Уильям Фолкнер. Сойди, Моисей
Перевод Н.Рахмановой
OCR: Владимир Есаулов, 12.2003
---------------------------------------------------------------
Лицо было черное, лоснящееся, непроницаемое; глаза слишком много успели
повидать. Жесткие курчавые волосы были подстрижены таким образом, что
облегали череп четко-волнистой шапкой, блестя, как покрытые лаком, пробор
был пробрит, и вся голова казалась отлитой из бронзы, вечной и неизменной.
На нем был один из тех спортивных костюмов, какие в рекламах мужских
магазинов именуются ансамблем: одного цвета рубашка и брюки из
коричневато-желтой шерсти, и стоили они слишком дорого, и слишком много
складок и сборок было на рубашке; он полулежал на стальной койке в обшитой
сталью камере, которую уже двадцать часов охранял вооруженный часовой, курил
сигареты и отвечал на вопросы молодого белого в очках, сидевшего против него
на стальном табурете, с распухшим портфелем на коленях, и по манере говорить
никто бы не признал в заключенном южанина, а тем более негра.
- Сэмюел Уоршем Бичем. Двадцать шесть. Родился неподалеку от
Джефферсона, штат Миссисипи. Жены не имею. Детей...
- Погодите. - Статистик быстро записывал. -- Вы же не под этим именем
были приго... жили в Чикаго.
Тот стряхнул с сигареты пепел.
- Ничего не знаю. Полицейского другой ухлопал.
- Ладно. Занятие...
- Деньги лопатой гребу.
- Без определенных занятий. - Статистик быстро
записывал. - Родители...
- А как же. Целых двое. Не помню их. Бабка растила.
- Как ее зовут? Она еще жива?
- Не знаю. Молли Уоршем Бичем. Если жива, должна быть на ферме
Карозерса Эдмондса, в семнадцати милях от Джефферсона, штат Миссисипи. Все?
Статистик застегнул портфель и поднялся. Он был года на два моложе
того, другого.
- Если не будут знать, кто вы на самом деле, как они узнают, куда...
как вы попадете домой?
Тот стряхнул пепел с сигареты, по-прежнему лежа на стальной койке в
шикарном голливудском костюме и в туфлях, каких статистику не иметь до конца
жизни.
- А это уж не моя забота будет, - сказал он.
Статистик ушел. Часовой снова запер стальную дверь.
А тот, другой, все лежал на стальной койке и курил - пока за ним не
пришли, и не разрезали его модные брюки, и не сбрили модную шевелюру, и не
увели из камеры.
В это же знойно-солнечное июльское утро тот же знойно-солнечный
ветерок, который качал листья шелковицы за окном Гэвина Стивенса {1},
залетел к нему в контору, создав видимость прохлады из того, что было
всего-навсего колыханием воздуха. Он пошелестел на столе бумагами и
взъерошил преждевременно побелевшие волосы сидевшего за столом человека с
худощавым интеллигентным нервным лицом, в мятом полотняном костюме, на
лацкане которого болтался на часовой цепочке ключик Фи-Бета-Каппа{2}: это
был Гэвин Стивенс, член общества Фи-Бета-Каппа, выпускник Гарварда, доктор
философии Гейдельбергского университета; контора для него была причудой,
хотя именно она давала ему средства к жизни, а серьезным занятием был
неоконченный труд двадцатидвухлетней давности, перевод Ветхого завета на
классический древнегреческий. Посетительница его, однако, оставалась
нечувствительна к ветерку, хотя на вид весу и плотности в ней было не
больше, чем в нерассыпавшемся пепле от сгоревшего клочка бумаги, - маленькая
старуха негритянка с невероятно древним сморщенным личиком под белым
головным платком и черной соломенной шляпой, которая могла быть впору
ребенку.
- Бичем? - переспросил Стивенс. - Вы живете у мистера Карозерса
Эдмондса?
- Я ушла, - сказала она. - Я пришла искать моего мальчика.
И вдруг, недвижно сидя против него на жестком стуле, она начала
нараспев: "Рос Эдмондс продал моего Вениамина. Продал в Египет{3}. Теперь он
жертва фараонова..."
- Постойте, - сказал Стивенс. - Постойте, тетушка Молли. - Ибо механизм
его памяти готов был уже сработать. - Если вы не знаете, где ваш внук,
откуда вам известно, что он в беде? Разве мистер Эдмондс отказался помочь
вам искать его?
- Рос Эдмондс его продал. Продал в Египет. Где он, не знаю. Только знаю
- он жертва фараонова. Вы - закон. Я хочу найти моего мальчика.
- Хорошо, - согласился Стивенс. -- Попробую найти его. А у вас здесь
есть где остановиться, если вы не собираетесь возвращаться домой? Ведь
быстро его найти не удастся, раз вы не знаете, где он, и пять лет не
получали от него вестей.
- Я буду у Хэмпа Уоршема. Моего брата.
- Хорошо, - сказал Стивенс. Он не удивился. Хэмпа Уоршема он знал целую
вечность, но старой негритянки никогда прежде не встречал. А если бы и
встречал, то все равно не удивился бы. У них всегда так. Можешь годами знать
их, они даже будут годами работать у тебя под разными фамилиями. И вдруг
выясняется, что они брат и сестра.
Он сидел, обвеваемый жарким колыханием воздуха, которое не было ветром,
слушал, как она медленно спускается со ступеньки на ступеньку по крутой
лестнице, и припоминал ее внука. Бумаги по его делу, прежде чем попасть к
окружному прокурору, прошли через контору Стивенса лет пять-шесть назад -
Бутч Бичем, под таким именем его знали в городе в тот год, который он провел
то на воле, то в тюрьме; сын дочери старой негритянки, он лишился матери при
рождении и был брошен отцом, и бабка взяла и воспитала его, вернее, пыталась
воспитать. Потому что в девятнадцать лет он ушел с фермы в город и провел
год то на воле, то в заключении за азартные игры и драки, пока, наконец, не
попал в тюрьму по серьезному обвинению во взломе бакалейной лавки.
Застигнутый полицейским на месте преступления, он ударил его обрезком
железной трубы, а когда тот свалил его на землю рукояткой пистолета, лежал и
ругался сквозь разбитые губы, застывшие в окровавленном, похожем на яростную
улыбку оскале. А спустя две ночи бежал из тюрьмы, и больше его не видели, -
юноша, которому и двадцати одного еще не исполнилось, чем-то похожий на
отца, зачавшего его и бросившего, а теперь сидевшего в каторжной тюрьме
штата за убийство, - семя не только буйное, но и опасное и злое. "И его-то я
должен разыскать, спасти", - думал Стивенс. Потому что ни минуты ее
сомневался в верности чутья старой негритянки. Если бы она даже угадала, где
внук и что его ожидает, он бы и тут не удивился, ему только гораздо позднее
пришло в голову удивиться: до чего все-таки быстро он обнаружил, где парень
и что с ним.
Первым его побуждением было позвонить Карозерсу Эдмондсу, на ферме
которого муж старой негритянки был с давних пор арендатором. Но, судя по ее
словам, Эдмондс уже умыл руки. Стивенс сидел неподвижно, только горячий
ветерок развевал его вздыбленную белую гриву. Он наконец понял, что имела в
виду старая негритянка. Он вспомнил, что именно из-за Эдмондса внук ее
очутился в Джефферсоне: Эдмондс поймал мальчишку, когда тот лез в его склад,
приказал ему убираться с фермы и запретил впредь там показываться. "Да, не
шериф, не полиция, - думал он. - Что-то более гибкое, шире охватом..." Он
поднялся, взял свою старую, изрядно поношенную панаму, спустился по наружной
лестнице и через пустынную площадь, сквозь жаркое марево наступающего
полудня, направился в редакцию местной газеты. Редактор был у себя - старше
Стивенса, но не с такими белыми волосами, чудовищно толстый, в старомодной
крахмальной рубашке и черном узком галстуке бабочкой.
- Я по поводу старухи негритянки Молли Бичем, - начал Стивенс. - Она с
мужем живет у Эдмондса. Меня интересует ее внук. Помните, Бутч Бичем лет
пять-шесть назад провел год в городе, большей частью за решеткой, и попался
в конце концов, когда однажды ночью залез в лавку Раунсуэлла? Так вот,
теперь с ним приключилось что-то похуже. Я уверен, она не ошибается. Я
только надеюсь, что дело его на сей раз по-настоящему плохо и больше ему не
выпутаться, - так будет лучше для нее и для общественности, которую я
представляю.
- Подождите, - сказал редактор. Ему даже не понадобилось вставать из-за
стола. Он снял с накалывателя телеграмму информационного агентства и
протянул Стивенсу. Она пришла этим утром из Джольета, штат Иллинойс. {"Негр
из Миссисипи накануне казни за убийство чикагского полицейского раскрывает
свое настоящее имя в анкете переписи населения - Сэмюел Уоршем Бичем"...}
Пять минут спустя Стивенс снова шел через пустынную площадь, над
которой еще ниже опустилось полдневное жаркое марево. Поначалу ему казалось,
что он направляется обедать к себе в пансион, но тут же он понял, что идет
совсем не туда. "Да я и дверь в контору не запер", - подумал он. И как она
ухитрилась проделать в такую жару семнадцать миль до города? Чего доброго,
пешком шла. "Выходит, я не всерьез говорил, что надеюсь на худшее", -
произнес он вслух, снова поднимаясь по лестнице, и, оставив позади слепящее
сквозь дымку солнце и полное уже безветрие, вошел в контору. И застыл на
месте. Потом сказал:
- Доброе утро, мисс Уоршем.
Она тоже была совсем старая - сухонькая, прямая, с аккуратно
причесанными, по-старомодному высоко взбитыми белыми волосами под выцветшей
шляпкой тридцатилетней давности, в порыжелом черном платье, с обтрепанным
зонтиком, до того вылинявшим, что из черного он превратился в зеленый. И ее
он тоже знал целую вечность. Она жила одна в оставленном ей отцом доме,
который понемногу приходил в негодность, давала уроки росписи по фарфору и с
помощью Хэмпа Уоршема, потомка одного из отцовских рабов, и его жены
выращивала кур и овощи на продажу.
- Я пришла из-за Молли, - сказала она. -- Молли Бичем. Она говорит, что
вы...
Он рассказал ей, а она не сводила с него глаз, выпрямившись на том
самом жестком стуле, на котором сидела старая негритянка, к ногам ее был
прислонен вылинявший зонтик. А на коленях под сложенными руками лежал
старомодный ридикюль из бисера, чуть не с чемодан величиной.
- Его казнят сегодня вечером.
- И ничего нельзя сделать? Родители Молли и Хэмпа принадлежали моему
дедушке. Мы с Молли родились в одном месяце. Мы росли вместе, как сестры.
- Я звонил, - сказал Стивенс. - Разговаривал с начальником джольетской
тюрьмы и с окружным прокурором в Чикаго. Его судили с соблюдением всех
законов, адвокат у него был хороший - из тех, кто занимается такими делами.
Денег хватало. Он участвовал в подпольном бизнесе - обычный источник
заработка для таких, как он.
Она не сводила с него глаз, прямая, неподвижная.
- Он убийца, мисс Уоршем. Он выстрелил полицейскому в спину. Дурной сын
дурного отца. Он под конец не запирался, признал вину.
- Понимаю, - сказала она. И тут он сообразил, что она на него не
смотрит, вернее, не видит его. -- Как ужасно.
- Но ведь и убийство ужасно, - сказал Стивенс. - Так будет лучше.
Она опять увидела его.
- Я думаю не о нем. Я думаю о Молли. Она не должна знать.
- Да, - сказал Стивенс. - Я уже говорил с мистером Уилмотом из газеты.
Он согласился ничего об этом не сообщать. Я позвоню и в мемфисскую газету,
но, может быть, уже поздно... Уговорить бы ее вернуться домой до того, как
появится вечерний выпуск мемфисской газеты... Домой, где единственный белый,
кого она видит, - это мистер Эдмондс, ему я позвоню; если другие черные и
прослышат об этом, уверен, они от нее скроют. А уж потом, месяца через
два-три, я съезжу туда и скажу ей, что он умер и похоронен где-то на
Севере...
На этот раз она поглядела на него с таким выражением, что он замолчал;
она сидела, выпрямившись на жестком стуле, и глядела на него, пока он не
умолк.
- Она захочет увезти его домой, - сказала она.
- Его? - переспросил Стивенс. - Тело?
Она глядела на него. На ее лице не было возмущения, неодобрения. Оно
выражало лишь извечное женское понимание чужого горя. Стивенс думал: "Она
пришла в город пешком по такой жаре. Если только ее не подвез Хэмп в
тележке, на которой развозит яйца и овощи".
- Он - единственный ребенок ее покойной дочери, ее старшенькой. Он
должен вернуться домой.
- Он должен вернуться домой, - так же спокойно сказал Стивенс. - Я
немедленно позабочусь об этом. Сейчас же позвоню.
- Вы добрый человек. - Впервые она шевельнулась, чуть переменила позу.
Он смотрел, как ее руки притянули ридикюль, сжали его. - Я возьму расходы на
себя. Не скажете ли вы мне, сколько это будет?..
Он поглядел ей прямо в лицо. И солгал, не моргнув глазом, быстро и
легко:
- Десяти - двенадцати долларов вполне хватит. О ящике они сами
позаботятся - останется только перевозка.
- Ящик? - Опять она рассматривала его тем же пытливо-отчужденным
взглядом, словно ребенка. -- Он ей внук, мистер Стивенс. Когда она взяла его
к себе, она дала ему имя моего отца - Сэмюел Уоршем. Не просто ящик, мистер
Стивенс. Я знаю, что если выплачивать помесячно...
- Не просто ящик, - сказал Стивенс. Сказал точно таким же голосом,
каким сказал "Он должен вернуться домой". - Мистер Эдмондс наверняка захочет
помочь. И я знаю, что у старого Люка Бичема есть кое-какие сбережения в
банке. И если вы разрешите, то я...
- Ничего не нужно, - сказала она. - Он смотрел, как она раскрыла
ридикюль; смотрел, как она отсчитывает и кладет на стол двадцать пять
долларов истертыми бумажками и мелочью - вплоть до никелей и центов. - На
ближайшие расходы этого достаточно. Я скажу ей... Вы уверены, что надеяться
не на что?
- Уверен. Его казнят сегодня вечером.
- Тогда попозже к вечеру я ей скажу, что он умер.
- Может быть, вы хотите, чтобы я сказал?
- Я сама, - сказала она.
- Тогда, может быть, мне зайти и поговорить с ней, как вы считаете?
- Это было бы очень любезно с вашей стороны.
И она ушла, все такая же прямая, с лестницы донеслись легкие, твердые,
по-молодому энергичные шаги и внизу затихли. Он опять позвонил начальнику
иллинойской тюрьмы, потом в похоронное бюро в Джольете. Затем снова пересек
пустынную раскаленную площадь. На этот раз ему пришлось чуточку подождать,
пока редактор вернется с обеда.
- Мы отвозим его домой, - заявил Стивенс. - Мисс Уоршем, вы, я и
другие. Стоить это будет...
- Подождите, - сказал редактор. - Кто это - другие?
- Пока не знаю. Стоить это будет около двух сотен. Не считая телефонных
переговоров - их я беру на себя. Постараюсь при первой же встрече выудить
сколько-нибудь у Карозерса Эдмондса; не знаю сколько, но хоть
сколько-нибудь. И, может быть, еще долларов пятьдесят на площади. Но
остальное ляжет на меня и на вас. Она настояла на том, чтобы оставить мне
двадцать пять долларов, а это вдвое больше той суммы, которую я назвал, и
ровно в четыре раза больше того, что она может себе позволить...
- Подождите, - сказал редактор. - Подождите.
- Его привезут четвертым послезавтра, и мы поедем на вокзал - мисс
Уоршем и его бабка, старая негритянка, в моей машине, а мы с вами - в вашей.
Мисс Уоршем и бабка отвезут его домой, туда, где он родился. Где бабка его
воспитала. Вернее, где пыталась воспитать. Катафалк до места будет стоить
еще пятнадцать долларов, не считая цветов.
- Цветов? - воскликнул редактор.
- Цветов, - сказал Стивенс. - На все про все двести двадцать пять. И
скорей всего ляжет это в основном на нас с вами. Согласны?
- То-то и оно, что не согласен, - ответил редактор. - Но и другого
выхода я не вижу. А если бы и видел, так, клянусь богами, новизна ситуации
тоже кое-чего стоит. Первый раз в жизни выкладываю деньги за материал,
который заранее обещал не печатать.
- Обещаете не печатать, - сказал Стивенс.
И весь остаток этого знойного, а теперь еще и безветренного дня, пока
чиновники из муниципалитета, и мировые судьи, и судебные исполнители из
разных концов округа, проехав пятнадцать - двадцать миль, поднимались по
лестнице в его контору, и окликали его, и поджидали какое-то время впустую,
и уходили восвояси, и возвращались снова, и опять сидели и чертыхались,
Стивенс обходил площадь по кругу - от лавки к лавке, от конторы к конторе, -
обращаясь к торговцу и клерку, хозяину и служащему, доктору, зубному врачу,
адвокату и парикмахеру со своей подготовленной короткой речью: "Это чтобы
отвезти домой мертвого негра. Ради мисс Уоршем. Подписывать ничего не надо -
просто дайте мне доллар. Ну, тогда полдоллара. Ну, четверть".
А вечером после ужина в звездной неподвижной темноте он отправился на
другой конец города, где стоял дом мисс Уоршем, и постучался в некрашеную
дверь. Его впустил Хэмп Уоршем, старик с большим животом, раздувшимся от
овощей, составлявших основную пищу всех троих - его самого, его жены и мисс
Уоршем, - негр с мутными старческими глазами, бахромой белых волос вокруг
лысой макушки и с лицом римского полководца.
- Она вас ждет, - сказал он. - Она говорила, пожалуйста, поднимитесь
наверх.
- А тетушка Молли там? - спросил Стивенс.
- Мы все там, - сказал Уоршем.
Итак, Стивенс прошел через тускло освещенную керосиновой лампой
переднюю (он знал, что и во всем доме до сих пор только керосиновые лампы и
нет водопровода) и поднялся впереди негра по чистой некрашеной лестнице
вдоль оклеенной выцветшими обоями стены, а потом последовал за стариком по
коридору и вошел в чистую, явно нежилую спальню, в которой сохранялся еле
уловимый, но, несомненно, стародевический запах. Они были там все, как и
сказал Уоршем, - его жена, очень толстая светлокожая негритянка в ярком
тюрбане, прислонившаяся к косяку, мисс Уоршем, как всегда прямая, на жестком
неудобном стуле, старая негритянка в единственной в комнате качалке у очага,
где даже в такой вечер тускло тлели под золой угольки.
Она держала в руке глиняную трубку с тростниковым чубуком, но не
курила, пепел в прокуренной чашечке лежал белый, потухший, и, впервые
разглядев ее как следует, Стивенс подумал: "Боже ты милостивый, да ведь она
не больше десятилетнего ребенка". Он тоже сел, так что вчетвером - он сам,
мисс Уоршем, старая негритянка и ее брат - они образовали полукруг перед
кирпичным очагом, в котором тлел слабый огонь - древний символ человеческого
единения и солидарности.
- Он будет дома послезавтра, тетушка Молли, - сказал Стивенс.
Старая негритянка даже не взглянула на него, она ни разу не посмотрела
в его сторону.
- Он умер, - сказала она. - Он жертва фараонова.
- Воистину так, Господи, - сказал Уоршем. - Жертва фараонова.
- Продали, продали моего Вениамина, - сказала старая негритянка. -
Продали в Египет.
Она стала медленно раскачиваться взад и вперед в качалке.
- Воистину так, Господи, - сказал Уоршем.
- Будет, - сказала мисс Уоршем. - Будет, Хэмп.
- Я звонил мистеру Эдмондсу, - сказал Стивенс. - Он все подготовит к
вашему приезду.
- Рос Эдмондс его продал, - сказала старая негритянка. Она все
раскачивалась взад и вперед. - Продал моего Вениамина.
- Будет, - сказала мисс Уоршем. - Будет, Молли. Будет.
- Нет, - сказал Стивенс. - Он не продавал, тетушка Молли. Это не мистер
Эдмондс. Мистер Эдмондс...
"Она же не слышит меня", - думал он. Она и не смотрела на него. Ни разу
не взглянула.
- Продал моего Вениамина, - повторила она. - Продал в Египет.
- Продал в Египет, - отозвался Уоршем.
- Рос Эдмондс продал моего Вениамина.
- Продал фараону.
- Продал фараону, и теперь он умер.
- Я, пожалуй, пойду, - сказал Стивенс.
Он стремительно поднялся. Мисс Уоршем тоже поднялась, но он не стал
дожидаться и пропускать ее вперед. Быстро, почти бегом, он прошел коридором
и даже не зная, следует она за ним или нет. "Сейчас я буду на улице, - думал
он. - Там воздух, просторно, есть чем дышать". Затем он услышал позади себя
ее шаги - легкие, твердые, энергичные и вместе с тем неторопливые, как и
тогда, когда она спускалась по лестнице из его конторы, - а еще дальше
голоса:
- Продал моего Вениамина. Продал в Египет.
- Продал в Египет. Воистину так, Господи.
Он почти сбежал с лестницы. Теперь уже было близко, он ощутил, почуял
дыхание мирной темноты, теперь он мог вспомнить о вежливости и остановиться,
подождать, он обернулся у самой двери и смотрел, как приближается мисс
Уоршем, высоко подняв белую голову с высокой старомодной прической,
освещенная светом старомодной лампы. Теперь он услышал еще и третий голос,
должно быть жены Хэмпа, - чистое и сильное сопрано - оно сопровождало без
слов строфы и антистрофы брата и сестры:
- Продали в Египет, и теперь он умер.
- Воистину так, Господи. Продал в Египет.
- Продали в Египет.
- И теперь он умер.
- Продали фараону.
- И теперь он умер.
- Простите, - сказал Стивенс. - Пожалуйста, извините меня. Я не
подумал. Не надо было мне приходить.
- Ничего, - сказала мисс Уоршем. - Это наше горе.
А через день солнечным жарким утром катафалк и две
легковые машины ждали прибытия поезда, идущего с севера на юг. На
станции собралось больше десятка машин, но только когда поезд подошел,
Стивенс и редактор обратили внимание, сколько вокруг народу - и негров и
белых. Под невозмутимым взглядом зевак, белых - мужчин, и молодых парней, и
мальчишек - и полусотни негров, мужчин и женщин, служители негритянского
похоронного бюро вытащили из вагона серый с серебром гроб, и понесли его к
катафалку, и вынули оттуда венки и прочие цветочные символы окончательного и
неизбежного предела человеческой жизни, и втолкнули гроб внутрь, и снова
бросили туда цветы, и захлопнули дверцы.
Затем они - мисс Уоршем и старая негритянка в машине Стивенса с нанятым
шофером, а он сам с редактором в редакторской машине - последовали за
катафалком, который от станции свернул к пологому холму и, подвывая, покатил
на первой скорости, довольно быстро, потом почти так же быстро, но с
каким-то елейным, почти епископским мурлыканьем достиг вершины, замедлил ход
на площади, пересек ее, обогнул памятник конфедератам и здание суда, а
торговцы, и клерки, и парикмахеры, и адвокаты, все те, кто давал Стивенсу
доллары и полудоллары, и те, кто не давал, невозмутимо наблюдали из дверей и
верхних окон; свернул на улицу, которая на окраине города перейдет в
сельскую дорогу, ведущую их к цели, удаленной на семнадцать миль, и снова
стал набирать скорость, по-прежнему провожаемый двумя машинами с сидящими в
них четырьмя людьми - белой женщиной с высоко поднятой головой, старухой
негритянкой, профессиональным паладином правосудия, истины и права, доктором
философии Гейдельбергского университета - составная часть похоронной
процессии, по всем правилам сопровождающей катафалк с негром-убийцей,
затравленным волком.
Чем ближе к окраине, тем быстрее мчался катафалк. Вот они проскочили
металлический указатель с надписью "Джефферсон, граница муниципалитета",
мощеная дорога кончилась, перейдя в проселочную, покрытую гравием, которая
пошла на спуск, ведущий к другому пологому холму. Стивенс протянул руку и
выключил зажигание, так что редакторская машина продолжала двигаться уже по
инерции, замедляя ход по мере того, как редактор тормозил, катафалк же и
первая машина оторвались, словно удирая от погони, и легкая сухая пыль, все
лето не знавшая дождя, разлеталась из-под крутящихся колес; скоро они
скрылись из виду. Редактор стал неуклюже разворачивать машину, скрежеща
передачами, давая то передний, то задний ход, пока они не оказались лицом к
городу. С минуту он посидел, не снимая ноги со сцепления.
- Знаете, что она меня спросила сегодня утром на вокзале? - сказал он.
- Не уверен, - ответил Стивенс.
- Она спросила: "А вы в газету про это напишете?"
- Что?
- Вот точно так и я ответил, - продолжал редактор. - А она повторила:
"А вы в газету про это напишете? Я хочу, чтобы все было в газете. Все как
есть". Мне хотелось спросить ее: "Ну а если бы я узнал, как он умер на самом
деле, все равно помещать в газету?" И, клянусь богами, если бы я спросил и
если бы она даже знала то, что мы знаем, она ответила бы "да". Но я не
спросил. Я только сказал: "Вам ведь все равно не прочесть, тетушка". А она
сказала: "Мисс Белл мне покажет, где написано, и я посмотрю. Напишите про
это в газете. Все как есть".
- Ну и ну, - сказал Стивенс. "Да, - думал он, - теперь ей все равно.
Раз так должно было случиться и она не могла этого предотвратить, теперь,
когда все кончено и позади, ее не интересует, как он умер. Она хотела, чтобы
он вернулся домой, но она хотела, чтобы он вернулся домой как положено. Она
хотела, чтобы был этот гроб, и эти цветы, и катафалк, и она хотела проводить
его через весь город в машине".
- Поехали, - сказал он. - Давайте-ка в город. Я уже два дня не сидел за
своим столом.
Комментарий
(А.Долинин)
{1}. Гэвин Стивенс - постоянный персонаж йокнапатофского цикла, герой
романов "Осквернитель праха", "Реквием по монахине", "Город", "Особняк", а
также детективных рассказов, вошедших в сборник "Ход конем" (1949).
{2}. Фи-Бета-Каппа - старейшее студенческое общество в США (основано в
1776 г.), в которое принимаются старшекурсники колледжей, особо отличившиеся
в учебе. Вступившие в общество остаются его пожизненными членами. (Названо
по первым буквам древнегреческих слов, составляющих его девиз: "Философия -
руководительница жизни".)
{3}. ...продал моего Вениамина... в Египет. - Неточная библейская
аллюзия. Согласно Ветхому завету, в Египет был продан не младший сын Иакова
Вениамин, а его единоутробный брат Иосиф.
Last-modified: Sun, 22 Feb 2004 15:04:21 GMT