Оцените этот текст:



     ---------------------------------------------------------------
     W. Somerset Maugham. Cataline (1947).
     (C) Пер. с англ. -- В. Вебер.
     По изд.: У. Сомерсет Моэм. Тогда и теперь/ М.: Интерпракс.-- 1991.
     OCR & spellcheck -- Сергей Лапин.
     Это последний из романов Моэма,  законченный 25 января 1947 года (прим.
GreyAngel-а)
     ---------------------------------------------------------------


     Для города Кастель  Родригеса это был  знаменательный день. Горожане, в
лучших одеждах,  поднялись с восходом солнца.  С балконов  мрачных старинных
дворцов знати свисали богатые драпировки, на флагштоках лениво колыхались их
родовые  знамена.  Наступил  праздник  успения,  15 августа.  Солнце нещадно
палило  с безоблачного неба.  Возбуждение  царило в  атмосфере. В этот  день
после  многолетнего отсутствия прибывали два  выдающихся  человека, уроженцы
города,  и  в их  честь  готовились торжества.  Одним из этих  людей был фра
Бласко  де  Валеро,  епископ  Сеговии,  другим  --  его  брат  дон  Мануэль,
прославленный  полководец  королевской армии. Их  ожидало исполнение Te Deum
[Te Deum (laudamus) -- Тебя, бога (хвалим) (лат.), благодарственная молитва.
-- Примеч. перев.] в  кафедральном соборе, затем банкет в ратуше, бой быков,
а лишь падет ночь -- фейерверки. С самого утра на главную площадь потянулись
толпы  людей.  Здесь  они  оформлялись  в  процессию,  которая  должна  была
встретить  знаменитых гостей  на  подступах к  городу.  Шествие  возглавляли
городские  власти, за  ними шли сановники церкви и, наконец, шеренга дворян.
Толпы вдоль  улиц  следили  за процессией  и  сдерживали  свое нетерпение  в
ожидании того  момента, когда  оба брата  в сопровождении этих важных господ
войдут в город, а колокола всех церквей сольются в приветственную мелодию.
     В часовне  церкви,  примыкающей  к монастырю  кармелиток, перед образом
святой девы горячо молилась девушка-калека. Наконец, опершись о костыль, она
поднялась с  колен и  захромала  к выходу. После прохлады и полумрака церкви
яркий солнечный свет на мгновение  ослепил ее. Она остановилась  и  оглядела
пустую площадь. Закрытые  жалюзи на  окнах  домов. Полная  тишина.  Все ушли
встречать  гостей,  и не  слышалось даже лая собак.  Казалось, город  вымер.
Взгляд  девушки остановился на  двухэтажном домике,  зажатом  между  другими
домами, и она безнадежно вздохнула. Ее  мать и дядя Доминго, живший вместе с
ними,  также ушли встречать епископа  и  обещали  вернуться  лишь  после боя
быков. Девушка почувствовала себя  совершенно одинокой и глубоко несчастной.
Домой  идти не  хотелось, она присела на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей
от дверей церкви  на  площадь,  мощенную  каменными плитами, положила  рядом
костыль и заплакала. А затем, сокрушенная горем, неожиданно упала лицом вниз
и разрыдалась. При этом она задела костыль, и тот загремел по узким и крутым
ступенькам.  Это было  последней каплей.  Теперь  ей предстояло ползти вниз,
волоча парализованную правую ногу, так  как передвигаться без костыля она не
могла. И девушка продолжала безутешно рыдать. Внезапно она услышала ласковый
голос:
     -- Почему ты плачешь, дитя?  Вздрогнув, она  удивленно подняла  голову,
так  как не слышала приближающихся шагов. Рядом стояла женщина в длинном, до
пят,  синем плаще. Казалось, она  только что появилась из церкви, но девушка
сама  вышла оттуда и знала, что, кроме  нее, там  никого не было. Незнакомка
откинула  капюшон, и девушка решила, что  та действительно вышла из  церкви,
ведь  женщинам запрещалось находиться  в  доме бога  с  непокрытой  головой.
Молодая,  пожалуй, высоковатая для испанки, ни единой  морщинки  под темными
глазами, гладкая, нежная  кожа, волосы,  разделенные  посередине  на  прямой
пробор, сзади перехваченные простой ленточкой.  Тонкие  черты лица  и добрый
взгляд. Девушка не смогла сразу решить, стоит рядом с  ней  крестьянка, жена
местного фермера  или благородная дама. Держалась она просто и в то же время
с внушающим робость достоинством. Длинный плащ скрывал остальную одежду, но,
когда женщина откинула капюшон, блеснуло что-то белое, и девушка догадалась,
что это цвет ее платья.
     -- Осуши слезы, дитя, и скажи, как тебя зовут?
     -- Каталина.
     --  А почему ты  сидишь тут одна и  плачешь, когда  все  ушли встречать
епископа и его брата, капитана?
     -- Я -- калека и не могу далеко ходить, сеньора. И что мне делать среди
веселых и здоровых людей?
     Женщина  стояла чуть  позади,  и Каталине  пришлось  повернуться, чтобы
говорить с ней.
     --  Откуда  вы пришли, сеньора? -- спросила девушка, взглянув на резные
двери. -- Я не видела вас в церкви.
     Женщина улыбнулась в ответ так нежно, что горечь тут же покинула сердце
Каталины.
     -- Я видела тебя, дитя. Ты молилась.
     -- Да,  молилась, как молюсь днем и ночью пресвятой деве с тех пор, как
со мной случилась беда, и прошу ее исцелить меня.
     -- И ты думаешь, она в силах помочь тебе?
     -- Да, если захочет.
     Что-то доброе и дружелюбное  во взгляде  незнакомки заставило  Каталину
поведать  ей свою  грустную историю.  Это  случилось на пасху, когда в город
пригнали  стадо  быков  для  корриды. Впереди  гарцевали на  лошадях молодые
дворяне. Неожиданно  из стада вырвался бык  и бросился в боковую  улочку.  В
панике  люди  кинулись  врассыпную.  Одна  из лошадей  сбросила  седока, бык
приближался. Каталина бежала изо всех сил, но поскользнулась и упала. Увидев
мчащегося  к  ней быка, она испуганно  вскрикнула  и лишилась  чувств. Когда
Каталина пришла  в себя, ей  сказали, что  бык ударил ее копытами и пробежал
дальше. Сначала казалось, что  она  отделалась лишь несколькими синяками, но
спустя несколько  дней  Каталина  стала жаловаться, что  не может пошевелить
ногой.  Доктора осмотрели  ее и нашли,  что нога  парализована.  Ногу кололи
иглами,  но  Каталина   не  чувствовала  боли,  ей  пускали   кровь,   поили
тошнотворными отварами, но ничего не помогало. Нога омертвела.
     -- Но у тебя остались руки, -- заметила женщина.
     -- Слава богу, иначе мы  бы умерли с голоду. Вы спросили меня, почему я
плачу. Потому что, став калекой, я потеряла любовь моего возлюбленного.
     -- Вероятно, он не любил тебя, если оставил в трудную минуту.
     -- Он любил меня всем сердцем, и я любила его больше всего на свете. Но
мы  -- бедные  люди,  сеньора.  Диего Мартинес -- сын портного и  пойдет  по
стопам  отца.  Мы собирались  пожениться, как только он  закончит  учебу. Но
бедняк не может  позволить себе жену,  которая не будет  ходить  на рынок  и
вести домашнее хозяйство. И мужчины всего лишь мужчины. Никому не нужна жена
на  костылях, и теперь Педро Алварес предложил ему свою  дочь Франческу. Она
страшна,  как  смертный  грех,  но  Педро  Алварес  богат,  и Диего  не  мог
отказаться.
     Каталина снова заплакала. Женщина понимающе кивнула. Издалека донеслись
звуки фанфар, барабанный бой, и  затем  ударили все колокола. звуки  фанфар,
барабанный бои, и затем ударили все колокола.
     -- Они вошли в город, епископ и его брат, капитан, -- сказала Каталина.
--  Как получилось,  что  вы оказались здесь,  сеньора, вместо  того,  чтобы
встречать дорогих гостей?
     -- Мне не хотелось  туда идти.  Это показалось Каталине столь странным,
что она недоверчиво взглянула на незнакомку.
     -- Вы не живете в этом городе, сеньора?
     -- Нет.
     -- Я уже подумала об этом, так  как никогда не  видела вас  раньше. Мне
казалось, что знаю всех, кто живет здесь, хотя бы в лицо.
     Женщина не ответила. Каталина более внимательно всмотрелась в нее. Будь
ее кожа чуть темнее, она могла бы сойти за мавританку. А может, она -- новая
христианка, из тех евреек, что предпочли крещение изгнанию из страны. Однако
все знали, что они тайком продолжали отправлять еврейские ритуалы, мыли руки
перед  трапезой и после нее,  постились на йом кипур и ели мясо по пятницам.
Инквизиция  не  теряла бдительности, и считалось  небезопасным  поддерживать
какие-либо отношения с крещеными маврами или новыми христианами.  Кто знает,
что  они  скажут  под  пыткой,  попав в  руки Святой палаты.  Каталина стала
лихорадочно вспоминать, не сказала ли она чего-нибудь крамольного, так как в
Испании  тех  времен одно  неосторожно  брошенное слово являлось достаточной
причиной для ареста, за которым следовали недели, месяцы, а то и годы тюрьмы
и  пыток,  прежде  чем  немногим  счастливчикам   удавалось  доказать   свою
невиновность. И Каталина  решила, что  лучше как можно быстрее  расстаться с
этой страшной незнакомкой.
     -- Мне пора идти домой, сеньора,  -- сказала она и тут же с присущей ей
вежливостью добавила: -- Прошу меня простить за то, что я вас покидаю.
     Каталина   взглянула  на  костыль,   лежащий  у  подножия  лестницы,  и
заколебалась, не решаясь попросить незнакомку принести его. Но та будто и не
слышала слов девушки.
     -- Хотела  бы ты  опять  пользоваться  обеими ногами, дитя мое, и снова
ходить и бегать, как будто с тобой никогда ничего не случалось?
     Каталина  побледнела.  Этот  вопрос открыл ей  истину. Незнакомка -- не
новая христианка, а мавританка: мавры, хоть и крещеные, поддерживали связь с
дьяволом и с помощью черной  магии творили разные  чудеса.  Не  так  давно в
городе разразилась  эпидемия чумы, и арестованные  мавры признались на дыбе,
что это дело их рук. Их сожгли на костре. Каталина онемела от страха.
     -- Ну, дитя?
     --  Я  бы  отдала все, что  у  меня есть, а  у меня  ничего нет,  чтобы
выздороветь, но даже ради возвращения любви моего Диего я не поступлюсь моей
бессмертной  душой,  так как это оскорбило бы  нашу святую церковь. -- И, не
отрывая взгляда от незнакомки, Каталина перекрестилась.
     --  Тогда я скажу тебе, как ты  можешь излечиться. Сын Хуана Суареса де
Валеро,  который лучше  всех служил богу, поможет тебе.  Он возложит на тебя
руки во имя отца, сына и святого духа, прикажет тебе бросить костыль и идти.
Ты бросишь костыль и пойдешь.
     Каталина ждала совсем другого. Слова незнакомки удивили ее, но  женщина
говорила с такой спокойной  убежденностью,  что  девушка сразу  ей поверила.
Обретя надежду, девушка не отрывала взгляда  от незнакомки. Она собиралась с
духом, прежде  чем задать распиравшие ее  вопросы.  А  потом  глаза Каталины
расширились  от  изумления, а рот  слегка приоткрылся,  так  как  незнакомка
исчезла.  Она не могла уйти в церковь, потому что Каталина не спускала с нее
глаз,  она даже  не  пошевелилась, а  просто растаяла в  прозрачном воздухе.
Каталина громко вскрикнула, и слезы, но уже слезы радости,  вновь покатились
по ее щекам.
     -- Это была пресвятая дева, -- прошептала она. -- Я говорила с ней, как
могла бы говорить с матерью. Святая Мария, а я приняла  ее за мавританку или
даже новую христианку!
     Ее охватило желание  рассказать кому-нибудь об этой  чудесной  встрече.
Каталина сползла со ступенек, взяла  костыль, поднялась  и захромала к дому.
Лишь  у  двери  она  вспомнила,  что там никого  нет. Войдя,  Каталина вдруг
почувствовала, что очень голодна. Она съела ломоть хлеба, несколько оливок и
запила их стаканом вина. Потом ей захотелось спать. Она присела на кровать с
твердой  решимостью  дождаться  матери  и  дяди  Доминго.  Ей  так  хотелось
рассказать им  обо всем. Но глаза стали  слипаться,  и скоро  Каталина спала
крепким сном.
     2
     Если  бы  не несчастный  случай, Каталина  стала бы писаной красавицей.
Шестнадцати  лет, высокая  для  своего возраста,  стройная,  с  миниатюрными
руками  и ногами, длинными, чуть ли не до колен, черными вьющимися волосами,
с румянцем  на смуглых  щечках  и алыми  губками, из-под  которых при улыбке
показывались ровные  белоснежные  зубы, она,  проходя  по улицам,  неизменно
вызывала восхищенные взгляды мужчин. Полностью ее звали Мария де лос Долорес
Каталина  Орта  и Перес. Ее  отец, Педро Орта,  вскоре после рождения дочери
уплыл  в Америку, рассчитывая быстро сколотить состояние, и с тех пор о  нем
больше не слышали. Его жена, Мария Перес,  так и не знала, жив он  или умер,
но  все еще  надеялась, что Педро вернется  с  сундуком,  набитым золотом, и
обогатит  их  всех.  Набожная  женщина,  она  каждое  утро  молилась  о  его
благополучии и сердилась,  когда  Доминго, ее брат, говорил, что Педро, если
не умер, то  завел себе  индианку, а  то  двух  или трех,  и  не  собирается
возвращаться к жене, потерявшей молодость и красоту.
     Дядя  Доминго доставил немало огорчений своей набожной сестре, но Мария
любила брата отчасти из христианского  долга, а главным образом потому, что,
несмотря на многочисленные недостатки  Доминго, редко кто  мог устоять перед
его обаянием. Она не забывала  брата в молитвах и льстила себя надеждой, что
лишь благодаря их  действенности, а вовсе не с возрастом, Доминго наконец-то
остепенится. Их отец хотел, чтобы Доминго стал священником, и отправил его в
семинарию  Алькала  де  Энарес,  где  тот принял  низший  духовный сан и ему
выбрили тонзуру. В одно время с Доминго в семинарии обучался и Бласко Суарес
де  Валеро,  теперешний епископ  Сеговии, которого в тот  день  торжественно
встречали жители города. Мария Перес частенько тяжело вздыхала, думая о том,
как разошлись пути  двух семинаристов. Доминго был плохим учеником. С первых
дней  учебы   у  него  начались   неприятности,  вызванные  его  упрямством,
непокорностью  и  распущенностью,  и  ни  увещевания, ни епитимьи,  ни  даже
бичевание не могли его  смирить.  К тому  же он любил выпить и,  как следует
набравшись, пел похабные песни, оскорблявшие слух его соучеников и учителей,
обязанности которых состояли в том, чтобы привить молодым умам  скромность и
приличие.   Ему   не   было   и   двадцати,   когда  он  взял  в   наложницы
рабыню-мавританку с ребенком, а лишь об этом стало известно, присоединился к
труппе  бродячих актеров. Два  года он  кочевал с ними из города в  город, а
потом неожиданно появился в отцовском доме.
     Доминго громогласно раскаялся  в своих  грехах  и  обещал  исправиться.
Вероятно, провидение  не уготовило Доминго  карьеры священнослужителя, и  он
сказал отцу, что поступит в университет и будет изучать право, если тот даст
ему достаточно денег, чтобы не умереть с  голоду. Отец очень хотел поверить,
что его единственный сын  образумился, и  назначил ему ежемесячное  пособие.
Доминго уехал в Саламанку и провел там  восемь лет, не слишком утруждая себя
занятиями.  Отец присылал сущие гроши, и Доминго пришлось  жить в пансионе с
другими  студентами.  По  вечерам  в  тавернах  он  развлекал  собутыльников
страшными историями  и  никогда  не оставался  голодным. Бедность  не мешала
Доминго наслаждаться  жизнью.  Бойкий на язык, обходительный,  умеющий спеть
веселую  песню,   он  был  желанным  гостем  в  любой  компании.  Два  года,
проведенные в  бродячем театре,  не  сделали  из  него хорошего  актера,  но
научили  многому,  в  том  числе  выигрывать  в  карты  и  кости.  Когда   в
университете   появлялся  новый   студент,  не  испытывающий  недостатка   в
средствах,  Доминго не  составляло труда  быстро войти к нему в  доверие. Он
становился  гидом и наставником  новичка, водил  его по всем  злачным местам
Саламанки,  и  редко  случалось,  чтобы  новичок  не  стал  гораздо  беднее,
приобретя такой жизненный  опыт. Зрелые состоятельные  вдовушки не оставляли
без  внимания   красивую  внешность  Доминго,   и  он  не  считал   зазорным
удовлетворять  за  их  счет свои насущные нужды в  обмен  на оказываемые  им
услуги.
     Еще будучи актером, Доминго испытывал потребность попробовать свои силы
на драматургическом поприще. Он написал несколько комедий и с  легкостью мог
сложить хвалебный сонет или  едкую эпиграмму. Последнее и послужило причиной
свалившейся на него беды. Ректор  университета выпустил  декрет,  ущемляющий
права студентов,  и через  пару  дней  на столе  в таверне  нашли  листок  с
непристойными, высмеивающими его куплетами. В мгновение  ока  десятки  копий
разошлись по  всему  университету.  Прошел  слух, что  стихи написал Доминго
Перес. Тот  отрицал свою причастность,  но с таким самодовольством,  что оно
выглядело убедительнее признания.  Добрые  друзья  принесли стихи ректору  и
сказали, кто их написал. Оригинал к тому  времени исчез, и Доминго не  могли
уличить  по почерку, но ректор навел справки  и пришел к выводу,  что именно
этот  беспутный студент  оскорбил его.  Не  имея  прямых доказательств  вины
Доминго, ректор избрал хитрый  путь, чтобы  отомстить обидчику. Не составило
труда узнать подробности скандала в  семинарии Алькалы, да  и в университете
Доминго  не слыл праведником.  Нашлись  свидетели,  готовые подтвердить  под
присягой,  что тот  богохульствовал  в  их присутствии.  Не украшало  его  и
увлечение азартными играми, претившими добропорядочному католику. Полученные
сведения  ректор передал в руки  инквизиции. Святая  палата ничего не делала
второпях. Сбор информации держался в строгом секрете, и обычно жертва ничего
не подозревала до самого последнего момента.
     И вот  поздно  ночью,  когда  Доминго уже спал,  в дверь  постучали,  и
альгвасил арестовал юношу. Когда он  оделся, его препроводили не в тюрьму --
он имел  низший  духовный сан,  инквизиция же избегала  скандалов, бросающих
тень  на  святую  церковь,  а  в  монастырский карцер.  Там,  взаперти,  без
разрешения  кого-либо  видеть  и  что-либо читать, даже  без  свечи, которая
разогнала бы темноту, он оставался несколько недель, а  потом предстал перед
трибуналом. Ему пришлось бы плохо, если б не одно счастливое обстоятельство.
Незадолго  до  этого  ректор,  тщеславный   и  вспыльчивый  человек,  крепко
поссорился  с инквизиторами из-за  вопроса о  главенстве. Те прочли  куплеты
Доминго и нашли, что они  во многом соответствуют действительности. Конечно,
его преступления требовали возмездия, но Святая палата, решили  инквизиторы,
могла не только карать, но  и миловать раскаявшегося грешника. Тем более что
в случае с Доминго освобождение последнего явилось бы публичным оскорблением
зарвавшегося ректора. Доминго  признал свою  вину и  полностью  раскаялся  в
содеянном. Его приговорили прослушать мессу и выслали из Саламанки.
     Столь  близкое знакомство с  инквизицией напугало Доминго, и  он вообще
уехал  из Испании.  Воевал  наемником в Италии и несколько  лет  провел там,
погрязнув  в азартных играх, в пороке и пьянстве, сквернословя, когда ему не
везло в картах  или костях. Ему  было уже сорок, когда он  вернулся в родной
город,  как  всегда,  без  гроша  в  кармане,  с  двумя или  тремя  шрамами,
полученными в пьяных драках, и с ворохом воспоминаний.
     Отец и мать Доминго умерли, и остались лишь  сестра, покинутая мужем, и
племянница  Каталина, красивая  девочка  девяти лет.  Муж Марии прокутил  ее
приданое  и  не оставил  ничего,  кроме  маленького  домика,  где она жила с
дочерью.  Мария  содержала  себя  и дочь  трудной работой,  искусно  вышивая
золотом и серебром бархатные  мантии с образами Иисуса Христа, девы  Марии и
разных святых, а также ризы, покрова и епитрахильи, используемые в церковных
церемониях. Доминго достиг того возраста, когда бродячая жизнь,  которую  он
вел  двадцать  лет,  теряет  свои  прелести,  и  с  радостью  согласился  на
предложение сестры остаться у нее в доме. С тех  пор прошло  семь лет. Он не
стал обузой для  трудолюбивой  Марии, так как неплохо  зарабатывал тем,  что
писал  письма  для неграмотных,  проповеди для священников, которые ленились
или не могли сочинить их сами, и прошения для обращающихся в суд. Поднаторел
он и в составлении  генеалогического  древа для  тех,  кто хотел письменного
доказательства чистоты крови, то  есть свидетельства, что по крайней  мере в
течение  ста  лет  среди  его  предков  не было ни  мавров, ни евреев. Таким
образом,  маленькая семья могла бы ни в  чем  не нуждаться,  если б  Доминго
перестал пить и играть в  карты и кости. К тому же он много тратил на книги,
покупая, в основном, томики стихов и пьесы, и снова  начал сочинять сам. Его
комедии  нигде  не  ставились,  но  он довольствовался  тем,  что  читал  их
собутыльникам в любимой таверне. Вернувшись к респектабельной жизни, Доминго
вновь  выбрил себе тонзуру,  оберегавшую в те времена от многих бед, и носил
скромные одежды, подобающие его сану.
     Он  очень привязался  к  Каталине и с радостью  наблюдал,  как веселый,
жизнерадостный ребенок превращается в красивую девушку. Доминго взял на себя
ее образование и научил Каталину читать и писать. Доминго  познакомил  ее  с
догматами  веры и,  испытывая  отцовскую  гордость, присутствовал  на первом
причастии Каталины. Но главным в обучении было чтение стихов, а со  временем
--  пьес драматургов, о  которых  говорила вся  Испания.  Больше  других  он
восхищался Лопе  де  Вега, называя его гением всех  времен,  и  до того, как
из-за несчастного случая Каталина стала калекой, они  частенько  разыгрывали
сцены из наиболее полюбившихся им  пьес. Девушка  обладала хорошей памятью и
легко  запоминала  длинные  отрывки.  Доминго   не  забыл  основ  актерского
искусства и  учил ее двигаться и произносить текст, где сделать паузу, а где
разразиться  рыданиями.  Доминго к  тому  времени  превратился  в  иссохшего
старичка с седыми  волосами  и морщинистым лицом, но,  как  и  в  молодости,
гремел его  голос  и огнем  горели глаза. И когда они с Каталиной  исполняли
перед   Марией   какую-нибудь   сцену,   место  поседевшего,   морщинистого,
потрепанного жизнью пьянчужки занимал галантный кавалер, принц крови, пылкий
любовник. Но Каталина стала калекой, и игра в  театр закончилась.  Несколько
недель  она  провела  в постели, пока  местные хирурги пытались в меру своих
скромных  возможностей вдохнуть жизнь в парализованную  ногу.  Наконец,  они
признались, что ничем не могут  помочь. Таково, мол, желание бога. Диего, ее
возлюбленный, уже  не  приходил по вечерам, чтобы полюбезничать  с ней через
железную решетку,  и скоро Мария принесла весть, что он собирается  жениться
на дочери Педро Алвареса. Доминго, чтобы отвлечь  Каталину, продолжал читать
ей пьесы,  но теперь  любовные  сцены  вызывали у  девушки  столь безутешные
рыдания, что ему пришлось отказаться от этой затеи.
     3
     Каталина  проспала несколько  часов  и проснулась,  услышав,  что  мать
суетится на кухне. Девушка схватила костыль и заковыляла к ней.
     -- Где дядя  Доминго? --  спросила  она, так  как  хотела,  чтобы  и он
услышал ее рассказ.
     -- В таверне, где же еще, -- ответила Мария. -- Но я не сомневаюсь, что
он вернется к ужину.
     Обычно Мария готовила горячее один раз в день, на обед, но сегодня  они
ушли из дому  рано утром, взяв с собой  лишь краюху хлеба  с горчицей, и она
знала, что Доминго придет голодный. Поэтому она разожгла очаг, чтобы сварить
суп. Каталина не могла больше ждать.
     -- Мама, мне явилась святая дева.
     -- Да, милая, -- рассеянно ответила Мария.  -- Будь добра, почисти  мне
морковь и нарежь ее. -- Она начала готовить суп.
     -- Но,  мама, послушай меня. Мне явилась святая дева. Она  говорила  со
мной.
     --  Не болтай  ерунды, дитя. Когда я  пришла,  ты  крепко спала, и я не
стала тебя  будить. Хороший  сон -- к  счастью.  Но, раз  уж  ты проснулась,
помоги мне готовить ужин.
     -- Это был не сон. Я говорила с ней до того, как легла спать.
     И Каталина рассказала о том, что с ней произошло. Красивая в молодости,
с годами Мария Перес, как и большинство испанских женщин, очень  располнела.
Жизнь не баловала ее, двое детей,  родившихся  до Каталины, умерли в  раннем
возрасте, муж  убежал  в Америку, но  она  смиренно  приняла случившееся как
испытания  ее  веры.  Будучи  не  только  набожной,  но  и  практичной,  она
предпочитала  не плакать  над  убежавшим  молоком,  но  находила  утешение в
работе,  молитвах и  заботе  о дочери и  непутевом брате.  Рассказ  Каталины
испугал  ее. Девушка  приводила  столь  точные  детали,  что  казалось,  это
невероятное  событие  действительно   произошло.  Мария  никак  не  находила
приемлемого  объяснения. Правда, от долгой болезни и потери  возлюбленного у
Каталины могло помутиться в голове. Она молилась в церкви, а затем сидела на
жарком  солнце. И все привиделось ей с такой ясностью, что  она уверовала  в
реальность встречи со святой девой.
     -- Сын дона Хуана де Валеро, который лучше всех служил богу, -- епископ
Сеговии, -- закончила Каталина.
     -- Это точно, -- кивнула Мария. -- Он святой.
     -- Дядя Доминго хорошо  знал его в молодости. Он  может  отвести меня к
нему.
     -- Успокойся, дитя, дай мне подумать.
     Церковь  не  жаловала  людей,  объявлявших  во  всеуслышание,  что  они
общались с Иисусом  Христом или  его матерью, пресвятой  девой. Не так давно
монах-францисканец  наделал  столько  шума,  излечивая   больных  с  помощью
сверхъестественных  сил,  что  им  заинтересовалась  Святая  палата.  Монаха
арестовали,  и больше  о  нем не слышали.  А  в  монастыре  кармелиток,  где
подрабатывала Мария, одна из монашек  заявила, что  Илия, основатель ордена,
явился  ей  в   келье  и  проявил   к  ней  исключительную  благосклонность.
Настоятельница  взяла  хлыст  и  била  монахиню  до  тех  пор,  пока  та  не
призналась,  что выдумала  историю, чтобы  занять более  важное положение  в
ордене.  И, если  церковь с  такой  подозрительностью  относилась  к  словам
монахов  и  монахинь,  можно  представить,  как она  отреагирует на  историю
Каталины. Мария испугалась.
     -- Никому ничего не рассказывай, -- предупредила она дочь, -- даже дяде
Доминго. Я поговорю с ним после ужина, и мы решим, что нам делать. А теперь,
ради бога, почисти морковь, а то мы не успеем приготовить суп.
     Каталину не слишком устроило такое решение, но она не  посмела перечить
матери.
     Наконец появился Доминго, слегка  выпивший и  в прекрасном расположении
духа. Он  любил послушать  себя и за ужином красноречиво описал Каталине все
подробности торжественной встречи, тем самым предоставив удобную возможность
объяснить читателю, почему город был охвачен такой суетой и волнениями.
     4
     Предки дона  Хуана  Суареса де  Валеро, в отличие от значительной части
испанской аристократии, не породнились с  богатыми и влиятельными еврейскими
семьями в те времена, когда Фердинанд и Изабелла  еще не объединили Кастилию
и  Арагон. Но чистота крови  была единственным  богатством дона  Хуана.  Ему
принадлежали несколько акров  тощей земли в миле  от города, около деревушки
Валеро,  название  которой,  чтобы  отличать  себя от других  Суаресов,  его
прапрапрадед  сделал  второй частью фамилии.  Дон  Хуан  был очень  беден, и
женитьба на дочери дворянина  из Кастель  Родригеса  ненамного улучшила  его
благосостояние.  Донья  Виоланта  десять  лет  подряд  рожала  детей  своему
господину,  но только  трое  сыновей  дожили до  совершеннолетия.  Их  звали
Бласко, Мануэль и Мартин.
     Бласко,  самый  старший,  с детских  лет  выказывал  необычайный  ум  и
исключительную набожность, что  и  определило его судьбу.  Бласко  послали в
семинарию  Алькала  де Энарес,  а  затем  в университет.  Он стал бакалавром
гуманитарных  наук и  доктором  теологии  в столь  раннем  возрасте, что все
прочили ему блестящее будущее на научном поприще. Тем неожиданней  оказалось
его желание  присоединиться к  ордену  доминиканцев, чтобы,  уйдя  из  мира,
посвятить  себя молитвам  и  размышлениям о смысле  бытия.  Друзья  пытались
отговорить  Бласко,  указывая  на  суровость  орденского устава,  с  ночными
службами, полным воздержанием  от мясного, частыми бичеваниями,  длительными
постами, но не смогли сломить  его решимость, и  он стал монахом. Однако его
многочисленные  достоинства  не  могли  остаться  незамеченными,  и,   когда
выяснилось,  что кроме  красивой  внешности и большой  учености, он обладает
мощным и  мелодичным голосом и  даром яростного красноречия, ему  предложили
стать проповедником.  Ибо  еще святому  Доминику,  основателю  ордена,  папа
римский Гонорий III  повелел проповедью обращать еретиков в истинную веру, и
с  тех  пор доминиканцы  славились  как миссионеры  и  проповедники. Однажды
Бласко послали в его родной университет Алькала де Энарес. К тому времени он
уже пользовался достаточной известностью, и послушать его пришел весь город.
Со   всей  убедительностью  он   доказывал  многочисленной  пастве  важность
сохранения  чистоты  веры  и  необходимость  полного  истребления  еретиков.
Громоподобным голосом требовал он  от мирян,  если они помнят  о  бессмертии
души и страшатся суровости Святой палаты, доносить о том, что может привести
к греху или  преступной ереси. Каждому из  присутствующих он вменял  в  долг
показывать на ближнего своего,  сыну -- на отца, жене -- на  мужа, и никакие
родственные или иные связи не могли освободить  истинного католика от борьбы
со  злом,  представляющим собой опасность  для  государства  и  оскорбляющим
церковь.  После проповеди  в  местное  отделение  Святой  палаты  посыпались
многочисленные доносы, в результате которых трех новых христиан, сознавшихся
в том, что они  срезали  жир  с мяса и меняли постельное белье по  субботам,
сожгли на площади, несколько десятков раскаявшихся приговорили  к длительным
срокам заключения с  конфискацией имущества в пользу церкви, а многих других
изгнали из города или оштрафовали на крупные суммы.
     Неистовость  фра Бласко де  Валеро произвела столь глубокое впечатление
на  ректора  университета,  что  в  скором времени его  избрали  профессором
теологии. Бласко отказывался, говоря, что недостоин столь высокого поста, но
руководство  ордена  приказало  ему  согласиться,  и  он  подчинился.  Новые
обязанности  он выполнял  с обычной для себя добросовестностью, и, хотя  для
лекций  ему предоставили самую  большую аудиторию,  места для всех  желающих
послушать  его  все равно не  хватало. Репутация  Бласко  де Валеро  росла с
каждым днем, и в  тридцать семь лет его назначили инквизитором Святой палаты
в Валенсии.
     Этот  пост  он  принял  без  колебаний.  В  процветающий  морской  порт
регулярно заходили  суда из Англии,  Франции,  Нидерландов. Среди их  команд
было  немало протестантов,  частенько пытавшихся тайком провезти  в  Испанию
запрещенные книги, такие,  как  Библия  на  испанском  языке или еретические
сочинения Эразма Роттердамского.  Кроме  того, в Валенсии  и ее окрестностях
жило  много морисков, крещеных  арабов.  В  силу обстоятельств  они  приняли
христианство, но все знали, что мориски лишь прикрывались  истинной верой, а
на  самом деле  жили по  законам Аллаха. Они  не ели свинину,  ходили дома в
запрещенных одеждах и отказывались употреблять в пищу мясо животных, умерших
естественной  смертью.  Инквизиции, поддерживаемой  королевской властью, уже
удалось раздавить иудаизм,  и,  хотя на  новых  христиан  еще  подозрительно
косились, Святая палата все реже и реже  находила повод для привлечения их к
суду.  С морисками  дело  обстояло  иначе. В  отличие  от испанцев,  слишком
ленивых,  привыкших  сорить  деньгами  и чересчур гордых,  чтобы  заниматься
повседневными делами,  мориски отличались трудолюбием, сосредоточили в своих
руках не только сельское хозяйство, но и  торговлю, и становились все богаче
и  богаче. К тому же,  их женщины рожали много детей. И государственные мужи
стали высказывать опасения, как бы все богатства страны не оказались в руках
морисков,  а  их число  не  превзошло  бы  местное население.  А  потом  они
захватили бы  власть, превратив испанцев в безропотных  слуг. Недопустимость
такого  исхода требовала принятия решительных мер. В частности, предлагалось
передать морисков в  руки Святой  палаты за  их всем  известные  еретические
воззрения и сжечь на кострах наиболее закоренелых язычников, чтобы остальные
и не помышляли о  господстве над Испанией. Рассматривалась также возможность
высылки  морисков из  страны. Однако государство не хотело увеличивать  мощь
арабов по ту  сторону Гибралтарского пролива, переправив  к  ним сотни тысяч
трудолюбивых людей, и склонялось к тому,  чтобы вывезти морисков в  открытое
море и затопить корабли.
     Эта  проблема  волновала и  фра Бласко де Валеро. В одной  из  наиболее
известных лекций, прочитанных в университете Алькала де Энарес, он предложил
отправить морисков на  Ньюфаундленд, предварительно кастрировав всех мужчин,
чтобы  они умерли там естественной смертью.  Возможно, благодаря этой лекции
он и  получил  пост  инквизитора  в таком важном  для  Испании  городе,  как
Валенсия.
     Фра  Бласко  де  Валеро  приступил  к исполнению  своих  обязанностей с
уверенностью,  подкрепленной  горячей  молитвой,  ибо  перед ним открывалась
возможность совершить великий подвиг  во  славу  всевышнего и Святой палаты,
понимая, что  ему придется столкнуться  с  серьезными  трудностями.  Мориски
являлись  вассалами местной знати, платя дань деньгами и людьми, и их защита
отвечала  интересам дворянства. Но фра не тушевался  перед титулами и твердо
решил,  что  никому  не позволит  вмешиваться  в  его  дела. И  вот,  спустя
несколько  месяцев пребывания в Валенсии, ему  доложили,  что влиятельнейший
дон Эрнандо  де Бельмонте, герцог  Терранова,  воспрепятствовал  аресту  его
богатых вассалов, которые, вопреки закону, носили арабские одежды и купались
в  ваннах.  Он арестовал герцога, оштрафовал  его  на  две  тысячи дукатов и
приговорил  к пожизненной ссылке в далекий  монастырь. Этот  удар обезоружил
самых  решительных противников  инквизитора. Однако,  когда стало ясно,  что
Бласко де Валеро взялся за  полное уничтожение еретиков, запротестовали даже
городские власти.  Они  заявили,  что благосостояние  провинции зиждется  на
труде морисков и,  если  он  будет  следовать прежним курсом,  все придет  в
упадок. Но инквизитор выбранил их, пригрозил отлучением от церкви и заставил
смириться и  принести извинения.  Кострами и  конфискациями имущества  он  в
кратчайшие  сроки  раздавил  морисков  и  втоптал  их в  грязь.  Его  шпионы
проникали повсюду, и плохо приходилось тому  испанцу, мирянину или духовному
лицу, на кого падала тень подозрения. А в проповедях он продолжал напоминать
жителям Валенсии об их обязанностях  сообщать о всяком, кто в шутку  или  со
злости,  по незнанию или  от  беззаботности оскорбил алтарь  или престол.  И
страх, как осенний туман, поглотил город.
     Но инквизитор ни на секунду  не забывал о справедливости, и назначенное
наказание   всегда  соответствовало   тяжести   совершенного   преступления.
Например,  как теолог  он утверждал,  что  прелюбодеяние между неженатыми --
смертный грех. Как инквизитора  его  интересовали лишь те,  кто  отказывался
признать  подобную связь смертным  грехом. За это  он  назначал виновным  по
сотне  ударов  плетью. С другой  стороны, за утверждение, также еретическое,
что  в  глазах  бога  создание семьи  ничуть  не  хуже обета  безбрачия,  он
наказывал лишь  штрафом.  И  как не упомянуть о  милосердии  инквизитора. Не
смерти  еретика желал он,  но спасения его бессмертной души.  В одном случае
арестованный  англичанин,  капитан  торгового  судна,  сознался в  том,  что
принадлежит к реформистской вере. Корабль и груз  конфисковали, а его самого
пытали до  тех пор, пока он  не согласился вернуться в лоно  святой  церкви.
Инквизитор, узнав  об этом,  так  обрадовался,  что  не мог дать англичанину
больше десяти лет  каторги с последующим пожизненным тюремным заключением. И
список его  благодеяний можно было продолжить. Когда кающийся грешник  умер,
получив двести плетей, инквизитор повелел, чтобы за один  раз  не  назначали
больше ста  ударов.  Если пытке подлежала  беременная женщина, он откладывал
допрос до рождения ребенка. А как он следил за тем, чтобы в результате пытки
обвиняемый   не  становился   калекой!  Если   несчастный   случай  все-таки
происходил, никто  не скорбел об этом больше,  чем сам инквизитор. За десять
лет фра Бласко провел тридцать семь autos da fe, в которых понесли наказание
более  шестисот  человек, в  том числе  семьдесят сожгли.  Последнее  из них
проводилось в честь принца Филиппа, сына короля. Идеальный порядок церемонии
доставил инфанту такое наслаждение, что он подарил фра Бласко двести дукатов
и послал письмо,  в  котором  благодарил  за великолепное зрелище и призывал
продолжать служить богу во славу Святой палаты и для укрепления государства.
Усердие и благочестие  инквизитора, очевидно, произвели глубокое впечатление
на принца, и после смерти Филиппа Второго он, взойдя на трон, сразу назначил
Бласко де  Валеро епископом  Сеговии. Тот принял королевскую  милость,  лишь
проведя   всю  ночь  на  коленях   перед  спасителем,  и  покинул  Валенсию,
сопровождаемый горестным плачем больших и  малых. Его набожность, аскетизм и
безупречная честность вызвали  всеобщее уважение. Свое довольно значительное
жалование инквизитора он без остатка  раздавал бедным. Конфискация имущества
осужденных   еретиков  и  штрафы,  налагаемые  на  раскаявшихся   грешников,
приносили большие суммы в  казну  Святой палаты. Из  этих денег оплачивались
текущие  расходы,  но  частенько инквизиторы кое-что присваивали  себе. Даже
святой   Торквемода   накопил  огромное   состояние,  которое   потратил  на
строительство  монастыря  святого  Фомы  Аквинского  в  Авиле  и  расширение
монастыря  Святого Креста в Сеговии. Но Бласко  де Валеро не пошел  по этому
пути и покинул Валенсию таким  же  бедным, каким приехал  туда. Он  не носил
ничего,  кроме скромной  одежды, предписываемой уставом ордена, не ел мяса и
регулярно  бичевал себя,  иногда  с такой  силой, что брызги крови летели на
стены.  Его почитали святым, и, когда ему приходилось  менять  сутану,  люди
платили его слугам немалые  деньги, чтобы получить клочок старой, изношенной
до дыр,  и носили его  на  груди  как амулет против черной и  ветряной оспы.
Перед  отъездом фра Бласко лучшие  люди Валенсии  пришли к нему с  необычной
просьбой. Они хотели получить согласие на похороны его  тела, после того как
создатель призовет его к  себе, в городе, которому он отдал столько сил. Они
не сомневались,  что папа  римский причислит  фра Бласко  к лику святых.  Но
епископ  сурово  прервал  их и  отказался  продолжать разговор на эту  тему.
Огромная толпа провожала Бласко де Валеро далеко за городские ворота, и мало
у кого остались сухими глаза,  когда маленькая фигурка  инквизитора скрылась
за поворотом дороги.
     5
     Теперь необходимо познакомиться более обстоятельно  еще с  одним  сыном
дона Хуана де Валеро. Второй  сын, Мануэль, родившийся  через три года после
Бласко, уступал  последнему и  по уму,  и по трудолюбию  и ставил физическое
развитие выше духовного. Он вырос в красивого крупного мужчину, с непомерным
самомнением,  решительного,   смелого  и  честолюбивого.   Был  он  отличным
охотником  и  славился умением  объездить любую  лошадь.  С раннего возраста
Мануэль  не пропускал ни единой корриды, а в шестнадцать лет  впервые выехал
на арену и  к  восторгу зрителей одним  ударом убил быка.  Он избрал карьеру
солдата, так как в Испании тех времен успеха можно было достичь, лишь связав
судьбу  с церковью  или с армией.  Несмотря  на бедность, дон Хуан де Валеро
пользовался  большим  уважением  в  Кастель   Родригесе.  Местный  дворянин,
приходящийся   дальним    родственником   герцогу   Альба,    дал    Мануэлю
рекомендательное  письмо,  и  тот отправился искать свое счастье. Он выбрал,
пожалуй, не слишком удачный  момент, ибо в этот период герцог, отлученный от
двора,  уединился  в  замке   Уседа.  Старик   благосклонно  принял   юношу,
обратившегося к нему за помощью, когда он сам был  в опале.  А вскоре король
Филипп  Второй  простил  герцога и повелел ему возглавить испанскую армию  в
войне с Португалией. Тот взял Мануэля с собой. Герцог  победил дона Антонио,
короля Португалии, и изгнал его из страны. Заняв Лиссабон, он отдал город на
разграбление солдатам.  Мануэль храбро сражался,  а  потом  захватил богатую
добычу.   После   португальской   кампании   старый   герцог   дал   Мануэлю
рекомендательные  письма к полководцам, воевавшим некогда под его началом  в
Нидерландах, а теперь служившим под командованием Александра Фарнезе.
     Двадцать  лет Мануэль  боролся с  еретиками,  чтобы вернуть  испанскому
королю  северные  провинции.  Смелый и  хитрый,  отважный  и  беспринципный,
благочестивый  и  жестокий, он  быстро продвигался  по службе,  сначала  при
Александре  Фарнеэе,   затем   при  сменивших  его  генералах.   Мануэлю  не
потребовалось много  времени,  чтобы понять, что сильный  всегда прав. И  он
беззастенчиво грабил захваченные города и брал взятки. За безупречную службу
он получил орден Калатравы и  гордо носил  зеленую ленту. Еще через два года
ему  пожаловали  титул графа  Сан  Костанцо в  Неаполитанском королевстве  с
правом  его  передачи. У  прижимистых испанских  королей  вошло  в  привычку
награждать таким образом отличившихся. Те же могли  продать титул незнатным,
но богатым  людям,  жаждущим стать дворянами. В итоге,  без  лишних расходов
казначейства, обеспечивалось финансовое благосостояние  верных  слуг короля.
Но рыцарь  Калатравы  умело  вкладывал  свои  деньги и оставил  титул  себе.
Неоднократно  его  ранили, последний раз  настолько серьезно, что  он  чудом
выкарабкался  из  объятий  смерти.  После  этого  Мануэль больше  не искушал
судьбу, вышел в отставку  и решил вернуться в  родной город, чтобы жениться.
Его состояние и заслуги  позволяли рассчитывать на невесту из знатной семьи.
А затем  он собирался отправиться в Мадрид и выдвинуться при дворе. Находясь
в расцвете  сил, он не сомневался, что его  честолюбивые замыслы в недалеком
будущем станут  реальностью. Сорокалетний, атлетически сложенный, со жгучими
черными  глазами, красивыми  усами,  властный и  красноречивый, кто знал, до
каких высот  он  мог  подняться,  используя  предоставившиеся возможности  и
знакомства с нужными людьми.
     6
     О  третьем сыне,  Мартине,  достаточно сказать совсем немного. В каждой
семье  есть  своя  белая  ворона, и  семья  дона  Хуана  де  Валеро не стала
исключением  из  общего правила.  Мартин, самый  младший  из  трех братьев и
вообще   последний  ребенок,  рожденный  доньей  Виолантой,  не  обладал  ни
благочестием  Бласко, ни честолюбием Мануэля.  Он  довольствовался  тем, что
обрабатывал  тощую землю, принадлежащую дону Хуану, обеспечивая  пропитанием
себя самого  и  отца  с  матерью. В  те  времена,  из-за  постоянных войн  и
притягательности  Америки для  молодых  и энергичных, в  Испании не  хватало
рабочих  рук. Число умелых  и трудолюбивых морисков было невелико,  да и тех
вынуждали покидать  страну. Мартин не оправдал возлагавшихся на него надежд,
и дон Хуан продолжал злиться на младшего сына, хотя донья Виоланта спорила с
ним,  довольная  тем,  что  в  доме  есть  здоровый и  сильный  мужчина,  не
чурающийся никакой работы. Но самый жестокий удар ждал дона Хуана впереди. В
двадцать  три года Мартин  женился на девушке из низшего  сословия.  Да, она
происходила из  христианской  семьи и  имела документы,  подтверждающие, что
четыре предыдущих поколения не  имели связей с маврами и евреями, но отец ее
был пекарем. Консуэло, как единственная дочь, наследовала все его состояние,
но  это не меняло дела  -- она принадлежала к сословию лавочников. Шли годы,
Консуэло рожала детей, и тут на дона Хуана свалилось новое несчастье. Пекарь
умер,  дон Хуан  подавил вздох  облегчения,  потому  что теперь  можно  было
продать пекарню, и со временем все  забыли бы о позоре, запятнавшем их  род.
Но  сразу  после похорон  Мартин заявил, что переезжает в город и собирается
продолжить дело тестя. Его родители не  могли поверить  своим ушам. Дон Хуан
бушевал, донья Виоланта  плакала. А  сын резонно заметил, что они стали жить
значительно лучше, получив приданое  Консуэлы, но его уже растратили, у него
четверо детей, а он хочет иметь еще четверых. Денег у них мало, того, что он
выручит за пекарню,  хватит лишь  на несколько лет, и он  не  видит  другого
способа  избежать нищеты  и  голода.  Утверждение, что печь хлеб  недостойно
дворянина,  он  счел нелепым. Мог  же он пахать  землю  и выжимать масло  из
оливок.
