у идею его словарей), не включил эту цитату в свое издание Флегона, вышедшее в 1620 году в Лейдене у Эльзевира-старшего; сомневаюсь даже, что он помянул его хоть словом, впрочем, поручиться за это я не могу, поскольку лишился всех своих книг, и в их числе труда Флегона (у меня был замечательный экземпляр из библиотеки де Ту - конволют из сочинений Флегона, Антигона Каристского и Аполлония Дискола). Как бы там ни было, вся эта история вызвала огромный интерес к Флегону, и цена его труда "О вещах чудесных" (история которого, замечу в скобках, до сих пор почти неизвестна нашим библиографам) подскочила на распродаже книг господина Гуттара до 54 ливров; впрочем, если бы у Флегона в самом деле говорилось о накрывшей землю тьме, то книга его стоила бы гораздо дороже. Издание 1622 года не отличается от предыдущих ничем, кроме заглавия. Сходные причины на несколько лет привлекли всеобщее внимание к "Mirabilis liber" {Книга о чудесах (лат.).}, известной также под названием "Предсказания святого Цезария", хотя святой Цезарий не имеет к ней ни малейшего отношения, а короткое уведомление, помещенное, если мне не изменяет память, на обороте титульного листа, называет автором этих пророчеств некоего епископа Бемешобия, о котором молчат и книги и легенды. Этот жалкий альманах был однажды напечатан с указанием года издания (1524) и один или два раза, по-видимому чуть раньше, без даты; набраны все издания одним и тем же скверным готическим шрифтом. Мне реже всего попадалось то издание, где на последней странице под последней строкой идут слова: "Продается на улице Сен-Жак, у Слона", напечатанные так грубо, что экземпляр на первый взгляд кажется дефектным. Вся ценность "Книги о чудесах" заключается в двух-трех страницах, где якобы предсказана вся история французской революции и даже год, когда она должна начаться (тут, впрочем, не обошлось без подтасовки). Весь секрет этой глупой книжонки заключается в том, что ее составитель, как и все подобные шарлатаны, среди сотни нелепостей случайно высказал две-три здравые мысли, но это еще не означает, что святой Цезарий читает в будущем лучше дьявола, а "Книга о чудесах" более достойна веры, чем предсказания Нострадамуса. Конечно, есть люди, умеющие предчувствовать грядущее и на основе уже свершившегося вычислять вероятность того, что может произойти, но этому искусству не научат ни Бемещобий, ни Кардано, ни Мопертюи - оно доступно лишь тем, кто хорошо знает историю и человеческое сердце, то есть не святым, не ясновидцам и не колдунам, но людям здравомыслящим и наблюдательным. XIX О ложных датах Рассказывать о тех уловках, с помощью которых взвинчивают цены на самые заурядные и бесполезные книги, можно бесконечно. Так, торговцы выдавали за древнейшую из первопечатных книг, более раннюю, чем все известные инкунабулы, издание проповедей Леонардо из Удине, вышедшее якобы в 1446 "году; книга эта в самом деле замечательна, однако в 1446 году составляющие ее тексты были просто-напросто объединены в сборник, а издана она много позже. В данном случае мошенники могут сослаться в свое оправдание на собственное невежество, но известны ухищрения гораздо более предосудительные. Вспомним, например, "Гипнеротомахию" Полифила, изданную в Венеции, у Альдов, в 1499 году; автора ее, Франциска Колумну, скрывшего свое имя в начальных буквах глав, как позднее поступил Этьенн Табуро, мы не можем упрекнуть в обмане - что еще оставалось влюбленному монаху, описывающему свои видения? Хуже поступали иные торговцы редкими книгами, которые, вырвав из "Гипнеротомахии" последнюю страницу, выдавали ее за издание, вышедшее в 1467 году в Тревизо, поскольку в конце "Сна Полифила" указаны эта дата и этот город - время и место его написания. В других случаях мошенники изменяли дату, стирая одни цифры и подпечатывая на их место другие. Так, трактат Гоббса "Политическое тело" в дивном издании Эльзевиров 1653 года часто выдавали за издание 1652 года, которому коллекционеры неведомо почему отдавали предпочтение. Тем же объясняется, по мнению иных библиографов, "опечатка" в "Decor puellarum" {О приличиях, кои следует соблюдать девицам (лат.).