Оцените этот текст:



     ------------------------------------------------------------------------------------------
     Новелла.
     Впервые опубликована в марте 1928 года в журнале "Интернэшнл мэгазин".
     Перевод с английского Гурова И., 1992 г.
     OCR   &   spellcheck   by   GreyAngel   (greyangel_galaxy@mail.ru),
25.11.2004
     ------------------------------------------------------------------------------------------

     Когда Эшенден поднялся на палубу  и увидел впереди низкий берег и белый
город, он  почувствовал приятное волнение.  Утро  только начиналось,  солнце
едва встало, но море было зеркальным, а небо голубым. Уже становилось жарко,
и день обещал  палящий зной. Владивосток. Ощущение возникало такое, что ты и
правда  очутился  на краю  света. Позади Эшендена  был  долгий  путь  --  из
Нью-Йорка  в  Сан-Франциско,  на  японском  пароходе  через  Тихий  океан  в
Иокогаму, затем из Цуроги на русском  пароходе -- он единственный англичанин
среди  пассажиров  --  по  Японскому  морю  на  север.  Из  Владивостока ему
предстояло  отправиться  на  транссибирском  экспрессе в  Петроград.  Такого
важного   поручения   он   еще  не  выполнял,   и  ему   нравилось   чувство
ответственности, которое оно  в  нем вызывало.  Он никому  не подчинялся, он
располагал неограниченными  средствами (в потайном поясе под одеждой  он вез
аккредитивы на такую гигантскую сумму, что испытывал ошеломление всякий раз,
когда  вспоминал  про  них), и  хотя от него  требовалось  сделать  то,  что
превосходило человеческие  возможности, он этого не знал и готовился взяться
за дело в полной убежденности в успехе. Он верил  в  свою находчивость.  При
всем его  уважении  и  восхищении  эмоциональностью рода людского, интеллект
себе  подобных  особого  почтения  ему  не  внушал:  человеку  всегда  легче
пожертвовать жизнью, чем выучить таблицу умножения.
     Десять дней в русском поезде Эшенден предвкушал без особого восторга, а
в Иокогаме до него дошли слухи, что  один - два моста  взорваны и  поезда не
ходят. Ему  сообщили,  что  солдаты,  которые  никому  и  ничему  теперь  не
подчиняются, ограбят  его и выкинут  голого в степи  идти  пешком,  куда  он
пожелает.  Довольно  радужная перспектива.  Однако  из  Владивостока  поезд,
безусловно,  уйдет,  и  чтобы не произошло  потом (а Эшендена  не  оставляло
ощущение, что  положение никогда  не бывает таким скверным, как ожидаешь) он
твердо решил уехать с ним. Сойдя на берег, он намеревался тут же отправиться
в английское консульство  узнать, что они для  него устроили. Но когда берег
приблизился и  он  яснее разглядел неряшливый и замызганный город, ему стало
тоскливо. По-русски он  знал лишь  несколько слов. По-английски на  пароходе
говорил  только эконом, и хотя он обещал Эшендену  всю помощь, на какую  был
способен,  у  Эшендена  сложилось  впечатление,  что  рассчитывать  на  него
особенно нельзя. И потому он испытал явное облегчение, когда они причалили и
щуплый молодой человек с буйной шевелюрой, несомненно еврей, подошел  к нему
и спросил, не Эшенден ли его фамилия.
     -- А  моя --  Бенедикт. Я  переводчик  при английском  консульстве. Мне
поручено  приглядеть за вами. У нас есть  для вас  место  на поезде, который
отходит вечером.
     Эшенден ободрился.  Они сошли  на берег. Еврейчик занялся его  багажом,
представил  для  проверки  его  паспорт, после  чего они сели в ожидавшую их
машину и поехали в консульство.
     -- Мне поручено  оказывать вам всемерное содействие,-- сказал консул.--
Только скажите,  в чем  вы  нуждаетесь. На поезд я вас  бесспорно устрою, но
только Богу известно, доберетесь ли вы до  Петрограда. А, да, кстати, у меня
для вас  есть спутник. По фамилии  Харрингтон, американец.  Едет в Петроград
как представитель какой-то филадельфийской фирмы.  Думает заключить контракт
с Временным правительством.
     -- Что он такое? -- спросил Эшенден.
     -- Вполне приемлем. Я  хотел  пригласить его с американским  консулом к
завтраку,  но они уехали  осматривать окрестности. На вокзале вам надо  быть
часа за два до отхода поезда. Там всегда ужасная давка, и если вы не явитесь
загодя, кто-нибудь займет ваше место.
     Поезд отходил в полночь, и Эшенден поужинал  с  Бенедиктом в вокзальном
ресторане, единственном, как выяснилось, месте в этом запущенном городе, где
можно было  прилично поесть.  Зал  был переполнен. Обслуживали  с изнуряющей
медлительностью. Когда они вышли,  перрон, хотя ждать  оставалось еще добрых
два часа, уже кишел людьми. На грудах багажа сидели  целые  семьи, словно бы
разбившие  там бивак. Люди  куда-то бежали  или стояли сбившись в кучки, и о
чем-то яростно спорили. Кричали  женщины.  Другие  тихо плакали.  Неподалеку
свирепо ссорились двое мужчин. Всюду царил неописуемый хаос. Свет вокзальных
ламп  был  тускло  холодным,  и белые  лица этих людей были  как  белые лица
мертвецов,  терпеливо  или с  боязнью,  с отчаянием  или с раскаянием ждущих
приговора  в  Судный день.  Подали состав  -- большинство  вагонов  были уже
битком  набиты.  Когда  Бенедикт  нашел  купе  Эшендена,  из  него  выскочил
возбужденный мужчина,
     -- Входите и  садитесь,-- сказал он.-- Я с большим трудом  отстоял ваше
место.  Какой-то  субчик  хотел ворваться сюда с  женой и двумя  детьми. Мой
консул только что ушел с ним к начальнику станции.
     -- Это мистер Харрингтон,-- сказал Бенедикт.
     Эшенден вошел в купе. Оно было двухместным. Носильщик уложил его багаж,
а он обменялся рукопожатием со своим спутником.
     Мистер Джон  Куинси  Харрингтон  был  тощим,  ниже  среднего  роста  --
желтоватое, обтянутое  кожей  лицо,  большие  белесо-голубые глаза. Когда он
снял шляпу, чтобы утереть лоб, увлажненный недавними волнениями, обнаружился
большой  лысый череп, обтянутый  кожей, под которой  четко и обескураживающе
вырисовывались  все шишки и  впадины.  Он  носил  котелок,  черный сюртук  с
жилетом,  брюки  в полоску, очень высокие белые воротнички и галстук неяркой
расцветки.  Эшенден  не  мог  точно   сказать,  как  следует  одеваться  для
десятидневной поездки через  Сибирь,  но костюм мистера Харрингтона все-таки
показался ему  несколько  эксцентричным. Каждое слово он произносил  четко и
внятно  пронзительным голосом, и по  его  выговору  Эшенден определил в  нем
уроженца Новой Англии.
     Минуту  спустя  появился  начальник станции в  сопровождении бородатого
русского, видимо, в состоянии исступления. Сзади шла дама, ведя за руки двух
детей. По  лицу русского  катились  слезы,  губы у  него дрожали. Он  что-то
втолковывал начальнику  станции,  которому его супруга сквозь слезы, видимо,
рассказывала историю своей жизни. Когда они остановились  перед дверью купе,
спор стал более яростным, и  в него вступил Бенедикт, говоривший по-русски с
большой беглостью. Мистер Харрингтон не знал  ни единого русского слова, но,
будучи  как  будто   легко   возбудимой   натурой,   немедленно  вмешался  и
красноречиво  объяснил  по-английски,  что  места эти  были заранее заказаны
консулами Великобритании и  Соединенных  Штатов  соответственно,  и  хотя за
английского короля он не ручается, но скажет им без экивоков,  и уж поверьте
ему, что  президент Соединенных Штатов ни  в  коем случае не допустит, чтобы
американского гражданина  лишили  места  в  поезде,  за которое  он  уплатил
положенную сумму. Силе  он подчинится, но только силе, и если они дотронутся
до него хоть  пальцем, он  тотчас  заявит  консулу  официальный протест.  Он
высказал все это и  много еще чего начальнику станции, который, естественно,
понятия  не имел,  о чем  он говорит, однако  с  большой  выразительностью и
бурной  жестикуляцией произнес  в  ответ страстную речь. Она привела мистера
Харрингтона  совсем  уж  в неистовое  негодование:  потрясая  кулаком  перед
начальником станции, а сам побелев от бешенства, он прокричал:
     -- Скажите ему,  что я ни  слова не понял  из  того, что он  говорит, и
понимать не  желаю. Если русские хотят, чтобы  мы их считали цивилизованными
людьми, почему  они не  говорят  на цивилизованном языке? Скажите ему, что я
мистер Джон Куинси  Харрингтон и  еду  по  поручению  господ Кру  и  Адамса,
Филадельфия, с  особым рекомендательным письмом к мистеру Керенскому, и если
посягательства на мое купе не прекратятся, господин Кру поднимет этот вопрос
с правительством в Вашингтоне.
     Мистер   Харрингтон  держался   так  воинственно,   жестикулировал  так
угрожающе,  что начальник  станции сдался -- молча повернувшись на каблуках,
он удалился. За ним последовали бородатый русский с супругой,  что-то горячо
ему  втолковывая,  и двое  умученных  детишек. Мистер Харрингтон отскочил  в
купе.
     -- Мне крайне грустно,  что  я  не мог уступить мое место даме  с двумя
детьми,-- сказал  он.-- Никто  более меня не  уважает женщину и  мать,  но я
обязан ехать  в Петроград  на  этом  поезде,  если  не  хочу упустить  очень
выгодный контракт, а десять дней просидеть в коридоре не соглашусь даже ради
всех российских матерей.
     -- Я вас не виню,-- сказал Эшенден.
     -- Я женатый человек, у  меня самого двое детей.  Я  знаю,  как  сложно
путешествовать с семьей, но не вижу, что им мешает остаться дома.
     Когда вы проводите с кем-то десять суток в  уединении  железнодорожного
купе,  то  волей-неволей  узнаете  его  почти  досконально,  а  Эшенден   на
протяжении  десяти суток (а точнее говоря, одиннадцати) проводил  в обществе
мистера Харрингтона двадцать четыре  часа. Правда,  трижды в день они ходили
есть в вагон-ресторан, но и там сидели  напротив друг друга; правда, утром и
днем поезд стоял  на  станции по часу, и можно было поразмять ноги, гуляя по
платформе, но  гуляли  они  бок о  бок. Эшенден  познакомился  с  некоторыми
пассажирами, и  порой те  заглядывали к ним  в купе  поболтать. Но  если они
говорили только по-французски  или по-немецки, мистер Харрингтон  взирал  на
них с кислым неодобрением, если же они говорили по-английски, он не давал им
вставить ни слова. Ибо мистер Харрингтон был говорлив. Он говорил и говорил,
словно  это было естественной функцией человеческого организма, столь же  не
подчиненной человеческой воле, как дыхание  или пищеварение.  Он  говорил не
потому, что ему было что сказать  но  потому, что  это от него  не зависело.
Говорил  пронзительным гнусавым голосом  монотонно,  без интонаций.  Говорил
четко, пользовался богатой лексикой, неторопливо строя предложения и никогда
не употребляя короткого слова если имелся многосложный синоним;  говорил без
пауз. Говорил, говорил, но это  был не всесокрушающий водопад слов бурный  и
неукротимый, а поток вязкой лавы, неумолимо ползущий вниз по склону вулкана.
Он струился с тихой и неодолимой силой, побеждающий на своем пути все.