     Семья Мартина  поселилась над  пекарней.  Он  вставал  до зари, выпекал
хлеб, а  потом ехал на ферму  и работал там до сумерек. Его дело процветало,
так как хлеб  Мартина нравился жителям,  и  через год-другой он  смог нанять
человека для  работы в поле, но не  проходило и  дня,  чтобы он  не  навещал
родителей. Он редко приезжал к ним с пустыми руками, и скоро они могли  есть
мясо в дни, разрешенные церковью. С годами они не становились моложе, и дону
Хуану пришлось признать, что  подарки сына  скрашивают их старость. В городе
удивлялись, что сын Хуана  де Валеро так унизил  себя, и мальчишки на улицах
часто насмешливо  кричали  ему вслед.  "Panadero, Panadero", что означало --
Пекарь,  Пекарь,  но Мартин добродушно  улыбался  и  не  считал, что  чем-то
запятнал свою честь. Был он щедр, и ни один бедняк, попросивший подаяния, не
уходил от  его пекарни  без  ломтя свежего  хлеба. Он верил  в  бога, каждое
воскресенье  ходил  к мессе и  исповедовался четыре раза в  год. В  тридцать
четыре  года Мартин слегка  располнел, так как любил  вкусно поесть и выпить
хорошего вина, и на его круглом, как луна, лице всегда сияла улыбка.
     -- Мартин --  хороший человек, -- говорили о нем в городе -- Не слишком
умный и образованный, но добрый и честный.
     Он любил общение, понимал шутку, многие  уважаемые жители заглядывали к
нему поболтать о том о сем, и постепенно люди стали приходить в его пекарню,
чтобы встретиться с друзьями и обменяться последними новостями.
     Мартин  полностью  взял на  себя  заботу  о родителях,  так  как ни фра
Бласко,  ни Мануэль за все годы, проведенные вне дома, не прислали ни гроша.
У первого все уходило на благотворительность, а второй полагал, что никто не
распорядится его деньгами лучше, чем он сам.
     Таким образом, в  старости  дон Хуан и донья  Виоланта могли  надеяться
только на Мартина. Тем не менее они стыдились младшего сына и жалели, что он
так бездарно потратил лучшие годы. Особенно их раздражало то обстоятельство,
что  Мартин  совершенно  не  тяготился  своей судьбой.  Старики  держали  на
почтительном  расстоянии  его  плебейскую жену,  хотя  и баловали внуков. Но
гордились они старшими сыновьями, принесшими почет и славу их древнему роду.
     7
     Нетрудно представить,  с какой радостью дон Хуан и донья Виоланта ждали
встречи  с  детьми,  которых  не  видели столько лет.  Фра  Бласко регулярно
присылал  им письма,  но,  так  как дон  Хуан и Мартин не  слишком  уверенно
владели пером, они  прибегали  к  помощи  Доминго Переса. Ответы  доставляли
удовольствие  не только дону  Хуану и Мартину, но и самому Доминго,  который
гордился  изяществом своего стиля. С  другой стороны, Мануэль написал только
один раз, когда для получения ордена Калатравы ему потребовалось представить
доказательство  чистоты  рода.  Дону  Хуану вновь  пришлось  воспользоваться
услугами Доминго, который составил превосходную генеалогию, затем заверенную
в ратуше,  согласно которой  род де Валеро, без  малейшей  примеси еврейской
крови, восходил  к королю Кастилии Альфонсо Восьмому,  женатому на Элеоноре,
дочери короля английского Генриха Второго.
     Приезд сыновей совпал с еще одной датой -- золотой свадьбой дона  Хуана
и  доньи  Виоланты.  Братья договорились встретиться  в  двадцати  милях  от
города,  чтобы  вместе въехать  в Кастель Родригес.  Торжественная  встреча,
подготовленная жителями, стала тем  бальзамом,  что  излечил  сердечную рану
дона Хуана, нанесенную ему бесчестием Мартина. Разумеется, он не мог принять
сыновей   и  их  свиту  в   своем  полуразрушенном  доме,  поэтому  епископу
подготовили  келью в доминиканском монастыре,  а управляющий имением герцога
Кастель  Родригеса согласился  отвести  Мануэлю несколько комнат во  дворце,
поскольку хозяин в это время находился в Мадриде.
     И вот настал великий день. Городская знать верхом на лошадях, городские
власти и  священнослужители на мулах  выехали навстречу  братьям.  Следом, в
карете, ехали дон Хуан, донья  Виоланта и Мартин с семьей. Наконец, на узкой
пыльной  дороге показались  желанные  гости.  Фра  Бласко,  в  простой  рясе
доминиканского  монаха, ехал  бок о  бок с  Мануэлем, гордо  восседавшим  на
породистом жеребце,  в  золоченой сверкающей  на солнце  броне.  Чуть  сзади
следовали  два  монаха-доминиканца,  секретари  епископа,  его  слуги  и,  в
великолепных  ливреях,  слуги   полководца.  Выслушав  приветственные  речи,
епископ справился об отце и матери. Они робко подошли к сыну. Донья Виоланта
уже  опускалась  на  колени,  чтобы поцеловать  руку  епископа,  но  тот,  к
всеобщему восхищению, подхватил ее и, прижав к груди, расцеловал в обе щеки.
Он поцеловал отца и, когда родители отошли к Мануэлю, спросил о Мартине .
     --  El panadero, -- крикнул кто-то. -- Пекарь. Мартин с женой  и детьми
приблизился к старшим братьям. Бласко встретил его теплотой  и сердечностью,
Мануэль -- довольно холодно. Консуэло и дети упали  на  колени и  поцеловали
руку  епископа.  Тот поздравил Мартина  с  таким  многочисленным и  здоровым
потомством. В своих письмах дон  Хуан  и  донья Виоланта  писали о  женитьбе
Мартина  и  его детях, не  решаясь,  однако, упомянуть о  том,  что тот стал
торговцем. Они понимали, что правда выплывет наружу, но всем сердцем желали,
чтобы это произошло  как  можно позже. После  довольно долгого  спора,  кому
ехать справа, а кому слева от  виновников торжества,  кавалькада двинулась к
городу.  Как только  епископ и капитан въехали в ворота, зазвонили колокола,
трубачи  поднесли  трубы к губам, барабанщики ударили в барабаны. Улицы была
заполнены толпами людей, и на всем протяжении пути к кафедральному собору их
сопровождали восторженные крики и аплодисменты.
     За службой в  соборе последовал банкет  в ратуше,  и  радушные  хозяева
заметили, что, несмотря на праздник, епископ не ел мяса и не пил вина. Затем
он выразил желание побыть в кругу семьи, и Мартин сходил за матерью, которая
вместе с Консуэло и детьми ушла  в дом пекаря. Когда  они  вернулись, Бласко
беседовал  с отцом,  но  едва они  вошли  в  комнату,  распахнулась  дверь и
появился Мануэль с почерневшим от ярости лицом.
     -- Брат, -- обратился  он к епископу, -- тебе известно, что Мартин, сын
дворянина, стал кондитером? Дон Хуан и донья Виоланта побледнели.
     -- Не кондитером, -- ответил Бласко, -- а пекарем.
     -Ты хочешь сказать, что знал об этом?
     --  Да.  Хотя  мои  священные  обязанности  не  позволяли заботиться  о
родителях,  как мне  того  хотелось, я следил  за  ними издалека и постоянно
поминал их в молитвах. А приор нашего ордена в этом городе информировал меня
о их жизни.
     -- Но как ты позволил ему опозорить нашу семью?
     -- Наш брат Мартин добропорядочен и  благочестив. Его уважают в городе,
и он щедр к беднякам.  Он  обеспечил нашим  родителям спокойную  старость. В
создавшейся ситуации он не мог поступить иначе.
     -- Я -- солдат, брат, и ставлю честь превыше всего.  Он перечеркнул все
мои планы.
     -- Я в этом очень сомневаюсь.
     -- Откуда у тебя такая уверенность? -- вспыхнул  Мануэль. -- Ты даже не
знаешь, что я хотел предпринять.
     Тень улыбки на мгновение пробежала по лицу епископа.
     -- Тебе  бы следовало знать,  брат, что  любые подробности наших личных
дел становятся известны слугам. Мы провели вместе два  дня. В общем, до меня
дошли  слухи, что  ты приехал сюда не  только  из-за тоски по дому, но и для
того, чтобы найти жену благородной крови. И будь уверен, несмотря на занятие
нашего  брата,   титул,  пожалованный   тебе  его  величеством,   и  деньги,
заработанные   на  королевской  службе,  позволят  тебе  без  труда  достичь
поставленной цели.
     Мартин,  ничуть  не  смущаясь,  выслушал  эту  перепалку  и  добродушно
улыбнулся.
     -- Не забывай, Мануэль, -- добавил  он, -- что Доминго Перес  проследил
наш род  до  короля Кастилии и короля Англии. Любая  семья  сочтет за  честь
отдать  за тебя  свою  дочь.  Доминго  говорил  мне,  что один из английских
королей любил печь торты. И нет ничего удивительного в том,  что его потомок
выпекает хлеб, тем более что, по общему мнению, это лучший хлеб в городе.
     -- Кто такой Доминго Перес? -- надулся Мануэль.
     На этот очень непростой вопрос Мартин нашел лучший ответ:
     -- Человек большой учености и поэт.
     -- Я его помню, -- кивнул епископ. -- Мы вместе учились в семинарии.
     Мануэль нетерпеливо дернул головой и повернулся к отцу:
     -- Почему ты позволил ему обесчестить нас?
     --  Я  сделал  все,  что  в  моих  силах,   чтобы  отговорить  его,  --
оправдывался дон Хуан.
     Мануэль гневно взглянул на младшего брата:
     --  Как  ты посмел  ослушаться отца?  Его слова  должны  быть  для тебя
законом. Назови  мне  хоть  одну причину, только  одну, почему  ты,  презрев
приличия, унизил себя, став пекарем?
     -- Голод, -- коротко ответил Мартин.
     Мир, казалось, обрушился,  словно кирпичная стена.  Дон Мануэль чуть не
задохнулся от ярости. На губах епископа задрожала слабая улыбка. Даже святым
не чужды человеческие слабости, и за два дня, проведенные вместе, он  пришел
к  заключению, что не любит своего брата.  За это  он винил  только себя, но
всего  его  христианского сострадания  не  хватило на то,  чтобы  перебороть
ощущение того, что дон Мануэль высокомерный, жестокий и грубый человек.
     Неловкое молчание прервал приход двух дворян, возвестивших о начале боя
быков.  Епископа  и  дона  Мануэля  усадили  в  ложе  для  почетных  гостей.
Муниципалитет не пожалел денег, чтобы купить лучших быков, и коррида удалась
на славу. Потом епископ и монахи-секретари удалились в монастырь, Мануэль --
во дворец герцога, а горожане еще долго не расходились по домам, и, заполнив
таверны,  оживленно  обсуждали подробности этого волнующего дня,  но в конце
концов Доминго Перес добрался до дома сестры.
     8
     После  ужина  Доминго, как обычно, поднялся  к себе. Минут через десять
Мария  последовала  за  ним.  Еще  снизу  она  слышала громкий  голос брата,
читающего вслух  какую-то  пьесу. Постучав  и не получив ответа, она открыла
дверь и вошла. Всюду,  на  полу,  столе,  незастеленной  кровати,  шкафу для
одежды лежали книги. Доминго, в  сорочке  и штанах, продолжал декламировать,
не  обращая внимания на ее приход. Мария тяжело вздохнула, устав  бороться с
беспорядком в комнате брата.
     -- Доминго, я хочу поговорить с тобой.
     -Не  перебивай, женщина.  Вслушайся  в великолепные строки,  написанные
величайшим гением нашего времени.
     Мария топнула ногой:
     -- Положи книгу, Доминго. У меня важное дело.
     --  Уходи! Что  может  быть  важнее  плодов  божественного вдохновения,
осенившего несравненного Лопе де Вега.
     -- Я не  уйду, пока ты  не выслушаешь меня. Доминго раздраженно швырнул
книгу на кровать.
     -- Говори, что тебе надо, да побыстрее, и уходи.
     Мария сообщила ему рассказ Каталины о том, что к ней  явилась пресвятая
дева и обещала, что епископ, сын дона Хуана де Валеро, излечит ее.
     --  Это  был  сон, моя  бедная Мария, --  вздохнул  Доминго,  когда  та
закончила пересказывать историю Каталины.
     -- Именно это я ей и сказала. Но Каталина утверждает, что она не спала,
и я не могу убедить ее в обратном.
     Доминго обеспокоился:
     -- Давай спустимся вниз. Я хочу услышать все от нее самой.
     Второй  раз  Каталина  рассказала  о  чудесной  встрече.  У  Доминго не
осталось сомнений, что она верит в каждое сказанное ей слово.
     -- Почему ты так уверена, что не спала, дитя?
     -- Да кто  спит по  утрам? Я только вышла из церкви. Я плакала и пришла
домой с мокрым носовым  платком. Разве  я  могла  вытирать  глаза  во сне? Я
слышала колокольный  звон, возвестивший о прибытии епископа и  дона Мануэля,
трубы и барабаны, восторженные крики встречающих.
     --  Сатана  хитер  и  коварен.  Даже  мать  Тереза де  Иисус, монахиня,
основавшая все эти монастыри, долго опасалась, что открывшиеся ей видения --
дело рук дьявола.
     -- Разве мог дьявол принять  образ милосердной и доброй пресвятой девы,
когда она говорила со мной?
     --  Дьявол  -- хороший актер, -- усмехнулся Доминго. -- Когда  Лопе  де
Руэда сердился на  актеров, он говорил,  что, согласись дьявол играть в  его
труппе, он  бы без колебаний продал ему души остальных. Послушай, милая, нам
известно,  что  некоторые  благочестивые  люди  удостаиваются  чести увидеть
собственными глазами нашего божественного господина  и  его мать,  пресвятую
деву. Но они  добиваются этого молитвами, постами и смирением,  посвятив всю
жизнь  служению  богу.  Что  сделала  ты,  чтобы  получить то,  чего  другие
достигают ценой многолетнего самопожертвования?
     -- Ничего, -- ответила Каталина -- Но я бедна и несчастна. В молитвах я
просила деву Марию помочь мне и она пожалела меня.
     Доминго  помолчал.  Решительность  Каталины  пугала  его.  Она даже  не
представляла тех опасностей, что ждали ее на этом пути.
     -- Наша  святая  церковь не жалует тех, кто  утверждает, что общался  с
небесами.  Страна   наводнена  шарлатанами,   наделенными,  по  их   словам,
сверхъестественными  способностями.  Некоторые  бедолаги  верят  в  то,  что
говорят. Многие же пытаются использовать эти видения, чтобы приобрести славу
и  деньги.  Этими  людьми занимается  Святая палата,  так что часто подобные
утверждения могут вызвать волнения  среди невежественных и привести к ереси.
Одних сажают  в  тюрьму,  других бьют кнутом,  третьих сжигают  на костре. Я
умоляю тебя никому не говорить о том, что произошло.
     -- Но  дядя,  милый дядя, речь  идет  о моем счастье. Все знают, что во
всем королевстве  нет более святого человека, чем епископ. Даже  клочки  его
рясы имеют чудодейственную силу. Как  я могу молчать, когда  сама  пресвятая
дева сказала, что он излечит меня от увечья, которое лишило меня любви моего
Диего?
     -- Дело касается не только тебя, -- продолжал  До минго -- Если  Святая
палата заинтересуется  тобой,  возможно, вспомнят  и  обо  мне. У инквизиции
долгая память. Если нас посадят в тюрьму, твоей матери придется продать дом,
чтобы  оплатить  наше  содержание там, а ей  самой  останется  лишь  просить
милостыню  на  улицах.  Подумай об  этом.  По крайней мере, обещай мне,  что
будешь молчать, пока мы хорошенько все не обсудим.
     Озабоченность и страх, звучащие в его голосе, убедили Каталину.
     -- Хорошо, я согласна, -- сказала она.
     -- Ну и  отлично. А теперь давайте ложиться  спать. Сегодня был тяжелый
день.
     Поцеловав  ее, Доминго пошел  к себе, но,  поднявшись на пару ступенек,
позвал сестру.
     -- Дай ей слабительное, -- прошептал он, когда Мария подошла к нему. --
Если  у  нее очистятся внутренности, она станет  сговорчивее,  и  мы  сможем
убедить ее, что это был всего лишь печальный сон.
     9
     Но слабительное не оказало нужного действия, во  всяком случае того, на
которое  рассчитывал  Доминго. Каталина продолжала упорствовать  в том,  что
видела святую деву и говорила с ней. Она так живо описывала эту встречу, что
привела в замешательство Марию Перес. На  следующий  день, в пятницу,  Мария
пошла  на исповедь. Отец  Вергара  много  лет  был ее  исповедником,  и  она
прониклась полным доверием  к благочестивому  доминиканцу. Получив отпущение
грехов, она  пересказала историю  Каталины и  многое  из того,  что  говорил
Доминго.
     -- Смирение и здравый смысл твоего  брата  поистине удивительны, потому
что  никто  не  мог  ожидать  от него  ничего подобного.  Такое дело требует
осмотрительности. Тут нельзя спешить. Не должно быть никакого скандала, и ты
обязана  приказать дочери никому не  говорить об этом. Я  подумаю о том, что
можно предпринять, а при необходимости переговорю с приором.
     Отец Вергара исповедовал не только Марию, но и ее дочь и знал их обеих,
как только исповедник может знать своих грешников. Он не сомневался, что это
простые, честные, бесхитростные,  богобоязненные люди.  Даже Доминго не  мог
повлиять  на их искренность и  прямоту. Каталина,  понимал он, благоразумная
девушка,  с  головой  на  плечах,  и если  она  не  смирилась  с увечьем, то
мужественно несла свой крест. Она была слишком чистосердечна, чтобы выдумать
эту  историю ради  какой то тайной выгоды. Отец Вергара  был доминиканцем, и
именно  в монастыре этого ордена  остановился  епископ. Вергара не отличался
большой ученостью и, так как история дочери Марии Перес не давала ему покоя,
счел  возможным  рассказать обо всем приору. Выслушав  отца  Вергару,  приор
после недолгого раздумья  решил, что  необходимо  поставить в известность  и
самого епископа. Он отправил  послушника узнать,  сможет ли  епископ принять
его и отца Вергару. Некоторое время спустя  послушник вернулся и сказал, что
епископ с радостью ждет их у себя.
     В  монастыре  епископу отвели самую просторную келью. Она  состояла  из
двух  помещений,  спальни  и молельни, разделенных аркой. Когда  они  вошли,
епископ диктовал письмо одному из секретарей. Приор коротко объяснил причину
их прихода и попросил отца Вергару повторить свой рассказ.  Тот первым делом
упомянул о честности  и  набожности матери  и дочери, рассказал о несчастном
случае, в результате которого Каталина стала калекой, а ее возлюбленный ушел
к другой, и закончил, повторив историю о том, как девушке  явилась пресвятая
дева  и  сказала, что  епископ  может излечить ее от  увечья. И добавил, что
Доминго Перес, дядя Каталины, взял с нее обещание никому ничего не говорить.
     С каждым словом отца Вергары лицо епископа становилось все суровее.
     -- Я знаю этого Доминго, -- сказал епископ, прервав наступившую тишину.
-- Он ведет дурную жизнь, и ни один человек, думающий о спасении своей души,
не станет иметь с ним никаких дел. Но он далеко не дурак и правильно сделал,
заставив молчать свою племянницу.  Вы -- исповедник  девушки, не  так ли? --
Отец  Вергара поклонился. -- Я бы советовал не  давать ей  отпущения грехов,
пока она не пообещает никому не рассказывать об этом странном событии.
     Бедный  монах стоял  перед епископом  в полном замешательстве. В глазах
всех  он  уже давно был  святым, и  отец  Вергара думал,  что  фра Бласко  с
радостью воспользуется  случаем совершить  чудо, тем самым прославив господа
бога, и привести к  покаянию  многих грешников.  И его удивил ледяной взгляд
епископа. Казалось, лишь невероятным усилием воли он сдерживает  распирающую
его злость.
     --  А  теперь  я  прошу  позволить  мне закончить  письмо,  --  епископ
повернулся к секретарю -- Прочти последнее предложение, продиктованное мной.
     Монахи на  цыпочках вышли из  кельи. -- Почему  он так  рассердился? --
спросил отец Вергара.
     -- Не стоило говорить ему об этом, -- покачал головой приор. -- Это моя
вина.  Мы  оскорбили  его  скромность. Он  не  осознает  своей святости и не
считает себя достойным творить чудеса.
     Отцу Вергаре такое объяснение показалось очень разумным, и, так как оно
еще больше  возвеличивало епископа, он рассказал  обо всем  братьям-монахам.
Скоро  весь  монастырь  возбужденно  гудел. Одни  хвалили смирение епископа,
другие сожалели, так как совершенное им чудо еще больше прославило бы орден.
     А в  скором времени  о видении Каталины узнали  в другой части  города.
Церковь, где  молилась девушка,  и откуда, как ей  показалось, вышла  святая
дева,  примыкала к  монастырю  кармелиток.  Монастырь  был  очень  богат,  и
аббатиса  уже  много  лет  давала  Марии  заказы на  вышивание, не только из
милосердия, но и потому, что та была искусной мастерицей. За это время Мария
успела подружиться  со  многими монахинями. Мягкий устав ордена предоставлял
монахиням  большую  свободу, и  они  нередко  заходили  в  дом  Марии, чтобы
перекусить или поболтать. Через два или три дня  после исповеди она пришла в
монастырь по какому-то делу и по секрету рассказала о видении Каталины самой
близкой  подруге. Но, как известно,  монахини  любят посплетничать,  и такая
новость не могла остаться тайной. Не  прошло и  двадцати  четырех часов, как
весть о чудесной встрече Каталины достигла слуха аббатисы. Так как этой даме
предстоит играть важную роль в нашем  повествовании, необходимо, даже рискуя
наскучить читателю, рассказать ее историю.
     10
     Беатрис Хенрикес и Браганса, в монашестве Беатрис де  Сан Доминго, была
единственной  дочерью  герцога  Кастель Родригеса, богатого  и  влиятельного
испанского гранда  и рыцаря  ордена Золотого  Руна. Доверенное  лицо Филиппа
Второго, он занимал ответственные посты в Испании и  Италии. Дела заставляли
его много  путешествовать, но, владея обширными поместьями в обеих  странах,
герцог больше всего любил  побыть в кругу семьи и подышать целебным воздухом
родного  города. Отсюда пошел  его  род  и  стал знаменитым, когда  один  из
предков разбил отряд мавров, осаждавший город. За несколько столетий Кастель
Родригесы  породнились практически со всеми знатнейшими семьями королевства.
Когда  Беатрис, единственной девочке из четырех  детей герцога,  исполнилось
тринадцать лет, он начал искать подходящего жениха и остановил свой выбор на
сыне  герцога  Антекера,  прямого  потомка  Фердинанда  Арагонского.  Герцог
собирался дать дочери  роскошное приданое, и родители  молодых  людей быстро
поладили. Их обручили, но,  так как  юноше еще не было шестнадцати,  свадьбу
решили  отложить, пока  он  не  подрастет.  Беатрис позволили  повидаться  с
женихом  в  присутствии родителей  с  обеих  сторон, многочисленных дядюшек,
тетушек и  прочих  более  дальних  родственников.  Он  оказался  приземистым
мальчиком, не выше ее самой, с копной жестких черных волос, носом-пуговкой и
надутыми  губами. Беатрис с первого взгляда  невзлюбила его,  но знала,  что
протестовать бесполезно,  и утешилась тем, что скорчила ему гримасу. Жених в
ответ показал ей язык.
     После помолвки герцог послал дочь в кармелитский монастырь в Авиле, где
его сестра была  аббатисой.  Беатрис наслаждалась  жизнью. Там жили и другие
девушки,  дочери  дворян, также  помолвленные  и ждущие,  пока  подрастут их
женихи,  и  благородные дамы,  которым  по тем  или  иным  причинам пришлось
удалиться  в  монастырь,  но  не  принявшие  обеты  монахинь.  Устав  ордена
кармелиток  позволял  и  самим монахиням, не  забывая,  естественно, о своих
обязанностях, навещать светских друзей и оставаться у них на несколько дней,
а то и недель. В монастырской приемной всегда толпились  посетители, мужчины
и женщины, царило веселье, обсуждались проблемы страны и последние городские
сплетни.  Спокойная  мирная  жизнь,  с  невинными  развлечениями,  открывала
монахиням-кармелиткам не слишком тернистый путь к вечному счастью.
     В шестнадцать лет Беатрис покинула монастырь и вместе с матерью поехала
в Кастель  Родригес. Здоровье герцогини  ухудшилось, и врачи посоветовали ей
покинуть Мадрид. Герцог, занятый государственными делами, остался в столице.
Приближался  день  свадьбы,  и   ее  родители  полагали,  что  девушке  пора
готовиться  к  замужеству.  Герцогиня  несколько  месяцев  посвящала  дочь в
различные аспекты светской  жизни,  о  которых трудно  узнать в кармелитском
монастыре.  Беатрис  выросла  в  высокую  красавицу, с  гладкой,  без единой
оспинки, кожей,  классическими  чертами  лица  и  изящной стройной  фигурой.
Испанцы,  впрочем, отдавали предпочтение более пышным формам, и некоторые из
дам, посещая герцогиню, сокрушались по поводу худобы Беатрис, но гордая мать
обещала, что супружество быстро исправит этот недостаток.
     Беатрис, веселая и  жизнерадостная, уже тогда  отличалась  озорством  и
своеволием. Избалованная и привыкшая делать то, что ей хочется, она с ранних
лет проявляла  властность  характера,  ибо полагала,  что  весь  мир  должен
плясать под дудку такой  благородной  дамы, как она. Ее духовник, не в малой
степени обеспокоенный этим обстоятельством, обратился  к  матери Беатрис, но
герцогиня довольно холодно отнеслась к его предупреждению.
     -- Моя дочь рождена править, святой отец, -- ответила  она, -- и нельзя
ожидать от  нее покорности  прачки. Если она горда,  ее  муж,  будь  у  него
характер,  несомненно,  укротит  ее. Если же  нет,  она сама  разбудит в нем
честолюбие,  и  он  сможет  занять  в   обществе  положение,  подобающее  ее
происхождению.
     В  монастыре  Беатрис   увлеклась  рыцарскими  романами,  которые   так
нравились  жившим там благородным дамам. Вернувшись в  Кастель Родригес, она
нашла  в  библиотеке  несколько подобных книг  и,  воспользовавшись  частыми
недомоганиями  матери  и  благодушием дуэньи, с  жадностью вчитывалась в эти
романтические истории. Романы разожгли ее юное воображение, и теперь Беатрис
с отвращением думала о неизбежной свадьбе с юношей, которого она по-прежнему
видела неуклюжим и  некрасивым мальчишкой. О себе она была значительно более
высокого  мнения   и   во  время  церковных  служб  не  упускала  ни  одного
восхищенного  взгляда,  брошенного   на  нее  молодыми   аристократами.  Они
собирались на ступенях у  дверей церкви, и,  когда Беатрис выходила, опустив
глаза, рядом  с герцогиней и в сопровождении двух лакеев  в ливреях, несущих
бархатные  подушечки, на  которых  преклоняли колени  мать  и  дочь,  до нее
долетали  обращенные  к ней слова  восторга. Хотя она никогда не смотрела на
кавалеров, Беатрис знала, кто они,  как их зовут, каково их  происхождение и
вообще все,  что можно о них узнать. Раз или два наиболее  безрассудные пели
ей серенады, но  герцогиня тут же посылала слуг и прекращала это безобразие.
Однажды  она  нашла  на подушке  письмо  и догадалась,  что кто-то  подкупил
служанку.  Беатрис  распечатала  его, прочла  дважды,  а потом  разорвала на
мелкие кусочки и сожгла в пламени свечи. Это была первая и единственная в ее
жизни  любовная записка. Подписи не было, и Беатрис так  и не узнала, кто ее
написал.
     Из-за плохого здоровья герцогиня ходила к  мессе лишь по воскресеньям и
праздникам, а Беатрис с дуэньей --  каждый день. Скоро она обратила внимание
на молодого семинариста, высокого, худощавого, с решительными чертами лица и
темными  страстными  глазами,  также  каждое  утро  появлявшегося в  церкви.
Иногда, идя с дуэньей, Беатрис встречала его на улице.
     -- Кто это? --  как-то спросила она,  увидев его,  шагающего навстречу,
читая на ходу книгу.
     --  Это? Никто.  Старший  сын  Хуана  Суареса де  Валеро.  Hidalguia de
gutierra.
     Этим презрительным термином,  в переводе означавшим  нищее  дворянство,
называли людей благородного происхождения, финансовые возможности которых не
позволяли им жить в соответствии с их положением в обществе. Дуэнья, вдова и
дальняя родственница герцога, гордая, благочестивая, строгая,  сама не имела
ни  гроша,  но,  живя во  дворце,  не относила  себя к их числу.  В  Кастель
Родригесе  она  провела  всю  жизнь, знала  все  обо  всех  и,  несмотря  на
набожность, не упускала случая позлословить на счет других.
     -- А что он тут делает в такое время года? -- спросила Беатрис.
     Дуэнья пожала плечами.
     --  От  усердия  в занятиях он  заболел, и его  послали домой поправить
здоровье, что он и сделал, благодаря милости господа бога. Говорят, он очень
талантлив. Я полагаю, его родители надеются, что, по просьбе герцога, вашего
отца, ему дадут церковный приход.  Больше Беатрис  ни о  чем не  спрашивала.
Потом,  без видимой  на  то причины, она  потеряла  аппетит. С ее  щек исчез
румянец,  она  постоянно  грустила и часто  плакала. Обеспокоенная герцогиня
послала  за  мужем.  Перемена  в  дочери  потрясла герцога.  Она еще  больше
похудела,  и  под  глазами  появились  черные   круги.  Родители  пришли   к
заключению,  что необходимо сразу же сыграть свадьбу, но Беатрис разразилась
такой   истерикой,  что  этот  вопрос  больше  не   поднимался.  Ее  пичкали
лекарствами, поили козьим молоком  и бычьей  кровью,  но ничего не помогало.
Беатрис оставалась печальной и подавленной. Они делали все, чтоб отвлечь ее.
Нанимали музыкантов, водили на религиозные пьесы в соборе, на бои быков. Она
продолжала таять,  как восковая свечка. Дуэнья не отходила от нее ни  на шаг
и,  так как Беатрис больше  не читала рыцарских романов, развлекала больную,
рассказывая  ей городские  новости. Беатрис вежливо слушала, но без  всякого
интереса.  Как-то раз дуэнья  упомянула о том,  что старший сын  дона  Хуана
Суареса  де  Валеро вступил в  орден доминиканцев. Она продолжала говорить о
ком-то еще, но  тут Беатрис неожиданно  лишилась чувств.  Дуэнья, позвала на
помощь, и девушку уложили в постель.
     Через день или два, когда Беатрис стало лучше, она попросила разрешения
пойти   на  исповедь.  Несколько  недель  она  отказывалась  исповедоваться,
ссылаясь на плохое  самочувствие, и духовник согласился с ее родителями, что
настаивать не следует.  Теперь, однако, сами родители  попытались отговорить
Беатрис, но  она  так  упрашивала,  так  горько  плакала,  что они не смогли
отказать.  Карета отвезла  ее в доминиканскую  церковь.  Вернулась она почти
прежней веселой Беатрис. На бледных щечках затеплился румянец,  а прекрасные
глаза засияли  внутренним  светом. Она  опустилась на  колени у  ног  отца и
попросила  его  дозволения  уйти  в  монастырь.  Герцог сначала рассердился,
во-первых,  потому  что  не  хотел  отдавать  церкви  единственную  дочь,  а
во-вторых, нарушение обещания,  данного  герцогу Антекере, не входило в  его
планы, но, будучи человеком добрым  и набожным, он сдержал эмоции и спокойно
ответил, что такое дело  нельзя решать второпях, тем более теперь, когда она
тяжело  больна.  Беатрис  добавила, что  советовалась  с  духовником  и  тот
полностью одобрил ее намерения.
     --  Отец  Гарсиа,  несомненно,   очень  порядочен   и  благочестив,  --
нахмурившись, процедил герцог, -- но его обеты,  вероятно, не  позволили ему
понять, как велика ответственность тех, кто высоко вознесен богом и королем.
Завтра я поговорю с ним.
     На следующий день фра Гарсиа пригласили во дворец. Герцог и  герцогиня,
разумеется,  понимали, что он не передаст им содержание исповеди  Беатрис, и
не пытались выяснить причины ее столь неожиданного  решения. Но они  резонно
заметили,  что Беатрис, хотя и следовала законам церкви, любила поразвлечься
и  никогда  не  выказывала  желания  отдать  себя  богу.  Они  рассказали  о
намеченном союзе с герцогом Антекерой и о трениях, которые могут возникнуть,
если свадьба  расстроится. И  наконец, с должным уважением  к  его сану, они
обратили  внимание  монаха, что тому не следовало одобрять причуду  Беатрис,
вызванную,  несомненно,  ее  загадочной  болезнью.  Но  доминиканец  проявил
непонятное  упорство. Он даже решился  сказать, что высокое происхождение не
дает им права воспрепятствовать дочери сделать шаг, который успокоит ее душу
в  этом  мире  и  принесет  счастье  в  последующем.  За первой  встречей  с
духовником  последовали и другие. Беатрис продолжала  настаивать на своем, а
фра Гарсиа изо всех сил ее поддерживал. Наконец, герцог согласился отпустить
Беатрис в монастырь, если через три месяца она не передумает.
     С  этого  момента  она начала выздоравливать, и три месяца спустя стала
послушницей в кармелитском монастыре Авилы. Разодетая в шелк и бархат, надев
все  драгоценности,  в сопровождении родственников и  благородных кавалеров,
Беатрис  прибыла  к  монастырским воротам, радостно  попрощалась  со всеми и
исчезла за ними.
     Но герцог не захотел, чтобы его единственная дочь  всю жизнь оставалась
простой  монахиней. Во  славу господа  и  в  свою честь  он  решил  основать
монастырь в Кастель Родригесе, в котором  Беатрис со временем могла бы стать
аббатисой. В городе  ему принадлежали  значительные  земельные участки, и он
без  труда  нашел  подходящее место, где и  построил красивую церковь, жилой
корпус,  необходимые подсобные  помещения  и  разбил  сад.  Он нанял лучшего
архитектора,  превосходных  художников  и  скульпторов.  Когда строительство
закончилось, Беатрис,  известная  теперь как донья Беатрис  де  Сан Доминго,
приехала  погостить  во  дворец  герцога вместе  с  несколькими  монахинями,
выбранными за их добродетель, ум и знатное  происхождение. Герцог решил, что
лишь  девицы  благородной  крови смогут  переступить  порог  его  монастыря.
Подобрали и аббатису,  готовую отойти от дел, как  только  Беатрис достигнет
необходимого возраста и сможет занять ее место.  Отец Гарсиа отслужил мессу,
монахини приняли святое причастие и вступили в свое новое жилище.
     Ко времени нашего повествования донья  Беатрис де Сан Доминго уже много
лет  была  аббатисой  монастыря.  Она  завоевала  уважение  жителей  Кастель
Родригеса  и  восхищение, если  не любовь, духовных дочерей.  Она никогда не
забывала о своем высоком  происхождении, как, впрочем, и о благородной крови
монахинь. В трапезной они получали  место в строгом соответствии  с временем
прихода в  монастырь. Беатрис быстро решала все споры,  возникающие по этому
поводу. Она требовала полного повиновения и, если ее приказы не выполнялись,
наказывала виновных, не взирая на лица.  Когда же ее власть не ставилась под
сомнение,  она  становилась  любезной  и  иногда  милосердной.  Устав ордена
кармелиток,  введенный папой  Иннокентием IV,  предоставлял  монахиням много
привилегий, и  аббатиса не видела  смысла  в каких-либо  изменениях. Как и в
Авиле, они могли  навещать и  гостить у  друзей и родственников, в монастырь
приезжало   много   гостей,  обет  молчания  действовал  лишь  с   вечернего
богослужения до  заутрени. Светские сестры выполняли черную работу,  чтобы у
монахинь оставалось больше времени  для  молитв  и  других  важных дел.  Но,
несмотря на предоставленную свободу, даже тень скандала ни разу не запачкала
доброе  имя  этих  добродетельных  женщин. Репутация  монастыря  была  столь
высокой, что число желающих попасть туда превышало возможности аббатисы, так
что она могла проводить тщательный отбор из кандидаток.
     Она   была  деловой  женщиной.   Кроме   религиозных  обязанностей,  ей
приходилось следить за монастырским хозяйством, присматривать  за поведением
монахинь и их здоровьем,  физическим и духовным.  Монастырь владел домами  в
городе и землями в его окрестностях. Она часто бывала  там, чтобы убедиться,
все  ли  в порядке. Устав  разрешал  аббатисе иметь личную  собственность, и
герцог передал ей несколько домов и обширное поместье,  приносящие  ежегодно
значительную прибыль.  Большую часть этих  денег  донья  Беатрис тратила  на
благотворительные цели, а остальное -- на украшение трапезной и монастырской
приемной  и  строительство молелен  в саду, куда монахини могли бы удаляться
для  благочестивых  размышлений.  Церковь  сияла  великолепием.  Сосуды  для
священных   обрядов  из   чистого   золота,   дароносительница,   искрящаяся
драгоценными  камнями,  картины  в  дорогих  золоченых  резных рамах, статуи
спасителя  и  пресвятой  девы  в  бархатных  одеждах,  расшитых   золотой  и
серебряной нитью (Марией Перес), и сверкающих коронах.
     Празднуя  двадцатилетие  своего  служения господу  богу,  донья Беатрис
возвела часовню святого Доминика, к которому она испытывала особое почтение.
Узнав  у  одной из сестер,  уроженки  Толедо,  что там живет  грек,  картины
которого  чудесным  образом  повергали  верующих  в религиозный  экстаз, она
написала герцогу, ее брату, чтобы тот  заказал одну  для  алтаря, и  указала
точные  размеры.  Но  брат  ответил,  что  король  остался  очень  недоволен
последней картиной грека, предназначенной для новой  церкви в  Эскуриале,  и
отказался  от  нее. В  такой  ситуации герцог счел неразумным  обращаться  к
греку,   но   прислал   в   подарок  картину  Лодовико  Караччи,  известного
итальянского  художника,  размеры  которой,  по  счастливой  случайности,  в
точности соответствовали требованиям аббатисы.
     Отец  Беатрис при  строительстве  монастыря позаботился  о  том,  чтобы
апартаменты аббатисы  соответствовали  ее  высокому происхождению. Из  жилой
кельи,  куда допускалась  только  светская  сестра, следившая  за  чистотой,
маленькая  лесенка вела в молельню, расположенную  этажом выше. Там аббатиса
молилась, занималась делами  и принимала гостей. Над небольшим алтарем висел
крест с фигурой Христа, вырезанной из дерева почти в натуральную величину, и
над ее  рабочим столом -- картина каталонского  художника, изображающая деву
Марию. Донье Беатрис, высокой, худой женщине, без единой морщинки на бледном
лице и с огромными темными глазами, перевалило за сорок. Возраст облагородил
ее  черты и  утончил некогда пухлые  губы,  а ее лицо  светилось  холодной и
недоступной  красотой.  Всем  своим  видом она  показывала, что  смотрит  на
большинство  сверху вниз  и  очень немногих  считает равными  себе. Аббатиса
обладала мрачным, даже  сардоническим чувством юмора,  и в улыбке,  довольно
часто  пробегавшей  по  ее  губам,  не  было  веселья.  Смеялась она  редко,
казалось, испытывая при этом не удовольствие, но боль.
     И вот  такой женщине стало известно,  что святая дева  явилась Каталине
Перес на ступеньках кармелитской церкви.
     11
     Донья  Беатрис не поощряла видений,  посещавших  ее  духовных  дочерей,
чрезмерного  аскетизма и умерщвления плоти. И если  она замечала в ком-то из
монахинь признаки  религиозного  фанатизма, то  принимала  решительные меры.
Монахине  запрещалось  поститься,  а если  это  не помогало,  ее  отправляли
погостить  к  родным или знакомым. Твердость,  проявляемая  доньей Беатрис в
этом  вопросе, объяснялась  воспоминаниями о скандалах,  вызванных одной  из
монахинь  в  кармелитском  монастыре  Авилы,  заявлявшей,  что видела Иисуса
Христа,  лречистую деву и других святых  и  получала от них знаки  внимания.
Аббатиса не отрицала возможности подобных видений, так  как некоторым людям,
потом причисленным  к  лику святых, действительно являлись и  Иисус,  и дева
Мария. Но, по ее твердому убеждению, монахиня из  Авилы, Тереза де Сепеда, с
которой  она,  еще  послушницей, виделась  в  монастыре, была  истеричной  и
обманутой жертвой помрачившегося рассудка.
     Донья Беатрис, естественно, не  сомневалась, что в истории Каталины нет
ни грана правды,  но, так как взволнованные монахини не могли  говорить ни о
чем  другом,  она  подумала,  что  неплохо  вызвать  девушку  в монастырь  и
побеседовать с  ней самой. Она позвала одну  из монахинь  и  послала  ее  за
Каталиной. Вскоре монахиня  вернулась  и сказала, что та  готова прийти,  но
исповедник запретил ей рассказывать о встрече со святой девой. Донья Беатрис
не привыкла к отказам и нахмурилась. А когда  она хмурилась,  весь монастырь
дрожал от страха.
     -- Но ее мать здесь, ваше преподобие, -- пробормотала монахиня.
     -- А зачем она мне?
     --  Девушка  рассказала ей  о встрече с нашей  госпожой. Исповедник  не
подумал о том, чтобы заткнуть ей рот.
     Мрачная улыбка скользнула по бледным губам аббатисы.
     -- Достойный, но недалекий человек. Хорошо, дочь моя. Я ее приму.
     Марию Перес ввели в  молельню. Она часто видела аббатису, но никогда не
говорила с ней и от волнения едва держалась на ногах. Донья Беатрис сидела в
кресле с высокой спинкой. В глазах Марии она  выглядела королевой,  гордой и
недоступной. Упав на колени, она поцеловала протянутую руку. А потом слово в
слово  повторила  рассказ  Каталины. Когда она  замолчала,  аббатиса  легким
кивком отпустила ее.
     -- Вы можете идти.
     После ухода Марии донья Беатрис долго  сидела  в  глубоком раздумье,  а
потом подошла к столу и написала письмо  епископу Сеговии с просьбой оказать
ей честь,  посетив ее  по важному  делу. Меньше чем через час  она  получила
ответ. Епископ  вежливо  сообщал,  что с  радостью подчиняется ее  желанию и
придет в монастырь на следующий день.
     Узнав о приходе столь знаменитого и святого человека, монахини сразу же
догадались, что  его визит имеет  отношение к  чудесному появлению пресвятой
девы  на  ступеньках их  церкви. Он  пришел  во  второй половине  дня, после
сиесты, в сопровождении  двух монахов-секретарей. К неудовольствию монахинь,
им  запретили  покидать  кельи. Епископа  провели к  аббатисе,  а секретарей
попросили  подождать  в  монастырской  приемной,  так  как преподобная  мать
пожелала  поговорить  с ним наедине. Когда он вошел, донья Беатрис, подойдя,
преклонила колени и  поцеловала  его  епископский перстень, затем  встала и,
указав ему на стул, села сама.
     --  Я  надеялась,  что  ваша  светлость  найдет  удобным  посетить  наш
монастырь, но, раз уж вы не пришли, я решилась пригласить вас.
     -- Мой учитель  теологии предостерегал от частого общения  с женщинами,
советовал быть с ними вежливым, но держаться от них подальше.
     Она  сдержала едкий  ответ, готовый  сорваться с губ,  и  вместо  этого
пристально посмотрела на епископа.  Тот  ждал, потупив взор. А донья Беатрис
не спешила перейти  к делу. Прошло  почти  тридцать лет с тех  пор,  как они
виделись в последний раз, и впервые они говорили друг с другом. На  нем была
старая,  много раз штопанная ряса.  На выбритой голове осталось лишь  кольцо
черных, чуть тронутых сединой волос, символизирующее терновый венец. Лицо, с
впалыми щеками и изборожденное глубокими морщинами,  несло печать страданий.
И только глаза, по-прежнему излучающие яростный огонь, напоминали о  молодом
семинаристе, которого она когда-то знала и так страстно любила.
     Все началось с детской шалости. Беатрис заметила семинариста, когда тот
служил мессу в церкви, где она молилась с  дуэньей. Худой, с  тонзурой среди
густых черных волос, резкими чертами лица,  какой-то  особой, величественной
осанкой, он напоминал одного из тех святых, что в молодые годы услышали глас
божий и  умерли юными и прекрасными. Когда он не служил мессу, то  преклонял
колени вместе с теми немногими, кто приходил в церковь в столь ранний час, и
его взгляд никогда  не  покидал алтаря. Беатрис тех дней не думала ни  о чем
кроме новых  развлечений. Она уже знала о всесокрушающей  силе своих сияющих
глаз. И захотела, из чистого каприза, привлечь к себе внимание молоденького,
но очень  серьезного  семинариста.  Изо дня  в  день  во  время  службы  она
пристально смотрела ему в затылок, ожидая ответного взгляда, пока,  наконец,
интуиция не подсказала  ей, что юноше не по себе. Она не  могла сказать, чем
вызвано  это ощущение, но, будучи уверенней,  что  вот-вот наступит желанный
момент,  ждала,  затаив  дыхание.  И  он  резко   обернулся,  будто  услышал
неожиданный  звук, поймал ее взгляд  и  вновь повернулся к алтарю. С тех пор
Беатрис  уже  не смотрела на  него, но  через  пару  дней почувствовала  его
изучающий взгляд. Она стояла на  коленях, наклонив голову,  а он, потерявший
голову, смотрел на нее  так, как не  смотрел ни  на кого в жизни.  Внутренне
ликуя, Беатрис, медленно подняв голову, встретила его взгляд. Семинарист тут
же отвернулся, но она заметила краску стыда, залившую его лицо.
     Бывало,   проходя  по   улице  вместе  с  дуэньей,  Беатрис   встречала
семинариста, и всякий раз он отводил взгляд в  сторону. Однажды, заметив их,
он  круто  развернулся и  пошел  обратно.  Беатрис громко хихикнула,  вызвав
неудовольствие дуэньи. Как-то  раз  они вошли  в церковь,  когда  семинарист
опускал пальцы в чашу со святой водой перед тем, как перекреститься. Беатрис
протянула руку, чтобы коснуться его пальцев и окропить  свои.  Он побледнел,
как полотно, и их взгляды вновь встретились. Лишь мгновение стояли они рядом
,  но и его  хватило  Беатрис,  чтобы  ощутить любовь,  горячую человеческую
любовь  юноши  к  прекрасной девушке.  И в ту  же  секунду она почувствовала
острый укол в сердце, укол  той же  страстной любви  девушки к мужественному
юноше. Ее переполняла радость. Никогда еще она не знала такого блаженства.
     В  тот день он  служил мессу.  Беатрис не спускала  с него глаз. Сердце
защемило  так,  что  она  едва не  умерла,  но  боль,  если  это  была боль,
показалась ей сладостней  любого наслаждения. Еще раньше она обнаружила, что
семинарист  по  какому-то  делу  каждый  день проходит мимо дворца  герцога.
Хитростью ей частенько удавалось в этот момент оказаться у окна. Она видела,
как он  подходил  ко дворцу, как  замедлялись  его шаги, словно он  не хотел
пройти  мимо, а затем убыстрялись,  будто  он бежал от  искушения.  Напрасно
надеялась  она,  что  семинарист хоть  поднимет  голову,  и  однажды,  чтобы
подразнить его, бросила перед ним  белую гвоздику. Инстинктивно он посмотрел
вверх, но девушка отступила на шаг, чтобы  он не увидел ее. Потом семинарист
наклонился  и   взял  цветок.  Он  держал  его  обеими  руками,  как  держат
драгоценный  камень,  и, как  зачарованный, не сводил с него глаз,  а  затем
неистово  швырнул  гвоздику  на  землю,  втоптал в пыль  и  бросился бежать.
Беатрис  рассмеялась,  но неожиданно  смех  тут  же  перешел в  слезы. Когда
несколько  дней  подряд он  не  являлся  к утренней  мессе, Беатрис охватило
волнение.
     -- А где семинарист, что служил мессу? -- как бы невзначай спросила она
дуэнью.
     -- Откуда мне знать? -- буркнула та. -- Наверное вернулся в семинарию.
     Больше  Беатрис  его не  видела. Комедия переросла в  трагедию,  и  она
горько раскаивалась в совершенной  глупости. Она  привыкла к тому, что любое
ее  желание  выполнялось в  мгновение ока, и  Беатрис  бесило, что  ее мечта
никогда не станет  реальностью. Раньше она принимала уготованного ей  жениха
как  неизбежное зло  высокого положения.  Свой долг она видела в  том, чтобы
рожать мужу детей, в остальном же надеялась не иметь с ним ничего общего, но
теперь  мысль  о  том,  что  ей  придется связать  судьбу  с  этим тупоумным
коротышкой,  вызывала  у  Беатрис  отвращение.  Она понимала,  что любовь  к
молодому дону  Бласко  де Валеро  ни к чему не приведет. Да, он принял  лишь
низший духовный сан и мог отказаться от него, но Беатрис не могла не помнить
о  том, что  отец никогда не даст согласия на  этот  брак. Да  и собственная
гордость никогда  не  позволила  бы  ей  выйти  замуж за  такого  безродного
дворянина. А  Бласко? Он  любил ее,  в  этом  Беатрис не сомневалась, но еще
сильнее он любил  бога. И, топча брошенный ею  цветок, он топтал захватившую
его  презренную страсть. Беатрис мучали странные, пугающие  сны. Она  видела
себя в объятьях Бласко, их губы сливались, грудь прижималась к груди,  и она
просыпалась от стыда, душевной муки и отчаяния. И Беатрис слегла от болезни,
против которой не помогали никакие лекарства,  но она знала, что  умирает от
разбитого  любовью сердца.  И лишь услышав о  том,  что Бласко стал монахом,
Беатрис внезапно прозрела. Он показал ей, что, уходя из  мира,  нашел способ
убежать  от  нее,  и сознание исходящей  от  нее силы  почему-то  обрадовало
Беатрис.  И она решила последовать  его примеру, уйти в монастырь, тем самым
избежав ненавистной ей свадьбы,  и в  любви к богу обрести покой. А где-то в
глубине  души  она  чувствовала,  что, разделенные в  этом мире,  они смогут
соединиться, служа создателю.
     То, что столь  долго описывалось словами, в один  миг пронеслось  перед
мысленным  взором  суровой,  неумолимой  аббатисы, словно  она  взглянула на
огромную фреску, нарисованную на длинной стене галереи. Безрассудная девичья
страсть давно угасла. Время,  благочестивая монотонность монастырской жизни,
молитвы и посты,  многообразные  обязанности аббатисы превратили  ее  лишь в
горькое воспоминание. И  сейчас, глядя на сидящего перед ней мужчину, такого
худого,  изнуренного, с выражением страдания на лице, она думала, помнит  ли
тот,  что однажды  он, против своей воли, но всем  сердцем  влюбился  в юную
красавицу, с  которой  не  перемолвился  ни словом, но каждую  ночь  видел в
волнующих снах. Епископ прервал затянувшееся молчание:
     -- Ваше преподобие хотели поговорить со мной о важном деле.
     -- Да, но сначала позвольте мне поздравить вас с честью, оказанной  вам
его величеством.
     --  Я только могу  надеяться,  что  моих  скромных  сил  хватит,  чтобы
оправдать его доверие.
     --  Те, кто знает, с  каким  усердием  и  требовательностью  к себе  вы
служили богу в Валенсии, в этом не сомневаются. Хотя наш городок и затерян в
горах, мы стараемся быть в  курсе  того,  что  происходит в большом мире,  и
слава о  вашем аскетизме, добродетели и неослабленной заботе о чистоте нашей
веры не обошла и нас.
     Епископ, насупив брови, пристально посмотрел на нее.
     --  Мадам, я  благодарен  вам  за столь  вежливую встречу, но  молю  не
утруждать  себя,  рассыпая  мне  комплименты.  Я  никогда  не  любил  людей,
расписывающих мне мои  достоинства. Я буду вам очень признателен, если,  без
дальнейшей задержки, вы соблаговолите сказать, зачем позвали меня сюда.
     Подобный выговор  не смутил аббатису. Что еще можно ждать от безродного
дворянина, как говорила ее дуэнья, мир ее праху, будь он и епископом. А она
     -- дочь герцога Кастель  Родригеса, испанского гранда и кавалера ордена
Золотого  Руна.  Одно  слово  ее брату, доверенному лицу нынешнего  фаворита
короля Филиппа Третьего, и этого священника отправят на Канарские острова.
     -- Я сожалею, что оскорбила  скромность  вашей  светлости,  --  холодно
ответила донья Беатрис, -- но именно ваша добродетель и святость, если можно
так выразиться, побудили меня пригласить вас к себе. Вам известно о странном
видении местной девушки, Каталины Перес?
     -- Да. Ее исповедник, несомненно, достойный человек,  но необразованный
и не слишком умный, сообщил мне  об  этом. Я отослал его  и запретил монахам
обсуждать  это событие  и упоминать  о нем в моем  присутствии. Девушка  или
жаждет известности, или просто заблуждается.
     -- Я не  знакома с ней лично, сеньор, но, по мнению всех, кто ее знает,
Каталина  --  милая  и благочестивая  девушка.  Она правдива и  не  способна
выдумать такую историю.
     -- Если все, что она говорила, действительно имело  место, это дело рук
сатаны. Дьяволы могут превращаться  в  небожителей, чтобы, искушая ничего не
подозревающую жертву, обречь ее на вечные страдания в чистилище.
     --  С девушкой произошел несчастный случай. Не пристало нам приписывать
дьяволу больше ума, чем у  него есть на самом деле. Неужели он мог подумать,
что ее душа подвергнется опасности, если святой человек возложит на нее руки
во имя отца и сына и святого духа?
     Все это время епископ смотрел  на  пол, но  тут перевел взгляд,  полный
душевной боли, на аббатису.
     -- Мадам, Люцифер, сын зари, пал из-за гордыни. Что,  кроме  нее, может
заставить меня, злого  и  очень грешного, поверить в то, что  я могу творить
чудеса?
     --  Возможно,  из  скромности  вы  называете  себя злым  и  грешным, но
остальные уверены в вашей добродетели.  Послушайте, сеньор, об  этой истории
говорит весь город. Людей волнует ожидание чуда. Нельзя их разочаровывать.
     Епископ вздохнул:
     --  Я знаю, что люди  взбудоражены.  Вокруг монастыря  собралась толпа.
Когда я вышел из ворот, чтобы идти к вам, они опустились на колени и просили
моего благословения. Что-то надо сделать, чтобы привести их в чувство.
     -- Ваша  светлость,  позвольте  дать вам совет.  Я  не  видела девушку,
потому что исповедник запретил ей рассказывать о встрече со святой девой, но
вы имеете право отменить его решение. Почему бы вам не встретиться с ней?  С
вашей   беспристрастностью,  знанием   человеческого  характера   и  опытом,
приобретенным  за годы служения богу  в Святой палате,  вы без труда сможете
определить,  обманута ли она дьяволом,  или ей  действительно  явилась  дева
Мария.
     Епископ грустно  посмотрел  на  спасителя, поникшего  на кресте,  перед
которым часто молилась аббатиса. Его душу раздирали сомнения.
     -- Нет нужды напоминать вам, сеньор, что монастыри кармелиток находятся
под особым  покровительством  пресвятой  богородицы.  Мы,  бедные  монахини,
разумеется, недостойны  такой  чести, но, возможно, она испытывает  глубокую
привязанность к церкви, воздвигнутой в ее честь моим отцом, герцогом Кастель
Родригесом. Излечение вашей светлостью  бедного дитя  именем нашей  небесной
покровительницы послужит славе монастыря.
     Епископ надолго задумался и снова вздохнул:
     -- Где я могу увидеть девушку?
     -- Трудно  найти лучшее место, чем часовня нашей церкви, воздвигнутая в
честь святой девы.
     -- Чем быстрее мы с этим покончим,  тем лучше. Пусть она придет завтра,
мадам, и я  буду ждать ее там. -- Он  встал и поклонился аббатисе.  На губах
его  появилась тень печальной  улыбки. -- Печальная  ночь ожидает меня, ваше
преподобие.
     Она опустилась на колени и поцеловала его перстень.
     12
     На  следующий  день,  в   назначенный  час,  епископ,  в  сопровождении
монахов-секретарей,  вошел в богато украшенную церковь. Каталина, с одной из
монахинь,  ждала его  в  часовне пресвятой девы, опираясь на костыль. Увидев
епископа, она хотела стать на колени, но тот удержал девушку.
     --  Вы  можете  оставить нас,  -- сказал  он монахине и после ее  ухода
повернулся к  секретарям:  --  Отойдите подальше,  но останьтесь в церкви. Я
хочу поговорить с ней наедине.
     Подождав,  пока  монахи выполнят  его  приказание,  епископ  пристально
взглянул  на  девушку-калеку.  Его  нежное  сердце   всегда   отзывалось  на
человеческую боль. Каталина, бледная, как полотно, дрожала от страха.
     --  Не бойся, дитя, -- мягко сказал епископ. -- Если ты скажешь правду,
все будет в порядке.
     Очень  скромная,  простодушная   девушка,  удивительно  красивое  лицо,
бесстрастно отметил он, словно оценивая масть встреченной  на дороге лошади.
Он начал  расспрашивать Каталину  о ее жизни. Сначала девушка стеснялась, но
по мере того,  как  один  вопрос сменялся другим, отвечала  со  все  большей
уверенностью. Голос  ее был нежен и мелодичен, речь -- правильной.  Каталина
рассказала  простую  историю ее короткой жизни, неотличимую от  жизни других
бедняков. Тяжелая работа, невинные развлечения,  молитвы,  первая любовь. Но
она  говорила  так  естественно,  с  такой  искренностью, что тронула сердце
епископа.  Эта девушка не  стала  бы  что-либо  выдумывать ради того,  чтобы
возвыситься в  глазах остальных.  В каждом  ее слове  слышались скромность и
смирение. Потом она рассказала о несчастном случае, в результате которого ей
парализовало ногу, а Диего, сын портного,  ее  жених и возлюбленный, ушел  к
другой.
     -- Я не виню его, -- вздохнула Каталина. -- Возможно, ваша светлость не
знает,  как  трудна  жизнь бедняков.  Мужчина не может  позволить себе иметь
жену, которая не будет работать для него.
     Епископ ласково улыбнулся.
     --  Где ты научилась так ясно излагать свои мысли, дитя мое? -- спросил
он.
     --  Мой  дядя,  Доминго Перес, научил меня  читать и  писать. Он  много
занимался со мной. Можно сказать, он заменил мне отца.
     -- Когда-то я знал его.
     Каталина  не  без  оснований  опасалась,  что  упоминание  дяди, дурная
репутация которого ни для кого не была тайной, не украсит  ее в глазах этого
святого человека. Епископ молчал, и она решила, что разговор окончен.
     -- А теперь расскажи  мне ту историю, что  рассказывала матери,  -- его
изучающий взгляд остановился на лице девушки.
     Каталина колебалась, и он вспомнил о запрещении  исповедника и добавил,
что в его власти отменить приказ отца Вергары.
     Тогда она  повторила все  то, что говорила матери.  Как она плакала  на
каменных ступенях, потому что не могла  веселиться со всеми, когда из церкви
вышла незнакомая ей  женщина, поговорила с ней,  сказала, что его  светлость
может  излечить ее, а  потом  исчезла,  растворившись в  воздухе.  И как  ее
осенило, что ей явилась сама святая дева.
     Она  замолчала,  и  наступило  долгое  молчание.  Епископ   по-прежнему
терзался  сомнениями.  Девушка  не  обманывала.  Он не  мог  ошибиться  в ее
искренности и невинности. Это был не сон, потому что и он слышал колокольный
звон,  трубы и  барабанный бой, которыми ознаменовался их с братом  въезд  в
город. И разве  мог сатана сохранить  облик богородицы, когда бедная девушка
изливала ей свое сердце и молила о помощи. Она, несомненно, благочестива. Не
ей  первой  является дева Мария,  не  ей  одной обещала  она и излечивала от
болезней.  Если же он испугается и откажет бедняжке  в ее смиренной просьбе,
не совершит ли он тем самым смертный грех?
     -- Знак, -- пробормотал епископ, -- знак.
     Он подошел к алтарю, над которым в роскошном одеянии, из синего, сплошь
расшитого  золотом  бархата,  со  сверкающей короной на  голове  возвышалась
статуя  пресвятой девы.  Преклонив колени, он молил  указать  ему путь.  Но,
несмотря на страстную молитву, в сердце его царила пустота, а душа окуталась
черным  покровом ночи.  Наконец,  тяжело  вздохнув,  он поднялся на ноги  и,
раскинув  руки, пристально всмотрелся в полузакрытые глаза богоматери. И тут
же Каталина  испуганно  вскрикнула. Монахи, услышав ее, бросились  в придел,
но, не  добежав,  остановились,  как  вкопанные.  С  отвисшими челюстями они
стояли,  как жена Лота, будто превратившись в соляные колонны. Дон Бласко де
Валеро, епископ  Сеговии, медленно  поднимался  в  воздух,  пока не  застыл,
оказавшись  лицом  к лицу со статуей,  как орел,  парящий  на  распростертых
крыльях. Один  из монахов, опасаясь, что он упадет, бросился было к нему, но
второй, отец Антонио, удержал  его.  А епископ так же медленно  опустился на
мраморный  пол у алтаря. Его руки упали,  как  плети,  и он  обернулся.  Оба
монаха,  подбежав,  повалились  ему  в  ноги,  целуя  подол  рясы.  Епископ,
казалось,  не замечал их присутствия  и,  как лунатик,  двинулся  к  выходу.
Монахи  следовали  за ним по пятам. О Каталине все  забыли. Выйдя из церкви,
епископ  остановился  на  каменных  ступенях,  где  дева  Мария  говорила  с
несчастной  калекой, и обвел взглядом маленькую площадь, купающуюся в  ярком
августовском солнце. Несмотря на жару, он весь дрожал.
     -- Передайте девушке, что я сообщу ей о своем решении. -- Со склоненной
головой он сошел со ступенек и направился к доминиканскому монастырю.
     Секретари почтительно  следовала сзади, не решаясь  вопросами  нарушить
мысли святого. У ворот епископ остановился и повернулся к ним:
     -- Под  страхом отлучения от церкви я запрещаю  упоминать о том, что вы
сегодня видели.
     --  Но  это  же  чудо,  сеньор, --  возразил  отец  Антонио.  --  Разве
справедливо скрыть знак божественного расположения от наших братьев?
     -- Становясь монахом, сын мой,  вы приняли обет повиновения, -- отрезал
епископ.
     Отец Антонио  был учеником фра  Бласко, когда тот преподавал теологию в
Алькале, и  под  его влиянием вступил в орден доминиканцев. Когда фра Бласко
стал инквизитором Валенсии,  он  назначил  умного  и сообразительного монаха
своим  секретарем. Отец Антонио,  безупречный в жизни и  усердный в служении
церкви, страдал от  болезни, которую Ювенал называл  cacoethes scribendi. Не
довольствуясь бесконечными  протоколами  допросов, донесениями,  решениями и
прочими документами, необходимыми  для нормального функционирования сложного
механизма  Святой  палаты,  составление   которых   входило   в  обязанности
секретаря, он в свободное время постоянно  что-то писал. И как скоро выяснил
инквизитор,  а  он,  рано или поздно, узнавал обо всем, что делается вокруг,
отец  Антонио,  из  благоговения перед  учителем, вел  поминутный  учет  его
действий, записывал  каждое  сказанное им слово и  давал подробное  описание
любого,  пусть  самого  незначительного  события, имевшего отношение  к  фра
Бласко.  Тот,  разумеется,  понимал,  зачем  пишется этот  труд,  и  не  раз
спрашивал себя, не положить ли этому конец. Отец Антонио крепко вбил себе  в
голову, что  именно такие, как фра  Бласко  де Валеро, становятся святыми, и
составленный им документ, несомненно, понадобится Курии, когда, после смерти
фра Бласко,  начнется процедура его приобщения к лику блаженных. Инквизитор,
хоть и сознавая свою никчемность, все-таки  оставался человеком и с трепетом
думал о том,  что  в один день он сможет оказаться среди  святых. Он нещадно
бичевал  себя  за  столь  высокомерные  мысли,  но  не  мог  заставить  себя
поговорить с отцом Антонио.
     И теперь, глядя на монаха,  епископ не сомневался,  что тот  непременно
запишет все в свою книгу.  В который раз  он тяжело вздохнул и молча вошел в
монастырь.
     13
     Но  епископ не догадался  связать Каталину обетом молчания.  Как только
монахи  покинули церковь, она поспешила домой,  хотя из-за увечья  добралась
туда  не так  быстро,  как  хотела.  Доминго уехал по  делам  в  близлежащую
деревню,  и ее встретила  только мать. С восторгом Каталина  рассказала ей о
чуде, свидетелем  которого она только что стала, а затем, по  просьбе Марии,
повторила все сначала.
     Мария Перес,  сдерживая нетерпение, едва дождалась часа отдыха, когда в
монастырской  приемной  собирались  монахини  и  многочисленные  гости и  ее
рассказ  произвел бы  наибольшее  впечатление. И действительно,  ее  надежды
полностью оправдались. Помощница аббатисы поспешила к донье Беатрис, и очень
скоро Марию провели  в  ее  молельню. Там  она  вновь рассказала о  чудесной
левитации  епископа.  Аббатиса  внимательно выслушала ее, не  скрывая своего
удовлетворения.
     -- Теперь  он решится, -- сказала она. -- Чудо прославит  не только наш
скромный монастырь, но и весь орден кармелиток.
     Она отпустила  женщин и написала епископу письмо, в котором упомянула о
том,  что  ей  стало  известно о  божественном благоволении,  дарованном ему
сегодняшним утром. Происшедшее означало, что Каталина Перес сказала правду и
ей действительно  явилась  святая  дева. Аббатиса  заклинала  его  отбросить
сомнения, ибо долг христианина требовал  принять это  тяжкое бремя. Вежливо,
но достаточно твердо она убеждала епископа, что  тот просто обязан совершить
чудо в церкви, где небо выказало  ему свое расположение. Письмо она  послала
со специальным посыльным.
     Два дворянина из тех, что слышали рассказ Марии Перес, сразу же пошли в
доминиканский монастырь. Монахи, естественно, ничего не знали, но не слишком
удивились, узнав о случившемся. Святость епископа не  вызывала у них никаких
сомнений, и его левитация послужила лишь подтверждением того,  что их мнение
не расходится с мнением всевышнего. В то  же время одна из  благородных дам,
живших у кармелиток, навещала друзей  и также рассказала им о чуде в приделе
святой  девы. Пару часов  спустя об  этом говорил весь  город. Еще несколько
дворян пришли в  доминиканский монастырь, чтобы узнать правду из первых рук.
В результате отцу  Антонио пришлось пойти к епископу и сказать, что, хотя ни
он, ни  второй  секретарь  не  открывали  рта,  все  узнали  о его  чудесной
левитации.  Епископ  указал  на распечатанное  письмо  аббатисы, лежащее  на
столе.
     -- Эти жалкие женщины не могут держать язык за зубами.
     --  Наши  братья  по  монастырю  надеются,  что теперь  вы  согласитесь
излечить бедную девушку.
     В келью постучали. Отец Антонио  открыл дверь, и вошедший монах сообщил
епископу, что его хотел бы видеть приор.
     -- Пусть приходит, -- ответил епископ.
     Отец  Антонио присутствовал  при этом нелегком разговоре и изложил  его
содержание в своей книге. В  конце концов епископ позволил убедить себя, что
господь  бог  желает  от  него  выполнения поручения святой девы. Однако  он
поставил условия, с  которыми приору,  скрепя  сердце, пришлось согласиться.
Он-то  хотел,  чтобы  церемония излечения  происходила  в  присутствии  всех
монахов, дворянства и священнослужителей других церквей. Но  епископ настоял
на полной секретности. Он согласился  утром следующего дня  прийти в церковь
кармелитского монастыря и отслужить мессу. С собой  он решил взять лишь двух
секретарей. Недовольный приор ушел к себе, а епископ послал  отца  Антонио к
донье Беатрис, чтобы  сообщить ей о своем решении. Он разрешил ей привести в
церковь монахинь и потребовал, чтобы они молились за него всю ночь.
     Спустя  час  возбужденная монахиня пришла  к  Марии  Перес  и попросила
позвать Каталину.
     --  Это  великий секрет, -- сказала она  вошедшей девушке.  -- Об  этом
никто не  должен знать. Его светлость завтра утром излечит тебя, и ты будешь
бегать на двух ногах, как и остальные христиане.
     Каталина ахнула, и ее сердце от радости чуть не выскочило из груди.
     -- Завтра?
     --  Ты  должна  принять святое  причастие, поэтому ничего не ешь  после
полуночи. Ты, конечно, об этом знаешь.
     --  Да,  знаю,  --  ответила Каталина.  --  Но я  никогда  не ем  после
полуночи. Можно мне позвать маму и дядю Доминго?
     --  Об  этом  мне  ничего  не  известно. Наверное,  они  могут  прийти.
Возможно, после этого твой дядя образумится и ступит на путь истинный.
     Доминго  вернулся  лишь поздним  вечером и не  успел  переступить порог
дома, как Каталина ошеломила его радостным известием. Тот буквально оцепенел
от страха.
     -- Разве ты не рад? -- удивленно воскликнула Каталина.
     Доминго молча ходил из угла в угол. Каталина никак не могла понять, что
происходит.
     -- В чем дело, дядя? Почему ты молчишь? Я думала, ты обрадуешься. Разве
ты не хочешь, чтобы я выздоровела?
     Он раздраженно пожал плечами и продолжал мерить шагами комнату, думая о
том, что произойдет, если  епископу не  удастся совершить чудо. Как  бы этим
делом не заинтересовалась Святая палата. Это означало катастрофу. Неожиданно
он остановился и пристально взглянул на Каталину.
     -- Повтори мне слово в слово, что сказала тебе святая дева.
     -- Сын дона Хуана  Суареса  де Валеро, который  лучше всех служил богу,
излечит тебя.
     Доминго даже вздрогнул.
     --  Но ведь  матери  ты говорила совсем другое.  Что тебя  излечит  дон
Бласко де Валеро.
     --  Это одно и то же. Епископ -- святой человек. Это всем известно. Кто
из сыновей дона Хуана служил богу лучше, чем он?
     -- Ты -- дура! -- вскричал Доминго. -- Маленькая дура!
     -- Сам дурак! -- огрызнулась Каталина. -- Ты никогда не верил в то, что
дева Мария явилась мне, говорила со мной, а потом растворилась в воздухе. Ты
думал, что мне все приснилось. А теперь послушай, что я тебе расскажу.
     И она  рассказала,  как епископ поднялся в воздух, завис  перед статуей
пресвятой девы и опустился на мраморные плиты.
     --  Это  тоже не сон. Рядом со мной  стояли два монаха и своими глазами
видели это чудо.
     -- На свете случаются странные вещи, -- пробормотал Доминго.
     --  И  все  же ты отказываешься поверить  в  то, что мне явилась святая
дева?
     Глаза Доминго хитро блеснули:
     --  Теперь я  тебе  верю. Меня убедило не  то, что ты видела  утром,  а
истинное значение слов девы Марии.
     Каталина в недоумении посмотрела на него. Она не  могла  понять, почему
незначительное изменение  в  ее  рассказе  оказало столь сильное  влияние на
взгляды Доминго. Тот нежно погладил ее по щеке.
     -- Я --  большой  грешник,  дитя  мое, и,  что еще  хуже, никак не могу
раскаяться  в  своих грехах.  Жизнь  моя прошла довольно  безалаберно, но  я
прочел  много  книг,  древних  и  современных, и узнал многое из  того, что,
возможно, не стоило знать совсем. Успокойся, милая, все будет в порядке.
     Он взял шляпу.
     -- Ты уходишь, дядя?
     -- У меня был тяжелый день, и я хочу отдохнуть. Пойду в таверну.
     Однако  вместо  таверны  он  направился  к   доминиканскому  монастырю.
Учитывая  поздний  час,  привратник   отказался   пропустить  его.   Доминго
настаивал, что должен видеть епископа по делу чрезвычайной важности, но тот,
глядя через глазок, даже  не открыл  дверь. Как  последнее средство  Доминго
упомянул, что он -- дядя Каталины Перес и попросил позвать хотя бы секретаря
дона  Бласко. На  этот раз привратник  согласился, и через  пару минут  отец
Антонио подошел к двери. Но и он, зная о дурной репутации Доминго, отказался
провести  его к  епископу,  сказав, что  тот проводит всю ночь в молитвах  и
велел его не беспокоить.
     --  Если  вы не позволите  мне увидеться  с ним, то вся ответственность
падет на вас! -- воскликнул Доминго.
     -- Пьяница, -- презрительно ответил ему отец Антонио.
     --  Да, я -- пьяница, но сейчас-то я трезв. Вы будете горько сожалеть о
том, что не пустили меня.
     -- Ты что хотел ему передать?
     --  Скажите  ему  следующее: "Камень,  который  строители  отбросили  в
сторону, стал краеугольным".
     -- Hijo de puta [Сукин сын! (исп.) --  Примеч. перев.], -- взревел отец
Антонио,  возмущенный тем, что этот беспутник  посмел  цитировать  священное
писание, и захлопнул глазок.
     Доминго пожал плечами, повернулся и пошел прочь.  Ноги сами привели его
в таверну. Он напился, а  вино всегда развязывало  ему язык. Он всегда любил
себя слушать, а на этот раз ему было что сказать и другим.
     14
     Следующим утром,  когда, как написал бы Доминго, Аврора протерла глазки
розовыми пальчиками,  а Феб вскочил в золотую  колесницу, или, проще говоря,
на  рассвете,  три  доминиканских монаха  с  надвинутыми  на глаза клобуками
выскользнули из монастыря.  Но, несмотря на ранний час, у ворот стояли люди.
Горожане ждали чуда. В высоком монахе они без труда узнали  святого епископа
и  на  почтительном  расстоянии  последовали за ними к кармелитской  церкви,
около  которой  также  толпился  народ.  Один  из  монахов  постучал,  дверь
приоткрылась и, пропустив пришедших, захлопнулась вновь.
     Каталина  ждала  у статуи  святой девы.  Мария  Перес и Доминго  пришли
вместе с ней, но в церковь их  не пустили. Донья Беатрис встретила  епископа
со  всеми  двадцатью  монахинями. Он прошел в ризницу, облачился  в  одеяния
священнослужителя,  а  затем  медленно направился  к  приделу  святой  девы.
Монахини  и  Каталина  стояли на коленях.  Епископ отслужил мессу, и девушка
приняла святое  причастие. Благословив всех  и прочтя последний  отрывок  из
Евангелия,  он  преклонил колени у  алтаря  и  погрузился  в  молитву. Потом
поднялся, подошел к Каталине и возложил худую загорелую руку на ее голову:
     -- Я,  ничтожное орудие нашего создателя, во имя отца и сына и  святого
духа, приказываю тебе бросить костыль и идти.
     Каталина, побледнев от волнения, с сияющими глазами, поднялась на ноги,
отбросила костыль, шагнула вперед и с горестным криком рухнула на  пол. Чуда
не произошло.
     Монахини  закричали, две  упали без чувств.  Аббатиса выступила вперед.
Мельком посмотрев на Каталину,  она перевела  взгляд  на епископа. Несколько
секунд они смотрели друг другу в глаза.  Монахини  рыдали.  Епископ прошел в
ризницу,  переоделся  и  вернулся в  церковь. Привратница открыла  дверь,  и
вместе с секретарями он вышел в солнечный свет летнего утра.
     Весть о готовящемся совершении чуда облетела город, и маленькую площадь
запрудила  возбужденная  толпа.  Едва епископ появился на ступенях, как  над
площадью пронесся  вздох разочарования.  Каким-то образом все  сразу поняли,
что  чуда не свершилось.  Горожане  расступились,  и епископ  с  монахами  в
гробовом молчании проследовали в монастырь.
     15
     Узнав,  что епископ будет жить у них в монастыре, доминиканцы обставили
келью  с  роскошью, подобающей, по  их мнению, его высокому  званию. Но  тот
велел все убрать. Вместо мягкого матраца на кушетку  положили  соломенный, в
палец  толщиной,  два удобных кресла заменили  табуретками,  резной стол  из
дорогого тикового дерева -- простым, некрашеным. Картины,  украшающие келью,
он приказал снять и оставить лишь черный крест, даже без изображения Иисуса,
чтобы он мог представить себя распятым на этом мученическом  ложе и испытать
боль спасителя, страдающего за все человечество.
     Войдя в келью, епископ  тяжело опустился на  стул и уставился в пол. По
его  щекам  медленно   катились  слезы.  Сердце  отца   Антонио  переполняло
сострадание.  Он  что-то прошептал  второму секретарю, тот вышел  из кельи и
спустя  несколько минут вернулся  с миской  супа. Отец Антонию  протянул  ее
епископу:
     -- Сеньор, пожалуйста, поешьте. Епископ отвернул голову:
     -- Я не могу есть.
     --  Но  со вчерашнего утра  вы не брали в  рот и  макового  зернышка. Я
умоляю вас съесть хотя бы пару ложек.
     Отец Антонио встал на колени, зачерпнул ложку дымящегося  супа и поднес
ее к губам епископа.
     -- Ты очень добр, -- сказал тот. -- Я не достоин такой заботы.
     Чтобы не казаться неблагодарным, он проглотил содержимое ложки, и монах
стал  кормить его,  как  больного ребенка. Когда епископ  поел, отец Антонио
отставил миску и, оставаясь на коленях, осмелился коснуться его руки.
     -- Не огорчайтесь, сеньор, девушка обманута дьяволом.
     -- Нет, это моя  вина.  Я просил божественного знака, и небеса  мне его
даровали.  В моем  тщеславии  я возомнил  себя  достойным совершить  то, что
удается лишь святым, избранным господом богом. А  я -- грешник и справедливо
наказан за свое высокомерие.
     -- Все  мы грешники, сеньор, но я удостоен чести много лет жить рядом с
вами, и мне  лучше других  известна ваша  безграничная  любовь  к ближним  и
неустанная забота о страждущих.
     -- Это говорит твоя собственная доброта, сын мой. Твоя привязанность ко
мне, против которой я часто предостерегал тебя и которую ничем не заслужил.
     Отец Антонио с болью в сердце всматривался в изможденное лицо епископа,
все еще сжимая его худую руку.
     -- Позвольте мне почитать вам, сеньор. Я  бы хотел узнать ваше мнение о
том, что записал несколько дней назад.
     Епископ почувствовал, как опечалился бедный монах из-за того, что он не
смог  совершить  чуда.  Его глубоко  тронуло,  что отец  Антонио,  забыв про
собственные горести, делал все, чтобы отвлечь и успокоить его самого. Раньше
он никогда не соглашался слушать записки трудолюбивого  секретаря, но сейчас
не нашел в себе сил отказать.
     --  Почитай,  сын  мой.  Я с удовольствием послушаю.  Отец  Антонио,  с
пылающими от радости щеками, поднялся  на  ноги, взял со  стола стопку густо
исписанных листов и сел  на стул. Второй секретарь опустился  на пол рядом с
ним, и отец Антонио начал читать.
     Он выбрал  отрывок, описывающий торжественное объявление  эдикта  веры,
auto  da  fe,  которое  увенчало карьеру  фра  Бласко  в Святой палате,  как
упоминалось  ранее, доставило безмерное удовольствие  принцу,  теперь королю
Филиппу  Третьему,  и  во  многом  послужило причиной назначения инквизитора
епископом Сеговии.
     Торжественная церемония состоялась в  воскресенье, чтобы  никто  не мог
найти предлог и  уклониться  от  присутствия при  совершении  столь  важного
события. Участвовать в аутодафе считалось делом богоугодным. Для привлечения
еще большего числа зрителей каждому  полагалась индульгенция сроком на сорок
дней. На центральной площади  Валенсии воздвигли три огромных  трибуны: одну
-- для инквизиторов, чиновников  Святой  палаты и священнослужителей, вторую
-- для  городских  властей  и  дворянства и  третью  --  для грешников и  их
духовных пастырей.  Празднество началось  прошлым вечером  пышной процессией
водружения  хоругви инквизиции. Первыми под алым полотнищем  с  королевскими
гербами  прошли представители знатнейших родов города, за  ними  -- монахи с
белым  крестом.  Замыкал шествие приор доминиканского  монастыря  с хоругвью
зеленого креста, окруженный  монахами  своего  ордена  с  факелами в  руках.
Зеленый крест водружался над алтарем на трибуне  инквизиторов, и доминиканцы
охраняли его всю ночь. Белый крест  отнесли на quemadero, кемадеро, площадь,
где  сжигали осужденных,  которая  охранялась  солдатами, в чьи  обязанности
входила и подготовка костров.
     В ночь  перед аутодафе инквизиторы  посещали приговоренных  к сожжению,
сообщали  им  об их  участи  и  приставляли  к  каждому двух  монахов, чтобы
облегчить несчастному встречу с господом богом. Но  в ту ночь отец Балтазар,
младший инквизитор, остался в постели, мучаясь от колик, упросив дона Бласко
освободить его от этого неприятного дела.
     На заре у зеленого креста отслужили мессу и  перенесли хоругвь к тюрьме
инквизиции. Заключенных  и монахов покормили завтраком  и  вывели  из камер.
Первых  одели в  sambenito,  желтые  туники, на одной  стороне которых  были
написаны имена, место жительства  и совершенные преступления, а на другой --
нарисованы языки пламени, у  тех, кого ждал костер. В одной руке  каждый нес
зеленый крест, в другой -- зажженную свечу. Во главе процессии шел священник
с  крестом,  обернутым  в  черное, и  псаломщик,  за  ними  --  раскаявшиеся
грешники, далее несли изображения или скелеты тех, кто,  покинув Испанию или
умерев  естественной  смертью,  избежал  справедливой  кары.  И  наконец  --
приговоренные  к сожжению, в  сопровождении  монахов, проведших с ними ночь.
Дворянин высокого происхождения нес ларец красного бархата, инкрустированный
золотом, в котором лежали приговоры. Замыкали  шествие приор  доминиканского
монастыря с хоругвью Святой палаты и инквизиторы.
     Стоял  прекрасный солнечный день, когда у молодых и старых играет кровь
и особенно остро чувствуется радость жизни.  Процессия медленно продвигалась
по кривым улочкам, пока  не достигла площади. Не  только с полей и оливковых
рощ, разбросанных вокруг Валенсии, но и с виноградников Аликанте и плантаций
финиковых пальм Элче стекались в город толпы людей. Окна окружавших  площадь
домов сверкали богатыми нарядами  аристократии. Принц и  его свита наблюдали
за  церемонией с  балкона  ратуши. Осужденных  рассаживали на  отведенной им
трибуне  в  соответствии  с тяжестью  совершенных  ими преступлений.  Нижние
скамьи занимали совершившие мелкие прегрешения, верхние -- более  серьезные.
На  двух кафедрах восседали судьи. Секретарь  зачитал текст клятвы, согласно
которой   все   присутствующие  обязывались  повиноваться  Святой  палате  и
способствовать  ей  в   полном  искоренении  ереси  и  еретиков.  Затем  оба
инквизитора  поднялись  на балкон  к  принцу, и тот  на  Евангелии  поклялся
защищать  католическую  веру   и  Святую  палату,   наказывать  еретиков   и
вероотступников и  всячески поддерживать инквизицию  в ее  борьбе за чистоту
истинной веры.
     Между  кафедрами установили  скамью,  на  которую  поодиночке  выводили
преступников, и  с одной  из кафедр  оглашали приговор. За исключением  тех,
кого ждал костер, они впервые узнавали о своей участи, и, так  как многие от
волнения  теряли  сознание,  Святая  палата  из милосердия  снабжала  скамью
перилами,  дабы,  упав, они не  могли  сильно  расшибиться.  В тот день один
раскаявшийся  грешник,  измученный  пытками,  умер  прямо на  скамье.  После
вынесения последнего приговора осужденных передавали светской власти. Святая
палата  не  только не  убивала еретиков, но и советовала светской власти  не
пользоваться мечом  правосудия, а  действовать  согласно  писанию:  "Кто  не
пребудет  во мне, извергнется вон,  как  ветвь,  и засохнет,  а  такие ветви
собирают  и  бросают  их  в  огонь, и  они  сгорают".  Еретиков  сжигали,  а
благочестивые   католики,    поставившие   дрова   для   костров,   получали
индульгенции.
     На этом работа инквизиторов заканчивалась, и они удалялись. На  площадь
входили солдаты,  вооруженные заряженными мушкетами. Они окружали осужденных
и  вели на  место  казни, защищая от  ярости  толпы,  которая  в богоугодной
ненависти к еретикам  могла разорвать их  на куски, что  иногда и случалось.
Монахи сопровождали грешников, до  самого  конца борясь за их души и пытаясь
привести их  к покаянию и возвращению в лоно церкви.  Среди  них  шли четыре
крещеные мавританки,  чья красота вызывала  всеобщее восхищение, голландский
купец, пойманный с книгой Нового завета  на испанском языке, мавр, уличенный
в  том, что убил цыпленка, отрубив ему голову, двоеженец, капитан  торгового
судна,  который  хотел  вывезти еретика, разыскиваемого инквизицией, и грек,
признанный  виновным  в   убеждениях,  оскорбляющих  церковь.   Альгвасил  и
секретарь инквизитора шли  вместе  с  ними, чтобы  проследить  за правильным
исполнением приговоров.  На этот раз секретарем был отец  Антонио, что  дало
ему возможность описать мельчайшие подробности этого волнующего события.
     Кемадеро, площадь для сожжения, располагалась за городом. Для  тех, кто
выразил желание умереть в  католической  вере, пусть даже  в самый последний
момент  после  вынесения   приговора,   к   столбам  привязывались  гарроты.
Раскаявшихся удушали, но их тела все равно сжигали на костре. Толпа смотрела
на сожжение еретиков с жадностью,  перед  которой меркло даже наслаждение от
боя  быков, и  трудно было  найти  более подобающее  развлечение  для  члена
королевской семьи.  И какое духовное  удовлетворение зрители получали, зная,
что  их  участие  умножает  славу  и  могущество  святой  церкви!  Тех, кого
следовало удушить, задушили, и в небо взвились языки пламени. Люди кричали и
хлопали в ладоши, заглушая вопли жертв. Спустились сумерки, костры догорели,
и зрители потекли обратно в город, устав от долгого стояния и возбуждения, в
полной  уверенности,  что не зря прожили этот  день. Они заполнили  таверны,
бордели ломились  от  клиентов, и многие мужчины  в ту  ночь познали на себе
чудодейственную силу клочка рясы дона Бласко, который они носили на груди.
     Отец  Антонио  тоже  устал,  но  первым  делом  доложил инквизиторам  о
свершении правосудия, а потом сел  за стол и  написал  обстоятельный  отчет.
Наконец, с  чувством  выполненного долга,  он  лег в  постель и заснул  сном
праведника.
     Все это, оттеняя самые значительные места, и прочел отец Антонио мрачно
насупившемуся епископу. Он закончил, чувствуя,  что смог сохранить  в  своем
пересказе  величие незабываемой церемонии.  И  поднял глаза,  ожидая, как  и
любой  автор, похвалы  от довольного  слушателя.  Впрочем,  что  значила эта
похвала  по  сравнению с  главной целью:  рассеять грустные мысли любимого и
глубоко уважаемого учителя напоминанием о его звездных часах. Даже святой не
мог не испытать чувства гордости, вспоминая тот великий день,  когда столько
проклятых еретиков низвергнулись в  чистилище, обреченные на вечные  муки, а
сотни добропорядочных  католиков  открыли сердца  господу  богу. И к  своему
ужасу отец Антонио увидел, что по щекам епископа вновь катятся слезы, а руки
сжаты в кулаки в попытке сдержать сотрясающие его рыдания.
     Он отбросил рукопись, вскочил со стула и упал у ног дона Бласко.
     -- Мой господин,  что случилось?  -- вскричал  отец Антонио.  --  Что я
сделал? Я читал для того, чтобы отвлечь вас.
     Епископ поднялся и простер руки к кресту на стене.
     -- Грек, -- простонал он. -- Грек.
     И,  не  в  силах  сдержаться,  разразился  громкими  рыданиями.  Монахи
недоуменно переглянулись. В их присутствии обычно сдержанный епископ никогда
не давал волю эмоциям. Наконец, дон Бласко нетерпеливо смахнул слезы.
     -- Моя вина, -- пробормотал он, -- только моя. Я совершил ужасный грех,
и лишь безграничное милосердие спасителя остается моей единственной надеждой
на прощение.
     -- Мой господин, ради бога, скажите, в чем дело. Я весь в смятении, как
моряк  в  бушующем  море,  когда  его  корабль  лишился  мачты  и  руля,  --
возвышенный  слог  отца Антонио объяснялся тем, что в  его  ушах еще звучала
только  что прочитанная  рукопись. -- Грек? Почему ваша  светлость говорит о
греке? Он -- еретик и понес заслуженное наказание.
     -- Ты  не понимаешь, о чем говоришь. Ты не знаешь, что  мое прегрешение
гораздо  больше. Я просил  божественного предзнаменования  и получил  его. Я
думал, это проявление божьей милости, но на самом деле -- знак  его гнева. И
я справедливо унижен в глазах людей, ибо я -- ужасный грешник.
     Стоя спиной к секретарям, епископ обращался  не к ним,  но к кресту, на
котором он так часто видел себя с гвоздями, вбитыми в руки и ноги.
     -- Он был добрым стариком, в бедности своей щедрым к бедным, и за много
лет  нашего знакомства  я  не слышал  от  него  дурного  слова.  С любовью и
терпением смотрел он на все человечество, истинный дворянин души.
     --   Много  людей,  добродетельных  в  общественной   и  личной  жизни,
справедливо осуждены Святой палатой,  ибо высокие  моральные устои ни в коей
мере не сравнимы со смертным грехом ереси.
     Епископ обернулся и взглянул на отца Антонио полными болью глазами.
     -- И возмездие за грех -- смерть, -- прошептал он.
     Грек, о котором  шла речь,  Деметриос Христопулос, уроженец Кипра, имел
довольно значительное состояние и мог позволить себе заняться науками. Когда
турки Селима Второго  вторглись  на  остров  и взяли  штурмом  его  столицу,
Никозию, они убили двадцать тысяч ее жителей. Фамагуста, где  жил Деметриос,
сдалась после года героической осады. Это произошло в 1571 году. Ему удалось
бежать из обреченного города, спрятаться в окружающих его холмах, а затем на
рыбачьей лодке добраться до Италии. У него не осталось ни гроша, и Деметриос
Христопулос стал учителем греческого языка и толкователем древней философии.
В недобрый час судьба  свела его с  испанским  грандом, королевским послом в
Риме, увлекавшимся  модным в то  время учением Платона. Гранд поселил  его у
себя  во  дворце,  и  они вместе  читали бессмертные диалоги. Спустя три или
четыре года  гранд вернулся  в  Испанию,  убедив грека поехать  с  ним.  Его
назначили наместником короля в Валенсии, там он и умер. Деметриос, уже почти
старик,  ушел из дворца и  поселился в скромном домике вдовы, зарабатывая на
жизнь уроками греческого языка.
     Фра  Бласко  услышал о греке,  еще преподавая  теологию  в университете
Алькалы, и,  став инквизитором  Валенсии,  навел о нем справки. Убедившись в
добропорядочности  и  благопристойном образе  жизни  Деметриоса, фра  Бласко
пригласил его к  себе. Ему  понравилось смирение  грека, и  он  спросил,  не
сможет ли  тот обучить его языку,  на котором был написан  Новый завет.  И в
течение девяти лет,  когда инквизитору удавалось  выкроить часок-другой, они
изучали премудрость древнего языка. Фра Бласко оказался способным учеником и
спустя несколько месяцев Деметриос, страстный поклонник  великой  литературы
Эллады, убедил его  перейти к  произведениям  классиков.  Сам  он  выше всех
ставил  Платона,  и  очень  скоро  они  взялись  за диалоги. От диалогов они
перешли к Аристотелю.  Инквизитор отказался читать "Илиаду", которую находил
слишком жестокой,  и  "Одиссею",  по  его  мнению  чересчур  фривольную,  но
восхищался  древними драматургами.  Однако, в  конце концов,  они  неизменно
возвращались к диалогам.
     Благочестие,  изящество  и  глубина  мысли  Платона  пленили  епископа.
Истинный христианин  мог  одобрить  многое  из  того,  что  написал  великий
философ.  В новом мире, открывшемся фра  Бласко, он  находил желанный  отдых
после тяжких трудов, возложенных на него Святой палатой. За время их долгого
и  плодотворного  общения  инквизитор  начал  испытывать нечто, напоминающее
привязанность к этому никчемному греку, и с каждым днем росло его восхищение
Деметриосом, простотой его  жизни, добротой,  благородством и  щедростью.  И
тут, как гром с ясного неба, голландец,  лютеранин,  арестованный за то, что
осмелился  привезти в  Валенсию Новый  завет, изданный на  испанском  языке,
признался  под пыткой, что передал  греку один экземпляр. Вздернутый еще раз
на дыбу, он показал, что они часто  говорили о религии  и по многим вопросам
их  мнения совпадали.  Имея  такие показания, Святой палате  пришлось начать
расследование. Как всегда, сбор сведений проводился в полном секрете, и грек
даже   не  подозревал,  какие  тучи  собираются  над  его  головой.   Прочтя
окончательный  отчет,  фра Бласко ужаснулся. Ему  не приходило в голову, что
грек, такой добропорядочный, такой  смиренный, проведя долгие годы сначала в
Италии, а потом в Испании, остался язычником и не принял  католическую веру.
Нашлись свидетели, подтвердившие  под  присягой его еретические  взгляды. Он
отрицал  святую  троицу,  отвергал   верховную  власть  папы   римского   и,
преклоняясь перед святой девой,  не признавал непорочного зачатия.  Вдова, у
которой он  жил,  слышала, что грек называл  индульгенции ничего не стоящими
клочками бумаги, а кто-то еще показал, что  тот  не  принимает  католической
концепции чистилища.
     Коллега  фра   Бласко,   инквизитор  дон   Балтазар   Кармона,   доктор
юриспруденции и строгий моралист, высохший коротышка с длинным острым носом,
безгубым  ртом  и   маленькими  бегающими  глазками,   страдал  от  какой-то
внутренней болезни,  изрядно портившей  его  и  без  того нелегкий характер.
Должность инквизитора давала дону Балтазару огромную власть, и он  испытывал
звериное   наслаждение,   пользуясь   предоставленной   свободой   действий.
Ознакомившись  с результатами  расследования, дон Балтазар потребовал ареста
грека. Фра  Бласко  сделал  все, чтобы  спасти его. Он  заявил,  что, будучи
схизматиком, Деметриос  не мог быть еретиком  и, следовательно,  не подлежал
суду Святой палаты. Но  свидетельство подвергнутого пытками  лютеранина было
не единственным; французский кальвинист, также под пыткой, признал, что грек
в  разговоре с ним  одобрил протестантство. Под тяжестью  таких улик чувство
долга фра Бласко взяло  верх над эмоциями.  Старика  Деметриоса арестовали и
препроводили  в казематы  инквизиции. При допросе он признал  все обвинения.
Ему  предложили отказаться от ложных убеждений и принять  католическую веру,
но,  к  удивлению  фра  Бласко,  грек  отказался.  Это  считалось  серьезным
преступлением,  и  фра  Бласко  пришлось   приложить  немало  усилий,  чтобы
уговорить  дона Балтазара  не отправлять  Деметриоса на  костер,  а дать ему
последнюю возможность загладить  свой проступок. Он  настоял на пытке, чтобы
склонить  грека к  обращению  в истинную  веру  и  спасти  таким образом его
бессмертную душу.
     При  проведении   пытки   по   закону   требовалось  присутствие  обоих
инквизиторов,   представителя   епископа  и  нотариуса,   записывающего  все
сказанное на допросе.
     Грека  ввели  в  камеру,  раздели  и  привязали  за  руки  к  веревкам,
перекинутым через блок, привешенный к  потолку, а к ногам подвесили по гире.
Во имя господа от него потребовали сказать правду, ибо инквизиторы не хотели
причинять ему страдания. Он молчал. Палач дернул за веревки, и грек взвыл от
боли.  Кожа  на  бедрах  и  лодыжках лопнула.  Учитывая  преклонный  возраст
Деметриоса, фра  Бласко потребовал, чтобы того вздергивали на дыбе не  более
четырех раз,  так как и здоровые  мужчины  редко выдерживали более шести или
семи подъемов. Грек молил убить его и перестать  мучить.  Хотя фра Бласко по
долгу службы  присутствовал  при пытке, от него не требовалось следить за ее
ходом,  и  поэтому  он сидел,  уставившись в каменный  пол.  Но крики  грека
отдавались в ушах инквизитора, разрывая  его  сердце на части. Этим  голосом
его друг цитировал благородные  периоды  Софокла, этот голос, едва сдерживая
рыдания, декламировал предсмертную речь  Сократа. Перед каждым вздергиванием
греку предлагали  покаяться, но тот  сжимая зубы, молчал. Когда  его сняли с
дыбы, он не мог идти, и его отнесли в темницу.
     Хотя грек ни в чем не  сознался, его  приговорили к сожжению  на основе
имеющихся улик. Фра Бласко пытался спасти его жизнь, но дон Балтазар, доктор
юриспруденции,  заявил, что  Деметриос виновен  не  менее  других  лютеран и
должен понести то же наказание. Представитель епископа с ним согласился. Так
как до аутодафе  оставалось несколько  недель,  фра Бласко  написал Великому
Инквизитору с просьбой рассмотреть это дело. Великий Инквизитор ответил, что
не видит  оснований  вмешиваться  в  действия  особого  трибунала.  Исчерпав
возможности спасти жизнь грека, фра Бласко  продолжил борьбу за его душу. Он
посылал к  Деметриосу  духовных  пастырей,  чтобы  склонить его  к  принятию
католической  веры и покаянию,  что спасло бы его душу и позволило  задушить
перед  сожжением.  Но  грек  не  поддавался.  Несмотря  на  пытку  и  долгое
заключение, он сохранял ясность ума и на доводы монахов находил более тонкие
контраргументы, приводя последних в неописуемую ярость.
     И наконец, подошел срок аутодафе. Прежде эти торжества не волновали фра
Бласко,  ибо  иудействующие и мориски,  отправляющие запрещенные обряды, так
же,  как  и протестанты,  были  преступники  в  глазах  бога  и  людей, и их
страдания  укрепляли  церковь и  государство.  Но  никто лучше его  не  знал
благочестия,  доброты и заботы о  ближнем, свойственных греку.  Несмотря  на
доводы  его  коллеги,  по существу,  очень  жесткого  человека,  фра  Бласко
сомневался в справедливости вынесенного  приговора. Они крупно поспорили,  и
дон Балтазар обвинил  фра  Бласко, что  дружеские  отношения  с преступником
заслонили ему само преступление. Сердцем фра Бласко чувствовал,  что  в этих
словах есть доля правды. Не знай он грека, решение трибунала не вызвало бы у
него  никаких нареканий.  Но, проиграв тело,  он до  самого конца боролся за
душу Деметриоса и  в  ночь  перед аутодафе решился на беспрецедентную  вещь.
Перед самым  рассветом он вернулся  в тюрьму инквизиции и  приказал провести
его в камеру грека. Последнюю ночь тот проводил в компании двух монахов. Фра
Бласко отпустил их.
     -- Он отказался нас слушать, -- сказал, уходя, один из монахов.
     По губам грека пробежала улыбка.
     -- Ваши монахи,  без сомнения, достойные люди, сеньор, но их умственные
способности  оставляют  желать  лучшего.  Прошу  извинить  меня за  то,  что
принимаю  ваше  преподобие, лежа в постели. Пытка  очень ослабила меня,  и я
хочу сохранить силы для завтрашнего дня.
     -- Не будем тратить  время на  любезности, -- резко ответил фра Бласко.
--  Через несколько часов  тебя ждет ужасная смерть. Я бы  с радостью  отдал
десять лет жизни,  чтобы спасти тебя, но улики  слишком весомы. Но,  если ты
примешь католическую  веру,  я смогу  облегчить  твою  участь, освободив  от
мучительной  смерти в  языках  пламени. Тебя задушат  до того, как загорится
костер. Я  любил тебя, Деметриос, я у тебя в долгу и смогу искупить его лишь
спасением твоей бессмертной души. Эти  монахи невежественны и необразованны.
Я  пришел сюда, чтобы предпринять последнюю попытку и  убедить  тебя, что ты
заблуждался.
     -- Вы только потеряете  время, сеньор.  Мы могли бы использовать его  с
большей пользой, если поговорим, как бывало, о последних  часах Сократа. Мне
не разрешили  взять  в темницу  книги, но у меня хорошая  память,  и я часто
находил успокоение, повторяя про себя его предсмертную речь.
     -- Я не могу приказывать тебе, Деметриос, но умоляю выслушать меня.
     -- Я не вправе отказать вам, сеньор.
     И инквизитор,  обстоятельно  и не без убедительности, пункт за пунктом,
изложил  основополагающие   принципы,  которыми   церковь  подкрепляла  свои
претензии и опровергала утверждения еретиков.
     -- Я бы перестал уважать себя, -- ответил грек, выслушав фра Бласко, --
если  бы из  страха  перед мучительной  смертью притворился,  что согласен с
этими ошибочными, по моему мнению, положениями.
     -- Я и не прошу тебя об этом. Я хочу, чтобы ты всем сердцем признал мою
правоту.
     -- "Что  есть  истина?"  --  спрашивал  Понтий  Пилат.  Человек  так же
бессилен изменить  свою веру,  как и  успокоить бушующее море,  когда  ревет
ураган. Я благодарен  вашему преподобию за вашу доброту, и,  поверьте мне, я
не держу  на вас зла за  свалившуюся на меня беду. Вы действовали по велению
совести, а  что еще можно требовать от человека?  Я  --  старик, и  не  вижу
большой разницы в том, умру ли я сейчас или годом позже. У меня к вам только
одна просьба, не забывайте литературу Древней Греции. Она  обогатит ваш ум и
укрепит душу.
     -- Разве ты не страшишься гнева божьего, упорствуя в своем заблуждении?
     -- У бога  много имен. Люди зовут его Иеговой, Зевсом, Брамой. Чем имя,
данное  ему вами,  важнее остальных?  Но  среди множества приписываемых  ему
качеств  главным, как указывал еще Сократ,  хотя  он и жил сотни  лет назад,
является справедливость. Он, несомненно,  понимает,  что человек верит не  в
то, во что должен, а в то, во что может, и я просто не могу представить, что
он будет  карать  свои  создания  за  проступки, в которых они  не виноваты.
Надеюсь,  ваше  преподобие не сочтет гордыней мою  просьбу покинуть камеру и
позволить мне провести последние оставшиеся часы наедине с собой.
     -- Я  не могу уйти. Я обязан  помочь твоей душе избежать адского  огня.
Скажи  мне хоть  одно  слово, дай  мне  надежду  на  твое  спасение. Хотя бы
намекни, что  ты раскаиваешься, и я сделаю все, чтобы облегчить  твои земные
страдания.
     Грек иронически улыбнулся:
     -- Вы играете  свою роль,  а я --  свою.  Вам суждено убивать, а мне --
безропотно умирать.
     Слезы  слепили  инквизитора,  и   он  едва  нашел  дорогу  из  глубоких
казематов.
     Все это, отрывистым голосом, епископ рассказал монахам-секретарям. Отец
Антонио старался запомнить каждое  слово,  чтобы на досуге записать  рассказ
дона Бласко в свою книгу.
     --  А потом я совершил ужасный проступок. Дон Балтазар лежал в постели,
и я знал, что  он не встанет до самого последнего момента. Я мог делать все,
что сочту нужным. Мысль о том,  что несчастный старик сгорит заживо, терзала
меня, как дикий зверь. Его крики во время пытки все еще звенели в моих ушах.
И я сказал, что, после разговора со мной, грек  раскаялся и  признал  святую
троицу. Я отдал  приказ, чтобы его задушили перед сожжением, и послал палачу
деньги, чтобы тот мгновенно умертвил старика.
     Последнее требует короткого пояснения.  Дело в том, что, затягивая  или
ослабляя гарроту, палач  мог продлить агонию жертвы на  долгие часы и, чтобы
гарантировать осужденному быструю смерть, полагалось дать ему взятку.
     --  Я  знал, что это грех. Но  обезумел  от горя  и  едва сознавал, что
делаю. Это был грех, и до конца дней я буду корить себя за  то, что совершил
его. Я рассказал обо всем духовнику, и он наложил на меня покаяние. Выполнив
его,  я  получил отпущение,  но  не  могу простить самого  себя,  и  события
сегодняшнего дня -- мое наказание.
     -- Но, мой господин, это  был акт милосердия,  -- заметил отец Антонио.
-- Тот, кто провел с вами столько лет, сколько я, не может не знать нежность
вашего сердца.  И кто посмеет обвинить  вас за то, что  однажды вы позволили
ему возобладать над чувством долга?
     -- Нельзя назвать мои действия актом милосердия. Кто знает, а вдруг мои
доводы поколебали  грека? И  когда языки пламени коснулись бы его обнаженной
плоти, он  мог бы понять величие бога  и, смирившись, признать  свои ошибки.
Многие  в этот последний, ужасный  миг, готовясь предстать перед создателем,
спасали таким образом свои души. Я лишил грека этого последнего  шанса,  тем
самым приговорив на вечные муки.
     Из его груди вырвалось сдавленное рыдание:
     --  Вечные  муки!  Кто  может  представить себе вечные  муки?!  Грешник
корчится в  огненном  озере,  из  которого поднимаются  зловонные испарения,
превращая  каждый  вздох в агонию.  Его тело кишит  червями.  Жажда и  голод
мучают  его. Он кричит от  боли, и по сравнению с этими  криками рев урагана
покажется мертвой тишиной. Дьяволы,  отвратительные дьяволы насмехаются  над
ним  и бьют его  в ненасытной ярости. И  вечность, как ужасна эта  вечность!
Пройдут миллионы лет, и он будет страдать, как и в первый день. Вот к чему я
приговорил  этого  несчастного. Чем я смогу искупить  такой  проступок? О, я
боюсь, боюсь.
     Рыдания  сотрясали его тело. Он смотрел на  секретарей глазами, полными
ужаса,  и  в глубине расширенных  зрачков  им  мерещились  отблески  адского
пламени.
     -- Позовите  сюда всех монахов. Я скажу им, что согрешил и для спасения
моей души велю подвергнуть меня круговому бичеванию.
     Отец Антонио, упав на колени, молил епископа не навлекать на себя столь
суровое испытание.
     -- Братья этого монастыря не любят вас, мой господин. Они сердиты из-за
того,  что сегодня утром вы не разрешили им пойти в церковь.  Они не пощадят
вас. Они будут бить кнутом  вас изо  всей силы. Монахи  часто умирали под их
ударами.
     --  Я и не  хочу, чтобы они щадили  меня. Если я  умру,  справедливость
восторжествует. Принятым тобой  обетом повиновения я приказываю тебе позвать
их сюда.
     Отец Антонио с трудом поднялся на ноги.
     -- Мой господин, вы не имеете  права подвергать  себя  такому  ужасному
оскорблению. Вы -- епископ Сеговии. Вы запятнаете весь епископат Испании. Вы
унизите тех, кто высоко вознесен господом богом. Не  впадаете  ли вы в  грех
тщеславия, выставляя напоказ свой срам?
     Никогда раньше  не решался говорить он  в  таком тоне с духовным отцом.
Вопрос вернул  епископа  на землю.  Только ли раскаяние владело им в желании
подвергнуть себя  публичному  унижению?  Он  пристально  посмотрел  на  отца
Антонио.
     -- Я не знаю,  --  едва слышно прошептал епископ. -- Сейчас я напоминаю
человека, темной ночью  бредущего по незнакомой стране. Возможно, ты и прав.
Я  думал  только о себе  и не предполагал, что мои действия каким-то образом
отразятся на других.
     Отец Антонио облегченно вздохнул.
     -- Вы двое, в уединении кельи, подвергнете меня бичеванию.
     -- Нет, нет, нет! -- вскричал несчастный монах. -- Я не смогу причинить
боль вашему святому телу.
     --  Я  снова  должен напомнить тебе  о принятых  обетах?  -- с  прежней
суровостью спросил епископ. -- Как ты можешь говорить, что любишь меня, если
не  хочешь  наказать  мою  бренную  плоть  для  успокоения  души?  Плети под
кроватью.
     Монах молча  наклонился и достал запятнанные кровью плети. Епископ снял
рясу  и нижнюю рубашку, сплетенную из оловянной  нити и шершавую, как терка.
Отец  Антонио,  зная,  что  епископ обычно  поддевает  под  рясу  власяницу,
ужаснулся,  увидев  это страшное орудие умерщвления плоти, но в  то же время
почувствовал  благоговейный  трепет.  Без  сомнения,  он видел  перед  собой
святого.  И решил,  что  должен отразить этот  подвиг  в своей книге.  Спину
епископа  покрывали шрамы от бичеваний,  которым  он подвергал  себя не реже
раза в неделю, и незажившие язвы.
     Он уперся руками в  стену  и  застыл. Секретари нехотя подняли  плети и
один за другим  опустили  их на кровоточащую плоть. При каждом ударе епископ
вздрагивал, но ни  единого стона не сорвалось  с его побелевших губ. Получив
дюжину ударов,  он  упал  на  пол,  потеряв  сознание. Монахи  подняли  его,
осторожно перенесли  на  кушетку,  брызнули  в  лицо  водой,  но епископ  не
приходил  в себя.  Испугавшись, отец Антонио  послал  второго  секретаря  за
доктором и велел сказать  братьям-монахам,  чтобы  те  ни в  коем случае  не
беспокоили  епископа.  Он  омыл иссеченную спину, озабоченно прощупал слабый
пульс. Некоторое время отец Антонио думал, что епископ умирает, но, наконец,
тот открыл  глаза и,  через  мгновение  вспомнив, что  произошло,  попытался
улыбнуться.
     -- Как же я слаб. Я лишился чувств.
     -- Не разговаривайте, мой господин. Лежите тихо.
     Но епископ приподнялся на локте.
     -- Дай мне рубашку.
     По телу отца  Антонио пробежала  дрожь от  одной мысли  об  этом орудии
пытки.
     -- О, мой господин, вам нельзя надевать ее.
     -- Дай мне рубашку.
     -- К вам придет доктор. Вы же не хотите, чтобы он увидел вас облаченным
в это ужасное одеяние.
     Епископ упал на кушетку.
     -- Дай мне мой крест, -- проговорил он.
     Наконец  появился доктор, велел пациенту оставаться в  постели и обещал
приготовить  лекарство. Он  прислал  успокоительную микстуру,  и,  выпив ее,
епископ быстро заснул.
     16
     На следующий день, несмотря на протесты отца Антонио, епископ поднялся,
отслужил мессу и занялся обычными делами.
     После  полудня  пришел монах,  чтобы сказать, что  дон  Мануэль  ждет в
монастырской приемной и  хотел  бы с ним переговорить. Предположив, что брат
решил  навестить  его,  узнав,  что  он  заболел,  епископ  попросил  монаха
поблагодарить гостя и передать, что неотложные дела не позволяют принять его
у себя. Монах  вернулся  с  известием,  что дон Мануэль  отказался  уйти, не
переговорив  с  братом. Со  вздохом  епископ попросил монаха  привести  дона
Мануэля. Со времени  приезда в Кастель Родригес он старался  как можно  реже
встречаться  с  ним. Коря себя за недостаток великодушия,  дон Бласко не мог
перебороть неприязнь, которую испытывал к этому тщеславному, грубому и злому
человеку.
     Вошел  дон Мануэль,  разодетый в  дорогие одежды и  пышущий  здоровьем,
презрительно хмыкнул,  оглядев  голые  стены  кельи. Епископ  указал ему  на
табурет.
     -- Нет ли у тебя  чего-нибудь поудобнее?  -- недовольно  пробурчал  дон
Мануэль.
     -- Нет.
     -- Я слышал, ты заболел.
     -- Легкое недомогание. Сейчас я совершенно здоров.
     -- Это хорошо.
     Наступило долгое молчание.
     -- Ты хотел поговорить со мной, -- сказал, наконец, епископ.
     -- Да, брат. Похоже, что вчерашним утром ты потерпел неудачу.
     -- Будь добр, Мануэль, скажи, зачем я тебе понадобился.
     -- С чего ты взял, что именно ты можешь излечить девушку?
     --  Я  получил  божественное  подтверждение  того, что девушка  сказала
правду, и,  хотя и  считал себя недостойным,  взял смелость  исполнить  волю
святой девы.
     -- Ты ошибся, брат. Тебе следовало допросить ее более тщательно. Святая
дева сказала,  что ее излечит  сын дона Хуана  де Валеро, который лучше всех
служил богу. Почему ты  решил, что речь идет о тебе? Не  руководило ли тобой
недостойное христианина высокомерие?
     Епископ побледнел:
     -- Что ты имеешь в виду?  Девушка говорила о том, что святая дева прямо
указала на меня.
     -- Девушка  невежественна и глупа.  Она  действительно решила, что речь
шла о  тебе. Во-первых, потому что ты -- епископ, а во-вторых, жителям этого
городка слишком часто твердили о твоей святости.
     Епископ мысленно взмолился господу богу,  чтобы тот  помог ему сдержать
злость, вызываемую у него самодовольством дона Мануэля.
     -- Но откуда  ты узнал истинные слова девы Марии? Дон Мануэль  довольно
хмыкнул:
     -- У девушки есть дядя, Доминго Перес. Кажется, мы знали его в детстве.
А ты, если не ошибаюсь, учился с ним в семинарии.
     Епископ согласно кивнул.
     -- Доминго Перес -- пьяница. Он ходит в таверну, где ужинают мои слуги.
Он познакомился с ними, несомненно, для того, чтобы выпить за их счет. Вчера
он нализался  до чертиков. Естественно,  они говорили  об утренних событиях,
ибо   твое   фиаско,   брат,  обсуждается  на  всех  перекрестках.  Доминго,
оказывается, не ждал  другого исхода  и  хотел предупредить  тебя, но его не
пустили в монастырь.  И в точности повторил моим слугам то,  что сказала его
племяннице святая дева.
     Доводы  дона Мануэля  смутили  епископа.  Он не  знал, что ответить.  В
глазах брата он видел откровенную насмешку.
     -- А тебе не приходило в голову, брат, -- продолжал дон Мануэль, -- что
речь шла обо мне?
     -- О тебе? -- Епископ не верил своим ушам. Если бы он  мог смеяться, то
расхохотался бы ему в лицо.
     -- Почему это удивляет тебя, брат? Двадцать четыре года я  служил моему
королю. Бессчетное число  раз  рисковал жизнью,  и мое тело покрыто  боевыми
шрамами.  Я  страдал  от  голода и  жажды, пронизывающего  холода  проклятых
Нидерландов и  удушливой жары африканских пустынь.  Ты сжег  на кострах пару
дюжин еретиков, а я, во славу господа, убивал их  тысячами, разрушал  дома и
сжигал  посевы. Я предавал  мечу  цветущие города,  не щадя ни стариков,  ни
женщин, ни детей. По телу епископа пробежала дрожь.
     --  Святая  палата  признает виновным  лишь тех,  кто нарушил закон.  И
предоставляет им возможность раскаяться и искупить грех. Справедливость  для
нее превыше всего, и, карая преступников, она освобождает невинных.
     --  Я слишком хорошо знаю  этих  голландцев,  чтобы  рассчитывать на их
раскаяние. Они предали веру и короля  и  заслужили  смерть. Никто  не сможет
отрицать, что я хорошо служил господу богу.
     Епископ задумался. Грубость и  хвастовство дона  Мануэля  наполняли его
отвращением.  Казалось невероятным, что  бог мог  выбрать  его  исполнителем
своей воли. Хотя, с  другой стороны, он мог предпочесть дона Мануэля, с  тем
чтобы напомнить ему, дону Бласко де Валеро, о совершенном им непростительном
грехе.
     -- Мне лучше других известна моя ничтожность, -- сказал он. -- Но, если
ты  предпримешь  попытку совершить чудо  и  потерпишь  неудачу,  люди  будут
смеяться. Я заклинаю тебя не торопиться. Сначала надо как следует подумать о
последствиях.
     -- Все уже решено, -- холодно ответил дон Мануэль. -- Я посоветовался с
друзьями, а они тут самые влиятельные люди. Узнал мнение протоиерея и приора
этого монастыря. Они все считают, что стоит попробовать.
     И вновь епископ задумался. Он догадывался, что многие в городе завидуют
высокому положению, достигнутому им и его братом,  потому что их  захудалый,
хотя и дворянский,  род не принадлежал к элите Кастель Родригеса.  Возможно,
они  специально  разжигали честолюбие Мануэля, чтобы потом  облить грязью их
обоих.
     -- Ты не должен забывать о том, что Каталину мог попутать дьявол.
     --  Если мне не удастся излечить девушку,  значит  --  она ведьма, и ее
следует передать в Святую палату для суда и наказания.
     -- Раз ты получил согласие городских властей и хочешь предпринять такую
попытку, я не стану возражать. Но прошу тебя  держать все в полном  секрете,
чтобы при неудаче избежать крупного скандала.
     -- Благодарю тебя за совет, брат. Я об этом подумаю.
     После ухода Мануэля епископ  тяжело вздохнул  и, встав на колени, долго
молился перед черным крестом.  А потом попросил отца Антонио привести к нему
Доминго Переса.
     -- Если  ты не застанешь  его дома, то найдешь  в таверне неподалеку от
дворца, в котором  остановился  мой  брат, дон  Мануэль. Спроси Доминго,  не
сможет ли он незамедлительно прийти ко мне.
     17
     Вскоре отец Антонио  ввел Доминго  Переса  в молельню епископа. Мужчины
долго смотрели  друг  на друга. Они не виделись с тех пор, как Доминго удрал
из семинарии Алькала де Энарес.
     -- Ваша светлость хотели меня видеть, -- сказал Доминго.
     Епископ улыбнулся:
     -- Много воды утекло с нашей последней встречи.
     -- Наши  тропинки  разошлись  в  разные  стороны.  Я  думал,  что  ваша
светлость давно забыли о существовании какого-то Доминго Переса.
     -- Мы знали друг друга всю жизнь. И я  сожалею,  что ты  обращаешься ко
мне  с  такой  почтительностью.  Прошло много лет,  как  я слышал,  что друг
называл меня просто Бласко.
     Доминго широко улыбнулся:
     -- У  великих  нет друзей, дорогой  Бласко. Это  неизбежная  плата,  от
которой никуда не денешься.
     --  Давай-ка  забудем  о  моем величии  и поговорим  как  старые добрые
приятели,  какими  мы были в далекой  юности.  Я не забыл о  тебе,  наоборот
старался быть в курсе твоих дел.
     --  Я  думаю,  моя жизнь  не  может служить поучительным  примером  для
других.
     Епископ опустился на табурет и предложил Доминго сесть на другой.
     -- Но еще больше я узнал о тебе из твоих писем.
     -- Но как? Я же не написал тебе ни одного письма.
     -- От себя --  да. Но я  узнал  твой почерк, который хорошо запомнил по
поэмам,  написанным тобой в семинарии, в письмах  отца и  брата Мартина. Мне
лучше других известно, что они  не способны так правильно и  изящно выражать
свои мысли.
     Доминго рассмеялся:
     --  Действительно,  эпистолярные  способности  дона  Хуана  и   Мартина
невелики. Они могут  сказать, что  находятся  в полном  здравии, желают тебе
того же, урожай выдался неважным, да вот, пожалуй, и все.  И я на свой страх
и  риск оживлял эти сухие строчки городскими сплетнями и шутками, что пришли
мне в голову.
     -- Как  жаль, что ты бесцельно растратил  великий  талант, Доминго. То,
что я постигал долгими  часами  усердных трудов, приходило к тебе по наитию.
Да, меня часто ужасала смелость твоих мыслей, этого потока неожиданных идей,
бившего из тебя, как вода из родника, но я  никогда не сомневался  в величии
твоего ума.  Тебя ждала  бессмертная слава, и, если  б  не твой  беспокойный
характер, ты бы стал гордостью нашей святой церкви.
     -- А  вместо  этого, -- продолжал Доминго,  --  я  всего  лишь  писарь,
драматург,  который  не  может  найти актеров,  согласных  играть его пьесы,
жалкий  писака, сочиняющий проповеди  священникам,  которые  слишком  глупы,
чтобы написать  их самим,  пьяница, в  общем, пустое место.  Я  прошел  мимо
своего  призвания, дорогой  Бласко.  Я  нашел  себя не  в  монастыре  или  у
семейного  очага,  но на большой  дороге,  с  ее  приключениями,  случайными
встречами. Я жил. Страдал от голода и жажды, натирал  мозоли на ногах, бывал
бит, терпел неудачи, словом, жил полной жизнью. И теперь, когда возраст дает
о себе знать, я  не раскаиваюсь в тех годах. Ибо я  тоже спал на  Парнасе. А
когда я прихожу в далекую деревню и пишу письмо неграмотному крестьянину или
сижу  в своей маленькой комнатушке, в окружении книг, и рифмую диалоги пьес,
которые никогда не увидят сцены,  душа моя наполняется таким ликованием, что
я не поменяюсь местами ни с кардиналом, ни даже с папой римским.
     --  Разве ты  не  боишься,  что  за все  это  придется  расплачиваться?
Возмездие за грех -- смерть.
     -- Кто задает этот вопрос, епископ Сеговии  или мой  старый друг Бласко
де Валеро?
     --  Я никогда не предал  ни друга, ни врага. Тебе нечего бояться, если,
конечно, ты не собираешься оскорблять нашу веру.
     --  Тогда  я  отвечу  следующее. Мы  приписываем  господу  богу великое
множество добродетелей, но мне  всегда  казалось странным, что никто ни разу
не упомянул о присущем ему здравом смысле. Я не могу поверить, что он создал
столь прекрасный  мир, не  желая,  чтобы человек наслаждался  его творением.
Неужели он сделал бы звезды столь яркими, дал птицам такие сладкие голоса, а
цветам -- нежный запах, если бы не хотел, чтобы все это несло нам радость. Я
грешил перед  людьми, и  люди осудили меня.  Но бог создал меня человеком со
всеми  человеческими  страстями,  и неужели он дал мне их  только  для того,
чтобы я их  подавлял? Он  дал мне  мятежную душу и жажду жизни, и я сохраняю
слабую надежду, что  создатель, когда придет мой черед предстать  перед ним,
простит мои недостатки и отпустит мои грехи.
     Исповедь Доминго взволновала епископа. Он мог бы сказать бедному поэту,
что  мы  посланы  на  землю,  чтобы  презреть  ее  прелести,  устоять  перед
искушениями,  подчинить  себе  желания плоти. Чтобы в конце  жизненного пути
лучшие  из нас, несчастных грешников, были признаны достойными  занять место
среди небожителей. Но  чего он  мог достигнуть,  убеждая Доминго? Оставалось
лишь молиться о том, чтобы божья благодать открылась этому грешнику до того,
как  он  отойдет в мир  иной, и он успел  покаяться в содеянном. В  молельне
повисло тяжелое молчание.
     -- Сегодня я послал за тобой не для того, чтобы  наставить тебя на путь
истинный, -- сказал епископ.  -- Мне не составило бы  труда опровергнуть эти
рассуждения, но еще  с семинарии  я помню о твоем умении, жонглируя словами,
превращать черное  в белое и наоборот. И готов поверить,  что  большая часть
твоей  речи  предназначалась для  того, чтобы  подразнить  меня. У тебя есть
племянница.
     -- Да.
     -- Что ты думаешь об этой истории, которая взволновала весь город?
     --  Каталина  --  добродетельная и  правдивая  девочка. И благочестивая
католичка.
     -- Ты веришь в то, что ей явилась пресвятая дева?
     --  Теперь,  --  да,  но  сомневался  до  вчерашнего  дня,  пока она не
повторила  мне истинные слова  девы Марии.  Я  сразу  же понял,  кто  должен
излечить ее, и побежал в монастырь, чтобы оградить тебя от скандала. Но твой
секретарь указал мне на дверь.
     Епископ вздохнул:
     --  Он заботился о моем благе. Но в разговоре со мной  девушка сказала,
что пресвятая дева назвала меня.
     -- Для ребенка, который чуть ли не каждый день слышал о твоей святости,
это естественная ошибка. На самом деле святая  дева сказала, что ее  излечит
тот из сыновей дона Хуана, кто лучше всех служил богу.
     -- Это мне уже говорили.
     --  И ты не понял, кого имела в виду дева Мария? Это же ясно, как божий
день. Епископ побледнел:
     -- Моего брата Мартина?
     На  лбу епископа выступили крупные капли  пота. Он дрожал, как осиновый
лист.
     -- Пекаря, -- кивнул Доминго.
     --  Это  невозможно.  Он, без сомнения, хороший человек, но  в  нем нет
ничего святого.
     --  Почему  же  невозможно?  Только  из-за  того,  что  он  не  получил
образования?  Но одна  из  загадок  нашей веры  состоит в  том, что бог, дав
человеку  разум и  тем самым вознеся его над прочими  тварями, никогда, если
верить святому  писанию,  не придавал особого  значения развитию  умственных
способностей. Твой брат добр и скромен. Жене он верный муж, детям -- любящий
отец. Он  чтит родителей.  Он кормит их, когда они голодны, и  ухаживает  за
ними во время болезни. Он покорно сносит презрение отца, вызванное тем,  что
он, рожденный дворянином, в силу обстоятельств занялся  делом, унизившим его
в глазах дураков. Как отец наш, Адам,  он добывает хлеб насущный в поте лица
своего и гордится  тем, что его  хлеб -- лучший в  городе. Радости  жизни он
принимает с благодарностью, печали -- со смирением. Он помогает нуждающимся.
С ним  приятно вести беседу, а с  его лица  никогда не  сходит  улыбка. Пути
господни  неисповедимы,  и  вполне  вероятно,  что  пекарь  Мартин,   в  его
трудолюбии и  простоте, добрый и веселый, служил ему лучше, чем ты, искавший
спасение души в молитве и  покаянии, или твой брат  Мануэль, гордящийся тем,
что убивал женщин и детей и превращал в руины цветущие города.
     Епископ провел рукой по лбу. Его лицо исказила гримаса душевной боли.
     --  Ты слишком  хорошо  знаешь меня, Доминго,  чтобы  подумать,  что  я
решился на эту попытку, не заглянув в свое сердце.  Я понимал, что недостоин
такой  чести,  и  моя  душа  была  в  смятении,  но  я  принял  божественное
предзнаменование, выказанное мне, как сигнал к действию. Я решил, что именно
меня господь бог выбрал исполнителем своей воли. И ошибся. А теперь мой брат
Мануэль хочет излечить девушку.
     -- Еще с детства он больше отличался силой, чем глубиной ума.
     --  Он так же упрям, как и глуп. Знать  Кастель Родригеса поощряет его,
чтобы  после  неудачи  вдоволь  посмеяться  над  ним.  Он  получил  согласие
протоиерея и приора этого монастыря.
     -- Любой ценой ты должен остановить его.
     -- Я не в силах этого сделать.
     --  Если  твой  брат  будет  упорствовать в  собственной  глупости,  он
попытается  свалить вину  за  неудачу на  несчастного ребенка.  И  люди  его
поддержат. Они не пожалеют  ее.  Во имя нашей дружбы я умоляю  тебя защитить
Каталину от его злобы и слепой ненависти толпы.
     -- Крестом,  на  котором  распяли нашего  господа, я клянусь, что отдам
жизнь, но спасу ребенка. Доминго встал:
     -- Благодарю тебя от всего сердца. Прощай,  мой  друг.  Мы идем разными
путями и вряд ли встретимся вновь. Прощай навсегда.
     -- Прощай. О, Доминго, как  я несчастен. Молись за меня, молись  каждый
день, чтобы  господь  бог в доброте своей  избавил меня от тяжелого  бремени
этой жизни.
     И так печален был его вид, что старый пьяница, охваченный состраданием,
неожиданно обнял епископа и расцеловал в обе щеки. Грешник  прижал святого к
груди и быстро ушел.
     18
     Странные  события  случились  той  ночью.  Полная луна, сияя  неистовой
белизной,  величественно   плыла   по  безоблачному   небу,  густой  синевой
напоминающему  плащ  пресвятой девы, в  котором та  явилась Каталине. Жители
Кастель Родригеса спали. И тут тишину ночи прорезал громовой звон колоколов,
способный разбудить и  мертвого.  Проснулся  весь  город. Одни  бросились  к
окнам,  другие полураздетые  выскочили  на улицы.  Звон  колоколов  в  столь
неурочный час обычно  означал, что где-то  занялся  пожар, и женщины  начали
вязать  вещи  в  узлы, потому что  никто  не  мог  предсказать,  как  далеко
распространится  огонь,  и каждый стремился спасти самое ценное до того, как
сгорит его дом. Некоторые  выкидывали через окна перины,  кое-кто вытаскивал
мебель.
     Толпа запрудила улицы и потекла к центральной площади, гордости Кастель
Родригеса.  Все  спрашивали друг друга,  в какой части  города бушует огонь.
Мужчины ругались,  женщины  заламывали  руки.  Они  метались  взад-вперед  в
поисках горящих домов.  Они  смотрели на небо, чтобы по всполохам определить
место  пожара.  Но  ничего  не  видели.  На площади  сошлись люди  изо  всех
кварталов города, и нигде ничего не горело. Затем, словно пронесшийся ветер,
их захватила мысль о  том, что какие-то  не в меру разыгравшиеся юнцы решили
колокольным звоном  вытащить  всех  из  постели  и напугать  до  полусмерти.
Разъяренные мужчины полезли на  колокольню, чтобы  задать им хорошую трепку.
Там их ждало удивительное зрелище. Веревки без всякого человеческого участия
дергались вверх  и вниз. На мгновение  они застыли  в изумлении, а  затем  с
факелами и  фонарями  двинулись к  крутым  ступенькам,  ведущим в  звонницы.
Достигнув  площадки, где висели колокола, они замерли, оглушенные их звоном.
Колокола качались из стороны  в сторону, и языки гулко били в  их  бронзовые
бока. Казалось, колокола сошли с ума. Они звонили сами по себе.
     В ужасе мужчины посыпались вниз по ступенькам,  будто  за  ними  гнался
дьявол. Выбежали на  улицы и, отчаянно  жестикулируя, начали рассказывать  о
том, что видели.
     Это было чудо. В  колокольне звонил  сам господь бог, и  никто не знал,
принесет ли этот  звон  радость  или горе. Многие падали на  колени и громко
молились.  Грешники каялись, страшась божьего  гнева,  священники распахнули
двери  церквей,  и  горожане  заполнили  их  до  отказа,  умоляя  всевышнего
смиловаться над  своими созданиями. И очень  нескоро, в молчании  и тревоге,
разошлись они по домам.
     19
     Трудно сказать, кому первому  пришла в голову эта мысль, но очень скоро
весь Кастель Родригес знал, что ночное происшествие имеет прямое отношение к
явлению пресвятой девы Каталине Перес. Горожане говорили об этом  на улицах,
священнослужители  --  в  церквах,  аристократы  --  во  дворцах.  Монахи  и
монахини, захваченные водоворотом странных событий, не могли молиться.
     И  вскоре  ни  у  кого   не  осталось  сомнений  в   истинном  значении
таинственных  слов  девы  Марии.  Многие  из  священнослужителей  задавались
вопросом:  а угоден ли богу чрезмерный аскетизм епископа и нет  ли гордыни в
его излишнем смирении? Зато дон Мануэль был человеком без сучка и задоринки.
Лучшие  годы он отдал  служению  богу и королю. Его  величество,  помазанник
божий, неоднократно награждал верного слугу. Только на нем, доне Мануэле  де
Валеро,  могла  остановить  свой  выбор  пресвятая  дева.   Представительная
делегация города посетила дона  Мануэля и объявила  ему  об этом. Тот, как и
полагается солдату, решительно ответил, что готов исполнить волю девы Марии.
Днем дон  Мануэль исповедовался у протоиерея и  получил отпущение грехов,  а
вечером отменил званый  ужин,  ибо  утром  следующего  дня собирался принять
святое причастие.
     Приор  доминиканского  монастыря  лично  сообщил  епископу  о  принятом
решении и  попросил  его  возглавить процессию братьев-монахов,  так как они
собирались принять  участие в торжественной  церемонии.  Распознав затаенную
злобу предложения  приора,  епископ, тем не менее, поблагодарив, согласился.
Зная склонность Доминго к парадоксальным идеям, он  не принял его толкования
воли святой девы,  но ни на секунду не сомневался, что дон Мануэль недостоин
чести  совершить  чудо.  Он  с  радостью  отказался  бы  от участия  в  этом
представлении, но понимал,  что его отказ будет расценен как гордыня.  Кроме
того, он обещал Доминго оберегать девушку.
     На  следующий день,  с  тяжелым сердцем,  в  сопровождении  двух верных
секретарей,  епископ  шел  к  собору  во  главе  процессии   монахов.  Толпа
раздавалась в стороны, освобождая  проход. Он поднялся по ступенькам и сел в
кресло  у  алтаря. Хоры заполнила городская  знать.  Появился дон Мануэль  в
сопровождении  дворян и сел  по другую сторону алтаря. В парадных  доспехах,
сверкающих золотом, и  плаще с зеленым крестом ордена Калатравы.  Дворяне на
хорах громко переговаривались между собой, смеялись, здоровались и улыбались
друг другу. Не отставал от них и  простой люд, стоявший внизу. Казалось, они
пришли не в церковь, а на бой быков. Епископ, нахмурив брови, думал о том, а
не приструнить ли  ему собравшихся.  Каталина, опираясь на костыль, стояла у
ступенек, ведущих к алтарю.
     Но вот собор наполнили торжественные звуки  органа, и шум быстро  стих.
Из  ризницы вышли  священнослужители в дорогих ризах,  надеваемых  по  самым
торжественным  случаям,  подаренных церкви  набожными  благородными  дамами.
После  мессы  дон  Мануэль и Каталина  приняли святое причастие. И  наступил
долгожданный момент.
     Дон  Мануэль,  расправив  плечи, уверенный в своих силах, спустился  по
ступенькам к  девушке, положил  ей на  голову руки и твердо,  будто командуя
солдатами, произнес требуемые слова:
     --  Во имя  отца и  сына и святого  духа, я  приказываю тебе,  Каталина
Перес, встать, отбросить ненужный костыль и идти.
     Девушка, зачарованная его видом, испуганная, встала, отбросила костыль,
шагнула  вперед  и  с отчаянным  криком рухнула на  пол.  Толпа  взревела от
ярости.
     --  Ведьма! Ведьма!  -- кричали мужчины и женщины.  -- Костер!  Костер!
Сжечь ее! Сжечь!
     В  едином порыве они  подались вперед,  чтобы  разорвать  несчастную на
куски. Некоторые  падали, и их  безжалостно давили напиравшие сзади. Церковь
наполнилась воплями боли. Епископ со сверкающими глазами вскочил на ноги.
     -- Назад, назад -- прогремел его голос. -- Кто посмел  осквернить  храм
божий?! Назад, говорю я вам, назад!
     И так страшно кричал он, что толпа застыла, будто перед ней разверзлась
пропасть.
     -- Грех, грех!  -- ревел епископ, грозя горожанам сжатым кулаком. -- На
колени,  на колени! Молитесь,  чтобы вам  простилось оскорбление, нанесенное
святому месту.
     И  многие, рыдая,  повалились  на колени,  а  остальные, парализованные
ужасом,  не отрываясь,  смотрели  на  извергающего  громы и молнии епископа.
Тишину нарушали лишь истерические всхлипывания женщин.
     -- Слушайте, слушайте, что  я вам  скажу, -- властно, но уже без угрозы
продолжал  епископ.  --  Вам  известны  слова,  с  которыми  пресвятая  дева
обратилась к Каталине Перес,  и  вы  знаете о  чудесах, происшедших  в  этом
городе и  взбудораживших ваши умы и сердца. Дева Мария сказала этой девушке,
что ее излечит сын дона Хуана де Валеро, который лучше всех  служил  господу
богу.  В нашем грешном тщеславии я, кто  обращается к  вам, и  мой  брат дон
Мануэль  опрометчиво решили,  что  речь шла об одном из нас. И  были жестоко
наказаны за нашу самоуверенность. Но у дона Хуана есть еще один сын.
     Толпа ответила веселым смехом.
     --   El  panadero,  el   panadero,   пекарь,   пекарь,   --   закричали
присутствующие.   И   постепенно   их   крики   слились   в  ритмичный  рев,
скандирование: -- El panadero, el panadero!
     --  Тихо! -- вскричал  епископ, и смех прекратился.  --  Смеетесь?  Что
может быть хуже смеха  дураков! Господь бог требует  от вас справедливости в
поступках,  сострадания  к ближнему  и  смирения.  Так-то  вы  чтите  нашего
господина? Лицемеры и богохульники. Грех, грех, грех!
     Страшен был  его гнев. С каждым словом, выплеснутым им в лицо, горожане
подавались назад.
     -- Есть ли здесь слуги Святой палаты?
     Единый  вздох пронесся  по церкви, ибо  одно упоминание  об  инквизиции
вызывало трепет у самых смелых. Восемь  мужчин  спустились  с хоров и встали
позади епископа.
     -- Слушайте. Святая палата ничего не делает  второпях или по злобе. Она
милосердна к раскаявшимся, а если наказывает,  то по  справедливости. Только
она может вершить суд над этой несчастной калекой.  Святая палата определит,
обманута ли  она или  одержима  дьяволом.  Если  чуда  не  свершится,  слуги
инквизиции отвезут  девушку в особый трибунал. Но воля святой  девы  еще  не
исполнена. Где Мартин де Валеро?
     -- Здесь, здесь, -- послышались голоса.
     -- Пусть он пройдет вперед.
     -- Нет, нет, нет, -- это кричал Мартин, пекарь.
     -- Если он не хочет идти, приведите его.
     Несколько  мужчин   подтащили  отчаянно  сопротивлявшегося  Мартина   к
ступеням и, отступив, смешались с толпой. Пекарь остался один.  В церковь он
пришел  прямо из  пекарни, в рабочей одежде,  даже не вымыв руки, что  бы не
пропустить чуда, о  котором  говорил  весь город. Лицо  его раскраснелось от
жара печи и недавней схватки, на лбу блестели крупные капли пота.
     -- Подойди, -- приказал епископ. Мартин тяжело поднялся по ступенькам.
     --  Брат, брат,  что ты  со мной делаешь? -- в отчаянии восклицал он.--
Как  я могу справиться с тем, что не  удалось тебе. Я  --  простой человек и
такой же христианин, как и мой сосед.
     -- Молчи.  -- Епископ,  разумеется, и не рассчитывал, что  пекарь может
совершить  чудо,  но  подумал о  нем  как о единственном  средстве  спасения
Каталины  от  ярости  толпы.  Ему   требовалась  короткая  передышка,  чтобы
утихомирить  страсти.  И теперь  он знал,  что  девушка  в безопасности.  --
Приведите девушку.
     Каталина,  сотрясаясь  от рыданий, лежала там, где и упала, закрыв лицо
руками.  Два инквизитора подняли ее на ноги, помогли подняться по ступенькам
и подвели к епископу. Зажав под мышкой костыль, Каталина с мольбой простерла
к нему руки. По щекам девушки катились слезы.
     -- О, мой господин, пожалейте меня. Не надо, не  надо, умоляю  вас,  из
этого ничего не выйдет. Отпустите меня домой, к маме.
     -- На колени! -- вскричал епископ, -- На колени!
     Всхлипывая, она опустилась на колени.
     -- Возложи руку ей на голову, -- обратился епископ к брату.
     -- Я не могу. Не хочу. Я боюсь.
     -- Под страхом отлучения от  церкви я приказываю  тебе сделать то,  что
сказал.
     Дрожь  пробежала  по  телу  Мартина,  ибо он  чувствовал, что  в случае
неповиновения брат, не колеблясь, приведет в исполнение эту страшную угрозу.
И возложил трясущуюся руку на голову девушки.
     -- А теперь повтори то, что сказал твой брат Мануэль.
     -- Я ничего не помню.
     -- Тогда повторяй за мной. Я, Мартин де Валеро, сын Хуана де Валеро.
     -- Я, Мартин де Валеро, сын Хуана де Валеро, -- повторил Мартин.
     Епископ  громко и  отчетливо закончил  фразу,  и  Мартин  едва  слышным
шепотом повелел  девушке отбросить костыль и идти. Собрав все силы, Каталина
поднялась,   отчаянным   жестом   отбросила    костыль,   шагнула    вперед,
покачнулась... И не  упала.  Она стояла. А затем, с радостным криком, забыв,
где находится, сбежала вниз по ступенькам.
     -- Мама, мама!
     Мария Перес,  вне себе от счастья,  бросилась ей  навстречу и прижала к
груди.
     На  мгновение  толпа  застыла  в  изумлении,  а затем  началось  что-то
невообразимое.
     -- Чудо, чудо!
     Люди кричали, хлопали в  ладоши, женщины махали носовыми платочками,  в
воздух  взлетали  шляпы.  Многие  плакали  от  радости. Своими  собственными
глазами они видели  чудо. И вдруг в соборе  воцарилась тишина  и все взгляды
устремились на епископа. Мартин, едва поняв, что произошло, давно смешался с
толпой,  и  епископ, в  потрепанной, много раз  штопанной рясе, стоял, один,
спиной к алтарю, в ореоле яркого света.
     -- Святой, святой! -- кричали горожане. --  Будь благословенна женщина,
родившая  тебя. Дозволь  нам  удалиться с миром. О,  счастливый,  счастливый
день!
     Они  не  знали,  что говорили.  Они  были вне себя от радости,  любви и
страха. И только Доминго заметил разбитое стекло в одном из витражей, сквозь
которое, совершенно случайно, упал на епископа солнечный луч. Епископ поднял
руку,  требуя тишины,  и  мгновенно  крики ликования сменились молчанием. Он
постоял, оглядывая море обращенных к  нему лиц, грустный и суровый, а затем,
возведя  глаза  к  небу,   словно  обращаясь  к  создателю,   неторопливо  и
торжественно начал читать никийский символ веры. Все его слушатели знали эти
слова, так как каждое воскресенье слышали, приходя к мессе, и собор наполнил
низкий  гул  голосов  собравшихся,  шепотом  повторявших  молитву  вслед  за
епископом.  Он  дочитал  до  конца.  Затем  повернулся  и  пошел  к  алтарю.
Окружавшее  его  сияние  пропало,  и Доминго, взглянув  на  разбитый витраж,
увидел, что солнце  спустилось в своем  неустанном движении по небосклону, и
ни один луч не смог проникнуть сквозь пробоину в цветном стекле.
     Епископ  распростерся  перед  алтарем  в  молчаливой  молитве. Огромная
тяжесть свалилась с его измученного сердца, ибо ему стало ясно, что хотя, на
голове девушки лежала рука Мартина, именно он был исполнителем божьей воли и
он, Бласко де Валеро, совершил чудо  в его честь. Этим господь бог  показал,
что  прощает своему ничтожному слуге  совершенный  им  грех,  когда тот,  по
доброте души, приказал задушить  грека перед  сожжением.  Бог, который  знал
все,  прошлое, настоящее и будущее, видел грешника насквозь и сам приговорил
его к вечным страданиям. Можно жалеть мучающихся грешников, но никто не смел
оспаривать правосудие господа.
     Епископ  встал  и  медленно  пошел к  ступенькам,  ведущим вниз. За ним
последовали два его секретаря, приор и доминиканцы.  На верхней ступени  дон
Бласко остановился.
     --  Да пребудет  с  вами благословение господина нашего Иисуса  Христа,
любовь божья и причастие святого духа.
     Он сошел  по ступеням. Толпа раздалась в стороны,  пропуская епископа и
его спутников. Монахи запели Te Deum Laudamus, и их сильные голоса наполнили
церковь. Епископ, как  в трансе,  шел сквозь  коленопреклоненное многолюдье,
благословляя  окружавших его горожан. Он  не  заметил  иронического  взгляда
Доминго.
     В   этот  момент  ударили   колокола  собора,  и  вскоре  к  их   звону
присоединились  колокола остальных церквей города. На этот раз обошлось  без
вмешательства  сверхъестественных сил.  Дон Мануэль как настоящий  солдат не
оставил без внимания ни малейшей  детали и позаботился о том, чтобы колокола
собора отметили чудо, которое он рассчитывал совершить.
     Распахнулись  резные   двери,   и   епископ  вышел  в   слепящий   свет
августовского  дня. Толпа устремилась  вслед и сопровождала  его монахов  до
ворот доминиканского  монастыря. Епископ хотел войти в них, но громкие крики
остановили его.  Люди  хотели, чтобы  он говорил с ними.  У  стены монастыря
находилась   кафедра,   которую   использовали,   когда   в  город  приезжал
проповедник,  знаменитый своим  красноречием,  и церковь  монастыря не могла
вместить  всех  желающих  услышать  его.  Приор  выступил  вперед  и  сказал
епископу,  что  народ   умоляет  его  согласиться  с  их  просьбой.  Епископ
огляделся, словно  не понимал, где  находится.  Со стороны могло показаться,
что  до этого момента  он не  сознавал, что  его  окружает столько людей. На
мгновение он застыл, собираясь с мыслями, а затем молча поднялся на кафедру.
     -- Невозможно познать глубину  сердца человека, невозможно представить,
о чем  он думает. Как же тогда  можем  мы  найти  бога,  который создал  все
вокруг, и узнать его мысли или постигнуть его намерения?
     Мощный  голос  епископа  достигал самых  дальних рядов, и даже когда он
понижал  его,  все  отчетливо слышали  каждое слово.  В  страстном обличении
грехов человеческих голос  его гремел раскатами грома. Внезапно он замолчал,
и  тишина  казалась  мгновением  страшного  суда. Люди содрогались, когда он
напоминал  им о  скоротечности  жизни, об  опасностях, подстерегающих  детей
Адама от колыбели до могилы, о мимолетности удовольствий, о страданиях души.
Они ужасались, когда он расписывал адские муки грешников. Они плакали, когда
тающим  от нежности голосом  он  напоминал  о вечном блаженстве  рая. Многие
раскаялись  в  своих  грехах  и  с  того  момента стали  другими  людьми.  В
заключение он  воздал хвалу  деве  Марии  и господину нашему  Иисусу Христу.
Никогда раньше не говорил он со столь яростным красноречием.
     Когда  епископа провели  в  келью, он  так  ослаб, что позволил  верным
секретарям уложить его  в постель. Душевные переживания и усталость отняли у
него все силы.
     20
     Всю  ночь в городе  царило  веселье. В  тавернах не  успевали наполнять
кружки и  рога  для вина.  Никто не сомневался,  что  чудо  совершил  святой
епископ, и всех  тронула его скромность, проявившаяся в том,  что он излечил
девушку  не сам, а посредством брата, пекаря. Его  пример показал всем,  что
только смирением можно добиться божественного расположения.  Многие клялись,
что видели, как он шел по воздуху, в двух футах от земли, как говорили одни,
или в четырех, как утверждали другие.
     21
     Когда горожане вслед за епископом  покинули собор, Мартин, сжавшийся  в
комок в надежде, что никто не обратит на него внимания, остался в соборе. Он
ждал, чтобы уйти незамеченным, но чувствовал, что ему  надо спешить, так как
в связи  с происшедшим возрастет число покупателей, а он  оставил пекарню на
двух учеников  и  опасался, что они не смогут всех  обслужить. Он не  только
выпекал хлеб,  но  и жарил  мясо для тех, кто не мог  сделать  этого дома. И
многие из  горожан могли подумать о том, чтобы отпраздновать свершение чуда.
Решившись наконец выйти на улицу, Мартин заметил лежащий на мраморных плитах
костыль Каталины, поднял его, так как не любил беспорядка, и унес с собой.
     Протоиерей, вернувшись  домой и  сев  за обеденный стол,  вспомнил, что
костыль остался в соборе, и подумал, что такую реликвию не стоит упускать из
виду.  Он  сразу послал  слугу за  костылем  и очень  расстроился, когда тот
вернулся с пустыми руками. После обеда он распорядился, чтобы костыль нашли.
На  следующий  день протоиерею  доложили, что костыль стоит  в углу  пекарни
Мартина.  Он вновь послал слугу, Мартин отдал костыль и протоиерей убрал его
в шкаф, еще не решив, что с ним делать дальше.
     Донья Беатрис, прослышав о  свершившемся чуде, направила к Марии  Перес
двух монахинь, велев подарить девушке золотую цепочку, если та действительно
излечилась, попросив взамен костыль, который аббатиса намеревалась поместить
в  приделе  святой девы, и  осталась весьма недовольной,  когда, вернувшись,
монахини доложили, что ни Каталина, ни ее мать и дядя понятия не имеют, куда
подевался  сей предмет.  Однако  аббатиса  твердо  решила добыть его  и,  не
доверяя монахиням  в столь деликатном  деле,  пригласила к себе управляющего
своими поместьями и  приказала  ему выяснить, кто завладел костылем, а затем
от ее имени потребовать вернуть  святую  реликвию  кармелитскому  монастырю.
Спустя  два  или  три  дня  управляющий  сообщил  аббатисе,  что  костыль  у
протоиерея, но тот не желает с ним расставаться.
     Донья  Беатрис  очень  рассердилась  и  высказала   управляющему  много
нелицеприятных  слов, а потом написала протоиерею вежливое письмо, в котором
попросила  отдать  костыль,  чтобы она  могла  поместить  его в  церкви,  на
ступенях  которой  святая дева явилась  Каталине .  Она сказала, что  трудно
найти  лучшее  место  для  реликвии, которую следует сохранить  в  назидание
будущим поколениям. Протоиерей прислал не менее вежливый  ответ,  в  котором
сообщал, что, несмотря на искреннее  желание выполнить волю аббатисы, он  не
может  пойти  ей  навстречу. Далее  протоиерей  резонно  заметил,  что после
совершения чуда костыль остался в соборе. И этим, по его мнению, господь бог
сам  определил  место   нахождения  святой  реликвии.  После   первых  писем
последовали и другие, уже  не такие вежливые. Аббатиса становилась все более
категоричной,  а  протоиерей --  упрямым.  Конфликт разгорался, и сторонники
враждующих  сторон  обменивались  нелестными эпитетами, которыми  награждали
друг друга их  преподобия. В частности, аббатиса  назвала протоиерея  наглым
ослом, снедаемым сладострастием. Тот не остался в долгу, заметив со вздохом,
что поведение этой старой карги порочит всю католическую веру.
     Наконец,  донья  Беатрис  решила,  что  бывает  предел и  христианскому
терпению, и дала волю праведному гневу. Она вновь послала за управляющим. На
этот раз донья Беатрис в ультимативной форме потребовала вернуть костыль,  в
противном случае  угрожая лишить  протоиерея поддержки  ее брата, герцога, в
одном сложном  судебном  процессе. Кроме того,  она просила передать, что не
может больше  оставлять без внимания скандальные слухи о связи  протоиерея с
некоей женщиной  и будет  вынуждена  передать  имеющиеся  в ее  распоряжении
сведения епископу  провинции. На  этот раз удар попал в цель. Протоиерей  по
протекции герцога получил должность каноника в  кафедральном соборе Севильи,
но  церковный  капитул  возбудил  судебное  дело,  требуя  его  отставки  на
основании того, что он жил  в  другом городе. Протоиерей не хотел терять это
доходное  место.  Закон, однако, был против  него, и на благополучный  исход
процесса   протоиерей  мог   рассчитывать   лишь  в   случае   вмешательства
могущественного  герцога.  Опять же епископ провинции  придерживался строгих
моральных  взглядов и  мог  серьезно воспринять обвинения аббатисы.  Короче,
протоиерей понял, что проиграл,  и передал управляющему злосчастный костыль.
Чтобы как-то скрасить свое поражение, он  послал аббатисе письмо, в котором,
выразив  глубокое  уважение к ее добродетели, сообщил, что тщательно обдумал
ее  предложение  и   пришел  к   выводу,  что  костыль  должен  храниться  в
кармелитской церкви.
     Аббатиса украсила  костыль серебром и выставила в часовне святой девы в
назидание верующим.
     22
     В замешательстве, вызванном толпой, устремившейся за епископом, Доминго
увел сестру и  племянницу домой. Мария  хотела  уложить Каталину в  постель,
дать ей слабительное и послать за  цирюльником, чтобы пустить девушке кровь,
но  та не хотела  об  этом  и  слышать и  ради  забавы бегала  вверх-вниз по
лестнице. Приходили  соседи,  чтобы  поздравить  ее  и  еще раз  восхититься
свершившимся чудом.  Снова  и снова  Каталина  рассказывала,  как  выглядела
святая дева и что она говорила. Во второй половине дня Каталину пригласили в
один из  дворцов,  и  благородные  дамы млели от восторга, прося ее пройтись
взад-вперед, будто никогда не видели  шагающего человека. Она получила массу
подарков:  носовые  платки, шелковые  шарфы, чулки и  даже платья,  пусть  и
слегка поношенные, а также золотую цепочку, серьги с драгоценными камнями  и
браслет. У  Каталины  никогда  не  было  и  сотой доли  такого  великолепия.
Наконец, предупредив, что она не  должна задирать нос из-за того, что святая
дева излечила ее, и знать свое место, Каталину отпустили домой.
     Спустилась  ночь.  Мария, Доминго  и Каталина поужинали. Мать и дочь  в
сотый раз  обговаривали подробности незабываемого события. Доминго предложил
им  пойти  спать, но Каталина ответила,  что слишком возбуждена и не  сможет
заснуть. Тогда,  чтобы  успокоить девушку, он начал  читать  пьесу,  которую
недавно закончил. Каталина слушала вполуха, но Доминго, захваченный мелодией
своей поэзии, ничего не замечал. Неожиданно она вскочила из-за стола.
     -- Это он, -- воскликнула Каталина. С улицы донеслись звуки гитары.
     -- Кто он?  -- сурово  спросил  Доминго, ибо авторы не любят, когда  их
прерывают на полуслове во время чтения собственного произведения.
     -- Диего. Мама, можно мне пойти к решетке?
     -- Я думала, в тебе есть хоть капля гордости, -- ответила Мария.
     Решетка, о которой шла  речь, закрывала окно,  выходящее  на  улицу, не
столько от  воров, сколько  от пылких влюбленных. Будучи хорошо  воспитанной
девушкой, Каталина знала, что мужчины похотливы, а девственность --  главная
добродетель  незамужней женщины.  Поэтому  она  даже не  думала о том, чтобы
пустить  возлюбленного  в  дом,  но,  по обычаю,  девушка  могла  по вечерам
подходить к зарешеченному  окну и говорить с ним о тех  загадочных пустяках,
что занимают умы и сердца влюбленных.
     -- Он оставил тебя,  когда с тобой  случилось  несчастье, -- продолжала
Мария, -- а как только ты стала знаменитостью и о тебе заговорил весь город,
сразу прибежал, поджав хвост.
     --  О,  мама,  ты плохо знаешь мужчин, -- улыбнулась Каталина.  --  Они
слабы и непостоянны. Я не представляю, что бы произошло, принимай мы всерьез
каждую  их глупость. Вполне естественно, что он не хотел жениться на калеке.
Его  отец и мать нашли ему достойную пару. Но он сто раз говорил, что  любит
меня больше жизни.
     -- Пусть  она идет,  -- вмешался Доминго. -- Она  любит его, и этим все
сказано. Мне кажется, он ничем не хуже других юношей этого распутного века.
     Пожав плечами, Мария встала, взяла высокую свечу и взглянула на брата.
     -- Пойдем на кухню, Доминго. Я хочу дослушать твою пьесу.
     --  Нет, -- возразил  тот,  -- у меня  пропало настроение.  Ты,  Мария,
хорошая женщина,  но не  можешь  отличить пентаметра от коровьего  хвоста. Я
могу  читать  свои  пьесы  только перед  такой  аудиторией,  которая  хорошо
разбирается в поэтических ценностях.
     Они пошли спать,  а  Каталина подбежала к окну,  и  ее сердце  радостно
забилось, когда в ночной тьме она разглядела знакомую фигуру.
     -- Диего.
     -- Каталина.
     И вот,  наконец,  пришла  пора  представить  читателю нашего героя. Его
отец,  портной, обшивал  всю знать  Кастель Родригеса, и с детских лет Диего
учился владеть иглой, кроить штаны и  подгонять по фигуре камзол. Он вырос в
высокого  юношу с прямыми  ногами, тонкой талией и широкими  плечами. А если
прибавить  к  этому  пышную шевелюру, загорелое лицо,  на  котором  сверкали
смелые  черные  глаза,  чувственный  рот  и  прямой  нос,  то  не  покажется
удивительным,  что  для  Каталины  он  был   эталоном  красоты.   Наделенный
вольнолюбивой  душой, он изнывал от тоски, час  за часом под бдительным оком
отца  сшивая шелк, бархат и парчу для  более удачливых людей, чем он сам. Он
полагал,  что рожден для более достойных дел, и в своих  мечтах сыграл много
прекрасных ролей на  сцене жизни. Он влюбился. Родители пришли в ужас, когда
он объявил, что  станет солдатом в Нидерландах или  уедет  искать счастья  в
Америку, если  ему не  позволят жениться  на Каталине  Перес. Все  состояние
Каталины  составлял  лишь  дом, который она  унаследовала  бы  после  смерти
матери,  но  родители  Диего  схитрили  и не  стали спорить. Ему  было  лишь
восемнадцать лет, и  они надеялись,  что влюбленность юноши  угаснет сама по
себе и тогда он найдет  себе достойную пару. А пока они резонно заявили, что
негоже заводить семью,  не закончив обучения ремеслу,  и обещали вернуться к
этому вопросу, когда Диего станет  самостоятельным портным. Не возражали они
и против того, чтобы вечер за вечером он ходил под окно Каталины и развлекал
ее серенадами.  Несчастье,  случившееся  с  Каталиной,  они  восприняли  как
подарок судьбы. Диего был вне себя от горя, но  и ему пришлось признать, что
он не может позволить себе жениться на калеке. А вскоре мать сообщила Диего,
что  дочь  процветающего галантерейщика питает  к нему нежные чувства,  и он
начал за ней ухаживать. Отцы молодых людей встретились  и  решили, что такой
союз выгоден им обоим. Оставалось лишь  договориться  о приданом, но портной
хотел  получить  побольше,  а галантерейщик  --  дать поменьше,  и выработка
окончательных условий потребовала длительных переговоров.
     Они все еще не закончились, когда  Диего появился  под окном исцеленной
Каталины. Несмотря на молодость,  он уже твердо знал, что мужчина никогда не
должен извиняться, так же, как и Каталина понимала, что упреки  ни к чему не
приведут.  Какими  бы  ужасными  ни  были  его  проступки,  мужчина   только
раздражается, когда о них говорят ему  в лицо. Умная женщина  удовлетворится
тем, что они будут тяготить совесть мужчины, если она у  него  есть, а  если
нет, то обвинения тем более бесполезны. Поэтому, не теряя времени, они сразу
перешли к делу.
     -- Сердце моей души, -- сказал Диего. -- Я обожаю тебя.
     -- Моя любовь, моя драгоценная любовь, -- ответила Каталина.
     Не  будем повторять  их  сладостные,  нежные глупости.  Во  все времена
влюбленные  говорили друг другу одно и то же.  Диего не мог пожаловаться  на
отсутствие красноречия. И  скоро  Каталина почувствовала, что долгие  недели
страданий  стоят мига блаженства.  Темнота почти полностью скрывала девушку,
но звук ее мелодичного голоса и серебристый смех разжигали кровь Диего.
     -- Будь проклята разделяющая нас решетка.  Ну  почему я  не могу обнять
тебя и покрыть твое лицо поцелуями, чтобы наши сердца бились рядом?
     Каталина  прекрасно понимала, к чему это может привести, и эта мысль не
вызвала у нее ни  малейшего  неудовольствия.  Она знала,  что помыслы мужчин
устремлены  к  наслаждениям,  и ее пронизала дрожь  гордости  и одновременно
сладко защемило сердце от сознания того, что Диего так страстно желает ее. У
нее даже перехватило дыхание.
     -- О,  любимый мой, почему ты хочешь от меня  того, что  я не могу дать
тебе? Если ты любишь меня, то зачем же стремишься к тому, чтобы я согрешила,
да и в любом случае эти железные прутья являются непреодолимой преградой.
     -- Дай мне тогда твою руку.
     Окно, у которого она сидела,  находилось  довольно высоко,  и  Каталине
пришлось опуститься на колени, чтобы  выполнить  его просьбу. Она  просунула
руку сквозь  решетку, и Диего прижался  к  ней  жадными  губами. У  нее были
маленькие руки, с тонкими пальцами, руки благородной  дамы. Она гладила лицо
Диего и краснела и смеялась, когда ее кулачок оказался у него во рту.
     -- Бесстыдник, -- сказала  она. -- Что ты сделаешь еще? --  она  убрала
руку.
     -- Веди себя прилично, и давай поговорим о наших делах.
     -- Как можно говорить  о делах, когда ты сводишь меня с ума? Женщина, с
таким же успехом ты могла бы просить реку течь в гору.
     -- Тогда тебе лучше уйти.  Уже поздно,  и я устала. Дочь галантерейщика
наверняка тебя ждет. Нельзя же оставить ее без внимания.
     --  Клара? --  вскричал  Диего.  --  Да  на что она  мне?  Она горбата,
косоглаза, а волосы у нее, как у шелудивой собаки.
     -- Лжец, -- рассмеялась Каталина. -- Действительно, на ее лице остались
оспинки и зубы у нее слегка желтоваты, а одного нет совсем, но, в общем, она
не так уж  страшна, и у  нее  добрый характер. Я не виню твоего отца, что он
нашел тебе такую жену.
     -- Мой отец может катиться...
     Для соблюдения приличий мы не будем повторять слова Диего,  предоставив
право закончить  фразу  читательскому воображению.  Но  Каталина привыкла  к
прямому  языку  тех  времен  и  даже  не  покраснела. Наоборот, пылкость  ее
возлюбленного вызвала у девушки довольную улыбку.
     -- Сегодня  утром я был в соборе, -- продолжал Диего, -- и когда увидел
тебя, во всей красе стоящую перед алтарем, будто меч вонзился  в мое сердце,
и я понял, что все отцы мира не смогут разлучить нас.
     --  А я никого не  видела. Я не  понимала, где  нахожусь и что со  мной
происходит. А потом миллион иголок вонзились в мою ногу, и от боли я чуть не
потеряла сознание  и пришла  в себя  только в объятиях мамы. Она  смеялась и
плакала, и я тоже разрыдалась.
     -- Ты бежала и бежала, а мы  кричали  от радости. Ты мчалась, как лань,
убегающая  от  охотника, как лесная  нимфа, услышавшая приближающиеся голоса
людей,  как...  --  Тут воображение изменило  Диего,  и  он  закончил  фразу
довольно  банальным  сравнением:  -- Ты  бежала, как небесный  ангел. И была
прекраснее зари.
     Каталина слушала бы его до утра, но за спиной раздался голос Марии:
     -- Иди спать, дитя. Ты же не хочешь, чтобы соседи сплетничали о тебе, и
вообще, уже поздно.
     -- Спокойной ночи, любимый.
     -- Спокойной ночи, свет моих глаз.
     Надо же так случиться, что отец Диего и галантерейщик в эти дни спорили
о  куске  пустующей  земли,  который портной хотел  получить  в  приданое, а
галантерейщик --  оставить за собой. Вероятно, за кружкой пива они могли  бы
найти компромиссное решение, но, к удивлению галантерейщика, портной уперся,
как баран. Произошел крупный разговор, закончившийся  скандалом, и почтенные
отцы разошлись в разные стороны. Портной,  тем не менее, имел веские причины
для  столь странного, на взгляд галантерейщика,  поведения. Во-первых,  чудо
прославило  Каталину и могло благотворно  отразиться на количестве  заказов,
выйди   она  замуж  за   Диего.  Во-вторых,  Каталина   сама   была  опытной
вышивальщицей. И  в-третьих,  что,  возможно,  и  стало  решающим,  начались
разговоры,  что  благородные  дамы  города,  очарованные  ее  скромностью  и
хорошими  манерами,  решили  собрать девушке достойное  приданое.  И  теперь
портной смотрел на Каталину как  на желанную партию. Диего  она  принесла бы
счастье,  а  ему  --  новых клиентов.  Так  исчезло  последнее  препятствие,
преграждавшее влюбленным путь к счастью.
     23
     В  то  время, как Каталина и  Диего мирно беседовали,  разделенные лишь
железной решеткой, аббатиса строила  планы, не в малой степени касающиеся их
будущего.
     Донья  Беатрис  всегда  скрупулезно  выполняла религиозные обязанности.
Монастырь в  Кастель Родригесе  стал гордостью  ордена, монахини  отличались
безупречным поведением, пышность  церковных служб привлекала сотни верующих,
а  каждый  нуждающийся,  обратившийся  за  помощью,  находил,  как  минимум,
сочувствие.  Но, несмотря на набожность и  благочестивость,  аббатиса питала
лютую  ненависть к некоей  монахине из Авилы,  Терезе де Сепеда. Когда донья
Беатрис была послушницей, эта  монахиня, в монашестве мать Тереза,  наделала
немало шума, неоднократно заявляя, что ей являлись Иисус  Христос, пресвятая
богородица и прочие небожители,  не  говоря о том, что  она выгнала дьявола,
явившегося к ней в келью, брызнув в него святой водой.  Наконец, недовольная
мягкостью устава  кармелитского ордена,  она ушла  из  монастыря  и основала
новый  орден, с более  суровыми правилами. Остальные монахини расценили этот
поступок   как   оскорбление  и   приложили  все   силы,   чтобы  уничтожить
нежелательного   конкурента.  Но  Тереза  де   Сепеда   оказалась   женщиной
энергичной,  решительной  и смелой  и,  подавляя непрекращающуюся оппозицию,
открывала монастыри босоногих кармелиток по всей Испании. Название ее ордена
определялось тем, что вместо крепких кожаных башмаков монахини матери Терезы
носили сандалии с подошвами, сплетенными из веревки. И к  моменту ее смерти,
случившейся за несколько лет до описываемых событий, орден босых  кармелиток
по своему влиянию  сравнялся,  а  где-то и  превзошел  старый орден.  Самого
упорного противника мать Тереза встретила  в лице доньи Беатрис. Аббатиса не
терпела даже разговоров о длительных умерщвлениях плоти,  которым подвергали
себя босоногие кармелитки, и о посещавших их видениях. Какое право имела эта
снедаемая  гордыней,  высокомерная  и  хитрая женщина,  к  тому  же  низкого
происхождения,  ставить себя выше других. Наконец,  она настолько обнаглела,
что обратилась  к епископу провинции с просьбой  открыть монастырь в Кастель
Родригесе.  К  тому  времени она уже  приобрела  влиятельных друзей как  при
дворе, так  и среди духовенства,  и донье Беатрис пришлось  использовать все
свое влияние, чтобы остановить соперницу. Чаша весов в этой отчаянной борьбе
все еще колебалась, когда мать Тереза умерла.
     И, помолившись за ее грешную  душу, донья Беатрис облегченно вздохнула.
Она не сомневалась, что с уходом этой беспокойной женщины созданный ею орден
придет в  упадок  и монахини вернутся  в  кармелитские  монастыри. Но она не
представляла,  какую глубокую  память оставила мать Тереза в  своих духовных
дочерях. Очень скоро по всей Испании пошли слухи о  чудесах, совершенных  ею
при жизни и после смерти. Когда мать Тереза отошла в мир иной, ее келью, как
рассказывали очевидцы,  наполнил  нежный  запах, а девять месяцев  спустя ее
тело выкопали из могилы, и  оказалось, что оно  совершенно не  изменилось, а
тем  же нежным  запахом благоухал уже  весь  монастырь.  Больные исцелялись,
прикоснувшись к ее останкам. Многие уже говорили  о том, что пора причислить
ее к лику блаженных, и донья Беатрис, наконец,  поняла, что рано или  поздно
мать Тереза станет святой.
     Это  обстоятельство  серьезно обеспокоило  аббатису.  Приобщение матери
Терезы к лику  святых значительно  укрепило бы  позиции  босоногого  ордена.
Конечно,  святые были и среди кармелиток, например оба основателя ордена, но
это  произошло очень давно,  а  люди  почему-то всегда чтили новых  кумиров,
незаслуженно забывая  старых.  Аббатиса не  могла  воспрепятствовать подъему
нового  ордена,  но  тут  ей  предоставилась  возможность  выдвинуть  своего
кандидата   в  небожители.  Провидение  указало   ей  правильный   путь,   и
отказываться  от  такого подарка  было  бы грешно. Лазарь стал святым только
потому,  что  присутствовал  при чудесах,  совершаемых  Иисусом. А Каталина,
набожная  и  добродетельная  девушка,  излечилась  милостью  святой  девы  в
присутствии  не  двух-трех  полоумных монахинь  и  ищущих собственных  выгод
священников,  но  огромного  числа  верующих.   Получив  знак  божественного
расположения,  она,  естественно,  всю  оставшуюся  жизнь  должна  посвятить
служению Иисусу.  Правда, донья  Беатрис  краем  уха  слышала,  что Каталина
влюблена в  какого-то  юношу,  но  сочла  эти  слухи несущественными.  Ей не
верилось, что девушка  в здравом  уме могла выйти замуж за портного,  вместо
того чтобы наслаждаться благами  духовными и материальными, предоставленными
ей  монастырем. Каталина  прославила бы и саму  обитель и весь  орден.  Дева
Мария,  несомненно,  еще  не  раз  выразит  девушке  свое  благоволение,  ее
известность будет расти,  и после  смерти Каталина сможет  занять  достойное
место среди небожителей.
     Донья Беатрис раздумывала над этой привлекательной идеей не один  день,
но, будучи женщиной  осторожной,  решила посоветоваться с духовником. Тот  с
энтузиазмом  воспринял  предложение  аббатисы  дать  господу  богу  невесту,
отмеченную самой богородицей. В разговоре аббатиса упирала на благодарность,
которую  должна испытывать излеченная девушка, посчитав ненужным упомянуть о
скромных  мотивах,   которыми   руководствовалась  сама.  Духовник,  человек
набожный, но недалекий,  не смог разобраться в хитросплетениях  интриг доньи
Беатрис. Но, тем не менее, и он нашел одно серьезное возражение.
     -- Статус этого монастыря  требует,  чтобы монахиня  была  благородного
происхождения.  А  семья  Каталины,  хоть  и  сохранила  чистоту  крови,  не
принадлежит к дворянству.
     Аббатиса, впрочем, без труда нашла обходной путь.
     -- Мне  кажется, что расположение пресвятой девы  вполне может заменить
дворянскую грамоту. В моих глазах она равна самому гордому гранду.
     Услышав  такой  ответ  из  уст дочери герцога,  бедный  монах  пришел в
восторг.  Теперь  оставалось решить лишь  техническую сторону дела. Аббатиса
предполагала пригласить  девушку к себе  и  предложить ей провести несколько
дней  в  монастыре, чтобы та могла  должным образом выразить создателю  свою
благодарность.  Предугадывая   возможные   возражения   Каталины,  вызванные
привязанностью  к юноше, донья Беатрис попросила монаха рассказать  обо всем
исповеднику  девушки, чтобы  тот  посоветовал Каталине,  а  если  надо  -- и
приказал, принять предложение аббатисы. Тот с радостью обещал выполнить  это
богоугодное поручение.
     На следующий день Каталину провели в молельню доньи Беатрис. Раньше она
едва могла отличить девушку от  десятка других, но  сейчас  аббатису приятно
поразила красота  Каталины,  и  она довольно  улыбнулась.  Донья  Беатрис не
жаловала  уродливых  монахинь  и   считала,  что  невестами  Христа   должны
становиться   лишь  те,  кто  сочетал  в  себе  ум  и  приятную  наружность.
Скромность, нежный  голосок и хорошие манеры Каталины также  пришлись ей  по
нраву.  А  речь  девушки, благодаря урокам  Доминго,  отличалась  не  только
правильностью  построения  фраз,  но  и  элегантностью. Аббатиса не могла не
подивиться,  обнаружив,  что  в  столь  невзрачном  окружении   вырос  такой
прекрасный  цветок. И  последние  сомнения в правильности принятого  решения
растаяли,  как дым. Девушка, несомненно,  родилась  для славных дел,  а  что
могло сравниться с честью посвятить жизнь служению господу богу?
     Каталина поначалу держалась скованно, с почтением взирая на благородную
даму,  чьи  добродетели  славились на  весь город,  но донья Беатрис  сумела
расположить  девушку к себе.  С ее лица не сходила улыбка, которую так редко
видели  монахини, и  Каталина  даже  подумала, не  преувеличены  ли  слухи о
суровости аббатисы. Скоро она рассказывала историю  своей короткой жизни.  К
неудовольствию доньи Беатрис, ничем,  естественно, внешне  не  проявившемся,
девушка расписывала достоинства и красоту Диего, с радостью сообщив, что его
родители, ранее относившиеся  к ней крайне холодно, теперь дали согласие  на
свадьбу. Аббатиса пожелала из ее собственных уст  услышать историю появления
девы  Марии,  а  затем,  как бы  невзначай, заметила,  что  после  чудесного
исцеления Каталине  следовало бы провести  в  монастыре  пару недель, чтобы,
удалившись  от  мирской  суеты,  в  молитвах  отблагодарить  свою   небесную
покровительницу.  Слова  доньи Беатрис ужаснули  Каталину.  Но она  привыкла
говорить то, что думала,  ее  страх  перед аббатисой  уже пропал, и  девушка
ответила честно и откровенно.
     -- Но, ваше преподобие,  -- вскричала она, -- я не могу этого  сделать.
Мы с  Диего так  долго  не видели друг друга. Если я удалюсь  в монастырь, у
него разорвется сердце. Он каждый вечер говорит  мне,  что  целый день живет
лишь ради того часа, когда мы можем побыть наедине у моего окна.
     --  Я не  собираюсь  принуждать тебя, дитя мое.  Пребывание в монастыре
пойдет тебе  лишь  на  пользу,  если ты  придешь туда  из  любви  к  богу  и
искреннего  желания совершенствоваться.  И, должна признать,  меня  удивляет
твое нежелание отблагодарить пресвятую деву за ниспосланную тебе милость. Не
думаю, что этот юноша, как ты говоришь, без памяти в тебя влюбленный, станет
возражать, что за добро ты отплатишь добром. Но довольно об этом. Я полагаю,
тебе  следует  посоветоваться  с  исповедником. Возможно он скажет, что  мое
предложение не имеет смысла, и тогда твоя совесть будет спокойна.
     И донья Беатрис отпустила девушку, подарив ей янтарные четки.
     24
     Аббатиса ничуть не удивилась, когда два или три дня спустя ей доложили,
что  Каталина  ждет  в приемной и  просит  разрешения  провести в  монастыре
несколько дней. Она  пригласила  девушку  к себе,  поцеловала ее и  передала
наставнице  послушниц. Каталине  отвели  келью со  скромной обстановкой,  но
просторную,  чистую  и   прохладную,  с  окнами,  выходящими   на  ухоженный
монастырский сад.
     Доброта, очарование и простота Каталины немедленно покорили все сердца.
Монахини, послушницы, мирские сестры и благородные дамы, жившие в монастыре,
баловали   ее,   как   любимого   ребенка.   Постель   Каталины    полностью
соответствовала  уставу  ордена, но  по сравнению с той, к которой  привыкла
девушка,  она  казалась   пуховой   периной,  а  нехитрая  еда  монахинь  --
изысканными  яствами. Рыба, цыплята, дичь  поставлялись к столу  из обширных
поместий аббатисы,  и вдобавок  благородные дамы зазывали Каталину к себе  и
пичкали сладостями и деликатесами.
     Донья  Беатрис  с довольной улыбкой наблюдала, как девушке  открывались
радости монастырской  жизни,  надежно защищенной от хлопот и  суеты внешнего
мира. Некоторая ее монотонность оживлялась в час отдыха,  когда монастырскую
приемную заполняли  знатные дамы и дворяне, и их разговоры не ограничивались
лишь религиозными темами. Каталине не в малой степени льстило оказываемое ей
внимание.  Она  вошла  в монастырь  в  воинственном  настроении,  по приказу
исповедника,  горячо поддержанного  матерью, но скоро поняла, что пребывание
там  не лишено  определенных  преимуществ. Счастливая,  упорядоченная  жизнь
монахинь существенно отличалась от той,  какую вела  она дома в непрестанной
утомительной работе и постоянной нужде.  Бывали же  времена, когда никто  не
приглашал мать и дочь вышивать дорогие одежды, и тогда они перебивались лишь
случайными заработками Доминго.
     Каталина наслаждалась  богослужениями,  которые  посещала  с остальными
монахинями. И  хотя ей  недоставало Диего, она не могла  не признать, что  в
будущем будет с радостью вспоминать дни, проведенные в монастырской тишине.
     Каждый вечер донья Беатрис посылала за Каталиной и проводила с ней час.
Она  ни разу  не упомянула, что  хотела  бы видеть Каталину  монахиней,  но,
беседуя с девушкой, скоро поняла, что та не только добродетельна, но и очень
умна,  обладает  твердым характером и  со  временем  может  стать  гордостью
ордена.  Донья   Беатрис  говорила   с   ней   не  как   гордая   дама   или
мать-настоятельница, но как близкая подруга.  Она  прилагала все силы, чтобы
подчинить  девушку  своему влиянию,  но чувствовала,  что действовать надо с
предельной осторожностью. Она  рассказывала о  жизни различных святых, чтобы
расширить кругозор  Каталины,  и придворные сплетни, чтобы показать ей, что,
будучи  монахиней,  можно играть  важную роль в  государственных  делах. Она
говорила об управлении монастырем и  многообразных обязанностях аббатисы, не
без намека,  что при благоприятном стечении  обстоятельств и Каталина  может
занять  этот  важный  пост.  Такая перспектива,  без  сомнения, не могла  не
поразить дочь вышивальщицы.
     В  монастыре  тайное быстро становилось  явным, и,  хотя  донья Беатрис
никому  не  говорила о  своих планах,  монахини скоро  поняли,  что означало
повышенное  внимание  аббатисы к  этой  симпатичной  девушке.  И одна из них
сказала  Каталине,  что они  будут  счастливы,  если  она  останется  с ними
навсегда. А благородная дама, жившая в монастыре,  потому  что ее муж воевал
где-то за  морями, поведала Каталине, что с радостью стала бы  монахиней, не
связывай ее узы брака.
     -- На твоем месте, дитя, -- продолжала она, -- я бы попросила аббатису,
чтобы она взяла тебя послушницей.
     -- Но я собираюсь замуж, -- удивленно ответила Каталина.
     -- И всю жизнь будешь сожалеть об этом. Мужчины по своей природе грубы,
злы, эгоистичны и неверны женам.
     Взглянув на серое морщинистое лицо  дамы и ее оплывшую фигуру, Каталина
подумала,  что ее муж, возможно, действительно не лишен недостатков,  но мог
привести аргументы, говорящие в его пользу.
     -- Как ты  можешь колебаться,  когда  небесный жених открыл  тебе  свои
объятья? -- и дама положила в рот очередную конфетку.
     В другой раз,  в час отдыха,  высокородная гостья  ущипнула Каталину за
щечку и, улыбнувшись, сказала:
     --  Я  слыхала, в нашем монастыре скоро появится  маленькая святая.  Ты
должна поминать меня в молитвах, ибо я большая грешница и могу попасть в рай
лишь с твоей помощью.
     Каталина испугалась. Она не хотела становиться  ни  монахиней,  ни  тем
более  святой. Она  начала вспоминать как бы невзначай  брошенные  фразы, на
которые ранее не обращала внимания.  И с ужасом поняла, что все  ждут от нее
вступления  в  монастырь. В  тот вечер  она  вошла  в  молельню аббатисы  со
смятенной душой. Волнение девушки не укрылось от глаз доньи Беатрис.
     -- Что случилось,  дитя? -- спросила она,  неожиданно прервав Каталину,
которая что-то рассказывала. Та вздрогнула и покраснела.
     -- Ничего, ваше преподобие.
     -- Ты боишься сказать мне? Разве ты не знаешь, что  я люблю  тебя,  как
родную дочь. Я надеялась, что ты питаешь ко мне хоть каплю привязанности.
     Каталина разрыдалась, и аббатиса протянула к ней руки:
     -- Подойди  ко  мне и расскажи, что беспокоит  тебя. Каталина подошла и
села у ног аббатисы.
     -- Я хочу домой, --  всхлипывая, прошептала она. Донья Беатрис замерла,
но тут же взяла себя в руки.
     -- Разве ты не счастлива здесь? Мы делаем все, чтобы  ублажить тебя. Ты
-- всеобщая любимица.
     --  Эта любовь  связывает меня  по  рукам и  ногам.  Я  -- как  кролик,
попавший в силок.  Монахини,  благородные дамы, все воспринимают как должное
мой уход в монастырь. Я этого не хочу.
     Аббатису  охватила ярость на этих глупых  женщин, предавших  ее в своем
усердии, но ничего не отразилось на ее холеном лице.
     --  Никто  не  хочет  совершить  над  тобой  насилие.  Ты  можешь стать
монахиней лишь по своей воле. И не стоит винить их в том, что, полюбив тебя,
они не хотят, чтобы  ты покинула монастырь. И я была бы рада, если бы святая
дева  разбудила в  твоем  сердце  желание  стать одной  из  нас,  тем  самым
отблагодарив  небо за  оказанную  великую милость.  Ты  прославила  бы  нашу
обитель.  Мне знакомо не только твое смирение и благочестие, но и то, что  у
тебя ясная голова. Слишком редко в невестах Христа ум сочетается с добротой.
Я -- старая женщина и мне уже тяжело нести груз моих обязанностей. Возможно,
думать об отдыхе  и грешно, но я испытала  бы  огромное облегчение, будь  ты
рядом со мной, а в должное время, когда наш создатель призовет меня к  себе,
смогла бы занять мое место.
     Она замолчала, и в ожидании ответа нежно погладила щеку девушки.
     -- Ваше преподобие очень добры ко мне.  Не знаю, как отблагодарить  вас
за столь  щедрое предложение. У меня разорвется сердце, если вы сочтете меня
неблагодарной, но я недостойна такой чести.
     Хотя  слова Каталины  и не содержали  прямого  отказа, от  аббатисы  не
укрылся истинный смысл ответа.  И ее настойчивость, чувствовала она, вызовет
лишь возрастающее  противодействие. Донья Беатрис не признала поражения,  но
сочла необходимым пойти на временное отступление.
     -- Решение  можешь  принять  только  ты  сама,  прислушавшись к  голосу
совести, и я далека от мысли оказать на тебя какое-нибудь давление.
     -- Так я могу вернуться домой?
     -- Ты свободна  в своих  поступках. Я лишь прошу тебя,  из  уважения  к
исповеднику, провести  в  монастыре назначенный им  срок. Я уверена,  что ты
позволишь нам наслаждаться твоим очарованием несколько оставшихся дней.
     Каталина не  могла не  согласиться.  Аббатиса отпустила ее, поцеловав в
лоб, села  в кресло  и  глубоко  задумалась. Она  не привыкла к  тому, чтобы
кто-то брал над  ней  верх, тем более какая-то  девчонка.  Но  донья Беатрис
подавила бушующие в ней страсти, ибо такое важное  дело требовало  холодного
рассудка,  и  скоро в ее изобретательной голове  созрело несколько возможных
вариантов. Она тщательно  взвешивала  их преимущества  и недостатки,  считая
себя  вправе использовать  любые  средства,  не содержащие в  себе  элемента
греха,  чтобы, обеспечив благополучие девушки в этом мире и прямую  дорогу в
рай в следующем,  достигнуть  желанной  цели  и  прославить  орден. В первую
очередь следовало предпринять  еще одну попытку и все-таки убедить  Каталину
уйти в монастырь.  И  сделать это  мог лишь один человек  --  дон Бласко  де
Валеро, епископ Сеговии. Он совершил чудо, излечив Каталину, его высокий сан
и святость  вызывали необходимое благоговение. Донья Беатрис подошла к столу
и написала епископу письмо с просьбой прийти к ней, так как ей необходим его
совет.
     25
     Епископ обещал прийти на следующий день  и с пунктуальностью, необычной
для Испании, явился в точно назначенный час. Аббатиса сразу перешла к делу.
     -- Я хотела поговорить с вашей светлостью о Каталине Перес.
     Епископ  присел  на  краешек  предложенного  аббатисой  кресла и  ждал,
опустив глаза.
     --  По  совету   исповедника  она   удалилась  в  наш  монастырь.   Мне
представилась   возможность  поговорить  с  ней.   Она  образованней  многих
благородных дам.  Ее манеры и поведение безупречны. Она искренне любит  нашу
госпожу,  пресвятую  деву, и достойна  стать  невестой  Христа.  Мне кажется
вполне естественным, если, в благодарность за  проявленное к ней милосердие,
она посвятит  жизнь служению господу  богу. Она  могла  бы  стать  гордостью
нашего ордена, и я не колеблясь приняла бы ее в  этот монастырь, несмотря на
низкое происхождение.
     Епископ молча кивнул.
     --  Девушка  молода, --  продолжала  аббатиса,  --  она  не  знает, как
распорядиться своей жизнью, ее  влечет  мирская  суета.  Я  слишком грешна и
невежественна,  чтобы  говорить  с  ней  об  этом  деликатном  деле.  И  мне
подумалось, что кто, как не  вы, сможет помочь ей  найти себя и объяснить, в
чем состоит ее долг и где она обретет счастье и покой.
     --  Я стараюсь не иметь дела с женщинами, -- сказал,  наконец, епископ.
-- И никогда не исповедую их.
     -- Мне  хорошо известно, что  ваша  светлость сторонится  нас,  но  тут
совершенно  особый  случай.  Вы  вернули ее к  жизни, и  теперь вы не можете
бросить на распутье. Это  равносильно  тому,  чтобы  вытащить утопающего  из
ледяной воды и оставить на берегу умирать от голода и холода.
     -- Если  девушка не видит  своего призвания в служении богу, я не  могу
заставить ее уйти в монастырь.
     -- Вашей светлости, несомненно, известно, что многие женщины уходили  в
монастырь, потрясенные смертью близких, потому что не нашли подобающего мужа
или из-за  неразделенной любви.  Тем  не  менее  они становились прекрасными
монахинями.
     -- Я  не собираюсь с вами спорить,  но не пойму,  какое отношение имеют
приведенные  вами  примеры  к  Каталине  Перес. И  посмею  напомнить  вашему
преподобию, что дорога в рай открыта не только монахам, но и мирянам.
     -- Но насколько тернистей путь последних. Разве святая дева даровала бы
вам  силу совершить чудо в ее  честь,  если б не хотела, чтобы  в дальнейшем
девушка стала светочем, ведущим к покаянию тысячи грешников.
     -- Не нам, грешным, вдумываться в мотивы действий небожителей.
     -- Но, по меньшей мере, мы можем быть уверены, что они служат добру.
     -- Мы можем.
     Донье  Беатрис  не нравилась сдержанная лаконичность епископа,  и в  ее
голосе появились резкие нотки:
     -- Я прошу вас оказать эту маленькую услугу за все хорошее, что сделала
моя семья ордену доминиканцев.  Так вы отказываетесь встретиться с девушкой,
поговорить с ней  и,  если  ваше мнение совпадет с моим,  объяснить, где она
найдет счастье?
     Епископа удивляла  настойчивость доньи Беатрис.  Он  не верил, что  эта
поднаторевшая  в   интригах  гордая  женщина   действительно  заботилась   о
благополучии  дочери  вышивальщицы.  Тут  он вспомнил  слова  доминиканского
аббата, рассказавшего ему, что она изо всех сил боролась  с матерью Терезой,
чтобы помешать  той основать обитель босых  кармелиток в Кастель  Родригесе.
Ненависть,  которую  питали кармелитки  к  новому  ордену, ни  для  кого  не
составляла секрета. И  у епископа зародилось подозрение, что уход Каталины в
монастырь, на  котором  настаивала  донья  Беатрис,  имел  отношение  к этой
смертельной  борьбе и аббатиса обратилась к его помощи,  потому что сама  не
смогла  сломить сопротивление девушки.  Он  поднял  голову, и  пронзительный
взгляд  его темных  глаз  обратился  к  донье  Беатрис.  Ее  лицо напоминало
каменную маску.
     --  Допустим, я  встречусь с девушкой  и сочту своим долгом  убедить ее
посвятить жизнь богу.  Но я  склонен думать,  что ей будет  спокойнее  среди
босых кармелиток, чем  в  монастыре, предназначенном  только для благородных
дам.
     Неожиданный  всплеск ярости, на  мгновение сверкнувший в  глазах  доньи
Беатрис и  тут  же  погашенный усилием  воли,  подсказал  епископу, что  его
догадка верна.
     --  Мне кажется, что нам  не  следует  полностью  лишать  мать  девушки
возможности  общения  с  ее  единственным  ребенком,  --  вкрадчиво заметила
аббатиса. -- В этом городе нет монастыря босых кармелиток.
     --  И  только  потому,  если  меня  правильно информировали,  что  ваше
преподобие  убедили  епископа провинции  отказать матери Терезе в ее просьбе
открыть тут обитель нового ордена.
     -- В Кастель Родригесе предостаточно  монастырей. Если бы епископ пошел
на поводу у де Сепеды, городу пришлось бы взвалить на себя непомерное бремя.
     -- Ваше преподобие не слишком уважительно отзывается о святой женщине.
     -- Она низкого происхождения.
     -- Вы ошибаетесь, сеньора. Она -- благородная дама.
     -- Какой вздор, -- резко ответила аббатиса. -- Ее отец купил дворянскую
грамоту в начале столетия. Прошу извинить меня,  но я,  как и наш  государь,
терпеть  не могу  тех, кто  незаслуженно  носит  это высокое  звание. Страна
наводнена безродными дворянчиками.
     Епископ  сам принадлежал  к этому сословию,  и  на его  лице  появилась
слабая улыбка.
     --  Каким  бы  ни  было происхождение  матери  Терезы,  ее  благочестие
отмечено небом, а труды во славу церкви достойны самой высокой похвалы.
     Донья Беатрис так рассердилась, что не  замечала  внимательного взгляда
епископа, следящего за выражением ее лица, за каждым жестом холеных рук.
     --  Позвольте, ваша  светлость,  не согласиться с  вами.  Я знала  ее и
говорила с  ней. Эта беспокойная женщина прикрывала  свои  безумные  выходки
религиозным  туманом.  Какое право  имела она оставить монастырь  и,  учинив
скандал,  основать  новый? Кармелитки  свято чтут нашего  создателя, и устав
ордена достаточно суров.
     Устав ордена, введенный  святым Альбертом  и смягченный  папой Евгением
IV, предусматривал пост от праздника вознесения святого креста в сентябре до
самого  рождества по  четыре дня  в  неделю,  а во  время рождественского  и
великого постов  вообще  запрещал  есть  мясо.  По понедельникам,  средам  и
пятницам  каждая  монахиня должна  была  подвергаться  бичеванию и не  могла
произнести ни  слова с  вечернего богослужения до заутрени. Носили  монахини
черные рясы и башмаки. Спали без простыней.
     -- Я, должно быть, очень глупая  женщина,  --  продолжала  аббатиса, --
если  не  понимаю,  каким  образом  замена  кожаных  башмаков на  веревочные
сандалии и саржи на мешковину служит умножению славы господа бога. Де Сепеда
утверждала, что покинула наш древний орден якобы потому, что соблазны мешали
ей спокойно молиться и предаваться благочестивым размышлениям. На самом деле
она всю  жизнь скакала с места на место. Заставляя  своих  монахинь молчать,
она сама трещала, как сорока.
     --  Если  бы  ваше   преподобие  прочли  жизнеописание  матери  Терезы,
написанное ею самой,  вы бы  с большим снисхождением говорили об этой святой
женщине, -- холодно заметил епископ.
     -- Я  его читала. Мне  прислала его принцесса Эболи. Писать книги -- не
женское дело. Пусть этим занимаются мужчины.
     -- Мать Тереза писала, выполняя волю ее духовника.
     Аббатиса презрительно улыбнулась.
     --  Вас  не  удивляло,  что  духовник  матери Терезы всегда выражал  ее
собственные желания?
     --  Я сожалею, что ваше  преподобие так суровы  к женщине,  завоевавшей
любовь  и  уважение не только ее  монахинь, но и  всех, кто удостоился чести
общаться с ней.
     --  Своими  нововведениями она  внесла  раскол  в наш  орден и  грозила
уничтожить его. Я уверена, что ею руководили лишь честолюбие и злоба.
     -- Но вашему преподобию, несомненно, известно о чудесах, совершенных ею
при жизни,  и тех,  что свершились у ее тела, и теперь многие  влиятельные и
уважаемые  люди просят  его  святейшество  причислить  мать  Терезу  к  лику
блаженных.
     -- Да, я знаю об этом.
     -- Тогда я не ошибусь,  утверждая, что вступление Каталины  Перес в ваш
орден  необходимо вам для того,  чтоб слава, окружающая девушку,  в какой-то
мере  компенсировала  рост влияния босых  кармелиток  вследствие  приобщения
матери Терезы к сонму святых.
     Возможно,  аббатиса и удивилась  проницательности епископа, но  ни один
мускул не дрогнул на ее бледном лице.
     -- В  нашем ордене  достаточно святых, и нам  остается только сожалеть,
если его  святейшество,  обманутый  корыстолюбцами  и полоумными монахинями,
окажет такую честь этой злонамеренной бунтовщице.
     -- Вы  не ответили на  мой вопрос,  сеньора.  Гордость доньи Беатрис не
позволила ей солгать.
     -- Я  бы  считала, что  моя жизнь не  прошла  даром, если б мне удалось
помочь   невинной  душе  достигнуть  совершенства   и  дать  ей  возможность
присоединиться  к  компании  святых.  Если  б  это удалось,  она  смогла  бы
уничтожить зло, причиненное Терезой де Сепеда. Если вы не хотите помочь  мне
оказать добрую услугу бедняжке, мечущейся в неопределенности, я обойдусь без
вас.
     Епископ ответил долгим, суровым взглядом.
     -- Мой  долг  напомнить вашему преподобию, что  принуждение  человека к
вступлению в монастырь против его воли карается отлучением от церкви.
     Аббатиса  побледнела,  как  смерть,  но  не  от  страха  перед  угрозой
епископа, а от ярости,  что тот решился произнести  ее вслух, и тем не менее
по  ее спине  пробежал  холодок.  Впервые в своей  жизни она испытала власть
мужчины. Она молчала. Епископ встал и, галантно  поклонившись, удалился. Она
попрощалась с ним кивком головы, не поднявшись с кресла.
     26
     Суровые  слова  епископа  не  охладили  пыла  доньи  Беатрис,  искренне
убежденной в том, что пострижение Каталины  не  только умножит  славу ордена
кармелиток, но  обеспечит благополучие самой  девушке и  послужит укреплению
веры.  Не  добившись помощи епископа, она  решила изменить тактику. Аббатиса
понимала, что основным препятствием  для  осуществления  ее  планов являлась
любовь этой глупышки  к молодому портному по имени Диего. Упорство Каталины,
отказывающейся из-за такого пустяка воспользоваться огромными преимуществами
монастырской жизни, выводило  ее из  себя.  Но  умный человек принимает  мир
таким,  как  он есть, и,  манипулируя обстоятельствами, стремится достигнуть
желанной цели.
     На  следующий день  аббатиса  послала  за доньей  Анной  де  Сан  Хосе,
наставницей послушниц,  своей скромной, умной  и надежной  помощницей. О  ее
преданности донье Беатрис ходили легенды, и,  прикажи  та броситься в  реку,
донья Анна не колеблясь прыгнула бы в воду. Аббатиса поинтересовалась, какое
впечатление  произвела  на  наставницу  Каталина  Перес.  Донья Анна чуть не
задохнулась  от восторга, расписывая благочестие, красоту, почтительность  и
доброту  девушки. По  мнению наставницы, она была  создана для  монастырской
жизни.
     --  Как  жаль,  что  происхождение  не  позволяет  ей  вступить в  нашу
маленькую обитель, -- с печальным вздохом закончила донья Анна.
     -- Господь бог не  делает различий между людьми, -- возразила аббатиса.
--  Для  него все равны. Если  девушка  хочет служит  нашему  создателю,  мы
обойдем  это  препятствие.  Статус   монастыря   определял   мой  отец,  его
основатель. Учитывая исключительность этого  случая, я уверена, что мой брат
сможет ввести необходимые изменения.
     -- Ваши духовные дочери с радостью примут ее в нашу семью.
     -- И я гордилась бы тем, что эта девушка служит богу в нашей обители.
     Далее аббатиса предложила донье Анне рассказать монахиням, послушницам,
благородным дамам,  жившим  в монастыре, городским  гостям,  что она  готова
взять Каталину сначала в  послушницы, а потом  в  монахини.  После чудесного
исцеления милостью святой девы она, несомненно, хочет стать невестой Христа,
и донья Беатрис,  заботясь о славе города,  согласна открыть ей двери своего
монастыря.
     Какой бы силой воли ни обладала простая девушка,  казалось невероятным,
что она устоит  под давлением  общественного  мнения и отвергнет  одобрение,
даже восхищение, с которым будет встречено ее желание покинуть мирскую суету
со  столь  преходящими  радостями.  Но, будучи  женщиной  практичной,  донья
Беатрис не забывала про  материальный фактор, играющий  в жизни немаловажную
роль. Она  послала донью Анну к Марии Перес с просьбой передать, что ее дочь
произвела  на аббатису самое благоприятное  впечатление, и  сообщить о своем
великодушном   предложении.  Аббатиса  знала  наверняка,   что  донья   Анна
преподнесет его, как великую честь, оказанную девушке, и распишет все выгоды
монастырской  жизни, не  идущей ни в какое сравнение с замужеством за  сыном
портного,  который  к  тому  же,  мог  оказаться  бездельником,  пьяницей  и
картежником. Наконец,  донья Беатрис просила сказать,  что  сама заплатит за
приданое,  необходимое для вступления в монастырь, и назначит  Марии пенсию,
достаточную  для  безбедной  жизни до конца  ее дней.  Донью Анну переполнял
восторг.  Аббатиса, эта чудесная женщина, не забывала  ни о чем. Ее щедрость
не  знала  границ.  И  донья  Беатрис  отпустила  верную  монахиню,  добавив
напоследок, что разговор с  Марией Перес должен держаться в полном  секрете,
ибо  она  опасалась, что брат Марии,  беспутный  Доминго, мог убедить сестру
отвергнуть протянутую руку.
     Не  прошло и суток, как донья  Анна доложила, что предложение  аббатисы
принято   со  смирением   и   благодарностью.  Мария  Перес,  как   и  любая
благочестивая   испанка,  считала  служение   богу  самым  достойным  делом.
Вступление юноши или девушки в монастырь приносило семье  почет и уважение и
воспринималось как  божья милость. А о том,  что ее дочь войдет в  монастырь
для благородных дам, Мария  не смела и  мечтать. Ей льстило, что  донья Анна
смотрела на Каталину, как на святую, и высказала мысль, что, если богородица
и в дальнейшем будет выказывать к ней свою благосклонность, то придет время,
когда Мария  станет матерью  девы,  признанной  святой  самим папой. И тогда
художники  станут  писать  портреты Каталины,  их  повесят  над  алтарями, и
страждущие будут  излечиваться, коснувшись ее останков.  Такие ослепительные
перспективы  могли  разжечь  воображение  любой  женщины.  Не  забыла  Мария
поблагодарить и за обещанную  ей пенсию.  Она зарабатывала на  жизнь тяжелым
трудом, а тут  могла  бы  целыми днями ничего  не делать, кроме как ходить в
церковь да сидеть у окна, наблюдая за прохожими.
     --  А  что  она  говорила  о  юноше, который, как  я слышала, оказывает
Каталине знаки внимания? -- спросила аббатиса, выслушав донью Анну.
     -- Она  его не  любит. Тот вел  себя очень  дурно после того, как с  ее
девочкой  произошел несчастный случай.  Она полагает,  что он  эгоистичен  и
слишком высоко себя ценит.
     -- Трудно  найти мужчину, лишенного этих  недостатков, -- сухо заметила
аббатиса. -- Эгоизм и самодовольство -- суть их существа.
     -- И она не  любит его мать. Когда муж  Марии  убежал  в Америку,  мать
юноши  заявила во всеуслышание,  что этого и следовало ожидать,  так как ему
жилось хуже, чем собаке.
     -- Ну что  ж, возможно, так было на самом деле. А ты не сказала  Марии,
чтобы  та,  как  бы  невзначай,  естественно,  от  своего  имени,  намекнула
Каталине, что она одобряет уход дочери в монастырь.
     -- Я думала, это не причинит вреда.
     --  Наоборот,  только  пойдет  на  пользу.  Ты с честью  выполнила  мое
поручение, донья Анна. Я тобой довольна.
     Монахиня  покраснела  от  удовольствия.  Похвала  редко  слетала  с губ
аббатисы.
     27
     Аббатиса  подождала несколько дней,  пока весть  о том,  что  монастырь
кармелиток  примет  Каталину,  объяви  та о  желании  посвятить  себя  богу,
разнесется по всему городу. Горожане с одобрением восприняли эту новость. По
общему  убеждению, пострижение Каталины послужило бы славе Кастель Родригеса
и  девушка,  несомненно,  была  достойна  такой  чести.  Мысль о  том,  что,
излечившись  милостью  святой  девы,  она  могла  выйти  замуж  за портного,
вызывала у всех возмущение и казалась кощунственной. Донья Анна вновь  зашла
к  Марии  Перес  и  предупредила, что  та  должна  действовать тактично,  не
принуждать дочь, но при каждом удобном случае сравнивать мир  и  спокойствие
монастыря с тяготами, опасностями и лишениями семейной жизни.
     Донья Беатрис умела  подбирать  преданных  и надежных  слуг,  но  самым
преданным и надежным мог, без сомнения, считаться управляющий ее поместьями,
дворянин  Мигель де Беседас, ее  дальний  родственник. Он лучше других знал,
как щедра аббатиса, ибо распределял  ее деньги,  выделенные на милостыню,  и
восхищался ее добротой.  Она  умела  вести дело и могла торговаться не  хуже
любого мужчины. Она прислушивалась к голосу разума, но,  придя к какому-либо
решению, никогда не изменяла его. Оставалось лишь выполнять волю аббатисы, и
дон Мигель привык к слепому повиновению.  Аббатиса послала  за ним и  велела
собрать сведения в Кастель Родригесе  и  Мадриде  о доне Мануэле де  Валеро,
полководце, брате епископа, и о юноше Диего Мартинесе и его отце.
     К тому  времени, как  дон  Мигель  доложил, что ее поручение выполнено,
аббатиса уже отослала  Каталину  домой  с дорогим подарком и  заверениями  в
любви. И Каталина прощалась с ней со слезами на глазах.
     --  Не забывай, дитя, -- напутствовала  девушку аббатиса,  --  если  ты
попадешь в беду, тебе стоит только прийти ко мне, и я сделаю все, что в моих
силах, чтобы помочь тебе.
     Донья Беатрис  внимательно выслушала  управляющего и  осталась довольна
результатами  его трудов. Она попросила его при  случае встретиться с  доном
Мануэлем и намекнуть тому, что аббатиса с радостью примет у себя доблестного
воина, о котором слышала столько хорошего.
     После  фиаско  в  соборе  дон  Мануэль  на  три  дня  заперся  в  своих
апартаментах  и не  желал никого  видеть. Тщеславие  делало его  уязвимым  к
насмешкам. Он слишком хорошо знал веселый нрав  соотечественников и понимал,
что уж теперь-то  они  вволю над  ним потешатся.  Он не думал,  конечно, что
кто-нибудь выскажет  ему  в  лицо свои соображения  о случившемся,  ибо  дон
Мануэль  был  искусным  фехтовальщиком,  и  вряд  ли  нашелся  бы  смельчак,
рисковавший быть  нанизанным на шпагу за удовольствие пошутить, но уж за его
спиной горожане брали свое. Когда он, наконец, решился показаться в дурацком
положении, дон Мануэль поставил под угрозу и свои планы на будущее. Напомним
читателю,  что  он  прибыл  в  Кастель  Родригес, чтобы найти  себе  жену из
знатной, но  обедневшей  семьи, так  как  не без оснований полагал,  что его
состояние  откроет перед ним  многие двери. Но  публичное унижение, которому
дон  Мануэль подвергся в соборе,  существенно  уменьшило  его  шансы.  Пусть
бедные, но гордые дворяне Кастель  Родригеса могли  не отдать одну из  своих
дочерей  тому,  кто стал  всеобщим посмешищем. Дону Мануэлю  оставалось лишь
уехать  в Мадрид,  в надежде,  что  там еще ничего не знают об этой  нелепой
истории, и подыскать подходящую невесту в столице.
     Визит дона Мигеля пролился  бальзамом на его уязвленное  самолюбие, так
как дон  Мануэль  и  не мечтал, что  аббатиса может принять  его  у себя. Он
ответил,  что сочтет за честь посетить донью Беатрис в любое удобное для нее
время.   Управляющий,  упомянув,   что   аббатиса   очень  редко   принимает
посторонних, назвал условленный с ней час.
     --  Если  вы  не  возражаете,  я  зайду  за  вами, сеньор, и  отведу  в
монастырь. Дон Мануэль согласно кивнул.
     -- Его ввели  в  молельню и  оставили наедине  с  аббатисой. Она что-то
писала за столом и не поднялась, чтобы встретить гостя.  Дон Мануэль  стоял,
переминаясь с  ноги  на ногу, не решаясь  сесть  без  приглашения.  Наконец,
аббатиса взглянула на него.
     -- Я много слышала, сэр,  о вашем благочестии и доблести, с  которой вы
верно служили  его величеству, и захотела  увидеть того, кто сам, без всякой
протекции,  достиг  таких  высот.  Я  надеялась,  что  вы  выкроите время  и
навестите  меня,  чтобы  я лично  могла воздать  вам должное за ваши великие
подвиги.
     --  Я не предполагал, что могу без приглашения  нарушить ваш покой,  --
пробормотал дон Мануэль.
     Постепенно  он  начал  успокаиваться.  Если  его  хвалит  дочь великого
герцога  Кастель  Родригеса, значит, еще не  все потеряно. Но уже  следующая
фраза, хотя и сопровожденная улыбкой, перечеркнула его надежды.
     -- Вы  прошли долгий путь, дон  Мануэль, с того времени,  как босоногим
мальчишкой бегали по деревенским улочкам, загоняя в хлев свиней вашего отца.
     Он  покраснел,  и, не найдя,  что  ответить, промолчал.  Донья  Беатрис
смерила  его оценивающим  взглядом, будто раздумывая,  подойдет ли  ей такой
лакей. Если она и заметила неудовольствие  дона Мануэля, то оставила его без
внимания.  Перед ней стоял высокий,  стройный,  приятной наружности мужчина,
чуть  выше  своего брата,  епископа.  Красивые  глаза  несколько  скрашивали
жесткие складки лица.  Без сомнения,  его отличали  наглость, хвастовство  и
распущенность, обычные недостатки мужчин, которые  аббатиса воспринимала как
неизбежное зло, вроде пронизывающего холода кастильской зимы.  В  общем, дон
Мануэль произвел на нее хорошее впечатление.
     Тут аббатиса, казалось, впервые заметила, что он все еще стоит.
     -Почему  вы стоите,  сеньор? --  спросила  она. --  Окажите мне честь и
присядьте.
     -- Вы очень добры, мадам.
     Он сел.
     --  Я  веду уединенную  жизнь, и  мои  религиозные обязанности  вкупе с
заботами о монастыре не оставляют мне свободного времени, но иногда  и к нам
долетают сведения из  внешнего  мира.  Я  слышала,  вы  приехали  в  Кастель
Родригес   не   только   для   того,   чтобы   засвидетельствовать   сыновью
почтительность, но и выбрать жену благородного происхождения.
     -- Отдав столько  лет служению  королю, я действительно  хочу жениться,
чтобы наслаждаться радостями домашнего уюта, которых  мне не хватало все эти
годы.
     --  Это  похвальное желание, сеньор,  возвышающее  вас в моих  глазах и
подтверждающее вашу безупречную репутацию.
     -- Я  полон сил и богат. Полагаю,  мои знания и  опыт  пригодятся и при
дворе.
     -- Если я вас правильно поняла, вы рассчитываете ускорить осуществление
ваших планов, породнившись с семьей, имеющей обширные связи?
     -- Не буду этого отрицать, мадам.
     --  Моя племянница, маркиза  де Каранера,  овдовев, осталась без гроша.
Сейчас она живет здесь. Я надеялась, что она пострижется в монахини, а когда
создатель  призовет  меня  к  себе, займет  мое место,  ибо, будучи  внучкой
основателя  монастыря, имеет  на это право. Но у нее  нет желания  посвятить
себя богу, и я пришла к заключению, что ее следует выдать замуж.
     Дон Мануэль  насторожился.  Возможность  породниться  с  семьей герцога
настолько опережала его  самые честолюбивые мечты, что он не мог не  ожидать
подвоха.
     -- Я бы  хотел жениться не  на вдове,  -- осторожно ответил он, -- а на
молоденькой девушке.
     -- Маркизе двадцать четыре  года, вполне подходящий возраст для мужчины
ваших лет. -- В голосе аббатисы слышались резкие нотки.  -- Она красива и не
бесплодна, так как родила сына, который умер от болезни, унесшей и его отца.
Я  собиралась поставить ее на мое место, значит, достаточно  высоко ценю  ее
умственные способности. И нет нужды напоминать, что дон Мануэль де Валеро не
может и  мечтать  о  племяннице  герцога  Кастель  Родригеса.  Мне  придется
приложить немало усилий, чтобы добиться согласия брата на этот брак.
     Дон Мануэль  соображал  быстро.  С  поддержкой герцога  он  мог достичь
недосягаемых высот. Такая свадьба заткнула бы глотки всем насмешникам.
     -- Маркиз де Каранера умер, не оставив наследника. Вполне возможно, что
король  дарует  вам  этот титул. Он  вам больше  подходит,  чем  тот  жалкий
итальянский, который вы носите.
     Последние  слова аббатисы решили дело.  Пусть  маркиза и  старовата (он
думал о невесте лет шестнадцати), но брак с ней сулил такие перспективы, что
дон Мануэль больше не колебался.
     -- Я не знаю, как отблагодарить ваше преподобие за такую честь.
     -- Сейчас я  вам объясню,  -- холодно ответила  аббатиса.  --  И должна
отметить,  что  лишь доказав  свою  благодарность, вы можете рассчитывать на
продолжение этого разговора.
     Дон  Мануэль  давно  понял, что  не  его богатство или  боевые  награды
послужили причиной неожиданного предложения  аббатисы.  И даже подумал,  что
маркиза беременна и его выбрали отцом незаконнорожденного ребенка. Но  донья
Беатрис рассеяла его сомнения. -- Я  хочу,  чтобы  вы ходатайствовали  перед
эрцгерцогом  Альбертом  за  одного юношу,  уроженца  этого города. Я  бы  не
обратилась  к вам, если  б мой  брат не поссорился с эрцгерцогом и теперь не
мог мне помочь. Насколько мне известно, вы пользуетесь доверием эрцгерцога.
     -- Он высоко отзывался о моей доблести.
     В  те  времена  эрцгерцог  Альберт  командовал  испанскими  войсками  в
Нидерландах.
     -- Мне кажется, этому юноше стоит поступить к нему на службу. Он  храбр
и силен, из него получится отличный солдат.
     Дон  Мануэль облегченно вздохнул. Его отношения с эрцгерцогом позволяли
обратиться к последнему с подобной просьбой.
     -- Я думаю, что  без  труда выполню  желание вашего преподобия.  Юноша,
естественно, из хорошей семьи?
     -- Среди его предков нет  ни мавров, ни евреев. Такой  ответ не устроил
дона Мануэля,  так  как указывал лишь на  чистоту крови юноши.  -- А как его
зовут?
     -- Диего Мартинес.
     --  Сын  портного?  Но, мадам, вы требуете  невозможного.  У эрцгерцога
служат только дворяне, и я не могу злоупотреблять его доверием.
     --  Я  предвидела ваши  возражения.  У  меня  есть  небольшое  поместье
неподалеку от города, которое  я  могу отдать  юноше  и  через  моего  брата
получить для него  дворянскую  грамоту.  Вы рекомендуете  его  не  как  сына
портного, но идальго дона Диего де Кинтамилья.
     -- Ваше преподобие, я не могу этого сделать.
     --  Тогда  нам  не о чем  больше  говорить. Дон Мануэль  забеспокоился.
Предложение аббатисы сулило ему радужное будущее,  и он предчувствовал, что,
отказавшись,  наживет себе  могущественного врага.  С другой стороны, если б
эрцгерцог узнал истинное  происхождение идальго Диего, то воспринял  бы  эту
историю  как личное  оскорбление. Донья Беатрис  быстро поняла  причину  его
тревоги.
     --  Вы  --  глупец,  дон  Мануэль.  Дон Диего будет землевладельцем, и,
поверьте мне, его поместье  не идет ни  в какое сравнение  с  тощими акрами,
принадлежащими дону Хуану.
     Каждое слово аббатисы хлестало его, как кнутом. "Если я пойду против ее
воли, -- подумал дон Мануэль, -- она, не колеблясь, уничтожит меня".
     -- Могу я  узнать, чем вызван  интерес вашего преподобия к этому юноше?
-- спросил дон Мануэль.
     -- Моя  семья  всегда  считала  своим долгом помогать  достойным  людям
занять соответствующее положение в обществе.
     Осторожный  ответ аббатисы  успокоил  дона  Мануэля, и он даже позволил
себе улыбнуться.
     -- Этот юноша -- возлюбленный  Каталины Перес? Донью Беатрис возмутил и
вопрос,   и  проницательность  взгляда   дона   Мануэля,   но  она  сдержала
негодование.
     -- Он досаждает бедняжке своим вниманием.
     -- И поэтому вы хотите отправить его в Нидерланды?
     Аббатиса на мгновение задумалась. Возможно, он кое о  чем догадывался и
уж явно не отличался тактичностью.  Совсем  не обязательно произносить вслух
то, что понятно без слов. Тем не менее она ответила на вопрос дона Мануэля:
     -- Девушка  молода  и  не знает, как  распорядиться  своей  судьбой.  В
монастыре ее  ждет блестящее  будущее, и  обстоятельства  требуют, чтобы она
постриглась в монахини. Я  уверена,  что лишь  присутствие молодого человека
мешает ей оценить преимущества монастырской жизни и  сделать шаг, которого с
нетерпением ждет весь город.
     --  Но, мадам, не проще ли просто избавиться от  юноши.  Перерезать ему
горло, и дело с концом.
     -- Это смертельный  грех, сеньор,  и я в ужасе  от вашего  предложения.
Убийство вызвало  бы скандал, по городу  поползли бы слухи, и я не убеждена,
что нам удалось бы добиться желаемого результата.
     -- Так что я должен сделать, мадам?
     Аббатиса задумчиво поглядела на  дона  Мануэля. Она понимала, что никто
не  должен знать о  ее причастности  к этому  делу. Поэтому исполнение плана
придется  доверить кому-то еще, а она  все  еще сомневалась, что дон Мануэль
обладал необходимым  умом и хитростью.  Что  ж, она  должна рискнуть, и  она
ответила без дальнейших колебаний.
     -- Заказать костюм.
     Дон Мануэль опешил от изумления. Он взглянул на донью Беатрис, полагая,
что это шутка, но на лице аббатисы не появилось и тени улыбки.
     -- Пошлите за портным. Пусть он принесет образцы материи и снимет с вас
мерку.  Он будет  польщен вашим приглашением.  У  вас  появится  возможность
поговорить о его сыне и упомянуть, что влиятельная персона хочет ему помочь.
А потом по секрету посвятите его в мой план. Разумеется, не называя имен.  А
затем попросите  портного под каким-нибудь предлогом  прислать к вам юношу и
раскройте  ему замысел. Он наверняка чувствует, что рожден  для более важных
дел,  чем прозябание  на скамье портного, и  несомненно  схватится  за  ваше
предложение.
     -- Надо быть круглым дураком, чтобы отказаться.
     -- Когда у вас  будет, что сказать, зайдите ко мне.  Я надеюсь  на вашу
скромность и тактичность.
     -- Не волнуйтесь,  мадам. Максимум через  два дня  я доложу об успешном
выполнении вашего поручения.
     -- Можете быть уверены, в этом случае и я сделаю то, что обещала.
     28
     Дон Мануэль послал за портным. Он умел располагать к себе людей и после
того, как портной снял необходимые размеры и показал разные материалы, легко
втянул его  в беседу. Портной, маленького роста, высохший мужчина  с длинным
острым носом, нашел в доне  Мануэле внимательного слушателя  и начал длинный
рассказ  о трудностях  жизни. Войны  и налоги вызвали  всеобщее обнищание, и
даже знатнейшие дворяне носили штаны и камзолы, пока они  не  протирались до
дыр. Скоро,  благодаря  умело  поставленным вопросам дона  Мануэля, разговор
перешел к сыну портного. Оказалось, что тот не хочет идти по стопам родителя
и с большой неохотой учится ремеслу.
     -- А теперь, хотя ему всего восемнадцать, он задумал жениться.
     -- Тогда он остепенится.
     -- Только поэтому я и дал согласие на эту свадьбу.
     --  Да  и  приданое  невесты,  несомненно,  пригодится в хозяйстве,  --
улыбнулся дон Мануэль.
     -- У нее нет ни гроша.  Говорят, некоторые благородные дамы  собираются
дать ей приданое, но я не знаю, что из этого выйдет.
     Портной рассказал, кто эта девушка.
     -- Я хотел бы женить его на другой, но ее отец почему-то не принял моих
очень  скромных  условий,  и  я  разрешил  Диего  жениться  на  Каталине.  Я
рассчитываю, что ее слава принесет мне новых клиентов. Жена, правда,  ругает
меня. Она говорит, какой смысл обшивать дворян, если они не могут  заплатить
за работу.
     --  Очень разумная мысль. Но, если уж дела так плохи, почему бы вам  не
отправить сына в армию?
     -- Жизнь, конечно, тяжела, но ремеслом он всегда сможет заработать себе
на хлеб.
     -- Послушай-ка, приятель, -- простота дона  Мануэля очаровала портного,
-- ты же знаешь, что  я уехал из города бедным, как церковная мышь. А теперь
я -- рыцарь Калатравы и обеспечен до конца своих дней.
     -- Но ваша светлость -- дворянин, и вам помогали могущественные друзья.
     -- Дворянин -- да, но я  полагался не  на друзей, а на силу, смелость и
ум. О твоем сыне я слышал только хорошее, и, честно говоря,  мне кажется, он
рожден для больших дел. Я тоже был беден, мы -- земляки, и я с удовольствием
протяну ему руку помощи, получив, разумеется, твое согласие.
     -- Я не понимаю вас, сеньор.
     -- Эрцгерцог  Альберт -- мой друг и выполнит любую мою  просьбу. Если я
рекомендую ему твоего сына, он возьмет его к себе.
     От изумления у портного отвисла челюсть.
     --   Мы,  естественно,  должны  позаботиться  о  том,--  продолжал  дон
Мануэль,-- чтобы он прибыл в армию не сыном портного. Неподалеку от города у
меня есть маленькое  поместье, которое я могу  перевести  на его имя.  А мои
друзья  в  Мадриде  помогут  ему  получить  дворянскую  грамоту.   Твой  сын
предстанет перед эрцгерцогом как дон Диего де Кинтамилья.
     Так  как  аббатиса  велела  дону Мануэлю  не  упоминать  ее  имени,  он
преспокойно  приписал себе  благодеяния,  сыпавшиеся на юношу, как  из  рога
изобилия. Великодушие дона Мануэля потрясло портного. Его  лицо задергалось,
и по  щекам  потекли  слезы  радости. Дон Мануэль дружески похлопал  его  по
плечу:
     --  Ну, ну, не надо волноваться. Иди  домой,  никому ничего не говори и
пришли ко мне сына. Скажи ему, что  забыл показать  мне образец какой-нибудь
материи.
     Приятная наружность  юноши  обрадовала Мануэля.  Подобающе  одетый,  он
действительно   мог  сойти   за  дворянина.   Держался  он  скромно,  но   с
достоинством, и,  судя по всему, не  затерялся бы в любой компании.  И после
нескольких вступительных фраз  дон Мануэль перевел разговор  на интересующую
его тему. Они  проговорили почти час,  а потом  он  поспешил в  кармелитский
монастырь.
     -- Я не терял времени даром и встретился и с отцом, и с сыном.
     -- Вы очень исполнительны, сеньор.
     --  Я --  солдат, мадам.  Отец полностью согласен  с  нашим планом.  Он
просто потрясен щедростью неизвестного благодетеля к его сыну.
     -- Это вполне естественно.
     -- Я хочу слово в слово повторить вашему преподобию разговор с сыном.
     Аббатиса нахмурилась:
     -- Говорите.
     --  Он   --  очень  симпатичный  юноша  и  произвел   на  меня  хорошее
впечатление.
     -- Ваши впечатления меня не волнуют.
     -- Я быстро выяснил, что  ему  противно ремесло, которым занимается его
отец, но он не видит другого выхода.
     -- Это мне уже известно.
     --  Я сказал,  что не могу понять,  как такой красивый  и  умный юноша,
обладающий всем  необходимым,  чтобы  завоевать  место  под  солнцем,  может
смириться  с прозябанием  на  скамье портного.  Он  ответил,  что  хотел  бы
отправиться на поиски приключений, но, не имея ни гроша, не решился покинуть
отчий  дом.  Я  объяснил  ему, что  королю  нужны солдаты  и  на  службе его
величеству  он может  обрести почет  и богатство. И  мало-помалу  рассказал,
каким образом мы собираемся ему помочь.
     -- Очень хорошо.
     --  Он воспринял  мое предложение довольно спокойно,  но  я видел,  что
искушение велико.
     -- Еще бы. Он согласился?
     Дон Мануэль медлил с ответом, предчувствуя, что он не устроит аббатису.
     -- На определенных условиях.
     -- Выражайтесь яснее.
     --  Он  заявил, что хочет жениться на своей возлюбленной, но через год,
когда она родит ему первенца, готов отправиться в Нидерланды.
     Аббатиса пришла  в ярость.  Зачем  ей нужна замужняя женщина  с вопящим
ребенком?  Целомудрие,  вечное  целомудрие  Каталины  являлось   основой  ее
замысла.
     --   Болван,  вы  все  испортили,   --  воскликнула  она.  Дон  Мануэль
побагровел:
     -- Разве я виноват, что этот идиот влюбился по уши.
     -- У  вас  хоть хватило  ума  показать ему,  что  только безумец  может
отказаться от такой возможности.
     -- Да, мадам. Я сказал, что это  его единственный шанс и другого уже не
представится. Я сказал, что в его возрасте  глупо обзаводиться женой, а став
дворянином и офицером, он найдет себе лучшую партию, чем  дочь вышивальщицы.
А если ему нужна  женщина для развлечений, так в  Нидерландах их больше, чем
достаточно.
     -- И?
     -- Он ответил, что любит Каталину.
     --  Не приходится  удивляться, что в мире все  стало с ног на голову, а
страна разваливается  на глазах,  если  у  правящих ею мужчин  не осталось и
капли здравого смысла. --  Аббатиса презрительно взглянула на дона  Мануэля.
Тот не знал, что  сказать, и молчал. -- Вы не выполнили моего поручения, дон
Мануэль, и я не вижу смысла в нашем дальнейшем общении.
     Надежда на могущественную поддержку при дворе рассеивалась, как дым, но
дон Мануэль не собирался отдать маркизу без борьбы.
     --  Ваше преподобие  слишком  легко отказывается от  своих планов. Отец
юноши на  нашей стороне. Ему не хочется,  чтобы Диего  женился  на Каталине.
Будьте уверены, он использует все средства, чтобы убедить сына  принять наше
предложение.
     Аббатиса нетерпеливо махнула рукой.
     --  Плохо  вы   знаете  человеческий   характер,  сеньор.  Родительское
противодействие  лишь усиливает любовь молодых.  С таким настроением девушка
вряд ли пойдет в монастырь. Вот если бы Диего сам уехал в Нидерланды, она бы
поняла,  что  любовь  мужчины  ничто  в  сравнении с  любовью  бога.  Она бы
погрустила, но в конце концов осознала, где истинное счастье.
     -- Есть много  способов избавиться от неугодного человека. У  меня есть
надежные  люди. Юношу схватят, отвезут в морской порт и посадят на  корабль.
Юность  непостоянна.  В  Нидерландах,  увидев  новые  города,  окунувшись  в
водоворот   сражений,   с  дворянской  грамотой,  он  быстро  забудет   свою
возлюбленную и скоро возблагодарит небо за спасение от семейных уз.
     Аббатиса  ответила не сразу. План дона  Мануэля пришелся  ей  по  душе.
Непослушных  сыновей часто отправляли в  Америку, а дочерей,  отказывающихся
выйти замуж  за  избранника  родителей,  запирали в  монастырях, пока они не
начинали  внимать голосу разума. Она  не  сомневалась,  что разлука Диего  и
Каталины лишь пойдет им на пользу.
     --  Юноша наверняка  расскажет  Каталине о моем предложении, -- добавил
дон Мануэль.
     -- Почему?
     -- Чтобы показать, чем он жертвует ради нее.
     -- Ваша проницательность делает вам честь, сеньор.
     -- Когда однажды утром он исчезнет, Каталина решит, что  он  не  устоял
перед искушением.
     -- Это возможно.  Но  остается его отец. Если он  обратится  к властям,
обман выплывет наружу.
     --  Чтобы этого не случилось, я собираюсь  посвятить его в мой план. Он
связывает с  сыном честолюбивые  замыслы и без колебаний сделает все, что  я
скажу.  Портной  будет  молчать,  а  когда юноши хватятся,  он  уже  покинет
Испанию.
     Аббатиса вздохнула.
     -- Мне не  нравится ваш план, но  молодежь, к сожалению, глупа, и будет
лучше,  если их  судьбу решат  люди, умудренные  опытом прожитых лет. Я лишь
требую, чтобы вы, по возможности, обошлись без насилия.
     --  Могу  обещать  вашему преподобию, что ему  не  причинят  вреда. Мой
человек проследит, чтобы он ни в чем не нуждался.
     -- Это в ваших же интересах, -- сухо заметила аббатиса.
     -- Я знаю об этом, мадам. Можете полностью положиться на меня.
     -- Когда вы собираетесь увезти юношу?
     --  Как  только  закончу   необходимые  приготовления.  Донья   Беатрис
задумалась.  Исчезновение Диего  будет  обсуждаться на всех  перекрестках, и
вполне  вероятно,  что  о нем  узнает  епископ. Она  уже столкнулась  с  его
прозорливостью  и  понимала,  что  тот может догадаться, кто  замешан в этом
деле. Теперь она горько сожалела,  что в порыве гнева позволила себе сказать
лишнее. Аббатиса не знала, что он  предпримет,  но чувствовала, что не стоит
доводить их отношения до открытой конфронтации.
     --  Когда ваш брат уезжает из города, дон Мануэль?  --  спросила  донья
Беатрис. Вопрос удивил его.
     -- Не  знаю,  ваше  преподобие,  но,  если  вас  это  интересует,  могу
выяснить.
     -- Я хочу, чтобы до его отъезда вы ничего не предпринимали.
     -- Но почему?
     -- Потому  что мне так хочется.  Вам достаточно  знать,  что таково мое
желание.
     -- Как вам будет угодно, мадам. Юношу увезут в ночь после отъезда моего
брата.
     --  Меня  это  устраивает, дон  Мануэль. Он поцеловал  протянутую  руку
аббатисы и покинул молельню.
     29
     Хотя разумом донья Беатрис  понимала, что действует по справедливости и
для блага Каталины, в глубине  души ее мучили сомнения. Раз или два она даже
собиралась остановить дона  Мануэля,  но  затем корила  себя  за проявленную
слабость. Слишком много было поставлено  на карту. Однако  она нервничала, и
монахини отметили ее непривычную раздражительность. И вот как-то утром донья
Анна сообщила аббатисе, что епископ уехал. Не привлекая внимания, он на заре
покинул  Кастель  Родригес, сопровождаемый лишь секретарями и слугами. Часом
позже   дон  Мануэль  прислал  записку,  в  которой   докладывал,  что   все
приготовления закончены и ночью Диего исчезнет из города.
     Ближе к  вечеру ей  сказали, что  Каталина  просит принять ее.  Девушку
провели в молельню. К  своему неудовольствию, аббатиса видела, что та крайне
возбуждена. Она догадалась, что Каталина о чем-то узнала.
     --  Что  случилось,  дитя  мое? --  спросила  донья  Беатрис.  --  Ваше
преподобие  говорили,  что  я  могу прийти к вам,  если попаду в  беду, -- и
Каталина разрыдалась.
     Аббатиса  подождала,  пока  девушка  успокоится,  и  повторила  вопрос.
Всхлипывая,  Каталина  рассказала, что  какой-то знатный  дворянин предложил
послать Диего в армию,  пообещав подарить ему поместье и дворянскую грамоту.
Тот из любви  к ней отказался  и  в результате  жестоко поссорился  с отцом.
Портной заявил, что, если Диего не примет  этого  великодушного предложения,
его увезут силой, и запретил ему жениться на Каталине. Аббатиса нахмурилась.
Портной спутал  им все карты. Если Диего исчезнет, девушка  будет знать, что
его  увезли против воли. А она  рассчитывала представить дело так, будто  он
все-таки поддался искушению и сам покинул невесту.
     -- Он  не мог и мечтать  о такой судьбе, -- заметила аббатиса. -- Любой
юноша,  не колеблясь,  схватился  бы  за такой  шанс.  Мужчины  тщеславны  и
трусливы и, совершая дурной поступок, стараются доказать, что действовали  с
благими намерениями.  Возможно,  он лжет, говоря  о  насилии,  чтобы  ты  не
думала, что он бросил тебя.
     -- Этого не может быть! Он любит меня. О, мадам, вы -- святая  женщина,
вы не знаете, что такое любовь. Если у меня отнимут Диего, я умру.
     -- Никто еще не умирал от любви, -- с горечью ответила аббатиса.
     Каталина упала на колени и простерла к ней руки в страстной мольбе:
     -- О, ваше  преподобие,  пожалейте нас. Спасите Диего. Не разрешайте им
увезти  его. Я  не  смогу  без него жить. О, мадам, если б  вы  знали, что я
испытала, думая, что потеряла его навсегда, и как  ночь за ночью  я плакала,
пока  не испугалась, что ослепну. Разве пресвятая дева излечила меня не  для
того,  чтобы я  смогла стать женой моего любимого? Она пожалела меня, почему
же вы не хотите помочь мне?
     Аббатиса сжала ручки кресла так, что побелели костяшки пальцев.
     -- Все это время я стремилась к нему. У меня разрывается сердце. Я лишь
бедная и  невежественная  девушка.  У  меня  ничего нет, кроме моей любви. Я
люблю его всем сердцем.
     -- Он -- никто,  -- прохрипела донья Беатрис. -- Он ничем не отличается
от других.
     --  Ах, мадам,  вы говорите  так,  потому  что  никогда  не  испытывали
страданий  и блаженства любви. Я хочу чувствовать его руки, обнимающие меня.
Я  хочу ощущать тепло его  губ,  прижатых  к  моим,  ласку его рук  на  моем
обнаженном  теле.  Я хочу, чтобы  он обладал  мной, как влюбленный  обладает
женщиной,  которую  любит.  Я  хочу, чтобы его семя устремилось  в  меня и я
зачала ему ребенка. Я хочу, чтобы его ребенок сосал мою грудь.
     Каталина прижала руки к груди, и чувственность  изливалась из нее столь
ярким пламенем, что аббатиса отпрянула назад. Ее словно обдало жаром печи, и
она  подняла  руки,  защищаясь  от него.  Она  взглянула  в  лицо девушки  и
содрогнулась.  Оно  странно  изменилось,  побледнело,  превратилось  в маску
желания.  Каталина  жаждала  мужчину.  Страсть захватила ее. И внезапно лицо
аббатисы исказилось гримасой невыносимой боли, и из ее глаз  брызнули слезы.
Каталина испуганно вскрикнула:
     -- О, ваше  преподобие, что я сказала? Простите меня, простите.  -- Она
прижалась  к  коленям доньи  Беатрис.  Каталину  поразил  всплеск  чувств  в
женщине,  в  которой  она  всегда  видела  лишь   спокойствие,  степенность,
достоинство. Она  ничего не понимала. Она не знала, что делать. Она  взяла в
свои тонкие руки руки аббатисы и поцеловала их. -- Мадам, почему вы плачете?
Что я сделала?
     Донья Беатрис вырвала руки и, сжав их в кулаки, попыталась успокоиться.
     -- Я -- злая и несчастная женщина, -- простонала она.
     Аббатиса  откинулась  в  кресле  и закрыла лицо  руками. Воспоминания о
далеком прошлом  захватили  ее,  и,  стискивая зубы, она с трудом  подавляла
рыдания.  Эта глупышка сказала, что она никогда не знала любви.  Как жестоко
после стольких лет ощутить, что старая рана так и не затянулась. Разве у нее
самой  не разрывалось  сердце  из-за  юноши,  который  теперь превратился  в
худого,  изможденного  священника. Аббатиса  смахнула слезы  и,  взяв в руки
нежное личико Каталины,  вглядывалась в него,  словно никогда не  видела его
раньше. Животная  страсть,  мгновение назад  исказившая  ее черты,  исчезла.
Аббатиса  видела  лишь нежность,  внимание, невинность.  И вновь ее поразила
красота  Каталины. Такая молодая, такая прекрасная и так  беззаветно любящая
этого юношу. Как она  могла подумать о том, чтобы  разбить сердце  бедняжки,
испытав  на  себе,  что  это значит  для  юной души! И  аббатиса сдалась под
напором  истинной любви, уступила велению  сердца  и пошла  против  своей же
воли,  ощутив при этом невыразимое облегчение. Она наклонилась и  поцеловала
алые губки девушки.
     -- Не бойся, дитя мое. Ты выйдешь замуж за своего любимого.
     Каталина  радостно вскрикнула  и принялась благодарить  аббатису, но та
резко  оборвала   девушку.  Деликатность   ситуации   требовала   предельной
осмотрительности,  и  ей хотелось  спокойно  обдумать  следующий  шаг. Через
несколько часов Диего увезли бы к морю. Она могла  послать за доном Мануэлем
и  запретить  ему что-либо  предпринимать, но этим не  избавила  бы себя  от
возможных  осложнений.  Брошенные  ею  семена дали хорошие  всходы. Горожане
твердо верили,  что Каталина станет  монахиней. Донья Беатрис  хорошо  знала
страстную  религиозность  своих соотечественников.  Если  бы  Каталина пошла
против их воли и вышла замуж за сына портного, они восприняли бы ее поступок
как оскорбление  веры.  Восхищение, даже  обожание, с  которыми  смотрели на
девушку  в  Кастель  Родригесе,  сменилось бы негодованием  и  презрением. И
аббатиса  не  удивилась бы,  если б  дом Каталины сожгли, ее саму  забросали
камнями, а Диего вогнали в спину острый кинжал. Оставалось только одно.
     -- Вы  с Диего должны немедленно покинуть город. Найди Доминго,  своего
дядю, и приведи его сюда.
     Каталина, сгорая от любопытства, хотела узнать, что  задумала аббатиса,
но та велела ей не задавать вопросов, а делать то, что сказано.
     Когда,  несколько  минут спустя,  Каталина вернулась  с Доминго,  донья
Беатрис отослала девушку, чтобы поговорить с ним наедине. Она рассказала ему
то,   что  сочла  необходимым,  и  послала  с  запиской  к  управляющему  ее
поместьями. Затем  она велела Доминго найти Диего и объяснить  юноше, что от
него требуется. Отпустив Доминго, она вновь позвала Каталину.
     -- Ты проведешь вечер со мной, дитя  мое. В полночь я выведу тебя через
потайную дверцу в  городской  стене. Там тебя  встретит  Доминго  с лошадью,
которую  по моему указанию даст ему управляющий. Он  отвезет  тебя в  другое
место, где  будет ждать Диего.  С ним  ты  поскачешь в Севилью.  Я  дам тебе
письмо к моим друзьям, и они найдут вам подходящую работу и жилье.
     -- О,  мадам,  --  возбужденно воскликнула  Каталина,  --  как я  смогу
отблагодарить вас за все хорошее, что вы для меня сделали?
     --  Слушай  меня  внимательно, --  сухо ответила  аббатиса. --  Скачите
быстро  и нигде  не останавливайтесь. Целомудрие --  корона  девушки,  и  ты
должна хранить  ее, пока церковь не  благословит ваш союз.  Не  забывай, что
прелюбодеяние -- смертный грех. Как только рассветет,  ты должна в первой же
деревне  найти  священника и попросить его обвенчать вас  с  Диего. Посмотри
сюда.
     Каталина посмотрела и увидела простенькое золотое колечко.
     --  Это кольцо я приготовила к твоему посвящению в монахини. Пусть  оно
станет  твоим  обручальным  кольцом,  --  она  положила  колечко  на  ладонь
Каталины, сердце которой учащенно забилось.
     Потом они долго молились, и, наконец, часы пробили полночь.
     -- Пора, -- сказала донья Беатрис и достала из ящика стола туго набитый
кожаный мешочек.
     -- В нем золотые  монеты. Спрячь его так, чтобы не потерять, и не давай
Диего. Мужчины не знают цену деньгам и тратят их на всякие глупости.
     Каталина скромно отвернулась  и,  подняв юбку, сунула мешочек в чулок и
завязала тесемки вокруг ноги.
     Донья Беатрис зажгла фонарь  и  велела  девушке  следовать  за  ней. По
пустынным коридорам  они вышли в сад и прошли к  дверце в  городской  стене.
Аббатиса приказала пробить  ее, чтобы уходить из  монастыря незамеченной или
принимать гостей,  чей  визит, по каким-то причинам,  следовало  сохранить в
тайне. Она достала ключ и отворила дверцу. Доминго, верхом на лошади, ждал в
тени стены. В небе сияла полная луна.
     -- А теперь иди, --  прошептала донья  Беатрис. -- Благослови тебя бог,
дитя мое,  и  вспоминай меня в  своих  молитвах,  ибо  я  грешная  женщина и
нуждаюсь в заступнике перед гневом божьим.
     Каталина выскользнула из монастыря, аббатиса заперла дверцу, подождала,
пока стихнет стук копыт, гулко раздававшихся в ночной тиши,  и пошла к себе.
По ее щекам катились слезы, и она едва видела, куда идет. Остаток ночи донья
Беатрис провела в молитве.
     30
     Доминго протянул Каталине руку и помог ей сесть сзади него. Было тихо и
тепло, но высоко в небе ветер гнал черные облака, края которых серебрились в
лунном свете.  Они скакали  вперед, единственные обитатели этого загадочного
мира.
     -- Дядя Доминго.
     -- Да?
     -- Я выхожу замуж.
     -- Только  обязательно  выйди, дитя.  Учти, что мужчины  в  большинстве
своем  стремятся избежать  этого  священного обета,  хотя  он  необходим для
спасения души.
     Они  проехали спящую деревушку, и  вдали  показалась  небольшая рощица.
Из-под  деревьев появилась  одинокая  фигурка,  и Доминго  натянул  поводья.
Каталина соскользнула с лошади и бросилась в объятья Диего. Доминго спрыгнул
на землю.
     -- Достаточно, -- сказал  он.  -- Вы еще успеете нацеловаться. Садитесь
на лошадь и уезжайте. Еда и вино в переметных сумах.
     Он обнял  Каталину  и  Диего, помахал  им  рукой на прощание  и сел под
деревом,  так  как  городские  ворота  давно  закрылись. Достав  из  кармана
припасенную  бутылочку  вина, Доминго поднес горлышко ко рту и  приготовился
встретить рассвет в компании с музой. Но, не  успев решить,  сочинить ли ему
сонет  величественной луне  или  оду  всесокрушающей  любви,  он  задремал и
проснулся лишь после восхода солнца.
     Влюбленные скакали  больше часа, и  Каталина говорила, не закрывая рта.
Диего был так счастлив, что  смеялся  над каждым  ее словом. Она чувствовала
себя  на седьмом небе,  сидя  за спиной  любимого на несущейся  сквозь  ночь
лошади.
     -- Я готова скакать с тобой хоть на край света.
     -- Я голоден, -- ответил Диего. -- Давай остановимся и посмотрим, что у
нас в переметных сумах.
     Дорога  как  раз проходила мимо  леса, и  он  натянул поводья. Каталина
прекрасно понимала, что он вряд ли удовлетворится лишь едой  и питьем. И без
предупреждения аббатисы и Доминго она знала, что нельзя дать мужчине волю до
того, как их отношения узаконены церковью. Слишком часто девушки, уступившие
возлюбленным,  обнаруживали,  что  те   не  спешат  выполнить  данные  ранее
обещания.
     -- Поехали дальше, дорогой,  -- сказала Каталина.-- Аббатиса советовала
не останавливаться. Вдруг за нами будет погоня.
     -- Я никого не боюсь, -- ответил Диего.
     Он  перекинул ногу через голову  лошади, спрыгнул  на землю и подхватил
Каталину. Как только она оказалась в его объятиях, Диего осыпал поцелуями ее
глаза и губы, а затем  увлек к  лесу. И тут по их  спинам забарабанил дождь.
Оба вздрогнули от  неожиданности, так как не ощущалось и дуновения ветерка и
они  не заметили появившуюся  над их  головами тучку. И  храбрый,  как  лев,
Диего, готовый  сразиться с десятком вооруженных  мужчин, испугался за  свой
новый и единственный костюм.
     -- Там нет дождя, -- он указал на другую сторону дороги. -- Побежали.
     Но, когда они достигли желанного места, дождь превратился в ливень.
     --  Поехали,  -- раздраженно воскликнул Диего. -- Туча маленькая, мы ее
обгоним.
     Он  вскочил в седло, помог Каталине сесть  сзади и  вонзил шпоры в бока
лошади. Едва они  выехали из леса, как дождь  прекратился. Диего взглянул на
небо.  Позади  громоздились  темные  облака,  впереди  сияли  яркие  звезды.
Примерно полчаса они скакали в полном молчании. Около  одинокой рощицы Диего
вновь натянул поводья.
     -- Остановимся здесь, -- и тут же на его нос упала тяжелая капля.
     -- Ерунда, -- он спрыгнул на землю, и  дождь сразу же усилился.  -- Это
проделки дьявола.
     Как только Диего оказался в седле, дождь  прекратился, как по мановению
волшебной палочки.
     -- Дьявол тут ни при чем, -- заметила Каталина.
     -- Тогда кто?
     -- Пресвятая дева.
     -- Ты несешь чепуху, женщина, и скоро я тебе это докажу.
     Они поскакали дальше, но теперь  его острый взор не  находил  дерева, к
которому он мог бы привязать лошадь.
     -- Надо  было взять с собой веревку, чтобы  стреножить ее, -- пробурчал
Диего.
     -- Всего не предусмотришь, -- сочувственно вздохнула Каталина.
     -- Лошадь должна отдохнуть. Да и нам не помешает вздремнуть на обочине.
     -- Я не смогу заснуть.
     -- Я, кажется, тоже, -- усмехнулся он.
     -- Посмотри, опять пошел дождь. Мы промокнем насквозь.
     -- Несколько капель нам не повредит. --  Но капли сменились потоком,  и
Диего, выругавшись, пришпорил лошадь. -- Ничего подобного я еще не видел.
     --  Почти что чудо, --  прошептала Каталина. Диего сдался. Хотя дождь и
кончился, они  основательно промокли, и его любовный пыл в значительной мере
охладили мысли об испорченной одежде. Наконец на востоке затеплился рассвет.
Дорога  поднялась на  вершину холма,  и  внизу,  в розовом отсвете зари, они
увидели маленькую деревушку. Навстречу уже попадались крестьяне, спешащие на
поля. Они въехали в деревню, но тут лошадь остановилась, как вкопанная.
     --  Это еще  что  такое,  -- возмутился Диего, пришпоривая  лошадь.  --
Вперед!
     Но та даже  не  шевельнулась.  Диего  стегнул  ее  по голове поводьями,
вонзил  шпоры в бока. Но и это  не произвело никакого эффекта. Казалось, она
окаменела.
     --  Я  заставлю  тебя двинуться,  -- рассвирепел  Диего  и изо всех сил
хлестнул лошадь по шее. Та встала на дыбы, и Каталина испуганно  вскрикнула.
Диего кулаком стукнул лошадь  по голове,  она опустилась на все четыре ноги,
но  не  тронулась  с места.  Застыла,  словно обратившись  в  камень.  Диего
побагровел от ярости, вспотел.
     --  Ничего  не понимаю.  Неужели  дьявол вселился  и в  лошадь?  -- Тут
Каталина рассмеялась, и он повернулся  к ней с перекошенным от злости лицом.
-- Что тут смешного?
     -- Не сердись, любовь моя. Разве ты не видишь, где мы? У церкви.
     Диего,  нахмурившись,  оглянулся.  Действительно,  лошадь  остановилась
прямо у церкви, расположенной на самой окраине деревни.
     -- Ну и что?
     --  Аббатиса заставила меня  обещать ей, что мы обвенчаемся в первой же
церкви. Она перед нами.
     -- Мы  еще успеем это сделать, -- пробурчал Диего, вонзая шпоры  в бока
лошади.  В следующее мгновение они взлетели в воздух, сброшенные разъяренным
животным, но, к счастью, приземлились в копну сена и не пострадали.
     Как раз  в этот момент из  церкви вышел священник, отслуживший мессу, и
поспешил к ним на помощь. Они вылезли из копны и стряхнули с себя сено.
     --  Вам  повезло,  -- убедившись, что все в порядке, сказал  священник,
низенький  краснолицый толстяк. --  Еще  немного,  и вы  оказались бы в моем
амбаре.
     --  Провидению  было угодно,  чтобы это  случилось  у дверей церкви, --
ответила Каталина, -- ибо мы ищем священника, чтобы он обвенчал нас.
     Диего хмуро взглянул на нее, но промолчал.
     -- Обвенчал вас? -- воскликнул священник. -- Но вы не мои прихожане.  Я
вижу вас  впервые в жизни. Разумеется, я не  стану этого делать. Я ничего не
ел со вчерашнего ужина и сейчас иду домой, чтобы хоть немного перекусить.
     --  Пожалуйста,  подождите, святой отец. -- Каталина повернулась к  ним
спиной,  быстро  достала  из-под  юбки золотой  и с  улыбкой  протянула  его
священнику. Тот покраснел еще больше.
     --  Но  кто  вы?  -- с  сомнением  спросил  он.  --  Почему  вы  хотите
обвенчаться в незнакомом месте и в такой спешке?
     --  Пожалейте  юных  влюбленных,  святой отец.  Мы  убежали из  Кастель
Родригеса,  потому что  мой отец хотел выдать  меня за богатого  старика,  а
этого юношу, моего  возлюбленного,  собирались женить  на женщине, у которой
нет ни одного зуба и остался только один глаз. -- Для большей убедительности
она вложила сверкающую монету в руку священника.
     -- Какая трогательная история, -- вздохнул тот, убирая монету в карман.
-- Я едва сдерживаю слезы.
     -- Обвенчав  нас, вы  не только сделаете доброе дело,  но и спасете две
души от совершения смертного греха.
     -- Идите за  мной,  -- священник повернулся и  направился к церкви.  --
Пепе! -- крикнул он с порога.
     -- Чего еще? -- последовал ответ.
     -- Иди сюда, ленивый мерзавец.
     Из придела вышел мужчина со щеткой в руке.
     -- Почему вы не даете мне  спокойно  подмести пол? -- проворчал он.  --
Мало  того, что мне платят жалкие гроши,  так еще и  дергают каждую  минуту.
Когда я доберусь до своего поля, если вы все время отрываете меня от работы.
     --  Придержи  язык, сукин ты сын.  Я  собираюсь обвенчать этих  молодых
людей.  Ой,  нужны  два  свидетеля, --  священник взглянул  на Каталину.  --
Придется вам подождать, пока этот пьяница приведет кого-нибудь из деревни.
     -- Я буду вторым свидетелем, -- раздался женский голос.
     Все обернулись  и  увидели  подходящую к ним  женщину  в  синем  плаще.
Широкий  белый шарф покрывал ее волосы. Священник удивленно оглядел ее с ног
до головы, так как во время  мессы в церкви не  было ни души,  и нетерпеливо
пожал плечами.
     -- Очень хорошо. Тогда приступим к делу. Мне давно пора завтракать.
     При  виде незнакомки Каталина  вздрогнула  и сжала руку Диего, а  та  с
улыбкой  поднесла  палец  к  губам,  призывая  девушку  к  молчанию.  Спустя
несколько  минут  Каталину Перес  и Диего Мартинеса соединили нерушимые  узы
брака.  Они прошли в  ризницу, и священник записал в церковную книгу фамилии
новобрачных и их родителей. Затем ризничий написал свое имя.
     -- Это  все,  на  что  он  способен,  --  вздохнул священник. --  И мне
потребовалось шесть  месяцев, чтобы  научить его такой малости.  Теперь ваша
очередь, мадам.
     Он обмакнул перо в чернила и протянул его незнакомке.
     -- Я не умею писать, -- ответила женщина.
     --  Тогда поставьте  крест, а я напишу ваше имя. Женщина взяла  перо  и
поставила  в книге крест.  Каталина, с бьющимся сердцем,  не отрывала от нее
глаз.
     -- Я не смогу записать ваше имя, если вы мне его не скажете, -- буркнул
священник.
     -- Мария, дочь пастуха Иоахима, -- ответила незнакомка.
     Священник сделал запись и облегченно вздохнул.
     -- Ну вот и все. Теперь я могу поесть.
     Все,  кроме ризничего, оставшегося дометать пол,  вышли  из  церкви. Но
врожденная  вежливость испанца не позволила священнику  сразу распрощаться с
молодоженами.
     -- Я сочту за честь, если вы соблаговолите посетить мое скромное жилище
и  разделить со  мной  трапезу, которую,  по бедности  своей,  я  могу  себе
позволить.
     Каталина,   получившая  хорошее   воспитание,  понимала,  что  подобное
любезное  предложение  следует  с  благодарностью  отклонить,  но Диего  так
проголодался, что не дал ей открыть рта.
     -- Сеньор, ни я, ни моя жена не ели со вчерашнего дня, и, как ни скудна
ваша еда, нам она покажется заморским лакомством.
     Священник  молча провел  их в  маленькую  комнату, служащую  молельней,
столовой  и  кабинетом, поставил на  стол  хлеб, овечий сыр, вино,  блюдо  с
черными оливками, отрезал четыре ломтя и налил четыре стаканчика, вырезанных
из  бычьих  рогов. Он  с жадностью  принялся  за  еду, и  Диего  с Каталиной
последовали его примеру. Священник потянулся  за оливкой и тут  заметил, что
незнакомка ничего не ест.
     -- Прошу  вас, мадам, кушайте,  --  сказал он.  -- Это  простая еда, но
больше я ничего не могу вам предложить.
     Она взглянула на вино и хлеб и с грустной улыбкой покачала головой.
     -- Я съем оливку.
     В этот момент в комнату ворвался ризничий.
     --  Сеньор, сеньор,  --  возбужденно  вскричал  он,  --  у  нас  украли
пресвятую деву.
     -- Я  не глухой, старый осел, -- оборвал  его  священник. -- Ради бога,
объясни, что произошло?
     -- Я говорю, у нас украли  пресвятую  деву. Я  вошел в придел и увидел,
что пьедестал, на котором она стояла, пуст.
     -- Ты что, Пепе, пьян или сошел с ума? -- священник вскочил на ноги. --
Да кто мог это сделать?
     Он выбежал из дома, ризничий, Каталина и Диего -- за ним.
     -- Это  не я, это  не я,  -- кричал  Пепе. --  Я  не  хочу, чтобы  меня
посадили в тюрьму.
     Они влетели в придел девы Марии. Ее статуя стояла на пьедестале.
     -- Зачем ты оторвал меня от еды? -- прорычал священник.
     --  Ее тут не было. Клянусь  всеми святыми, ее тут  не было, -- завопил
Пепе.
     -- Пьяная свинья. Старый винный бурдюк. Священник схватил Пепе  за шею,
дал ему хорошего пинка и пару затрещин.
     -- Будь у меня палка, я бы с удовольствием обломал ее о твои бока.
     Когда священник и  молодожены вернулись в дом,  оказалось, что странная
незнакомка исчезла.
     -- Куда она  подевалась? -- удивился священник и тут же хлопнул себя по
лбу. -- Какой же я дурак! Она, конечно, из морисков. Когда  Пепе сказал, что
из церкви украли святую деву, она решила, что  ей лучше  сбежать. Мориски --
известные  воры,  и  она  подумала, что кто-то из неверных украл статую.  Вы
заметили, что она  не пила вина? Их крестили,  но они все равно  держатся за
свои языческие обычаи.  У меня уже возникли  подозрения, когда  она  назвала
себя. У доброго христианина не может быть такого имени.
     --  В Кастель Родригесе  уже  давно избавились  от морисков, --  сказал
Диего.
     -- И правильно сделали. Я  каждую ночь  молюсь о том, чтобы наш  добрый
король выполнил свой  долг перед христианством и вышвырнул этих  еретиков из
королевства.
     Вероятно,  тут уместно отметить, что  молитвы  достойного  пастыря  уже
услышаны и в 1609 году морисков выслали из Испании.
     Закончив завтрак и поблагодарив священника, Диего и Каталина продолжили
путь в Севилью. Лошадь,  оставленная  у  копны, также закусила  сеном. Диего
напоил ее водой,  и она весело  несла юных седоков. В безоблачном небе сияло
яркое  солнце.  Священник  сказал, что  в  пятнадцати  милях  от  деревеньки
находилась  корчма,  где  они могли  бы  получить  комнату,  если  б  решили
остановиться на ночь. В молчании они проехали три или четыре мили.
     -- Ты счастлив, дорогой? -- спросила, наконец, Каталина.
     -- Конечно.
     -- Я  буду тебе хорошей  женой. Ради твоей любви  я готова  работать не
покладая рук.
     -- Тебе не  придется  этого делать. Умный  человек сможет  прокормить в
Севилье свою семью, а пока никто не считал меня дураком.
     -- Конечно,  дорогой.  --  Они помолчали,  и вновь  Каталина заговорила
первой: -- Послушай, милый, это была не мавританка.
     -- О чем тут говорить? Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что она
не испанка.
     -- Но я видела ее раньше.
     -- Где?
     --  На ступеньках кармелитской церкви. Она сказала, кто сможет излечить
меня.
     Диего остановил лошадь и оглянулся.
     -- Бедняжка, ты сошла с ума. Солнце напекло тебе голову.
     -- Я  в своем  уме  так же, как  и ты,  любимый. Говорю  тебе, это была
пресвятая  дева.  --  Диего  нахмурился,  но  промолчал.  --  Ее  преподобие
многократно  говорила мне, что я нахожусь под особой защитой  нашей госпожи.
Поэтому она и хотела,  чтобы  я постриглась  в монахини. Вспомни неожиданные
ночные дожди и лошадь, сбросившую нас у церкви. Ты должен  понимать, что это
произошло не случайно.
     Не говоря ни слова, Диего отвернулся и щелкнул языком.  Лошадь послушно
пошла вперед.
     -- Что с тобой, дорогой? -- спросила Каталина, едва сдерживая слезы.
     -- Ничего.
     -- Посмотри на меня, любовь моя. Я тоскую по твоему нежному взгляду.
     -- Как я могу смотреть на тебя,  когда на  дороге  полно колдобин. Если
лошадь споткнется, мы сломаем себе шеи.
     -- Ты сердишься на меня, потому что дева Мария охраняла мою добродетель
и сочла возможным стать свидетельницей на нашей свадьбе?
     -- Я не просил о такой чести.
     -- Это и является причиной твоего раздражения?
     Диего ответил не сразу:
     --  Я  не  хочу, чтобы различие во мнениях  о твоем чудесном  излечении
повлияло  на наше счастье.  Мужчина  должен  быть  хозяином  в  своем  доме.
Обязанность жены -- выполнять желания мужа.
     Каталина обняла Диего, и он почувствовал, что ее руки дрожат.
     -- Слезами тут не поможешь.
     -- Я не плачу.
     -- А что же ты делаешь?
     -- Смеюсь.
     -- Смеешься? Тут нет ничего смешного, женщина. Вопрос серьезен  и очень
беспокоит меня.
     -- Мой  милый, я люблю тебя всем сердцем, но иногда ты ведешь себя, как
ребенок.
     -- Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, -- холодно бросил Диего.
     --  Аббатиса говорила  мне, что  расположением святой  девы  я  обязана
своему целомудрию. Похоже, небеса придают этому большое значение. Как только
я стану женщиной, все благодеяния кончатся.
     Диего развернулся в седле, и на его губах заиграла улыбка.
     -- Благослови господи  мать, что родила  тебя,  -- воскликнул он. -- Мы
должны безотлагательно проверить, так ли это.
     -- Солнце уже высоко. Я бы с  удовольствием отдохнула в  тени деревьев,
пока не спадет жара.
     -- И я почему-то подумал о том же.
     --  Если  глаза не обманывают меня,  в  миле  отсюда я  вижу подходящий
лесок.
     -- Если глаза обманывают тебя, то я не могу не верить своим.
     Диего пришпорил лошадь, и скоро они въехали в лес. Он спрыгнул на землю
и снял с седла Каталину. Пока Диего привязывал лошадь, она посмотрела, какую
еду положил им Доминго. Хлеб и сыр, колбаса, вареный цыпленок, бурдюк  вина.
Что  еще  можно  желать  для свадебного  завтрака? Под  сенью  листвы царила
прохлада, неподалеку  журчал  ручеек.  Трудно  было найти  более  подходящее
место.
     31
     Они появились из леса, когда солнце начало клониться к западу.
     -- Два раза надежнее одного, -- сказал Диего.
     -- Три, -- с улыбкой поправила его Каталина.
     -- Это пустяки, -- ответил Диего, довольный собой, -- Ты еще не знаешь,
на что я способен.
     -- Ты бесстыдник.
     -- Я такой, каким создал меня бог, -- скромно ответил он.
     Они ехали не спеша, поднимаясь на холмы и опускаясь в низины, почти  не
разговаривая,  наслаждаясь своим  счастьем. Через шесть или семь миль  вдали
показалось приземистое здание корчмы, о которой говорил священник.
     -- Мы скоро приедем. Ты устала, любимая?
     -- Устала? --  удивилась Каталина. -- С чего мне уставать? Я свежа, как
утренняя заря.
     Они проехали добрых сорок миль, и она спала не больше часа. Но  ей было
лишь шестнадцать.
     Они уже ехали по равнине, и с  обеих сторон дороги простирались широкие
поля. Тут и  там виднелись  одинокие кряжистые дубы, попадались и  оливковые
рощи. До корчмы оставалось не больше мили, когда они увидели приближающегося
к ним в  облаке  пыли  странного  всадника в  боевых  рыцарских  доспехах. В
нескольких метрах незнакомец резко остановил лошадь, наставил на них копье и
вызывающе взглянул на Диего.
     -- Стой и, кто  бы ты ни был, скажи  мне, кто  ты такой, откуда пришел,
куда идешь и кто эта прекрасная принцесса, что сидит за твоей спиной? Ибо  у
меня есть все основания подозревать, что ты везешь ее в свой замок против ее
воли, и мне необходимо знать, так ли это, чтобы наказать тебя за причиненное
ей зло и вернуть ее встревоженным родителям.
     Эта тирада так  поразила  Диего, что сначала  он даже  не  нашелся, что
ответить. Длинное лицо всадника украшала короткая борода  и огромные усы, на
броне проступали пятна ржавчины, шлем скорее напоминал таз цирюльника, а  по
его тощей лошади давно плакала живодерня,  и Диего  мог  пересчитать  все ее
ребра.
     -- Сеньор, -- ответил,  наконец,  юноша, решив показать перед Каталиной
свою доблесть, -- мы едем  в корчму, что виднеется впереди, и я не собираюсь
отвечать на ваши неуместные вопросы.
     Он шевельнул поводьями, и лошадь двинулась дальше, но всадник схватился
за узду и остановил ее.
     --  Веди  себя как полагается,  гордый, неучтивый рыцарь, и  немедленно
отвечай, а не то я вызову тебя на смертный бой.
     Тут к ним подъехал низенький толстячок с большущим животом,  сидящий на
пятнистом осле. Поймав взгляд Диего, он постучал себя по лбу, показывая, что
этот  странный  всадник  не  в  своем  уме.  Но  Диего  уже  вытащил  меч  и
приготовился к защите. Толстяк на осле едва успел втиснуться между ними.
     --  Сдержите свой гнев, сеньор,  -- сказал  он  рыцарю.  --  Это мирные
путешественники, но  юноша, по всей видимости, может постоять за себя, когда
дело дойдет до драки.
     --  Молчи, слуга,  -- воскликнул всадник. -- Чем опасней  схватка,  тем
легче доказать свою доблесть.
     Каталина соскользнула с лошади и подошла к незнакомцу.
     -- Сеньор, я  отвечу на  ваши вопросы.  Этот  юноша --  не  рыцарь,  но
честный гражданин Кастель Родригеса и портной по профессии. Он не везет меня
в замок, которого у него нет.  И по своей воле я еду с ним в Севилью, где мы
надеемся  найти достойное  приложение  нашим  способностям.  Мы  убежали  из
родного  города, так  как  враги хотели помешать нашему счастью,  и  сегодня
утром  обвенчались  в  церкви маленькой деревушки  неподалеку отсюда.  И  мы
торопимся уехать как можно дальше от Кастель Родригеса, опасаясь погони.
     Рыцарь перевел взгляд с Каталины на Диего, а затем отдал копье толстяку
на осле. Тот что-то проворчал, но копье взял.
     -- Убери  свой меч,  юноша. Тебе нечего бояться, хотя  я  вижу, что это
чувство незнакомо  твоему благородному сердцу.  Если угодно,  скрывайся  под
скромной  личиной  портного, но  поведение  и манера держаться  выдает  твое
славное  происхождение.  Тебе  повезло,  что наши  пути  пересеклись.  Я  --
странствующий  рыцарь,  и  мой  долг --  ездить по свету  и  восстанавливать
справедливость, освобождая угнетенных и наказывая поработителей. Я беру вас,
мои  юные друзья,  под  свое покровительство,  и будь армия  ваших врагов  в
десять  тысяч  раз  сильнее, я один  обращу  их  в  бегство,  попытайся  они
захватить  вас. Я сам провожу вас к  корчме, где, кстати, сейчас и живу. Мой
слуга поедет с вами. Он невежествен и сварлив, но у него доброе сердце, и он
будет слушаться вас, как меня. Я поеду сзади и, заметив погоню,  задержу их,
чтобы ты, рыцарь, мог увезти эту красавицу в безопасное место.
     Диего помог Каталине взобраться на лошадь, и в  сопровождении  толстяка
они поехали к  корчме.  Он  рассказал  молодоженам,  что его  хозяин  совсем
спятил, о чем,  впрочем, они подумали  и  сами,  но  добавил, что  тот очень
искренний и хороший человек.
     -- А когда к нему возвращается разум, он за час может высказать столько
умных мыслей, сколько другому не придет в голову и за целый год.
     Они подъехали к корчме. Сидящие на скамейках  люди, мельком взглянув на
двух  путешественников, вернулись к  своим,  по  всей  видимости,  невеселым
думам.  Толстяк  слез  с осла и позвал  хозяина. Тот  вышел  из дверей и  на
просьбу Диего отвести им комнату не слишком вежливо ответил, что у него  нет
ни одной  свободной кровати.  Бродячие актеры  приехали днем  раньше,  чтобы
показать  спектакль в  близлежащем  замке, принадлежащем  испанскому гранду,
праздновавшему  бракосочетание   своего  сына  и  наследника.   Сидящие   на
скамейках,  скорее всего  актеры, смотрели  на  молодую  пару  с  враждебным
безразличием.
     -- Но вы должны нам что-нибудь  найти,  -- настаивал Диего.  -- Мы едем
издалека и не в силах ехать дальше.
     -- Говорю вам, сеньор, все занято.  Актеры спят и на  кухне,  и даже  в
конюшне.
     -- Что  я слышу? -- воскликнул подъехавший рыцарь. --  Ты отказываешься
принять  этих  господ?  Невежа.  Под страхом вызвать  мое  неудовольствие  я
приказываю тебе найти им приличную комнату.
     -- Корчма набита битком, -- возразил хозяин.
     -- Дай им мою комнату.
     -- Они  могут  занять ее, сеньор рыцарь, будь на то  ваша воля, но  где
тогда будете спать вы?
     -- Я не собираюсь спать, -- важно ответил рыцарь. -- Я буду  стоять  на
страже. Сегодня они  обвенчались,  и  это самый  торжественный день  в жизни
девушки. Апостол учит  нас, что лучше жениться, чем сгореть на  костре. Цель
супружества  --  не удовлетворение  плотского  сладострастия, но продолжение
рода  человеческого,  и  поэтому  нашей  покрасневшей  от  смущения  невесте
придется  отбросить  присущую ей  скромность  и  в  объятиях законного  мужа
расстаться  с  бесценной  жемчужиной девственности.  И  я должен  не  только
охранять  свадебное ложе  этих  юных  существ от вторжения  преследующих  их
врагов, но и пресекать грубые шутки,  которые в таких случаях позволяют себе
невежды.
     Каталина действительно покраснела, то ли от стыда, то ли от скромности.
В те времена путешественникам в Испании предоставляли только ночлег, а о еде
им следовало заботиться самим. Но в тот день владелец замка прислал артистам
козленка  и  большой  кусок  свинины.  Слуга  рыцаря  где-то  раздобыл  пару
куропаток, и все глотали слюнки в ожидании ужина, так как обычно их вечерняя
трапеза состояла  из  хлеба  с  горчицей  и, при  удаче, куска  сыра. Хозяин
объявил,  что  еда  будет готова  через полчаса, и рыцарь  вежливо  попросил
молодоженов оказать  ему  честь и отужинать  в его компании.  И  велел слуге
проводить  их в комнату и  забрать оттуда его вещи. Комнаты располагались на
втором  этаже,  и  двери  выходили  на галерею  вокруг  внутреннего дворика.
Приведя себя в порядок, Диего и  Каталина вновь сошли вниз подышать вечерней
прохладой. Артисты  по-прежнему сидели на скамейках, изредка переговариваясь
друг с  другом. Скоро к ним присоединился  рыцарь. Он снял боевые доспехи  и
остался  в  замшевых  штанах  и  камзоле, с  ржавыми  пятнами от  панциря  и
наколенников. Его верный меч висел на поясе из волчьей шкуры.  Хозяин позвал
всех  ужинать. Рыцарь  сел во главе стола,  посадив Каталину слева,  а Диего
справа от себя.
     -- А где мастер Алонсо? -- спросил он, оглядев присутствующих. -- Разве
ему не сказали, что ужин готов?
     -- Он не придет, -- ответила женщина средних лет, игравшая дуэний, злых
мачех и вдовствующих королев и  ведавшая гардеробом артистов. -- Он говорит,
что потерял аппетит.
     --  На пустой  желудок переносить  неудачу  вдвое  труднее.  Пойдите  и
приведите его. Скажите ему, что я сочту его отсутствие как  оскорбление моих
благородных гостей. Мы не будем есть, пока он не придет.
     -- Сходи за ним, Матео, -- сказала дуэнья.
     Худой, как палка,  невысокий  мужчина с длинным острым носом и  большим
ртом встал и вышел из столовой. Дуэнья вздохнула.
     -- Все это  очень печально, но,  как вы мудро заметили,  сэр рыцарь, он
ничего не изменит, отказавшись от ужина.
     --  Простите меня за излишнее  любопытство,  но я хотела бы знать,  что
случилось? -- спросила Каталина.
     Актеры   заговорили   все  разом.  Труппой  руководил  Алонсо  Фуэнтес,
постановщик и автор большинства пьес их репертуара,  а его жена Луиза играла
ведущие   женские  роли.   И  вот   сегодня,   рано  утром,  она  убежала  с
героем-любовником  и  захватила с  собой  все деньги. Это  была  катастрофа.
Артисты  прекрасно  понимали,  что зрители  шли  смотреть  не  на них, а  на
красавицу  Луизу.  Алонсо  был в отчаянии. Он  потерял  не только  жену,  но
ведущую  актрису и источник доходов.  Такое могло  огорчить  любого. Мужчины
удивлялись,  что  она убежала  с таким  ничтожеством, как их герой-любовник.
Женщины,  с  другой  стороны,  находили естественным,  что  Луиза  предпочла
молодого,  симпатичного Хуанито  Азуриа толстому,  лысому Алонсо. Оживленную
дискуссию  прервало появление покинутого  мужа,  толстяка лет пятидесяти,  с
помятым  лицом  бывалого  актера. Он угрюмо сел, и тут же на столе появилось
большое блюдо мяса, тушеного с овощами.
     -- Я пришел только из уважения к вам, сеньор рыцарь, --  сказал Алонсо.
-- Это мой  последний  ужин  на земле, ибо сегодня  вечером я  твердо  решил
покончить с собой.
     -- Я настаиваю на том, чтобы вы подождали до завтра, -- ответил рыцарь.
-- Этот дворянин и эта благородная дама, что сидят рядом со мной, поженились
сегодня  утром,  и  я  не  хочу,  чтобы  их  первая  ночь  омрачилась  столь
прискорбным событием.
     --  Плевать я  хотел  на  этого  дворянина  и  на  его  даму. Вечером я
повешусь.
     Рыцарь вскочил на ноги и обнажил меч.
     -- Если  вы  не  поклянетесь всеми  святыми, что  не  станете  вешаться
сегодня вечером, вот этим мечом я разрублю вас на тысячу кусков.
     -- Не  волнуйтесь,  сеньор,  --  вмешался  его слуга, стоящий  сзади --
Алонсо не  повесится сегодня,  потому  что  завтра у него  спектакль.  Актер
всегда остается актером,  и он не сможет разочаровать  своих зрителей. После
ужина он со вздохом признает, что, взявшись за гуж, не  скажешь, что не дюж,
слезами горю не поможешь, а все, что ни делается, то к лучшему.
     -- Надоели мне твои бестолковые поговорки, -- сердито проворчал рыцарь,
но меч убрал. --  Такое случалось и с  более достойными людьми, чем  Алонсо.
Подумав, я  мог  бы привести дюжину  примеров как из  Евангелия,  так  и  из
языческих  книг,  но сейчас  мне  вспоминаются лишь король  Артур,  чья жена
Гиневра  изменила  ему  с  сэром Ланселотом, и  король Марк,  жена которого,
Изольда, убежала с сэром Тристаном.
     -- Меня  привела в  отчаяние  не поруганная  честь,  сеньор  рыцарь, --
ответил  Алонсо, -- но потеря  денег  и двух ведущих актеров.  Завтра  у нас
спектакль, и  обещанное вознаграждение  в некоторой  степени  поправит  наше
финансовое положение, но как можно сыграть пьесу без актеров.
     --  Я мог бы сыграть дона Фердинанда, -- заметил тощий  актер, ходивший
за Алонсо.
     --  Ты?  -- с изумлением воскликнул тот. --  Да  разве  можно  с  такой
лошадиной физиономией и писклявым голосом играть галантного  и мужественного
принца?  Нет,  эту  роль  я  мог  бы  взять  на  себя,  но  где   нам  найти
очаровательную Доротею?
     -- Я знаю эту  роль, -- сказала дуэнья. -- Правда, я не так молода, как
когда-то...
     -- Совершенно верно, --  прервал ее  Алонсо,  --  и хочу напомнить, что
Доротея -- невинная девушка несравненной красоты, а взглянув на твою фигуру,
можно подумать, что ты вот-вот разродишься выводком поросят.
     -- Если я правильно  поняла, вы говорите  о  пьесе  "Слово правды может
сдвинуть  и гору"?  -- неожиданно  спросила Каталина,  внимательно слушавшая
этот разговор.
     -- Да, -- удивленно ответил Алонсо. -- А как вы узнали об этом?
     -- Это  одна из любимых пьес моего  дяди. Мы не раз читали ее. Он часто
говорил, что монолог Доротеи, в  котором она негодующе отвергает недостойные
ухаживания  дона  Фердинанда, написан  в лучших  традициях великого Лопе  де
Вега.
     -- Вы его знаете?
     -- Наизусть.
     Каталина  начала  читать монолог, но, заметив, что  все смотрят на нее,
смутилась и замолчала на полуслове.
     -- Продолжайте,  продолжайте, -- закричал Алонсо. Каталина  покраснела,
улыбнулась и, переборов смущение, прочла монолог до  конца так трогательно и
искренне, что у некоторых артистов на глазах навернулись слезы.
     -- Мы спасены, -- взревел Алонсо -- Завтра вы  будете играть Доротею, а
я -- дона Фердинанда.
     -- Но я не сумею, -- в ужасе воскликнула Каталина. -- Я умру от страха.
Я же не актриса.
     -- Ваша юность и красота скроют любые огрехи. Я помогу вам. Послушайте,
только вы можете нас спасти. Если вы откажетесь, мы не сможем дать спектакль
и у  нас  не  будет  денег,  чтобы  заплатить за еду и жилье. Как нищим, нам
придется просить подаяние на улицах.
     Тут рыцарь сказал свое слово:
     -- Я могу понять, что ваша скромность не велит вам  появляться на сцене
в  обществе  незнакомцев,  и  тем  более  вы  не  можете этого  сделать  без
дозволения  вашего мужа,  но  помните,  что благородной  натуре  свойственно
приходить на помощь попавшим в беду. -- Высокое происхождение молодоженов не
вызывало у рыцаря никаких  сомнений, и никакие доводы не могли убедить его в
обратном.
     Актеры  дружно  принялись уговаривать Каталину, и в  конце  концов она,
испросив  разрешения Диего, согласилась принять участие в репетиции. И, если
она пройдет удачно, выступит на  сцене. Сразу после ужина стол  отодвинули в
сторону,  и  репетиция началась. Каталина обладала хорошей  памятью,  и  так
часто читала пьесу с Доминго, что  теперь ей почти не требовалась подсказка.
Поначалу она  нервничала,  но поддержка  партнеров помогла  ей, и вскоре она
забыла обо всем, превратившись в Доротею. Уроки, полученные у дяди, пошли ей
впрок, и через час-полтора Алонсо облегченно вздохнул, уверенный в  том, что
после еще  одной, утренней  репетиции она сможет появиться перед  зрителями.
Очарование юности Каталины с лихвой компенсировало недостаток опыта.
     -- Расходитесь, дети мои, -- сказал  он  актерам, --  и спите спокойно.
Наши беды остались позади.
     Но, возбужденные  открывающимися перспективами, они не  хотели  спать и
послали  за  вином, чтобы  отметить  это радостное  событие.  Рыцарь, удобно
устроившись  в  кресле,  снисходительно  наблюдал  за  актерами. Наконец, он
поднялся на ноги и отозвал дуэнью в сторону.
     --  Отведи  прекрасную Каталину  в брачную опочивальню, --  сказал  он,
понизив  голос.  -- Тут нет ее матери, которая  могла бы рассказать девушке,
что  ей  надлежит знать  об  этом  важном деле.  И тебе придется  объяснить,
разумеется, используя понятия, не оскорбляющие ее  скромности, какое тяжелое
испытание ждет нашу красавицу, и упомянуть о том, что ей  необходимо покорно
выполнить долг  верной  жены. Короче,  приготовь  ее к  таинствам  любви,  о
которых, по своей невинности, она не имеет ни малейшего представления.
     Дуэнья пообещала, что выполнит все в лучшем виде.
     -- А пока, -- продолжал рыцарь,  --  я объясню  благородному юноше,  ее
господину,  что  ему  следует сдерживать  естественное  нетерпение, так  как
отвращение,  испытываемое добродетельной девушкой  к половой близости, можно
преодолеть лишь неспешной лаской.  Развращенность нашего века  не  позволяет
нам надеяться  на то, что и  он  сохранил невинность до этого торжественного
дня.
     --  Не тратьте зря времени, сэр  рыцарь, -- усмехнулась дуэнья. -- Надо
радоваться,  что  мужчина не  новичок  в  любви, ибо  и  здесь,  как в любом
искусстве, совершенство достигается лишь практикой.
     --  У меня  нет достаточного опыта,  чтобы высказаться по этому поводу,
мадам, -- ответил рыцарь, -- В общем, когда невеста ляжет на брачное ложе, я
приведу  жениха  к опочивальне,  а  затем буду  охранять  их  покой.  Рыцарь
отпустил дуэнью  и  позвал Диего.  Юноша вежливо,  но не слишком внимательно
выслушал наставления, так  как мыслями уже был с  Каталиной. Наконец, рыцарь
взял его за руку и отвел в опочивальню, а сам, облачившись в боевые доспехи,
провел  ночь,  меряя  галерею  шагами,  поглощенный  думами  о  недостижимой
властительнице его благородного сердца.
     32
     На следующее  утро  актеры  вновь  репетировали пьесу,  а  потом кареты
отвезли их в замок. Рыцарь и Диего на лошадях, а слуга на осле ехали следом.
В  последний момент у Каталины дрогнуло сердце, и, рыдая, она умоляла Алонсо
оставить ее  в  корчме,  так  как она не сможет  выступить  перед зрителями.
Алонсо рассвирепел и, затолкав девушку  в карету,  сел  рядом.  Слезы градом
катились по  щекам  Каталины,  но  по дороге, с помощью  дуэньи, ему удалось
привести ее в чувство.
     Актеров  приняли  с  почетом,  а  рыцаря   герцог  пригласил  на  обед,
справедливо полагая,  что его экстравагантность развлечет  гостей. Подмостки
соорудили  во  внутреннем  дворике,  и,  когда  господа   откушали,  актерам
предложили  начинать.  Высокородную  аудиторию  не  в  малой степени удивило
появление  Алонсо  в  роли  соблазнителя,  но  всех  очаровала  грациозность
Каталины,  мелодичность  ее  голоса  и  элегантность  речи.  После спектакля
девушку  расхваливали на все  лады. Рыцарь изложил собственную романтическую
версию  бегства молодоженов,  еще  больше  заинтересовав  гостей.  Герцогиня
послала  за  Каталиной  и  Диего,  и  их  красота  и  скромность   произвела
неотразимое впечатление.  Герцогиня  подарила  Каталине  золотую  цепочку, а
герцог, не  желая  отставать,  снял  с пальца перстень и передал его  Диего.
Алонсо также  получил  солидное вознаграждение,  и  усталые,  но  счастливые
актеры  вернулись в  корчму.  Рыцарь,  спешившись, поцеловал Каталине руку и
сказал, что он в полном восторге от спектакля, в особенности от ее игры. Тут
к ним подошел Алонсо.
     --  Сэр рыцарь, я хочу в  вашем присутствии  предложить  девушке, -- он
посмотрел на Каталину, -- присоединиться к моей труппе.
     -- Мне? -- изумилась Каталина.
     --  Конечно. Вас надо учить  с  самых  азов, но расточать такой  талант
просто грешно. Вы не умеете  держаться на сцене  и говорите, как  в реальной
жизни. Это несерьезно. Сцена имеет дело не  с правдой, но с ее видимостью, и
только  через  искусственность актер  может добиться  естественности.  Вашим
жестам  не  хватает широты, и  вы еще не можете увлечь аудиторию. У хорошего
актера говорит даже его молчание. Если вы согласитесь вступить в мою труппу,
я сделаю из вас величайшую актрису Испании.
     -- Ваше предложение столь неожиданно,  -- ответила Каталина, --  я даже
не знаю, что и  сказать. Я -- замужняя женщина, и мы с мужем едем в Севилью,
где надеемся найти работу.
     Алонсо  Фуэнтес  поймал  ее  взгляд,  брошенный на Диего,  и с  улыбкой
повернулся к юноше.
     --  Молодой  человек,  у  вас  приятная  внешность  и  хорошие  манеры.
Набравшись опыта, вы, несомненно, сможете играть многие роли.
     Аплодисменты, не раз раздававшиеся во время спектакля, и многочисленные
комплименты  зрителей  разожгли воображение Каталины,  и  ей  льстило  столь
неожиданное предложение. Но она заметила, что Диего не понравилась некоторая
холодность Алонсо, когда речь зашла о нем самом.
     -- Он поет, как ангел, -- поспешно добавила она.
     -- Тем лучше. Практически во всех пьесах действие  оживляется одной или
двумя песнями. Ну, что вы на это скажете? Я предлагаю вам занятие, наверняка
привлекательнее того, что ждет вас в Севилье.
     --  Такие предложения не отвергаются второпях,  но  требуют тщательного
обсуждения,   --  заметил  рыцарь.--  Вас  преследует  ярость   разгневанных
родителей, и они не остановятся ни перед чем, лишь бы вырвать вас из объятий
друг друга.  Но время смиряет гнев, и придет  день,  когда  они с сожалением
вспомнят о том, что из жадности или  честолюбия пытались лишить вас счастья.
И  тогда они  вернут  вам не  только  любовь, но  и  положение  в  обществе,
подобающее вашему высокому происхождению. А  пока вам необходимо скрываться,
и  трудно найти более подходящее место,  чем  труппа  бродячих актеров. И не
думайте, что этим вы унизите себя. Те, кто пишет пьесы, и те, кто играет их,
заслуживают нашей любви и уважения, ибо  они умножают добро. На наших глазах
они создают  живые картины жизни и показывают  нам,  какие мы есть  и какими
должны  быть. Всегда и везде они высмеивают  порок  и глупость  и восхваляют
честь, добродетель и красоту. Драматурги своим остроумием и мудростью делают
нас умнее, а  актеры  со  сцены  учат благородству.  -- Некоторое  время  он
продолжал говорить в том  же духе, и все, кроме толстяка-слуги, не могли  не
удивиться,  что  в  голове совершенно  спятившего,  по  их  мнению, человека
возникали такие ясные мысли.
     -- И не  будем забывать, -- закончил рыцарь, -- что комедия, которую мы
видим на сцене театра, точно так же играется на сцене реального мира. Мы все
-- актеры этой пьесы. Некоторым дозволено играть королей и епископов, другим
-- купцов, солдат или ремесленников, и каждый стремится  сыграть  данную ему
роль. А право распределять роли принадлежит всевышнему.
     -- Что  ты на это скажешь, любимый?  -- спросила Каталина, ослепительно
улыбнувшись  Диего.  -- Как совершенно  справедливо  заметил  сеньор рыцарь,
такое предложение нельзя отвергнуть второпях.
     Она уже твердо  решила  сказать  да,  но  хорошо  знала, что  самолюбие
мужчины требует хотя бы видимости того, что право выбора остается за ним.
     -- Вы не только поможете нам в трудную минуту, -- добавил Алонсо, -- но
и получите возможность увидеть лучшие города Испании.
     Глаза  Диего   сверкнули.  Путешествия  по  стране  казались  ему  куда
привлекательнее ежедневного двенадцатичасового сидения на скамье портного.
     -- Я всегда хотел повидать мир, -- с улыбкой ответил он.
     -- И ты его увидишь, -- заверила его  Каталина. -- Мастер Алонсо, мы  с
радостью присоединимся к вашей труппе.
     -- И вы станете великой актрисой.
     -- Ура, ура! --  закричали актеры. Алонсо потребовал вина, и они выпили
за здоровье своих новых товарищей.
     33
     На  следующий  день, проводив  рыцаря,  бродячие  актеры  направились в
расположенный неподалеку город Мансанарес. Проходящая там ярмарка  позволяла
рассчитывать  на  полный сбор. Алонсо  нанял  мулов для актеров и тюков с их
костюмами.  Каталина и Диего ехали на лошади, подаренной им  доньей Беатрис.
Включая Алонсо и Диего, в  труппе было семь мужчин,  две женщины: Каталина и
дуэнья,  и мальчик, игравший вторые женские роли. Кроме того, по прибытии  в
город  он  ходил по  улицам  и  бил  в  барабан, оповещая  всех  и вся,  что
знаменитая  труппа   Алонсо  Фуэнтеса  покажет  великолепную,  остроумную  и
бессмертную пьесу под тем или иным названием. Сам Алонсо  в это время обычно
испрашивал у мэра разрешение на представление.
     В  те времена в  Испании не было театров,  и спектакли  показывались на
площадях.  Окна и  балконы близлежащих домов  становились  ложами для знати.
Потолком  служило голубое небо, кроме как  в разгаре лета, когда от крыши до
крыши над площадью натягивался полог, защищающий от жгучих солнечных  лучей.
Игрались спектакли во второй половине дня. Вокруг подмостков, с трех сторон,
ставилось   несколько  скамей,   на   которые   усаживались  респектабельные
представители  среднего сословия. Простой  люд  смотрел представление  стоя,
мужчины впереди, женщины  сзади, около самых  стен.  Декорация  состояла  из
единственного  задника,  а  изменение  места действия  объявлялось  одним из
актеров.
     Бегство супруги и героя-любовника заставило Алонсо изменить  маршрут, и
после Мансанареса  они направились в Севилью,  где  он мог  найти  актера на
роли, которые возраст и внешность не позволяли ему играть самому. Выступив в
Сьюдад-Реале, а затем в Валдепенасе, они перевалили Сьерра Морена, въехали в
Андалузию и,  переправившись  через Гвадалквивир,  достигли Кордобы. Там они
играли неделю, перебрались в Кармону и, наконец, оказались в Севилье. Алонсо
нашел нужного ему  актера, и  они оставались в  городе целый месяц.  А потом
снова тронулись в путь. Это была трудная жизнь. Они спали в  полуразрушенных
корчмах,  ели  что  бог пошлет,  их  кусали клопы,  блохи,  москиты.  В день
представления  они вставали  до зари, учили роли,  с  девяти  до  двенадцати
репетировали, обедали и ехали на спектакль. Он заканчивался часов в пять, и,
как  бы  они  ни  уставали,  по  первому  требованию мэра, судьи или  другой
знаменитости,  им приходилось присутствовать  на вечеринке,  устроенной в их
честь. Алонсо Фуэнтес ничего не упускал из виду, и как только он понял,  что
Каталина искусно владеет иголкой, а Диего действительно портной, то заставил
их  в свободное от спектаклей и прочих  занятий время шить  или переделывать
костюмы для обширного репертуара труппы, состоящего из восемнадцати пьес. Он
сразу  понял,   что  из   Диего,   несмотря   на   приятную   наружность   и
самоуверенность, не выйдет ничего путного, и поручал ему лишь  петь  песни и
исполнять небольшие роли. С другой стороны, он приложил немало усилий, чтобы
сделать из Каталины первоклассную актрису. Алонсо знал свое дело, а Каталина
оказалась  способной  ученицей  и  схватывала  все  на  лету. Публика  сразу
полюбила  ее,  и дела  труппы пошли  в гору.  Алонсо  нанял  новых актеров и
расширил  репертуар. Так в  труппе  появилась  Розалия Васкес. Она исполняла
вторые женские роли, так как у мальчика сломался голос и он начал бриться, и
помогала  Алонсо  пережить потерю  жены. К  тому  же Каталина родила  одного
ребенка, потом -- второго, и ей требовалась дублерша на время,  когда она не
могла выступать на сцене.
     Так пролетели три счастливых года. Каталина впитала в себя все, что мог
дать ей  Алонсо, и  находила все более утомительными бесконечные  переезды с
двумя  маленькими детьми на руках. Ее  красота и талант  привлекли  внимание
многих влиятельных персон, и не один раз ей и Диего  предлагали организовать
свою  труппу  и  обосноваться   в   Мадриде.  Некоторые,  в   восхищении  ее
одаренностью, обещали и  финансовую поддержку. Каждый год, во время великого
поста,  когда  театральные представления  были запрещены, Алонсо сочинял две
или три пьесы, и скоро Каталина заметила, что роли Розалии Васкес становятся
все больше и больше, а в одной из последних пьес они практически сравнялись.
Когда  Каталина  выразила  свое  неудовольствие,  Алонсо  пожал  плечами   и
рассмеялся:
     -- Моя дорогая, приходится  заботиться  о хорошем настроении женщины, с
которой проводишь ночи.
     Каталина  не  была  ханжой,  но  полагала,  что  замужняя  женщина,  по
сравнению с живущей в грехе, имеет право на лучшие роли.
     -- Так дело не пойдет, -- сказала она Диего.
     Тот  согласно  кивнул. Она начала  серьезно задумываться  над созданием
собственной  труппы,  хотя   и  понимала,  с  какими  трудностями   придется
столкнуться ей и  Диего. Актеры любили  Каталину, и она не сомневалась,  что
некоторые  из  них  с  радостью  поедут  в  Мадрид.  Располагая достаточными
средствами, она могла бы набрать полный состав и купить  право на постановку
нескольких  пьес. Но столичный зритель отличался привередливостью,  и, кроме
денег,  ей требовалась  и реклама. Диего  твердо стоял  за  отъезд, так  как
считал,  что  Алонсо  недооценивает его, позволяя  играть  лишь мелкие роли.
Каталина по-прежнему  страстно  любила  мужа, но  очень сомневалась,  что он
сможет  стать ведущим  актером. И искала способ, не ущемляя  его  самолюбия,
убедить  Диего  в  необходимости  привлечь  в  новую   труппу  какого-нибудь
известного  актера.  Они  говорили  и говорили,  но никак не  могли прийти к
решению,  пока  однажды  Каталина не  предложила  посоветоваться  с  Доминго
Пересом. Он был актером, драматургом и, если уж они решатся ехать в  Мадрид,
мог  предложить им одну-две свои пьесы  и  познакомить  с другими  авторами.
Диего не возражал, и она написала письмо, в котором приглашала дядю приехать
в  Сеговию.  Каталина писала ему и  раньше, сообщая о замужестве  и рождении
детей, но, чтобы не огорчать мать, не упоминала о том, что они с Диего стали
бродячими  актерами.  В  Сеговии  они  проводили   великий  пост,  репетируя
религиозную  драму.  Их  труппа  удостоилась чести показать ее  на  пасху  в
кафедральном соборе. Алонсо написал пьесу специально к этому случаю, взяв за
основу жизнь Марии Магдалины.
     34
     Получив  письмо  Каталины,  Доминго,  всегда  легкий на  подъем,  нанял
лошадь,  положил в переметные  сумы  еду и  пару  чистых  рубашек  и покинул
Кастель  Родригес. В Сеговии  его ждала радостная встреча с  племянницей, ее
мужем и двумя  детьми. Каталина,  ей уже исполнилось девятнадцать, стала еще
прекраснее. Успех,  семейное  счастье и материнство придали ей уверенность в
себе. Ее лицо потеряло детскую округлость, но  приобрело совершенство линий.
Фигура оставалась такой  же стройной, а  походка -- волнующе грациозной. Она
превратилась  в  женщину,   пусть  очень   молодую,  но  женщину  с  твердым
характером, решительную и сознающую свою красоту.
     --  Ты просто очаровательна,  моя милая, -- улыбнулся Доминго. -- И чем
ты зарабатываешь на жизнь?
     -- Мы еще успеем поговорить об этом, -- ответила  Каталина.  -- Сначала
скажи, как поживает  моя  матушка,  что  произошло в Кастель Родригесе после
нашего отъезда и как там донья Беатрис?
     --  Не все сразу,  дитя,  --  проворчал  Доминго. -- Не забывай,  что я
проехал долгий путь и умираю от жажды.
     --  Сбегай  к Родриго,  дорогой, и  принеси бутылку вина.  --  Каталина
достала кошелек и протянула Диего несколько монет.
     -- Я вернусь через минуту, -- ответил тот и выскочил за дверь.
     -- Вижу, что хозяйство ведешь ты, -- усмехнулся Доминго.
     -- Мне потребовалось не так уж много времени, чтобы понять, что мужчине
нельзя доверять деньги. Если  у  него  их нет,  он не  попадает  ни  в какую
переделку, -- она рассмеялась. -- А теперь отвечай на мои вопросы.
     --  Твоя мать  в полном здравии и  шлет  тебе  наилучшие пожелания.  Ее
набожность  служит всем  примером. Такая  любовь к  богу в  немалой  степени
вызвана тем, что  аббатиса назначила Марии пенсию и теперь ей не надо больше
работать.
     Каталина вновь рассмеялась. И так искренен и мелодичен был ее смех, что
Доминго не мог не сравнить его с журчанием горного ручейка.
     -- Ты не представляешь, какой  шум поднялся в Кастель  Родригесе, когда
стало известно, что вы исчезли, -- продолжал Доминго.  -- Дитя мое, никто не
сказал о тебе доброго слова,  и твоя мать была в  отчаянии.  Потом,  правда,
пришла монахиня, донья Анна, и успокоила ее, сказав, что аббатиса поможет ей
и  утешит в горе. Десять дней  горожане не могли говорить  ни о  чем другом.
Монахини ужасались,  что  за  все  хорошее,  сделанное  тебе  аббатисой,  ты
отплатила  такой  черной  неблагодарностью.  Представители  городской  знати
пришли в монастырь, чтобы выразить свое  сочувствие,  но аббатиса отказалась
их принять,  сославшись на то, что слишком расстроена. Она, однако, виделась
с  доном Мануэлем. О  чем  они говорили,  осталось  неизвестным, но монахини
слышали злые выкрики, доносившиеся из молельни аббатисы.  Вскоре дон Мануэль
уехал из города. Я бы  написал тебе обо всем, но ты не  сообщила  мне своего
адреса.
     -- Я не могла этого сделать. Видишь ли, мы постоянно переезжали с места
на место, и я не знаю, куда мы отправляемся, до дня отъезда.
     -- Что заставляет тебя вести такой образ жизни?
     --  Ты еще не догадался? Вспомни, как часто ты рассказывал  мне  о днях
странствий по Испании,  под жарким летним солнцем и в  пронизывающий  зимний
холод?
     -- О, боже, неужели вы стали бродячими актерами?
     --  Мой  бедный дядя, я -- ведущая актриса в знаменитой  труппе  Алонсо
Фуэнтеса, а Диего поет и танцует во всех пьесах, хотя Алонсо и недооценивает
его актерские возможности.
     -- Почему  ты не сказала мне об этом раньше? -- вскричал Доминго. --  Я
бы привез с собой дюжину пьес.
     В  этот момент вошел Диего с бутылкой вина.  Пока Доминго утолял жажду,
Каталина рассказала, как они стали актерами.
     -- И по мнению всех и каждого, -- закончила она, -- в настоящее время я
-- лучшая актриса Испании. Диего, душа моя, я права?
     -- Если кто-то будет это отрицать, я перережу ему глотку.
     -- И многие полагают, что в провинции я могу погубить свой талант.
     --  Я и  говорю ей, что наше место  в Мадриде,  -- воскликнул  Диего.--
Алонсо завидует мне и не дает выигрышных ролей.
     Как  видно   из  вышесказанного,  наши  герои  не  страдали  от  ложной
скромности, которая, как известно, является ядом  для актеров. Они посвятили
Доминго в свои планы, но тот, будучи  человеком осторожным,  сказал,  что не
сможет дать совета, не увидев их на сцене.
     --  Приходи  завтра  на репетицию, -- предложила  Каталина. --  Я играю
Марию Магдалину в новой пьесе Алонсо.
     -- Ты довольна ролью?
     Она пожала плечами.
     --  Не совсем. Меня не  устраивает  завершающая  часть  пьесы.  В  трех
последних картинах  я  не  появляюсь  совсем.  Я сказала Алонсо, что, раз уж
пьеса обо  мне, я должна постоянно находиться на сцене, но он заявил, что не
может отходить от святого писания. Беда в том, что у него нет воображения.
     Диего отвел  Доминго в таверну,  где  коротали  вечера Алонсо Фуэнтес и
многие актеры их труппы, и представил его не только как дядю  Каталины, но и
бывшего  актера  и нынешнего драматурга. Алонсо вежливо пригласил Доминго  к
столу, и тот  весь вечер развлекал компанию воспоминаниями о своих актерских
днях.  На следующий  день  Алонсо  разрешил  ему  прийти  на  репетицию. Его
потрясла   естественность   игры   Каталины,   красноречивость  ее   жестов,
грациозность  движений.  Алонсо  оказался  хорошим  учителем.  За  три  года
Каталина  овладела  всеми   тайнами  актерского   искусства.   А   сочетание
врожденного  таланта  и  приобретенных  навыков  с  необыкновенной  красотой
Каталины  еще  больше  усиливало   впечатление.  После   репетиции   Доминго
расцеловал ее в обе щеки.
     -- Дорогая, ты действительно прекрасная актриса.
     Каталина обняла старика.
     --  О,  дядя, дядя, кто  бы мог подумать,  что  люди  будут рваться  на
представления  с моим  участием. И  ты видел меня лишь  на  репетиции. Перед
зрителями  я  буду  играть  еще лучше. Диего получил маленькую  роль Иоанна,
любимого апостола Христа. Кроме приятной внешности, Доминго не заметил в нем
ничего особенного. При первой  возможности он спросил Алонсо, что тот думает
о возможностях юноши.
     --  Он  -- симпатичный парень,  но никогда не будет актером, -- ответил
Алонсо.  -- Я даю ему роли, чтобы не огорчать Лину. И зачем  только  актрисы
выходят замуж за актеров! Как это усложняет мою жизнь.
     Тем не  менее  после  репетиции  Доминго посоветовал  Каталине  и Диего
отбросить все страхи и ехать  в Мадрид. За двадцать четыре часа, проведенных
с  ними,  он понял,  что здравый смысл, присущий Каталине,  не  позволит  ей
поставить под угрозу успех новой труппы, и Диего не станет ведущим актером и
в Мадриде.  Доминго чувствовал,  что так или иначе  она найдет компромиссное
решение,  устраивающее их  обоих. Направляясь  в Сеговию,  Доминго  надеялся
повидаться  со старым  другом,  Бласко де Валеро.  Несколько следующих дней,
пока Каталина и Диего репетировали пьесу,  он бродил по городу и, умея легко
сходиться  с  людьми, познакомился со многими горожанами. Он выяснил, что  в
большинстве  население боготворит своего епископа. Его набожность и аскетизм
производили  на  всех огромное впечатление.  Известие о  чудесах  в  Кастель
Родригесе  достигло  Сеговии  и  усилило   восхищение  горожан  этим  святым
человеком. Впрочем,  Доминго  узнал,  что  епископу  пришлось  столкнуться с
враждебностью  священнослужителей.  По  приезде   в  Сеговию  того  потрясла
распущенность их нравов и  пренебрежение, с которым многие из них относились
к  религиозным  обязанностям.  Он повел решительную  борьбу  с  нарушителями
священных  обетов. Тех, кто упорствовал, епископ карал  без жалости, как и в
Валенсии,  не  взирая на  лица. Священнослужители,  за  редким  исключением,
сопротивлялись  ему,  как  могли.  Одни открыто выступали  против  епископа,
другие втихую саботировали его  указания. В нескольких  случаях дело чуть не
дошло до рукоприкладства  и потребовало вмешательства городских  властей. Не
мир  принес епископ  в  Сеговию,  но меч.  Доминго прибыл  в  город в начале
страстной  недели,  и, зная, что религиозные  обязанности  не позволят  дону
Бласко  принять  его,  появился  в  епископском  дворце, огромном,  мрачном,
отделанном гранитом  здании,  лишь во вторник  следующей  недели. Назвавшись
привратнику,  он после  короткого  ожидания  поднялся  по  широкой  каменной
лестнице, прошел  анфиладу  просторных  холодных  комнат  с  потемневшими от
времени картинами  библейских сюжетов,  развешанных по стенам,  и,  наконец,
вошел в крошечную  келью, где едва хватало места на письменный  стол  и  два
кресла с высокими  прямыми  спинками. Дальнюю  стену украшал одиноко висящий
черный крест ордена доминиканцев.
     Епископ поднялся из-за стола и крепко обнял Доминго.
     -- Я думал, мы уже никогда не  увидимся, брат.  Что привело тебя в этот
город?
     --  У  меня  беспокойная   душа,  --   ответил  Доминго.   --  Я  люблю
путешествовать.
     Епископ, одетый, как обычно, в рясу своего ордена, постарел. Морщины на
лице стали глубже, а в глазах угас яростный огонь.
     -- Ты давно здесь, Доминго? -- спросил епископ, предложив ему сесть.
     -- Неделю.
     --  Почему же  ты не  навестил  меня  раньше? С твоей  стороны это,  по
меньшей мере, нелюбезно.
     --  Ты был  очень  занят  в  эти  дни.  Я  видел тебя  в  торжественных
процессиях и  в соборе,  в  великую страстную пятницу  и на  пасху, во время
представления.
     -- Я в  ужасе от этих спектаклей,  устраиваемых в  доме бога. В  других
городах Испании  их показывают на площадях, и это можно лишь приветствовать,
так  как религиозные пьесы служат просвещению народа. Но Арагон цепляется за
старые обычаи,  и, несмотря на  мои  протесты, капитул настоял,  чтобы пьесу
показывали  в соборе, как принято с незапамятных времен. Я присутствовал  на
представлении только потому, что этого требовало мое положение.
     --  Но  пьеса соответствовала  столь  торжественному  событию,  дорогой
Бласко. Я  не  услышал  ни единого слова, которое  могло  бы  оскорбить твое
благочестие.
     Епископ нахмурился.
     -- Приехав  сюда, я  обнаружил чудовищную распущенность тех, кто  своим
поведением   должен  показывать  пример  верующим.   Некоторые  каноники  не
появлялись в  городе  много  лет, священники жили в грехе,  в  монастырях не
придерживались устава ордена,  а инквизиция  забыла о  своем долге.  Я решил
прекратить  эти   безобразия,   но   встретил  лишь   ненависть,  угрозы   и
сопротивление. Мне  удалось  восстановить  некоторые  нормы  приличия,  но я
хотел, чтобы они вернулись на путь истинный из любви к богу, а они выполняют
мои требования из страха передо мной.
     -- Об  этом  говорят в  городе,  --  кивнул Доминго. -- Я  слышал,  что
предпринимались попытки лишить тебя сана епископа.
     -- Как я был бы рад, если б одна из них удалась!
     -- Но, дорогой друг, не забывай, что народ любит и уважает тебя.
     -- Бедняги, если б они знали, как недостоин я их любви.
     -- Они чтят тебя за простоту в жизни и милосердие к бедным. Они слышали
о чуде в Кастель Родригесе. Они смотрят на тебя как на святого, брат,  и кто
я такой, чтобы винить их за это.
     -- Не смейся надо мной, Доминго.
     -- Ах,  дорогой  друг,  я  слишком  люблю  тебя,  чтобы позволить  себе
подобную вольность.
     -- И тем не менее иногда случается и такое, -- слабо улыбнулся епископ.
--  За эти  три  года я часто  вспоминал нашу  последнюю встречу. Тогда я не
придал особого  значения  твоим словам. Мне  казалось, что ты говорил только
ради  того, чтобы позлить  меня. Но  в  уединении этого дворца  меня  начали
мучать сомнения.  Я спрашивал  себя, возможно  ли,  что  мой  брат,  пекарь,
скромно выполнявший свой долг, служил богу лучше, чем я, посвятивший ему всю
жизнь. Если это так, что бы ни  говорили остальные,  не я  совершил чудо, но
Мартин, -он пристально взглянул на Доминго.  -- Говори. Ради  любви  ко  мне
скажи мне правду.
     -- Что ты хочешь услышать от меня?
     --  Ты считал, что излечить бедняжку мог только  мой брат. Ты  уверен в
этом и сейчас?
     -- Так же, как и прежде.
     --  Тогда  почему,  почему  небо  даровало  мне  знак,  развеявший  мои
сомнения? Почему  дева Мария  произнесла  слова,  которые можно  истолковать
самым различным образом?
     И так велико было его отчаяние, что вновь, как и три года назад, сердце
Доминго дрогнуло. Он  хотел утешить епископа,  но  не решался высказать свои
мысли.  Несгибаемый  фанатизм  дона  Бласко  и  присущее ему  чувство  долга
указывали  на  то,  что  епископ мог  сообщить  в  Святую  палату содержание
разговора с  другом,  если,  по  его  мнению, тот оскорбил церковь. А старый
семинарист не испытывал желания стать мучеником за свои убеждения.
     --  С тобой  трудно  говорить  открыто. Я  опасаюсь, что  оскорблю твое
благочестие.
     -- Говори, говори, -- в голосе епископа слышалось нетерпение.
     --  В прошлый раз я обратил твое внимание, что, к моему удивлению, люди
склонны приписывать  богу все, что  угодно, кроме здравого  смысла.  Но  еще
более удивительным является  то  обстоятельство, что они лишили его чувства,
значение которого трудно переоценить. Я имею в виду чувство юмора.
     Епископ вздрогнул, хотел что-то сказать, но промолчал.
     -- Я удивил тебя, брат? -- с  полной  серьезностью  спросил Доминго, но
его  глаза  хитро  блеснули.  --  Смех -- драгоценный дар,  ниспосланный нам
богом.  Он  облегчает нам  жизнь  в  этом сложном мире и  помогает терпеливо
выносить  удары судьбы.  Почему бы не предположить,  что он, посмеиваясь про
себя, говорит загадками,  чтобы потом с улыбкой наблюдать, как люди, неверно
истолковав его слова и набив очередную шишку, учатся уму-разуму?
     -- Ты  говоришь странные вещи,  Доминго, но  мне  кажется, что истинный
христианин не сможет найти ереси в твоих рассуждениях.
     -- Ты изменился, брат. Возможно ли, что ты стал терпимее?
     Епископ  ответил  пронзительным взглядом,  будто хотел понять  истинный
смысл вопроса Доминго,  затем опустил глаза  и, казалось, глубоко задумался.
Наконец, он вновь взглянул на Доминго.
     -- Друг мой,  я  в растерянности.  Я ни с  кем не решался поговорить об
этом, но, возможно, провидение  послало тебя, чтобы я облегчил  душу, ибо ты
--  единственный человек, кого я могу назвать своим другом...-- Он помолчал.
-- Как епископ, я должен присутствовать  на  религиозных спектаклях, которые
показывают  в кафедральном  соборе по праздникам.  Кто-то сказал мне, что на
этот   раз   пьеса   посвящена   Марии  Магдалине.   От   меня   требовалось
присутствовать, но не смотреть на сцену.  Отвлекшись от всего, я молился. Но
душа моя не находила покоя.  И неожиданно мою  молитву прорезал  крик, такой
трогательный, такой призывный, что я не мог не прислушаться к происходящему.
Тут я вспомнил, что идет спектакль. Игралась сцена, когда Мария  Магдалина и
Мария, мать Иакова,  подошли к погребальному склепу, куда Иосиф из  Аримафен
положил тело Христа,  и увидели, что  камень, закрывавший вход,  отброшен  в
сторону.  Они вошли и  обнаружили, что тело исчезло. Так, стоящими  в полной
растерянности, и застал их случайный путник,  и  Мария  Магдалина рассказала
ему,  что  она  видела  с другой  Марией. И, так  как он  ничего  не знал  о
происшедших ужасных событиях, она поведала путнику о пленении, суде и смерти
сына бога. Столь  живым было  это  повествование,  столь удачны  подобранные
слова и сладкозвучны стихи, что я не мог заставить себя не слушать.
     Доминго,  затаив  дыхание, наклонился  вперед,  ловя каждое слово  дона
Бласко.
     -- Ах, как  же был прав наш  великий  император  Карл, говоря, что лишь
испанский язык достоин того,  чтобы на нем обращались к богу. Какое яростное
негодование  звучало  в  голосе  актрисы,   игравшей  Магдалину,  когда  она
рассказывала  о  предательстве  Иуды,   и  такой  неистовый   гнев   охватил
многочисленных  зрителей,  что  они  выкрикивали  проклятия  изменнику.  Так
искренне дрожал ее голос, такая неподдельная душевная боль слышалась  в нем,
когда речь  шла о бичевании Христа,  что люди вскрикивали от  ужаса, а когда
она стала описывать агонию  Иисуса на кресте, они били себя в грудь и громко
рыдали от  горя. И ее голос  проник в мое  сердце, и по  моим щекам  потекли
слезы.  Душа  моя  затрепетала,  как  трепещет  на  ветру  одинокий лист.  Я
чувствовал,  что-то  должно произойти, и  меня охватил страх. Я взглянул  на
актрису, произносящую  эти возвышенные и жестокие слова. Ее красота потрясла
меня. Не женщина стояла на сцене, не актриса, но небесный ангел. И когда  я,
как зачарованный, смотрел на нее, луч света пронзил темную ночь, в которой я
блуждал  столько  лет.  Он проник  в мое сердце, и я застыл в блаженстве.  Я
умирал от боли и в то же время  смеялся от счастья.  И чувствовал, что  душа
моя отделилась от  тела  и  воспарила  ввысь. В  тот незабываемый  момент  я
прикоснулся  к мудрости бога и познал его тайны. Лишь добро осталось во мне,
отринув  все зло.  Не могу  описать этого  состояния. У меня нет слов, чтобы
выразить, что я  увидел и что познал. Я  слился с  богом и, слившись  с ним,
соединился  со  всем  миром.  --  Епископ откинулся в  кресле,  и  его  лицо
осветилось воспоминанием  этого  волнующего  мгновения. --  Суетные  желания
больше не  проникали  в душу.  Я  получил  высшую награду, достижимую в этом
мире. Теперь мне  нечего желать и  не к  чему  стремиться.  Я  отправил  его
величеству  письмо, в  котором смиренно прошу  разрешить  мне отказаться  от
дарованного мне духовного сана, чтобы я мог удалиться в монастырь и провести
остаток  дней  в  молитвах  и  благочестивых  размышлениях.  Тут  Доминго не
выдержал:
     -- Бласко,  Бласко,  Марию Магдалину играла  моя  племянница,  Каталина
Перес.  Убежав  из Кастель  Родригеса, она  присоединилась  к  труппе Алонсо
Фуэнтеса.
     От изумления  глаза епископа  широко  раскрылись. И тут же на его губах
заиграла улыбка.
     -- Вот  уж действительно пути  господни неисповедимы. Как  странен  его
выбор тех, кто привел меня к цели! Через  нее  он жестоко ранил меня и через
нее  же  и  исцелил.  Благословенна  будет  мать,  родившая  ее,  ибо  в той
божественной сцене  ее вдохновлял сам создатель. Я  буду  молиться за нее до
последнего вздоха.
     В  этот  момент  в  маленькую комнату вошел  фра  Антонио.  Взглянув на
Доминго  и сделав вид, что  не узнает его, секретарь наклонился к епископу и
что-то прошептал ему на ухо. Тот тяжело вздохнул.
     -- Хорошо,  я  приму  его,  -- и  добавил,  обращаясь  к Доминго:  -- К
сожалению, я вынужден просить тебя уйти, дорогой друг, но я с радостью увижу
тебя вновь.
     -- Боюсь, этого не случится. Завтра утром я уезжаю в Кастель Родригес.
     -- Мне очень жаль.
     Доминго преклонил колени, чтобы поцеловать руку епископа, но дон Бласко
поднял его на ноги и крепко расцеловал в обе щеки.
     35
     Доминго, исхудавший старик  с тяжелыми мешками под глазами и красным, в
синих прожилках, носом, в залатанной одежде с пятнами от вина и еды, не шел,
а летел  по воздуху.  В этот момент  он, как когда-то и говорил епископу, не
поменялся бы местами ни с императором, ни с самим папой. Он разговаривал сам
с  собой  и размахивал  руками.  Прохожие принимали  его  за  пьяного, и  он
действительно опьянел, но на этот раз не от вина.
     --  Таинство  театра,  --  пробормотал Доминго,  довольно  хмыкнув.  --
Искусство тоже может творить чудеса.
     Ибо именно он, никому не известный драматург,  ничтожный писец, написал
строки, так глубоко тронувшие душу епископа...
     Каталина  осталась  довольна первыми  двумя  актами  пьесы  Алонсо.  Он
представил  Марию  Магдалину любовницей Понтия Пилата,  и в первом акте  она
появлялась   в   великолепных   нарядах,   упивающаяся   жизнью   в   грехе,
сладострастная  и  беспутная.  Ее  прозрение  происходило  во  втором  акте.
Особенно удалось Алонсо та часть, когда Мария пришла  в дом, где остановился
Иисус, и омыла ему ноги. Действие третьего, последнего  акта  происходило на
третий день после распятия. В одной из сцен жена Пилата  укоряла  последнего
за  то, что  он позволил убить невинного  человека,  в  другой Иуда Искариот
приходил  к  старейшинам храма и бросал  им  в  лицо  тридцать  сребреников,
полученных за  предательство.  Мария Магдалина  появлялась лишь  однажды, на
короткое  мгновение,  чтобы  обнаружить,  что  могила  Иисуса  пуста.  Пьеса
заканчивалась сценой на дороге в Эммаус, где к двум апостолам  присоединялся
какой-то незнакомец, в котором впоследствии они признали воскресшего Христа.
Каталина три года была ведущей актрисой и пришла в ярость, узнав, что третий
акт пройдет практически без ее участия. Но Алонсо даже не стал ее слушать.
     -- А  что мне  делать? -- воскликнул он. --  Два первых  акта полностью
твои. В третьем ты можешь появиться на сцене только один раз.
     -- Но это просто невозможно! Обо мне эта пьеса  или не обо мне? Зрители
придут, чтобы посмотреть  на мою  игру.  И будут  возмущаться, если действие
пойдет без меня.
     -- Но, дитя  мое, в  такой пьесе я не  могу  дать волю  воображению.  Я
должен придерживаться фактов.
     -- С  этим я не спорю, но вы же автор! И обязаны найти  для меня место.
Почему бы мне не появиться во время объяснения Понтия Пилата с женой?
     Алонсо начал злиться:
     --  Но, Лина, ты же любовница Пилата. Как ты  можешь находиться  в  его
дворце, да еще в тот момент, когда он говорит с ней без посторонних?
     --  Ну и что?  Сделайте так, чтобы я все рассказала  жене  Пилата, а уж
потом, с моих слов, она будет обвинять его самого.
     -- Лина,  это же чушь.  Попытайся ты встретиться с женой Пилата, она бы
отправила тебя на конюшню и велела отхлестать плетьми.
     -- Совсем наоборот. Я упаду на колени и  буду умолять простить меня  за
грешное прошлое.  Мои  слова  тронут ее сердце, и она не  найдет в себе  сил
наказать меня.
     -- Нет, нет и нет! -- вскричал Алонсо.
     -- А почему я не могу идти в Эммаус  вместе с двумя апостолами? Женская
интуиция подскажет мне, кто этот незнакомец, а он, поняв, что я  узнала его,
приложит палец к губам, призывая меня к молчанию.
     --  Я скажу,  почему ты не  можешь идти в Эммаус с двумя апостолами, --
проревел Алонсо. -- Если бы Мария Магдалина шла в Эммаус, об этом говорилось
бы в святом писании. И когда мне потребуется твоя помощь в сочинении пьес, я
сам обращусь к тебе.
     Каталина  так  расстроилась, что  даже хотела  отказаться от  роли, но,
подумав, что Алонсо немедленно отдаст ее Розалии, смирилась,  тем  более что
первые два акта позволяли ей рассчитывать на успех у зрителей.
     --  Если  б он писал  для Розалии,  -- пожаловалась она Диего, -- то не
решился бы полностью урезать ее роль в третьем акте.
     -- В этом нет никакого  сомнения,  --  согласился Диего. -- Он не ценит
тебя.
     -- Я поняла это, как только он взял в труппу Розалию.
     Каталина поделилась своим горем и с Доминго. Тот сочувственно покивал и
попросил у  нее  текст пьесы.  Но  актерам  раздавались лишь их роли,  а вся
рукопись находилась у Алонсо,  из опасения, что кто-нибудь продаст ее другой
труппе.
     -- Алонсо  ужасно  тщеславен,  -- добавила Каталина. -- Подойди  к нему
после репетиции и скажи, что ты  в восторге от пьесы и хочешь насладиться ею
еще раз, прочитав перед сном. Он не сможет отказать и даст тебе рукопись.
     Алонсо, польщенный вниманием Доминго, действительно отдал ему рукопись,
но  попросил  вернуть ее  через  два  часа.  Прочитав  пьесу, Доминго  пошел
погулять,  а  придя  домой,  предложил  Каталине  свой  план  действий.  Она
бросилась ему на шею и расцеловала старика.
     -- Дядя, ты -- гений!
     -- И,  как  многие  другие, непризнанный,  -- усмехнулся Доминго.  -- А
теперь  слушай,  дитя  мое.  Никому  ничего  не  говори,  даже Диего,  а  на
репетициях  играй так, как не играла никогда в  жизни. Будь мила с Алонсо, и
пусть он решит, что  ты хочешь забыть о ваших разногласиях. Я хочу, чтобы он
остался доволен тобой.
     В субботу они собирались репетировать дважды, а последний прогон Алонсо
назначил  на  воскресное  утро.  Днем  они давали  спектакль.  После  первой
субботней репетиции, когда  актеры отправились на  обед,  Каталина задержала
Алонсо.
     -- Вы написали чудесную пьесу. С каждым днем меня  все больше восхищает
ваш  талант.  Такой  пьесой  гордился  бы и  великий Лопе  де  Вега.  Вы  --
прекрасный поэт.
     Алонсо просиял.
     -- Должен признать, что пьеса действительно неплоха.
     -- Но, мне кажется, в одном месте ее можно усилить.
     Алонсо  сразу  помрачнел, ибо для любого автора  унция критики с лихвой
перевешивает фунт похвалы. Но Каталина продолжала, будто не замечая перемены
его настроения:
     -- Я убеждала, что вы допустили ошибку, урезав мою роль в третьем акте.
Алонсо раздраженно махнул рукой:
     -- Мы уже говорили об этом. Сколько можно повторять, что в третьем акте
для тебя нет места.
     -- И вы были правы, тысячу раз правы,  но выслушайте меня. Как актриса,
я чувствую,  что, стоя у могилы  воскресшего Иисуса,  должна сказать больше,
чем несколько отведенных мне слов.
     -- И о чем же ты собираешься говорить? -- насупился Алонсо.
     -- Я могла бы пересказать историю предательства  нашего господина, суда
над ним, распятия и смерти. Это выглядело бы очень эффектно.  И заняло бы не
больше сотни строк.
     -- Да кто будет слушать эти сто строк в самом конце пьесы?
     --  Все,  если  говорить  их буду  я, --  твердо  ответила Каталина. --
Зрители будут рыдать и  бить себя в грудь. Как драматургу, вам же совершенно
ясно, что этот монолог произведет сильное впечатление.
     --  Это невозможно.  --  упорствовал Алонсо. -- Спектакль завтра. Я  не
успею написать эти строки, а ты -- их выучить.
     Каталина обворожительно улыбнулась:
     --  Видите  ли,  мы  с  дядей  говорили  об этом,  и он,  вдохновленный
совершенством вашей пьесы, написал эти строки. Я выучила их наизусть.
     -- Ты? -- негодующе воскликнул Алонсо, взглянув на Доминго.
     --  Красноречие  вашей  пьесы потрясло  меня,  -- ответил  тот. -- Я не
находил себе  места.  Казалось, в меня  кто-то  вселился, и, сев за  стол, я
чувствовал, будто вы сами водите моим пером.
     Алонсо переводил  взгляд с одного на другую,  и Каталина, видя, что  он
колеблется, взяла его за руку.
     -- Позвольте мне  прочитать эти строки. Если они вам  не понравятся,  я
обещаю, что забуду о них. Алонсо, пожалуйста, выслушайте меня.
     -- Говори мне эти  чертовы строки, да побыстрей,-- пробурчал Алонсо. --
Мне пора обедать.
     Он  сел  и,  нахмурившись,  приготовился  слушать.  Ее голос, мягкий  и
агрессивный,  нежный  и гротесковый, гибкий и  необычайно  послушный, за три
года набрал силу, и Каталина владела им в совершенстве. Эмоции, отражавшиеся
на ее подвижном лице, дышали жизненной  правдой. Предчувствие беды сменялось
тревогой,  страхом,  негодованием,  ужасом, душевной  болью  и  неподдельным
горем. Даже  разозлившись, Алонсо оставался драматургом  и не мог не понять,
что  несравненный  голос  и пластика  Каталины  зачаруют  зрителей.  Монолог
захватил и его самого, и, наконец, покоренный страстной силой и искренностью
стихов Доминго, он не смог сдержать себя,  и по его щекам покатились крупные
слезы. Каталина смолкла,  и Алонсо вытер глаза рукавом. Взглянув на Доминго,
он заметил, что тот тоже плакал.
     -- Ну? -- с триумфом спросила Каталина.
     -- Стихи вполне терпимы,  во всяком случае для любителя, -- с  излишней
резкостью ответил Алонсо и пожал плечами. -- Будем репетировать эту сцену, и
если она мне понравится, введем в спектакль.
     -- Душа моя, я вас обожаю! -- восторженно воскликнула Каталина.
     -- От Розалии я услышу менее приятные слова, -- пробурчал Алонсо.
     Сцена  действительно  произвела  огромное  впечатление,  и не только на
зрителей. Розалия гневно  упрекала Алонсо, что тот благоволит к Каталине, и,
чтобы  успокоить ее, ему пришлось наобещать многое из того, что он наверняка
не смог бы выполнить. К тому же, к неудовольствию Алонсо,  пьесу  в основном
хвалили   именно  за  сто  строк  Доминго,  полагая,  что  и  они   написаны
руководителем труппы. Когда же Диего  шепнул двум-трем актерам, кто является
истинным  автором  этих строк,  Алонсо  оскорбился  и  в  ответ  заявил, что
Каталина не  бог весть какая актриса и никогда бы не снискала любви публики,
если б не его советы. Слова  Алонсо, повторенные  Каталине,  стали последней
каплей, побудившей ее  к решительному шагу. Женщина,  сказала  она Диего, не
должна забывать о  чувстве  собственного достоинства.  И Каталина, порвав  с
неблагодарным Алонсо, с мужем и детьми уехала в Мадрид.
     36
     Его  величество,  Филипп  Третий, принял отставку дона  Бласко,  и  тот
удалился  в  доминиканский  монастырь. Спустя  несколько  лет  его  здоровье
ухудшилось, и, хотя врачи не могли найти какой-то определенной болезни, всем
стало ясно, что очень скоро  создатель освободит  его от бренной плоти.  Дон
Бласко  так  ослаб,  что  большую  часть  дня проводил в постели. Его  жизнь
напоминала  мерцающий огонек свечи, готовый  угаснуть при малейшем дуновении
ветерка.  Однажды  утром отец Антонио, последовавший  в  монастырь за  доном
Бласко,  зашел  в   келью,  чтобы,  как  обычно,  проведать  своего  бывшего
господина. Стояла  зима, и землю покрывал снег. В келье было холодно,  как в
могильном  склепе.  К  удивлению  отца  Антонио,  щеки  дона  Бласко  горели
румянцем, а глаза светились  давно угасшим огнем. В сердце  монаха закралась
надежда, что больной  преодолел кризис и начал выздоравливать, и мысленно он
возблагодарил бога.
     -- Сегодня у вас хороший цвет  лица, сеньор, -- сказал отец Антонио. --
Как вы себя чувствуете?
     -- Со мной все в порядке. Я только что видел грека Деметриоса.
     От  неожиданности отец  Антонио вздрогнул, так как он прекрасно помнил,
что грека, как он того и заслуживал, сожгли на костре много лет назад.
     -- Во сне, сеньор?
     -- Нет, нет. Он вошел в эту дверь, остановился у моей кровати и говорил
со мной. Он ничуть не изменился. Я сразу узнал его.
     -- Это был дьявол, -- испуганно воскликнул отец Антонио. -- Вы прогнали
его прочь?
     Фра Бласко улыбнулся.
     -- Прогонять гостя по меньшей мере невежливо, сын мой. Я думаю,  дьявол
тут ни при чем. Ко мне приходил сам Деметриос.
     -- Но он в аду и несет наказание за преступную ересь.
     -- Я тоже так думал, но это не соответствует действительности.
     Отец  Антонио слушал  со  все  возрастающим  страхом.  Подобные видения
посещали не только  дона Бласко. Педро де Алкантара и мать  Тереза частенько
видели дьяволов,  а мать  Тереза, чтобы отгонять их, держала при себе святую
воду.  Но  дон  Бласко  говорил  с  такой  уверенностью,  что  отцу  Антонио
оставалось надеяться лишь на помутнение сознания его учителя.
     -- Я  спросил, как он поживает, и  он ответил, что  хорошо. Я рассказал
ему,  как мучился из-за того, что он попал в ад, а грек в ответ рассмеялся и
сказал,  что еще  до  того, как языки  пламени  коснулись  плоти,  его  душа
оказалась на развилке дорог, ведущих в ад и на небеса, и, так как он  жил по
справедливости и законам божьим, Радамантас послал его на острова блаженных.
Там он нашел Сократа,  окруженного, как всегда, юношами-учениками, задающего
вопросы  и  отвечающего  на  них.   Видел  он  мирно  беседующих  Платона  и
Аристотеля, Софокла, упрекающего  Еврипида  за то,  что  тот  погубил  драму
своими новациями, и многих, многих других.
     У отца Антонио сжалось сердце.  Не  оставалось сомнения, что дон Бласко
бредил. В горячке он не понимал, что говорит.
     -- И тут пропел петух, и Деметриос сказал, что должен меня покинуть.
     Отец Антонио решил не спорить с больным.
     -- А он сказал, почему пришел к вам?
     -- Я задал  ему этот вопрос. Он сказал, что пришел попрощаться со мной,
так  как больше  мы не увидимся.  "Завтра, --  сказал  он, -- когда кончится
ночь, но еще не  начнется день,  как  только ты сможешь различить  очертание
руки, лежащей на груди, душа твоя отлетит в мир иной".
     -- Он желал вам зла! -- воскликнул отец Антонио. -- Доктор говорит, что
ваша болезнь не смертельна, и сегодня вы выглядите гораздо  лучше. Позвольте
дать вам лекарство и позвать цирюльника, чтобы он пустил вам кровь.
     -- Мне не нужны лекарства, и я не хочу, чтобы мне пускали кровь.  Зачем
задерживать  мою душу, которая давно  рвется  из темницы плоти.  Иди и скажи
приору,  что я  хочу исповедаться  и  причаститься.  Завтра, когда  я  смогу
разглядеть в темноте очертание своей руки, я уйду из жизни.
     -- Это был сон! -- вскричал  несчастный монах. -- Поверьте мне, это был
сон.
     Дон Бласко слабо улыбнулся.
     -- Не будем спорить, сын мой. Я  говорил  с ним,  как с тобой. А теперь
иди и исполни мою просьбу.
     Тяжело вздохнув, отец  Антонио повернулся и вышел из кельи.  Дон Бласко
исповедовался,  причастился  и  благословил  монахов,   с  которыми   прожил
последние  годы. Он пожелал  остаться один, но  отец  Антонио так  умолял не
прогонять  его,  что  дон  Бласко  согласился, с условием, что  монах  будет
молчать. Он лежал на спине, укрытый, несмотря на холод, лишь тонким одеялом.
День  сменился  ночью,  и дон  Бласко  заснул.  Прислушиваясь к  его ровному
дыханию,  отец  Антонио  вновь  обрел надежду.  Единственная  лампадка  ярко
вспыхнула  и  потухла. Опустившись на  колени,  он  молился за здоровье дона
Бласко. Неожиданно тот  пошевелился. Ничего не видя  в кромешной тьме,  отец
Антонио понял, что он  ищет крест,  лежащий  на груди,  и вложил его в  руку
умирающего.  Едва слышный вздох сорвался  с губ дона Бласко,  и монах понял,
что его  любимый  друг  и  учитель умер. Он  упал на  каменный  пол кельи  и
разрыдался.
     Дон Мануэль к тому  времени  уже  давно жил  в  Мадриде.  Донья Беатрис
отказалась  выдать за  него  свою племянницу, маркизу де  Каранера,  которая
вскорости постриглась в  монахини. В столице дон Мануэль  вошел в доверие  к
герцогу  Лерме,  фавориту  Филиппа  Третьего,  и  лестью, двуличием,  полным
отсутствием  моральных принципов  и продажностью  достиг, наконец,  высокого
положения.  После смерти дона Бласко он  решил использовать репутацию  брата
для поднятия престижа своей  семьи (небеса  наградили его  двумя сыновьями),
добившись  его причисления  к лику  блаженных,  а  потом и  святых,  и начал
собирать необходимые документы. Однако  его усилия ни к чему не привели, так
как Рим требовал  подтверждения чудес, происшедших у тела кандидата в святые
после  его смерти.  Адвокаты обещали дону  Мануэлю, что, опираясь на  чудо в
Кастель Родригесе, они добьются причисления дона Бласко к лику блаженных, но
тот решил, что  в этом случае игра не стоит  свеч, и удовлетворился тем, что
перевез  останки  брата  в  Кастель  Родригес  и  воздвиг  на могиле  пышный
монумент, если не в память дона  Бласко, то для того, чтобы подчеркнуть свое
богатство.
     Третий сын дона Хуана де Валеро, Мартин, продолжал, как  и прежде, печь
хлеб.  Он так  и не осознал,  как, впрочем, и остальные  жители городка, что
однажды,  милостью  пресвятой  девы,  смог  совершить чудо. Донья  Беатрис в
полном  здравии прожила много лет и  могла бы  прожить и дольше,  если бы не
неприятное известие о причислении матери  Терезы к лику блаженных. Тогда она
слегла  на три дня, но в 1622  году, когда  папа римский объявил мать Терезу
святой, донья Беатрис пришла в такую  ярость, что ее хватил удар. Она пришла
в сознание, но  половина тела осталась парализованной, и стало ясно, что дни
ее  сочтены.  Она  не  испытывала  страха  и  до последней  минуты сохраняла
спокойствие  и выдержку. Она  послала  за духовником,  чтобы тот выслушал ее
исповедь,  а  затем  собрала монахинь  и  дала  им  несколько  советов по их
дальнейшей жизни. Несколько  часов спустя она захотела  причаститься.  Вновь
послали  за духовником.  Она  попросила  плачущих монахинь  молиться за нее,
чтобы  ей  простились  ее  грехи.  Некоторое  время  она  молчала,  а  затем
произнесла громким голосом:
     -- Женщина весьма низкого происхождения.
     Монахини  подумали,  что она говорит о себе, и, зная, что в жилах доньи
Беатрис течет кровь королей Кастилии,  в который раз поразились ее смирению.
И лишь ее  племянница  знала, что аббатиса имела в  виду  мятежную монахиню,
ставшую святой  Терезой Авильской.  Это были  последние слова  доньи Беатрис
Хенрикес  и  Браганса,  в  монашестве Беатрис де Сан Доминго, и  вскоре  она
умерла.
     37
     Когда  Каталина  приехала  в Мадрид, у  нее все  еще  хранилось золото,
подаренное ей доньей Беатрис три года назад. Она вообще знала цену деньгам и
могла  спокойно  смотреть  в  будущее. В  Мадриде  они  обратились  к  своим
покровителям и получили  обещанную финансовую и моральную  поддержку.  Успех
новой труппы  превзошел  все  ожидания.  Множество знатнейших  дворян искали
расположения  Каталины,  но,  принимая  с  благодарностью  их  подарки,  она
отвечала  лишь  улыбкой. И  скоро предметом  всеобщего  восхищения стали  не
только  ее красота и талант, но  и добродетельное поведение. Она  послала за
Доминго, и тот привез  дюжину пьес. Каталина поставила две, и  они с треском
провалились. Доминго вернулся в Кастель Родригес и  вскорости умер от вина и
разочарования  в жизни. Несколько лет спустя Каталина поставила еще одну его
пьесу, не упоминая, правда,  имени автора.  Пьеса понравилась. Мало того, ее
даже приписывали перу несравненного Лопе  де Вега, и,  хотя тот отрицал свою
причастность,  ему никто  не  верил. Да  и  теперь  она  входит  в  собрание
сочинений  великого драматурга, так что  Доминго лишили признания  не только
современников, но и потомков.
     Диего, несмотря  на внешнюю привлекательность и уверенность в  себе, не
поднялся  до  высот  актерского  мастерства,  однако он  выказал  недюжинные
организаторские способности,  и  их труппа процветала. О  сверхъестественных
событиях,  участницей которых стала Каталина, они не  упоминали ни в  труппе
Алонсо Фуэнтеса, ни в Мадриде.  Как и предполагала Каталина, с ней больше не
случалось  чудес,  но  Диего так  и  не  стал  хозяином в  собственном доме.
Впрочем, Каталина  всегда представляла дело так, будто окончательное решение
принимал именно он. Иногда Диего  изменял  ей, но  Каталина воспринимала его
проделки  довольно  спокойно,  понимая,  что  от  мужчины  нельзя  требовать
невозможного,  и следила лишь за тем, чтобы они не превращались  в серьезные
увлечения  и  не стоили  много  денег.  Короче, это  была  счастливая семья.
Каталина родила шестерых детей. На  сцене она еще  долго играла преследуемых
девственниц   и   добродетельных   принцесс.   Голландский   путешественник,
побывавший  в Испании в  последний  период царствования  Филиппа Четвертого,
писал,   что  Каталина,  уже   располнев   и  не  единожды  став   бабушкой,
грациозностью движений и мелодичностью голоса  покоряла  аудиторию  и спустя
пять минут  зрители видели перед собой  юную шестнадцатилетнюю красавицу. На
этом позвольте закончить  эту необычную, почти невероятную, но  поучительную
историю.

Last-modified: Sun, 12 Dec 2004 18:45:32 GMT

Оцените этот текст: