о Ким. Когда она узнала,  что
все так серьезно, ее лицо исказилось от боли. Я почувствовал, как у нее  к
горлу подкатил комок.
   - Нет, - повторяла она, - нет... нет.
   Я решил встретиться с Декампом. Из всех  людей,  которых  я  знал,  он,
пожалуй, лучше всего подходил на роль стены,  твердой  прочной  стены,  от
которой все отскакивает. Только подловить его было не так-то просто.
   Он клюнул на идею пообедать в ресторане возле его работы.
   - Как ты думаешь, она выдержит этот удар? - спросил я.
   - За последний месяц она вполне поправилась.
   - Это не то.
   - Я говорил с тобой, как врач. Теперь слушай. Ты берешь нож и  втыкаешь
его в живот человеку, а потом спрашиваешь меня, выдержит ли он этот удар.
   - У меня нет другого выхода.
   - Не знаю. Доедай. - Он с ужасным хрустом поедал свою редиску. - Бывает
ли вообще другой выход? (Хрум!)
   Если бы он был, мы бы знали.  Сколько  мужчин  и  женщин  бросали  друг
друга, пытаясь начать спектакль заново. - А что делают другие люди?
   Он не ответно и спросил:
   - Как ты будешь там жить?
   Это меня не беспокоило. Тут моя совесть была чиста.
   - Я разберу себя на части, - сказал  я,  -  прочищу  как  следует  весь
механизм, смажу маслом и соберу опять.
   Я долго говорил о загрязнении окружающей среды, о больном  обществе,  о
необходимости спасения душ. Я говорил о Евангелии,  о  Коране,  о  романе,
который мне так хотелось написать, и о  цели  жизни.  Под  конец  я  хотел
поговорить о Терезе, но он перебил меня.
   - Короче, полинезийский мираж.
   - Что?
   - Ваш остров, наверное, похож на атолл? И на закате приходят туземцы  и
бренчат на своих мандолинах, а небо зеленеет?
   Меня не столько задевал сарказм Декампа, сколько его  ужасный  аппетит.
Каждый  кусок  говядины  увеличивал  силу,  которая  разрушала  мою  новую
игрушку.
   - У тебя нет выбора, - заключил он,  -  ты  вернешься.  Но  сначала  ты
должен туда поехать.
   - Ну-ну, продолжай, - сказал я. Нечто подобное мне и хотелось услышать.
   - Именно так я говорил себе, когда хотел все бросить и уехать в  Индию.
Но не сделал этого и до сих пор жалею.
   - Продолжай...
   - Некогда... - отмахнулся он, изучая меню. - Возьму-ка  я  этот  пудинг
под названием "летающий остров". И кофе.
   Предстояло Сделать  очень  многое.  Удивительно,  как  трудно  выбирать
якоря. Незначительные детали  перемешиваются  с  действительно  серьезными
вещами, и неизвестно, как все это распутать.
   Например, стоишь перед своим  гардеробом  и  спрашиваешь  себя:  "Какой
взять костюм"? Можно провести три дня, созерцая горы рубашек,  свитеров  и
носков, и не прийти ни к какому решению. Или посещаешь адвоката,  который,
как говорят друзья, чудесный специалист по разводам. А когда  выходишь  из
его конторы, хочется просто утопиться.
   Есть те, кого  можно  обмануть  (...надо  немного  отдохнуть...  побыть
два-три месяца одному... ну конечно, Ким согласна, мама...),  и  те,  кому
надо сказать правду. Как говорит Гурджиев, есть  материальный  вопрос  ("Я
оставил в банке достаточно денег. На следующий  квартал  хватит.  Потом?..
Ну, мы посмотрим. Да, дорогая, страховка оплачена") и есть боль.
   С Ким мы говорили и спорили каждую ночь. Иногда со  слезами,  иногда  с
гордым безразличием. Часто мы говорили друг другу больше,  чем  следовало.
Потом опять любовь и слезы. Сожаления, и эта ужасная ностальгия. Колебания
и наконец упреки. Что сказала она однажды вечером, три года назад, или что
сделал я в то утро, или  что  мы  забыли  сделать  или  сказать.  И  опять
язвительные слова - или смех, презрение, безразличие, нежность, сожаление,
отчаяние. Этот механизм не знал сбоев. Пускаешь стрелу, и мишень летит  ей
навстречу.
   - Почему бы тебе не съездить на два-три месяца?
   На испытание.
   - Ну...
   - Испытательный срок ты имеешь в виду?
   - Зачем все разрушать? Послушай, Серж, я  сегодня  думала.  Так  иногда
говорят: оставлю все и уйду. Но ты не можешь оставить самого себя.
   - О, избавь меня...
   - Я хочу сказать, тут просто книжная романтика...
   - Ким, пожалуйста! Это так мучительно для меня.
   - Бедняжка, Извини, пожалуйста, что я причиняю тебе боль...
   - Избавь меня от твоего сарказма, ради Бога.
   - Я просто думала, что ты меня еще немного любишь и... что ты...
   Рыдания не давали ей закончить, и около трех часов ночи  она  принимала
снотворное. Я не принимал, потому что не хотел спать.  Мне  казалось,  что
это означало бы уходить от нее дважды. Я долго наблюдал,  как  она  лежит,
завернутая в тонкую пелену сна. "Она спит не так, как другие, - думал я. -
Может, только она и умеет спать правильно". И я вспомнил...
   В то  лето  бессонница,  которая  всегда  преследовала  меня,  достигла
тревожных размеров. Декамп испробовал  все  препараты,  оканчивавшиеся  на
"ал" и "иум". Ничто не помогало. Потом однажды вечером в Антибе  во  время
отпуска рядом со мной в постели появилась Ким.  Я  ощущал  волны,  которые
исходили из ее тела и проникали в мое, принося блаженное ощущение покоя  и
расслабленности. По утрам я вставал юный, как Адам  при  сотворении  мира.
Иногда в середине ночи я  открывал  один  глаз,  и  где-то  в  моем  мозгу
маленькая клеточка шептала: "Прижмись к ней". Спокойно, клетка, не  говори
ничего, а то я проснусь. И сон снова наплывал на меня.
   Рассвет пробивался сквозь шторы. Должно  быть,  я  задремал  под  утро,
потому что меня вернул из небытия звонок консьержки. Прежде чем  встать  и
собрать почту, я долго лежал в кровати, смутно сознавая, что хотя  у  меня
под одеялом  есть  ноги,  руки  и  все  остальное,  я  совершенно  утратил
способность управлять ими, не говоря о мыслях, которые  ползали  по  полу,
как тараканы.
   Но внезапно одна из  них  укусила  меня  и  пробудила  к  деятельности.
Сегодня утром должно прийти письмо от Терезы. Они приходили не каждый день
и были очень странными. Например:
   "Мне всегда хотелось построить забор вокруг дома и парка.  Лучше  всего
стену, но это  слишком  дорого.  Недавно  я  видела  в  "Лями  де  Жарден"
объявление: продается готовый забор - его нужно только  поставить.  Я  все
измерила своими шагами. Получилось семьсот тридцать пять ярдов. Не мог  бы
ты посмотреть, как он выглядит, и привезти сюда на поезде?  Он  не  займет
много места - там только столбы и какая-то очень прочная решетка,  которая
легко сворачивается".
   Последняя фраза была написана настоящими каракулями, потом письмо опять
стало очень аккуратным, как будто ее почерк обрел второе дыхание. "Знаешь,
что я говорю себе: -  Этот  забор  будет  нашим  обручальным  кольцом,  он
окружит дом, парк и наше счастье".
   Вечером того дня, когда я ходил смотреть забор, меня ожидал сюрприз.
   - Я не буду сегодня к обеду, - объявила Ким.
   - Почему?
   - Что значит "Почему"? Меня не будет дома, только и всего.
   - С кем ты будешь?
   - Какое это имеет значение? С одним человеком из нашего офиса.
   - С Ланжером?
   - Да, с Ланжером. Как ты догадался, дорогой?
   Боже, как она была хороша, когда совершала свой  пчелиный  танец  перед
зеркалом: шаг вперед, шаг назад, шаг в сторону, осматривая себя и добавляя
последние штрихи к этой восхитительной картине - и все для Ланжера!
   - Конечно, он долго ждал тебя.
   - Лучше поздно, чем никогда, не так ли?
   Она взяла сумочку и убедилась, что все ненужные вещи на месте.
   - Что ты будешь делать, дорогой? В холодильнике есть ветчина и  немного
пива. Мне надо лететь, я опаздываю.
   Я впервые познал поцелуй неверной жены. Как будто черная муха  села  на
подбородок. Потом Ким скользнула в лифт, словно в раскрытую постель.
   Вернулась она в три часа  ночи  слегка  пьяная,  сверкающая  и  ледяная
одновременно.
