я обосновался в Обители Абсолюта, я беседовал с гептархом и с различными акариями; но они могли лишь предложить, что Предвечный почему-то решил явиться мне в облике этих растений. Тогда, преисполненный удивления, я и не задумывался об этом - но, быть может, нас специально направили в незавершенный Песчаный Сад? Я уже нес с собой Коготь, хотя и сам не знал об этом; Агия незаметно для меня засунула его под клапан ташки. А что, если мы пришли в недостроенный Песчаный Сад для того, чтобы Коготь, пролетев по ветру Времени, мог с кем-то попрощаться? Да, эта идея абсурдна. Но в таком случае абсурдны и все другие идеи. Однако настоящее потрясение - потрясение в прямом смысле, ибо я даже пошатнулся, как при ударе, - я испытал при мысли, что если Вечный Принцип заключался в том изогнутом шипе, который я нес на груди многие лиги, а теперь заключается в новом шипе (возможно, в том же самом), тогда он может содержаться в чем угодно, да, вероятно, и содержится - в каждом шипе на кустах, в каждой капле морской воды. Этот шип был Когтем потому, что все шипы являлись священными Когтями; песок в моих сапогах был священным, поскольку попал туда с морского берега, усыпанного священным песком. Кенобиты хранили мощи саньясинов потому, что те приблизились к Панкреатору. Но абсолютно все было приближено к Панкреатору и даже соприкасалось с ним, ибо все пролилось из его ладони. Все без исключения было священной реликвией. Я стянул сапоги, в которых зашел так далеко, и швырнул их в морские волны, чтобы не ступать в обуви по священной земле. 32. "САМРУ" Я шагал вперед, словно могущественная армия, ибо ощущал себя в обществе всех тех, кто шествовал внутри меня. Меня окружала многочисленная охрана, да и сам я был личным охранником монарха. В моем войске встречались женщины, веселые и мрачные, а также дети, которые смеялись на бегу и, поддразнивая Эребуса и Абайю, бросали ракушки в морскую пучину. Через полдня я добрался до устья Гьолла, такого широкого, что противоположный берег терялся в отдалении. Из воды торчали треугольники островов, а меж ними, словно облака меж горных вершин, держали свой путь корабли с волнующимися парусами. Я окликнул людей на судне, проплывавшем мимо, и попросил довезти меня до Нессуса. Со стороны я, должно быть, представлял довольно дикое зрелище: лицо в шрамах, разодранный плащ, выступающие ребра. Тем не менее капитан (да воздается ему за его доброту) выслал к берегу шлюпку. Я заметил страх и благоговение в глазах гребцов. Возможно, на них произвел впечатление вид моих полузатянувшихся ран; но эти люди повидали много ран на своем веку, и я вспомнил, что испытал нечто подобное, когда впервые увидел лицо Автарха в Лазурном Доме, хоть он и не был высоким мужчиной, да, по правде говоря, и мужчиной-то не был. Двадцать дней и ночей "Самру" плыл вверх по Гьоллу. Мы шли под парусом, когда представлялась возможность, а в остальное время гребли веслами - по дюжине длинных на каждом борту. То было тяжкое плавание для моряков, ибо, хотя течение медлительно, почти незаметно, поток стремится День и ночь, а широкое русло так извилисто, что к вечеру гребцы нередко видят то место, откуда принялись за дело, когда барабанный бой возвестил начало вахты. Для меня же это плавание обернулось увеселительной прогулкой. Я предлагал свою помощь и в работе с парусами, и на веслах, но моряки неизменно отказывали мне. Тогда я обратился к капитану, человеку с хитроватой физиономией, чья внешность, казалось, говорила, что он живет не только мореходством, но и торговлей, и обещал хорошо заплатить ему по прибытии в Нессус. Однако он и слушать об этом не хотел, заявив (подергивая себя за ус, как обычно, когда желал продемонстрировать свою искренность), что мое общество - это уже достаточная награда для него и всей команды. Вряд ли они догадывались, что я - их Автарх. Из опасения встретиться с такими людьми, как Водалус, я не позволял себе ни малейшего намека на этот счет. Но, глядя мне в глаза и подмечая некоторые странности в поведении, они, похоже, посчитали меня адептом. Эпизод с мечом капитана, вероятно, лишь подбросил пищу для их пересудов. Это был кракемарт, самый тяжелый из мечей на вооружении у моряков - клинком шириной в мою ладонь, круто изогнутый, с выгравированными на нем звездами, солнцами и другими символами, значение которых оставалось загадкой для хозяина. Капитан носил его в тех случаях, когда корабль приближался к береговым деревням или при встрече с другими судами, когда требовалось поддержать собственное достоинство. Но в остальное время меч лежал на шканцах. Там я и набрел на него, и, поскольку маялся от безделья, наблюдая, как на поверхности зеленой воды качаются щепки и кожура от фруктов, я достал половинку точильного камня и стал править лезвие. Скоро капитан, заметив, что я проверяю большим пальцем качество проделанной работы, принялся расхваливать свои способности фехтовальщика. Так как кракемарт был почти вдвое легче, чем "Терминус Эст", и имел короткую рукоять, меня немало позабавило это бахвальство; я с удовольствием слушал примерно полстражи. Случилось так, что возле меня лежала бухта пенькового каната, толщиной с мое запястье, и когда капитану наскучили собственные россказни, я попросил его и еще одного матроса растянуть кусок каната длиной кубита в три. Кракемарт разрезал его, как волосок, и не успели моряки перевести дух, как я подбросил меч в воздух к солнцу и поймал его на излете за рукоять. Боюсь, этот случай ясно показывает, что силы начали возвращаться ко мне. Безделье, простая пища и свежий воздух - едва ли увлекательная тема для читателя, но вкупе они оказывают чудодейственное влияние на израненного и истощенного человека. Капитан с готовностью предоставил бы мне свою каюту, если бы я согласился на это, но я предпочел спать на палубе, завернувшись в плащ, а в одну дождливую ночь нашел убежище под шлюпкой, лежавшей в центре корабля килем вверх. Как выяснилось во время плавания, ветры стихают, когда Урс поворачивается спиной к солнцу; поэтому я чаще всего укладывался спать под песнь гребцов, а просыпался от звона якорной цепи. Иногда я пробуждался еще до наступления утра, когда корабль проходил вблизи от берега и на палубе маячил лишь сонный вахтенный. А бывало, меня будил свет звезд, и я наблюдал, как наше судно медленно скользит вперед под зарифленными парусами с помощником капитана у штурвала и матросами, прикорнувшими у фалов. В одну такую ночь, вскоре после того, как мы миновали Стену, я вышел на корму и увидел фосфоресцирующий шлейф в кильватере, точно холодные отблески огня на темной воде; и мне представилось на миг, что это обезьянолюди выбираются из шахты в надежде излечиться при помощи Когтя или же отомстить за старую обиду. В этом, разумеется, не было ничего удивительного - просто глупая ошибка сознания, одурманенного сном. То, что произошло на следующее утро, тоже, в сущности, не было чем-то особенно странным, но произвело на меня глубокое впечатление. Гребцы равномерно работали веслами, выводя корабль через излучину длиною в несколько лиг к тому месту, где мы могли бы поймать попутный ветер. Думаю, барабанный бой и плеск воды, стекающей с лопастей весел, действуют гипнотически, поскольку поразительно похожи на биение человеческого сердца во сне и тот шум, что производит кровь, когда стремится мимо внутреннего уха к мозгу. Я стоял у поручней и глядел на берег, все еще болотистый на тех участках, где поля древности некогда затоплялись илистым Гьоллом; и мне почудилось, что я уловил в расположении бугров и пригорков какой-то заданный порядок, точно вся эта обширная дикая местность имела некую геометрическую душу (как у некоторых картин), которая ускользала от прямого взгляда, но появлялась вновь, стоило мне отвернуться. Подошел капитан, и я сказал ему, что слышал, будто руины города растянулись вдоль реки на много лиг, и спросил, когда мы их увидим. Он засмеялся и объяснил, что мы уже два дня подряд плывем мимо них. Затем он передал мне свою подзорную трубу, и я лично убедился в том, что принятый мною за пень объект - это на самом деле разбитая и опрокинутая колонна, заросшая мхом. И тогда все - стены, улицы, памятники - будто разом выпрыгнули из укрытия, как каменный город, восстановившийся на наших глазах, когда мы с двумя ведьмами наблюдали за чудом с крыши гробницы. Никаких изменений вне моего сознания не произошло, но сам я был перенесен, гораздо быстрее, чем на корабле мастера Мальрубиуса, из глухой сельской местности в самый центр огромного древнего города, лежащего в руинах. Даже теперь я не могу не удивляться тому, сколь многое мы по невнимательности упускаем из виду. В течение многих недель мой друг Иона казался мне всего лишь мужчиной с искусственной рукой, а путешествуя с Балдандерсом и доктором Талосом, я проглядел добрую сотню ключевых моментов, которые подсказали бы мне, что хозяином был именно Балдандерс. Как удивился я, выйдя за городские ворота и обнаружив, что Балдандерс не сбежал от доктора, когда ему представился случай! По мере того как день клонился к вечеру, очертания руин прорисовывались все отчетливей. При каждом новом повороте реки зеленые стены поднимались выше, а почва у их основания становилась тверже. Проснувшись на следующее утро, я заметил среди развалин отдельные здания, настолько прочные, что сохранились их верхние этажи. Вскоре после этого я увидел маленькую лодку, совсем новую, привязанную к древнему пирсу. Я указал на нее капитану, который улыбнулся моей наивности и объяснил: - Целые семейства из поколения в поколение живут тем, что прочесывают эти развалины. - Мне говорили об этом, но эта лодка не может принадлежать подобным людям. Она слишком мала, чтобы в ней уместилась богатая добыча. - Драгоценности или монеты, - продолжал настаивать он. - Кроме мародеров, тут никто больше не высаживается. Закон здесь бессилен; мародеры убивают друг друга, а также всякого, кто сунется сюда. - Я должен там побывать. Ты подождешь? Он уставился на меня как на помешанного. - Сколько придется ждать? - До полудня. Не дольше. - Гляди, - сказал он и указал куда-то рукой. - Там впереди последняя излучина. Высаживайся здесь и встречай нас там, за поворотом. Мы доберемся туда не раньше полудня. Я согласился, и он спустил для меня шлюпку и приказал четырем гребцам доставить меня на берег. Прежде чем шлюпка отвалила от борта, капитан снял с пояса свой кракемарт и вручил его мне, торжественно промолвив: - Этот меч послужил мне верой и правдой во многих отчаянных схватках. Обрушь его на их головы, но постарайся не зазубрить лезвие о пряжку на ремне. Я с благодарностью принял меч из его рук, но признался, что всегда предпочитал шеи. - Это годится, но только если рядом нет товарищей, которых ты можешь задеть, орудуя мечом плашмя, - сказал он и дернул себя за ус. Сидя на корме шлюпки, я имел возможность разглядеть лица гребцов, и мне стало ясно, что они боятся берега почти так же, как и меня. Они причалили борт о борт с маленькой лодкой, а потом чуть не перевернули собственную шлюпку - так спешили убраться восвояси. Убедившись, что зрение не обмануло меня и с борта корабля я видел именно увядший алый мак, брошенный на единственном сиденье в лодке, я проводил взглядом удалявшуюся шлюпку. Несмотря на покинутый ветер, моряки на "Самру" спустили весла и принялись грести с удвоенной энергией. Капитан, вероятно, рассчитывал миновать излучину как можно быстрее, и если бы меня не оказалось в условленном месте, он продолжил бы путь без меня, а потом говорил бы себе (а быть может, всем, кто станет интересоваться), что это я, а не он нарушил договоренность. Расставшись с кракемартом, он еще больше успокоил свою совесть. От пирса вели каменные ступени, очень похожие на те, с которых я сигал в воду в детстве. Верхняя площадка была пуста и, как лужайка, заросла сочной травой, пустившей корни меж камнями. Передо мной лежал разрушенный город, мой собственный город Нессус, но то был Нессус давно ушедших времен. В небе кружились две-три птицы, но они оставались столь же немы, как потускневшие при солнце звезды. Гьолл, что-то шептавший в середине потока, казалось, уже отрешился и от меня, и от пустых остовов зданий, среди которых я пробирался. Как только его течение скрылось из виду, он стих, как смолкает робкий посетитель, стоит нам на мгновение покинуть комнату. Это место не слишком походило на квартал, где (по заверению Доркас) можно было разжиться мебелью и всякой посудой. Сначала я часто заглядывал в окна и двери, но не нашел ничего, кроме мусора да нескольких желтых листьев, которые сорвались с молодых деревьев, пробившихся между вывороченными камнями мостовой. Не заметил я и следов грабителей - лишь помет животных, перья и разбросанные кости. Не знаю, далеко ли я ушел от берега. Казалось - на целую лигу, но, может быть, гораздо ближе. Тот факт, что, оставив "Самру", я лишился транспортного средства, не особенно беспокоил меня. Ведь большую часть пути из Нессуса до охваченных войной гор я проделал пешком, и хоть ступал я еще нетвердо, мои босые ноги уже успели загрубеть на палубе корабля. Поскольку я так и не привык носить меч на поясе, то вытащил кракемарт из ножен и положил его на плечо, как часто носил "Терминус Эст". Летнее солнце давало то особое изумительное ощущение тепла, которое возникает лишь в тот момент, когда в утренний воздух прокрадывается чуть заметный холодок. Я наслаждался этим ощущением и вкупе с тишиной и одиночеством получил бы еще большее удовольствие, если бы не мысли о том, что я скажу Доркас при встрече и что она ответит мне. Знай я, как все обернется, заранее - уберег бы себя от лишних забот. Я набрел на нее гораздо раньше, чем мог рассчитывать, и мне не пришлось ничего говорить. Она тоже не произнесла ни слова и, судя по всему, даже не видела меня. Большие и прочные здания, стоявшие у самого берега, давно уступили место своим меньшим собратьям - обрушившимся конструкциям, которые некогда были жилыми домами и лавками. Я и сам не знаю, что привело меня к ее дому. Я не слышал рыданий, хотя не исключено, что подсознательно отметил какой-то едва уловимый звук - скрип дверной петли или шарканье башмака. А может, то был лишь цветочный аромат, ибо сначала я увидел аронник в ее волосах, белый в крапинку и свежий, как сама Доркас. Несомненно, она принесла его сюда специально, предварительно вынув из волос увядший мак, который бросила, когда привязывала лодку к причалу. (Но я забежал вперед в своем повествовании.) Я попробовал войти через парадный вход, но гниющий пол проседал до фундамента, так как перекрытия рухнули. Казалось, кладовая в тыльной части здания еще менее доступна, тихая тенистая аллея, заросшая папоротником, некогда таила в себе серьезную угрозу, и лавочники либо проделывали в задней стене маленькие отверстия, либо вовсе обходились там без окон. Однако я обнаружил узкую дверцу, скрытую под зарослями плюща. Железные запоры были съедены дождем точно сахар, а дубовые доски превратились в труху. Довольно крепкая лестница вела на верхний этаж. Доркас стояла на коленях, спиной ко мне. Она всегда была стройной; теперь же ее плечи напоминали мне спинку деревянного кресла, на которое набросили женский жакет. Волосы цвета тусклого золота остались теми же, что и прежде, - ничуть не изменились с тех пор, как я впервые увидел ее в Саду Непробудного Сна. Перед ней на носилках лежало тело старика, владельца памятного мне ялика. И спина его была так пряма, а мертвое лицо так молодо, что я едва узнал беднягу. На полу возле нее стояла корзина, не большая, но и не очень маленькая, а также закупоренный кувшин для воды. Я молча наблюдал за ней некоторое время, а потом ушел прочь. Если бы она пробыла там достаточно долго, я бы окликнул ее и обнял. Но явилась она совсем недавно, и я понял, что мне не следует этого делать. Пока я странствовал от Тракса до озера Диутурн, а оттуда до полей сражения, пока я был узником Водалуса и плыл вверх по Гьоллу, она возвращалась домой, туда, где жила лет сорок назад или больше, хоть ныне это место и пришло в упадок. Да и я сам, ископаемое, облепленное древними реликвиями, точно смердящий труп - мухами, давно пришел в упадок. Не то чтобы я одряхлел под гнетом сознания Теклы, прежнего Автарха или живущей в нем сотни. Нет, не их память, но мои собственные воспоминания состарили меня, когда я думал о нас с Доркас, дрожавших на примятой осоке плавучей тропинки, продрогших и промокших до нитки, по очереди прикладывавшихся к горлышку фляжки Хильдегрина, как двое детей, которыми мы, в сущности, и были. Я не отдавал себе отчета в том, куда направился после. Двинулся прямиком по длинной улице, наполненной тишиной, а когда та наконец закончилась, свернул наугад в сторону. Вскоре я вышел к Гьоллу и, бросив взгляд вниз по течению, увидел "Самру", который стоял на якоре в условленном месте. Заплывший сюда из открытого моря базилозавр не удивил бы меня сильнее. Через несколько мгновений вокруг меня столпились ухмыляющиеся моряки. Капитан крепко пожал мне руку. - Я боялся, что мы подоспеем слишком поздно, - признался он. - Я живо представлял, как ты борешься за свою жизнь на берегу, а между нами еще добрых пол-лиги. Помощник, чья беспросветная глупость заставляла его верить в лидерство капитана, хлопнул меня по плечу и крикнул: - Уж он бы задал им жару! 33. ЦИТАДЕЛЬ АВТАРХА Хотя каждая лига, отделявшая меня от Доркас, разрывала мне сердце, я испытывал несказанное облегчение, снова оказавшись на борту "Самру" и оставив позади все, что увидел на пустынном и мертвенно-тихом юге. Палубы, внешне не блиставшие чистотой, были сколочены из белого, свежесрубленного леса и ежедневно драились большой циновкой, так называемым "медведем", сплетенным из старых снастей. Перед завтраком на "медведя" усаживались два наших кока, и команде приходилось таскать их взад-вперед по обшивке, тщательно отскабливая каждую пядь ее поверхности. Щели между досками заливали варом, поэтому палуба казалась улицей, вымощенной в соответствии со смелым фантастическим проектом. Нос поднимался высоко вверх и загибался над палубой. Глаза - каждый зрачок величиной с тарелку и с небесно-голубой радужной оболочкой, намалеванной самой яркой из имевшихся в распоряжении красок, - глядели в зеленоватую воду реки, выбирая надежный фарватер. Левый глаз плакал якорной цепью. Раскрашенная резная фигура на носу, поддерживаемая (треугольным деревянным брасом, сверкала позолотой, изображая птицу вечности. Голова ее была женской, лицо длинное, аристократическое, глаза - крошечные черные точки. Ее полная отрешенность являла собой величественный комментарий на тему мрачного спокойствия тех, кто никогда не познает смерть. Расписные деревянные перья, ниспадая на плечи, закрывали и полушария грудей. Вместо рук были крылья, поднятые вверх и откинутые назад так, что их кончики торчали над форштевнем, а главные маховые перья частично заслоняли треугольник браса. Я бы посчитал эту женщину-птицу абсолютно неправдоподобным созданием (как, несомненно, полагали моряки), если бы мне не довелось собственными глазами видеть анпиел Автарха. Длинный бушприт переходил в форштевень как раз между крыльями "Самру". Над баком поднималась фок-мачта, лишь немногим длиннее бушприта. Чтобы освободить пространство для фока, она чуть наклонялась вперед, будто ее подтянули к себе носовые снасти и кливер. Грот-мачта, напротив, стояла прямо, как некогда сосна в строевом лесу, зато бизань-мачта отклонялась назад, так что верхушки всех трех мачт отстояли друг от друга значительно дальше, чем основания. Каждая из названных мачт имела косой рей из двух связанных друг с другой и сужающихся по концам перекладин, которые некогда представляли собой цельные стволы молодых деревьев; на каждом рее крепился один треугольный парус цвета ржавчины. За исключением уже упомянутых глаз и носовой фигуры, а также леера на юте, где алый цвет символизировал высокое положение капитана и его изобилующее кровавыми схватками прошлое, корпус корабля был белым ниже ватерлинии и черным - над водой. Ют тянулся лишь на одну шестую длины "Самру", но именно там находились штурвал и нактоуз, и именно оттуда за отсутствием переплетения снастей открывался самый лучший вид. Единственным внушительным оружием на корабле была поворотная пушка, ненамного крупнее, чем на спине у Мамиллиана, готовая дать отпор и пиратам, и всякого рода мятежникам. Сразу за кормовым леером, на двух железных столбах, изогнутых, как усики сверчка, висели многогранные фонари, один бледно-красный, другой зеленоватый, как лунный свет. На следующий вечер я стоял у этих фонарей и слушал глухой барабанный бой, тихий плеск воды под веслами и монотонное пение гребцов, когда заметил на берегу реки первые огни. То были умирающие окраины города, жилища беднейших представителей бедноты; но жизнь теплилась на этих окраинах, а значит, здесь заканчивались владения смерти. Люди готовились ко сну, возможно, еще делили скромную трапезу, знаменующую собой завершение трудного дня. Я видел тысячи добрых дел в этих огнях, слышал тысячи историй, рассказанных у очага. В каком-то смысле я снова оказался дома; и та же самая песня, что гнала меня в путь весной, теперь перенесла меня назад: Вдарь, братцы, вдарь! Теченье против нас, Вдарь, братцы, вдарь, Однако ж бог за нас! Вдарь, братцы, вдарь! И ветер против нас, Вдарь, братцы, вдарь, Однако ж бог за нас! И я невольно задумался, кто отправляется в дорогу тем вечером. Всякая длинная история, если изложение отличается точностью, обязательно включает в себя все элементы человеческой драмы, разыгравшейся с тех пор, как первый примитивный корабль достиг берега Луны, - не только благородные деяния и нежные чувства, но и гротеск, комизм и тому подобное. Я стремился изложить здесь неприукрашенную правду, нисколько не заботясь о том, не посчитаешь ли ты, мой читатель, какую-нибудь из сцен маловероятной или непозволительно пресной; и если батальная сцена в горах изобиловала подвигами (к которым я по большей части не имел отношения), мое заточение у Водалуса и асциан было проникнуто трагизмом, а плавание на "Самру" представляло собой мирную интермедию, то теперь мы перейдем к комедийному эпизоду. Днем при попутном ветре мы достигли той части города, где стоит Цитадель, то есть значительно продвинулись на юг. Я внимательно смотрел на восточный берег, позолоченный солнечным светом, и наконец попросил капитана высадить меня на скользкие ступени, там, где я когда-то купался и участвовал в потасовках. Я рассчитывал пройти через ворота некрополя и таким образом пробраться в Цитадель через пролом в стене у Башни Сообразности; но ворота были заперты, и поблизости не оказалось отряда доверчивых добровольцев, чтобы впустить меня внутрь. Поэтому мне пришлось прошагать много чейнов по периметру некрополя, а потом еще порядочное расстояние вдоль куртины до барбакана. Там я наткнулся на многочисленную стражу, препроводившую меня к их офицеру. Когда я сказал ему, что являюсь палачом, он принял меня за одного из тех бедолаг, которые часто с наступлением зимы стремятся попасть в нашу гильдию. В итоге он решил (и вполне обоснованно, окажись его предположение верным), что меня следует наказать плетьми. Чтобы избежать порки, я был вынужден сломать большие пальцы двум стражникам, а затем, применив к офицеру захват под названием "котенок и мячик", потребовал отвести меня к его начальнику, кастеляну. Признаюсь, я испытывал легкий трепет при мысли о кастеляне, которого я ни разу толком не видел за все годы ученичества в крепости под его началом. Он оказался старым воякой с посеребренными сединой волосами и таким же хромым, как и я. Стоявший рядом со мной офицер, запинаясь, бормотал обвинения в мой адрес: дескать, я напал и нанес оскорбление (ложь!) его персоне, покалечил двоих из его людей и тому подобное. Когда он закончил, кастелян перевел взгляд с меня на офицера и обратно, а затем, отпустив подчиненного, предложил мне сесть. - Ты безоружен, - проговорил он. У него был хриплый, тихий голос, будто он сорвал его, выкрикивая команды. Я подтвердил, что он не ошибся. - Но ты знаешь о войне не понаслышке и побывал в джунглях к северу от гор, где боев не было с тех пор, как они обошли наш фланг, миновав Уроборос. - Верно, - ответил я. - Но откуда это тебе известно? - Рана у тебя на бедре нанесена их копьем. Я достаточно повидал таких ран, чтобы научиться их распознавать. Луч пронзил мускулы, отразившись от кости. Ты мог сидеть на дереве, а хастарус сбил тебя на землю. Но скорее всего ты в конном строю атаковал пехоту. Нет, не катафракт, иначе им бы не справиться с тобой так легко. Может быть, ты из уланов? - Я всего лишь из легких нерегулярных. - Позднее тебе придется рассказать об этом подробней, ведь, судя по акценту, ты горожанин, а они по большей части эклектики и прочий сброд. Я вижу у тебя на ноге двойной шрам, белый и чистый, с отметинами в полупяди одна от другой. Это укус летучей мыши-кровопийцы, а такие крупные экземпляры водятся только в дебрях джунглей на поясе мира. Как ты там оказался? - Наш флайер потерпел крушение. Меня взяли в плен. - И тебе удалось бежать? Еще через мгновение меня бы вынудили рассказать об Агии, о зеленом человеке и моем путешествии из джунглей к устью Гьолла, а это были слишком серьезные темы, чтобы обращаться к ним мимоходом. Поэтому вместо ответа я произнес ключевые слова власти, предназначенные для Цитадели и ее кастеляна. Будь моя воля, я, памятуя о хромоте кастеляна, удержал бы его на месте; однако он вскочил на ноги и отдал мне честь, потом, упав на колени, поцеловал мне руку. Итак, он, сам не ведая того, оказался первым, кто засвидетельствовал мне должное почтение, получив таким образом право на ежегодную частную аудиенцию - привилегия, которой он до сих пор не воспользовался и, вероятно, не воспользуется никогда. Я не мог продолжать путь в прежней одежде. Если б я попробовал настоять на своем, старый кастелян, наверное, умер бы от удара; к тому же он так беспокоился о моей безопасности, что, пожелай я остаться инкогнито, за мной по пятам все равно послали бы взвод алебардщиков. Вскоре на меня напялили лазуритовый язерант, котурны и стефан, вручили эбеновый жезл и набросили широкую шелковую накидку, расшитую тусклым жемчугом. Все эти неописуемо древние вещи были извлечены из запасов, хранившихся еще с тех времен, когда Цитадель служила резиденцией автархов. Вопреки своему желанию вернуться в нашу башню в том самом плаще, в котором я покинул ее, я предстал там в совершенно неузнаваемом обличье - в причудливом парадном одеянии, худой как скелет, хромой и покрытый отвратительными шрамами. Именно в таком виде я вошел в кабинет мастера Палаэмона и, должно быть, напугал его до полусмерти, ведь всего за минуту-другую до моего появления ему сообщили, что явившийся в Цитадель Автарх желает побеседовать с ним. Мне показалось, он сильно постарел за время моего отсутствия. Возможно, такое впечатление возникло у меня лишь потому, что я помнил его таким, каким видел его в детстве, в нашей маленькой классной комнате, а не прямо перед моим изгнанием. И все же мне хотелось бы думать, что он тревожился за меня, и, наверное, я был не так уж далек от истины. Ведь я всегда был его лучшим и любимым учеником; именно он спас мне жизнь, заступившись за меня перед мастером Гурло; наконец, именно он отдал мне свой меч. Как бы то ни было, его лицо избороздили новые, более глубокие морщины, а редкие волосы, лишь тронутые сединой, теперь приобрели тот желтоватый оттенок, что встречается у старой слоновой кости. Встав на колени, он поцеловал мне пальцы и весьма удивился, когда я помог ему подняться на ноги и предложил вновь сесть за стол. - Вы слишком добры ко мне, Автарх, - проговорил он. Потом произнес старинную формулу: - Ваша милость простирается от солнца к Солнцу. - Ты не помнишь нас? - Разве вы были заключены здесь? - Он всмотрелся в мое лицо сквозь странную конструкцию из увеличительных стекол, которые только и позволяли ему хоть что-либо видеть, и я подумал, что его зрение, задолго до моего рождения испорченное из-за бледных чернил гильдийских отчетов, должно быть, ухудшилось еще больше. - Похоже, вы пережили пытки. Но надеюсь, столь грубая работа - это не наших рук дело. - Нет, вы не имеете к этому отношения, - заверил я, прикасаясь пальцами к рубцам на щеке. - Тем не менее мы некоторое время провели в подземелье под этой башней. Он вздохнул (неглубокий старческий вздох) и опустил взгляд на разбросанные перед ним бумаги. Когда он заговорил, я едва расслышал его и попросил повторить. - Вот оно и случилось, - сказал он. - Я знал, что так будет, но надеялся к тому времени умереть и стереться из людской памяти. Вы распустите нас, Автарх? Или поставите перед нами иную задачу? - Мы еще не решили, что делать с вами и самой гильдией, которой ты служишь. - Это не поможет. Если мои слова оскорбляют ваш слух, Автарх, я прошу сделать скидку на мой преклонный возраст... и все же это не поможет. В конечном счете обнаружится, что вам нужны люди, чтобы выполнять наши обязанности. Назовем это целительством, если угодно. Мы часто занимались врачеванием. Или ритуалом - этого тоже было в избытке. Но вы поймете - чем обманчивее внешность, тем страшнее суть. Вы посадите в тюрьму тех, кто не заслуживает смерти? Тогда они составят могущественную армию, закованную в кандалы. Вы убедитесь, что содержите узников, чей побег обернулся бы катастрофой, и что вам нужны слуги, способные вершить правосудие над теми, кто с лихвой заслужил мучительную смерть. А кто, кроме нас, сделает это? - Никто не сможет вершить правосудие так, как вы. Ты говоришь, наша милость простирается от солнца к Солнцу, и мы надеемся, что так оно и есть. Но нашей милостью мы подарим быструю смерть даже самым недостойным. Не из жалости, но поскольку невыносимо, что хорошие люди вынуждены всю свою жизнь причинять боль. Голова его поднялась, линзы сверкнули. И тут впервые за все годы нашего знакомства я смог разглядеть юношу, которым он когда-то был. - Это должны делать хорошие люди. Вам дали плохой совет, Автарх. Невыносимо как раз то, если эту работу станут выполнять дурные люди. Я улыбнулся. Проглянувший в нем юноша напомнил мне то, что я вытеснил из собственного сознания несколько месяцев назад. Гильдия была моей семьей, моим единственным домом, в прошлом и будущем. Если бы я не смог найти здесь друзей, то не нашел бы их и во всем мире. - Между нами говоря, мастер, - сказал я, - мы решили вообще отказаться от этого. Он не ответил и, судя по выражению его лица, даже не слышал моих слов. Он прислушивался лишь к моему голосу. Сомнение и радость сменяли друг друга на его старческом изнуренном лице, словно тени и огненные блики. - Да, - подтвердил я. - Это - Северьян. - И пока он с трудом овладевал собой, я подошел к двери и взял ташку, которую по моему приказу принес один из офицеров охраны. Ранее я завернул ее в останки моего гильдийского плаща, некогда - цвета сажи, но теперь выгоревшего до обыкновенного рыжевато-черного оттенка. Расстелив плащ на столе мастера Палаэмона, я открыл ташку и высыпал ее содержимое. - Вот и все, что мы принесли обратно, - объявил я. Он улыбнулся, как бывало в классной комнате, когда он ловил меня на какой-нибудь мелкой шалости. - Только это и трон? Может быть, расскажете Подробнее? И я рассказал. На это ушло немало времени, и не один раз мои телохранители стучались в дверь, чтобы удостовериться, что я жив и здоров. Наконец я распорядился принести нам обед. Но когда от фазана остались одни косточки, от пирожных - крошки, а бокалы опустели, наша беседа все еще продолжалась. Именно тогда у меня зародилась идея, впоследствии воплощенная в виде предложенного на ваш суд повествования о моей жизни. Сперва я намеревался начать его с того дня, когда я покинул нашу башню, и завершить своим возвращением. Однако вскоре выяснилось, что, хотя подобная конструкция создает идеальную симметрию, столь Ценимую в среде художников, никто не сможет понять моих приключений, не узнав кое-что о моей юности. Точно так же отдельные элементы повествования остались бы незавершенными, если бы я не продлил его еще на несколько дней после моего возвращения (что я теперь и собираюсь сделать). Возможно, я выдумал для кого-то "Золотую Книгу". В самом деле, не исключено, что все мои скитания являлись не более чем уловкой библиотекарей, стремившихся пополнить свои ряды. Впрочем, даже это может оказаться слишком самонадеянным предположением. 34. КЛЮЧ К ВСЕЛЕННОЙ Выслушав меня до конца, мастер Палаэмон подошел к жалкой горстке моих личных вещей и взял рукоять, навершие и серебряную гарду - все, что осталось от "Терминус Эст". - Добрый был меч, - проговорил он. - Я чуть не подарил тебе твою собственную смерть, но это не умаляет его достоинств. - Мы всегда с гордостью носили его, и он ни разу не дал повода для недовольства, - согласился я. Мастер Палаэмон вздохнул, и этот вздох, казалось, застрял в его горле. - Что ж, его больше нет. Меч - это сам клинок, а не фурнитура. Гильдия где-нибудь сохранит эти останки вместе с плащом и ташкой, ибо они принадлежали вам. Через много веков после нашей с вами смерти старики вроде меня станут показывать их своим ученикам. Жаль, что утрачен клинок. Я пользовался им за много лет до вашего появления в гильдии и никогда не думал, что он будет уничтожен в бою с каким-то дьявольским оружием. - Он положил опаловое навершие и нахмурился. - Что вас тревожит? Видал я людей, которым вырывали глаза, но не все они морщились так, как вы теперь. - Существует множество видов дьявольского, по твоему определению, оружия, которому не может противостоять сталь. Нам доводилось видеть такое в Орифии. Десятки тысяч наших солдат сдерживают его простыми копьями, дротиками и мечами, менее закаленными, чем "Терминус Эст". И пока им это удается потому, что у асциан не хватает энергетического оружия, так как недостает источников энергии, нужной для его производства. Что же произойдет, если Урсу подарят Новое Солнце? А вдруг асциане сумеют лучше, чем мы, распорядиться его энергией? - Это вполне возможно, - подтвердил мастер Палаэмон. - Мы мысленно совещались с автархами, которые отправились в путь до нас, - так сказать, с нашими братьями по гильдии, новой гильдии. Мастер Мальрубиус говорил, что в новую эпоху лишь наш предшественник осмелился подвергнуться испытанию. Когда мы касались сознания других, часто выяснялось, что они отказались, поскольку, по их мнению, наши враги, так много почерпнувшие из древних наук, и тут окажутся в более благоприятном положении. А вдруг они были правы? Мастер Палаэмон долго обдумывал ответ. - Трудно сказать, - наконец произнес он. - Вы считаете меня мудрым потому, что я некогда учил вас, но, в отличие от вас, я не бывал на севере. Это вы видели армии асциан, а не я. Вы мне льстите, интересуясь моим мнением. И все же, удя по вашим словам, это твердолобые, закоснелые в своих оглядах люди. Я бы предположил, что мало кто из них вообще склонен размышлять. Я пожал плечами. - Это справедливо для любой совокупности, мастер. Однако, по-видимому, это особенно верно применительно к ним. То, что ты называешь твердолобостью, внушает страх - невероятное равнодушие. По отдельности они вроде бы мужчины и женщины, но все вместе представляют собой механизм из древесины и камня. Мастер Палаэмон поднялся, подошел к амбразуре и взглянул на частокол из башен. - Мы здесь тоже отличаемся твердолобостью. Слишком закоснели и в нашей гильдии, и в Цитадели. То, что вы, воспитанные здесь, увидели их в подобном свете, говорит мне о многом. Должно быть, они и вправду настолько затвердели. По-моему, несмотря на их науку, народ Содружества имеет больше шансов извлечь пользу из новых обстоятельств. - Мы не отличаемся ни особой гибкостью, ни умопомрачительной твердостью, - сказал я. - За исключением необычайно хорошей памяти, мы - всего лишь заурядный человек. - Нет, нет! - Мастер Палаэмон ударил кулаком по столу, снова сверкнули его линзы. - Вы - необычный человек, живущий в заурядную эпоху. Когда вы были малолетним учеником, я колотил вас раз-другой - знаю, вы этого не забыли; но даже тогда я понимал, что вы станете выдающейся личностью, величайшим мастером нашей гильдии. И вы обязательно будете мастером. Даже если вы уничтожите нашу гильдию, мы выберем именно вас! - Мы же сказали, что намерены реформировать гильдию, а не уничтожить ее. Мы даже не уверены, что вправе это делать. Ты почитаешь нас постольку, поскольку мы заняли высочайший пост в иерархии. Но достался он нам по воле случая, и мы знаем это. То же можно сказать о нашем предшественнике, и перешедшие от него мысли, которых мы и теперь едва касаемся, за редким исключением, не принадлежат к разряду гениальных. Большинство их хозяев - это простые мужчины и женщины, моряки и ремесленники, фермерские жены и распутные девицы. Остальные - эксцентричные посредственные ученые, из тех, над которыми любила потешаться Текла. - Вы не просто заняли высочайший пост, - возразил мастер Палаэмон, - но воплотили его. Вы и есть государство. - Нет, это не так. Государством являются все остальные - ты, кастелян, те офицеры за дверью. Мы же - народ. Содружество. - Я и сам не понимал этого, пока не высказал вслух. Я взял коричневую книгу. - Мы оставим ее у себя. Она пригодилась мне не меньше, чем твой меч. Сочинителям книг следует вновь оказать всяческую поддержку. В этом наряде нет карманов, но будет только полезно, если во время отъезда нас увидят с книгой в руках. - Но куда вы ее повезете? - Мастер Палаэмон встрепенулся, наклонив голову, как старый ворон. - В Обитель Абсолюта. Мы, или Автарх, если угодно, оказались вне досягаемости больше чем на месяц. Нужно выяснить, что происходит на фронте, и, возможно, отправить подкрепление. - Я подумал о Ломере, Никарет и других узниках вестибюля. - У нас найдутся и другие неотложные дела. Мастер Палаэмон поскреб подбородок. - Прежде чем вы уедете, Северьян... Автарх, не пожелаете ли осмотреть тюремные камеры - в память о старых временах? Вряд ли те парни снаружи знают о двери, ведущей на западную лестницу. Этой, по-видимому, самой древней лестницей в башне пользовались реже остальных. В отличие от других, она и сохранилась практически в первоначальном виде. Узкие и крутые ступени вились вокруг центральной колонны, почерневшей от коррозии. Дверь в комнату, где я, будучи Теклой, подвергся пытке на "революционизаторе", оказалась приоткрытой, и, даже не входя внутрь, я разглядел старинные механизмы - устрашающие, но привычные для меня устройства, в отличие от тех мерцающих древних машин, что стояли в замке у Балдандерса. Спускаясь в подземелье, я возвращался к тому, с чем, казалось бы, распрощался навсегда с тех пор, как отправился в Тракс. Однако металлические коридоры с длинными рядами дверей ничуть не изменились, а заглядывая в крошечные оконца, проделанные в тех дверях, я видел знакомые лица - лица мужчин и женщин, которых я кормил и караулил в бытность мою подмастерьем. - Вы бледны, Автарх, - сказал мастер Палаэмон. - Чувствую, как дрожит ваша рука. (Я слегка поддерживал его под локоть.) - Ты же знаешь, что наши воспоминания никогда не увядают, - откликнулся я. - Для нас шатлена Текла по-прежнему сидит в одной из этих камер, а в другой поме