мерти жил счастливо, благословляя рабби
Цура.
   Чем больше я думаю о козле, тем больше мне  кажется,  что  это  и  есть
возможное решение проблемы Лили. Убежден,  что  рабби  Цур  и  сам  бы  ей
посоветовал  что-то  в  этом  роде.  Правда,  она,   возможно,   уже   это
проделывала, поскольку наше время, слава Богу, не оскудело мудрецами, и  -
от Сталина до Гитлера  -  козел  после  своего  ухода  сумел  осчастливить
множество людей.
   Я уж было собрался подсказать этот способ Лили, но  тут  услышал  треск
валежника: кто-то приближался, хрипло дыша. Уж  не  дикий  ли  это  вепрь,
подумал я. А почему бы и нет? В том положении,  в  каком  находится  Лили,
ничего нельзя сбрасывать со счета. Оказалось, нет: ветки раздвинулись, и я
увидел  пылающую  физиономию  полицейского  Грюбера  из  службы  дорожного
движения города Лихта. Но вместо обычного белого  жезла  регулировщика  он
держал  в  руке  большущий  пистолет.  Этот  будущий  герой  явился   сюда
произвести сенсационный захват, надеть наручники на величайшую  преступную
парочку всех времен и покрыть себя славой с головы до  пят.  Он  вылез  из
кустов и вперился в Лили, нацелив на нее  пистолет.  Палец  он  держал  на
спусковом крючке и был так перепуган, что дрожал всеми своими членами  без
исключения; он был вполне способен выстрелить не задумываясь. Я  попытался
встать, но лишь еще глубже погрузился в какую-то вонючую  и  вязкую  жижу,
которой еще секунду назад тут не было; стараясь выбраться из этого дерьма,
я только глубже увязал в нем; да, больше никаких сомнений, Шатц  прав,  мы
попали в подсознание исключительно порочного субъекта, который даже сам не
понимает, чего он хочет: то ли намеревается вышвырнуть меня  из  себя,  то
ли, напротив, пытается удержать. Явно  какой-нибудь  интеллектуал,  потому
что у них вечно то небо, то полиция, то Господь Бог, то  человечество,  то
небытие, то солонка, то Большой Ларусс,  то  лейка  с  погнутым  носом.  Я
попытался  крикнуть,  предостеречь:  этот  кретин  Грюбер  совершенно   не
соображает,  с  кем  имеет  дело;  представителей   столь   старинного   и
прославленного рода - второго  такого  не  сыщешь  на  протяжении  пятисот
световых лет - так запросто не сразишь, а уж тем  паче  не  удовлетворишь,
особенно на немецкой территории да еще посреди леса Гайст; а  потом  будут
говорить, что, мол, немцы никогда не изменятся, они всегда  готовы  начать
снова. Но я почти сразу же смекнул, что  ни  малейшей  опасности  Лили  не
угрожает. Да, конечно, этот Грюбер до того возбужден, что способен  нажать
на спусковой крючок, однако  его  бьет  такая  дрожь,  что  даже  если  он
все-таки выстрелит, пуля уйдет за молоком. Лили взглянула на пистолет,  но
не перепугалась, а улыбнулась. Что же до Флориана, он со  скучающим  видом
скрестил на  груди  руки.  Пистолет,  похоже,  очень  заинтересовал  Лили.
Впечатление такое, будто он  придал  ей  надежды,  будто  она  исполнилась
доверия. Она кокетливо провела рукой по волосам и... Мне  не  хотелось  бы
выглядеть непочтительным, но я вынужден сказать,  что,  несмотря  на  свою
поразительную красоту и всю импрессионистскую прозрачность, окружающую ее,
- эти ребята умели писать свет,  -  у  нее  был  вид  заурядной  шлюхи.  Я
опечалился. Стоит нашим шедеврам выйти из музея, одному Богу ведомо, где и
в каком состоянии их обнаружишь.
   - Добрый день! - приветливо бросила она.
   - Именем за... за... за... - пошел заикаться Грюбер.
   - Флориан, посмотри! Как он прекрасно вооружен!
   Флориан устало опустил веки.
   - Дорогая, мы уже испробовали полицию. И ничего это не дало.
   Лили скорчила гримаску:
   - Те просто не знали, с какой стороны взяться.
   - Дорогая, а гестапо? Ты несправедлива.
   - Флориан, я обожаю полицию... - она бросила  на  полицейского  Грюбера
томный взгляд, - ...особенно если она хорошо сложена.
   - Именем за... закона! - слегка охрипшим  голосом  выдавил  наконец  из
себя предмет обсуждения.
   - Конечно же!
   - Ты уже тысячу раз пробовала  это,  дорогая,  -  с  легкой  интонацией
нетерпения промолвил Флориан. - Они  все  уже  постарались  для  тебя.  По
правде сказать, не понимаю, чего еще ты можешь ждать от  полиции.  Это  не
решило твоих проблем. Вспомни, дорогая, после этого  ты  чувствовала  себя
еще несчастней.
   - Помолчи, Флориан. Ты ни во что не веришь.  Полиция  так  сурова,  так
бескомпромиссна... Так энергична!
   - Армия в этом смысле ничуть не хуже.
   - Так  проста,  так  непосредственна!  -  Лили  расстегнула  поясок.  -
Флориан, у полиции есть ответ  на  все.  Она  поддерживает  спокойствие...
мир... Она внушает уверенность... Всякая...  вещь  на  своем  месте,  свое
место для всякой... вещи...
   - Я... я... я... - блеял представитель закона.
   Он все еще сжимает оружие, сжимает обеими  руками,  но  уже  околдован,
ослеплен, не способен сопротивляться авансам столь знатной дамы  -  только
представьте, сколько о ней сложено легенд; ему столько рассказывали о ней,
по-разному, начиная со  школьной  скамьи;  он  даже  сходил  в  Мюнхенскую
пинакотеку, чтобы посмотреть на нее, Дюрер, Гете в Веймаре,  прекраснейшие
в мире замки, он попадется, мудак, на  эту  удочку,  это  у  них  в  семье
наследственное, дед в 1914-1918-м, отец под Сталинградом, дед погиб,  отец
погиб, но они ошиблись с выбором, не на то поставили, у них не получилось,
потому что их неправильно вели, на этот раз все будет как надо, НПГ знает,
что нужно делать и куда идти... Полицейский Грюбер делает еще шаг вперед.
   Это уже попахивает исполненным долгом. Весь лес Гайст провонял  козлом.
Полицейский Грюбер шагнул еще. У него всего один голос, но он готов сунуть
его в урну, готов жить рискованно. Он обрел  дух  приключений,  страсть  к
риску. Это обновление. Лили посылает ему сладкую улыбку, и я заметил,  как
нетерпеливо она постукивает ножкой.
   - Флориан, посмотри, какой у него вдохновенный  вид,  посмотри  на  его
руки, готовые мять, лепить, на его палец, лежащий на спусковом крючке... А
как он красиво целится! Я знаю, он не промахнется!
   Шатц попытался удержать Грюбера, но я, сам не знаю почему, встал  перед
ним, и Шатц стремительно попятился. Он смотрит на меня,  изумленно  хлопая
глазами, и ничего не понимает. По  правде  сказать,  я  и  сам  ничего  не
понимаю. И даже подумал: а что, если этот хмырь, которого я  не  знаю,  но
внутри которого нахожусь,  в  глубине  подсознания  втайне  желает,  чтобы
Германия вновь стала нацистской. Возможно ли это?  Хотя  разве  я  сам  не
воспринял с улыбкой легкого удовлетворения весть об успехах неонацистов  в
Баварии, в Гессене? Иногда у меня возникает ощущение, что Гитлер  причинил
нам куда больше бед, чем мы способны вообразить.
   А юный германец уже явно пребывает  в  состоянии  благодати:  маленький
абсолют - вот он, рукой подать, он  улыбается  ему;  глаз  у  полицейского
Грюбера уже ни дать ни взять глаз зарезанного петушка.
   - Я... я...
   - Ладно, - кивнул Флориан. - Вон там есть  грот.  Но  советую,  молодой
человек, прежде чем ступить на путь ваших  предков,  хорошенько  подумать.
Мадам терпеть не может  разочарований.  А  ее  вкусы  удовлетворить  очень
трудно, ибо она устремлена к совершенству. Ее полнит ностальгия, равная ее
красоте. Ежели вы окажетесь недостойны ее доверия...
   - Флориан!
   - Это я чтобы подбодрить его, дорогая. Человек,  который  предупрежден,
стоит двух.
   - Какой лоб! Взгляни на этот лоб, Флориан!
   - Да, лоб у него есть.
   - Сколько в нем благородства! Флориан, это не лоб, это чело, и я  вижу,
что это чело отмечено судьбой.
   - Да, я тоже вижу.
   - Это вождь. Он рожден повелевать, подчинять себе, вести человечество к
светлому будущему! Флориан... У этого мальчика в ранце маршальский жезл!
   - Да, да, дорогая, идите.
   Флориан взглянул на претендента, и в его  взгляде  промелькнуло  что-то
вроде сострадания.
   - Не желаете кусочек колбасы? - А какой лучезарный взгляд! Лили встала:
   - Прощай, Флориан. Я больше не нуждаюсь в твоих услугах.
   - До скорого, дорогая.
   Флориан,  он  очень  обостренно  чувствует  наши  возможности.  Я  даже
испытываю  к  нему  нечто  наподобие  нежности.  Он  не  любит  заставлять
страдать. У нас с ним всегда были прекрасные отношения, основывающиеся  на
взаимном понимании и взаимном уважении. Флориан  за  равенство.  Мой  дядя
Анатоль Хаим из Лодзи умер в своей постели и страшно удивил  меня,  потому
что в  последние  минуты  перед  смертью  вдруг  начал  дико  хохотать.  Я
поинтересовался, что это с ним такое. "Дети мои,  -  отвечал  он,  -  ведь
подумать только, у меня, бедного необразованного еврея, такая  же  судьба,
как у Юлия Цезаря!" И это все Флориан, это он в последний  миг  уравнивает
всех.
   Наконец я все-таки оторвал  взгляд  от  этого  подлинного  демократа  и
обнаружил, что Лили уже исчезла. Полицейский же Грюбер все никак не  может
решиться последовать за ней. Цинизм последних двух десятилетий, отсутствие
идеалов, иконоборческая  пропаганда  оевреившихся  авторов  вроде  Гюнтера
Грасса бесспорно  оставили  свой  след  на  нем.  Юный  германец  все  еще
раздумывает.
   - Что же вы, ступайте! - поощрил его Флориан. - Разве вы не поняли, что
она влюбилась в вас с первого взгляда? Мой  мальчик,  всему  свету  станет
известно про ваш подвиг! Когда вы будете  проходить  мимо,  женщины  будут
падать в обморок, и вам придется приводить их в чувство. Они проложат  вам
триумфальную дорогу, будут вешать венки из фиалок на... ваш памятник.  Ваш
образ будет витать в снах всех  девушек  земли,  а  ваш  детородный  орган
станет объектом паломничества, и там будут происходить  самые  невероятные
чудеса! Ступайте же, ступайте... Ублаготворите ее.
   Бедняга еще несколько мгновений пребывал в сомнении. Но он молод, полон
задора и верит в свой метод. И потому пускается галопом вслед за Лили.
   Флориан подмигнул мне:
   - Я даю ему три минуты, учитывая его крепкое  сложение,  исключительный
темперамент и прочность убеждений. Только вот... Наполеона погубил холод.
   Я не слушаю его. Я  сорвал  несколько  цветочков.  Фиалки,  маргаритки,
ландыши. Преподнесу ей, когда она вернется.



        26. ДЕ ГОЛЛЬ ОТДАЛ МНЕ ЧЕСТЬ

   Я ничуть  не  сомневался,  что  Флориан  заметит  меня.  К  тому  же  я
припомнил, что в лесу Гайст, а также еще в некоторых прославленных  местах
я перестаю быть просто статистической данностью. Я становлюсь  видимым.  И
вспомнил, как канцлеру Аденауэру, прибывшему в места преступлений нацистов
возложить цветы, едва не стало дурно, когда он  меня  увидел.  Генерал  Де
Голль, приехавший сюда с визитом  в  сопровождении  многочисленной  свиты,
столкнувшись со мной нос к носу, отдал мне по-военному честь.  Это  крайне
любопытно. Получается, что в Германии и в Польше существуют  такие  места,
где я обретаю физическое обличье. И я первый, кого это удивляет, тем  паче
что  в  такие  моменты  я   не   узнаю   себя.   Внезапно   я   становлюсь
огромным-огромным. Это видно по лицам людей. Можно  даже  сказать,  что  я
заполняю собой все и они видят только меня. Меня это немножко смущает. При
жизни я был, скорее, невысокого роста, в во всем моем  виде,  в  выражении
лица, в длинном носе, во взъерошенных, как  у  Харпо  Маркса,  волосах,  в
ушах, немножечко лопушистых, было что-то вызывающее смех. Кстати, меня  за
это упрекали, говорили, что во мне нет достоинства. Меня раздражает, когда
я чувствую, что внезапно принимаю в глазах людей  какие-то  монументальные
размеры. Я  боюсь,  что  не  смогу  удержаться  на  высоте  своего  нового
положения. И пытаюсь быть воплощением достоинства, важности, благородства,
выставляю ногу чуть вперед, откидываю голову, как, по моим представлениям,
делал бы герой. Однако чувствую себя при этом не в своей тарелке.  Слишком
долгая за мной привычка к смешному и к пинкам в зад.  Боюсь  разочаровать.
Слишком все-таки  большая  ответственность.  Ощущение  такое,  будто  весь
Израиль глядит на меня, а там они с достоинством не шутят. Помню,  кстати,
что, когда генерал Де Голль встал передо мной по стойке  "смирно"  и  взял
под козырек, у меня чуть было не начался приступ дикого хохота. Это  чисто
нервное, но попробуйте это объяснить молодым евреям Моше Даяна. Они же мне
ни в жизнь не простили бы. Я все-таки сдержался.  Подавил  свою  глубинную
сущность, века и века шутовства  и  карикатурности.  Постарался  вспомнить
что-нибудь печальное. Но когда имеешь опыт вроде моего, что может быть еще
печальнее? Да ничего. Нет повести  печальнее  на  свете.  Когда  являешься
обладателем рекорда исторического мира, без новых благоприятных условий не
обойтись. Ну что ж, я тоже встал смирно.  Тоже  отдал  честь.  Генерал  Де
Голль отдал мне честь, и я, еврейский диббук, неожиданно  ставший  видимым
невооруженным  глазом,  тоже   отдал   честь.   Это   было   ужасно.   Там
присутствовало еще по меньшей мере с полсотни человек, они все видели меня
- я прочел  это  по  их  глазам,  -  первоклассная  публика,  быть  может,
последняя моя публика, и я не мог позволить  себе  рассмешить  их.  Потом,
чтобы разрядиться, я всю ночь до рассвета рассказывал  Шатцхену  еврейские
анекдоты. Он всю ночь катался от хохота.



        27. ОСЕЧКА СМЕРТИ

   Я подошел ближе. На лице Флориана я  уловил  некую  тень  симпатии.  Он
очень нас любит. То была хорошо сделанная работа.
   Флориан достал из кармана сигарету и прикурил. Но она тут  же  погасла.
Он попробовал еще раз - с тем же результатом. Даже спичка у  него  в  руке
тут же погасла.
   - Дерьмо! - выругался он.
   У каждого из нас свои маленькие  проблемы,  свои  маленькие  трудности.
Должно быть, это очень грустно - не иметь  возможности  погладить  собаку,
почесать кошке за ухом, держать дома птицу  или  какое-нибудь  растение  в
горшке.
   Шляпа и плечи Флориана  усыпаны  бабочками,  майскими  жуками,  мелкими
Божьими тварями. Трава вокруг него увяла, и ни один муравьишка не суетится
у его ног. Это непреодолимо. Он не может удержаться. То есть совершенно не
способен контролировать свои действия. В сущности,  смерть  тоже  является
собственной жертвой. Это одна из форм импотенции.
   - А вам иногда не надоедает? Он с недоверием взирает на меня:
   - Что именно?
   Я некоторое время колебался. Взглянул на ласточку, упавшую к его ногам.
   - Заниматься любовью.
   Он взъярился. Видимо, он во всем видит намеки.
   - Хватит, Хаим. Я очень ценю еврейский  юмор,  но  я  побыл  с  вами  в
Аушвице, так что вы меня вполне достаточно повеселили.  Кстати,  хочу  вам
заметить, что Бетховен был глухой, но это не помешало ему стать величайшим
в мире композитором.
   Я перевел взгляд на кучу насекомых у его ног:
   - Я смотрю, вы не слишком требовательны. Готовы удовлетвориться чем  ни
попадя. Он еще больше помрачнел.
   - Невозможно все время работать на  высоком  уровне.  Сейчас  мы  имеем
кризис. Рынок насыщен. Никто не желает  платить.  Заказы  редки.  Даже  во
Вьетнаме работают, я бы сказал,  пипеткой.  А  вы  знаете,  сколько  стоит
большая историческая фреска? Миллионы. Да за один Сталинград они  уплатили
мне триста тысяч. Евреи отвалили шесть миллионов. И потом,  на  это  нужно
время. Чтобы представить вам "Гернику", мне пришлось вкалывать три года. И
что мне это дало?  Каких-то  полтора  миллиона.  Не  блестящий  результат.
Хорошенькая эпидемия приносит мне  куда  больше.  И  все-таки  гражданская
война в Испании - одно из моих лучших произведений. Там есть все: Испания,
жестокость, Гойя, свет, страсть, самопожертвование...
   Я чуть не подох от смеха. И то сказать, если бы смерти не существовало,
жизнь утратила бы свой комический характер. Флориан был польщен.  Он  ведь
страшно тщеславен. Никто никогда так не нуждается в публике, как он.
   - После Гитлера и Сталина наступила инфляция. Жизнь стоит  недорого.  Я
был вынужден повысить цены. За свое последнее большое произведение,  войну
тридцать девятого-сорок пятого годов, я взял тридцать миллионов, но иногда
мне кажется, что я продешевил. Жду со дня на день нового заказа.
   Мы посмеялись оба. Да, Флориан - это характер. В "Шварце Шиксе"  мы  на
пару могли бы сделать отличный номер.
   - А как дела в Израиле? - вкрадчиво поинтересовался он.
   - Спасибо, неплохо, - довольно сухо ответил я.
   - А знаете, если они захотят что-нибудь красивое, я им  сделаю  скидку.
Сколько их там?
   - Два с половиной миллиона.
   - За пятьсот тысяч я  напишу  им  историческую  фреску,  которой  будет
восхищаться весь мир. Ну как?
   - Вы уже достаточно сделали для евреев.
   - Ладно, триста тысяч, только ради вас. Что-то у меня  пропало  желание
смеяться. У этого типа История и впрямь в крови.
   - Эк вы начали запрашивать. Хочу вам напомнить, что для создания самого
прекрасного вашего произведения две тысячи лет  назад  вам  хватило  всего
одного.
   - Да, знаю, я, можно сказать, сработал даром. Но тогда я работал  чисто
из  любви  к  искусству.  Однако  вспомните,  сколько  мне  это   принесло
впоследствии. Да на  одних  религиозных  войнах  я  получил  миллионы.  Ну
хорошо, сто тысяч, и по рукам. Только потому,  что  это  вы,  вы  получите
потрясающее произведение, которое еще долго будет служить примером. Обещаю
вам, оно будет достойно Израиля. Нет, правда, я чувствую вдохновение.
   - Посмотрите, - сказал я, - вон там муха села на  дерьмо.  Займитесь-ка
ею.
   Он пожал плечами.
   Я не мог удержаться и время от  времени  обращал  взгляд  к  горизонту.
Все-таки во мне живет ностальгия.  Я  знаю,  что  Лили  рядом,  в  кустах,
старается из всех сил, но это старая  привычка  мечтателей  из  гетто:  мы
всегда ищем ее на горизонте. Я постарался принять отрешенный вид, и тем не
менее Флориан поймал один из этих моих быстрых и отчаянных взглядов.  И  я
увидел на его лице без морщин и всяких  признаков  возраста  еле  заметное
ироническое выражение.
   - Она ушла с клиентом.
   Но если он думает, что я ревную, то он здорово ошибается.
   - Впрочем, мне казалось, что вам она уже дала все, - добавил он.
   Я сорвал маргаритку и  промолчал.  У  меня  нет  ни  малейшего  желания
обсуждать свои чувства со старым сутенером.
   - По натуре  она  безумно  щедра,  -  сообщил  Флориан.  -  Иногда  она
отдается, даже не разобравшись как следует,  с  кем  имеет  дело.  Вот,  к
примеру, Гитлер. Честно сказать, я  бы  ни  за  что  не  поверил,  что  он
способен на такое. Достаточно одного взгляда,  чтобы  убедиться,  что  это
импотент. Но ей обязательно  нужно  попробовать.  У  меня  даже  появилось
впечатление,  что  скоро  она  пропустит  через  себя  семьсот   миллионов
китайцев.
   Я даже согнулся от хохота. Этот Флориан  всегда  найдет  словцо,  чтобы
рассмешить.
   - Рад убедиться, что вы в некотором смысле постигли наше чувство юмора,
- сказал я ему. - Раз так, мы все-таки не зря погибли.
   И мы опять посмеялись. Нет, право, он идеальный партнер.
   - Хотите анекдот? - спросил ободренный Флориан. - Во время погрома жену
Хаима на его глазах изнасиловали казаки. Сперва по ней прошлись рядовые, а
потом вдруг появился офицер  и  тоже  попользовался  ею.  И  тут  Хаим  не
выдержал и говорит: "Уж вы-то, господин офицер, могли бы сперва  попросить
позволения!"
   Я зашелся от смеха.
   - Великолепно! - воскликнул я. - Обожаю наш фольклор.
   - А вот еще один...
   Но я вежливо оборвал его. Все-таки я пришел сюда  вовсе  не  для  того,
чтобы слушать байки про нашу Историю. Я и без того знаю ее наизусть.
   - Вы сказали - Хаим? А какой именно Хаим?
   - Да все тот же, сами знаете.
   - Это, случайно, не Хаим с улицы Смиглой?
   - Нет. Это был Хаим из Назарета. Я рассмеялся:
   - Мазлтов. Мои поздравления. У вас отличная память.
   - Цу гезунт.
   - Так вы, оказывается, говорите на идише?
   - Немножко.
   - Берлитц?
   - Нет. Треблинка.
   И мы опять расхохотались.
   - Я вот все пытаюсь понять, что такое, в сущности,  еврейский  юмор,  -
задумчиво произнес Флориан. - Что вы на этот счет думаете?
   - Это способ кричать.
   - И что это дает?
   - Сила крика так велика, что сокрушит жестокости, установленные во  зло
человеку...
   - А, Кафка, - улыбнулся он. - Как же, знаю, знаю. Вы и  вправду  в  это
верите?
   Я подмигнул ему, и мы оба засмеялись.
   - Эта история про казаков, которую вы  рассказали...  Вы  там  помянули
Хаима. А не был ли это Лейба  Хаим  из  Кишинева?  Он  мой  дядя,  и  это,
несомненно, был он, потому что он мне сам рассказывал эту историю.  Именно
его жену казаки изнасиловали у него на глазах. После этого приключения она
родила ребенка, и мой дядя, который тоже был  очень  злопамятный,  жестоко
отомстил русским гоям.  Он  относился  к  ребенку  как  к  собственному  и
вырастил из него еврея.
   Флориан безмерно возмущен:
   - Каков негодяй! Неслыханно! Так обойтись с ребенком!
   - Что поделать, мы безжалостный народ. Мы  ведь  даже  распяли  Господа
нашего Иисуса, мир праху Его.
   - Прошу прощения! Вечно вы пытаетесь подгрести все под себя. Ничего  не
хотите оставить другим. Беспримерная жадность! Папа Иоанн Двадцать  третий
объявил, что вашей вины в этом нет.
   - Нет? Выходит, все эти две тысячи лет впустую?
   - Впустую. Именно впустую... Вы только и думаете, как обтяпывать дела!
   Мы опять посмеялись. Нет, Флориан настоящий талант. Смерть и ее  еврей,
какая пара, какая была бы радость для публики из простого  народа!  Народу
нравится бурлеск, он любит посмеяться. Я вот совсем  недавно  прочел,  что
шестнадцать процентов французов - антисемиты. Так что публика у  нас  была
бы, тут никакого сомнения. Флориан доволен. Еще  немножко,  и  он  кинется
отплясывать чечетку. Жаль, что нет какой-нибудь религиозной музыки.  Но  в
конце концов, невозможно иметь все сразу.
   И  вдруг  я  вижу  посреди   леса   Гайст   руку,   высовывающуюся   из
канализационного колодца Варшавского гетто,  руку,  которую  человечество,
все без исключения, оставило без оружия. Рука эта медленно сжала пальцы, и
еврейский кулак завис, поднятый над жерлом колодца.
   Я опять испытываю какое-то непонятное ощущение, напряженность  которого
обволакивает меня тем плотней, чем меньше ее  во  мне,  а  также  злобу  и
негодование, не обходящие меня, напротив, нацеленные на меня, равно как на
каждую былинку травы и даже на всю без исключения  Джоконду.  В  нем  было
что-то от стыда, чувство обиды и вины, что могло бы  навести  на  мысль  о
Боге, если бы оный мог бы быть до такой степени лишен совершенства. Право,
подобное желание вырваться из человеческого - это даже не слишком  учтиво.
Я буквально взбесился. За кого он себя  принимает,  этот  хмырь?  Чего  он
хочет? Стать человеком?  Подобными  средствами  этого  не  добьешься.  Тут
полное отсутствие сострадания, доброты, жалости, а если  творить  человека
без сострадания, без доброты, без жалости, то опять  окажешься  в  том  же
жидком дерьме, что прежде. Я позволил  себе  заметить  ему,  что  творение
такового рода уже  имело  место,  отчего  и  не  существует  ни  мира,  ни
человека, а только безотчетный, смутный сон неведомо кого, в котором
   болтается какая-то расплывчатая,  неведомо  чья  цивилизация,  а  равно
солонка, велосипедный насос, шесть пар энциклопедических полуботинок и  до
блеска начищенный Ларусс. Но в любом  случае  несомненно  одно:  сейчас  я
нахожусь, так сказать, не у  себя,  и  хотя  у  евреев  это  постоянная  и
естественная навязчивая идея, делающая, кстати сказать, им честь, я ощущаю
опасность. Я даже не могу понять, я думаю или, если можно так  выразиться,
я думаем, я страдаю или я страдаем, я вселился или  я  вселен.  Короче,  я
чувствую, что я  одержим.  Можете  себе  представить  диббука  в  подобной
ситуации?
   Даже  освещение  вокруг  меня  стало  каким-то  грубым,  резким,  можно
подумать, что оно хочет все вымести. Нет, я не  возьмусь  утверждать,  что
тут имеет место подлинное сознание, такое просто немыслимо, если только не
принять в качестве предположения постепенную эрозию  Бога,  овладевшую  им
слабость  со  всеми  вытекающими   из   этого   последствиями   касательно
восприимчивости, благожелательности и сострадания.
   А  еврейский  кулак  все  еще  там,  но  только  колодец,   откуда   он
высовывается, возможно, совсем не тот, о каком я думал. Никому  ничего  не
хочу внушать,  к  душе  я  испытываю  такое  же  почтение,  как  к  прочей
литературе, и не претендую  на  то,  что  мое  подсознание  отличается  от
других, оно такое, какое есть;  более  того,  убежден:  если  в  него  как
следует вглядеться, там обнаружишь и Германию, - так что не такое  уж  оно
симпатичное. Скажу только, у этого хмыря на душе лежит  Варшавское  гетто,
не говоря уже про козла, абсолют, погнутый носик  лейки  и  сумку,  полную
почты. Широкая у него душа.
   Я мысленно задаю себе вопрос, видит ли Флориан этот кулак.  Навряд  ли.
Надо полагать, у себя под носом он видел столько кулаков, что воспринимает
их как продолжение носа. Нет, он ничего не заметил.
   - Весь мир упрекает вас за то, что вы позволили себя  уничтожить,  даже
не пытаясь сопротивляться, - говорит он. - Общественное мнение  возмущено,
тот факт, что вас оказалось так легко  убивать,  провоцирует  новый  взлет
антисемитизма. Почему вы не защищались? По привычке? Или вы до  последнего
момента не верили, что немцы способны на это?
   - Обещаю, в следующий раз  мы  поведем  себя  так,  чтобы  общественное
мнение не стыдилось за нас.
   И мы оба заржали. Нет, о таком  партнере,  как  Флориан,  можно  только
мечтать. И  я,  кстати,  подумал,  чего  ждут  организаторы  фестивалей  в
Обераммергау, почему они до сих пор не поставили музыкальную  комедию  про
агонию Варшавского  гетто.  Германия  пока  еще  не  оскудела  выдающимися
режиссерами.
   Нет, я решительно начинаю считать этого хмыря симпатягой.  Как  говорят
на идише, это не  любовь,  это  злоба.  И  он  становится  мне  тем  более
симпатичен, что я все  больше  и  больше  верю,  что  это  не  подсознание
христианина. В нем недостает смирения и покорности.
   Я начинаю ориентироваться, уже немножко  лучше  знаю  его.  Его  манера
взаимоотношений со смертью выдает тайное притяжение к ней,  с  которым  он
пытается бороться. Ну а насчет Лили, я точно знаю, что он  о  ней  думает.
Шлюха, нимфоманка, фригидка,  паскуда.  Вероятней  всего,  натура  у  него
нежная.
   И я решил чуток спровоцировать его.
   - В сущности, - объявляю я, - Лили не  виновата.  Недостаток  настоящей
любви вовсе не признак современности. Она тут ни при чем. Вина не на  ней.
Человечество не несет ответа за вину, за первородный грех, виновных  нужно
искать гораздо выше... Лили невиновна.
   И тут происходит нечто невообразимое. Лес Гайст  запевает.  Прекрасную,
дивную песнь радости и благодарения. Этот хмырь куда глупее, чем я  думал.
Определенно идеалист.
   - Что такое? - удивленно вопрошает Флориан. - Вы слышите?
   - Наверно, она испытала наслаждение, - отвечаю я.
   И тут же все меняется. Лес Гайст угрюмеет.  Если  этот  хмырь  меня  не
знает, то его ждет немало сюрпризов.
   - Я явственно слышал небесные хоры, - обеспокоенно произносит Флориан.
   - Не думаю, что это то, о чем вы подумали, - заметил я.
   - Я ни о чем не подумал, - напыщенно парирует Флориан.
   - А я вот уверен, что угадал ваши мысли, - строго промолвил я.
   - Ничего такого я не думал, - взвился Флориан. - Это  возмутительно.  Я
не могу себе позволить подобных мыслей. Кощунство для меня запретно.
   - Это отвратительно, - бросаю  я.  -  Вам  должно  быть  стыдно.  Можно
услышать небесные хоры, но не воображать при этом, будто это означает, что
там, наверху, избавились от импотенции и что Господь снизошел к страданиям
Лили и...
   Тут он вообще, фигурально выражаясь, выскочил из штанов.  Лицо  у  него
перекосилось. Если хотите узнать, чего боится смерть, так  это  проявления
неуважения к собственному начальству. Да он  просто-напросто  лакей,  этот
Флориан.
   - Я запрещаю, - завизжал он голосом кастрата, - запрещаю вмешивать Бога
в то, что здесь происходит!
   - А я и не знал, что вы суеверны, - проговорил я как можно ласковей.
   Его буквально парализовало. На лбу выступили крупные капли пота,  и  от
самой мысли, что это воплощение сухости способно выделять росу, мне  стало
чуть теплей на сердце. Он попытался  что-то  сказать,  но  из  его  глотки
выскочили только непережеванные кусочки чесночной колбасы.
   И в этот миг произошло нечто куда более поразительное. Миленькие желтые
бабочки подлетели к Флориану, стали порхать вокруг его головы и...  ничего
не произошло. Бабочки все так же порхали у него под носом.
   - Господи! - взвыл Флориан. - Я бессилен. Я попытался успокоить его:
   - Да что вы, пустяки, вы просто разволновались. Вы не привыкли к этому.
Постарайтесь сосредоточиться.
   Он сосредоточился. Напряженным взором вперился в  бабочек.  Но  нет,  с
ними ничего не случилось, они по-прежнему машут крылышками как ни в чем не
бывало.
   - Я опозорен! - простонал Флориан.
   - Да что вы, нет. Просто  небольшая  осечка.  Такое  случается  даже  с
самыми лучшими. Переутомление. Бессонница.  Сказались  все  ночи,  что  вы
провели у изголовья больных...
   Я уж и впрямь поверил, что  Флориан  вышел  из  строя.  Из  его  утробы
вырывается неподдельный вопль отчаяния:
   - Осечка! У меня ничего не получается! Я понюхал маргаритку:
   - Не перенапрягайтесь. Расслабьтесь.
   Он бросил на меня смертоубийственный взгляд:
   - Я расслабился!
   - Подумайте о чем-нибудь другом... Кстати, скажите, а как все это  было
с Гарсиа Лоркой?
   - С кем? А, с Лоркой... Ну, если бы нельзя было расстрелять на рассвете
поэта,  то  поэзия  давно  бы  уже  перестала  существовать!  Мне...   мне
нехорошо...
   - Вы, надеюсь, не собираетесь  умирать?  Однако  он  полностью  лишился
чувства юмора.
   - Очень смешно, - процедил он сквозь зубы.
   - Попробуйте еще разок... Смотрите, вон там муха...
   Будь у него силы, он испепелил бы меня взглядом.
   - Какого черта вы лезете ко мне с мухой! Что мне с ней делать?
   - Не знаю, - тактично ответил я. Но он уже  до  такой  степени  потерял
голову, что готов на все.
   - Ладно, попробуем с мухой. Где она? Я должен увериться в себе.
   То была синяя мушка, она трудолюбиво жужжала над диким  маком.  Флориан
подкрался к ней.
   - Красивая, - пробормотал он.
   Мушка зажужжала, Флориан кинулся на нее, но она уже отлетела. Пожужжала
тут, пожужжала там, приманивая, прямо тебе крохотная  динамистка  из  мира
животных. Наконец она опустилась на травинку, и Флориан склонился над ней.
Настало мгновение достаточно выразительного молчания. Поэты  называют  это
моментом истины.
   - Готова, - буркнул Флориан. - Все-таки я поимел ее. Уф-ф!
   И тут мушка взлетела.
   Я сочувственно цокнул языком.
   - Не повезло, - говорю я.
   Флориан рухнул на скалу. Он потрясен до такой  степени,  что  его  лицо
почти порозовело.
   - Этого не может быть, - выдавил он охрипшим голосом. - Я утратил  свои
способности! У меня ничего не получается! Я не способен... Даже муху...  И
это я, который Цезаря и Робеспьера...
   - Очень многие рекомендуют  маточкино  молочко.  Говорят,  помогает,  -
советую я. Я думал, он задохнется.
   - Ах, так мы  еще  остроумничаем!  Теперь  все  позволено,  да?  Только
потому, что у меня... случайная неудача?  А  извольте  ответить,  кому  вы
обязаны Верденом? И кому Сталинградом? Я, я устраивал войны!
   - Способ не хуже любого  другого,  чтобы  убедить  себя  в  собственной
мужественности, - заметил я.
   Да, теперь я чувствую себя  куда  как  лучше.  Редко  случается,  чтобы
диббук испытывал симпатию к тому, в кого он вселился, но этот  хмырь  явно
молодец. На  сей  раз  я  наткнулся  на  истинного  врага  установившегося
порядка, природы вещей и природы как таковой.
   Не говоря уже о том, что  он  обладает  гигантским  хуцпе.  Надо  иметь
потрясающую наглость, чтобы даже возмечтать о том,  чтобы  сделать  смерть
бессильной. Это поистине покушение на  законы  природы.  Впервые  за  свою
карьеру диббука я обитаю внутри настоящего циника.  Он  ни  перед  чем  не
останавливается .
   И тем не менее я подумал, может, мне стоит помочь Флориану выбраться из
этой неприятности. Ведь если не будет смерти,  люди  придумают  что-нибудь
совсем  уж  отвратительное.  Что  там  ни  говори,  но  Флориан   немножко
ограничивает их возможности. И еще я подумал о Лили. Нельзя  же  оставлять
ее без Разрешения, без всякой надежды. Вечность, это, конечно,  прекрасно,
но я не до конца убежден, что тут есть чему радоваться.
   - Послушайте, -обратился я к Флориану,  -  есть  тут  один  извращенный
поганец, ниспровергатель, который всех запугивает и пытается избавиться от
вас, от меня, от Лили, от целого света...
   Но он меня не слушал. Он в ужасе. Глаза у него стали  круглые  и  такие
глупые, глупей, чем у коровы. Он судорожно ощупывал себя.
   - Что такое? В чем дело?  -  бормотал  он.  -  Я  слышу  подозрительный
стук... тут, слева... Что-то стучит... бьется...
   - Сердце, - тоже изрядно перепугавшись, объяснил я.
   - Что?
   - Вам подсунули сердце.
   Да, такого я не пожелал бы своим лучшим друзьям.
   Дошло до него не сразу.
   - Слушайте, старина, - начал я, - кто-то с вами сыграл скверную  шутку.
Всучил вам сердце.  Не  хочу  вас  пугать,  но,  думаю,  все  это  страшно
серьезно. Вы теперь стали живым.
   Он взвыл, я, можете мне поверить, никогда ничего подобного  не  слышал,
хотя опыт у меня, какого никому не пожелаешь.
   - Помогите! - прошептал он голосом умирающего.
   Это называется рождение.
   - Я могу позвать врача, вы не против?
   - Нет, нет, знаю я их... Сделать со мной такое! Я не желаю быть  живым,
я слишком люблю жизнь! Вдруг он вскочил на ноги:
   - Живой! Я - живой! Это ужасно, я не хочу этого  видеть!  Завяжите  мне
глаза!
   И  в  тот  самый  момент,  когда  я  вовсю  радовался  шутке,   которую
неизвестный учудил с Флорианом, я вдруг начал понимать, куда он клонит.  Я
уж было поверил, что обтяпал дельце и что впервые  диббук  нашел  клиента,
который доволен его услугами и устроит ему за это  праздник,  вместо  того
чтобы мчаться к раввину с воплями, что в него вселился демон.  То  есть  я
чувствовал себя наилучшим образом и перестал  опасаться.  Да  только  этот
хмырь оказался хитер, нельзя было ему доверяться. Я-то думал, он нацелился
только на Флориана, и вовсю веселился: как же, он сделал смерть бессильной
в своем  подсознании,  взялся  очистить  его.  Но  этот  подонок  оказался
настоящей гнидой, и, не переключись он  так  стремительно  с  Флориана  на
меня, ему бы удалось меня подловить врасплох. Он сунул нас  обоих  в  один
мешок, но слишком поторопился опорожнить его.  Внезапно  у  меня  возникло
чувство, что я исчезаю.  Ощущение  опустошенности,  этакая  безучастность,
сонливость; даже если бы мне крикнули "Германия", я  бы  не  сумел  трижды
сплюнуть.  Все  стирается,  наступает  забвение,  все   уплывает   куда-то
далеко-далеко, страница перевернута, не надо больше думать  об  этом,  все
кончилось, вот уже пошли работать губкой, я уже исчез, я растворяюсь, меня
моют, трут, чистят, пахнет приятно, чистотой, можно  наконец  забыть.  Все
мне становится совершенно безразлично, как будто я превращаюсь в человека,
короче, все происходит по классическому методу обретения  души.  Еврейский
кулак  все  еще  торчит  из  колодца,  но  я  уже  не  вполне  уверен,  не
произведение ли это искусства.
   Я  уже  был  на  пути  к  бесследному  исчезновению,   когда   инстинкт
самосохранения расстрелянного все-таки  взял  верх.  Во  мгновение  ока  я
понял, что происходит. Все та же опасность, что вечно висит над  диббуком,
неважно, сколько их - один или шесть миллионов.
   Меня пытаются изгнать.
   Мне сочувствовали, были со мной любезны, но я уже намозолил глаза, и  к
тому же все уже по горло сыты моей хорой.
   Вот только так легко облегчить свою совесть не удастся.
   Я вам скажу одно: новой диаспоры не  получится.  Можете  стараться  как
угодно, но ни я, ни шесть миллионов других диббуков никогда не  ступят  на
дорогу изгнания из вашего объевреившегося подсознания.
   Я положил руку на свою желтую звезду. Уф-ф! Она еще здесь. И ко мне тут
же вернулись силы.
   - Что это с вами? - полюбопытствовал Флориан. - Какое-то странное у вас
лицо.
   Он спокойно сидит напротив меня и чистит ногти острием своего ножа.
   Я молчу. Восстанавливаю дыхание. Даже если они соблюдут  все  традиции,
даже если десять евреев, прославленных своим благочестием, окружат меня  и
станут молиться по всем правилам святой нашей Торы, я все  равно  откажусь
исчезнуть.
   Если они действительно желают изгнать меня, то им придется сделать  то,
чего никто никогда еще не сделал: сотворить мир. Я  не  говорю:  сотворить
новый мир, я говорю: сотворить мир. Потому что это будет в первый раз.
   На меньшее я не согласен.
   И потом... Во мне постоянно живет древняя мессианистская мечта. Я думаю
о Лили. Нужно помочь ей реализовать себя. Ни один мужчина не  имеет  права
отказаться от этой миссии.
   - Скажите...
   Флориан поднял голову:
   - Да?
   - В Варшавском гетто она была?
   - Разумеется. Вы и представить  себе  не  можете,  где  она  только  не
побывала.
   - Но она хоть была взволнована?
   - Естественно. Лили очень легко взволновать. В этом ее трагедия.
   - И... ничего?
   - Ничего. Она была  взволнована,  вот  и  все.  А  сейчас,  прошу  меня
извинить... - Он взглянул на часы и достал  нож.  -  Три  минуты.  Он  уже
исполнил свое предназначение в жизни.
   И Флориан ушел. Кулак по-прежнему на месте.  Я  всегда  жалел,  что  не
пошел в Варшавское гетто вместе с остальными. Я хорошо знал улицу Налевску
перед войной. Там всегда было полно типов вроде меня, словно бы сошедших с
карикатур: у антисемитов талант  к  карикатуре.  Даже  фамилии  тех  людей
вызывали смех: Цигельбаум,  Катцнеленбоген,  Шванц,  Геданке,  Гезундхайт,
Гутгемахт. Достаточно немножко знать немецкий, чтобы понять, как мастерски
нелепо еврейский жаргон окарикатуривал язык Гете. Мое место  было  там,  с
ними. Любопытная вещь: есть евреи, которые  умрут  с  ощущением,  что  они
избежали смерти.



        28. ОПЯТЬ ИЗБРАННЫЕ НАТУРЫ

   Ну вот, я поддался  соблазну  серьезности,  что  чудовищно  опасно  для
юмориста, ведь на этом мы уже  потеряли  Чарли  Чаплина,  но  тут  услышал
неподалеку  оживленный  разговор  и  увидел,  как  на  опушку  вышли   два
изысканных  аристократа,  барон  фон  Привиц  и  граф  фон  Цан.  Вынужден
признать, что, несмотря на долгий путь по пересеченной, изобилующей  ямами
и грязью местности, каковую являет собой лес Гайст, оба сохранили присущую
им элегантность и костюмы их были столь же безукоризненны, как во  времена
Гете. Так что все-таки не перевелись еще высокородные особы, которые умеют
не только одеваться, но и сохранять, невзирая на штормы и приливы,  острую
как  бритва  складку  на  брюках  и  жестко   накрахмаленное   собственное
достоинство. Костюм "принц Гэлльский" барона, казалось, только  что  вышел
из   рук   услужливого   камердинера,   и   это    является    неоспоримым
доказательством, что наше  дворянство,  несмотря  на  все  так  называемые
трудности, никогда не  будет  испытывать  недостатка  в  отличных  лакеях,
мыслителях и эстетах, являющихся  высокими  мастерами  в  сфере  искусства
накрахмаливания пристежных  воротничков  и  чистки  обуви  до  зеркального
блеска, а также бдительно заботящихся о том, чтобы  ни  одна  пылинка,  ни
одна  слезинка  реальности  не  посмела  запятнать  гардероб,  следить  за
сохранностью   которого   им   поручено   уже   многие   столетия.    Один
небезынтересный французский писатель, проявивший себя  в  этом  жанре  при
нацистах,  лет  тридцать  назад  бросил   лозунг,   ставший   впоследствии
руководящим указанием для великого множества наших поставщиков: "Мы желаем
чистые трупы". Да, то был крупнейший культурный заказ века.
   И все же барон немножечко запыхался. Долгий маршрут утомил  его.  Да  и
вообще выглядел он так, словно  был  совсем  на  пределе.  Его  физиономия
сохраняла отпечаток безграничного удивления, а в глазах застыло  выражение
уязвленности и негодования. Граф фон Цан тоже выглядел не лучшим  образом:
лицо у него было такое, словно по пятам за  ним  гонятся  шесть  миллионов
мертвецов, а впереди подстерегает не меньшее  количество  членов  "красных
бригад". Выглядело  оно  совершенно  изможденным,  и  только  седые  усики
сохраняли достоинство. Он был похож на  Дон  Кихота,  которого  неожиданно
поколотил Санчо Панса. Он здорово  вспотел  и  потому  извлек  из  кармана
шелковый платок цвета слоновой кости и осторожно промокнул лоб.
   - Но, дорогой барон, что можете сделать вы?  Они  линчуют  ее.  Они  же
чувствуют, что она их бесконечно унизила, нанесла им удар в самое уязвимое
место... Мы движемся к величайшему преступлению всех времен,  совершенному
бессилием.
   - Ах, дорогой граф, демократия, что это за ужас! Лили оказалась в лапах
плебея. Эти люди не способны смотреть на нее глазами духа.  Они  не  умеют
любить, как любили мы в течение многих столетий, - чисто духовной любовью.
Толпа, подчиняющаяся самым простейшим инстинктам, - возьмите,  к  примеру,
голод, есть ли более животный, более примитивный инстинкт, нежели голод? -
способна  думать  только  желудком.  Какая  низменность,  какое  зверство!
Скажите, ну как  она  может  ускользнуть  от  них?  Такой  древний,  такой
благородный  род!  А  какие  чудесные  замки!  Поверьте,   дорогой   д