} Никола Йенсона, где вместо 1461 должна была бы стоять другая, верная дата - 1471; ведь не может быть, говорят эти библиографы, чтобы такой большой художник ошибся в столь памятной для него дате; однако, кто бы что ни говорил, для меня совершенно очевидно, что дата эта правильная и останется таковой, даже если будет доказано, что Йенсон, изгнанный на десять лет из Италии, лишь с десятилетним опозданием смог отстоять свое право называться основоположником книгопечатания в этой стране. У такого мастера, как Йенсон, эскизы стоят готовых работ. На фронтисписе прелестного эльзевировского издания Шаррона нет даты, зато там изображена обнаженная Мудрость, оскорблявшая взоры иных чересчур щепетильных читателей, которые вырывали эту страницу или заливали ее чернилами; этим воспользовались мошенники - они искусно подделывали утраченный фронтиспис и сбывали его обладателям дефектных экземпляров; однако с некоторых пор этот новый фронтиспис стал встречаться и в начале изданий 1656 и 1662 годов, отчего-то считающихся менее ценными. В результате нашлись коллекционеры, которые попались на удочку и, доверившись фронтиспису, перепутали издание 1656 года с изданием без даты. Назовем и еще один вид мошенничества - когда книге приписывают достоинства, каковыми она не обладает: сулят читателю приложения либо вставки, более занимательные, чем основной текст, но не исполняют обещанного. Так, Катулл ин-кварто, изданный в 1684 году Фоссиусом, долгое время был в большой цене благодаря слухам о том, что помимо стихов латинского поэта в это издание вошел полный текст весьма любопытного трактата Беверланда "De Prostibules veterum" {О домах разврата древности (лат.)}. Поскольку никто никогда не видел ни одного экземпляра с таким дополнением, слухи о нем можно считать чистейшей выдумкой; недаром книга эта ныне стоит не дороже, чем другие издания того времени; нечего и говорить, что, будь история о дополнении правдой, любой экземпляр Катулла 684 года по праву занял бы место среда редчайших и драгоценнейших книг. XX О поддельных редкостях Не меньше трудов затрачивали мошенники, когда, желая повысить цену на книгу, выдавали ее за редчайший экземпляр. Весьма любопытные примеры подобного шарлатанства мы найдем в каталогах, где ничем не замечательные издания превознесены до небес, что, впрочем, не мешает искушенным покупателям давать за них на аукционах истинную цену, поскольку здравый смысл, как правило, берет верх над уловками жуликов. Разумеется, я вовсе не намерен бранить здесь библиографические заметки мудрых каталогизаторов, - напротив, если они основательны и заслуживают доверия, я читаю их с неизменным чувством признательности и желал бы, чтобы число их росло. Именно подобным заметкам обязаны мы знанием курьезных и пикантных подробностей, многие годы ускользавших от высокоученых и многотерпеливых изыскателей. В самом деле, разве знали бы мы что-либо о первом издании "Отвоеванного Мальмантиля" Липпи, вдвойне ценном благодаря любопытному послесловию Чинелли, если бы не заметка одного миланского издателя, переписанная слово в слово почтенным господином Гамбой? А без сообщения Реньо-Бретеля, скромного букиниста, обладавшего обширными познаниями, мы и не подозревали бы о существовании полного издания "Каменного гостя" Мольера, которое пребывало в течение восьмидесяти лет в такой безвестности, что Вольтер, желая дать хоть какое-то представление о знаменитой "сцене с нищим", принужден был воспользоваться рукописной копией Маркассу? {Это открытие несколько потускнело с тех пор, как выяснилось, что та же сцена вошла и в прелестное брюссельское издание Баке 1694 г. (4 тома в 12-ю долю листа), украшенное вдобавок дивными гравюрами Харревийна, но разве могло кому-нибудь прийти в голову, что бесценное сокровище Маркассу было уже три, а может, и четыре раза напечатано, ибо все комедии Мольера до 1682 г. публиковались по отдельности?} Таким образом, я согласен, что встречаются замечательные книги, которые ускользнули от взоров библиофилов и библиографов и которым литератор, наделенный здравым смыслом и критическим умом, может посвятить полезную и увлекательную заметку, но из этого никак не следует, что всякое извлеченное из-под спуда сочинение непременно совершит переворот в литературе; как правило, все, что заслуживает известности, уже известно, а искатели неведомых сокровищ слишком часто и легко попадаются на удочку мошенников, которые, говоря словами Жака Ланфана, подсовывают им стекляшки вместо бриллиантов. Хуже всего, что находятся литераторы, которые, кто из тщеславия, а кто из корысти, опускаются до подлого обмана, чтобы повысить спрос на собственные сочинения. Так, Габриэль Ноде утверждал, что его "Размышления о государственных переворотах" ин-кварто, изданные в 1639 году (согласно титульному листу в Риме, а на самом деле в Париже), были напечатаны всего в двенадцати экземплярах, а между тем крупнейшие библиотеки Европы насчитывают до сорока экземпляров этой книги. Я счел бы поступок Ноде совершенно непростительным, не будь у меня всех оснований утверждать, что Ноде писал свое предисловие не для того римского издания, которое в действительности вышло в Париже, а для того, которое и вправду печаталось в Риме, где он в ту пору жил, римское же издание, если верить Ги Патену, первым обратившему внимание на эту деталь, сильно отличалось от парижского хотя бы тем, что состояло всего из двадцати восьми страниц. Я не стану останавливаться на этом вопросе подробно, поскольку рассмотрел его в другой своей, книге, носящей название "Заметки об одной небольшой библиотеке". Скажу лишь, что парижское издание ни достоинствами, ни ценой почти не отличается от других любопытных и относительно редких книг; страсбургская перепечатка 1673 года с примечаниями Луи Дюме, пожалуй, интереснее. XXI О переменах заглавий Издание Дюме - пример еще одного весьма нехитрого книжного жульничества, а именно перемены названия плохо расходящейся книги. В самом деле, в издании Луи Дюме "Размышления о государственных переворотах" Ноде именуются "Наукой государей"; по сути это то же самое, а по форме - нечто новое. Наши книгопродавцы так хорошо усвоили эту премудрость, что мне случалось три или даже четыре раза приниматься за чтение книги, которой я был уже сыт по горло, но всякий раз я пребывал в уверенности, что передо мной новинка, ибо всякий раз она носила новое заглавие; похожие случаи нередки и в театре, где зрителям, доверившимся новой афише, приходится смотреть давно известную им пьесу. Я знал одного литератора, любителя обновлять заглавия, который каждый раз, когда его старая книга являлась в свет в новом обличье, потирал руки: "Теперь-то они меня прочтут, будьте покойны!" Если бы кто-нибудь не поленился собрать все придуманные этим автором заглавия и приложить к его книге, она стала бы вдвое толще {Приведем один пример. У Спинозы есть книга, которая в переводе барона де Сен-Глена трижды выходила в свет под тремя разными названиями: "Ключ от Святилища", "Трактат об обрядах и суевериях иудеев" и "Любопытные размышления беспристрастного наблюдателя о спасении души". Под всеми этими названиями и разыскивают ее библиофилы, хотя вообще-то она отнюдь не является редкостью, ибо была отпечатана довольно большим тиражом, да еще и переиздана в 1731 г. вместе со знаменитым опровержением Фенелона, Лами и Буленвилье. В переиздании воспроизведены два названия, но третье - "Ключ от Святилища" - здесь опущено, что увеличивает ценность отдельного издания, озаглавленного таким образом. Впрочем, лет тридцать назад перепечатали и его.}. XXII О хитростях некоторых фанатиков Коль скоро мы заговорили о заглавиях и вспомнили о Спинозе, расскажем об уловках некоторых фанатиков, которые публиковали свои мысли под видом мыслей своих противников. Мне не доводилось читать "Побежденый атеизм" Кампанеллы, но я не раз слышал, что в этих диалогах доводы в пользу безбожия звучат так убедительно, а возражения так беспомощно, что намерения автора не вызывают никаких сомнений. Так же обстоит дело и с "Опровержением Спинозы" Фенелона, Лами и Буленвилье, изданным в 1731 году в Брюсселе: Буленвилье свое опровержение не закончил и лишь весьма обстоятельно изложил взгляды, которые намеревался опровергнуть, что привело к запрещению книги, хотя не сделало ее особенно редкой. Не чуждались этого приема и наши философы XVIII столетия; один из многих примеров тому - "Теологический словарь", не раз вводивший книгопродавцев в заблуждение. XXIII Продолжение предыдущих Я уже говорил о контрафакциях - этом материальном плагиате, отнимающем у автора и издателя законные плоды их трудов. Существует, правда, разновидность контрафакции, на первый взгляд кажущаяся более невинной, - это перепечатки книг, давно ставших всеобщим достоянием. В этом случае не страдают ни сочинитель, ни издатель, а неискушенные читатели, заплатившие за подделку как за оригинал, получают тем не менее полное и точное представление о первоиздании. И все же эта уловка, к которой без зазрения совести прибегают некоторые мошенники, - такое же воровство, как и контрафакция в собственном смысле слова, и, следовательно, поступок в нравственном отношении столь же предосудительный. Очевидно, что, перепечатывая книгу, главное достоинство которой - ее редкость, мы сильно снижаем, а то и вовсе сводим на нет ценность этой книги, однако не стоит осуждать людей, перепечатывающих книги не корысти ради, а единственно для пользы и удовольствия читателей. Именно так поступали издатели XVII и XVIII столетий, и никому еще не приходило в голову винить Ле Дюша, Лангле-Дюфренуа, Ламоннуа, Салленгра, Фожа де Сен-Фона и Бюшо в том, что они сделали более доступными сочинения Бернара Палисси, редкие трактаты Грендоржа о синьгах и Форми об адианте, а также многие другие книги. Поступки такого рода, напротив, достойны всяческих похвал, и, пока существует наша словесность, имя регента Филиппа Орлеанского будет так же славно, как имена Лонга и Амио, с которыми оно неразрывно связано. Совсем иначе следует расценивать перепечатки, сделанные ловкими дельцами с намерением одурачить доверчивых и неискушенных библиоманов. В 1527 году во Флоренции вышел том сочинений Боккаччо; два столетия спустя книга эта была переиздана в Венеции, причем абсолютное сходство подделки с оригиналом ввело в заблуждение не одного коллекционера. Когда "Канские древности" сьера Бра де Бургевиля сделались величайшей редкостью, привлекающей в Кан библиофилов-чужестранцев, там нашлись книгопродавцы, которые, поставив на своей довольно грубо сработанной подделке тот же год издания, что и на первоиздании, стали продавать ее по такой же цене. В любом библиографическом сочинении вы найдете тысячи подобных примеров. Эти перепечатки корысти ради, на которых книгопродавцы наживаются, обманывая покупателей, не надо путать с любительскими перепечатками, сделанными из любви к искусству. Любознательные читатели горячо признательны за них Карону, господину Понтье из Экса, господину Томассену из Безансона или пользующемуся заслуженной известностью господину Гамбе, чья перепечатка "Танцевальных песен" Лоренцо Медичи представляет собой настоящее факсимильное издание. Столь же невинны и рисованные копии Фьо, которые никто никогда не думал выдавать за оригинал, хотя совершенство исполнения могло обмануть самых искушенных знатоков. Несмотря на то что прелестные издания Эльзевиров обычно почти не отличаются от допечаток (незаслуженно называемых подделками), которые, если книга хорошо расходилась, выпускали сами Эльзевиры, ставя на титульном листе ту же дату, книги из основной и дополнительной частей тиража ценятся по-разному, чем возбуждают алчность фальсификаторов. Подделкам здесь несть числа. Поэтому мало знать, что из всех изданий "Мудрости" самое ценное - издание без даты, что Вергилия 1636 года можно узнать по красным буквицам, в Теренции 104-я страница названа 108-й, а в Цезаре 149-я перепутана со 153-й; нужно еще убедиться, что книга ваша не побывала в руках у какого-нибудь ловкого каллиграфа или беззастенчивого умельца и он не вклеил в нее страницы, вырванные из дефектного экземпляра подлинного издания. Для этого помимо библиографических познаний потребны наметанный глаз и многолетний опыт. Должен сказать, что современная мода на факсимильные переиздания, с обескураживающей легкостью воспроизводящие драгоценные оригиналы, никогда не получит одобрения истинных ценителей книги. В первую очередь это относится к воспроизведению рукописей. Ведь знаток дорожит не начертаниями букв, не росчерком пера, он мечтает обладать листком бумаги, который принадлежал великому человеку, побывал у него в руках, послужил предметом его раздумий. Разве может факсимильное воспроизведение передать самый дух этой запечатленной мысли? Нет, оно остается всего-навсего слепком, подспорьем в работе, восковой фигурой, скелетом из анатомического театра. Кроме того, всякий собиратель - собственник, ему дороги даже самые незначительные из его приобретений, а редкости для него и вовсе бесценны; стоит, однако, этим предметам сделаться общедоступными, и коллекционер теряет к ним всякий интерес. Конечно, коллекционеры заблуждаются - но все человеческие увлечения и пристрастия, даже самые милые и невинные, зиждутся на подобных заблуждениях. Разумеется, смешно и несправедливо питать к факсимильным копиям рукописей и книг такую ненависть, какую питал к изобретателям искусственных насекомых энтомолог Фабрициус, утверждавший, что damnandoe vero memon John Hill et Louis Renard, qui insecta ficta proposuere {Следует предать проклятью память Джона Хилла и Луи Ренара, которые изобрели искусственных насекомых (лат.).