   - Ты спишь?
   - Я не могу спать.
   Ей потребовалось не меньше часа, чтобы  раздеться  и  приготовиться  ко
сну. Все это время она напевала.
   - Ты изменила мне? - спросил я, когда она, наконец, легла в постель.
   - Я пыталась, дорогой, но мне не удалось...
   - Что это значит?
   - О, никаких анатомических подробностей. На самом деле мне это удалось.
Спокойной ночи.
   - Ты не могла подождать?
   Уже засыпая, она издала невнятный звук, как будто спрашивая: "Подождать
чего?"
   Остаток ночи я провел, пытаясь убедить себя в том что это не имеет  для
меня никакого значения. Все к лучшему, мой мальчик. Живи день за днем, как
во время войны. Думай о чем-нибудь другом. Например, о Терезе. Этот  забор
действительно хорош. Семьсот тридцать пять футов, нет - ярдов. Три фута на
ярд. Это будет - трижды пять -  пятнадцать,  один  в  уме.  Трижды  три  -
девять, и один - десять, трижды семь - двадцать один, и один двадцать  два
- две тысячи двести пятьдесят футов. А сколько ее шагов?
   Наутро я вновь привел мир в движение. Немного  воздуха,  немного  воды.
Немного физических упражнений. Немного виски. Кусок мяса  -  и  вперед,  с
веселой песней. Улыбочку. Спасибо. Еще раз... Потом был ленч с Канавой.
   - Это действительно крупное дело, Серж. Я хочу, чтобы ты знал.
   - Весьма признателен.
   - И мне хотелось включить тебя в игру... Секунду.  Меня  не  интересуют
твои личные проблемы. Послушай: Лакруа пустил в  ход  свои  связи.  И  еще
Дюсюрж. Понимаешь, чем это пахнет?
   Для  наглядности  он  стал   чертить   вилкой   по   скатерти.   Девять
пересекающихся треугольников, пять указывают вниз, четыре вверх. Внутри  -
четыре концентрических круга, в свою очередь содержащие квадрат с четырьмя
замкнутыми устьями. Идеограмма.  Мандала.  Лабиринт,  из  которого  Канава
наконец нашел  выход:  путем  разделения,  выщепления,  резкого  изменения
общественного мнения, молчаливых  соглашений,  умно  построенных  бесед  и
маккиавелиевых комбинации. Через два месяца появится на свет новая газета.
И ему предложили стать редактором.
   - А ты будешь редактором новостей. Нет, я не дам тебе  говорить.  Серж,
послушай, это очень большие деньги.  Видел  бы  ты,  какие  они  подписали
контракты на рекламу. Он стал перечислять по пальцам, - такой шанс  бывает
один раз в жизни.
   - Ты говорил об этом с Ким?
   - Нет-нет, пока все полная тайна. Я боюсь говорить даже с самим собой.
   - А может, вы вместе решили подцепить меня на такую удочку?
   - Ты идиот или только прикидываешься?
   - И то и другое, - признался я.
   В  качестве  подтверждения  своих  слов  я  достал  из  бумажника  свое
удостоверение журналиста, порвал его на четыре части  и  протянул  обрывки
Канаве. Это не произвело на него должного впечатления. Некоторое время  он
размышлял. Потом внезапно на меня обрушилась целая тирада.
   - Почему ты считаешь себя лучше всех? Между прочим, есть и другие люди.
С чего ты взял, что они глупее тебя?..
   После этого оставалось только одно - напиться. Что мы и сделали.
   Поздно вечером, когда я добрался до дома, у меня, должно  быть  спьяну,
возникла странная идея - заняться любовью с Ким.
   Это было долгое и мучительное поражение. "Только никаких сравнений",  -
говорил я себе и шарил во тьме в поисках волшебной страны. Вот  как  будто
проблеск света... я устремился к нему и снова рухнул  в  пустоту...  Потом
попробовал еще... Думай - о той - стране - которая - не  -  принадлежит  -
никому - которая - принадлежит - только - нам - двоим - где ты - никогда -
не был - прежде - и куда - ты - никогда - не сможешь - вернуться -  без  -
Нее - думай - о той - божественной - прогулке - думай - лучше не думай.
   Я считал, - хотя каждая вторая клетка  моего  измученного  тела  знала,
сколь недостойно такое мнение, -  что  любовь  с  Ким  -  это  всего  лишь
блестящий спектакль. Игра потных  тел,  игра  поз  и  движений,  взглядов,
запахов, слов. У каждого из нас был свой острый клинок.  Лезвие  сверкало,
звенело, наносило укол в нужном  месте  и  тут  же  пряталось.  Из  нашего
поединка,  напоминавшего  борьбу  двух  львят  на  солнечной  лужайке,  мы
выходили изнуренные, иногда пораненные, но здоровые и счастливые  -  никто
не может отрицать этого. И смеющиеся.
   Но не сегодня. Ким не знала о моей неудаче - или  скорее  сделала  вид,
будто не знает. Она была серьезна и спокойна. И сегодня  мы  не  смеялись.
Две фигуры, распростертые на простыне. Вдруг она сказала:
   - Серж... что, если бы у нас был ребенок...
   Я ждал этого. На самом деле Ким однажды была беременной - через  четыре
месяца после нашего знакомства. Она просила: "Что будем делать, Серж?" И я
ответил: "Как хочешь, дорогая?" - "О, у нас еще  много  времени..."  И  мы
больше не упоминали об этом.
   Я обнял ее.
   - Дорогая, от этого ничего не изменилось бы.  Мне  кажется,  мы...  Мне
кажется,  нами  движут  силы,  которые  нам  не  подвластны...  Все,   что
происходит, где-то запрограммировано, а может нет,  просто  происходит,  и
все...
   - Но если бы у нас был кто-то еще, если...
   Это не спасло бы нас. Я встал, чтобы зажечь сигарету, надеясь подрезать
крылья ее безумию. Но не  тут-то  было.  Ким  взяла  зажигалку  с  ночного
столика.
   - Иди сюда... Послушай, Серж, давай подумаем  сообща...  Мы  так  часто
говорили, что состаримся вместе. Ты помнишь? Мы всегда говорили:  "что  бы
ни случилось..." Помнишь? Мы говорили, что у  нас  будет  большой  дом  на
юго-западе, двое или трое детей, старая кухарка.
   - Зачем ты об этом?
   - Но я не понимаю, что с нами случилось, просто не понимаю.
   - С тобой тоже могло такое случиться.
   - Не знаю, может быть... Но... Наверное, нет, дорогой. Правда, я  думаю
нет.
   - Что ты хочешь сказать? Что я один виноват? Я это знаю.
   - Ты можешь вообразить, что будет со мной?
   - Мир полон Ланжеров...
   - Ублюдков!
   - Не надо, Ким.
   - Ублюдок, ты первый начинаешь, а потом говоришь: не надо.
   - Ким, довольно.
   На следующий день мы договорились пойти к адвокату. Я  чувствовал  себя
не очень уверенно. Но Ким держалась превосходно,  безукоризненно  исполняя
тщательно продуманную роль обманутой, но гордой супруги. Нам  нечего  было
делить - никаких денег. Ответчиком считался  я,  и  это  она  подавала  на
развод.
   - Получается то же самое.
   - Что? То, что вся вина лежит на мне?
   - То, что я должна просить развода.
   - Ну не мне же его просить.
   - А что, если я не стану?
   - Ведь мы обо всем договорились!
   - Итак! - сказал мэтр  Селье,  принимаясь  за  дело.  Это  был  молодой
человек с твердым как сталь взглядом, золоченой  оправой  очков,  короткой
стрижкой и тонкими губами,  постоянно  кривившимися  с  выражением  явного
пренебрежения. - Ваш супруг написал эти три письма. В них он выражает свое
желание прекратить вашу  совместную  жизнь.  Вам  нужно  лишь  облечь  это
желание в форму ходатайства - и мы  получим  быстрое  решение  без  лишних
осложнений и взаимных  обвинений;  развод  двух  честных,  благонамеренных
людей, двух личностей, которые - м-м - уважают  друг  друга  и  которые  -
э-э...
   В этот момент Ким взглянула на меня. В ее взгляде,  полном  неизмеримой
боли, промелькнул оттенок иронии. Внезапно я увидел нас троих, ее, себя  и
этого адвоката, словно в объективе телекамеры,  установленной  в  потолке.
Звуки еще можно было  как-то  переносить,  но  зрелище  оказалось  слишком
гнусным.
   - Хватит, - я взял Ким за руку. - Пойдем отсюда...
   Мэтр Селье застыл с открытым ртом, вопросительные знаки исходили из его
близоруких глаз. Мы очутились на  улице,  прежде  чем  он  успел  что-либо
произнести.
   Мы шли по авеню Виктор Гюго. Я еще держал ее за руку,  почти  тащил  за
собой.
   - Что с тобой? Куда мы идем? - Мы почти  бежали,  пересекая  дорогу.  -
Серж, остановись. Мне больно.
   Я отпустил ее руку, когда мы оказались возле церкви Сент-Оноре-д'Эйло.
   - Встретимся дома, - сказал я и вошел в церковь.
   Конечно не для того, чтобы излить душу Богу. Я сел и стал просто ждать,
когда это пройдет. Но что должно пройти? Обстановка в церкви  была  лишена
какой-либо  мистики.  Люди  разгуливали  по  приделам  и  довольно  громко
разговаривали. Не было даже полумрака, который мог бы принести мне немного
покоя. В поперечном нефе появилась большая группа детей. Они  толкались  и
кричали. Кстати, кто говорил,  что  помолится  за  меня?  Ах  да,  старина
Бонафу. Я  попытался  сосредоточиться  на  Терезе.  Статуя  тезки  немного
напоминала ее. Мимо прошел пожилой каноник, волоча ноги. Каноник, дай  мне
отпущение грехов. Только отпущение грехов не может остановить мысли.
   Когда я вышел из церкви, уже смеркалось.
   Я пошел по набережной Сены. И  тут  со  мной  случился  приступ.  Сияли
церковные свечи, взмывали в небо яркие ракеты, катились  огромные  колеса,
летучие мыши испуганно метались под сводами подземелья. Мой двойник трижды
прыгал в воду за какими-то огнями, когда мы проходили по  Понт-де-Гренель.
Прах еси и во прах отыдеши...
   Я вернулся около полуночи, совершенно разбитый. Ким в халате бродила из
комнаты в комнату с чашкой в руке.
   - Пожалуй, я перееду отсюда, - заявила она.
   - Зачем?
   - Хочу снять комнату. Это будет для тебя дешевле. И где-нибудь  поближе
к  работе.  Хотя,  наверное,  я  куплю  машину,  какой-нибудь  подержанный
"фиат-500". Ты помнишь те деньги, которые  мы  вложили  в  государственные
облигации? Я ими воспользуюсь. В конце  концов,  от  тебя  мне  ничего  не
нужно. Знаешь, у меня будет  комната  в  индийском  стиле:  драпировки  на
стенах, толстые ковры и большой диван.
   Ну-ну, давай позли меня,  раз  не  удалось  разжалобить.  Я  прямо-таки
видел, как этот придурок Давид Ланжер восседает на индийских  подушках,  и
его рука под музыку Рави Шанкара небрежно скользит за корсаж Ким.
   Я опустился в кресло.
   - Давай сегодня не ссориться.
   На следующее утро я полчаса занимался физическими упражнениями.  Стойка
на руках, стойка на голове, ножницы, велосипед и так далее. Потом бодрящий
холодный душ.  За  завтраком  я  завел  разговор  о  Канаве  и  его  новой
ежедневной  газете.  Мы  проговорили  полчаса,  прежде  чем  поняли,   что
опоздали. Она опоздала. Мне весь день нечего было делать.  Мы  уговорились
встретиться за ленчем.
   Но она не пришла.
   - Ой, прости пожалуйста, - сказала она, когда я позвонил ей на работу в
три часа. - Я совсем забыла, у меня назначена встреча.
   Мы расставались на всю жизнь, а у нее была встреча.  Я  повесил  трубку
вне себя от ярости.
   Вечер я провел в кино. "Чего ты еще ждешь? Надо просто взять и  уехать.
Собери чемоданы, сядь в машину. Здесь тебе больше нечего делать".
   В семь часов я встретил ее возле работы, как обычно.
   - Это очень мило с твоей стороны, - заметила она.
   Тот же столик в Сан-Жене, за которым мы сидели каждый вечер  в  течение
двух лет. И те же напитки. Виски для меня и джин с тоником для Ким.
   - Ну? - спросила она внезапно.
   - Ну... Я не ухожу.
   - Ты не что?
   - Я... Я думаю, нам лучше забыть про это.
   - Ты смеешься надо мной?
   - Я говорю совершенно серьезно.
   - Не верю! - Она одним махом осушила свой стакан. Из глаз  ее  сыпались
искры жгучего фосфора, каждая из которых прожигала дыру в моем  черепе.  -
Объяснись.
   -  Тут  нечего  объяснять.  -  Что  я  мог  ей  объяснить?  Что  она  -
единственная на свете.
   - Ты так считаешь?
   - Тебе хочется объяснений типа: я понимаю, что был глуп.
   - Нет. - Она наконец рассмеялась. - Конечно  нет.  Придумай  что-нибудь
Другое.
   - Дорогая, будь милосердной.
   - А ты милосерден?
   - Неужели мы не можем поговорить и пяти минут, не разрывая  друг  друга
на части?
   - А ты, значит, не рвешь людей на части?
   - Послушай... остановись... мы вылечимся... Мы вернемся назад и  начнем
все сначала.
   - Кого ты жалеешь? Меня или себя?
   - Обоих.
   - Налей мне еще джина.
   Алкоголь пробудил в ней все злое и язвительное. Ее взгляд стал  острым,
как бритва.
   - Послушай, мужчина моей жизни. Ты причинил мне достаточно боли. Теперь
посмотри на меня хорошенько:  я  посторонняя.  -  Она  встала  и  положила
сигареты в сумочку. - И для начала будь добр, ночуй в отеле. -  Она  снова
смягчилась. - Пожалуйста, Серж, - и быстро вышла.





   Эту ночь и последующие я спал у Феррера в его студии.  Мне  приходилось
вставать рано, чтобы привести в порядок комнату,  прежде  чем  придет  его
ассистент   или   модель.   (Феррер   иногда   занимался    художественной
фотографией). Мы вместе завтракали и  обсуждали  тактику.  Я  надеялся  на
Марка. Во-первых, потому, что Ким его любила, а во-вторых, потому, что  он
знал Терезу и, таким образом, мог оценить всю ситуацию.
   - Ты написал ей? - спрашивал он каждый вечер.
   - Я пытался.
   Но никогда не переписывал  свои  черновики.  Я  не  знал,  что  сказать
Терезе. На третий день Марк подал идею: нужно  написать  Бонафу.  Конечно,
это было бы великолепное  решение.  Жених,  приятный  молодой  человек  из
Парижа, через третье лицо  уведомляет  о  разрыве  помолвки  -  прелестная
галиматья, но я пытался объяснить Марку, что  мое  прошлое  значило  здесь
больше, чем мое будущее. Тут речь шла скорее о  письме  человека,  который
завершил свой испытательный срок в монастыре и после должного  размышления
сообщает настоятелю, что не имеет призвания к  монашеской  жизни.  Слишком
силен зов мира... И еще я спрашивал тоном моралиста:  имеем  ли  мы  право
строить свое счастье на несчастье других? Ким  была  путеводной  нитью  во
всех моих рассуждениях. Я думал, что Марк поймет. И Тереза  тоже.  Написав
адрес на конверте, я спросил себя: "Как  ты  мог  так  легко  смириться  с
мыслью о том, что никогда не увидишь ее?" И не мог ответить.
   - Серджио, ты слишком много думаешь.
   - Я даже не несчастен.
   - Не волнуйся, это пройдет.
   - Я даже не знаю точно, когда я передумал.
   - Скоро узнаешь.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Ты встал на правильный путь, - сказал он. - Чего тебе еще нужно?
   - По-твоему, я был болен?
   - Да, ты был болен, но теперь выздоравливаешь. И достаточно быстро.
   Так же думала и Ким. Она не хотела, чтобы я возвращался сразу. Ей нужен
был нормальный, совершенно здоровый муж.
   - Будем надеяться, это пойдет тебе на пользу, - сказала она.
   В отличие от Терезы она хотела, чтобы все вещи приносили пользу.  Кроме
того, она, похоже, пыталась пробудить во мне ревность. Это  была  неглупая
идея. По вечерам, когда я снова  видел  Марка,  у  меня  преобладала  одна
мысль: он видел ее, говорил с ней.
   ...Любой человек мог прикасаться к моей Ким, вдыхать ее аромат,  любой,
кроме меня. Я остался в карантине,  готовый  обрить  голову,  посыпать  ее
пеплом и на коленях ползти домой. Но это было бессмысленно.
   - Ты должен понять, Серджио, у нее еще не прошел шок. Она  боится,  как
бы ты не передумал, - объяснил  он,  наливая  мне  виски,  от  которого  я
отказался. Это  был  мой  Рамадан,  великий  пост,  период  воздержания  и
покаяния.
   Я позвонил Канаве и сообщил, что принимаю его предложение.
   - Хорошо, - сказал он, - положись на меня. Буду держать тебя в курсе.
   Но я почувствовал, что в его голосе нет прежнего энтузиазма.
   Прошло еще два дня. Порой я ощущал огромную и как будто живую  пустоту.
Обычно это случалось вечером, возвращалась тихая тоска по Терезе, и  пульс
начинал биться быстрее.
   Но за ночь машина исправлялась, и утром я опять был  хорошим  солдатом,
готовым к исполнению своих обязанностей. Я  видел  вещи  достаточно  ясно.
Тлетворная обитель сумрака, дыма и серного пламени  медленно  отодвигалась
от меня, и с каждым днем  ее  пары  понемногу  рассеивались.  Наконец  Ким
позвонила мне.
   - Не поужинать ли нам сегодня вместе?
   Это был пароль, закодированное сообщение,  которое  означало,  что  моя
мука подошла к концу. Возможно.
   - Послушай, - сказала она, - об этом мы больше не говорим, идет?
   Она  накрыла  примирительный  ужин  со  свечами.  Кушанья  были  самыми
изысканными: цыпленок с грибами, суфле, бутылка моего  любимого  вина.  Но
все же это немного напоминало ужин на сцене, где актеры делают вид,  будто
наслаждаются картонным цыпленком. Впервые паузы в нашем разговоре казались
напряженными  и  мучительными.  Они  вырастали  между  нами  и  не  давали
приблизиться друг к другу. Тогда мы стали строить планы. Мы снимем дом  за
городом. Или купим, если новая  работа  окажется  доходной.  А  что  будем
делать в Рождество? Отпуск на Канарских островах! Когда  мы  встали  из-за
стола, она сказала:
   - Ты знаешь, я действительно решила родить ребенка. Но я хочу, чтобы ты
тоже этого захотел. Только закажи, кого ты хочешь.
   С этими словами она протянула мне руки.  В  колеблющемся  свете  свечей
очертания ее тела сладостно округлились. У меня на глазах появились слезы.
Я обнял ее.
   - Моя любимая, моя единственная...
   - Не надо больше говорить, - мягко попросила она.
   - Пожалуйста, прости меня.
   - Я тоже не всегда была права.
   - Ты всегда была чудесной.
   Некоторое время мы молчали. Потом она взглянула на меня, и легкая  тень
скользнула по ее лицу.
   - Скажи, мы правда покончили с этим?
   - Да, - твердо сказал я.
   - Потому что еще раз я такого не перенесу.
   - Мы - самая неразлучная пара на свете.
   - Я так всегда и думала.
   - Ты была права.
   - Я люблю тебя, Серж.
   - Я тоже люблю тебя.
   - Мне нужно убрать со стола.
   - Ты можешь сделать это позже.
   Я поддерживал ее гибкое тело,  медленно  склонявшееся  на  подушку.  На
следующее утро в восемь часов тридцать минут  зазвонил  телефон.  Я  узнал
голос Канавы.
   - С чего ты вздумал будить людей на рассвете? Ты что, еще не ложился?
   - Я лег и сразу встал. Слушай, Серж, есть серьезные затруднения.
   Он говорил долго и без перерыва. Лакруа передумал, у Дюсюржа  удар  или
наоборот.  В  дело  было  вовлечено   правительство,   оппозиция   оказала
сопротивление. Короче говоря...
   - Короче говоря, все кончено?
   - Не совсем, но, похоже, идет к тому.
   - Забудь об этом.
   - Мне очень жаль.
   - О, не беспокойся. Это не имеет значения.
   -  Хорошо,  что  я  не  бросил  Берни,  -  сказал  он.  -  Можешь  себе
представить, в каком бы я оказался положении!
   Когда я повесил трубку, мне больше было жаль его, чем себя.
   - Кто это? - спросила Ким спросонок, когда я вернулся в постель.
   - Хорошие новости - остаюсь в газете.
   Я растянул свой  отпуск  еще  на  три  дня  и  во  вторник  появился  в
издательстве. Возвращение блудного сына. В офисе было новое лицо: высокий,
худощавый человек с бородой. Мне он совсем не понравился. Пожав всем руки,
я хотел увидеться с Берни, но он передал мне через секретаршу,  что  занят
по горло и, вероятно, поговорит со мной попозже, часов в двенадцать. Тогда
я решил пока поговорить с Фернаном о плане  следующего  номера.  Все  были
очень любезны, но как будто немного встревожены.
   Наконец Берни принял меня.
   - Ну как, лучше себя чувствуешь?
   - Да, все в порядке. Кризис прошел.
   - Рад слышать.
   Он сидел в кресле, сложив руки на животе.
   - Какие у тебя планы?
   - Возвращаюсь в стойло.
   В этот момент зазвонил телефон. Обычно, когда кто-то  был  в  кабинете,
Берни  сводил  телефонный  разговор  к  минимуму.  Но  на  этот   раз   он
разговаривал минут десять, строчка за строчкой  обсуждая  статью  о  некой
стареющей звезде  мюзик-холла,  всегда  готовой  поймать  свою  утраченную
юность в постели.
   - Ну посмотри, ради Бога, - кричал он. - Это совсем не то, что я хочу!
   Положив трубку, Берни как будто был удивлен, что я еще сижу перед ним.
   - О чем это мы говорили? Значит, ты хочешь вернуться?  -  Он  задумчиво
посмотрел в окно. - В принципе  это  возможно,  -  заключил  он,  -  но  в
настоящий момент...
   Я почувствовал, как  подо  мной  задрожал  стул.  Я  сел  прямо  и  для
поддержки схватился за стол Берни.
   - Ты хочешь сказать, что уволил меня?
   - Уволил? Ты сам ушел, если мне не изменяет память.
   - Но ты не принимал мою отставку всерьез,  ты  предлагал  мне  месячный
отпуск, помнишь? Теперь я поправился и вернулся.
   - Минутку, Сагар. Ты думаешь, газета сама собой, и ты можешь  приходить
и уходить, когда захочешь? Я несу определенную ответственность. Есть босс,
который держит все бразды правления,  и  есть  совет  директоров,  которые
только и ждут, когда я совершу ошибку. И еще  одно.  Ты,  кажется,  совсем
забыл: этот клочок бумаги во что бы то ни  стало  должен  выходить  каждый
вторник. Думаешь, легко делать газету с этими примадоннами - они только  и
могут, что выдавать верхнее "си", когда лучше ничего нет. Или  взять  твою
историю с юным наркоманом из Перпиньяка. Ты исчезаешь на  десять  дней,  а
потом у тебя хватает духу заявить, что это  был  всего  лишь  предлог  для
получения отпуска. А если каждый начнет так себя вести? Хороши  мы  будем.
Мало того, -  голос  Берни  поднялся  до  визга,  -  ты  бросил  меня  без
предупреждения. А теперь, ощутив нехватку месячного чека, возвращаешься  и
ожидаешь,  что  все  будет  по-прежнему.  Мне  очень  жаль,  старина.  Но,
во-первых, я уже взял кое-кого на твое место, а во-вторых...
   Он не стал продолжать, что во-вторых, а мне не особенно хотелось знать.
   - Значит, это тот тип с бородой? - спросил я.
   - Какой тип?
   - Мой преемник - тот тип с бородой?
   - Допустим.
   - А что во-вторых?
   Он сопел, как старая собака, свернувшаяся у огня. В тишине  можно  было
слышать нестройный гул машин с  улицы.  Берни  тщательно  выбивал  трубку,
которая никогда не покидала  стола  и  которую,  насколько  я  помнил,  он
никогда не курил.
   - Послушай, Сагар, ты мне всегда  нравился,  ты  многое  сделал  здесь,
но... Как тебе сказать? Я не думаю, что ты идеально  подходишь  для  такой
работы. Нет, не думаю.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Видишь ли, журналистика это больше, чем работа.  Это  призвание,  это
священнодейство.
   - О, Андрэ, избавь меня от этого.
   - Это не девушка, которую можно бросить, а потом взять снова, это жена.
   - Я восхищен твоим  тактом...  -  Как  и  все,  он  знал  причину  моей
временной депрессии. - Какого дьявола ты тогда просил меня остаться?
   - Я думал, ты перешагнешь через это.
   - Я же перешагнул, черт подери!
   - Не кричи.  Ты  уйдешь  при  первой  возможности,  потому  что  ты  не
настоящий профессионал.
   - Спасибо. - Я встал.
   Затем он сделал нечто,  совершенно  для  него  необычное:  он  встал  и
проводил меня до двери.
   - Как только появится свободное место, обещаю, дам тебе  знать.  Можешь
на меня положиться.
   - Все будет хорошо, - сказала Ким в тот вечер за  обедом.  У  нее  было
радостное весеннее настроение. Она опять стала моей Ким из  Антиба,  глаза
ее сияли, как прежде. Я не мог припомнить, когда в последний раз видел  ее
такой. Она рассказывала мне свои новости: о войне между макси  и  мини,  о
реакции американской публики и политике мистера Фэргайлда, о том,  что  ей
сказал  по  телефону  лондонский  корреспондент,  и  о  ее  идее,  которая
понравилась Лурье. Она говорила о костюме, который заказала  у  Унгаро,  -
там все невероятно дорого, но, я уверена, тебе понравится, - и о  Сильвии,
своей ассистентке, которая собиралась выйти замуж и попалась на взятке  за
квартиру. Под конец Ким перешла к главному.
   - Мы устроимся. Моего заработка нам хватит, чтобы питаться и платить за
квартиру.
   - Более-менее. Но есть еще подоходный налог,  твоя  одежда,  страховка,
телефон, расходы на машину, техники, рестораны, отпуска - все  излишества,
которые стоят уйму денег. И скоро наступит Рождество, а  я  еще  буду  без
работы.
   - Почему бы тебе не написать что-нибудь самому?
   - Я давно отказался от этой затеи.
   - Может, попробовать кино? У тебя богатое воображение.
   - У тебя тоже.
   - Ну, не волнуйся! И  не  делай  такое  лицо.  Давай-ка  сходим  выпьем
куда-нибудь. Тебя нужно немного расшевелить.
   Она пошла к шкафу выбирать себе платье. Внезапно ее лицо исказилось  от
боли.
   - Ой! - вскрикнула она.
   - Что случилось?
   - Ничего.
   Она приложила ладонь ко лбу.
   - Надо принять аспирин. - Она пошла в ванную, бросила в стакан с  водой
две таблетки и, поморщившись, проглотила их.
   - Голова как в тисках.
   - Тогда давай не пойдем.
   - Нет-нет, сейчас все пройдет.
   Ким посмотрела на себя в зеркало. Она была очень бледна, в уголках  рта
обозначились две складки. Она пошатнулась, ухватилась  за  край  ванной  и
вдруг у меня на глазах упала в обморок.





   Электроэнцефалограмма. В тот день двадцать девятого ноября  именно  это
магическое слово должно было  все  прояснить,  так  заверял  меня  Декамп.
Линотимия - ничего страшного. Он знал по меньшей мере  триста  человек,  с
которыми это случается регулярно. Человек падает в обморок без  каких-либо
видимых  причин.  Раньше  таким  людям  давали  нюхательные  соли,  теперь
используют электростимуляцию и т.д. (Кардиологические исследования  ничего
не дали и теперь Электроэнцефалограмма - я не  мог  произнести  это  слово
менее чем в  три  приема  -  должна  была  наконец  вывести  нас  на  путь
истинный).
   Поэтому мы оказались у Кхункеля, гения и как будто главного специалиста
в этой области, приехавшего двенадцать лет  назад  из  Венгрии.  Ким  была
опутана бесчисленными проводами, соединенными с записывающей  аппаратурой.
Две молодые сестры  настраивали  приборы  и  обсуждали  фильм  Труфо.  Сам
Кхункель, как мне сказали, прибудет позже, чтобы проанализировать записи.
   Процедура началась. Многочисленные маленькие иголочки принялись чертить
зигзаги по медленно двигавшейся широкой бумажной полосе.
   То тут, то там одна из девушек ставила на записи большой красный крест,
и у меня переставало биться сердце. Неужели опухоль?  Ким  закрыла  глаза.
Большие лампы были наведены на ее лицо.
   - Однообразен, - заключила вторая сестра и - бах! - еще крест!
   Мы очутились в кабинете великого человека. Кхункель оказался низеньким,
удивительно подвижным человечком с  круглым  лицом,  напоминавшим  портрет
Пикассо - фас, профиль и вид сзади одновременно. Он развернул лист  бумаги
и принялся его изучать, быстро вертя головой во все стороны, как птица.
   - Нормальная запись, - заключил он. -  А  как  насчет  крестов?  Кресты
оказались просто стандартными метками.
   У моей жены был довольно хороший мозг. Кхункель казался разочарованным.
   - Но какие у нее симптомы?
   Я рассказал. Потение, головная боль - как будто в голове ползают мелкие
насекомые, бессонница, иногда очень сильная бледность. Кхункель улыбнулся.
   - Возможно у вашей жены слишком много работы или нарушен обмен веществ.
Ей давали кальций? Тогда сходите к Дронеру. - Он набросал записку коллеге,
другому гению, который был специалистом по щитовидной железе.  "Как  можно
болеть, - подумал я, - когда  есть  столько  гениев,  которые  хотят  тебя
исцелить?"   Потом   Кхункель   выписал   огромный   рецепт.   Снотворное,
тонизирующее, успокаивающее и т.д. Все вместе обошлось мне в 500 франков.
   - Ты обратил внимание? - заметила Ким, когда мы выходили,  -  он  пишет
такими же зигзагами, как его машина.
   Она была права.  Я  взглянул  на  сейсмографические  линии,  и  мы  оба
рассмеялись. Потом я разорвал рецепт и выбросил обрывки в урну.  Когда  мы
пришли домой, я сказал, что у меня сегодня встреча в центре города. И  это
было правдой. Десэн, издатель "Эко дю жур", согласился  меня  принять.  Он
был четвертым издателем, с которым я встретился за последние  две  недели.
Никогда не ходите к издателю, если вы не способны внушить ему, что  можете
написать все - от  заголовков  до  имен  и  адресов  владельцев  внизу  на
последней странице. Политика, спорт, театр, житейские  истории,  скандалы,
война в Лаосе, мореплавание, телевидение, мелкие  объявления  -  вот  ваша
специализация.  И  вы  обладаете  достаточной  энергией,  чтобы  постоянно
выдавать сенсации.
   Десэн не удостоил меня  личной  встречи,  но  послал  одного  из  своих
янычаров, который спросил, знаю ли я что-нибудь о лошадях.  Газета  только
что лишилась своего специального корреспондента по скачкам, а  платить  за
профессионального специалиста издатели не хотели. Я подумал о 500 франках,
которые уплатил Кхункелю, и прочих расходах из-за болезни Ким -  никто  не
мог сказать, когда эта  болезнь  кончится  -  и  совершил  один  из  самых
постыдных поступков в своей жизни. Мое лицо расплылось в фальшивой улыбке:
   - Я просто обожаю скачки.
   - Хорошо, - неуверенно  произнес  он,  пристально  разглядывая  меня  и
пытаясь определить, какой тип мошенника я представляю. - Посмотрим, - и он
предложил мне написать пробную статью о Новом сезоне в Стейе.
   Мое произведение было отвергнуто. Потом пришло уведомление из  банка  о
превышении кредита. Я не знал, куда еще обратиться, и наконец  сделал  то,
что надеялся никогда больше не делать.
   Я пошел к Берни. Мне было  известно,  что  газета  всегда  нуждается  в
людях, которые могли бы написать то же самое немного лучше. С  этого  я  и
начал двенадцать лет назад. Ну что ж, придется вернуться к истокам.
   - Посмотри это, - сказал Берни, открывая папку. - Кстати, как там  Ким?
- добавил он, тем самым показывая, что и ему не чуждо сострадание.
   Пробегая глазами статью об оргиях старой солистки мюзик-холла  и  время
от времени бросая отрывистые реплики, я чувствовал как вокруг моей  головы
вырастает  нимб.  Интересный  материал,  его  следовало   только   немного
отшлифовать.
   - Тебе будут платить обычную ставку, - сказал Берни.
   Я сунул листы бумаги в карман и встал.
   - Завтра принесу. Могу я получить аванс?
   - Завтра, - сказал он.
   - Я это и имел в виду.
   К двум часам ночи, переписав восемь страниц, я услышал необычный  звук.
Что-то упало с ночного столика и разбилось.
   Я бросился к кровати и увидел, что Ким мечется в  лихорадке.  Ее  левая
рука была  напряженно  вытянута  в  сторону,  правая  сжимала  горло.  Ким
задыхалась. Воздух проникал в ее легкие с долгим свистом, и  каждый  вздох
казался последним. Безумные  глаза  смотрели  сквозь  меня.  Внезапно  под
действием спазма ее тело  выгнулось  и  упало  на  простыню.  После  этого
дыхание стало легче, лоб покрылся испариной.
   Когда мы прибыли в больницу на скорой помощи, Декамп был уже там.  Меня
попросили подождать в маленькой комнатке на первом этаже, и  он  вышел  ко
мне примерно через час.
   - Я устроил ее в отдельной палате, - сказал он. - Ей дали  кислород,  и
теперь все в порядке. Она уснула.
   - Что с ней, Роже?
   - Не знаю. Но мы обязательно выясним.  Завтра  привезу  к  ней  Пруста.
Давай-ка выпьем чашечку кофе.
   Мы прошли по рю де Севр, но там не оказалось ни одного открытого  кафе.
Говорил один Декамп.
   - Видит Бог, мы проверили все. Возможно, что-то со спинным мозгом.
   - Что это значит?
   Он пожал плечами.
   - Давай, я провожу тебя до дома.
   На следующий день в одиннадцать я принес статью. Берни  прочел,  и  ему
понравилось. Он позвонил в расчетный отдел  и  попросил,  чтобы  мне  дали
небольшой аванс,  потом  открыл  другую  папку  -  "Андропауза  у  пожилых
мужчин".
   - Это большая тема, которую мы разделим  на  три  выпуска.  Сейчас  мне
нужно немного исторических документов. До какого  точно  возраста  спал  с
женщинами, к примеру, Луи XVI и тому подобное. Ты понял, что мне нужно?  Я
знаю, такая работа гораздо ниже твоих способностей, и у  меня  есть  много
людей, которые могли бы ее сделать, но если это  как-то  поможет...  Тебе,
вероятно, придется посидеть пару вечеров в Национальной библиотеке.
   - Спасибо, - сказал я. - Очень тронут.
   - Чем могу...
   Из редакции я поехал прямо в больницу. Ким только что сделали люмбарную
пункцию, и она очень ослабла. В  вену  левой  руки  у  нее  была  воткнута
иголка, соединенная с капельницей, а правую она протягивала  мне,  пытаясь
улыбнуться.
   - Зажги свет, - попросила Ким.
   - Но... сейчас день.
   - Ах да, конечно...
   Она взглянула в окно.
   - Что сказали доктора?
   - Они сказали, что ты самый очаровательный пациент в больнице.
   - Нет, серьезно, Серж, я не могу оставаться здесь.
   - Тебе нужно здесь остаться только, чтобы сделать все  эти  анализы.  А
потом я сразу заберу тебя домой.
   - Я хочу быть с тобой.
   - Вот, принес тебе ночную рубашку и туалетные принадлежности.
   - Я хочу умереть возле тебя.
   - Не говори глупостей,  дорогая.  Все  пройдет  через  несколько  дней.
Голова еще болит?
   - Нет, теперь лучше.
   - Вот видишь.
   - Вчера ночью я решила, что это конец.
   - Прекрати об этом, слышишь.
   Роясь в своей сумке, она как будто начала оживать.
   - Ты просто умница. Позаботился обо всем. - Она выбрала тюбик  крема  и
намазала им лицо.
   - У меня, наверное, ужасный вид?
   Вошла сестра и поддразнила Ким:
   - Прихорашиваетесь для мужа?
   Потом она сделала вид, будто поправляет постель, еще  немного  постояла
просто так и наконец объявила:
   - Вам пора уходить. Ей нужен покой.
   Выйдя из палаты, я захотел встретиться с главным врачом больницы, но он
был очень занят, и меня просили подождать. Я ждал в коридоре  больше  двух
часов, пока он не освободился. Это был высокий коренастый пожилой человек,
с впалыми щеками, редкими седыми волосами и наивным детским взглядом.
   - Вы принесли историю болезни? Очень хорошо.
   Он раскрыл карточку. Там были результаты исследований за последние  три
месяца,  даже  рентгеновский  снимок  лобных  пазух,  на  котором  настоял
какой-то идиот. Всевозможные анализы, электрокардиограммы, рентген  почек,
анализы мочи, крови, лимфы, эндокринных желез и т.д.
   Он пролистал все это  с  быстротой  профессионального  шулера,  который
выискивает в колоде джокеры. Некоторые карты ему явно не понравились.
   - Я бы не стал продолжать в этом направлении. - Он имел в виду тест  на
надпочечники. По-видимому, в карточке  не  оказалось  ключа  к  дальнейшим
исследованиям. Главный врач пожал плечами и вернул ее мне.
   - Но у меня есть одна идея. - Он оживился, очевидно радуясь своей идее.
- Довольно редкое заболевание, но мы не можем делать никаких выводов, пока
не получим результатов последних анализов.
   Я хотел знать, что это  за  болезнь.  Насколько  она  серьезна.  Доктор
скривил губы:
   - Мы достаточно вооружены, чтобы справиться с ней. -  Он  взглянул  мне
прямо в глаза. - Видите ли, я могу и ошибиться. Зайдите через четыре  дня,
тогда все прояснится.
   Выходя из  больницы,  я  сказал  себе,  что  должен  как  можно  скорее
окунуться в работу, если не хочу сойти с ума. Андропауза  королей  Франции
вполне подойдет. Я отправился прямо в  Национальную  библиотеку  и  провел
весь вечер, делая заметки. Было темно, когда я покинул библиотеку и  зашел
перекусить в кафе на углу рю де Валуа.  И  тут  в  моем  мозгу  совершенно
отчетливо обозначился  один  вопрос  (он  прошел  долгий  путь  из  глубин
подсознания, преодолел все барьеры и выбрался наружу. Теперь он  заговорил
с неумолимой логикой долго отвергавшегося  факта:  "Почему  ты  не  хочешь
признать истину?")
   Не доев сандвич, я выбежал  из  кафе  и  взял  такси,  потому  что  был
неспособен вести машину. Когда я добрался до  больницы,  было  около  семи
часов.
   Пришлось ждать еще четверть часа, прежде чем меня пропустили.
   - Неприемные часы, - сказали мне. Но я настаивал.
   Девушка на коммутаторе встала и ушла  поговорить  со  старшей  сестрой.
Другие  посетители  разговаривали  приглушенными  голосами,  кто-то  читал
карточку. Наконец мне позволили  пройти.  Осторожно  открыв  дверь  палаты
N_12, я словно оказался в склепе. Сердце бешено заколотилось, Ким лежала в
полутьме ночника, и  взгляд  ее  больших  влажных  глаз  был  устремлен  в
потолок. Увидев меня, она попыталась улыбнуться.
   - О, ты здесь, - сказала она, словно это была величайшая радость  в  ее
жизни.
   Осторожно, словно самый хрупкий и драгоценный предмет в мире, я  слегка
приподнял ее и прижал к себе. Когда я попытался отпустить  ее,  она  вдруг
шепнула мне на ухо:
   - Знаешь, я скоро умру.
   - Не говори глупостей.
   - Нет, я знаю, с тех пор я точно знаю.
   - С каких пор?
   - С тех пор, как появился этот трамвай.
   - Расскажи мне, что за трамвай?
   - Я не могу больше бороться. У меня нет сил.  Я  так  хотела...  -  она
откинулась на подушку и сделала три глубоких вздоха. - Я так  хотела  быть
тебе хорошей женой, как другие жены. - Она взглянула на  меня  в  упор.  -
Трамвай у меня в правой ноге. И его воля сильнее людей.
   Ночная сестра вошла так тихо, что я не заметил.
   - Вам  лучше  уйти,  -  мягко  сказала  она.  -  У  нее  очень  высокая
температура, она бредит.
   Когда он поворачивает, троллейбусы подпрыгивают...  -  продолжала  Ким.
Там так вспыхнуло... а теперь... о... - она схватилась  за  живот.  -  Все
рельсы погнулись.
   - Уходите, будьте благоразумны, - сестра вытерла Ким лоб.
   Я покинул палату.
   Пройдя по рю де Севр и еще каким-то улицам, я  неожиданно  очутился  на
вокзале Аустерлиц. Часы показывали десять ноль ноль, и поезд отправлялся в
десять десять. Я открыл бумажник.  Да,  слава  Богу,  там  были  четыреста
франков, которые раздобыл для меня Берни. Я подошел к кассе и взял билет.





   Одна дверь, потом другая. И  еще  одна.  Последняя  -  двойная,  обитая
войлоком  дверь  следователя.  Целый  месяц  я  рассказывал  свою  историю
следователю Жилоти (он скорее напоминал доктора,  чем  юриста)  и  не  мог
понять, зачем он вновь и вновь вызывает меня.
   Преднамеренность. Вот в чем был главный вопрос. И каждый раз я повторял
все ту же историю. Как сошел с поезда в Мулене. Почему в  Мулене?  Потому,
что поезд шел слишком медленно. Я торопился, разве это не ясно? (Тут он не
соглашался).  Поезд  был  очень  старый  и  простаивал  часами  у  каждого
светофора. Пробивая мой билет, контролер сказал, что я буду  в  Тузуне  не
раньше девяти утра после двух пересадок. А я спешил, все могла решить одна
минута. Да, я знаю, что уже говорил это.
   Выйдя на большой станции до полуночи, я имел шанс найти машину. У  меня
с собой была чековая книжка, а с чеками,  даже  при  превышенном  кредите,
можно взять машину на прокат. В Мулене мне  сначала  не  повезло  с  двумя
владельцами гаражей, потом, наконец, я получил  "рено-16"  и  помчался  по
дороге на Клермон-Ферран. Я прибыл в Тузун в шесть утра.
   Теперь канистра  с  бензином.  Жилоти  придавал  особое  значение  этой
канистре. Он даже не поленился и специально  выяснил,  дают  ли  обычно  в
таких случаях лишний бензин. Нет, не  обязательно,  только  если  попросит
клиент. Но просил ли я? Служащий гаража в Мулене сказал,  что  просил.  По
вполне естественной причине, я стремился попасть в Тузун кратчайшим  путем
и не знал, найду ли  среди  ночи  заправочную  станцию.  Я  согласен,  что
канистра с бензином у меня была, и что  фактически  она  не  понадобилась,
поскольку в Тузуне я нашел открытую заправочную станцию и наполнил бак.
   Когда я прибыл в Тузун, было еще темно. В двух окнах  на  первом  этаже
горел свет. Чтобы узнать это, я должен  был  обойти  дом,  поскольку  окна
кухни выходили на задний двор. Но еще прежде, чем обойти дом, я знал,  что
эти люди не спят. Или чувствовал, если хотите.
   Я тихо подошел к окну и увидел их всех троих. Фу  и  Бонафу  сидели  за
столом  и  ели,  а  Тереза  подавала.  Казалось,  у  них  было  прекрасное
настроение, но это, я согласен, чисто субъективное впечатление. Во  всяком
случае они набивали брюхо холодным  мясом  и  сыром,  а  на  столе  стояла
бутылка вина. Я очень ясно помню, что Тереза  подала  омлет,  превосходный
толстый омлет. Потом она села и сама стала есть.
   Почему у них был такой пир в шесть утра?
   В этом месте начинался спор со следователем.
   "Они" дали показания. У них просто-напросто был завтрак. Они только что
встали. Но это не походило на завтрак,  -  возражал  я.  Скорее  это  было
пиршество общины, которая провела ночь в напряженном труде. Я делал особый
упор на слове "община" и однажды даже сказал "обряд" вместо "труд".
   Я утверждал, что в кухне царило  радостное  оживление.  Но  следователь
только пожимал плечами: Я не мог убедить его. Такая пища и столь  отменный
аппетит - это довольно странно.
   Следователь пожимал плечами.
   Но у меня был еще один аргумент. Версия завтрака предполагала, что Фу и
Бонафу спали в этом  доме,  чего  прежде  никогда  не  случалось.  Правда,
согласно их показаниям, в течение последних двух недель - то  есть  с  тех
пор, как я порвал с Терезой - двое  мужчин  не  хотели  оставлять  девушку
одну. И она сама попросила  дядю  пожить  немного  в  ее  доме,  а  старый
садовник, живший в городе, завтракал с ними перед своей дневной работой.
   "Перекусывал" - такое выражение фигурировало в его показаниях.
   У меня не было причин  отрицать  это,  и  мы  возвращались  к  проблеме
преднамеренности.
   - Что вы намеревались делать, прибыв в Тузун?
   Я  еще  не  знал,  но  зрелище  этого  ночного  празднества  превратила
ненависть, которая давно таилась во мне, в безумное  стремление  убить.  В
такие моменты поступки человека мотивируются простой мыслью.  Моя  простая
мысль была такова: они тут набивают брюхо, а  моя  Ким  лежит  и  умирает.
Из-за них.
   - В этом пункте...
   - Я знаю.
   Вернемся к дому. Сам дом казался мне каким-то злобным живым  существом.
Его крыша, покрытая черепицей,  красные  кирпичи,  облезлые  ставни,  ряды
бурых камней фундамента - все это дышало  спокойной,  самодовольной,  даже
насмешливой силой.
   Следователь пожал плечами и спросил:
   - Итак, вы вернулись к машине?
   Здесь  неожиданно  возникла  другая  простая  мысль.  Но  одному   Богу
известно, из какого глубокого уголка моего подсознания я ее извлек! Жилоти
однажды сказал:
   - Я полагаю, вы с самого начала действовали в одном направлении,  хотя,
возможно,  не  вполне  сознательно.  Надеюсь,  мнение   эксперта-психиатра
прояснит этот момент.
   Ассоциация колдовства с огнем явилась из глубин средневековья, чтобы  в
одно прекрасное декабрьское утро  поселиться  в  моем  разлаженном  мозгу.
Неведомым образом во мне  пробудился  древний  инстинкт:  очищение  огнем.
Следователь настаивал:
   - Здесь мы подходим к вопросу о вашем возможном  безумии,  не  так  ли?
Поэтому важно получить максимально ясную картину.
   Все было предельно ясно: я вылил немного бензина  на  деревянную  дверь
гаража - это был даже не  настоящий  гараж,  а  просто  сарай,  заваленный
какой-то старой мебелью. Взглянув на него и определив направление ветра, я
подумал, что старое дерево загорится очень быстро, и ветер погонит пламя к
главному зданию. Пока это было все, чего я хотел: выкурить крыс.
   Именно так и случилось.
   Но здесь я всегда останавливался.  Я  видел,  как  в  темноте  поднялся
черный дым, сначала робко, потом под  сараем  взметнулось  большое  желтое
пламя. В доме еще ни о чем не подозревали. Я слышал треск горящего дерева.
Что-то радостное было в этом звуке, но сопровождавший его запах  предвещал
трагедию. Вдруг Бонафу встал и открыл дверь  кухни.  Облако  черного  дыма
окутало его.
   Они на минуту застыли, глядя друг на друга, и я  увидел,  что  их  губы
шевелятся. Потом все трое выскочили  во  двор  (я  спрятался  за  выступом
стены), и двое мужчин побежали к парку - вероятно,  чтобы  получить  более
ясное представление о размерах бедствия. Тереза не  последовала  за  ними.
Она стояла во дворе, стиснув  руки  и  как  будто  пытаясь  переломать  по
очереди все пальцы. Она очень любила этот дом...
   Бонафу вернулся и крикнул, - теперь я мог слышать его, - что поедет  за
пожарной командой. Он велел Фу развернуть  пожарный  шланг  и  еще  что-то
сказал Терезе. Мужчины побежали в разные  стороны,  Фу  к  заднему  двору,
Бонафу к подъезду, где стояла его машина.  А  Тереза  смотрела  на  огонь,
который атаковал здание с другой стороны. Тогда я подошел ближе.
   Треск усилился. Свет пламени озарял лицо Терезы. Она увидела меня. В ту
минуту я не мог понять, ненависть или любовь  смешались  в  ее  взгляде  с
безумной пляской огня. Я вспомнил, как  тогда,  первый  раз  в  хижине,  в
глазах  Терезы  появилось  такое  же  выражение.  Потом  в  моем  мозгу  с
возрастающей быстротой пронеслось  все  остальное,  и  в  конце  оказалась
пустота. Я спокойно заглянул в бездну, и из нее поднялась одна мысль  -  о
том, как все должно кончиться.
   Тереза попыталась заговорить, но я закрыл ее рот рукой. Она не  сделала
ничего, чтобы помешать этому. Казалось, мы оба приняли неизбежное, и когда
я начал потихоньку подталкивать ее к огню, она  не  сопротивлялась.  Страх
как будто покинул ее.
   Потом я споткнулся о камень и чуть не упал. И чарам  пришел  конец.  От
прекрасного признания  неизбежного  не  осталось  и  следа.  Исчезла  наша
героическая решимость - ее умереть, и моя убить. Она попыталась бежать, но
я поймал ее, и в моих руках оказался комок нервов. "Нет! Нет!"  -  кричала
она. Но шум огня был столь громким, что  Фу  ничего  не  услышал.  У  меня
возникло сильное искушение отпустить ее. "Нет, ты  не  сделаешь  этого,  -
возразил очень спокойный голос в моем сознании. - Ты  пришел  сюда,  чтобы
спасти то, что еще можно спасти". И  я  еще  сильнее  сжал  ее  руку.  Жар
гигантского костра был совсем близко. Пламя оставило главную часть  здания
и перекинулось на кухню. Остальное было чистым кошмаром.
   Расширившиеся глаза Терезы, когда я  втолкнул  ее  в  раскрытую  дверь,
охваченную пламенем. Отчаянная попытка вырваться - я  помешал  ей.  Тереза
была сильной. Я почувствовал как ее ногти впились в мое ухо. Кровь потекла
у меня по шее. И тут я понял, чего добивалась Тереза.  Она  хотела  увлечь
меня в огонь. Мысль о том, что Тереза способна убить меня оказалась  почти
умиротворяющей,  мне  требовалось  не  много,  чтобы  со   всей   страстью
покориться  ее  воле.  Но  потом  я  увидел,  как  возвращается  садовник,
разворачивая свой бесполезный шланг. Фу не видел нас и  не  слышал,  когда
Тереза позвала его. Но он пошел в нашу сторону, передвигаясь словно краб и
направляя струю воды в основание пламени.
   У меня возникла странная  мысль:  он  не  должен  застать  нас  в  этой
фантастической позе. "Любимая! - крикнул я. - Любимая, остановись, отпусти
меня". Чтобы освободиться я привлек ее к себе, а потом с силой  толкнул  в
огонь. Тереза упала, и пламя  моментально  вспыхнуло  вокруг  ее  лица.  Я
повернулся и побежал прочь.
   - Есть два возможных подхода. Два пути, приводящие к одному результату.
- Она изобразила их на листе бумаги.  -  Есть  магический  подход  и  есть
психоаналитический. Две интерпретации одного  феномена.  Что  и  следовало
ожидать, потому что любовь  -  она  обвела  свой  рисунок  кружком,  имеет
отношение и к колдовству, и к психоанализу.
   Она приехала специально из Парижа по просьбе моего адвоката.  Это  была
женщина лет сорока с не  очень  привлекательным,  почти  мужеподобным,  но
умным лицом, иногда озарявшимся  чудесной  живой  улыбкой.  Она  оказалась
полной  противоположностью  больничного  психиатра,  который   задал   мне
множество вопросов, в основном о детстве, половой жизни и  военной  службе
во время алжирской войны. Мой адвокат запросил мнение второго эксперта,  и
она - доктор Мадлен Саваж - не задавала вопросов, только слушала.
   Она три дня слушала мою историю  -  этого  было  бы  достаточно,  чтобы
усыпить любого. Иногда она делала короткие замечания или просила  пояснить
некоторые моменты. Кажется, она верила тому, что я говорил. Это  было  для
меня неожиданно: впервые моему рассказу кто-то верил.
   На четвертый день она пришла в мою камеру как обычно в три  часа.  Меня
поместили  в  новое  крыло  старой  тюрьмы,  и  камера  была  относительно
комфортабельной, по крайней мере чистой. Доктор  Саваж  положила  на  стол
свою папку, достала  блокнот,  пачку  "Лаки  Страйк"  и  принялась  ходить
взад-вперед между дверью и окном.
   -  Магический  подход,  -  продолжала  она,  -  предполагает   восковое
изображение и заклинания,  которые  произносит  ослепленная  страстью  или
ревностью женщина, чтобы избавиться от соперницы. Мы можем верить  или  не
верить в  эффективность  такой  практики,  но  мы  не  можем  отрицать  ее
существования.   Колдовство   представляет   собой   средство    устранить
препятствие между вами и объектом вашего желания. Или,  по  крайней  мере,
попытку сделать это.
   Она задержалась на минуту у окна, потом повернулась и подошла ко мне. Я
сидел на краю кровати.
   - А теперь психоаналитический подход. С этой  точки  зрения  именно  вы
хотели избавиться от препятствия. Здесь имеет  значение  ваше  желание.  С
того дня, как вы полюбили  Терезу,  вашим  бессознательным  желанием  было
убить вашу жену, потому что она (а  точнее  ваша  сильная  любовь  к  ней)
встала на вашем пути. Таким образом, одна любовь у вас оказалась лишней.
   Сделав небольшую паузу, она продолжала:
   - Очевидно, ваше сознание отвергало эту мысль, и, как обычно  бывает  в
подобных случаях, вы нашли выход: выстроили вокруг своего бессознательного
желания целый сценарий. И опять  как  обычно  вы  построили  его  из  того
материала, который был под рукой. Люди никогда ничего не  выдумывают,  они
просто берут то, что находят. Например, историю о рабочем с фермы. Рабочий
и вязальная игла наложили свой отпечаток на нашу встречу с Терезой. Позже,
когда у вас появились подозрения, вы стали читать  книги  по  оккультизму.
Вся информация, которую вы нашли, начала концентрироваться  вокруг  одного
ядра,  создавая  некое  подобие  научного   обоснования.   Фактически   вы
переносили свое желание совершить убийство  -  желание  убить  жену  -  на
Терезу.  Вы  убедили  себя,  что  именно  Тереза  хочет  убить   ее.   Все
упростилось, когда вы потеряли конверт  с  волосами  и  фотографией  вашей
жены.
   - Да, - усмехнулся я. - Подумать только...
   - Вы потеряли его нарочно. Бессознательно, но нарочно.
   - И моя жена заболела нарочно - в тот же момент?
   - Если всякий раз, когда кто-то заболеет...
   - Значит, это совпадение?
   - Послушайте, нужно принимать вещи такими, как они есть.
   - Какие вещи?
   - Эту... ошибку.
   - Бедная невинная девочка поплатилась за других? Эту ошибку вы имеете в
виду?
   - Какие у вас доказательства? - Ее тон внезапно стал резким. - Есть  ли
у вас хоть  одна  улика?  У  рабочего  по  крайней  мере  нашли  иголки  и
проколотую фотографию. Но в вашем случае не было ничего подобного.
   - Когда я оставил жену в больнице, она умирала. Ни один доктор  не  мог
определить, что с ней. А теперь она жива-здорова.  Выздоровела.  Прекрасно
себя чувствует. Я хотел спасти ее, и я ее спас. Мне не надо доказательств,
и я рад, что сделал это.
   - Теперь вы пытаетесь оправдать смерть Терезы. Этот путь вам ничего  не
даст.
   Слезы навернулись у меня на глаза.
   - Я убил ее не просто так, доктор.
   - Да, - сказала она спокойно. -  Вам  нужно  было  избавиться  от  нее,
потому что вы не смогли избавиться от другой... - И  она  захлопнула  свою
папку.  -  На  этом  моя  работа  завершается.  Я  и  так  превысила  свои
полномочия.
   Похоже, ей стоило немалых  усилий  сдержать  свои  эмоции.  Уходя,  она
обернулась и попыталась улыбнуться.
   - Нельзя любить двух людей  одновременно.  Рано  или  поздно  наступает
момент, когда то, что вы хотели подавить, снова всплывает на  поверхность.
Это мы и называем психозом. Во всяком случае, таковы будут мои  показания.
Надеюсь, они вам помогут.
   Сегодня ко мне пришла Ким. Обычно она  приходила  по  вторникам,  но  в
прошлый вторник она была в Лондоне по делам, поэтому ей позволили  увидеть
меня в среду.
   - Как ты?
   Она принесла мне кое-какие вещи: еду,  книги,  пачку  писчей  бумаги  и
толстый шерстяной свитер - по ночам здесь отключали отопление.
   - Ты встречался со следователем? Как еда? Ты немного прибавил  в  весе,
дорогой. Наверное, мало двигаешься. Почему ты молчишь?
   - Ким, ты тоже думаешь, что я псих?
   - Кто тебе наговорил эту чепуху? Психиатр? Ты так же здоров, как и я!
   - Послушай, ты веришь?
   - Во что?
   - В то, что была околдована? Твой ответ для меня очень важен.
   - Наверное, ты прав, - пробормотала она, опустив, глаза.
   - Но ты веришь в это? - настаивал я.
   - Ты знаешь, - сказала она безмятежным тоном. - На  следующий  день  ко
мне пришел Деками и показал результаты анализов. Он очень долго  объяснял.
В конце концов оказалось, что у меня был "калаазар". Это какой-то паразит.
Во Франции бывает примерно  два  случая  в  год.  Декамп  считает,  что  я
подхватила его летом в Ибице. Этот паразит живет в  селезенке...  И  можно
сто раз умереть, прежде чем кто-нибудь догадается... Но вообще лечение  не
сложное... Что с тобой? Почему ты уходишь?
   - Будь счастлива, - сказал я, - я хочу, чтобы ты была счастлива.
   - Серж, свидание еще не закончилось. Почему ты так говоришь? Я не  могу
быть счастлива, пока тебя нет со мной.
   Нам не суждено быть вместе, - сказал я.
   - Серж, послушай... подожди минуту.
   Но я повернулся и вышел.
   Минуту назад я встал и подошел к окну - настоящему окну,  хотя  на  нем
решетка. Оно выходит на тюремный двор. Но я  увидел  то,  что  хотел.  Да,
сегодня полнолуние.
   Я вернулся к кровати и лег.  Обычно  в  это  время  оно  и  начинается.
Сначала покалывание в груди слева,  как  будто  игла  прочерчивает  линию,
чтобы потом сделать разрез...
   О! Прошлой ночью, например, меня внезапно пронзила непереносимая  боль,
но она быстро прекратилась. А сегодня начинает покалывать левое плечо.
   И я улыбаюсь, потому что ясно вижу их обоих, дядю и старика за работой.
Отличная работа, проверенный метод.
   Я улыбаюсь, потому что мне известна цель операции: разрезать мое сердце
надвое, а затем сшить обе половинки. Непростая  работа:  скальпель  делает
свое дело в этом мире, но исцеление приходит лишь в следующем.

Last-modified: Mon, 12 Feb 2001 15:12:13 GMT

Оцените этот текст: