еальности отвлечься, могло с легкостью быть написанным чернилами на бумаге
предисловием к его собственному рассказу, который он написал, а затем порвал
на кусочки и спустил в унитаз в туалете на автобусной станции много лет
назад.
В отличие от Дадли Принса у Траута не было свидетельства о среднем
образовании, но кое в чем он был очень похож на моего старшего брата Берни,
доктора физической химии из Массачусетского технологического. Берни и Траут,
оба, с самой юности, играли сами с собой в игры, в которых первым делом надо
было задать себе вопрос: "Положим, в действительности дела обстоят так-то и
так-то. Что из этого следует?"
Трауту не удалось сделать один вывод из данных ему условий --
произошедшего катаклизма и завершившегося "подарочного червонца". Именно он
не догадался, что на несколько миль в округе ни один человек некоторое время
не будет двигаться -- ни причине собственной смерти, серьезного ранения или
ПКА. Он потратил драгоценные минуты, ожидая прибытия "скорой помощи",
полицейских, пожарных и других специалистов из Красного Креста и
Федерального Агентства по Чрезвычайным Ситуациям, которые должны были бы
взять на себя контроль за происходящим.
Ради Бога, не забывайте, пожалуйста, -- ему было, черт побери,
восемьдесят четыре года! Он брился каждый день, и поэтому его чаще принимали
за нищенку, нежели за нищего, даже без его головного платка из одеяла. Его
вид не вызывал ни малейшей симпатии. Что до его сандалий, они-то были крепче
некуда. Они были сделаны из тормозных колодок космического корабля
"Аполлон-11", который доставил на Луну Нейла Армстронга, первого землянина,
ступившего на ее поверхность в 1969 году.
Сандалии были подарком от правительства с войны во Вьетнаме,
единственной войны, которую мы проиграли. Во время нее из армии дезертировал
единственный сын Траута Леон. Во время этой войны американские солдаты,
отправлявшиеся на патрулирование, надевали такие сандалии поверх своих
легких ботинок. Они делали это потому, что враг понатыкал в землю на
тропинках острые колья, вымазанные дерьмом, вызывавшим заражение крови.
Траут очень не хотел снова играть в русскую рулетку со свободой воли. В
его ли возрасте? Тем более ставкой была жизнь других людей. Наконец он
понял, что, хочет он того или нет, ему придется оторвать свою задницу от
койки и перейти к действиям. Но что он мог сделать?
33
Мой отец часто цитировал Шекспира. Он делал это с ошибками. Я никогда
не видел его за книгой.
Да, я это вот к чему. Я хочу выдвинуть тезис о том, что величайшим
английским поэтом за всю историю нашей литературы был Ланселот Эндрюс
(1555--1626), а вовсе не Бард[22] (1564--1616). В его времена все
дышало поэзией. Взгляните на это:
Господь -- мой пастырь; не отступлю от него.
Он укладывает меня спать на зеленом пастбище, он
ведет меня к тихим водам.
Он очищает мою душу: он ведет меня тропами
праведников ради прославления своего имени.
Да, пускай я иду по долине, которую осеняет
смерть, но не убоюсь я зла: ибо ты
со мной; твой посох и твой жезл рядом,
и я спокоен.
Ты готовишь мне пир, когда я окружен врагами,
ты помазуешь мою голову
миром; моя чаша переполнена.
Доброта и милосердие будут сопутствовать мне
все дни моей жизни; и я вечно буду жить и доме Господа.
Ланселот Зндрюс был главным переводчиком среди тех великих людей,
которые подарили нам Библию короля Иакова[23].
Писал ли Килгор Траут стихи? Насколько мне известно, он написал только
одно стихотворение. Он сделал это в предпоследний день своей жизни. Он знал,
что дни его сочтены и скоро за ним явится Курносая. Предварительно следует
отметить, что в Занаду между зданием дома престарелых и гаражом растет тис.
Вот что Трауту накропалось:
Когда срубят тис
И снесут вниз,
Я вернусь домой
И скажу "кис-кис".
34
У матерей моей первой жены Джейн и моей сестры Элли было одно сходство
-- у них время от времени ехала крыша. Джейн и Элли окончили Тюдор-Холл. Они
были две самые красивые и умные девушки во всем Вудстокском гольф-клубе.
Кстати, у всех писателей-мужчин, будь они даже банкроты, жены -- красавицы.
Надо кому-нибудь провести исследование на эту тему.
Джейн и Элли не увидели катаклизм, слава Богу. Мне кажется, что Джейн
нашла бы в "подарочном червонце" что-нибудь хорошее. Элли бы точно с ней не
согласилась. Джейн любила жизнь и была оптимисткой, она до самого конца
боролась с раком. Последние слова Элли выражали облегчение, и больше --
ничего. Я уже где-то писал об этом. Вот ее последние слова: "Не болит, не
болит". Я не слышал, как она произнесла их, да и мой брат Берни тоже не
слышал. Нам передал эти слова по телефону говоривший с иностранным акцентом
санитар больницы.
Я не знаю, какими могли бы быть последние слова Джейн. В то время она
уже была не моей женой, а женой Адама Ярмолинского, и я спрашивал его, какие
были ее последние слова. Судя по всему, Джейн умерла, не сказав последнего
слова, не понимая, что ей уже больше не придется ничего говорить. На ее
отпевании в Епископальной церкви в Вашингтоне, округ Колумбия, Адам сказал
собравшимся, что ее любимым высказыванием было: "Ну когда же?!"
Чего, спросите вы, так ждала Джейн? Некоего события в жизни одного или
нескольких наших детей, уже взрослых, растящих собственных детей: в жизни
столяра-краснодеревщика, писателя, детского врача, художника, летчика и
печатника.
Я не выступал на ее отпевании. Мне не хотелось. Все, что я хотел
сказать, предназначалось лишь для нее одной. Последний наш разговор
произошел за две недели до ее смерти, мы беседовали как двое старых друзей
из Индианаполиса. Она была в Вашингтоне, округ Колумбия, где у Ярмолинских
был дом. Я был на Манхэттене. Моей женой была фотограф и писательница Джилл
Кременц, она и сейчас моя жена. Мы говорили с Джейн по телефону.
Я не помню, кто из нас кому позвонил, кому это пришло в голову. Могло
прийти любому из нас. Так вот, кому бы она ни пришла в голову, вышло так,
что разговор стал нашим прощанием.
Наш сын Марк, детский врач, сказал после ее смерти, что сам бы никогда
не пошел на все медицинские процедуры, которые она прошла, чтобы до
последнего оставаться в живых, чтобы иметь возможность взглянуть на нас
своими сияющими глазами и сказать: "Ну когда же?!"
Последний наш разговор был очень личным. Джейн спросила меня, как будто
я мог это знать, какое событие вызовет ее смерть. Она, наверное, чувствовала
себя персонажем какой-нибудь моей книги. В некотором смысле так и было. За
время нашего двадцатидвухлетнего супружества именно я решал, что мы будем
делать дальше -- отправимся ли в Чикаго, в Скенектади или в Кейп-Код. Моя
работа определяла, что мы будем делать дальше. Джейн нигде и никогда не
работала. Она воспитывала шестерых детей.
Я ответил ей, какое. Я сказал ей, что перед тем, как она умрет, один
загорелый, беспутный, надоедливый, но счастливый десятилетний мальчишка,
которого мы знать не знаем, выйдет на гравийную насыпь у лодочной пристани у
начала Скаддерс-Лейн. Он будет смотреть вокруг, на птиц, на лодки или на
что-то еще, что есть в гавани Барнстэбла, мыс Кейп-Код.
В начале Скаддерс-Лейн, на трассе 6А, в одной десятой мили от лодочной
пристани, стоит большой старый дом, где мы растили нашего сына, двух наших
дочерей и трех сыновей моей сестры Теперь там живут наша дочь Эдит, ее
муж-строитель Джон Сквибб и их маленькие дети, мальчики по имени Уилл и Бак.
Я сказал Джейн, что от нечего делать этот мальчик поднимет с земли
камешек. Так обычно поступают мальчишки. Он кинет его далеко-далеко в море.
И в миг, когда камень упадет в воду, она умрет.
Джейн всем сердцем верила во все, что делало жизнь волшебной в ее
глазах. В этом была ее сила. Она выросла в семье квакеров, но перестала
ходить на собрания Друзей[24] после четырех счастливых лет в
Свартморе. Выйдя замуж за Адама, она стала ходить в Епископальную церковь, а
он как был, так и остался иудеем. Она умерла, веря в Троицу, Рай, Ад и все
остальное. Я очень этому рад. Почему? Потому что я любил ее.
35
Сочинители историй, написанных чернилами на бумаге, делятся на
каратистов и боксеров. Впрочем, сочинители давно уже никого не интересуют.
Так вот. Боксеры пишут рассказы быстро, наспех, как Бог на душу положит.
Затем они набрасываются на них снова, переписывая то, что просто ужасно или
не подходит, и исправляя остальное. Каратисты пишут по одному предложению,
шлифуя его прежде, чем приступить к следующему. Когда они заканчивают
писать, рассказ действительно закончен.
Я -- каратист. Большинство мужчин -- каратисты, а большинство женщин --
боксеры. Снова скажу: надо кому-нибудь провести исследование на эту тему.
Может быть, писателю на роду написано быть каратистом или боксером. Недавно
я был в Рокфеллеровском университете, там ищут и находят все больше и больше
генов, которые заставляют нас действовать тем или иным способом, точно так
же, как нас заставлял катаклизм. Еще до моего визита в этот университет я
заметил, что мои с Джейн дети и дети Элли и Джима стали совсем разными
людьми, но при этом каждый стал именно тем, кем ему предопределено было
стать.
У всех шестерых жизнь налажена.
Но, с другой стороны, у всех шестерых были бесчисленные возможности
наладить свою жизнь. Если вы верите тому, что пишут в газетах, тому, что
говорят по радио, тому, что показывают по телевизору, что читаете в
Интернете, -- что ж, вы сильно отличаетесь от других.
Мне кажется, что писатели-боксеры находят удивительным, что люди бывают
смешными, грустными или какими-нибудь еще, и об этом и рассказывают, не
задумываясь, почему или по какой причине люди вообще живут.
Каратисты творят одно предложение за другим, продираясь через
воображаемые двери и заборы, прорезая себе путь через заросли колючей
проволоки под шквальным огнем, дыша горчичным газом, и все для того, чтобы
найти ответ на эти вечные вопросы: "Что, черт подери, нам делать? Что, черт
подери, происходит в этом мире?"
Каратистам все мало. Каратист Вольтер говорил: "Нужно возделывать свой
сад", но каратисты хотят еще заниматься правами человека. Вот о них и
поговорим. Я начну с двух правдивых историй, произошедших и конце нашей с
Траутом войны в Европе.
Дело обстоит так. 7 мая 1945 года[25] Германия, прямо или
косвенно ответственная за смерть при мерно сорока миллионов человек,
капитулировала. Еще несколько дней спустя к югу от Дрездена, близ границы с
Чехией, оставался очаг анархии, который впоследствии вошел в оккупационный
сектор Советского Союза. Я был в этом месте и немного рассказал о тех днях в
книге "Синяя борода". Из лагерей были освобождены и брошены на произвол
судьбы тысячи военнопленных, таких как я, а так же выжившие в концлагерях
люди с номерами, вы татуированными на руках, сумасшедшие, уголовники, цыгане
и Бог знает, кто еще.
И вот что я вам скажу. Там были и немецкие войска, сломленные, но
вооруженные. Они искали, кому бы сдаться -- только не Советскому Союзу. Мы с
моим фронтовым другом Бернардом В. О'Хара поговорили кое с кем из них.
О'Хара, адвокат и прокурор в разные периоды своей жизни, сейчас на небесах.
А тогда мы оба слышали слова немцев. Они говорили, что Америке следовало
делать то же самое, что делали они, -- воевать с безбожниками-коммунистами.
Мы ответили, что нам так не кажется. Мы ожидали, что СССР постарается
стать похожим на США, со свободой печати и вероисповедания, праведными
судами и честными выборами, и так далее. А США, в свою очередь, постараются
воплотить то, что воплощено -- так говорили -- в СССР, именно распределение
благ по справедливости. "От каждого -- по способностям, каждому -- по
потребностям". Вроде того.
Бритва Оккама.
А затем О'Хара и я, ну точно как дети, зашли в один амбар. Стояла
замечательная весна. Мы искали, чего бы поесть. Нам бы сошло все что угодно.
Но на сеновале мы нашли тяжело раненого капитана печально известных своей
жестокостью СС. Судя по всему, он был при смерти. Он с легкостью мог быть
организатором пыток и уничтожения людей в каком-нибудь лагере смерти
неподалеку.
Как у всех членов СС, и как и у всех людей, сидевших в лагерях смерти,
у капитана на руке был вытатуирован личный номер. Как тут можно визировать,
скажете? После окончания войны все было очень иронично. Он попросил нас с
О'Харой уйти. Он сказал, скоро умрет, и что никак не может этого дождаться.
Когда мы приготовились уйти, не думая о нем, он прокашлялся. Он давал нам
знак, что хочет сказать что-то еще. Да-да, снова последние слова. Он хотел
что-то сказать, н кто, кроме нас, мог его услышать?
"Я только что понял, что впустую потратил последние десять лет своей
жизни". Вот что он сказал.
Катаклизм, братцы! .
36
Моя жена думает, что я крутой парень. Она ошибается. Я не думаю, что я
такой уж крутой.
Я безмерно уважаю Джорджа Бернарда Шоу. Он был социалист, а еще умный и
забавный драматург. Разменяв девятый десяток, он сказал, что его, конечно,
считают умным, а он всегда жалел тех, кого считали глупыми. Он сказал, что,
прожив такую долгую жизнь, может, как ему кажется, считать себя достаточно
смышленым, чтобы успешно работать мальчиком на посылках.
Я о себе того же мнения.
Когда муниципалитет Лондона хотел вручить Шоу орден "За заслуги", он
поблагодарил городские власти, но сказал, что уже давно вручил себе этот
орден сам.
А я бы принял такую награду. Я, разумеется, понял бы, что у меня есть
возможность потрясающе пошутить, но я никогда не позволял себе отпускать
подобные шутки. Я не хочу, чтобы из-за меня кто бы то ни было чувствовал
себя как последнее дерьмо.
Пусть это будет моей эпитафией.
Сейчас лето 1996 года, и я спрашиваю себя, были ли у меня в молодости
какие-нибудь идеи, от которых я бы теперь открестился. Передо мной был
пример моего единственного дяди, дяди Алекса, бездетного страхового агента
из Индианаполиса, окончившего Гарвард. Это он заставил меня прочесть
писателей-социалистов, таких, как Шоу, Норман Томас, Юджин Дебс и Джон Дос
Пассос, когда мне не было и двадцати, а заодно научил делать модели
самолетов и дрочить. После окончания Второй мировой войны дядя Алекс стал
консерватором покруче архангела Гавриила.
Но мне до сих пор нравится то, что мы с О'Харой ответили немецким
солдатам после нашего освобождения: что Америка станет более
социалистической, будет стараться дать всем работу, обеспечить наших детей,
чтобы по крайней мере они не мерзли, не голодали, умели читать и писать и не
были перепуганы до смерти.
Раскатали губу.
В каждом выступлении я цитирую Юджина Дебса (1855--1926) из Терре-Хота,
штат Индиана, пятикратного кандидата в президенты от социалистической
партии:
"Пока существует низший класс -- я к нему отношусь, пока есть
преступники -- я один из них, пока хоть одна душа томится в тюрьме -- я не
свободен".
В прошедшие годы я посчитал благоразумным говорить перед цитатой, что
ее надо воспринимать всерьез. В противном случае аудитория начинает
смеяться. Они смеются без злобы, они знают, что я люблю быть смешным. Но их
смех говорит о том, что это эхо Нагорной проповеди начинают воспринимать как
устаревшую, полностью дискредитировавшую себя чушь.
Это не так.
37
Под грубыми сандалиями Килгора Траута хрустели осколки разбившегося
хрустального канделябра, пока он вприпрыжку бежал через упавшую стальную
дверь с загадочной надписью "СКУСТ ОПУ". Поскольку осколки канделябра были
на двери и раме вместо того, чтобы быть под ними, судебный эксперт, который
будет давать показания в суде, если на ленивого рабочего подадут в суд,
подтвердит, что изделие ленивца упало первым. Канделябр должен был замереть
на секунду перед тем, как позволить силе тяжести сделать с ним то, что она,
без сомнения, желает сделать со всем на свете.
Датчик задымления в картинной галерее продолжал звенеть.
"Предположительно, -- позже сказал Траут, -- продолжал это делать по своей
собственной воле". Он шутил, по своему обыкновению, высмеивая мысль, что у
кого-то где-то когда-то вообще была свобода воли, до ли катаклизма, после
ли.
Дверной звонок заткнулся в тот момент, когда пожарная машина сбила
Золтана Пеппера. Вот как говорил об этом Траут: "А звонок себе молчит, все
потом нам объяснит".
Сам Траут, как я уже говорил, тем не менее пользовался свободой воли,
когда входил в академию и призывал иудео-христианского Бога словами:
"Очнитесь! Ради Бога, очнитесь! Свобода воли! Свобода воли!"
В Занаду он скажет, что если даже в тот день и ночь он был героем, то в
академию вошел "из редкостной трусости". Он "притворялся Полем
Ревером[26] в пространственно-временном континууме".
Он искал убежища от нарастающего грохота на Бродвее, что в полуквартале
оттуда, от звуков по-настоящему серьезных взрывов в других частях города. В
полутора милях к югу, возле Мемориала Гранта, массивный грузовик,
принадлежавший Департаменту здравоохранения, из-за потери управления
пропахал вестибюль одного здания и въехал в кабинет коменданта. Он своротил
газовую плиту. Прорванная труба массивного бытового прибора наполнила
лестницы и лифтовую шахту шестиэтажного здания метаном, смешанным с секретом
желез скунса. Большинство жителей дома были пенсионеры.
А затем БА-БАХ!
"Катастрофа, ждавшая своего часа", -- сказал Траут в Занаду.
x x x
Старый писатель-фантаст хотел привести в чувство одетого в форму
вооруженного охранника Дадли Принса для того, как он сам впоследствии
признался, чтобы самому больше ничего не делать. Он орал Принсу на ухо:
"Свобода воли! Свобода воли! Пожар! Пожар!"
Принс не пошевелил и мускулом. Он хлопал глазами, но это был лишь
рефлекс, а не проявление свободы воли. Вспомните историю про куриный суп.
Принс, по его собственному утверждению, думал лишь об одном -- а что, если
он пошевелит хоть мускулом и вследствие этого снова окажется в 1991 году в
Исправительной тюрьме строгого режима для совершеннолетних, что в Афинах,
штат Нью-Йорк.
Что ж, его можно понять!
Траут оставил Принса на некоторое время в покое. По его собственному
признанию, он огляделся вокруг в поисках, кого бы запрячь поработать. Адски
громко выл датчик задымления. Если здание действительно горит и огонь нельзя
погасить, он отправится искать какое-нибудь место, где гражданин в летах
может пересидеть происходящее снаружи.
В галерее он обнаружил зажженную сигару, лежащую на блюдце. Зажженная
сигара, при том, что сигары были запрещены во всем штате Нью-Йорк, не
угрожала никому, кроме себя. Ее середина находилась над центром блюдца, так
что она не могла никуда упасть, когда догорит. Но датчик задымления все
вопил о том, что наступил конец мира, как мы его знали.
Траут в книге "Десять лет на автопилоте" сформулировал то, что в тот
день хотел сказать датчику задымления: "Чушь собачья! А ну заткнись,
безмозглый невротик!"
Вот в чем была мистика: в галерее никого, кроме Траута, не было!
Неужели в Американской академии искусств и словесности водятся
привидения?
38
Сегодня, в пятницу, 23 августа 1996 года, я получил доброе письмо от
юного незнакомца по имени Джефф Михалич, видимо, серба или хорвата по
происхождению, который специализируется по физике в Университете штата
Иллинойс в Урбане. Джефф писал, что ему нравился курс физики в школе, и он
получал хорошие оценки, но "с того момента, как я изучаю физику в
университете, у меня с ней возникло много проблем. Это большой удар для
меня, поскольку в школе у меня все получалось. Я думал, что нет ничего, чего
бы я не сделал, если как следует этого захочу".
Вот мой ответ: "Вам следует прочесть плутовской роман Сола Беллоу
"Приключения Оджи Марча". Мораль в конце, насколько я помню, состоит в том,
что нам не следует решать вселенские проблемы, а скорее заниматься делами,
которые нам интересны и естественны, делать дела, которые мы можем сделать.
Относительно очарования физикой. Два самых интересных предмета, которые
преподают в школе и колледже, -- это механика и оптика. Однако за этими
игровыми дисциплинами стоит игра ума. Для того же, чтобы играть в нее, нужен
врожденный талант, вроде того, что нужен для игры на валторне или в шахматы.
В своих выступлениях и говорю о врожденных талантах: "Если вы
отправляетесь в большой город, а университет -- это большой город, вы
непременно встретите Вольфганга Амадея Моцарта. Сидите дома, сидите дома".
Другими словами. Не важно, что та или иная подрастающая личность думает
о том, что он или она умеет делать. Он или она рано или поздно столкнется с
человеком, который, что называется, отымеет его или ее.
Мой друг детства Уильям X. К. Фейли, по прозвищу Скип, четыре месяца
как покойный -- теперь он на небесах, -- в свою бытность
студентом-второкурсником имел все основания считать себя настоящим мастером
настольного тенниса. Я неплохо играю в настольный теннис, но со Скипом
играть не стану. Он так закручивал мяч на своей подаче, что как бы я ни
пытался вернуть мяч, я знал, что моя полетит мне в нос, или в окно, или на
фабрику, где его изготовили, но никак не на стол.
Но когда Скип учился на первом курсе, он сыграл с нашим однокурсником
Роджером Даунсом. После этого Скип сказал: "Он меня отымел".
Спустя тридцать пять лет я читал лекции в университете в Колорадо, и в
зале сидел не кто иной, как Роджер Даунс. Роджер занялся бизнесом. Попутно
он стал уважаемым соперником на турнирах Мужского теннисного клуба. Я
поздравил его с тем, что много лет назад он преподал Скипу урок настольного
тенниса.
Роджер хотел услышать, что после этого позора сказал Скип. Я ответил:
"Скип сказал, что ты его отымел".
Роджер был в высшей степени доволен.
Я не спрашивал, но он явно понял, что Скип имел в виду. Ведь жизнь --
это дарвиновский естественный отбор, или, как ее любит называть Траут,
дерьмо. Роджер сам много раз вылетал с теннисных турниров, когда его, как
когда-то он Скипа, имели. Удар приходится по самоуважению.
В этот августовский день пришли и другие новости. Мой старший брат
Берни, ученый от бога, который знал об электрической природе гроз больше,
чем кто-либо другой, оказывается, неизлечимо болен раком. Болезнь слишком
запущена, чтобы Три Всадника Онкологического Апокалипсиса -- Хирургия,
Химиотерапия и Рентген -- могли ее обуздать.
Берни все еще прекрасно себя чувствует.
Рано еще об этом говорить, но, когда он умрет, прости Господи, я не
думаю, что его прах надо закопать на кладбище Краунхилл вместе с Джоном
Уиткомбом Райли и Джоном Диллинджером. Они принадлежат только Индиане. Берни
принадлежит всему миру.
Его пепел надо развеять над огромным грозовым облаком.
39
Итак, там, в Колорадо, был Роджер Даунс из Индианаполиса. Здесь, в
Саут-Форке на Лонг-Айленде, есть я, я тоже из Индианаполиса. Пепел моей
индианаполисской жены Джейн Мэри Кокс смешан с корнями безымянной цветущей
вишни в Барнстэбл-Вилидж в Массачусетсе. Ветви этого дерева видны из
флигеля, который выстроил Тед Адлер и после этого спросил: "Господи, как мне
это удалось?"
Свидетель на нашей с Джейн свадьбе в Индианаполисе, Бенджамен Д. Хиц из
Индианаполиса, теперь вдовец и живет в Санта-Барбаре в Калифорнии. Той
весной Бен ухаживал за моей двоюродной сестрой. Теперь она -- вдова и живет
на побережье Мэриленда, а моя сестра умерла в Нью-Джерси, мой же брат
умирает, хотя еще не чувствует этого, в Олбани, штат Нью-Йорк.
Мой друг детства Дэвид Крейг, заставивший замолчать радио в немецком
танке во время Второй мировой войны, работает строителем в Новом Орлеане.
Моя двоюродная сестра Эмми -- это ее отец сказал мне, когда я вернулся с
войны, что я наконец стал мужчиной, -- с которой я вместе делал лабораторные
работы по физике в школе в Шортридже, живет всего в тридцати милях восточнее
Дейва в Луизиане. Самая настоящая диаспора!
Почему столь многие из нас покинули город наших предков, город, где
наши семьи пользуются уважением, где улицы и речи так нам знакомы, и где,
как я сказал в Батлерском университете в июне прошлого года, одновременно
собралось все лучшее и все худшее, что есть в западной цивилизации?
Жажда приключений!
Но, может быть, еще и потому, что мы хотели спастись от могущественного
притяжения -- нет, не нашей планеты, а кладбища Краунхилл.
Краунхилл заполучило мою сестру Элли. Оно не заполучило Джейн. Оно не
получит моего старшего брата Берни. Оно не получит меня.
В 1990 году я читал лекции в одном университете в южном Огайо. Меня
поселили в мотеле неподалеку. После лекции я вернулся в мотель и заказал в
баре свой обычный виски с содовой, после которого я сплю как ребенок, а я
люблю спать как ребенок. Бар в основном был заполнен местными пожилыми
людьми, похожими друг на друга. Им было над чем посмеяться.
Я спросил бармена, что это за люди собрались. Он сказал, что это
пятидесятая встреча выпускников Зенсвилльской школы 1940 года. Это было
потрясающе. Это было правильно. Я был выпускником шортриджской школы 1940
года. Так что на самом деле я пропускал нашу собственную встречу.
Эти люди могли бы стать персонажами пьесы Торнтона Уайлдера "Наш
городок", самой прекрасной пьесы на свете.
Они и я были настолько пожилыми, что помнили времена, когда на твои
финансовые перспективы особенно не влияло, поступил ты в колледж или не
поступил. Так или иначе ты бы на что-то сгодился. И я так и сказал тогда
своему отцу, что не хочу быть химиком, как мой старший брат Берни. Я
сэкономлю ему кучу денег, если вместо этого устроюсь работать в газету.
Поймите, я мог пойти в колледж только при условии, что буду ходить на
те же курсы, что и Берни. Отец и Берни так решили. Все прочие виды высшего
образования они оба называли декоративными. Они смеялись над дядей Алексом
-- страховым агентом, -- поскольку в Гарварде он получил такое декоративное
образование.
Отец сказал, что мне надо поговорить с его близким другом Фредом
Бейтсом Джонсоном, юристом, который в молодые годы был репортером ныне
закрытой демократической ежедневной газеты "Индианаполис тайме".
x x x
Я неплохо знал мистера Джонсона. Мы с отцом вместе с ним любили
охотиться на птиц и кроликов в округе Браун. Это, конечно, было до того, как
Элли достала нас своими просьбами прекратить этим заниматься. Он принял меня
в своем офисе. Откинувшись на вращающемся стуле и прищурив глаза, он
спросил, какой я вижу свою карьеру журналиста.
"Сэр, -- сказал я, -- я думаю, что мне удастся получить работу в
"Калвер ситизен" и поработать там три-четыре года. Я неплохо знаю этот
район". Калвер находится на озере Максинкуки в северной части Индианы. У нас
возле этого озера был летний домик.
"А потом?" -- спросил он.
"С полученным опытом, -- сказал я, -- я смогу получить работу в намного
более крупной газете, может быть, в Ричмонде или Кокомо[27]".
"А потом?" -- спросил он.
"После пяти лет в такой газете, -- ответил я, -- я думаю, что буду
готов попытать счастья в Индианаполисе".
"Прошу меня простить, -- сказал он, -- но мне нужно позвонить".
"Разумеется", -- сказал я.
Он развернулся на вращающемся стуле и сидел спиной ко мне, пока говорил
по телефону. Он говорил тихо, и я не пытался подслушивать. Я считал, что это
не мое дело.
Он повесил телефонную трубку и повернулся ко мне лицом. "Поздравляю! --
произнес он. -- Ты получил работу в "Индианаполис таймс"".
40
Вместо того чтобы начать работать в "Индианаполис таймс", я отправился
в колледж в далекую Итаку, штат Нью-Йорк. С тех пор я, как Бланш Дюбуа в
"Трамвае "Желание", всегда зависел от чужой доброты.
Сейчас, когда до пикника в Занаду осталось всего пять лет, я думаю о
том, кем бы я мог стать, если бы провел свою взрослую жизнь с теми, с кем
учился в школе, со своими родителями, бабушками и дедушками, в своем родном
городе.
Таким человеком я мог бы стать. Но не стал! Поезд ушел!
Отец твой спит на дне морском,
Он тиною затянут;
И станет плоть его песком,
Кораллом кости станут.
Он не исчезнет, будет он
Лишь в дивной форме воплощен[28].
Такой человек знал бы несколько шуток, известных мне, например, ту,
которую однажды рассказал Фред Бейтс Джонсон. Он рассказал мне ее, когда он,
отец и я, совсем еще маленький, и еще другие люди отправились на охоту в
округ Браун. По словам Фреда, команда парней вроде нас пошла охотиться на
оленей и американских лосей в Канаде. Кто-то должен был готовить еду, иначе
бы они умерли с голоду.
Они тянули соломинки, чтобы узнать, кто же будет готовить, пока
остальные будут с утра до вечера охотиться. Чтобы сразу стало все ясно, Фред
сказал, что короткая соломинка досталась отцу. Отец умел готовить. Мать --
нет. Она гордилась тем, что не умеет готовить, не умеет мыть посуду, и так
далее. Я любил ходить в гости к другим детям, у которых мамы готовили и мыли
посуду.
Охотники договорились, что тот, кто скажет хоть слово против отцовской
стряпни, сам станет поваром. Поэтому отец готовил все хуже и хуже, пока
остальные прекрасно проводили время в лесу. Но, насколько бы противен ни был
ужин, охотники его нахваливали и аплодировали отцу.
Когда однажды утром они ушли, отец нашел кучку свежего лосиного дерьма.
Он пожарил его на моторном масле и подал в тот вечер в качестве пирожков на
пару.
Первый, кто их попробовал, сразу же сплюнул. Он просто не мог иначе. Он
пролепетал: "О господи! На вкус это лосиное дерьмо, жаренное на моторном
масле!"
Но затем добавил: "Но приготовлено отлично, отлично!"
x x x
Я думаю, что мама выросла такой неумехой, поскольку ее отец, Альберт
Либер, пивовар и биржевой делец, полагал, что Америка движется к
аристократии европейского типа. В Европе -- и так, полагал он, будет и в
Америке -- принадлежность к аристократии определялась тем, что жены и дочери
у аристократов были декоративные.
41
Мне не кажется, что я прогадал, не написав роман об Альберте Либере, о
том, что именно на нем в огромной мере лежит ответственность за самоубийство
моей матери, случившееся накануне 8 марта в 1944 году. Не сказать, чтобы
американец немецкого происхождения, осевший в Индианаполисе, воспринимался
как сколько-нибудь типичный персонаж. Ни в одной книге не было таких
персонажей, их не выводили ни героями, ни негодяями. Этот характер мне
пришлось бы описывать с нуля.
Флаг в руки!
Известный критик Х.Л.Менкен, сам -- американец немецкого происхождения,
проживший всю свою жизнь в Балтиморе, штат Мэриленд, признавал, что не в
силах читать романы Уиллы Кейтера. Он старался изо всех сил, но не смог
заставить себя сопереживать тяжелой жизни чешских иммигрантов в Небраске.
Та же история.
Пока не забыл, скажу, что Элис, урожденная Барус, тезка моей сестры
Элли, первая жена моего деда Альберта Либера, умерла при родах своего
третьего ребенка -- дяди Руди. Моя мать была первым ребенком. Вторым был
дядя Пит, исключенный из Массачусетского технологического института, но тем
не менее произведший на свет физика-ядерщика -- моего двоюродного брата
Альберта, живущего в Дель-Маре, штат Калифорния. Кузен Альберт недавно
сообщил мне, что потерял зрение.
Он ослеп не из-за радиации, а из-за чего-то другого. Такое может
произойти с любым, ученый он или нет. Кузен Альберт родил не
физика-ядерщика, а компьютерного гения.
Согласимся с Траутом: "Жизнь продолжается!" Он любит время от времени
выкрикивать эту фразу.
Я вот к чему. Отец моей матери, пивовар, большая шишка среди
республиканцев и бонвиван из новой аристократии, после смерти своей первой
жены женился на скрипачке. Как выяснилось, она была сумасшедшая, клинический
случай. Да, так оно и было! У некоторых женщин бывает! Она страстно
ненавидела его детей. Она ревновала их к нему. Она хотела быть единственной!
С женщинами порой случается такое.
Эта адская фурия, умевшая играть на скрипке как бог, унижала маму, дядю
Пита и дядю Руди в детстве и физически, и морально, пока дедушка Либер,
разведясь с ней, не положил этому конец. Она унижала их так жестоко, что они
никогда не смогли этого забыть.
Если бы существовали люди, которых интересует жизнь богатых американцев
немецкого происхождения, осевших в Индианаполисе, я бы с полпинка написал
целую эпопею, в которой доказал бы, что на самом деле мою мать убил мой дед,
хотя убивал он ее медленно. Началось это с его предательства.
"Дин-дин-дон, мать твою так!"
Рабочее название -- "Унесенные ветром".
Когда мать выходила замуж за отца, молодого небогатого архитектора,
политики, хозяйки салонов -- короче, все сливки общества американцев
немецкого происхождения, осевших в Индианаполисе, дарили им на свадьбу
настоящие сокровища: хрусталь, изысканные ткани, китайский фарфор, серебро и
даже золото.
Шехерезада!
Кто мог тогда усомниться, что в Индиане есть своя собственная
наследственная аристократия, которая владеет стольким, что может
посоперничать со своими собратьями из другого полушария?
Во время Великой депрессии вся эта аристократия стала казаться мне,
моему брату, моей сестре и даже нашему отцу порядочным сбродом. Ищи-свищи
теперь этих людей по разным концам Америки. С ними случилось то же, что с
выпускниками Шортриджской школы 1940 года.
Auf Wiedersehen[29].
42
У меня всегда были проблемы с тем, как закончить рассказ так, чтобы это
всем понравилось. В реальной жизни, как и во время "подарочного червонца",
последовавшего за катаклизмом, люди не меняются, не делают никаких выводов
из своих ошибок и не извиняются. В рассказах по крайней мере две трети
персонажей поступают так. Если же это не так, вы выбросите этот рассказ в
мусорный бак без крышки, прикованный к пожарному гидранту перед Американской
академией искусств и словесности.
Ладно уж, с этим я смирился. Но даже после того, как я заставил
персонажа измениться, или познать что-нибудь, или извиниться, все слушатели
стоят вокруг меня и мнутся. Никак читателю не объяснишь, что представление
закончено.
В пору юности я был наивен, но поскольку не просил, чтобы меня
произвели на свет, то спросил совета у своего тогдашнего литературного
агента -- как закончить рассказ, не перебив всех героев. Мой агент работал
литературным редактором в толстом журнале и, кроме того, был консультантом
по сценариям в Голливуде.
Он сказал: "Нет ничего проще, мой мальчик, -- герой садится на лошадь и
уезжает за горизонт, освещенный закатным солнцем".
Спустя много лет он в здравом уме и твердой памяти покончит с собой,
застрелится из дробовика двенадцатого калибра.
Один его друг -- и клиент, как я -- сказал, что он никак не мог
покончить с собой, это было на него так непохоже.
Я ответил: "Даже пройдя военную подготовку, человек не сможет случайно
снести себе череп из дробовика".
Задолго до этого, в свою бытность студентом в Чикагском университете, я
как-то заговорил со своим научным руководителем об искусстве. Об искусстве
вообще. В то время у меня и мысли не было, что я буду заниматься одним из
искусств.
Он спросил: "Вы знаете, кто такие художники?"
Я не знал.
"Художники, -- сказал он, -- это люди, которые говорят: "Я не могу
исправить мою страну, мой штат или мой город, даже свою семью. Но, ей-богу,
я могу сделать этот квадрат холста или вот этот кусок бумаги размером восемь
с половиной на одиннадцать дюймов[30], или этот кусок глины, или
двенадцать нотных линий точно такими, какими они должны быть!"
Спустя пять лет после этого он проделал то же, что проделали
гитлеровский министр пропаганды, его жена и их дети в конце Второй мировой
войны. Он проглотил ампулу с цианистым калием.
Я написал его вдове письмо, рассказав, как много для меня значили его
советы. Я не получил ответа. Может быть, она не могла писать, сломленная
горем. А может, она проклинала его за то, что он избрал такой легкий способ
вырваться изо всего этого.
Этим летом я спросил писателя Уильяма Стайрона в китайском ресторане, у
скольких людей на всей планете есть то, что есть у нас, именно жизнь,
которую стоит жить. Между нами говоря, мы сошлись на семнадцати процентах.
На следующий день я отправился на прогулку по среднему Манхэттену
вместе со своим давним другом, врачом, который лечит всяких разных
наркоманов в больнице Бельвю. Многие его пациенты -- бездомные, у многих --
СПИД. Я рассказал ему о наших со Стайроном семнадцати процентах. Он с нами
согласился.
Как я писал где-то в другом месте, это святой человек. Я считаю святым
любого, кто ведет себя порядочно, живя в непорядочном обществе.
Я спросил его -- почему половина из его пациентов не покончила с собой.
Он сказал, что сам задавал себе этот вопрос. Иногда он спрашивал их, хотя
это не относилось к обычной медицинской практике при лечении наркоманов, нет
ли у них мысли о самоубийстве. Он сказал, что почти все -- исключений было
ничтожно мало -- были удивлены и оскорблены этим вопросом. Идея совершить
ТАКОЕ никогда не приходила им в голову.
Тут мы случайно встретили одного его бывшего пациента. Он шел, неся
пластиковую сумку, полную собранных им алюминиевых банок. Он был одним из
тех, кого Килгор Траут называет "жертвенной скотиной". На него было
удивительно приятно смотреть, хотя он был нищий.
"Привет, док", -- сказал он.
43
Вопрос: Что это за белое вещество в птичьем дерьме?
Ответ: Это тоже птичье дерьмо.
Вот вам и наука, вот как она помогает в нашу эпоху экологических
катастроф. Детская коляска из Хиросимы давно остыла, Чернобыль все еще
теплится. Дезодоранты, которыми мы прыскаем себе под мышки, прогрызли дыры в
озоновом слое.
Это искусство или нет?
А теперь вот что. Мой старший брат Берни, который никогда ничего не
рисовал -- не умел, -- который говорил, что не любит картины, поскольку они
ничего не делают -- худшее оскорбление в его языке, -- а только год за годом
висят на стене, этим летом стал художником!
Я вас не обманываю! Этот доктор физико-химических наук из
Массачусетского технологического теперь Джексон Поллок[31] людей
со средними доходами. Он сдавливает комки красок различных цветов и
плотностей между двух плоских листов чего-нибудь твердого, стекла или
плитки. Затем он разнимает листы, и вот оно! Он занялся этим не потому, что
у него рак. Когда он начал этим заниматься, он еще не знал, что болен, да и
в любом случае у него поражены легкие, а не мозг. Просто как-то раз ему
нечего было делать, жены у него -- вдовца -- не было, так что она не могла
задать ему сакраментальный вопрос: "Чем это ты занялся? У тебя крыша
поехала?" И вот вам результат! Лучше поздно, чем никогда. Он отправил мне
несколько ксерокопий его давленых миниатюр. Обычно похоже на что-то
древовидное, может, это деревья или кустарники, а может, грибы или дырявые
зонтики. Как бы то ни было, есть на что посмотреть. Если бы кто меня
спросил, как мне его произведения, я бы ответил: "Ничего", как когда-то
ответил мне мой сын на мой вопрос, хорошо ли я танцую. Потом Берни переслал
мне цветные оригиналы, они мне понравились еще больше.
Однако в письме, посланном мне вместе с ксерокопиями, не говорилось о
внезапно обретенном счастье. Это был вызов старого технократа подельщикам от
искусства, а я был ярким представителем последних. "Так это искусство или
нет?" -- спрашивал он. Он не смог бы задать столь едкий вопрос пятьдесят лет
назад,