Говард Ф.Лавкрафт. Праздник
---------------------------------------------------------------
Origin: "Запретная книга" - русский фэн-сайт Г.Ф. Лавкрафта
---------------------------------------------------------------
Efficiut Daemones, ut quae non sunt, sic tamen quasi sint, conspicienda
hominibus exhibeant .
Лактанций
Мой дом остался далеко позади; я был весь во власти чар восточного
моря. Уже стемнело, когда я услышал шум прибоя и понял, что море вон за тем
холмом с прихотливыми силуэтами ив на фоне светлеющего неба и первых ночных
звезд. Я должен был исполнить завет отцов, и потому быстро шагал по
свежевыпавшему снегу, тонким слоем покрывавшему дорогу, уныло ведущую ввысь,
туда, где Альдебаран мерцал среди ветвей. Я спешил в старинный город на
берегу моря, где никогда прежде не бывал, хотя частенько грезил о нем.
Стояли святки. Люди называют этот праздник Рождеством, но в глубине
души знают, что он древнее Вифлеема и Вавилона, Древнее Мемфиса и самого
человечества. Стояли святки, когда я, наконец, добрался до древнего городка
на берегу моря, где некогда жил мой народ, жил и отмечал этот праздник еще в
те незапамятные времена, когда он был запрещен. Несмотря на запрет, из
поколения в поколение передавался завет: отмечать праздник каждые сто лет,
чтобы не угасала память о первозданных тайнах. Народ мой был очень древним,
он был древним уже триста лет назад, когда эти земли только заселялись.
Предки мои были чужими в здешних местах, ибо пришли сюда из южных опиумных
стран, где цветут орхидеи. Это были темноволосые нелюдимые люди, говорившие
на непонятном языке и лишь постепенно освоившие наречие местных голубоглазых
рыбаков. Потом мой народ разбросало по свету, и объединяли его одни лишь
ритуалы, тайный смысл которых навек утерян для ныне живущих. Я был
единственным, кто в эту ночь вернулся в старинный рыбацкий поселок, ибо
только бедные да одинокие умеют помнить.
Я достиг вершины холма, и увидел Кингепорт в наступивших сумерках он
казался огромным: заснеженный Кингепорт с затейливыми флюгерами и шпилями,
старомодными крышами и дымниками на печных трубах, причалами и мостками,
деревьями и погостами; с бесчисленными лабиринтами улочек, узких, извилистых
и крутых, сбегающих с чудовищной высоты холма в центре города, холма,
увенчанного церковью и пощаженного временем; с невообразимой мешаниной домов
колониального периода, разбросанных тут и там и громоздящихся под разными
углами и на разных уровнях, словно кубики, раскиданные рукой младенца.
Древность парила на серых крылах над посеребренными морозом кровлями. Один
за другим в окнах вспыхивали огни, вместе с Орионом и бессмертными звездами
освещая холодные сумерки. Волны прибоя мерно ударяли в полусгнившие пристани
там затаилось море, вечное загадочное море, откуда некогда вышел мой народ.
Холм, на вершине которого я стоял, находился чуть в стороне от дороги;
лишенный растительности и открытый всем ветрам, теперь он стал кладбищем я
понял это, когда, приглядевшись, увидел черные надгробия. Они зловеще
вырисовывались в темноте, словно наполовину истлевшие ногти гигантского
мертвеца. Дорога выглядела заброшенной, снег на ней был нетронут. Временами
мне чудилось, будто издалека доносится какой-то звук, жуткий и размеренный,
напоминающий скрип виселицы на ветру. В 1692 году в этих местах были
повешены по обвинению в колдовстве четверо моих родичей, но точное место
казни было мне неизвестно.
Спускаясь по дороге, прихотливо петлявшей по склону, я изо всех сил
прислушивался, пытаясь уловить отзвуки веселья, столь обычного для таких
небольших городков по вечерам, но не расслышал ни звука. Тогда я вспомнил о
том, что сейчас Рождество, и решил, что освященные веками традиции здешних
пуритан вполне могут отличаться от общепринятых и, вероятно, заключаются в
тихой истовой молитве в кругу домочадцев. После этого я больше не
прислушивался и не искал взглядом попутчиков, но спокойно продолжал свой
путь мимо тускло освещенных фермерских домишек и погруженных во мрак
каменных оград туда, где вывески на старинных лавках и тавернах для моряков
поскрипывали на соленом морском ветерке, где вычурные кольца на дверях с
колоннами поблескивали при свете из крошечных занавешенных окон, выходящих
на безлюдные немощеные улочки.
Я заранее ознакомился с планом города и знал, как пройти к дому, где
меня должны были признать за своего и оказать мне радушный прием... ибо
деревенское предание живет долго. Уверенным шагом я проследовал по Бэк-стрит
к зданию окружного суда, пересек по свежему снежку единственную в городе
плиточную мостовую и очутился за Маркет-хаусом, где начиналась улица
Грин-лэйн. Планы города, изученные мною, были составлены очень давно, однако
с тех пор Кингепорт нимало не изменился, и я не испытывал никаких
затруднений с дорогой. Правда, в Аркхэме мне сказали, что здесь ходят
трамваи, но я не видел над собой проводов; что же касается рельсов, то их
все равно не было бы видно из-за снега. Впрочем, я не пожалел, что решил
идти пешком с вершины холма заснеженный городок выглядел таким
привлекательным! Чем ближе я подходил к цели, тем непреодолимее становилось
мое желание постучать в двери дома, где жили мои соплеменники, седьмого по
счету дома на левой стороне Грин-лэйн, со старомодной остроконечной крышей и
выступающим вторым этажом, как строили до 1650 года.
Когда я подошел к нему, внутри горел свет. Судя по ромбовидным окнам,
дом поддерживался в состоянии, весьма близком к первоначальному. Верхняя его
часть выдавалась вперед, нависая над узкой, заросшей травой улочкой и едва
не касаясь выступающего верхнего этажа дома напротив, так что я оказался как
бы в туннеле. Низенький каменный порог был полностью очищен от снега.
Тротуара я не заметил; входные двери многих соседних домов располагались
высоко над землей, к каждой из них вело по два ряда ступеней с железными
перилами. Все это выглядело довольно необычно: я не был уроженцем Новой
Англии и никогда не видел ничего подобного. В обшем, мне здесь понравилось,
и, вероятно, я бы даже нашел окружающий вид приятным для глаза, если бы еще
по улицам ходили люди, если бы на снегу виднелись следы, если бы хоть на
некоторых окнах были подняты шторы.
Взявшись за железное дверное кольцо, я ощутил нечто похожее на страх.
Ощущение это вызревало во мне давно; причинами его могли служить и
курьезность моей миссии, и промозглые сумерки, и странная тишина, царившая в
этом старинном городе с его незаурядными обычаями. И когда мой стук вызвал
отклик, я струсил окончательно... ибо перед тем, как дверь, скрипя,
отворилась, я не услышал ничего похожего на звуки приближающихся шагов.
Впрочем, испуг мой длился недолго: у открывшего мне дверь старика в домашнем
халате и шлепанцах было доброе лицо, и это меня несколько успокоило. В руках
он держал перо и восковую табличку, на которой тут же нацарапал витиеватое,
в старинном стиле приветствие, предварительно показав мне жестами, что он
немой.
Знаком предложив мне следовать за собою, хозяин провел меня в
освещенную свечами комнатушку с массивными открытыми балками на низком
потолке, скудно обставленную потемневшей от времени чопорной мебелью
семнадцатого века. Вся комната была олицетворением прошлого; ни одна деталь
не была упущена. Здесь была и разверстая пасть очага, и прялка, у которой
спиной ко мне сидела согбенная старушка в широком капоте и огромной шляпе с
полями. Несмотря на праздничный день, она молча пряла свою пряжу. В воздухе
ощущалась какая-то непонятная сырость, и я подивился тому, что в очаге не
горел огонь. Слева от меня, напротив ряда занавешенных оконец, стояла
скамья, повернутая ко мне высокой спинкой; мне показалось, что на ней кто-то
сидит, но я не был в этом уверен. Обстановка подействовала на меня
угнетающе, и я вновь ощутил давешний безотчетный страх. Более того, страх
этот усилился, и причиной этому было именно то, что лишь недавно его
заглушило: я имею в виду доброе лицо старика, ибо чем дольше я в него
всматривался, тем более меня ужасала сама доброта его. Неподвижные,
застывшие зрачки, кожа белая, как воск... Внезапно я понял, что это вовсе не
лицо, а маска, дьявольски искусная маска. И еще меня поразило то, что старик
был в перчатках. Трясущимися руками он снова нацарапал что-то на табличке. Я
прочел: в очень вежливой форме мне предлагалось немного подождать, прежде
чем меня отведут к месту праздника.
Указав на стул, стол и стопку книг, хозяин удалился. Усевшись, я
принялся рассматривать книги; это были старинные, почтенные фолианты, в том
числе совершенно дикие Чудеса науки старины Морристера, кошмарный Saducimus
Triumphatis Джозефа Глэнвиля, изданный в 1681 году, шокирующая
Daemonolatreia Ремигия, напечатанная в 1595 году в Лионе и, наконец, самый
жуткий из вышеперечисленных, чудовищный и непотребный Некрономикон безумного
араба Абдула Аль Хазреда в запрещенном переводе на латинский Олауса Вормия;
я ни разу не видал этой книги, но слышал о ней самые ужасные вещи. Со мной
не вступали в разговор, тишина нарушалась лишь скрипом уличных вывесок,
колеблемых ветром, да мерным жужжанием прялки, у которой сидела старушка в
шляпе с полями козырьком и все пряла и пряла свою бесконечную пряжу. И
комната, и книги, и хозяева дома, словом, все вокруг действовало на меня
угнетающе, вселяло безотчетную тревогу, но я должен был исполнить завет
отцов и принять участие в этих странных торжествах, с какими бы
неожиданностями мне ни пришлось столкнуться. Поэтому я взял себя в руки и
принялся за чтение. Вскоре моим существом всецело, до дрожи, завладело одно
место в этом проклятом Некрономиконе , где высказывалась одна мысль и
приводилась одна легенда и та, и другая настолько жуткие, что противоречили
здравому рассудку и не укладывались в голову. В конце концов, я бросил
книгу, не дочитав страницы, поскольку мне почудилось, будто я слышу, как
закрывается одно из окон напротив скамьи стало быть, оно прежде было тихо
отворено? Затем послышался какой-то шум, совсем не похожий на звук
хозяйкиной прялки. Впрочем, здесь я мог и ошибиться, потому что старуха
работала очень энергично, а еще прежде раздался бой старинных часов. Что бы
там ни было, но с этого момента у меня пропало ощущение, будто на скамье
кто-то сидит, и я снова погрузился в чтение, трепеща над каждым словом, а
потом в комнату вернулся хозяин. Он был одет в широкую старинную мантию и
опустился на ту самую скамью, так что теперь мне его не было видно. Да,
ожидание было не из приятных, и нечестивая книга в моих руках делала его
неприятным вдвойне. Но вот пробило одиннадцать, старик встал, скользнул к
громоздкому резному сундуку в углу комнаты и вынул из него два плаща с
капюшонами. Один из них он надел на себя, другим облек свою хозяйку,
которая, наконец-то оставила свое монотонное занятие. Затем они оба
направились к выходу; старуха ковыляла, прихрамывая, а хозяин захватил с
собой ту самую книгу, которую я читал, дал мне знак следовать за ним и
натянул капюшон на свое неподвижное лицо-маску.
Мы шли по безлунным извилистым улочкам этого древнего, невообразимо
древнего города; мы шли, а в занавешенных окошках один за другим гасли
огоньки, и Сириус, смеясь, глядел на то, как множество фигур в рясах с
капюшонами безмолвно выходили из всех домов, образуя то тут, то там жуткие
процессии, которые шествовали по улицам города, минуя скрипучие вывески и
допотопные фронтоны, соломенние крыши и ромбовидные окошки; пробирались
цепочками, по крутым переулкам с навалившимися друг на друга скособоченными
и полуразрушенными зданиями; скользили через проходные дворы и церковные
дворики; и фонари их, качаясь, сливались в леденящие душу шаткие созвездия.
Среди этих бесшумных толп двигался и я вслед за своим безмолвным
вожатым; в мои бока упирались локти, казавшиеся неестественно мягкими; меня
теснили тела, на удивление податливые, но я так и не разглядел ни одного
лица, не услыхал ни единого звука. Все выше и выше и выше всходили кошмарные
вереницы, и тут я увидел, что все они сливаются в один грандиозный широкий
поток в том самом месте на вершине горы в центре города, где сходились, как
в фокусе, все эти сумасшедшие улицы и где стояла величественная белокаменная
церковь. Я уже видел ее с гребня холма, козда глядел на Кингспорт в
сгущающихся сумерках, и помню, что затрепетал, когда мне показалось, будто
Альдебаран на мгновенье застыл на призрачном шпиле ее.
Церковь стояла в центре пустыря; часть его занимало кладбище, другая
часть представляла собой полумощеную площадь, снежный покров на ней был
сметен ветром; вдоль нее простирался ряд невообразимо древних домов с
остроконечными крышами и выступающими фронтонами. Блуждающие огоньки
танцевали над могилами, освещая унылые надгробья, как ни странно, не
отбрасывающие теней. Глядя с вершины холма поверх кладбища, где ничто не
загораживало обзора, я мог различить отблески звезд на водной глади в бухте,
сам же город был погружен в глубокий мрак. Лишь изредка я замечал, как то
один, то другой фонарь приближался со стороны города по одной из кривых
улочек, чтобы нагнать толпу, которая тем временем бесшумно входила в храм. Я
стоял и ждал, пока она вся скроется в черном проеме двери, пока за ней
проследуют и все отставшие. Старик тянул меня за рукав, но я твердо решил
войти последним. Уже переступая порог храма, чей беспросветный мрак поглощал
толпу, я обернулся, чтобы кинуть прощальный взгляд туда, где кладбищенские
огоньки заливали тусклым светом мостовую. И, обернувшись, я содрогнулся. Как
я уже говорил, почти весь снег был сметен ветром, но несколько белых пятен
осталось на дорожке перед входом; так вот, устремленные назад в мимолетном
взгляде, мои усталые глаза не различили на снегу ни единого отпечатка
чьей-либо ступни, чужой или моей собственной.
Несмотря на несметное число внесенных фонарей, церковь была едва
освещена, поскольку большая часть толпы уже успела исчезнуть. Остальные
входили в боковой неф, заполняя проходы между сиденьями с высокими спинками;
темный провал входа в склепы зловеще зиял прямо перед кафедрой. В нем-то и
исчезали безмолвные фигуры. Вслед за ними и я спустился в черное душное
подземелье. Хвост этой мрачной колонны жутковато извивался, а когда я
увидел, как он вползает в почтенный склеп, зрелище это показалось мне просто
невыносимым. Очутившись внутри, я заметил, что процессия устремляется в
какое-то отверстие в полу склепа, и через несколько секунд уже спускался
вместе со всеми по грубо обтесанным ступеням узкой извилистой лестницы.
Источая сырость и специфический запах, бесконечной спиралью уходила она в
самые недра горы меж двух однородных на всем своем протяжении стен,
сложенных из сочащихся влагой каменных блоков, покрытых осыпающейся
штукатуркой. Это был долгий, утомительно долгий и безмолвный спуск; между
тем стены и ступени постепенно стали приобретать другой вид: похоже, они
были высечены в сплошной скале. Но более всего меня угнетало то, что
бесчисленные шаги не производили ни звука и не отдавались эхом. Казалось,
прошла уже целая вечность, а мы все спускались и спускались, и тут мое
внимание привлекли боковые коридоры или, скорее, ходы из неведомых уголков
вековечного мрака вели они в эту шахту, служившую сценой для ночной
мистерии. Ходов становилось все больше; они были бесчисленны, эти нечестивые
катакомбы, таящие невыразимую угрозу. Тяжелый запах гниения, исходящий из
них, становился все въедливее и невыносимее. Я не сомневался в том, что мы
прошли всю гору сверху донизу и теперь находились ниже уровня самого города
и не мог не содрогнуться при мысли о том, насколько древним должен быть этот
город, если даже самые недра его источены червями зла.
Потом впереди забрезжил свет, тусклый и зловещий, и вскоре послышался
тихий плеск подземных вод. И в который уже раз меня пробрала дрожь слишком
уж не по душе мне было все, что принесла с собой эта ночь, и я горько
сожалел о том, что послушался зова предков и явился на этот первобытный
ритуал. По мере того, как лестница и коридор становились шире, я все яснее
различал новый звук жалобную и жалкую пародию на флейту, и вдруг предо мной
развернулась грандиозная панорама внутреннего мира: обширное побережье,
сплошь покрытое поганой порослью, озаряемой столпом огня нездорового
зеленоватого оттенка, извергающимся из недр его, и омываемой широкой
маслянистой рекой, струящейся из каких-то ужасающе невообразимых бездн,
чтобы слиться с чернейшими из пучин древнего, как мир, океана.
Мне стало дурно; я задыхался, глядя на этот богомерзкий Эреб с его
громадными поганками, вредоносным пламенем и вязкими водами, в то время как
люди в мантиях выстраивались полукругом лицом к пылающему столпу. Начинался
святочный ритуал, который древнее человечества и которому суждено пережить
человечество: первобытный ритуал солнцестояния, сулящего победу весны и
зелени над зимой и снегом; ритуал огня и обновления, света и музыки. Этот-то
ритуал и вершился теперь на моих глазах в адском подземелье. Я наблюдал за
тем, как они поклоняются столпу болезнетворного огня и бросают в воду
пригоршнями какую-то слизистую поросль, зеленовато поблескивающую в
хлористом зареве. И еще я видел, как нечто бесформенное сидело, скорчившись,
в стороне от света и пронзительно дудело в свою флейту, и сквозь эти звуки
мне слышалось как бы некое приглушенное хлопанье крыльев, приближавшееся из
зловонной тьмы, непроницаемой для взора. Но более всего меня пугал огненный
столп: неутомимо извергаясь из глубин, самых последних и непостижимых, он не
рождал теней, как рождало бы любое здоровое пламя, зато покрывал мертвые
стены тошнотворной и ядовитой зеленой накипью. И все это яростное полыхание
не несло в себе ни толики тепла, только холод, липкость смерти и разложения.
Тем временем мой провожатый протиснулся сквозь толпу прямо к тому
месту, откуда изрыгалось пламя, обратился лицом к собравшимся и принялся
производить размеренные обрядовые жесты. В определенные моменты все
склонялись в раболепном поклоне, особенно когда он вознес над головой руку с
ненавистным Некрономиконом , захваченным из дома. И я отвешивал поклоны
вместе со всеми, ибо был призван на этот праздник писаниями своих отцов.
Затем старик подал сигнал притаившемуся в полумраке флейтисту, и тот, сменив
тональность, заиграл чуть громче; кошмар, который за этим последовал,
превосходил всякое воображение. При его проявлении я чуть не рухнул на
обезображенную лишайником почву, пронзенный страхом не от мира сего, не от
мира того, и не от мира любого, но страхом безумных расстояний между
галактиками.
Из невообразимой гущи мрака по ту сторону гангренозного подыхания
негреющего огня, из сатанинских пространств, в которых влачит свои волны
маслянистая река, неслышно, невидимо и неодолимо, приближалась, ритмично
хлопая крыльями, стая, по-видимому, ручных, дрессированных гибридов, в
уродстве своем недоступных ни охвату незамутненным взором, ни осмыслению
неповрежденным рассудком. Не то вороны, не то вампиры... одним словом, это
было нечто такое, о чем я не могу, да и не хочу вспоминать. Медленно и
неуклюже приближались они, частично на своих перепончатых лапах, частично с
помощью перепончатых крыльев, и когда они, наконец, достигли толпы
священнодействующих, те принялись хватать и седлать их... и один за другим
уносились прочь вдоль подземной реки в глубины преисподней, в галереи
страха, туда, где отравленные ручьи пополняют чудовищные водопады, навеки
скрытые от глаз людских.
Старая прядильщица умчалась вместе со всеми, старик.остался, потому что
я ответил отказом, когда он подал мне знак оседлать одну из тварей и
следовать за остальными. Выпрямившись на нетвердых ногах, я обнаружил, что
все исчезли и люди, и животные, и даже бесформенный флейтист, и только две
крылатых бестии терпеливо паслись неподалеку, я продолжал упираться, и тогда
старец вновь извлек свои перо и дощечку и начертал слова, из коих следовало,
что он действительно является полномочным представителем моих отцов
основателей святочного культа на этой древней земле, что имеется
распоряжение, в соответствии с которым я должен был сюда вернуться и что
самые главные таинства еще впереди. Почерк его был старомодно затейлив, а в
подтверждение своих слов, ибо я по-прежнему пребывал в нерешительности, он
вынул откуда-то из многочисленных складок своей просторной мантии перстень с
печаткой и часы. На обоих предметах красовался наш фамильный герб. И все же
это было скверное доказательство, поскольку из бумаг, имевшихся в семейном
архиве, я знал, что эти самые часы были зарыты в землю вместе с телом моего
прапрапрапрапрадедушки еще в 1698 году.