     Эшенден решил,  что никогда еще он не  знал об  одном человеке столько,
сколько  о  мистере  Харрингтоне, причем  не только о нем, включая  все  его
мнения, привычки  и жизненные обстоятельства, но и о его жене, родственниках
жены, о его детях и  их школьных друзьях, о владельцах его фирмы и о брачных
союзах,  которые они заключали с лучшими филадельфийскими семьями три-четыре
поколения  назад.  Его  собственный род перекочевал в Америку из Девоншира в
начале XVIII века, и мистер Харрингтон побывал в деревушке, где на  сельском
кладбище сохранялись надгробия его пращуров. Он гордился своими  английскими
предками, но  гордился  и своим  американским происхождением, хотя  для него
Америка сводилась к узкой полоске атлантического побережья, а  американцы --
к  небольшому  числу  людей английского или  голландского происхождения, чью
кровь   не  загрязнили  никакие  иностранные  примеси.  На  немцев,  шведов,
ирландцев  и обитателей  Центральной и Восточной Европы, которые нахлынули в
Соединенные Штаты в последние сто  лет, он смотрел как на наглых чужаков. Он
отвращал от них взор, как отвращает его девственная обитательница старинного
английского поместья от фабричных труб, вторгнувшихся в ее уединение.
     Когда  Эшенден  упомянул  колоссально   богатого   человека,  владельца
некоторых самых прекрасных картин в Америке, мистер Харрингтон сказал:
     --  Я с ним не  знаком.  Моя двоюродная бабушка  Мария  Пенн Уормингтон
всегда  говорила,  что его  бабка была  отличной  кухаркой.  Моя  двоюродная
бабушка Мария была очень  огорчена, когда та ушла от нее,  вступив  брак Она
говорила, что никто не умел так готовить яблочные шарлотки.
     Мистер Харрингтон  обожал свою супругу  и  потчевал Эшендена  немыслимо
длинными рассказами  о том, какая она высококультурная  женщина и  идеальная
мать. Здоровье нее было хрупкое, ей пришлось перенести множество операций --
и  каждую он описал  во всех подробностях.  Он и сам  дважды оперировался --
удалил миндалины, а затем аппендикс,  и Эшенден  узнал все, что он при  этом
испытывал, по дням и часам. Все его знакомые оперировались по тому или иному
поводу, так что  его познания в хирургии были энциклопедичными. У него  было
два  сына, оба школьники, и он серьезно взвешивал, не следует  ли сделать им
какую-нибудь операцию. Любопытно, что у одного  были увеличены  миндалины, а
аппендикс  второго внушал сильные  опасения. Ему  еще не приходилось видеть,
чтобы два брата так преданно  любили друг друга, и один его добрый знакомый,
лучший  филадельфийский  хирург,  предложил прооперировать их  одновременно,
чтобы им не пришлось разлучаться. Он показывал Эшендену фотографии мальчиков
и их матери. Его путешествие в Россию было их первой разлукой, и каждое утро
он писал жене длинное письмо, сообщая ей обо всем, что произошло за сутки, и
значительную часть того, что он успел сказать в течение этого срока. Эшенден
следил, как  он исписывает  лист за листом четким,  удобочитаемым аккуратным
почерком.
     Мистер Харрингтон проштудировал  все книги  об умении  вести разговор и
знал это искусство досконально. У него была записная книжечка, в которую  он
заносил  все услышанные им анекдоты и забавные истории. Он сообщил Эшендену,
что, отправляясь на званый  обед, всегда  освежает  в памяти десяток-другой,
чтобы  не оказаться на  мели. Они  были  помечены  "С",  если подходили  для
смешанного общества,  и "М" (только для  мужчин), если предназначались  лишь
для  грубого мужского  слуха.  Он  специализировался  на  тех  особого  рода
анекдотах,  которые  состоят  из   длиннейшего  описания  вполне  серьезного
происшествия  с  нагромождением   всяческих  подробностей,  в  конце  концов
завершающегося комичным финалом. Он не избавлял вас  ни от единой  детали, и
Эшенден,  давным-давно предугадав финал, судорожно  сжимал  кулаки и сдвигал
брови, чтобы не выдать  своего  нетерпения,  а потом заставлял упрямые  губы
раздвинуться  и  испускал  угрюмый  неубедительный смешок.  Если  кто-нибудь
входил в купе в процессе повествования, мистер Харрингтон приветствовал  его
с большой сердечностью:
     -- Входите  же, входите  и  садитесь.  Я  рассказываю моему другу  одну
историю. Обязательно послушайте. Ничего смешнее вы еще не слышали.
     И он принимался рассказывать  с самого начала слово в слово, не изменяя
ни  единого  удачного  эпитета, пока  не  достигал  юмористического  финала.
Эшенден как-то  предложил выяснить,  не  отыщутся ли в  поезде  два любителя
бриджа, чтобы  можно было коротать время за  картами, но  мистер  Харрингтон
сказал, что он карт в руки не берет, а  когда Эшенден от отчаяния попробовал
разложить пасьянс, сделал кислую мину.
     -- Не понимаю, как культурный человек может транжирить время на  карты,
а из всех бессмысленных развлечений, какие мне  доводилось видеть, пасьянсы,
по-моему, самое бессмысленное.  Они убивают беседу. Человек --  общественное
животное,  и  он  упражняет самую  возвышенную  часть  своей  натуры,  когда
принимает участие в общении с другими.
     --  В том,  чтобы  транжирить  время,  есть  свое  изящество,--  сказал
Эшенден.--  Транжирить  деньги способен  любой  дурак, но транжиря время, вы
транжирите  то,  что  бесценно.  К  тому  же,--   добавил  он  с  горечью,--
разговаривать это не мешает.
     --  Как  я  могу  разговаривать,  когда  мое  внимание  отвлечено  тем,
откроется ли у вас черная семерка, чтобы положить  ее на красную  восьмерку?
Беседа  требует  всей  силы  интеллекта,  и  если  вы  изучили  это  высокое
искусство, то имеете право ждать от собеседника, что он будет слушать вас со
всем вниманием, на какое способен.
     Он  сказал это не  оскорбленно,  но с мягким добродушием человека,  чье
терпение подвергается тяжким испытаниям. Он просто констатировал факт, а как
к  этому  отнесется  Эшенден  --  его  дело.  Художник  требовал, чтобы  его
творчество принимали со всей серьезностью.
     Мистер  Харрингтон был  прилежным читателем. Он читал  с  карандашом  в
руке,  подчеркивал  места, заслужившие  его  внимание,  и  своим  аккуратным
почерком комментировал  на полях прочитанное. Он любил делать это и вслух, а
потому, когда Эшенден,  тоже  пытавшийся читать, внезапно ощущал, что мистер
Харрингтон  с книгой в одной руке и с  карандашом в другой уставился на него
большими белесыми глазами, сердце у него болезненно екало. Он не осмеливался
поднять  головы, не осмеливался  даже перевернуть страницу,  ибо  знал,  что
мистер  Харрингтон  сочтет  это  достаточным предлогом,  чтобы  пуститься  в
рассуждения. Он отчаянно  вперял взгляд в одно какое-то слово, точно курица,
чей  клюв  прижат  к  меловой черте, и  осмеливался  перевести  дух,  только
обнаружив, что мистер Харрингтон отказался  от своего  намерения и уже опять
читает.  В  те дни  он штудировал историю  американской  конституции в  двух
томах, а для развлечения погружался в пухлый  сборник, якобы содержавший все
самые  знаменитые  речи,  когда-либо   произнесенные  в  мире.  Ибо   мистер
Харрингтон   был  послеобеденным  оратором  и  прочел  все  лучшие  книги  о
выступлениях перед публикой. Он абсолютно точно знал, как расположить к себе
слушателей,  где вставить  проникновенные слова,  чтобы  тронуть  их сердца,
каким образом  с помощью нескольких подходящих к случаю анекдотов  завладеть
их   вниманием  и,   наконец,  какую  меру   красноречия  избрать  в  данных
обстоятельствах.
     Мистер Харрингтон  очень любил  читать  вслух. Эшендену  часто  выпадал
случай    наблюдать    прискорбную   склонность    американцев    к    этому
времяпрепровождению.  В  гостиных разных  отелей  по вечерам после  обеда он
часто видел,  как  отец семейства, расположившись  в уютном уголке с  женой,
двумя сыновьями  и дочерью, читал им вслух.  На трансатлантических пароходах
он иногда с благоговейным страхом наблюдал, как  сухопарый господин восседал
в центре кружка из  пятнадцати дам  не  первой  молодости и  звучным голосом
читал им историю искусств. Прогуливаясь по  пароходным палубам, он  проходил
мимо  раскинувшихся  в  шезлонгах  молодоженов,  и до  его слуха  доносились
размеренные интонации  новобрачной,  читающей своему  юному  супругу  модный
роман. Это всегда казалось ему довольно странным способом выражать нежности.
У него  были друзья, изъявлявшие готовность почитать ему вслух, и он  знавал
женщин, которые говорили, что  очень любят,  когда им  читают  вслух,  но он
всегда вежливо  отклонял предложение и упорно пропускал мимо  ушей намек. Он
не любил  ни  читать вслух, ни слушать, как  читают  ему. В  душе он  считал
национальное пристрастие к этой форме развлечения единственным недостатком в
идеальном американском характере.
     Но бессмертные боги любят посмеяться над злосчастия  смертных и на этот
раз  положили его, связанного  и  беззащитного,  под  нож  верховного жреца.
Мистер Харрингтон льстил  себя мыслью,  что читает  он прекрасно, и приобщил
Эшендена к теории и практике этого искусства.  Эшенден узнал, что существуют
две школы -- драматическая и  естественная,-- следуя  первой, вы  изображали
голоса персонажей,  когда  они  разговаривали (если  читали  роман),  и если
героиня рыдала,  вы  рыдали, а если  ее душили чувства, вы  тоже задыхались.
Зато, следуя второй школе,  вы читали с полным бесстрастием, словно почтовый
каталог чикагской фирмы. К этой школе  и  принадлежал мистер Харрингтон.  За
семнадцать лет супружеской  жизни  он прочел своей жене  и своим сыновьям --
едва  они   подросли  настолько  чтобы  по   достоинству  оценить  указанных
авторов,-- романы Вальтера Скотта,  Джейн  Остен,  Диккенса,  сестер Бронте,
Теккерея, Джордж  Элиот, Натаниела Готторна и У. Д. Хоуэллса. Эшенден пришел
к  выводу,  что  чтение вслух  было  второй натурой мистера  Харрингтона,  и
воспрепятствовать  ему значило бы  обречь  его на муки курильщика, лишенного
табака. Он застигал вас врасплох.
     -- Вот послушайте! -- говорил  он.--  Нет,  обязательно  послушайте! --
Словно был  внезапно поражен  мудростью афоризма  или изяществом фразы.-- Вы
согласитесь, что выражено это превосходно. Всего три строки.
     Он  прочитывал три  строки, и  Эшенден  был  готов  уделить  ему минуту
внимания,  но  он,  дочитав  их,  продолжал  читать  дальше  без  передышки.
Продолжал. И продолжал.  И продолжал. Размеренным  пронзительным голосом без
интонаций, без выражения  он  читал  страницу за  страницей. Эшенден  ерзал,
закидывал ногу  за ногу, то одну, то другую, закуривал  сигареты,  докуривал
их,  сидел в одной позе,  затем менял ее. Мистер  Харрингтон  читал и читал.
Поезд  неторопливо ехал  через  сибирские степи.  Мимо проносились  селения,
колеса  громыхали по мостам. Мистер Харрингтон читал и читал. Когда он дочел
до конца знаменитейшую речь Эдмунда Берка, то с торжеством отложил книгу.
     -- Вот, по моему мнению, один из замечательнейших  примеров ораторского
искусства на английском языке. И бесспорно это часть нашего общего наследия,
на которую мы оба можем оглядываться с законной гордостью.
     -- А  не находите ли вы несколько  зловещим, что  люди, перед  которыми
Эдмунд Берк произносил эту речь, все умерли? -- мрачно спросил Эшенден.
     Мистер Харрингтон собрался было возразить, что удивляться тут  особенно
нечему, поскольку эта речь  была произнесена в восемнадцатом веке, как вдруг
до него  дошло,  что  Эшенден (переносивший  свалившееся на него испытание с
похвальной  стойкостью,  чего не  стал  бы отрицать  ни один беспристрастный
наблюдатель) просто пошутил. Он хлопнул себя по колену и захохотал.
     -- Ну, отлично! --  сказал он.--  Сейчас запишу  к себе книжечку. Я уже
знаю,  как использую  эту шутку, когда будет  мой черед произносить спич  на
званом завтраке нашего клуба.
     Мистер  Харрингтон  был  яйцеголовым.  Но  в этом словечке, придуманном
пошляками  для  поношения,  он  видел почетное  орудие  мученичества,  вроде
решетки   Святого   Лаврентия,  например,  или   колеса  Святой   Екатерины,
воспринимал его как почетный титул. Он им упивался.
     --  Эмерсон был яйцеголовым,-- говорил он.-- Лонгфелло был яйцеголовым.
Оливер Уэнделл Холмс был яйцеголовым. Джеймс Рассел Лоуэлл был яйцеголовым.
     Изучение  американской  литературы увело  мистера  Харрингтона не далее
периода, когда творили эти именитые, но не слишком завлекательные авторы.
     Мистер  Харрингтон  был  неимоверно зануден.  Он раздражал  Эшендена  и
приводил в  бешенство,  действовал ему на нервы и ввергал в  исступление. Но
Эшенден не испытывал к нему неприязни. Его самодовольство было колоссальным,
но таким  наивным, что  не задевало.  Самолюбование  --  таким детским,  что
оставалось   только   улыбнуться.  Он   был  таким  доброжелательным,  таким
предупредительным,  таким обходительным,  таким  уважительным, что  Эшенден,
хотя охотно задушил бы  его,  не мог не признать про себя, что  за  короткий
срок проникся к нему чем-то очень похожим на дружескую привязанность. Манеры
его  были восхитительны, безупречны, ну, может  быть,  чуточку церемонны (но
это  ничему  не  вредит:  поскольку  хорошие  манеры сами  по  себе  продукт
искусственного  общества, то привкус  пудреных париков и кружевных манжет их
не портит), однако, будучи плодом  его благовоспитанности, особую приятность
они  обретали  благодаря  его доброму  сердцу. Он всегда был готов прийти на
помощь  и не считался ни с какими  затруднениями, лишь бы услужить ближнему.
Он был удивительно serviable (любитель услужить - фр.) И слово это, пожалуй,
потому  не   имеет   точного  перевода,  что   пленительное   качество,   им
обозначаемое,  довольно редко  среди  наших  практичных людей. Когда Эшенден
прихворнул,  мистер  Харрингтон преданно  за ним  ухаживал все  двое  суток.
Эшендену становилось неловко из-за забот, которые он ему причинял но вопреки
сильной  боли он не мог удержаться от смеха -- с таким хлопотливым  усердием
мистер  Харрингтон  мерил  ему  температуру  и  с  такой  твердостью  пичкал
всевозможными пилюлями, которые извлек из аккуратно упакованного чемодана. И
его  очень  трогали  усилия,  которых мистер Харрингтон  не жалел,  лишь  бы
принести из вагона-ресторана еду,  по  его мнению, полезную для Эшендена. Он
делал для него все, но говорить не переставал.
     Безмолвствовал  мистер  Харрингтон,  только  когда  одевался,  ибо  его
стародевичий  ум был всецело поглощен задачей, как, меняя костюм на глазах у
Эшендена, не нарушить приличия. Он был чрезвычайно  стыдлив. Каждый  день он
менял белье, аккуратно вынимая из чемодана свежее и аккуратно укладывая туда
ношеное, и совершал чудеса  ловкости, лишь бы не показать и дюйма обнаженной
кожи.  После двух-трех  дней  пути Эшенден  оставил  попытки быть  чистым  и
аккуратным в этом грязном поезде и вскоре обрел такой же неопрятный вид, как
и все пассажиры, но мистер Харрингтон не собирался отступать ни перед какими
трудностями. Он совершал свой  туалет  неторопливо, как бы  ни  трясли ручку
нетерпеливцы, и каждое утро возвращался из уборной вымытым, сияющим чистотой
и благоухающий  душистым мылом. Облачившись в свой черный  сюртук, полосатые
брюки  и начищенные  ботинки,  он  выглядел  таким подтянутым  и элегантным,
словно  только  что  вышел  из своего  аккуратного  кирпичного  особнячка  в
Филадельфии,  чтобы сесть в  трамвай, который отвезет его в контору. Однажды
пассажирам  сообщили,  что была попытка  взорвать  мост  впереди,  и  что на
станции за рекой какие-то беспорядки, и не исключено, что поезд остановят, и
все, кто  едет в нем, будут  выброшены из  вагонов  или арестованы. Эшенден,
предвидя, что  может расстаться с  багажом, на всякий случай натянул на себя
самую  теплую свою одежду,  чтобы поменьше страдать от  холода,  если уж ему
придется зимовать в  Сибири. Но  мистер Харрингтон  не желал слушать никаких
доводов.  К  такого  рода случайностям  он  не подготовился, но  Эшенден  не
сомневался,  что мистер Харрингтон, проведи он  три месяца в русской тюрьме,
все равно  сохранил бы свой подтянутый и щеголеватый вид. В тамбуры  вагонов
вошли  казаки  и остались  стоять  там,  держа винтовки  наготове,  и  поезд
осторожно прогромыхал по поврежденному мосту.  Затем машинист развел  пары и
промчался  через  станцию, где, как их  предупреждали,  могла  ждать засада.
Мистер  Харрингтон  был  мягко ироничен,  когда  Эшенден снова  надел легкий
летний костюм.
     Мистер  Харрингтон обладал крепкой деловой хваткой.  Было очевидно, что
взять  над ним  верх способен только на  редкость  проницательный человек, и
Эшенден  не сомневался, что его патроны  поступили очень разумно, выбрав для
этого поручения именно его. Он будет  всеми  силами оберегать их интересы, и
если ему удастся  заключить с русскими  сделку, условия для них  будут самые
выгодные.  Этого  требовала его верность фирме. О ее владельцах он говорил с
нежной  почтительностью.  Он  любил  их и гордился ими, но не  завидовал им,
потому что богатство их  было велико. Ему было достаточно получать жалованье
и чувствовать,  что платят ему по заслугам,  что он  может дать  образование
сыновьям  и обеспечить жену  на случай своей смерти, а  сверх того -- к чему
ему  деньги? В богатстве он ощущал что-то чуточку вульгарное.  Культура  ему
представлялась  много  важнее  денег.  Деньги же  он берег  и  после каждого
завтрака, обеда и ужина  записывал в свою книжечку, во что они ему обошлись.
Фирма  могла не сомневаться, что он укажет  все свои расходы со скрупулезной
точностью. Однако обнаружив, что на стоянках к поезду подходят  люди просить
милостыню, и  убедившись,  что война действительно  их обездолила,  он перед
каждой остановкой набивал  карманы  мелочью и, пристыжено  посмеиваясь,  что
попался на удочку таким обманщикам, раздавал ее всю до последней монетки.
     -- Естественно, я знаю, что они не заслужили  подаяния,-- говорил он.--
И  делаю  я  это  не для них,  а  исключительно  для  собственного душевного
спокойствия:  мне  было бы  очень  неприятно думать,  что ко  мне за помощью
обратился истинно голодный, а я отказал ему в куске хлеба.
     Мистер Харрингтон  был нелеп, но симпатичен.  Не  верилось,  что кто-то
способен  обойтись с  ним грубо  -- это было бы  отвратительно,  как ударить
ребенка. И Эшенден, внутренне скрипя зубами, но с притворной дружелюбностью,
кротко,  в  истинно  христианском духе,  сносил  все  тяготы общения  с этим
добросердечным, беспощадным существом.  Дорога  из  Владивостока в Петроград
заняла одиннадцать суток, и Эшенден чувствовал, что еще одного дня просто не
выдержал бы. На двенадцатые сутки он убил бы мистера Харрингтона.
     Когда наконец  (Эшенден усталый  и  грязный, мистер Харрингтон  свежий,
бодрый,  поучающий)   они  достигли  окраин  Петрограда  и,   стоя  у  окна,
рассматривали  скученные дома,  мистер  Харрингтон  повернулся к Эшендену  и
сказал:
     --  Ну, я просто не  поверил бы,  что одиннадцать  суток в поезде могут
промелькнуть  так быстро. Мы замечательно провели время. Ваше общество  было
мне чрезвычайно приятно,  как, знаю, и мое вам.  Не стану делать вида, будто
не отдаю себе  отчета в том, что я  недурной собеседник.  Но раз уж  мы  так
хорошо  сошлись, не будем  терять связи.  Пока  я  в Петрограде, нам следует
видеться как можно больше.
     --  Мне  предстоит  много дел, -- сказал Эшенден.-- Боюсь,  я не  смогу
распоряжаться своим временем.
     ---- Я знаю, -- дружески ответил мистер Харрингтон. -- Полагаю, что я и
сам буду  крайне занят, но ведь  мы можем завтракать  вместе,  а по  вечерам
встречаться и обмениваться впечатлениями. Было бы  очень жаль  потерять друг
друга из вида.
     -- Очень, -- сказал Эшенден со вздохом.
     Когда Эшенден в  первый раз  остался один  у себя  в номере, он  сел  и
огляделся. Казалось, прошел  век. У него не хватало энергии даже распаковать
чемоданы. Сколько гостиничных номеров перевидал он за  годы войны! Роскошных
и убогих, то в одном городе, то в другом, то в одной стране, то в другой. Он
устал. Как,  спросил он у  себя, ему приступить к тому,  для чего он прислан
сюда? У  него было ощущение, что он затерялся  в необъятности России и очень
одинок. Когда его выбрали для  этого поручения,  он  возражал -- слишком  уж
фантастичным  оно выглядело,  --  но  его возражения  пропустили мимо  ушей.
Выбрали  его  не  потому,  что   высокое  начальство  считало  его  наиболее
подходящим кандидатом,  но потому, что никого более подходящего подыскать не
удалось.
     В  дверь   постучали,   и   Эшенден   с  удовольствием   воспользовался
возможностью применить  свои  несколько  русских слов.  Дверь открылась.  Он
вскочил на ноги.
     -- Входите, входите! -- воскликнул он. -- Я ужасно рад вас видеть!
     Вошли трое мужчин. Он знал их в лицо, так  как они плыли с ним на одном
пароходе из Сан-Франциско в Иокогаму,  но, согласно полученным  инструкциям,
Эшенден держался от  них строго в стороне. Все трое  были чехи, изгнанные за
революционную  деятельность  из  родной  страны  и  давно  обосновавшиеся  в
Америке.  Их послали в  Россию  оказать  содействие Эшендену  в его миссии и
связать  его  с  профессором  3.,  чей  авторитет  для  чехов в  России  был
абсолютным.  Возглавлял  их некий  доктор Эгон  Орт, высокий,  сухопарый,  с
небольшой седой  головой.  Он  был священником какой-то  церкви  на  Среднем
Западе  и доктором богословия, но оставил  свой приход,  чтобы содействовать
освобождению  родной страны, и у Эшендена создалось впечатление, что он  был
умен и  не  чрезмерно догматичен  в  вопросах совести.  Священнослужитель  с
навязчивой идеей обладает перед мирянином большим преимуществом: он способен
внушить  себе, что  на всем происходящем  почиет  благословение  Всевышнего.
Доктора Орта отличали веселые искорки в глазах и суховатый юмор.
     У Эшендена было с ним два тайных свидания  в  Иокогаме, и он узнал, что
профессор 3., хотя и  жаждет освободить свою  страну от  австрийского ига и,
понимая,  что  достигнуть этого  можно только  через  поражение  Центральных
держав, предан  союзникам  душой и телом,  тем  не  менее крайне щепетилен и
отказывается   действовать   наперекор   своей  совести:   все  должно  быть
скрупулезно честным и открытым, и  потому кое-какие меры,  принимать которые
необходимо, приходится принимать  без его ведома.  Влияние его столь велико,
что с его желаниями необходимо считаться, но порой бывает предпочтительно не
слишком посвящать его в происходящее.
     Доктор Орт прибыл в Петроград  за неделю  до Эшендена  и теперь изложил
ему  то,  что успел  узнать о  положении вещей. Эшендену  оно  представилось
критичным,  и  все,   что   необходимо  было  сделать,  требовалось  сделать
безотлагательно.  В  армии   царило  недовольство  и  начинались   волнения,
правительство,  возглавляемое  слабым  Керенским,  грозило  вот-вот  пасть и
сохраняло власть только потому, что никто другой не решался ее взять; страна
оказалась перед лицом голода,  и уже приходилось учитывать возможность того,
что немцы двинутся на Петроград. Послы  Великобритании и Соединенных  Штатов
извещены о приезде Эшендена, но его  миссия хранится  в тайне даже от них, и
есть особые причины, из-за которых он  не может обратиться к ним за помощью.
Эшенден  договорился с доктором Ортом о  свидании  с  профессором 3.,  чтобы
выяснить  его точку  зрения и сообщить  ему,  что он располагает финансовыми
возможностями   поддержать   любой  план,   сулящий   реальную   возможность
предотвратить   катастрофу,  которую  предвидят  союзные   правительства  --
заключение Россией  сепаратного  мира. Но ему  необходимо нащупать  связи  с
влиятельными людьми всех сословий. Мистер Харрингтон,  прибывший в Петроград
с деловыми предложениями и письмами к министрам, будет встречаться с членами
правительства,  и  мистер  Харрингтон  нуждается в  переводчике. Доктор  Орт
говорил по-русски почти как на родном языке, и он идеально подходил для этой
роли. Эшенден  рассказал  ему, как обстоит дело,  и  они  договорились,  что
доктор Орт зайдет в ресторан, когда мистер  Харрингтон с Эшенденом спустятся
туда. Он поздоровается  с Эшенденом, как  будто увидел его  только теперь, а
Эшенден,   познакомив  его  с   мистером   Харрингтоном,  придаст  разговору
необходимый оборот, и  мистер Харрингтон не  замедлит сообразить, что доктор
Орт именно тот человек, который ему нужен.
     Однако Эшенден рассчитывал  на  еще одно свое  полезное  знакомство,  и
теперь он сказал:
     --  Вам  что-нибудь  известно  про  женщину,  которую  зовут  Анастасия
Александровна Леонидова? Она дочь Александра Денисьева.
     -- Про него, естественно, я знаю.
     -- У меня есть  основания полагать, что  она сейчас в Петрограде. Вы не
могли бы выяснить, где она живет и чем занимается?
     -- Безусловно.
     Доктор Орт что-то сказал по-чешски одному из двух своих  спутников. Оба
они -- высокий блондин и низенький брюнет -- выглядели  настороженными, были
моложе доктора  Орта и, как понял Эшенден,  ждали его  распоряжений. Блондин
кивнул, поднялся на ноги, пожал руку Эшендену и вышел.
     -- Всю информацию, которую удастся собрать, вы получите до вечера.
     -- Ну, пока, мне кажется, мы ничего больше сделать не можем, --  сказал
Эшенден.-- Откровенно говоря, я одиннадцать дней  не  принимал  ванны, и мне
совершенно необходимо вымыться.
     Эшенден так никогда и не  решил, где приятнее  размышлять -- в вагонном
купе  или  в  ванне.  Когда  требовалось  что-то придумывать,  он,  пожалуй,
предпочитал поезд, идущий ровно и не  слишком быстро,  и многие самые лучшие
его мысли приходили ему в  голову, когда он  катил вот  так  по  французским
равнинам;  но  для  радости  воспоминаний,  для  сочинения  вариаций на  уже
обдуманную тему  ничто не могло сравниться с горячей  ванной, это  было  его
твердое  убеждение.  И теперь, блаженно  ворочаясь  в мыльной  воде,  словно
буйвол в грязной луже, он перебирал  в уме мрачные радости своих отношений с
Анастасией Александровной Леонидовой.
     В историях про Эшендена  почти нет даже беглых  намеков на то, что и он
порой был  способен на страсть, иронично  называемую нежной. Специалисты  по
этой части,  очаровательные создания, которые превращают в дело то, что, как
знают  философы,  всего  лишь   развлечение,  утверждают,   будто  писатели,
художники,  музыканты  --  короче говоря, все  кто  так или  иначе связан  с
искусством, -- в сфере любви особо не блещут. Крику много,  толку мало.  Они
безумствуют  или  вздыхают,  слагают   красивые  фразы  и  принимают  разные
романтические  позы, но в конечном счете, любя искусство или себя (а для них
это одно и то  же) больше объекта своей страсти, предлагают лишь тень, когда
указанный  объект  с  присущим  их   полу   здравомыслием  требует   чего-то
существенного.  Возможно,  что  и  так  и именно  в  этом  причина  (впервые
опознанная  здесь), почему женщины в  глубине души  питают к искусству такую
бешеную  ненависть. Но  как бы то  ни было,  последние двадцать  лет  сердце
Эшендена  замирало  и колотилось из-за одной пленительной  особы за  другой.
Радости было в избытке, и расплачивался он  за нее горестью  тоже в избытке,
но даже в  муках безответной  любви  он был способен  говорить  себе, хотя и
сардонически, что все это -- вода на его мельницу.
     Анастасия Александровна Леонидова  была дочерью революционера,  который
бежал из Сибири, где его ждала пожизненная каторга, и поселился в Англии. Он
был  талантливым человеком и, тридцать лет  зарабатывая на жизнь беспокойным
пером, даже занял  почетное место в  английской литературе.  Когда Анастасия
Александровна пришла в возраст, она вступила в брак с Владимиром Семеновичем
Леонидовым, также изгнанником  из родной страны,  и  Эшенден  познакомился с
ней, когда она была замужем  уже  несколько  лет.  Наступило то время, когда
Европа  открыла  Россию.  Все  читали  русских романистов,  русские балерины
пленяли цивилизованный  мир,  а русские композиторы  отзывались  трепетом  в
чувствительных  душах, которым приелся Вагнер.  Русское искусство обрушилось
на Европу с вирулентностью эпидемии гриппа.  В моду вошли новые фразы, новые
краски,  новые  эмоции,  и  без  малейших  колебаний  эрудированные  педанты
называли  себя  членами  интеллигенции.  Писалось  это  слово не просто,  но
произносилось легко. Эшенден заразился, как  все остальные: сменил подушки в
своей гостиной, повесил на стену икону, читал Чехова и ходил в балет.
     Анастасия  Александровна  по   рождению,  жизненным  обстоятельствам  и
воспитанию была членом интеллигенции  --  очень и очень. Она жила с мужем  в
крохотном  особнячке  у Риджентс-Парка, и  там вся  лондонская  литературная
публика  могла  в  смиренном  восхищении взирать  на  бледнолицых  бородатых
великанов,   которые  прислонялись  к  стене  наподобие  кариатид,   взявших
выходной. Они все  до единого  были революционеры и  только чудом находились
здесь, а не в сибирских рудниках.  Литературные дамы трепетно тянули  губы к
рюмке  с водкой.  Если  вам  улыбалось  счастье  и  вы  пользовались  особым
расположением, то могли  там пожать руку Дягилеву, а порой, точно персиковый
лепесток, увлекаемый ветерком, там появлялась, чтобы  тут же исчезнуть, сама
Павлова.  В то  время  успех  Эшендена был еще  не  настолько  велик,  чтобы
оскорбить эрудированных педантов, сам  же он в юности бесспорно  входил в их
число,  и хотя  кое-кто  уже  поглядывал на него косо,  другие  (неизлечимые
оптимисты,  трогательно  верящие в человеческую  природу!) еще  возлагали на
него некоторые  надежды. Анастасия Александровна сказала  ему в лицо, что он
-- член интеллигенции. Эшенден был вполне готов этому поверить. Он находился
в  том  состоянии,  когда  верят чему  угодно. Он был наэлектризован и полон
смутных предвкушений. Ему чудилось,  что наконец-то он вот-вот  поймает  тот
неуловимый  дух  романтики,  за   которым  так  долго  гнался.  У  Анастасии
Александровны были прекрасные  глаза и хорошая, хотя по  нынешним временам и
несколько пышноватая,  фигура,  высокие  скулы, курносый  нос  (такой, такой
татарский!), широкий  рот, полный  крупных квадратных зубов, и бледная кожа.
Одевалась  она ярковато.  В  ее темных  меланхоличных  глазах Эшенден  видел
необъятные  русские степи, и Кремль  в перезвоне колоколов, и  торжественную
пасхальную  службу в  Исаакиевском соборе, и  серебристые березовые  рощи, и
Невский проспект.  Чего только он не видел в ее глазах, просто поразительно.
Они были круглые, блестящие и чуть навыкате,  как у мопса. Они беседовали об
Алеше  из  "Братьев  Карамазовых",  о  Наташе  из  "Войны и  мира", об  Анне
Карениной и об "Отцах и детях".
     Эшенден  незамедлительно обнаружил,  что  муж  ее не достоин,  а  затем
узнал, что и она того же мнения. Владимир  Семенович был коротышка с большой
головой,  вытянутой,  словно  палочка  лакрицы,  и  всклокоченной  шевелюрой
непокорных  русских волос. Он  был тихим,  незаметным  существом, и казалось
странным,    что   царское   правительство   опасалось   его   революционной
деятельности.   Он  преподавал  русский  язык   и  писал  корреспонденции  в
московские  газеты.  Он  был  приветлив и  услужлив. Эти качества очень  его
вручали, так как Анастасия Александровна была женщина с  характером: когда у
нее болел зуб,  Владимир Семенович испытывал адские муки, а когда ее  сердце
надрывали страдания ее  злополучной родины,  Владимир  Семенович,  вероятно,
жалел, что родился на свет. Эшенден не мог не признать в нем никчемности, но
его безобидность невольно возбуждала симпатию,  и когда в надлежащий срок он
признался Анастасии Александровне в своей страсти и с  восторгом убедился  в
ее взаимности, его вдруг кольнуло: а что им делать с Владимиром Семеновичем?
И Анастасия Александровна и он не находили в  себе сил расстаться хотя бы на
минуту. Эшенден опасался, что  ее  революционные  взгляды  помешают ей  дать
согласие стать  его женой, но, к некоторому его  удивлению, а также большому
облегчению, согласие она дала, и очень поспешно.
     -- А Владимир Семенович позволит вам  развестись с  ним? -- спросил он,
откинувшись на подушку, цвет которой напомнил ему слегка  протухшее мясо,  и
нежно сжимая ее руку.
     -- Владимир меня обожает, -- ответила она. -- Это разобьет ему сердце.
     --  Он приятный человек,  и мне бы не хотелось, чтобы он был несчастен.
Но будем надеяться, что у него это пройдет.
     -- У него это никогда не пройдет. Такова русская душа. Я знаю, когда  я
его оставлю,  он почувствует,  что потерял все, ради чего стоило жить. Я еще
не видела,  чтобы  мужчина так  всецело предавался  женщине, как он мне. Но,
конечно,  он  не захочет  помешать  моему  счастью.  Для  этого  он  слишком
благороден.  Он  поймет, что у меня нет права колебаться, когда речь  идет о
моем саморазвитии. Владимир даст мне свободу, ни о чем не спрашивая.
     В то  время законы  о разводе в Англии были даже еще более запутанными,
чем теперь, и Эшенден, полагая, что Анастасия Александровна может и не знать
их особенностей, объяснил ей сложность ситуации.
     --  Владимир  ни  за  что   не  захочет  обречь   меня  на  скандальную
известность, неизбежную при бракоразводных процессах. Когда  я  объясню ему,
что решила выйти за вас, он покончит с собой.
     -- Это было бы ужасно, -- сказал Эшенден.
     Он  растерялся,  но и  ощутил острое  волнение.  Так похоже на  русский
роман! И он  словно увидел перед собой страшные  и трогательные страницы,  и
еще  страницы, и еще страницы,  на  которых Достоевский описал  бы  подобный
случай.  Он знал, какие терзания испытывали бы персонажи -- разбитые бутылки
шампанского,   поездки    к   цыганам,   водка,   обмороки,   каталепсия   и
длинные-предлинные   монологи,  которые  произносили  бы  все  до   единого.
Положение было таким жутким, таким упоительным, таким безвыходным!
     --  Мы  из-за  этого  будем ужасно  несчастными, --  сказала  Анастасия
Александровна, -- но не вижу,  что еще ему остается.  Умолять его,  чтобы он
жил без меня,  я  не  могу.  Он будет  как корабль  без  руля, как  авто без
карбюратора. Я так хорошо знаю Владимира! Он покончит с собой!
     -- Каким образом? -- спросил  Эшенден, которого, как реалиста, страстно
интересовали подробности.
     -- Размозжит себе пулей висок.
     Эшендену  вспомнился  "Росмерхольм".   В  свое   время  он  был  пылким
ибсенистом  и  даже  кокетничал с  мыслью, не выучить ли  норвежский, чтобы,
читая мэтра  в оригинале,  проникнуть в  тайную суть его  мыслей. Однажды он
видел Ибсена во плоти, тот допивал кружку мюнхенского пива.
     -- Но разве вы думаете, что нам выпадет хоть одна светлая минута,  если
на нашей совести будет смерть этого человека? -- спросил он. -- Мне кажется,
он всегда будет стоять между нами.
     -- Я знаю, мы будем страдать. Страдать невыносимо, -- сказала Анастасия
Александровна,  --  но  от нас  ли  это зависит?  Такова жизнь.  Мы  обязаны
подумать   о  Владимире.   Позаботиться  о   его  счастье.   Он   предпочтет
самоубийство.
     Она отвернула лицо,  и Эшенден увидел, что по ее щекам  струятся слезы.
Он был глубоко растроган.  Ведь сердце у него было  мягкое, и  страшно  было
подумать о бедном Владимире, распростертом здесь на диване с пулей в виске.
     Ах, эти русские! Как увлекательна их жизнь!
     Но  когда Анастасия Александровна  справилась со своими чувствами,  она
скорбно повернулась  к нему, глядя на  него  влажными, круглыми и  чуть-чуть
выпученными глазами.
     --  Мы  должны быть совершенно уверены, что поступаем  как  должно,  --
произнесла она. -- Никогда  себе не прощу,  если  позволю Владимиру  кончить
самоубийством, а  потом выяснится, что я ошиблась.  Мне кажется, нам следует
убедиться, что мы любим друг друга по-настоящему.
     -- Разве вы этого не знаете? --тихо спросил Эшенден. -- Я знаю.
     -- Съездим на неделю в Париж и поглядим. Тогда мы будем знать точно.
     Эшенден слегка считался с условностями и растерялся. Но  лишь  на  миг.
Анастасия  была изумительна! И сообразительна: она заметила  его  мимолетную
нерешительность.
     --- Неужели у вас есть буржуазные предрассудки? -- спросила она.
     --  Конечно,  нет, --  торопливо заверил  он ее,  так как предпочел бы,
чтобы его сочли негодяем, лишь бы не носителем буржуазных предрассудков.  --
По-моему, это замечательный план.
     -- С какой стати женщина  должна ставить всю свою жизнь на  одну карту?
Узнать мужчину по-настоящему можно, лишь живя с ним. И только -- честно дать
женщине возможность переменить решение, пока не поздно.
     -- Совершенно верно, -- сказал Эшенден.
     Анастасия Александровна не любила  терять времени зря, и потому, тут же
договорившись обо всем, они уже в воскресенье уехали в Париж.
     --  Владимиру я не  скажу,  что еду с вами, --  сказала она. -- Его это
только расстроит понапрасну.
     -- Было бы очень жаль, -- сказал Эшенден.
     -- А  если в конце недели я приду  к заключению, что мы сделали ошибку,
ему вообще ни к чему будет знать об этом.
     -- Совершенно верно, -- сказал Эшенден.
     Они встретились на вокзале Виктории.
     -- Какой класс вы взяли? -- спросила она.
     -- Первый.
     -- Я рада. Папа и Владимир из принципа ездят третьим, но меня  в поезде
всегда мутит, и я люблю класть голову кому-нибудь на плечо. А в купе первого
класса это проще.
     Когда  поезд  тронулся,  Анастасия  Александровна  сказала,  что у  нее
начинается головокружение, и, сняв шляпу, положила голову на плечо Эшендена.
Он обвил рукой ее талию.
     -- Сидите смирно, хорошо? -- сказала она.
     На  пароходе она  спустилась в  дамскую  каюту  и в  Кале смогла плотно
перекусить,  но  в поезде  вновь  сняла  шляпу и  положила  голову  на плечо
Эшендена. Он подумал, что скоротает время за чтением, и взял книгу.
     -- Вы не могли бы не читать? -- сказала она. -- Меня надо поддерживать,
а когда вы переворачиваете страницу, мне становится нехорошо.
     В конце концов они  добрались до Парижа и отправились в тихую гостиницу
на левом берегу, про которую знала Анастасия Александровна. Она сказала, что
там есть атмосфера, а огромные  отели  на том берегу  она  не  выносит:  они
безнадежно вульгарны и буржуазны.
     --  Я поеду, куда вам  угодно, -- сказал Эшенден, -- лишь бы  там  была
ванна.
     -- Какой вы восхитительно английский! А неделю без ванны вы обойтись не
можете? Милый, милый, вам предстоит столько узнать!
     До глухой ночи они говорили о Максиме Горьком и Карле Марксе, о судьбах
человеческих, о  любви и братстве людей и пили чашку за чашкой, русский чай,
так что наутро  Эшенден  с радостью  позавтракал бы в  постели,  а  встал ко
второму завтраку. Но Анастасия Александровна была ранней пташкой. Жизнь  так
коротка, сделать  нужно так много  и  просто грех  завтракать позже половины
девятого. Они сидели в убогом зальце ресторана, окна которого не открывались
по крайней мере  месяц.  Атмосферы там было  хоть  отбавляй. Эшенден спросил
Анастасию Александровну, что она хотела бы на завтрак.
     -- Яйца всмятку, -- сказала она.
     Ела она  с аппетитом.  Эшенден уже успел  заметить, что  аппетит у  нее
очень хороший. Он  решил, что  это русское свойство:  ведь  невозможно  себе
представить, что Анна Каренина днем обходится булочкой с кофе, не правда ли?
     После завтрака они отправились в Лувр,  а днем пошли  в  Люксембургский
музей.  Пообедали  пораньше,  чтобы успеть  в  "Комеди франсез". Оттуда  они
завернули в  русское  кабаре, где потанцевали. Когда на  следующее  утро они
сели  друг  напротив   друга  в  ресторане   и  Эшенден   спросил  Анастасию
Александровну, чего бы ей хотелось, она ответила:
     -- Яиц всмятку.
     -- Но ведь мы ели яйца всмятку вчера, -- возразил он.
     -- Ну так возьмем их сегодня еще раз, -- улыбнулась она.
     -- Хорошо.
     Этот день они провели точно так же, как предыдущий, только вместо Лувра
посетили музей Карнавале  и музей Гиме вместо  Люксембургского.  Но когда на
следующее утро в  ответ на  вопрос  Эшендена Анастасия  Александровна  вновь
попросила яиц всмятку, у него упало сердце.
     -- Но мы же ели яйца всмятку вчера и позавчера, -- сказал он.
     --  Не кажется ли  вам,  что это вполне веская причина  заказать  их  и
сегодня?
     -- Нет, не кажется.
     --  Неужели  сегодня утром  чувство  юмора  вам  немножко изменило?  --
спросила она. -- Я ем яйца всмятку каждый день, я признаю их  только в  этом
виде.
     -- Ну, хорошо. В таком случае мы, конечно, закажем яйца всмятку.
     Однако на следующее утро одна мысль о них привела его в ужас.
     -- Вы, как всегда, возьмете яйца всмятку? -- спросил он у нее.
     --  Конечно! --  Она  ласково улыбнулась,  показав ему два ряда крупных
квадратных зубов.
     -- Хорошо. Я их вам закажу. А себе возьму яичницу.
     Улыбка исчезла с ее губ.
     --  О?  --  Она помолчала.  -- А  не  кажется ли вам, что  в этом  есть
некоторая бессердечность? По-вашему, честно навязывать повару лишнюю работу?
Вы, англичане! Вы все одинаковы, вы смотрите на слуг, как на  автоматы.  Вам
не  приходит  в голову, что  у  них  такое  же  сердце, как  у вас, такие же
чувства, такие же эмоции? Есть ли у вас право  удивляться,  что недовольство
пролетариата закипает, когда буржуа вроде вас столь чудовищно эгоистичны?
     -- Вы серьезно  думаете, что в  Англии произойдет  революция, если  я в
Париже закажу яичницу вместо яиц всмятку?
     Она негодующе вскинула красивую голову.
     -- Вы не понимаете. Дело в принципе. Конечно, вы считаете это шуткой, я
понимаю,  вы  острите, и  я  умею  смеяться  шуткам  не  хуже других.  Чехов
прославился в России как  юморист. Но разве вы не видите,  чем это  чревато?
Самое ваше отношение неверно.  Полная  бесчувственность. Вы  не говорили  бы
так, если бы  пережили события тысяча девятьсот пятого  года  в  Петербурге.
Стоит мне вспомнить толпы, стоящие  на коленях в снегу перед Зимним дворцом,
когда на них набросились казаки. На женщин и детей! Нет, нет, нет!
     Ее глаза наполнились слезами,  лицо исказилось от муки.  Она взяла руку
Эшендена.
     -- Я знаю, сердце у  вас доброе. Вы  просто не подумали,  и больше мы о
ней  говорить не будем.  У вас есть воображение.  Вы очень чутки. Я знаю. Вы
распорядитесь, чтобы яйца вам приготовили так же, как мне, правда?
     -- Конечно, -- сказал Эшенден.
     После этого он  каждое утро завтракал яйцами всмятку. Официант говорил:
"Monsieur aime les œufs bouills" (Мосье любит вареные яйца - фр.). По
окончании  недели  они  вернулись  в  Лондон.  От Парижа До Кале  он  держал
Анастасию Александровну в объятиях, а ее голова покоилась у него на плече --
что повторилось и от  Дувра  до Лондона. Он  прикинул, что  от  Нью-Йорка до
Сан-Франциско  поезд идет  пять  дней.  Когда  они  вышли  на перрон вокзала
Виктории  и  остановились  в  ожидании  извозчика,  она  поглядела  на  него
круглыми, сияющими и чуть выпученными глазами.
     -- Мы чудесно провели время, правда? -- сказала она.
     -- Чудесно.
     --  Я решаюсь. Эксперимент себя оправдал. Я готова выйти за вас  замуж,
когда вы пожелаете.
     Но  Эшендену представилось, как он каждое утро до  конца жизни ест яйца
всмятку. Когда  он усадил ее в кеб, то сделал знак другому извозчику, поехал
в  контору "Кунарда"  и  взял  билет на  первый  же  пароход, отплывавший  в
Америку. Ни один иммигрант,  отправившийся на поиски воли и  новой жизни, не
смотрел на Статую Свободы с  такой ликующей благодарностью, как Эшенден в то
ясное, солнечное утро, когда его пароход вошел в порт Нью-Йорка.
     С тех  пор  миновали  годы,  и Эшенден  больше не виделся с  Анастасией
Александровной.  Он знал, что с началом революции  в  марте они с Владимиром
Семеновичем уехали в Россию. Они могли  оказаться полезными ему,  а Владимир
Семенович  как-никак  был обязан  ему жизнью,  и он решил написать Анастасии
Александровне письмо с вопросом, может ли он навестить ее.
     Когда  Эшенден сошел в ресторан ко второму завтраку, он чувствовал себя
несколько отдохнувшим.  Мистер Харрингтон уже ждал его. Они сели за столик и
начали есть то, что ставили перед ними.
     -- Попросите официанта подать нам хлеба, -- сказал мистер Харрингтон.
     -- Хлеба? -- повторил Эшенден. -- Хлеба нет.
     -- Но я не могу есть без хлеба, -- сказал мистер Харрингтон.
     --  Боюсь, вам придется обходиться без  него.  Здесь нет ни  хлеба,  ни
масла, ни сахара, ни яиц, ни картофеля. Только мясо, рыба и зеленые овощи.
     У мистера Харрингтона отвисла челюсть.
     -- Но это же как на войне! -- сказал он.
     -- Во всяком случае, очень похоже. На  момент мистер Харрингтон онемел.
Затем он сказал:
     -- Я сделаю вот что:  выполню данное мне поручение как можно быстрее, а
потом  уберусь  из этой  страны. Миссис Харрингтон не  захотела  бы, чтобы я
сидел без  сахара  и масла. У меня очень чувствительный желудок. Фирма ни за
что  не  послала  бы  меня  сюда,  если  бы  не  предполагала,  что  я  буду
пользоваться всем самым лучшим.
     Вскоре к  ним подошел доктор  Эргон Орт  и протянул Эшендену конверт  с
адресом  Анастасии  Александровны.  Эшенден   познакомил   его  с   мистером
Харрингтоном.  Вскоре стало, ясно,  что доктор Эргон Орт мистеру Харрингтону
понравился,   и  Эшенден  без  дальнейших  проволочек   указал,   что  лучше
переводчика ему не найти.
     -- По-русски он говорит, как русские. Но он американский гражданин и не
подведет вас.  Я знаю его  не  первый год,  и, уверяю вас, вы можете на него
спокойно положиться.
     Мистеру Харрингтону этот совет пришелся по вкусу, и, кончив завтракать,
Эшенден ушел, оставив их  договариваться о частностях. Он  написал Анастасии
Александровне и  быстро получил ответ, что сейчас она  уходит на  митинг, но
заглянет  к  нему в отель  около  семи.  Он ожидал  ее с некоторым  страхом.
Разумеется, он знал теперь,  что  любил не  ее, а Толстого  и  Достоевского,
Римского-Корсакова,  Стравинского  и Бакста, но опасался, что ей это могло в
голову и не  прийти. Когда она явилась  где-то  между  восемью  и  половиной
девятого, он  пригласил  ее  пообедать с  ним  и  с  мистером  Харрингтоном.
Присутствие  постороннего человека, решил он,  смягчит неловкость, но он мог
бы  не тревожиться:  через пять минут после того,  как они сели  за суп, ему
стало ясно, что чувства  Анастасии  Александровны к нему столь же прохладны,
как  его к ней. Он испытал некоторое потрясение. Мужчине,  как бы скромен он
ни  был,  трудно  представить себе,  что женщина, прежде его любившая, может
больше  не питать к  нему  любви,  и  хотя  он,  разумеется, не думал, будто
Анастасия Александровна пять  лет чахла  от безнадежной страсти, он все-таки
ожидал, что легким румянцем, движением ресниц,  дрожанием губ она выдаст тот
факт, что он еще владеет уголком ее сердца.  Ничего похожего. Она говорила с
ним,  как со знакомым, которого рада увидеть после недельного отсутствия, но
чья близость с ней чисто светская. Он осведомился о Владимире Семеновиче.
     --  Он меня  разочаровал, --  сказала  она.  --Умным  я его  никогда не
считала, но верила, что он честный человек. А он ждет ребенка.
     Рука мистера  Харрингтона, подносившего  к губам  кусок рыбы, замерла в
воздухе  вместе  с   вилкой,  и  он  в   изумлении  уставился  на  Анастасию
Александровну. В оправдание ему следует сказать, что он за всю свою жизнь не
прочел ни единого русского  романа. Эшенден, тоже несколько сбитый с  толку,
посмотрел на нее вопросительно.
     -- Нет, мать не я, -- сказала  она со смехом. -- Такого рода вещи  меня
не интересуют.  Мать  --  одна моя подруга,  известная  своими  работами  по
политэкономии. Я  не  считаю  ее взгляды здравыми, но отнюдь не отрицаю, что
они заслуживают рассмотрения. Она не глупа. Очень не  глупа. -- Повернувшись
к мистеру Харрингтону, она спросила: --Вы интересуетесь политэкономией?
     Впервые  в  жизни  мистер  Харрингтон не нашел  что  сказать. Анастасия
Александровна  изложила  свои взгляды на  предмет, и  они  начали  обсуждать
положение  в   России.  Она,   казалось,   была  близка  с  лидерами  разных
политических партий,  и  Эшенден  решил  прозондировать, не  станет  ли  она
сотрудничать с ним.  Телячья  влюбленность не помешала ему увидеть, что  она
была  чрезвычайно  умной  женщиной.  После обеда он сказал Харрингтону,  что
должен  поговорить  с  Анастасией  Александровной  о  делах,  и  увел  ее  в
уединенный  угол  вестибюля.  Он сказал ей  столько, сколько счел  нужным, и
убедился, что  она очень заинтересовалась и полна желания помочь. У нее была
страсть к интригам, и  она жаждала  власти. Когда  он намекнул, что у него в
распоряжении  есть  большие  суммы,  она  тотчас сообразила,  что  через его
посредство  сможет  влиять на  ситуацию  в России. Это приятно пощекотало ее
тщеславие. Она  была пламенной  патриоткой,  но,  подобно  многим  и  многим
патриотам,  чувствовала, что ее собственное возвеличивание  служит пользе ее
родины.  Когда  они  расстались,  между  ними  уже  было  заключено  рабочее
соглашение.
     --  Весьма  замечательная  женщина,  --  сказал  мистер  Харрингтон  на
следующее утро за завтраком.
     -- Не вздумайте влюбиться в нее, -- улыбнулся Эшенден.
     Однако на эту тему мистер Харрингтон шутить не умел.
     -- С тех пор, как я сочетался браком с миссис Харрингтон, -- сказал он,
-- я  ни разу не поглядел на  другую женщину. Этот ее муж, видимо,  скверный
человек.
     -- А я бы сейчас не отказался от яиц всмятку, -- вдруг без всякой связи
сказал Эшенден. Их завтрак состоял из чашки чая без молока и ложечки повидла
вместо сахара.
     Располагая помощью Анастасии Александровны и с доктором Ортом на заднем
плане,  Эшенден  приступил  к делу. Положение в  России  ухудшалось с каждым
днем. Керенского, главу Временного  правительства, снедало  тщеславие  и  он
убирал  всех  министров,  чуть только замечал  в  них  способности, грозящие
подорвать  его  собственный  престиж.  Он  произносил  речи.  Он  произносил
нескончаемые речи. Возникла угроза, что немцы внезапно нападут на Петроград.
Керенский  произносил   речи.   Нехватка  продовольствия   становилась   все
серьезнее, приближалась зима,  а топлива не было. Керенский произносил речи.
За кулисами активно  действовали большевики, Ленин скрывался в Петрограде, и
ходили слухи, что Керенский знает, где он,  но не решается дать распоряжение
об аресте. Он произносил речи.
     Эшендена забавляло безразличие, с  каким мистер Харрингтон бродил среди
этой сумятицы. Вокруг творилась история, а мистер Харрингтон занимался своим
делом.  Что  было  крайне  трудно. Его  вынуждали давать взятки секретарям и
всякой мелкой  сошке под предлогом, что  так  ему будет обеспечен  доступ  к
власть имущим. Его часами заставляли ждать в приемных, а потом  бесцеремонно
отсылали до следующего дня. Когда же он все-таки добирался до власть имущих,
выяснялось, что  предложить они ему могут только пустые  слова. Он заручался
их  обещаниями,  а  через день-два выяснялось, что обещания  эти  ничего  не
стоят. Эшенден советовал ему махнуть  рукой и уехать  назад  в  Америку,  но
мистер  Харрингтон  ничего  не  желал  слушать:  фирма  возложила  на   него
поручение, и он его выполнит или погибнет в процессе выполнения. Только так!
Затем  за  него  взялась  Анастасия  Александровна.   Между  ними   возникла
своеобразная дружба. Мистер  Харрингтон считал  ее  весьма  замечательной  и
глубоко оскорбленной женщиной.  Он  рассказал  ей все  о  своей жене и  двух
сыновьях, он рассказал ей все о конституции Соединенных Штатов; она со своей
стороны рассказала ему  все  о Владимире Семеновиче  и рассказывала ему  про
Толстого, Тургенева и  Достоевского.  Они чудесно  проводили  время  друг  с
другом. Он сказал, что называть ее  Анастасией Александровной не станет: так
сразу и не выговоришь! -- и окрестил ее  Далилой.  Теперь она отдала  в  его
распоряжение  всю  свою неистощимую энергию, и они  вместе посещали тех, кто
мог  быть  ему  полезен.  Но  дело  приближалось  к кульминации.  Вспыхивали
беспорядки,  ходить по улицам становилось небезопасно.  Иногда  по  Невскому
проспекту на бешеном ходу проносились броневики с недовольными резервистами,
которые, протестуя  против своих  бед, палили наугад по прохожим. Один  раз,
когда мистер  Харрингтон  и Анастасия  Александровна ехали  в трамвае,  окна
разлетелись  от  пуль, и  им пришлось лечь  на  пол.  Мистер Харрингтон  был
возмущен до глубины души.
     --  На мне растянулась  толстая  старуха,  а  когда  я начал выбираться
из-под нее, Далила хлопнула меня по щеке и  сказала: "Не егози, дурак!"  Мне
ваши русские замашки не нравятся, Далила!
     -- Но егозить вы перестали! -- засмеялась она.
     -- Вашей стране  требуется  чуть  поменьше  искусства  и чуть  побольше
цивилизованности.
     -- Вы буржуй, мистер Харрингтон, вы не член интеллигенции.
     -- Вы первая,  от кого я это слышу! Если уж я не член интеллигенции, то
кто же тогда? -- с достоинством возразил мистер Харрингтон.
     Затем  в один  прекрасный  день, когда Эшенден сидел у себя  в номере и
работал, раздался стук в дверь,  и вошла Анастасия Александровна, за которой
в некотором смущении плелся мистер Харрингтон. Она была явно взволнованна.
     -- Что случилось? -- спросил Эшенден.
     -- Если этот человек не уедет в Америку, его убьют. Да втолкуйте же ему
это! Не будь с ним меня, все могло кончиться очень скверно.
     -- Ничего  подобного, Далила! -- раздраженно  сказал мистер Харрингтон.
-- Я прекрасно  могу сам о себе позаботиться. И ни малейшей опасности мне не
грозило.
     -- Но что все-таки произошло? -- спросил Эшенден.
     --  Я повезла мистера Харрингтона в Александро-Невскую лавру на  могилу
Достоевского, -- сказала  Анастасия Александровна, --  и на обратном пути мы
увидели, как солдат вел себя довольно грубо со старухой.
     -- Довольно грубо! --  воскликнул мистер Харрингтон. -- Старушка шла по
тротуару  и несла в  руке  корзинку с  провизией. Сзади к ней подскочили два
солдата,  один  вырвал у  нее  корзинку и пошел дальше. Она начала кричать и
плакать.  Я не понимал, что она говорит, но мог догадаться, а  второй солдат
схватил свою винтовку и ударил ее по голове прикладом. Ведь так, Далила?
     -- Да, -- ответила она, не сдержав  улыбки. -- И не успела я  помешать,
как мистер  Харрингтон выскочил из пролетки, подбежал к солдату с корзинкой,
вырвал  ее и принялся ругать  обоих, называя их ворами.  Сначала они  совсем
растерялись, но потом пришли в ярость. Я бросилась туда  и объяснила им, что
он иностранец и пьян.
     -- Пьян? -- вскричал мистер Харрингтон.
     -- Да, пьян. Конечно, собралась толпа. И ничего хорошего это не сулило.
     Мистер Харрингтон улыбнулся своими большими белесо-голубыми глазами.
     -- А мне  показалось, что вы высказали им свое мнение, Далила. Смотреть
на вас было лучше всякого театра.
     -- Не  говорите глупостей, мистер Харрингтон! --  воскликнула Анастасия
Александровна,  вдруг вспылив, и топнула  ногой.  -- Неужто вы не понимаете,
что эти солдаты вполне могли  убить  вас, а  заодно и меня, и никто из зевак
пальцем не пошевелил бы, чтобы нам помочь?
     -- Меня? Я американский гражданин, Далила. Они и волоска на моей голове
не посмели бы тронуть.
     -- А где бы они  его взяли? -- сказала Анастасия Александровна, которая
в  гневе  забывала про благовоспитанность. --  Но если вы  полагаете,  будто
русские  солдаты вас не убьют, потому что  вы американский гражданин, то вас
ждет большой сюрприз, и в самые ближайшие дни.
     -- Но как же старуха? -- спросил Эшенден.
     -- Через какое-то время солдаты ушли, и мы вернулись к ней.
     -- И с корзиной?
     -- Да. Мистер Харрингтон вцепился в нее мертвой хваткой. Старуха лежала
на тротуаре,  из  головы у нее  хлестала кровь. Мы усадили  ее в пролетку и,
когда  она  сумела  сказать,  где  живет,  отвезли  ее  домой.  Кровь  текла
совершенно  жутко,   и  мы  остановили  ее  с   большим  трудом.   Анастасия
Александровна как-то странно поглядела на  мистера Харрингтона, и  Эшенден с
удивлением увидел, что тот краснеет.
     -- В чем дело?
     -- Видите ли, нам  нечем было перебинтовать ей  голову.  Носовой платок
мистера Харрингтона вымок насквозь. А с себя я снять быстро могла только...
     Но мистер Харрингтон не дал ей докончить.
     -- Вам незачем  объяснять мистеру  Эшендену,  что именно  вы  сняли.  Я
женатый  человек и  знаю,  что  дамы их носят, но не вижу нужды называть  их
вслух.
     Анастасия Александровна хихикнула.
     -- В таком случае поцелуйте меня, мистер Харрингтон. Или я назову!
     Мистер Харрингтон  заколебался, видимо, взвешивая все  "за" и "против",
но  он понял,  что  Анастасия Александровна  твердо намерена  привести  свою
угрозу в исполнение.
     --  Ну,  хорошо, в  таком  случае целуйте меня,  Далила,  хотя,  должен
сказать, не понимаю, какое удовольствие это может вам доставить.
     Она обняла  его за шею,  расцеловала в обе щеки  и вдруг  без малейшего
предостережения разразилась слезами.
     -- Вы храбрый человечек,  мистер Харрингтон. Вы нелепы, но великолепны,
-- рыдала она.
     Мистер Харрингтон  удивился  меньше, чем ждал Эшенден.  Он  поглядел на
Анастасию с узкогубой, чуть насмешливой улыбкой и потрепал ее по плечу.
     -- Ну, ну, Далила,  возьмите себя в руки. Это  вас очень напугало, ведь
так? Вы совсем расклеились. У  меня будет прострел в плече, если вы и дальше
будете орошать его слезами.
     Сцена была забавной и трогательной. Эшенден засмеялся, чувствуя, как  в
горле у него поднимается комок.
     Когда  Анастасия   Александровна  ушла  и  они  остались  одни,  мистер
Харрингтон погрузился в глубокую задумчивость.
     -- Странные они какие-то, эти  русские. Вы знаете,  что сделала Далила?
-- сказал он внезапно. --  Встала в экипаже посреди улицы и на глазах у всех
прохожих сняла с себя панталоны. Разорвала их пополам и одну половину отдала
мне, а вторую  использовала как  бинт. В  жизни я  не  чувствовал  себя  так
нелепо.
     -- Скажите, почему вы решили называть ее Далилой?  -- спросил Эшенден с
улыбкой.
     Мистер Харрингтон чуть-чуть покраснел.
     --  Она чарующая женщина,  мистер Эшенден.  Муж  поступил с ней глубоко
непорядочно, и, естественно, я проникся к ней сочувствием. Эти русские очень
эмоциональны, и я не хотел, чтобы  мою симпатию она  сочла  чем-то  иным.  Я
объяснил ей, что глубоко привязан к миссис Харрингтон.
     -- Не спутали ли вы Далилу с женой Пентефрия? -- спросил Эшенден.
     -- Не понимаю, что вы подразумеваете, мистер Эшенден, -- ответил мистер
Харрингтон.  -- Миссис Харрингтон всегда давала мне понять, что для женщин я
почти  неотразим, а  потому я подумал, что,  называя нашу милую приятельницу
Далилой, я точно покажу свою позицию.
     -- Мне кажется,  мистер Харрингтон, Россия страна не для вас, -- сказал
Эшенден,  улыбнувшись.  --  На вашем месте  я бы  выбрался отсюда как  можно
скорее.
     -- Я  не  могу  уехать сейчас.  Наконец-то  мне удалось  вырвать  у них
согласие на наши условия, и на той  неделе мы подписываем контракт.  Тогда я
упакую свой чемодан и уеду.
     -- Но будут ли эти подписи хоть чего-нибудь стоить? -- сказал Эшенден.
     Сам  он наконец разработал  план кампании. Сутки тяжелой работы ушли на
то, чтобы  составить  шифрованную  телеграмму,  в  которой  он  изложил свои
намерения  тем,  кто  послал  его  в   Петроград.  Они  были  одобрены,  все
необходимые деньги ему обещали. Эшенден понимал, что  осуществить  что-то он
сможет, только если  Временное правительство  продержится еще три месяца, --
но на носу была зима, а продовольствия с каждым днем становилось все меньше.
Армия  бунтовала.  Народ  требовал  мира.  Каждый вечер  Эшенден  выпивал  в
"Европе" чашку  шоколада с профессором 3. и  обсуждал с ним, как лучше всего
использовать  преданных ему  чехов.  Анастасия Александровна  нашла Эшендену
укромную квартиру, где он встречался с  самыми разными  людьми. Составлялись
планы. Принимались меры. Эшенден доказывал, убеждал, обещал. Ему приходилось
преодолевать  колебания  одного  и  бороться  с   фатализмом   другого.  Ему
приходилось решать, кто полон решимости,  а кто  самодоволен, кто  честен, а
кто  слабоволен.   Ему  приходилось  проглатывать   раздражение  на  русское
многословие.  Ему  приходилось сохранять терпение  с людьми, которые  готовы
были говорить о чем угодно, лишь  бы не о деле. Ему приходилось сочувственно
выслушивать  бешеные  тирады  и  бахвальство. Ему  приходилось  остерегаться
предательства. Ему  приходилось льстить самолюбию дураков  и  обороняться от
алчности  честолюбцев.  А  время не ждало.  Слухи о деятельности большевиков
становились  все грознее,  все многочисленнее.  Керенский панически метался,
как перепуганная курица.
     Затем грянул  гром. В  ночь  на 7 ноября 1917 года  большевики  подняли
восстание,  министров  Керенского  арестовали, и  Зимний  дворец  разгромила
толпа. Бразды правления были подхвачены Лениным и Троцким.
     Анастасия  Александровна пришла в  номер к Эшендену рано утром. Эшенден
зашифровывал телеграмму. Ночь  он провел на  ногах  --  сначала  в Смольном,
потом  в  Зимнем дворце.  И падал от  усталости. Лицо  у  нее было  бледным,
блестящие карие глаза -- полны трагизма.
     -- Вы слышали? -- спросила она у Эшендена.
     Он кивнул.
     -- Для них все кончено.  Говорят, Керенский бежал. Они даже не пытались
сопротивляться. -- Ее охватила ярость. -- Шут! -- взвизгнула она.
     В  дверь постучали,  и  Анастасия  Александровна  оглянулась  на  нее с
испугом.
     --   Вы   знаете,  большевики  составили  список  тех,  кого   намерены
расстрелять. Моя фамилия включена в него. А может быть, и ваша.
     -- Если это они и если они хотят  войти, им достаточно повернуть ручку,
-- сказал Эшенден  с улыбкой, но  у него неприятно засосало под ложечкой. --
Войдите!
     Дверь отворилась,  и вошел мистер Харрингтон. В коротком черном сюртуке
и  полосатых брюках, начищенных  ботинках и котелке на лысой голове, он, как
всегда, выглядел очень  щеголевато. Котелок он  снял, едва увидел  Анастасию
Александровну.
     --  Не думал застать  вас  здесь так рано! Я заглянул к вам по  дороге,
хотел сообщить вам мои  новости.  Я хотел рассказать вам вчера вечером и  не
смог. Вы не пришли к обеду.
     -- Да, я был на митинге, -- сказал Эшенден.
     -- Вы оба  должны меня  поздравить: вчера  я получил все подписи  и мое
дело завершено.
     Мистер Харрингтон  сиял  на них улыбкой,  полной  тихого довольства,  и
выпятил грудь, как бантамский петух,  разогнавший всех соперников. Анастасия
Александровна  разразилась  истерическим  смехом, и он  посмотрел на  нее  с
недоумением.
     -- Далила, что с вами? -- спросил он.
     Анастасия  Александровна хохотала, пока у нее из глаз не потекли слезы,
а тогда она зарыдала. Эшенден объяснил:
     --  Большевики  свергли  правительство. Министры Керенского  в  тюрьме.
Большевики собираются пролить кровь. Далила говорит, что ее фамилия значится
в списке. Ваш министр подписал вчера ваш контракт,  так как понимал, что это
ни  малейшего значения не имеет. Ваши контракты  не стоят ничего. Большевики
намерены заключить мир с Германией как можно скорее.
     Анастасия Александровна овладела собой с  той  же внезапностью, с какой
дала волю слезам.
     -- Вам лучше уехать из России немедленно, мистер Харрингтон. Теперь это
не место для иностранцев, и вполне  вероятно,  что  через несколько дней вам
это уже не удастся.
     Мистер Харрингтон переводил взгляд с нее на Эшендена и обратно.
     -- О-о! -- сказал он.-- О-о! -- Восклицание это было явно неадекватным.
-- Вы говорите мне, что русский министр просто меня дурачил?
     Эшенден пожал плечами.
     -- Кто может знать,  о чем он думал?  Возможно,  у него сильно  развито
чувство юмора  и  ему показалось  забавным подписать контракт  на  пятьдесят
миллионов  долларов вчера вечером, зная, что  сегодня утром его вполне могут
поставить  к  стенке и расстрелять.  Анастасия  Александровна  права, мистер
Харрингтон. Садитесь на первый же поезд, который доставит вас в Швецию.
     -- Ну а вы?
     -- Мне здесь больше делать нечего.  Я запрашиваю инструкций и уеду, как
только получу  указания.  Большевики нас опередили, и  людям,  с  которыми я
работал, теперь остается думать только о том, как спасти свою жизнь.
     -- Утром  расстреляли Бориса  Петровича,  --  хмуро  сказала  Анастасия
Александровна.
     Они  поглядели на мистера Харрингтона, но он  уставился в пол.  Он  так
гордился своим успехом! И теперь весь обмяк, как пробитый воздушный  шар. Но
через  минуту поднял голову  и чуть-чуть  улыбнулся Анастасии Александровне.
Эшенден  впервые заметил, какой  привлекательной и доброй была его улыбка. В
ней было что-то обезоруживающее.
     -- Если большевики гонятся за вами,  Далила,  так не лучше ли вам будет
уехать со мной? Я о  вас позабочусь,  а если вы решите поехать  в Америку, я
убежден, что миссис Харрингтон сделает для вас все, что в ее силах.
     --  Представляю лицо миссис Харрингтон, если  вы явитесь в  Филадельфии
под руку  с русской  беженкой,  --  засмеялась  Анастасия Александровна.  --
Боюсь, это потребует больше  объяснений,  чем вам под  силу. Нет, я останусь
здесь.
     -- Но если вам угрожает опасность?
     -- Я  русская.  Мое  место здесь.  Я  не  покину  родину,  когда родина
особенно нуждается во мне.
     -- Далила, это чушь, -- очень тихо сказал мистер Харрингтон.
     Анастасия  Александровна  говорила  с  глубоким   чувством,  но  теперь
вздрогнула и бросила на него насмешливый взгляд.
     -- Знаю, Самсон, -- ответила она. -- Откровенно  говоря, я  думаю,  нас
всех ждет черт знает что. Одному Богу известно, во что  это все выльется, но
я хочу присутствовать. И за миллион ни от единой секунды не откажусь.
     Мистер Харрингтон покачал головой.
     -- Любопытство -- проклятие вашего пола, Далила, -- сказал он.
     --  Идите, соберите ваши вещи, мистер  Харрингтон,  --  сказал  Эшенден
улыбаясь, -- и мы отвезем вас на вокзал. Поезд будут брать штурмом.
     -- Ну, хорошо, я уеду. И с  удовольствием.  Я здесь за все это время ни
разу прилично не поел,  и я пошел на то, о  чем даже помыслить не мог -- пил
кофе  без сахара, а когда  мне выпадала  удача  и  я  получал ломтик ржаного
хлеба,  то был вынужден есть  его  без масла.  Миссис  Харрингтон  просто не
поверит, что мне пришлось перенести. Этой стране требуется организованность.
     Когда  он оставил их вдвоем,  Эшенден  и Анастасия Александровна начали
обсуждать положение.  Эшенден был  расстроен, потому что  все  его тщательно
разработанные  планы  оказались лишними, но  Анастасия  Александровна горела
возбуждением и гадала вслух, чем кончится эта новая революция. Она напускала
на  себя  очень  серьезный вид,  но  в  глубине  души  видела  во всем  этом
увлекательную игру. Она жаждала все новых и новых событий. Тут в дверь снова
постучали,  но  Эшенден  не успел открыть  рот, как в  номер ворвался мистер
Харрингтон.
     --  Нет, обслуживание в  этом отеле из рук вон! --  возмущенно вскричал
он. -- Я звоню пятнадцать минут, и никакого внимания!
     -- Обслуживание? -- воскликнула Анастасия Александровна.-- Так ведь вся
прислуга разбежалась.
     -- Но мне нужно белье, которое я отдал  в стирку. Его обещали доставить
еще вчера.
     --  Боюсь,  теперь у вас нет  никаких  шансов  его  получить, -- сказал
Эшенден.
     -- Я не поеду без своего белья.  Четыре  рубашки, два комплекта нижнего
белья, пижама и четыре воротничка. Носовые  платки и носки я стираю в номере
сам. Мне нужно мое белье, и без него я из отеля не уйду.
     -- Не валяйте  дурака!  --  воскликнул Эшенден. -- Вы  должны выбраться
отсюда,  пока это  еще возможно. Раз за  вашим  бельем некого  послать,  вам
придется уехать без него.
     -- Прошу  прощения, сэр, ничего  подобного я  не сделаю. Я схожу за ним
сам. Я натерпелся достаточно в этой стране и не намерен бросать здесь четыре
отличные рубашки, чтобы их носили орды чумазых большевиков. Нет, сэр, пока я
не получу моего белья, из России я не уеду!
     Анастасия Александровна на мгновение уставилась в пол, а потом с легкой
улыбкой  подняла  глаза. Эшендену показалось,  что  бессмысленное  упрямство
мистера  Харрингтона нашло в  ней какой-то  отклик. На  свой русский лад она
поняла, что мистер Харрингтон никак не может уехать из Петрограда без своего
белья. Его настойчивость возвела это белье в символ.
     -- Я  спущусь  вниз  и постараюсь найти  кого-нибудь,  кто  знает адрес
прачечной, и если  это мне удастся, схожу туда с  вами, и вы сможете забрать
свое белье.
     Мистер Харрингтон оттаял. Он ответил со своей ласковой, обезоруживающей
улыбкой:
     -- Вы очень любезны, Далила. И не имеет значения, готово оно или нет. Я
возьму его в любом виде.
     Анастасия Александровна вышла из номера.
     --  Ну, так  что же  вы  думаете  о  России  и  о  русских  теперь?  --
осведомился мистер Харрингтон у Эшендена.
     -- Я сыт ими по горло. Я сыт по  горло Толстым, сыт по горло Тургеневым
и Достоевским,  сыт  по  горло Чеховым. Я сыт  по  горло  интеллигенцией.  Я
стосковался  по людям,  которые не меняют своих намерений каждые две минуты,
которые, обещая, не забывают о своем обещании час спустя, на чье слово можно
положиться; меня тошнит от красивых фраз, от краснобайства и позерства...
     Эшенден,  заразившись местной  болезнью, собирался  произнести речь, но
его перебил дробный  звук,  словно  на  барабан бросили  горсть  горошин.  В
городе, окутанном непривычной тишиной, он прозвучал резко и странно.
     -- Что это? -- спросил мистер Харрингтон.
     -- Винтовочная стрельба. По-моему, на том берегу реки.
     Мистер  Харрингтон забавно скосил глаза. Он засмеялся,  но  лицо у него
побледнело, и Эшенден его не винил.
     -- Да,  мне пора выбираться отсюда. Я не о себе беспокоюсь, но мне надо
думать  о  жене и детях. Я так  давно не получал писем от миссис Харрингтон,
что немного тревожусь.  -- Он  помолчал. --  Я хотел  бы познакомить  вас  с
миссис Харрингтон.  Она удивительная женщина. Лучшей жены быть не  может. До
этой поездки я со  дня нашего брака  не расставался с ней больше чем на трое
суток.
     Вернулась Анастасия Александровна и сказала, что узнала адрес.
     -- Идти  туда минут сорок, и если вы пойдете сейчас, я вас провожу,  --
добавила она.
     -- Я готов.
     --  Поберегитесь,  --  сказал   Эшенден.  --  По-моему,  улицы  сегодня
небезопасны.
     Анастасия Александровна посмотрела на мистера Харрингтона.
     -- Я должен забрать свое белье, Далила, -- сказал он. -- Я никогда себе
не прощу,  если  брошу его здесь,  и миссис Харингтон  не даст мне  об  этом
забыть до конца наших дней.
     -- Ну, так идемте.
     Они  вышли,  а  Эшенден  вернулся к тягостной  задаче облекать в  очень
сложный шифр  сокрушающие  новости, которые  был обязан сообщить. Телеграмма
получилась длинной, а ему еще предстояло запросить дальнейшие инструкции для
себя.  Работа  была чисто  механической, но тем  не менее  требовала полного
внимания. Ошибка в одной цифре могла обессмыслить всю фразу.
     Внезапно дверь распахнулась, и в номер вбежала Анастасия Александровна.
Она потеряла шляпу, волосы у нее  растрепались. Она задыхалась,  глаза у нее
вылезли на лоб, и видно было, что она вне себя от волнения.
     -- Где мистер Харрингтон? -- крикнула она.-- Он здесь?
     -- Нет.
     -- У себя в номере?
     -- Не знаю. А  что такое? Если хотите, пойдемте посмотрим. Почему вы не
привели его с собой?
     Они прошли по коридору и постучали в  дверь мистера Харрингтона. Ответа
не было. Они подергали ручку. Дверь оказалась запертой.
     -- Его там нет.
     Они вернулись в номер Эшендена. Анастасия Александровна упала в кресло.
     -- Дайте мне, пожалуйста, воды. Я совсем задыхаюсь. Я бежала бегом.
     Она выпила весь стакан, который ей налил Эшенден. И вдруг всхлипнула..
     -- Только чтобы с ним ничего  не случилось! Никогда себе не прощу, если
его ранили. Я надеялась, что он вернулся сюда до меня. Белье он свое забрал.
Мы нашли прачечную. Там была только какая-то старуха, и она его не отдавала.
Но мы настояли. Мистер Харрингтон был в ярости,  потому что ничего выстирано
не было. Оно  все еще  было  увязано, как  он  сам его  увязал. Его  обещали
принести вчера вечером, а  даже узла не развязали! Я сказала: это же Россия,
и мистер  Харрингтон сказал, что он предпочитает негров. Я вела его боковыми
улицами,  думала, так  лучше, и  мы  пошли назад.  Переходили проспект, и  я
увидела  дальше  по  нему  небольшую  толпу.  Там  кто-то  произносил  речь.
"Пойдемте, послушаем, что  он говорит", -- предложила я. Видно было, что они
спорят.   Могло  оказаться  что-то  интересное.  Мне  хотелось  узнать,  что
происходит. "Идемте дальше, Далила, -- сказал он. -- Не будем вмешиваться не
в свое  дело",  -- сказал  он. "Возвращайтесь  в отель, укладывайте вещи, --
сказала я. -- А я намерена посмотреть, что там". Я побежала туда, а он пошел
за мной. Там собралось двести -- триста человек. Речь произносил студент, на
него  кричали какие-то рабочие. Я люблю споры  и начала пробираться в первый
ряд. Вдруг раздались выстрелы, и мы оглянуться не  успели,  как по проспекту
понеслись два броневика. С солдатами. И они стреляли на ходу. Не знаю зачем.
Наверное,  просто баловались,  а может быть, были пьяны.  Мы прыснули во все
стороны,  как  кролики.  Побежали,  спасая  жизнь.  Мистера   Харрингтона  я
потеряла. Не понимаю, почему его нет. По-вашему, с ним что-то случилось?
     Эшенден помолчал.
     --  Надо пойти поискать его, -- сказал он. -- Не знаю, какого  черта он
не мог бросить этого белья.
     -- А я понимаю. Так понимаю!
     -- Это утешительно, -- сказал Эшенден с раздражением. -- Идемте!
     Он надел пальто и шляпу, и  они спустились по лестнице.  Отель выглядел
непривычно  пустым.  Они  вышли  на  улицу.  Прохожих  почти  не  было.  Они
направились  к углу. Трамваи не ходили, и  тишина в огромном городе наводила
жуть. Магазины стояли  закрытые. И  когда мимо на бешеной скорости промчался
автомобиль,  они  невольно  вздрогнули.  Редкие  унылые  встречные  боязливо
косились по  сторонам.  Когда они вышли на проспект,  то ускорили шаг. Людей
там было много. Они нерешительно стояли, словно не зная, что делать  дальше.
По мостовой, сбившись в кучки, шли резервисты в  серых шинелях. Они молчали.
Они походили на овец,  разыскивающих пастуха. Потом они добрались  до улицы,
по  которой бежала Анастасия  Александровна, но  с  противоположного  конца.
Много  окон  было разбито шальными пулями.  Улица была  пуста.  Однако следы
панического бегства остались:  оброненные в спешке  вещи  --  книги, мужская
шляпа, дамский ридикюль и корзинка. Анастасия Александровна дернула Эшендена
за рукав -- на тротуаре, склонив голову  на колени, сидела женщина. Она была
мертва. Немного дальше лежали двое мужчин.  Тоже мертвые. Раненые, вероятно,
сумели  кое-как  уйти,  или  их  унесли  друзья.  Затем  они  нашли  мистера
Харрингтона. Его котелок скатился  в канаву.  Он лежал ничком в  луже крови.
Шишковатая  лысина была  совсем  белой,  щеголеватый  черный сюртук запачкан
кровью и грязью. Но его рука крепко сжимала узел,  хранивший четыре рубашки,
два комплекта нижнего белья, пижаму  и четыре  воротничка. Мистер Харрингтон
не расстался со своим бельем.

Last-modified: Sun, 28 Nov 2004 11:22:22 GMT

Оцените этот текст: