оводному пруду, но кататься не стал. Он шел мимо пруда по тропинке, пролегавшей по берегу ручья Уайн-крик, пока не достиг буковой рощи. Там он разложил костер возле валявшегося бревна, а сам уселся на конце того же бревна и отдался своим мыслям. Когда пошел снег и поднялся ветер, Джордж вскочил и начал собирать сучья для костра. Молодой репортер думал о Кэт Свифт, своей бывшей школьной учительнице. Накануне вечером он ходил к ней за книгой, которую она ему советовала прочесть, и просидел у нее целый час. В четвертый или пятый раз учительница беседовала с ним каким-то странно серь╦зным тоном, и он понимал, что под этим кроется. Ему начинало казаться, что, быть может, она влюблена в него, и эта мысль и радовала его и раздражала. Быстро поднявшись с бревна, он стал подмалывать в огонь сухие ветки. Оглядевшись вокруг и убедившись, что рядом никого нет, он начал разговаривать вслух, представляя себе, что стоит перед Кэт Свифт. - Вы просто притворяетесь. Да-да! - бормотал он. - Я выведу вас на чистую воду, вот увидите Молодой человек побрел по тропинке обратно в город, оставив посреди рощи горящий костер. Когда он проходил по улицам, в карманах у него позвякивали коньки. Вернувшись домой, он затопил у себя в комнате печь, а сам прилег на кровать. Его начинали одолевать сладострастные мысли. Опустив оконную штору, он закрыл глаза и повернулся лицом к стене. Взяв в руки подушку, он обнял ее, думая сперва об учительнице, разговор с которой что-то пробудил в нем, затем об Элен Уайт, стройной дочери банкира, в которую он давно был немножко влюблен. К девяти часам вечера снег уже лежал большими сугробами и ударил крепкий мороз. Люди с трудом пробирались по улицам. В магазинных витринах было темно, каждый спешил укрыться от метели у себя в доме. Вечерний поезд из Кливленда пришел с большим опозданием, но его прибытие никого не интересовало. К десяти часам вечера из тысячи восьмисот душ населения городка не спало только четыре человека. Хоп Хигтинс, ночной сторож, полудремал. Он был хромой и ходил с толстой палкой в руке. В темные ночи он брал с собой фонарь. Он начал обход между девятью и десятью. Спотыкаясь среди сугробов, прошел он по Мейн-стрит, проверяя, заперты ли двери магазинов. Затем обследовал переулки, пробуя задние двери. Найдя все торговые помещения запертыми, он быстро повернул за угол к гостинице ╚Нью Уиллард-хаус╩ и постучался. Остальную часть ночи сторож намеревался провести здесь, у печки. - Ложись спать! Я присмотрю за печкой, - сказал он мальчику, ночевавшему на раскладной койке в конторе гостиницы. Хоп Хиггинс уселся возле печки и снял башмаки. Когда мальчик улегся, старик начал думать о своих собственных делах. Он намеревался весной покрасить свой домик и теперь, сидя у печки, прикидывал стоимость краски и рабочих рук. Это привело его к новым вычислениям. Ночному сторожу было шестьдесят лет, и ему уже хотелось уйти на покой. Когда-то он участвовал в гражданской войне и получал небольшую пенсию. Он надеялся придумать какой-нибудь новый способ добывания средств к жизни, хотел заняться разведением хорьков. В подвале у него уже было четыре диких маленьких зверька, которыми пользуются охотники на кроликов. ╚У меня теперь одни самец и три самки, - размышлял сторож. - Если мне улыбнется счастье, к весне у меня будет штук двенадцать - пятнадцать. А через год я начну помещать в охотничьих журналах объявления о продаже хорьков╩. Ночной сторож уселся поудобнее, и в сознания его стерлось все окружающее. Но он не спал. С годами он приучил себя сидеть на стуле всю ночь напролет; в эти часы он не спал и не бодрствовал. Наутро он чувствовал себя почти таким же свежим, как если бы проспал всю ночь. Помимо Хопа Хиггинса, уютно устроившегося на стуле у печки, еще три человека не спали в ту ночь в Уайнсбурге. Джордж Уиллард сидел в редакции ╚Орла╩, делая вид, что занят сочинением рассказа, а на самом деле все еще предаваясь тому настроению, которое владело им утром в лесу у костра. Пастор пресвитерианской церкви Кертис Хартмен сидел в темноте на колокольне, ожидая, что на него снизойдет откровение божие, и Кэт Свифт, школьная учительница, как раз в это время выходила из дому, чтобы погулять в метель. Когда Кэт Свифт вышла на улицу, было начало одиннадцатого. Прогуляться она решила внезапно, еще минуту назад совершенно об этом не думая, словно пастор и юный репортер своими мыслями о ней выгнали ее на улицу, где выла метель. Ее мать, Элизабет Свифт, уехала в другой городок по делу, связанному с закладными, в которые у нее были вложены деньги, и должна была вернуться лишь на следующий день. У большой печки в гостиной дочь сидела одна и читала книгу. Вдруг она вскочила со стула и, схватив пальто с вешалки у парадной двери, выбежала на улицу. Кэт Свифт было тридцать лет, и в Уайнсбурге ее не считали красивой. Цвет лица у нее был нехороший и лицо было в каких-то пятнах, указывавших на плохое здоровье. Но в зимнюю ночь на улице она была очень мила. Спина у нее была прямая, плечи широкие, а черты лица напоминали черты маленькой богини на пьедестале в саду при смутном свете летних сумерек. В тот день учительница ходила к доктору Уэллингу посоветоваться о своем здоровье. Доктор пожурил ее и сказал, что ей грозит потеря слуха. Глупо было со стороны Кэт Свифт выходить на улицу в метель, глупо и даже опасно. Выйдя на улицу, она забыла, что ей сказал доктор, и даже если бы вспомнила, все равно не вернулась бы домой. Ей было очень холодно, но после нескольких минут ходьбы она уже не обращала внимания на холод. Сначала она прошлась до конца своей улицы, затем направилась через площадку вделанных в землю весов для сена и вышла на шоссе Транион-пайк. По этому шоссе она дошла до гумна Неда Уинтера и, повернув на восток, зашагала по улице с низкими стандартными домишками, по которой можно было пройти на Госпел-хилл и затем по дороге Соккера - в долину и дальше мимо птичьей фермы Айка Смида, к самому Водопроводному пруду. Во время прогулки возбужденное состояние, выгнавшее ее из дому, то исчезало, то опять ею овладевало. Было что-то резкое и непривлекательное в характере Кэт Свифт. Это чувствовалось сразу. В классе она была молчалива, холодна и сурова, но в то же время каким-то странным образом умела завладеть вниманием учеников. Изредка что-то находило на нее, и тогда она казалась счастливой. Это ее душевное состояние отражалось на детях. Они на время переставали работать, сидели, откинувшись на спинки парт, и пристально глядели на нее. Заложив руки за спину, учительница ходила по классу и быстро рассказывала. Казалось, ей было безразлично, о чем говорить. Однажды она рассказала детям о Чарлзе Лэме{Чарлз Лэм (1775-1834) - английский писатель}, поведав им странные истории из жизни этого писателя. Учительница говорила так, словно она жила в одном доме с Чарлзом Лэмом и знала все тайны его частной жизни. Дети были немного смущены и вообразили, что Чарлз Лэм когда-то жил в Уайнсбурге. В другой день учительница рассказала детям о Бенвенуто Челлини {Бенвенуто Челлини (1500 1571) - знаменитый итальянский скульптор и ювелир}. На этот раз ученики смеялась. Каким милым, храбрым, хвастливым и тщеславным изобразила она художника старых времен! Она и о нем рассказала несколько анекдотов. Особенно много смеялись дети над одним анекдотом, где речь шла о немке, учительнице музыки, жившей в комнате над квартирой Челлини в Милане. Шугерс Мак-Натс, толстый краснощекий мальчуган, хохотал до того, что у него закружилась голова и он упал с парты. Кэт Свифт смеялась вместе с ними. Но внезапно опять сделалась холодной и суровой. В ту зимнюю ночь, когда Кэт Свифт гуляла по пустынным, занесенным снегом, улицам, в ее жизни произошел перелом. Хотя никто в Уайнсбурге об этом и не подозревал, жизнь учительницы в прошлом была полна приключений. И даже теперь у нее бывали приключения. Изо дня в день, находилась ли она в классе или ходила по улицам, горе, надежда и вожделение боролись в ее душе. За холодной внешностью скрывались самые необыкновенные переживания. Горожане считали ее безнадежной старой девой и, наблюдая ее резкие манеры и независимый нрав, полагали, что она лишена человеческих чувств, которые обогащали или же уродовали их собственную жизнь. На самом же деле она была натурой необычайно страстной, и за те пять лет, которые прошли с тех пор, как она вернулась из путешествия, осела в Уайнсбурге и стала учительницей, ей не раз приходилось выходить вечером из дому и полночи бродить по улицам, чтобы справиться с бурей, бушевавшей в ее душе. Раз ночью, когда шел дождь, она прогуляла шесть часов кряду и, придя домой, получила головомойку от матери. - Хорошо еще, что ты не мужчина, - резко сказала мать, - Сколько раз мне приходилось вот так поджидать твоего милого папашу и дрожать, чтобы он опять чего не натворил. Я уже достаточно натерпелась и не хочу, чтобы худшее в нем передалось тебе. Голова Кэт Свифт пылала от мыслей о Джордже Уилларде. Еще в его школьных сочинениях она усмотрела искру таланта, и ей хотелось раздуть эту искру. Как-то летом она зашла в редакцию ╚Орла╩ и, увидев, что Джордж не работает, взяла его с собой на прогулку. Она прошли по Мейн-стрит и, дойдя до Ярмарочной площади, уселись на дерновом бугре. Учительнице хотелось дать молодому человеку представление о тех трудностях, которые ожидают его как писателя. - Тебе придется познать жизнь, - сказала она, и ее голос дрожал от возбуждения. Она взяла его за плечи и повернула к себе так, что могла глядеть ему в глаза. Прохожий мог бы подумать, что они собираются обниматься. - Если ты хочешь сделаться писателем, ты не должен играть словами, - продолжала она. - Лучше отбросить мысль о