}, - эта чрезмерная ярость напоминает филиппики, которые обрушивал доктор Слоп на Обадию, - однако лишь тот, кому совершенно чужда страсть к собирательству, неспособен понять эти чувства. Подставные имена издателей и книгопродавцев встречаются на титульных листах книг ничуть не реже подставных имен авторов; я не говорю о тех авторах и издателях, которые без всякого злого умысла переиначивали свои имена, переводя их на другой язык: так Лихтенштейн превратился в Левилаписа, Винтер в Опорина, Буланже в Пистора; у истоков этого обыкновения стоят Шандье, ставший Садеелем, и армориканский бретонец Пентефенион, который по-французски именовал себя Шеффонтеном, а по-латыни De capite fontium, - нет, я говорю о псевдонимах, расплодившихся в вольной печати, от подлого Барбагриджи (под этим именем скрывался Аретино) до Пьера Марто, или Дю Марто, - излюбленного псевдонима голландских пасквилянтов. Об этих превращениях можно написать целый том, не заглядывая ни в одну книгу и не отрывая пера от бумаги, но уже сама легкость этого труда доказывает его никчемность. Скажем лишь, что, если типограф скрывает свое имя, значит, у него рыльце в пушку, но поступок его не всегда равно предосудителен. Так, скрываться под вымышленным именем, таким, как Марто ("молоток"), Анклюм ("наковальня"), Веро ("истинно"), Жан Плен де Кураж (Жан Храбрец) и пр., еще не преступление, но, когда некто (предполагают, что это был Гранже) издает Мерсиуса под маркой Эльзевиров либо называет местом издания Бирмингем, - это уже клевета. XXIV Заключение Хотя в этой книге я даже не упомянул о множестве "вопросов литературной законности" и, напротив, коснулся множества библиологических проблем, не имеющих к этой теме никакого отношения; хотя я не высказал ни одной идеи, представляющей интерес для знатоков, ибо мои и без того скромные возможности были ограничены возможностями моей натруженной памяти, мне, кажется, все же удалось довольно ясно показать, что лавры в литературе нередко пожинают люди грубые и бесчестные, для которых талант не более чем средство достичь успеха. Весьма печально сознавать, что бывают случаи, когда в душе литератора гений уживается с пороком, но, по счастью, подобные случаи не так уж часты; раз уж мы коснулись этой темы, осмелюсь сказать, что она заслуживает внимания правительств и законодателей. Талант дает писателям власть над умами - власть, быть может, более могущественную, чем любая другая, ибо она овеяна успехом и не вызывает того предубеждения, с которым часто сталкиваются государственные чиновники. Поэтому для совершенствования общественного строя необходимо, чтобы известные литераторы были людьми достойными - ведь благодаря своему умственному превосходству они оказывают огромное влияние на нравы. Великий писатель не может противоборствовать судьбе, назначившей ему постоянно находиться в центре внимания публики; поэтому он обязан быть добродетельным. Если он использует свой гений во зло, отечеству надлежит покарать его преступления и даже проступки с большей строгостью, чем преступления и проступки людей заурядных; гений обязан быть образцом для современников и потомков. Я полагаю, что существование подобной цензуры, которая запрещала бы людям безнравственным проповедовать свои воззрения, пошло бы на пользу нравам, не нанеся ущерба литературе, которая, впрочем, в любом случае должна подчиняться требованиям морали. Великие гении, страдающие великими пороками, встречаются чрезвычайно редко, но было бы еще лучше, если бы они вовсе не рождались на свет, пусть даже мы лишились бы при этом нескольких шедевров. Обычно природа вместе с талантом дарует великим людям добродетель; бывают, конечно, исключения, но опровергают ли они правило? вряд ли; более того, я полагаю, что ни один злой человек не одарен гением в высочайшем смысле этого слова, ибо мне не верится, чтобы гений - Божий дух, нисходящий с небес, - мог осенять злое сердце и развращенный ум. Древние мудрецы согласны в этом с философами нового времени; даже если бы Платон, Вергилий, Корнель, Расин, Фенелон умерли, не создав шедевров, которые возносят их над остальным человечеством, их почитали бы за безупречную нравственность. Греции пришлось бы краснеть лишь за Архилоха, вызывающего восхищение и презрение разом, Архилоха, которому время вынесло свой суровый приговор, покрыв мраком забвения все его добрые дела и оставив в памяти людской лишь дурные. У римлян один Саллюстий осквернил недостойной жизнью редкостный талант, а из наших лучших писателей только Жан Батист Руссо совершил больше поступков, достойных сожаления, чем создал строк, достойных подражания, ибо я не думаю, что французская литература много потеряла бы, если бы Франсуа Вийон не стал улучшать "неловкий, грубый стих тех варварских времен" {Буало. Поэтическое искусство, I, 118; перевод Э. Линецкой (Ред.).} - его улучшили бы и без Вийона; если бы Ленобль не урывал время для своих скучных компиляций, отбывая наказание в тюрьме и на галерах, и если бы позорная смерть застигла Мотте в притоне разврата прежде, чем он посмел обнародовать свои жалкие домыслы о Рабле. Когда один спартанец, известный своим дурным поведением, высказал некое дельное предложение, эфор, опасаясь, как бы мудрая мысль не связалась в памяти народной со скверным человеком, избрал для ее оглашения другого спартанца. Это обыкновение неплохо было бы перенять литераторам. Какое бы замечательное сочинение ни создал негодяй, интересы нравственности требуют, чтобы его покрыл мрак забвения, даже если бы оно не уступало "Илиаде". ПРИМЕЧАНИЯ Примечание А (к с. 86) МОНТЕНЬ: "Прежде всего, Цинна, я хочу, чтобы ты спокойно выслушал меня. Давай условимся, что ты не станешь прерывать мою речь; я предоставлю тебе возможность в свое время ответить. Ты очень хорошо знаешь, Цинна, что я захватил тебя в стане моих врагов, причем ты не то чтобы сделался мне врагом: ты, можно сказать, враг мой от рождения; однако я пощадил тебя; я возвратил тебе все, что было отнято у тебя и чем ты владеешь теперь; наконец, я обеспечил тебе изобилие и богатство в такой степени, что победители завидуют побежденному. Ты попросил у меня должность жреца, и я удовлетворил твою просьбу, отказав в этом другим, чьи отцы сражались бок о бок со мной. И вот, хотя ты кругом предо мною в долгу, ты замыслил убить меня!" Когда Цинна в ответ на это воскликнул, что он и не помышлял о таком злодеянии, Август заметил : "Ты забыл, Цинна, о нашем условии; ведь ты обещал, что не станешь прерывать мою речь. Да, ты замыслил убить меня там-то, в такой-то день, при участии таких-то лиц и таким-то способом". Видя, что Цинна глубоко потрясен услышанным и молчит, но на этот раз не потому, что гаков был уговор между ними, но потому, что его мучит совесть, Август добавил: "Что же толкает тебя на это? Или, быть может, ты сам метишь в императоры? Воистину плачевны дела в государстве, если только я один стою на твоем пути к императорской власти. Ведь ты не в состоянии даже защитить своих близких и совсем недавно проиграл тяжбу из-за вмешательства какого-то вольноотпущенника. Или, быть может, у тебя не хватает ни возможностей, ни сил ни на что иное, кроме посягательства на жизнь цезаря? Я готов уступить и отойти в сторону, если только кроме меня нет никого, кто препятствует твоим надеждам. Неужели ты думаешь, что Фабий, сторонники Коссов или Сервилиев потерпят тебя? Что примирится с тобой многолюдная толпа знатных, - знатных не только по имени, но делающих своими добродетелями честь своей знатности?" И после многого в этом же роде (ибо он говорил более двух часов) Август сказал ему: "Ну так вот что: я дарую тебе жизнь, Цинна, тебе, изменнику и убийце, как некогда уже даровал ее, когда ты был просто моим врагом; но отныне между нами должна быть дружба. Посмотрим, кто из нас двоих окажется прямодушнее, я ли, подаривший тебе жизнь, или ты, получивший ее из моих рук?" (Опыты, I, XXIV; рассказ Монтеня, в свою очередь, дословно повторяет Сенеку). КОРНЕЛЬ: Август. Сюда, о Цинна, сядь и трезвою душою Взвесь то, что выскажу сейчас я пред тобою; Не возражая мне, словам моим внимай И речь мою ничем пока не прерывай. Будь нем; но коль тебя внимание такое Лишит хотя б на миг душевного покоя, Когда окончу я, ты можешь возразить. Хочу лишь этого я у тебя просить. Цинна. Я повинуюсь. Август. Но условия такого Держись - тогда и сам свое сдержу я слово. Воспитан, Цинна, был ты средь врагов моих, И мой отец, и я зло видели от них. Средь чуждых мне людей ты получил рожденье, Ты, перейдя ко мне позднее в подчиненье, Их ненависть посмел в душе своей сберечь И на меня теперь свой обращаешь меч. Еще с рождения врагом ты мне считался, Потом, узнав меня, ты все же им остался. И злоба у тебя в крови; в душе своей Ты держишь сторону враждебных мне людей. И с ними ненависть ко мне питаешь злую. Но я, любя тебя, мщу, жизнь тебе даруя. Я сделал пленником тебя, дружа с тобой, И в милостях моих стал двор тебе тюрьмой. Сперва я возвратил тебе твои именья, Потом Антония дал земли во владенье. Ты помнишь, я всегда с тобою ласков был, Благоволение и почести дарил. Блага, которые тебе так милы были, Ты тотчас получал, не ведая усилий. Ты стал знатнее тех, кто при дворе