Тогда старик откинул капюшон, чтобы продемонстрировать наше фамильное
сходство, но я лишь пожал плечами, потому что знал: никакое это не лицо, а
дьявольски искусная восковая маска. Тем временем порхающие твари стали
проявлять признаки беспокойства и рыть когтями землю, поросшую лишайником;
старик, похоже, тоже начал терять терпение. Когда одно из существ, не
вытерпев, стало потихоньку пятиться, старик рванулся, чтобы остановить его,
и от этого резкого движения восковая маска слетела с того места, где у него
должно было находиться лицо. То порождение горячечного бреда, что предстало
предо мной в этот миг, загородило мне путь обратно к лестнице, по которой мы
сюда спустились, а потому я бросился, не помня себя, в подземную реку,
влачащую маслянистые воды свои в неведомые морские гроты; бросился вниз
головой в эту зловонную квинтэссенцию подземных ужасов, не дожидаясь, пока
мои истошные вопли навлекут на меня все загробные легионы, какие только
могут таиться в этих ядовитых безднах.
В больнице, где я очнулся, мне сообщили, что меня обнаружили на
рассвете в водах кингепортской гавани, полуокоченевшего, вцепившегося
мертвой хваткой в кусок дерева, ниспосланный мне Провидением. По следам на
снегу было установлено, что накануне вечером, переходя через гору, я свернул
не на ту развилку и упал со скал Оранжевого мыса. Мне нечего было на это
возразить, просто нечего и все: из широких окон больничной палаты открывался
вид на море крыш, среди которых старинные составляли лишь какую-нибудь пятую
часть; с улиц доносился шум трамваев и автомобилей. Мне клялись, что это
Кингспорт, и я согласно кивал. Узнав, что больница расположена по соседству
со старым кладбищем на Центральном холме, я впал в истерику, и тогда меня
перевезли в больницу Святой Марии в Аркхэме, где я должен был получить более
основательный уход. Там мне очень понравилось, тем более, что тамошние
доктора отличались либеральными взглядами и даже посодействовали мне в
получении копии злополучного Некромикона Аль Хазреда, снятой с оригинала,
хранившегося под замком в библиотеке Мискатоникского университета. Поскольку
болезнь моя был каким-то образом связана с психозом, мне посоветовали
выкинуть из головы всякие навязчивые идеи.
Читая ту чудовищную главу, я трепетал и трепетал вдвойне, ибо клянусь!
содержание ее было мне не в диковинку. Я уже читал ее прежде, что бы там ни
показывали следы на снегу, а где я читал ее... об этом лучше не вспоминать.
В часы, свободные от сна, нет никого, кто мог бы мне об этом напомнить; зато
все сны мои с некоторых пор превратились в кошмары, и причиной тому слова,
которые я не смею процитировать. Я могу привести лишь один абзац; вот как он
выглядит в моем переводе с неуклюжей вульгарной латыни:
Нижние из пещер подземных, писал безумный араб, недоступны глазу
смотрящего, ибо чудеса их непостижимы и устрашающи. Проклята земля, где
мертвые мысли оживают в новых причудливых воплощениях; порочен разум,
пребывающий вне головы, его носящей. Великую мудрость изрек Ибн Шакабао,
сказав: блаженна та могила, где нет колдуна: блажен тот город, чьи колдуны
лежат во прахе. Ибо древнее поверье гласит, что душа, проданная диаволу, не
спешит покидать пределы склепа, но питает и научает самого червя грызущего,
пока сквозь тлен и разложение не пробьется новая чудовищная жизнь, и жалкие
поедатели падали не наберутся хитроумия, чтобы вредить, и силы, чтобы
губить. Огромные ходы тайно проделываются там, где хватило бы обычных пор
земных, и рожденные ползать научаются ходить .
Перевод О. Мичковского
Last-modified: Thu, 12 Dec 2002 09:24:04 GMT