писательстве до тех пор, пока ты к этому хорошенько не подготовишься. Теперь для тебя время жить! Я не стану тебя запугивать, но хочу, чтобы ты понял всю важность того, за что думаешь взяться. Ты не должен стать мелким торгашом словами. И самое главное для тебя - это понимать, чтО люди думают, а не то, чтО они говорят. Вечером накануне той ночи, когда свирепствовала метель и когда, преподобный Кертис Хартмен сидел на колокольне в ожиданий минуты, когда можно будет опять увидеть голое тело учительницы, Джордж Уиллард пришел к ней за книгой. И тогда произошло нечто, смутившее юношу. Он сунул книгу под мышку и собирался уже уходить. В этот раз Кэт Свифт тоже говорила с большим возбуждением. Наступал вечер, и в комнате становилось темно. Когда юноша повернулся к выходу, она нежно назвала его по имени и, повинуясь порыву, схватила за руку: Джордж Уиллард уже превращался в мужчину, и мужское начало в нем, в сочетании с привлекательностью юности, взволновало сердце одинокой женщины. Горячее желание внушить ему, как нужно понимать жизнь и как правдиво и честно изображать ее, захватило Кэт Свифт. Она потянулась к Джорджу и коснулась губами его щеки. И тут он впервые заметил, что черты ее лица необычайно хороши. Оба они смутились, и, чтобы рассеять это смущение, она сразу приняла жесткий и властный тон: - Но к чему я все это говорю? Пожалуй, пройдет десять лет, прежде чем ты поймешь то, что я хочу тебе объяснить! - с большим волнением воскликнула она. В ту ночь, когда бушевала вьюга и когда пастор сидел на колокольне в ожидании Кэт Свифт, она побывала в редакции ╚Уайнсбургского орла╩ с намерением еще раз поговорить с юношей. После долгой ходьбы по снегу она озябла и чувствовала себя одинокой, усталой. Проходя по Мейн-стрит, она увидела свет в окне типографии, почти невольно открыла дверь и вошла. Целый час сидела она в редакции у печки и говорила о жизни. В ее голосе звучало страстное убеждение. Чувство, выгнавшее ее на улицу в такую непогоду, теперь изливалось в словах. На нее нашло вдохновение, как иногда в классе, когда она беседовала с детьми. Ее вновь охватило настойчивое желание открыть двери жизни перед юношей, который был ее учеником и, может быть, обладал даром понимать жизнь. Это страстное желание было так сильно, что стало почти физическим. Опять она взяла Джорджа за плечи и повернула лицом к себе. При тусклом свете глаза ее горели. Она встала и рассмеялась, но не своим обычным резким смехом, а как-то странно, неуверенно. - Надо уходить, - сказала она. - Если я задержусь еще на минуту, мне захочется поцеловать тебя. В редакции произошло смятение. Кэт Свифт повернулась и направилась к двери. Она была учительницей, но вместе с тем и женщиной. Когда она смотрела на Джорджа Уилларда, страстное желание испытать плотскую любовь, тысячу раз, точно ураган, овладевавшее и раньше ее телом, нахлынуло опять. Джордж Уиллард при свете лампы больше не казался ей юношей. Это был мужчина, готовый действовать как мужчина. Учительница позволила Джорджу Уилларду обнять ее. В теплой маленькой комнате вдруг стало душно, и силы покинули Кэт Свифт. Опершись на низкий стол у двери, учительница ждала. Когда Джордж Уиллард подошел и положил руку ей на плечо, она обернулась и всем телом тяжело припала к нему. Джордж Уиллард растерялся. Минуту он крепко прижимал женщину к себе, и вдруг ее тело все напряглось. Она начала колотить его по лицу своими твердыми кулачками. Вырвавшись, она убежала, а он стал метаться взад и вперед по комнате, яростно ругаясь. Среди этого страшного смятения и ворвался в редакцию преподобный пастор Кертис Хартмен. При виде его Джордж Уиллард подумал, что весь город сошел с ума. Потрясая в воздухе окровавленным кулаком, пастор провозгласил женщину, которую Джордж так недавно держал в объятиях, орудием бога и провозвестницей истины. Джордж погасил лампу у окна и, заперев дверь типографии, отправился домой. Он прошел через контору гостиницы, где Хоп Хиггинс в полудреме мечтал о разведении хорьков, и поднялся наверх, к себе. Огонь в печи потух, и Джорджу пришлось раздеваться в холодной комнате. Когда он лег в постель, его, словно сухой снег, окутали простыни. Джордж Уиллард ворочался в кровати, в которой лежал днем, обнимая подушку и мечтая о Кэт Свифт. В ушах у него звучали слова пастора, который, по-видимому, сошел с ума. Глаза Джорджа блуждали по комнате. Досада, естественная у потерпевшего неудачу мужчины, рассеялась, и он пытался осмыслить то, что случилось. Все это было непонятно, и он в сотый, раз принимался думать об одном и том же. Прошло несколько часов, и он ожидал, что скоро начнется утро. В четыре часа он натянул одеяло до самого подбородка и попытался заснуть. Его уже начала одолевать дремота, и он закрыл глаза, но вдруг поднял руку и начал шарить ею вокруг в темноте. - Я что-то упустил. Я недослышал, что Кэт Свифт пыталась мне объяснить, - пробормотал он сквозь сон. Потом он заснул, и во всем Уайнсбурге никто не уснул так поздно в ту зимнюю ночь. ОДИНОЧЕСТВО Перевод Е.Танка Он был сыном миссис Эл Робинсон, которой принадлежала когда-то ферма в двух милях к востоку от городской черты Уайнсбурга, у дороги Транион-пайк, фермерский дом был выкрашен в коричневый цвет, ставни окон, выходивших на дорогу, были всегда закрыты. На дороге перед домом купалась в глубокой пыли стайка кур в компании с парой цесарок. В те дни Энох жил в этом доме со своей матерью, а когда подрос, стал учиться в средней школе Уайнсбурга. Старики вспоминали его как тихого, улыбающегося юнца, склонного к молчаливости. Он ходил в город по середине дороги и при этом иногда читал книгу. Возницам приходилось кричать и ругаться, пока он не соображал, где находится, и не сворачивал в сторону. Двадцати одного года от роду Эпох отправился в Нью-Йорк и в течение пятнадцати лет был жителем гигантского города. Он изучал французский язык и посещал художественное училище в надежде развить свои природные способности к рисованию. В глубине души он мечтал поехать в Париж и завершить художественное образование среди тамошних мастеров, но это ему не удалось. И вообще Эноху Робинсону ничего не удавалось. Он довольно хорошо рисовал, в его голове таилось много оригинальных, тонких мыслей, которые могли бы найти себе выражение под кистью художника, но он навсегда остался ребенком, и это препятствовало его жизненным успехам. Он так и не стал взрослым и, конечно, не понимал людей и не мог добиться, чтобы они понимали его. Как малый ребенок, он вечно ушибался, сталкиваясь с такими явлениями действительности, как деньги, или проблемы пола, или чужие мнения. Однажды на него налетел трамвай и отбросил его на железный столб. Он остался хромым. И это тоже было одной из причин, почему Эноху Робинсону ничто не удавалось. Когда он впервые поселился в Нью-Йорке и еще не был сбит с толку и обескуражен всем ходом жизни, Энох проводил немало времени в обществе молодежи. Он примкнул к группе молодых художников обоего пола, и по вечерам они иногда приходили к нему. Однажды он напился, его забрали в полицейское отделение, и он ужасно перепугался. В другой раз он попытался завязать интрижку с какой-то уличной женщиной, которую встретил на тротуаре возле меблированных комнат, где жил. Женщина и Энох прошли вместе три квартала, а затем юноша испугался и пустился наутек. Женщина была пьяна, и этот случай только развеселил ее. Она прислонилась к стене дома и хохотала до того заразительно, что какой-то мужчина остановился посмеяться вместе с ней. Она ушли вдвоем, все еще смеясь, а Энох побрел домой, дрожащий и раздосадованный. Комната, в которой юный Робинсон проживал в Нью-Йорке, выходила на Вашингтон-сквер; она была длинная и узкая, словно коридор. Это следует запомнить. Потому что история Эноха, в сущности, скорее история комнаты, нежели человека. Итак, в эту комнату приходили по вечерам друзья юного Эноха. В них не было ничего замечательного, разве лишь то, что они были художники, из категории болтливых. Всякий знает, что такое болтливые художники. На протяжении всей известной нам истории человечества они собирались в комнатах и болтали. Говорят они об искусстве, говорят страстно, почти лихорадочно и необычайно серьезно. Они придают своим спорам гораздо более важное значение, чем те заслуживают. И вот, эти люди собирались, курили папиросы и разговаривали, а Энох Робинсон, юноша с фермы под Уайнсбургом, находился тут же. Чаще всего он стоял где-нибудь в уголке и молчал. Как жадно глядели на гостей его большие детские голубые глаза! На стенах висели картины, которые он написал, сырые, недоделанные наброски. Его друзья рассуждали об этих работах. Откинувшись на стульях, они болтали и болтали, покачивая головами. Произносились слова о линиях и объемах, о композиции - тучи слов, какие всегда произносятся в подобных случаях. Эноху тоже хотелось бы вставить словечко, но он не умел. Он слишком волновался, чтобы говорить связно. Пытаясь что-либо сказать, он брызгал слюной, заикался, а его голос, казалось ему, звучал странно и визгливо. Это заставляло Эноха умолкнуть. Он знал, что ему хочется сказать, но знал также, что никогда и ни при каких обстоятельствах не сумеет высказаться. Когда обсуждалась какая-либо написанная им картина, из его души рвались примерно такие слова; ╚Вы не поняли сути! Картина, на которую вы смотрите, состоит не только из предметов, которые вы увидели, о которых вы говорите. В ней есть еще другое, чего вы совсем не видели, нечто такое, чего вы и не должны видеть. Вон, взгляните на ту, у двери, на нее падает свет из окна. То темное пятно у дороги, которого вы, может быть, и не заметили, оно-то и есть начало всего остального. Около этого места кусты бузины - такие же росли у дороги перед нашим домом в Уайнсбурге, - а среди кустов что-то скрывается. Там лежит женщина - вот в чем дело! Ее сбросила лошадь и умчалась, скрылась из вида. Разве вы не видите, что старик, едущий на тележке, с тревогой смотрит в ту сторону? Это Тед Грейбек, у которого ферма дальше по той же дороге. Он везет зерно в Уайнсбург, на мельницу Комстока. Он догадывается, что в кустах кто-то есть, кто-то скрыт ими, но он не знает наверняка. Вы понимаете - там женщина, и до чего же она хороша! Она ушиблась и страдает, но не издала ни звука. Теперь вы поняли? Она лежит неподвижно, бледная и тихая, и от нее исходит красота, которая распространяется на все. Красота - там, в глубине, в небе и повсюду вокруг. Конечно, я не пытался написать эту женщину. Она слишком прекрасна, чтобы это было возможно. Но какая скука толковать о композиции и подобных вещах! Почему вы не смотрите на небо и не пускаетесь бегом, как делал я, когда мальчиком жил там, в Уайнсбурге, в штате Огайо? Вот такие вещи Энох Робннсон жаждал высказать гостям, приходившим в его комнату, когда молодым человеком он жил в Нью-Йорке; но всегда кончалось тем, что он не говорил ничего. С течением времени он начал сомневаться в своих суждениях. Он опасался, что в его картинах не выражено все то, что он чувствовал. Находясь в подавленном настроении, он перестал приглашать к себе гостей, и вскоре у него вошло в привычку запираться изнутри. Он начал думать, что у него уже перебывало достаточно людей и что он больше не нуждается в их обществе. Его воображение принялось изобретать людей, с которыми он мог говорить по-настоящему, которым он мог объяснить все то, чего не умел объяснить живым людям. Комната его постепенно заселялась призраками мужчин и женщин, среди которых он расхаживал и сам теперь произносил слова. Получалось, словно каждый, с кем когда-либо встречался Энох Робинсон, оставил у него частицу своего естества, нечто такое, что можно было формировать и заменять в угоду собственной фантазии, нечто способное понимать такие идеи, как образ раненой женщины в кустах бузины на картине. Кроткий, голубоглазый молодой, выходец из Огайо был полнейшим эгоистом, ибо эгоистами бывают вс╦ дети. Он не нуждался в друзьях по той простой причине, что друзей не ищет ни один ребенок. Больше всего он стремился к людям своего склада, к таким людям, чтобы с ними можно было как следует поговорить, чтобы к ним можно было обратиться с речью или побранить их при случае, словом, к слугам своего воображения. Среди таких людей он чувствовал себя уверенный и смелым. Конечно, им тоже разрешалось говорить и даже иметь свое мнение, но последнее и решающее слово всегда оставалось за ним. Он уподобился писателю, работающему среди детищ своего мозга, он был маленьким голубоглазым королем в своей дешевой комнатке, выходившей на Вашингтон-сквер в Нью-Йорке. Позднее Энох Робинсон женился. Он начал ощущать одиночество и потребность прикоснуться к настоящим людям, людям из плоти и крови. Пришли дни, когда комната показалась ему пустой. Похоть вселилась в его тело, в мозгу росло вожделение. По ночам какая-то странная лихорадка, сжигавшая его, не давала ему спать. Он женился на девушке, которая сидела рядом с ним на занятиях в художественном училище, и снял квартирку в большом доме в Бруклине. Жена родила ему двоих детей. Энох получил место в бюро, где должен был изготовлять иллюстрации для реклам. Так началась новая эпоха в жизни Эноха. Он начал играть в новую игру. Некоторое время он весьма гордился своей ролью отца новых граждан мира. Он отбросил ╚сущность вещей╩ и стал забавляться действительностью. Осенью он голосовал на выборах, каждое утро ему на порог клали газету. По вечерам, возвращаясь с работы, домой он выходил из трамвая и степенно шел позади какого-нибудь делового человека, стараясь и сам выглядеть солидным и состоятельным. Как налогоплательщик, он считал, что должен быть в курсе работы правительственной машины. - Я становлюсь довольно значительным лицом, тесно связанным с делами государства и города, - говорил он себе с забавным выражением собственного достоинства. Однажды, едучи домой из Филадельфии, он в вагоне завел спор с каким-то пассажиром. Энох ораторствовал о том, что правительству следовало бы взять в свои руки железные дороги и управлять ими. Собеседник предложил ему сигару, Энох полагал, что такой шаг правительства был бы очень полезен, и, говоря об этом, весьма разгорячился. Позже он с удовольствием вспоминал свои слова. ╚Да, я дал ему пищу для размышлений - бормотал он, взбираясь, по лестнице в свою бруклинскую квартиру. Конечно, брак Эноха не удался. Энох сам привел его к развязке. Ему начало казаться, что он задыхается, живя в своей квартире, что он замурован в ней. Отношение его к жене и даже к детям напоминало его отношение к друзьям, которые когда-то его навещали. Он начал прибегать к мелкой лжи, выдумывая деловые свидания, чтобы свободно бродить одному по новым улицам, а когда представился случай, он втайне снова снял свою комнату на Вашингтон-сквере. Потом скончалась на своей ферме близ Уайнсбурга миссис Эл Робинсон, и Энох получил восемь тысяч долларов от банка, который опекал ее имущество. Это и вовсе увело Эноха из общества людей. Деньги он отдал жене и сказал ей при этом, что больше не может жить с ней в одной квартире. Она плакала и сердилась, и угрожала, но он только глядел на нее, а потом ушел. На самом деле жена не была так уж огорчена. Она считала Эноха слегка помешанным и чуточку побаивалась его. Когда стало очевидно, что Энох больше не вернется, она забрала обоих детей и отправилась в тот городишко в штате Коннектикут, где провела детство. В конце концов, она вышла замуж за маклера по покупке и продаже недвижимости и, в общем, была довольна. И снова Энох Робинсон зажил в своей нью-йоркской комнате среди людей, порожденных его фантазией, играя с ними, разговаривая, - счастливый, как бывает счастлив только ребенок. Странные это была люди, придуманные Энохом! Они были, мне кажется, сотворены по образу и подобию тех подлинных, виденных им людей, которые по какой-то неясной причине привлекали его. Там была женщина с мечом в руке, старик с длинной белой бородой, сопровождаемый собакой, девушка, у которой вечно спускались чулки, свисая на туфли. В общем, было десятка два призрачных людей, созданных детским умом Эноха Робинсона и живших с ним в комнате. Энох был счастлив. Он входил в комнату и запирал дверь. С нелепо важным видом он начинал разговаривать вслух, давал указания, рассуждал о жизни. Счастливый и довольный, он продолжал зарабатывать на жизнь в бюро объявлений, пока не случилось нечто новое. Да, кое-что в самом деле случилось. Поэтому он и вернулся в Уайнсбург, поэтому мы и знаем о нем. А случилось то, что появилась женщина. Так и должно было быть. Слишком он был счастлив. Что-то должно было ворваться в созданный им мир. Что-то должно было выгнать его из нью-йоркской комнаты и заставить доживать свой век неприметным человечком с судорожными движениями и прыгающей походкой, вдруг появлявшимся на улицах маленького городка в штате Огайо в тот час, когда солнце заходит за крышей конюшни Уэсли Мойера. Что же случилось? Сам Энох однажды вечером рассказал обо всем Джорджу Уилларду. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, и он остановился на молодом репортере, потому что судьба столкнули их, когда младший из них был в таком настроении, которое делало его способным понимать других. Печаль молодого человека, печаль юноши, подрастающего в глухом городишке, и особое настроение, какое иногда возникает в позднюю пору года, открыли уста старику. Печаль на сердце у Джорджа Уилларда не имела особого значения, но она вызвала отклик у Эноха Робинсона. В тот вечер, когда они встретились, шел дождь, моросящий, октябрьский дождь. В это время года ночь могла бы быть отличной - с луной на небе, с бодрящим, острым предвкушением мороза в воздухе, но все было по-другому. Шел дождь, и лужицы сверкали под фонарями на Мейн-стрит. В темном лесу за Ярмарочной площадью вода капала с черных стволов. Под деревьями мокрые листья налипали на корни, выступавшие из земли. В огородах позади, домов лежала на земле сухая и сморщенная картофельная ботва. Мужчины, которые поужинали и предполагали скоротать вечер в компании в задней комнате какого-нибудь магазина, отказались от своего намерения. Но Джордж Уиллард бродил под дождем и был доволен, что идет дождь. Так уж он был настроен! Он был похож на Эноха Робинсона, когда в вечернее время старик покинул свою комнату и в одиночестве пустился по улицам. Да, он походил на Эноха, с той лишь разницей, что Джордж Уиллард успел превратиться в высокого молодого человека и считал недостойным мужчины плакать, вместо того чтобы устранить причину слез. Уже месяц, как его мать была очень больна, и это несколько действовало на его настроение, но не слишком. Он больше думал о себе самом, а у молодых людей такие мысли всегда рождают печаль. Энох Робинсон и Джордж Уиллард встретились под деревянным навесом, устроенным над тротуаром против тележной мастерской Войта, на Моми-стрит, близ Мейн-стрит. Оттуда они пошли по омытым дождем улицам на квартиру Эноха, в третьем этаже дома Хефнера. Молодой репортер шел охотно. Энох Робинсон пригласил его после десятиминутного разговора. Правда, юноша несколько робел, но никогда в жизни он не испытывал такого любопытства. Сто раз доводилось ему слышать о старике, что, мол, у него не все дома, и Джордж считал себя смелым и мужественным, соглашаясь идти к нему. С самого начала, еще на улице под дождем, старик говорил странно, пытался рассказать о своей комнате на Вашингтон-сквере и о своей жизни в ней. ╚Вы поймете, если как следует постараетесь, - в заключение сказал он. - Я пригляделся к вам, когда вы проходили мимо по улице, и я думаю, что вы способны понять. Это нетрудно. Все, что от вас требуется, это верить моим словам, просто слушать и верить, вот и все╩. Был уже двенадцатый час, когда старый Энох, беседуя с Джорджем Уиллардом в своей комнате в доме Хефнера, подошел, наконец, к самому главному - к рассказу о женщине и о том, что заставило его уехать из столицы и доживать свой век, одиноким и побежденным, в Уайнсбурге. Он сидел на раскладной кровати у окна, подперев рукой голову, а Джордж Уиллард расположился за столом. На столе горела керосиновая лампа, и комната, почти лишенная мебели, была поразительно чиста. По мере того как старик рассказывал, Джорджу Уилларду все больше хотелось встать и пересесть к нему на кровать. Ему хотелось обнять маленького старичка. В полумраке старый человек рассказывал, а юноша слушал, исполненный печали. - Она стала приходить ко мне в комнату, где уже несколько лет никто не бывал, - сказал Энох Робинсон. - Она увидела меня в коридоре, и мы там познакомились. Я хорошенько не знаю, чем она занималась у себя в комнате. Я ни разу туда не заходил. Кажется, она была музыкантшей и играла на скрипке. Время от временя она приходила, стучала в дверь, и я отворял ей. Она входила и садилась подле меня, оглядываясь по сторонам и ничего не говоря, во всяком случае - ничего значительного, Старик встал с кровати и заходил по комнате. Пальто на нем намокло под дождем, и водяные капли падали на пол с мягким тихим звуком. Когда он снова опустился на кровать, Джордж Уиллард встал со стула и подсел к нему. - Особое чувство вызывала она во мне. Она сидела у меня в комнате и была слишком велика для этой комнаты. Я чувствовал, что она вытесняет из комнаты всех остальных. Мне хотелось прикоснуться к ней, целовать ее. Руки у нее были сильные, а лицо такое доброе, и она все время глядела на меня. Дрожащий голос старика умолк. Тело его вздрагивало, как в ознобе. - Я боялся, - прошептал он, - ужасно боялся. Я не хотел впускать ее, когда она стучала в дверь, но не мог усидеть спокойно. ╚Нет, нет!╩- говорил я себе, но вставал и все-таки отпирал дверь. Она, понимаете ли, была такая взрослая. Она была женщина. Я думал, что она будет значить в этой комнате больше, чем значу я. Энох Робинсон устремил на Джорджа Уилларда свои голубые детские глаза, блестевшие при свете лампы. Он снова вздрогнул. - Я хотел ее и в то же самое время не хотел, - пытался пояснить он. - Потом я стал рассказывать ей о своих друзьях, обо всем, что имело для меня значение. Я старался быть спокойным, сдерживаться, но не мог. Я чувствовал то же, что и тогда, когда открывал ей дверь. Иногда я мучительно хотел, чтобы она ушла и никогда больше не возвращалась. Старик вскочил, и голос его затрепетал от возбуждения. - Однажды вечером произошла беда. Я безумствовал, чтобы заставить ее понять меня и постигнуть, какой важной особой я был в этой комнате. Я хотел, чтобы она увидела, какой я значительный человек. Я объяснял ей снова и снова. Когда она попыталась уйти, я подбежал к двери и запер ее. Я ходил за ней по комнате. Я говорил, говорил без конца, а потом вдруг все разбилось вдребезги. В глазах у нее появилось новое выражение, и я знал, что она поняла. Быть может, она понимала с самого начала. Я пришел в бешенство. Я не мог этого перенести. Я хотел, чтобы она поняла, но - я думаю, вам ясно, - я не мог позволить ей понять. Я чувствовал, что тогда она узнает все, что меня затопит, что меня смоет понимаете? Вот как это вышло, Не знаю почему. Старик опустился на стул возле лампы, а юноша слушал, его с трепетом. - Уходи, мой мальчик! - сказал Энох. - Не надо больше оставаться со мной; Я думал, что все расскажу тебе и мне станет хорошо, но это не так. Я больше не хочу говорить. Уходи! Джордж Уиллард покачал головой, и в голосе его послышалась повелительная нотка. - Не останавливайтесь! Доскажите мне конец! - отрывисто приказал он. - Что же случилось? Расскажите мне конец всей истории. Энох Робинсон снова вскочил и подбежал к окну, из которого видна была опустевшая главная улица Уайнсбурга. Джордж Уиллард последовал за ним. Оба остановились у окна: высокий, неловкий мужчина-юноша и маленький морщинистый мужчина-ребенок. Детский голос с увлечением продолжал рассказ. - Я ругал ее, - сказал Энох, - Я говорил мерзкие слова. Я приказал ей уйти и больше не возвращаться, О, я наговорил ужасных вещей! Сперва она делала вид, что не понимает, но я продолжал свое. Я кричал и топал ногами. Дом гудел от моих ругательств. Я хотел никогда больше не видеть ее и знал, что после тех слов, которые я наговорил, никогда ее и не увижу. Голос старика оборвался, и он покачал головой. - Все разбилось вдребезги, - спокойно и грустно сказал он. - Она ушла, и за ней последовала вся жизнь, которая наполняла мою комнату. Она увела всех моих друзей. Все они ушли за ней. Вот как все это было. Джордж Уиллард повернулся и вышел из комнаты Эноха Робинсона. Когда он переступал порог, из темноты у окна донесся тонкий старческий голос, жаловавшийся сквозь слезы. - Я один, я здесь совсем один, - говорил этот голос.- В моей комнате было тепло, были друзья, а теперь я совсем один. ПРОБУЖДЕНИЕ Перевод Е.Танка У Беллы Карпентер была смуглая кожа, серые глаза и толстые губы. Она была высокая и сильная. Когда на нее находили мрачное настроение, она злилась и жалела, что не родилась мужчиной и не может отдубасить кого-нибудь кулаками. Белла работала в шляпной мастерской миссис Кэт Мак-Хью и целый день занималась отделкой шляп, сидя у окна в комнате за магазином. Она приходилась дочерью Генри Карпентеру, бухгалтеру Уайнсбургского Национального банка, и жила с отцом в унылом старом доме на окраине, в самом конце Баки-стрит. Дом окружали сосны, и под деревьями не росла трава. На задней стороне дома ржавый жестяной желоб, выскочивший из креплений, колотился на ветру о крышу небольшого сарая, и этот гнетущий стук продолжался иногда всю ночь. Пока Белла была молоденькой девушкой, Генри Карпентер постоянно отравлял ей жизнь, но когда девочка превратилась в женщину, отец потерял над ней всякую власть. Жизнь бухгалтера складывалась из бесчисленного множества пустяков. По утрам, собираясь в банк, он заходил в чулан, где надевал люстриновый пиджак, с годами сильно износившийся. Вечером, вернувшись домой, он надевал другой, черный пиджак из той же материи. Каждый вечер Генри Карпентер утюжил костюм, который носил вне дома. Для этой цели он придумал приспособление из двух досок. Брюки от выходного костюма клались между досок, которые затем стягивались большими винтами. Утром он обтирал доски влажной тряпкой и ставил их стоймя за дверьми столовой. Если днем кто-нибудь переставлял доски, бухгалтер немел от злости и целую неделю не мог восстановить свое душевное равновесие. Бухгалтер был вспыльчив, но побаивался дочери. Он догадывался, что она знает о его жестоком обращении с ее покойной матерью и ненавидит его за это. Как-то раз она зашла домой в полдень и принесла с улицы пригоршню полужидкой грязи. Этой грязью она вымазала поверхность досок, служивших прессом для брюк, а затем возвратилась на работу, с чувством облегчения, счастливая... Белла Карпентер иногда гуляла по вечерам с Джорджем Уиллардом. Втайне она любила другого мужчину, но ее любовная интрига, о которой никто не знал, причиняла ей много тревог. Она любила Эда Хендби, буфетчика в салуне Эда Гриффитса, а с молодым репортером гуляла, чтобы дать какой-то выход своему тщеславию. Она считала, что ее общественное положение не позволяет ей показываться в компании буфетчика, потому прогуливалась под деревьями с Джорджем Улллардом и позволяла ему целовать себя. Этим она несколько утоляла свои желания, а они были у нее весьма бурными. При этом она чувствовала, что может удержать молодого человека в должных границах. Относительно Эда Хевдби она не решилась бы это утверждать. Буфетчик Хендби был высокий широкоплечий мужчина лет тридцати. Он жил в комнате над салуном Гриффитса. Кулаки у него были огромные, а глаза на редкость маленькие, но голос, словно для того, чтобы скрыть его силищу, был мягкий и спокойный. Двадцати пяти лет от роду буфетчик получил в наследство от дяди большую ферму в штате Индиана. Продав ее, он выручил восемь тысяч долларов, которые спустил за полгода. Поехав в Сендаски на озере Эри, он предался оргии мотовства; впоследствии рассказы о его подвигах приводили в трепет его родной город. Повсюду он сорил деньгами, разъезжал по улицам в коляске, устраивал пиры для целого скопища гостей, крупно играл в карты и содержал любовниц, тратя на их наряды сотни долларов. Раз ночью, в курортной местности Сидер-пойнт, он ввязался в драку и начал бросаться на всех, как полоумный. В уборной гостиницы он разбил кулаком большое зеркало, а затем продолжал бить окна и ломать стулья в танцевальном зале, должно быть ради удовольствия слышать звон, стекла и видеть ужас на лицах приказчиков, приехавших сюда из Сендаски, чтобы провести на курорте вечерок со своими подругами. На первый взгляд, любовные отношения между Эдом Хендби и Беллой Карпентер сводились к пустякам. Ему удалось провести в ее обществе один-единственный вечер. В этот вечер он взял в прокаткой конюшне Уэсли Мойера лошадь и шарабан, и пригласил Беллу покататься. В нем созрело несокрушимое убеждение, что она именно та женщина, которой требует его натура, и что он должен обладать ею, - и он сказал ей о своих желаниях. Буфетчик готов был жениться и начать зарабатывать на содержание семьи, но по простоте душевной затруднялся объяснить свои намере