моем Заслугами бы мог гордиться и родством, Кто мне могущество купил своею кровью, Кто охранял меня столь преданной любовью. Я так был добр к тебе, что победитель мог Завидовать тому, кто побежденным лег, Когда же небом был лишен я Мецената И горе пережил, томившее когда-то, Его высокий сан тебе я передал, Чтоб ты советником моим первейшим стал. Еще не так давно, душой изнемогая, От власти Цезаря уйти навек желая, С Максимом и с тобой советовался я, И только за тобой пошла душа моя. На брак с Эмилией я дал тебе согласье, Чтоб все здесь твоему завидовали счастью. Я так тебя взыскал, что, отличен во всем, Ты б меньше счастлив был, когда бы стал царем. Ты знаешь это сам; такую честь и славу Столь скоро позабыть ты не имел бы права. Так как же можешь ты, все в памяти храня, Стать заговорщиком, чтобы убить меня? Цинна. Как, государь! Чтоб я бесчестное желанье Таил в душе... Август. Но ты не держишь обещанья. Молчи! Ведь я не все успел тебе сказать. Я кончу - и тогда пытайся отрицать. Теперь же мне внимай, не прерывая боле: Ты смерть готовил мне у входа в Капитолий, При приношенье жертв хотел своей рукой Над чашей нанести удар мне роковой, И часть твоих друзей мне б выход заслонила, Другая бы тебе помочь успела силой. Как видишь, обо всем я извещен сполна. Ты хочешь, чтоб убийц назвал я имена? То Прокул, Глабирьон, Виргиниан, Рутилий, Помпоний, Плавт, Ленас, Альбин, Марцелл, Ицилий, Максим, которого я другом мог считать, А прочих, право же, не стоит называть. Вот кучка тех людей, погрязших в преступленье, Которым тяжело законов проявленье, Которые, тая бесчестность дел своих, Законов не любя, стремились свергнуть их. Вот ты теперь молчишь, но вызвано молчанье Смущеньем у тебя, в нем нету послушанья. Чего же ты хотел, о чем же ты мечтал, Когда б, поверженный, у ног твоих я пал? Свободу дать стране от слишком тяжкой власти? Коль мысли я твои понять мог хоть отчасти, Спасение ее зависит от того, Кто крепко держит жезл правленья своего. А если замышлял ты родины спасенье, Зачем мешал ты мне дать ей освобожденье! Из рук моих ты б мог свободу эту взять - И было б незачем к убийству прибегать. Так в чем же цель твоя? Сменить меня? Народу Опасную тогда приносишь ты свободу. И странно, что, в душе стремленье к ней храня, Одно препятствие находишь ты - меня! Коль тяжкой родину я награждал судьбою, То легче ль будет ей, забыв меня, с тобою? Когда я буду мертв, ужель, чтоб Рим спасти, Власть к одному тебе достойна перейти? Подумай: вправе ль ты довериться расчетам? Ты в Риме так любим, ты окружен почетом, Тебя боятся все, готовы угождать, И у тебя есть все, что мог бы ты желать, Но и врагам своим внушал бы ты лишь жалость, Когда бы власть тебе, ничтожному, досталась. Осмелься возразить, скажи, чем славен ты, Какой в достоинствах достиг ты высоты, Чем похвалиться ты бы мог передо мною И чем возвыситься по праву над толпою? Тебе могущество, тебе дал славу я, Тебе опорою была лишь власть моя. Всеобщее не сам стяжал ты поклоненье, В тебе моих щедрот все видят отраженье, И если б я хотел, чтобы ты пал скорей, Поддержки стоило б лишить тебя моей. Но уступить хочу я твоему желанью. Бери отныне власть, меня предав закланью. Ужель Сервилия, Метелла славный род, Потомки Фабия, которых чтит народ, Потомки тех мужей, какими Рим гордится, В чьих жилах пламенных героев кровь струится, Забудут хоть на миг о прадедах своих И примирятся с тем, что ты стал выше их? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Дай руку, Цинна, мне! Останемся друзьями! Врагу я жизнь дарю. Нет злобы между нами. Пусть низким замыслом чернишь ты мысль свою, Убийце своему я снова жизнь даю. Начнем мы спор иной. Пусть каждый в нем узнает, Кто лучше: кто дает иль тот, кто получает. (Цинна, д. V, явл. 1 и 3; перевод Вс. Рождественского) Замечу, что другой знаменитый монолог Августа, о котором я не упомянул в основном тексте, также восходит к Монтеню. Прочие плагиаты Корнеля указаны в "Замечаниях по поводу "Сида"" Жоржа де Скюдери. Примечание Б (к с. 86) МОНТЕНЬ: А я хочу показать вам, насколько вера, которую я считаю своей, незлобивее той, которой придерживаетесь вы. Ваша подала вам совет убить меня; даже не выслушав, хотя я ничем не обидел вас; моя же требует, чтобы я даровал вам прощение, хотя вы полностью изобличены в том, что готовились злодейски прикончить меня, не имея к этому ни малейших оснований (Опыты, I, XXIV). ВОЛЬТЕР: Знай: боги разные призвали нас к служенью. Твои велят тебе предаться злому мщенью, А мой - хотя меня ты замышлял убить - Велит тебя жалеть и все тебе простить. (Альзира, д. IV, явл. I) Примечание В (к с. 86) МОНТЕНЬ: Я легко могу представить себе Сократа на месте Александра, но Александра на месте Сократа я себе представить не могу. (Опыты, III, II). РУССО: Ты, кто отваги полн военной, А добродетели лишен, Представь, что смог Сократ смиренный Занять убийцы Клита трон, - То был бы царь благочестивый, Любимый всеми, справедливый, Вовек достойный алтарей. А покорителя Евфрата На месте бедняка Сократа Сочли бы худшим из людей. Примечание Г (к с. 86) КАССЕНЬ: Пою воителя, что взял бразды правленья По праву доблести и большего именья. ВОЛЬТЕР: Пою воителя, что взял бразды правленья По праву доблести и знатного рожденья. Примечание Д (к с. 87) НЕРЕЙ: - Не страшно ль вам? Лигист вас слышит, может статься... - Лишь Бога я страшусь; не мне людей бояться. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Покинем ли детей в годину бедствий злых? - Бог нам их даровал, Бог сохранит нам их. - Но без защиты их оставить невозможно. - Кому отец - Господь, тот защищен надежно. Не даст и воронам Всевышний умереть, И малым птицам он приготовляет снедь, Питает он зверей в лесах, горах и долах. Его щедротой все живет. Замечу, что Расин в соответствии с требованиями своего времени заменил viande (снедь) на pature (корм, пропитание), а Вольтер, цитируя "Лигу", также счел необходимым исключить слово viande. Меж тем во времена Нерея это слово было весьма употребительным, ибо в нем различали корень vie (жизнь); к тому же, когда речь идет о птицах, оно уместнее, чем слово pature, которое обозначает пищу четвероногих. Такое пренебрежение драгоценными этимологическими преданиями сродни ханжеству. Если язык развивается, это не значит, что следует уничтожать все его памятники. Что касается Нерея, то это не единственный случай, когда он подсказал Расину нужные слова. Сочиняя сон Гофолии, подобного которому нет ни у одного древнего автора, великий драматург, несомненно, держал в памяти сон тирана из поэмы Нерея. Нерей говорит о привидении: ...Его увидел я: но был неузнаваем Тот муж, чей прежний вид - и величав, и строг - Почтенье и боязнь внушить любому мог. Ужасный лик его был омрачен печалью... ...Истлевшим саваном покрыты плечи были... ...Нагие кости он Протягивал ко мне... ...Хотя он предо мной молчание хранил, Мне сердце в тот же миг тяжелый страх сдавил, И пронизал мороз коснеющее тело: Я чувствовал, как кровь во мне оледенела. Сон отлетал... Разжать я силился уста, Но их тяжелая сковала немота, И тщетно простирал я руки пред собою, В объятья заключив лишь облако густое. Между прочим, Нерей, которому посчастливилось сочинить стихи, пригодившиеся величайшему из наших поэтов, и сам черпал порой вдохновение в стихах своих предшественников. Возможно, например, что, говоря: Кому отец - Господь, тот защищен надежно, - он держал в памяти строки из "Шотландки" Монкретьена де Ватвиля, столь близкую и по мысли, и по форме: О ком печется Бог, тот ввек не будет сир. Эта трагедия о смерти Марии Стюарт, не лишенная достоинств, написана четырьмя годами раньше "Триумфа Лиги". Примечание Е (к с. 87) ДЮРИЙЕ: Вы полагаете, что ваши судьбы можно По внутренностям жертв предсказывать неложно; В нечистых потрохах вы зрите чтимый храм, Где всемогущий рок вещает что-то вам. Все эти таинства - один обман нелепый, И только чернь ему способна верить слепо. ВОЛЬТЕР: Орудие небес всегда ль непогрешимо? Священной должностью они облечены, Но, как все смертные, грешить обречены. Так подобает ли нам верить простодушно, Что истина и впрямь полету птиц послушна, Что в силах прозревать грядущее жрецы, Когда ревут, хрипя, под их ножом тельцы, И что во чреве жертв, украшенных венками, Дано им прочитать все, что случится с нами? Нет, и еще раз нет! Божественную власть Не вправе человек столь дерзновенно красть. Хотя народ в жрецах не видит лицемерья, Ничтожна мудрость их - без нашего доверья. Примечание Ж (к с. 87) ТЕОФИЛЬ: Ревную ко всему: мне горько и обидно, Что воздух уст твоих касается бесстыдно; Не сомневаюсь я, что для тебя одной Лучи любовные льет солнце над землей; Цветы, которые повсюду услаждают Тебя в погожий день, мне также досаждают. Я и глазам твоим (моя в том воля будь) Вовек бы не давал твою увидеть грудь; Я б разлучил тебя с твоей докучной тенью: Мешает нашему она уединенью. Лишь в том, что тянется к тебе рука моя, По правде говоря, вреда не вижу я. КОРНЕЛЬ: Психея Но можно ль ревновать к родне, мой друг