же на то, - согласился я и еще раз осмотрел помещение. С полпачки
канцелярских скрепок, ссыпавшись с перевернутого стола, поблескивали на полу
в свете флуоресцентных ламп. Почти машинально - по старой привычке думать о
смысле скрепки - я наклонился, зачерпнул с дюжину скрепок и на всякий случай
сунул в карман.
- Здесь было что-нибудь ценное? - спросил я.
- Нет, - ответила она. - Только счета, квитанции да разные сметы.
Принципиального важного - ничего.
- А этот наш... изгонятель жаббервогов цел?
Она подошла к огромной куче мусора на полу, порылась в магнитофонах,
фонариках, будильниках, таблетках от кашля и письменных принадлежностях,
извлекла на свет аппарат, похожий на небольшой прибор для измерения
громкости, и пощелкала кнопкой у него на боку.
- Излучатель в порядке, работает. Они явно не поняли, зачем эта штука.
А устроен он слишком просто, чтобы сломаться при падении.
Она прошла в дальний угол, присела на корточки, сняла крышку с розетки
в стене, щелкнула встроенным выключателем, после чего поднялась и слегка
надавила на стену ладонью. В стене открылось отверстие размером с телефонный
справочник, в котором я различил нечто вроде потайного сейфа.
- Оцени! Сюда залезть они бы в жизни не догадались, - торжествующе
произнесла она, набрала на железной дверце четыре цифры, и сейф открылся.
- Ты можешь вынуть все отсюда и разложить на столе? - попросила она.
Морщась от боли в животе, я перевернул стол, поставил на место и
разложил на нем одну за другой вещи из сейфа. Перетянутая резинкой пачка
банковских книжек пальца в три толщиной, какие-то акции, векселя, два или
три миллиона наличными, что-то увесистое в полотняной котомке, толстый
блокнот из черной кожи и коричневый пакет. Она вскрыла пакет и выложила на
стол содержимое: старые мужские часы "Омега" без ремешка и золотое кольцо.
Циферблат у часов был покрыт мелкими трещинами, а металл по всему корпусу
почернел.
* Сумма порядка 20 - 25 тысяч долларов.
- Это самое драгоценное, что есть у деда, - тихо сказала толстушка. -
Колечко мамино. Все остальное сгорело.
Я кивнул, она положила часы и кольцо обратно в пакет, взяла со стола
увесистую пачку денег и затолкала в карман.
- Ну вот! А я и забыла, что деньги здесь тоже есть! - воскликнула она.
Затем она развязала котомку, вытащила что-то плотно обернутое в старую
рубашку, развернула ее и показала мне. Маленький автоматический пистолет. Не
какая-нибудь игрушка - реальный пистолет с патронами. На мой непросвещенный
взгляд - что-то вроде "браунинга" или "беретты". Видел такой в кино. К
пистолету прилагались запасная обойма и коробка патронов.
- Ты, наверное, хорошо стреляешь? - спросила она.
- С чего бы? - удивился я. - Я и оружия-то в руках никогда не держал.
- А я - отлично, - похвасталась она. - Дед тренировал меня на даче на
Хоккайдо. С десяти метров в открытку попадаю. Здорово, да?
- Здорово, - согласился я. - Но откуда он у деда?
- Нет, ты точно ненормальный, - обреченно сказала она. - Когда есть
деньги, можно достать что угодно. Ты что, не знал?.. Ладно, если с тебя
толку мало, я сама его понесу. Согласен?
- Сделай милость. Только не вздумай случайно подстрелить меня в
темноте. Еще одна рана - и я больше не ходок.
- Не беспокойся, я осторожная, - заверила она меня и затолкала пистолет
в карман куртки. Я с удивлением отметил: сколько она ни набивает карманы
всякой всячиной, ее фигурка вовсе не становится плотнее или неповоротливее.
Тут явно какой-то фокус. А может, просто куртка хорошо сшита.
Она взяла блокнот из черной кожи, раскрыла ближе к середине, подвинула
к лампе и впилась глазами в страницу. Я посмотрел туда же, но ничего не
понял. Вся страница была исписана арабскими цифрами и буквами латиницы в
сочетаниях, каких я отродясь не встречал.
- Это рабочий журнал деда, - объяснила она. - Заполняется шифром,
который знаем только мы с ним. Здесь - записи о намеченных делах и о том,
что случилось за день. Дед велел, если с ним вдруг что-то случится, сразу
проверить журнал... Погоди-ка! Двадцать девятого сентября ты закончил стирку
и подготовил данные к шаффлингу, так?
- Точно.
- Это у него помечено единицей в кружочке. Возможно, как первая стадия
чего-то большого. Под номером два написано, что в ночь с тридцатого сентября
на первое октября ты закончил шаффлинг. Так?
- Да, все верно.
- Значит, это вторая стадия. Так... Дальше - полдень второго октября.
Под номером три. И приписано: "Остановка программы".
- В полдень второго мы с ним должны были встретиться. Видимо, он
собирался предотвратить запуск какой-то особой программы в моей голове.
Из-за которой и должен наступить конец света. Но ситуация резко изменилась.
Профессора либо убили, либо похитили. Это и есть самое непонятное на
сегодня.
- Погоди-погоди! Тут дальше еще записи. Ужасно торопливым почерком...
Пока она копалась в журнале, я заново упаковал рюкзак и заменил
батарейки в фонарике. Все дождевики были сорваны с вешалок и разбросаны по
полу, но, слава богу, вполне пригодны. Без дождевика в водопаде я промокну и
окоченею так, что боль в животе меня просто парализует. Затем я выудил из
кучи на полу ее кроссовки - конечно же розовые - и тоже запихал в рюкзак.
Часы на руке показывали полночь. Ровно двенадцать часов до остановки
неведомой программы в моей голове.
- Дальше идут какие-то вычисления... Запас электричества, скорость
распада, сопротивление материала, допустимая погрешность и так далее. Я
этого не понимаю.
- Что не понимаешь - пропускай, у нас мало времени. Попробуй
расшифровать то, что имеет хоть какой-нибудь смысл.
- Да тут и расшифровывать нечего.
- То есть?
Она протянула мне раскрытый блокнот и ткнула пальцем в страницу.
Никакого шифра на странице не было. Я увидел там лишь огромный крест, дату и
время. После обычных столбиков цифр - плотных и мелких, хоть разглядывай в
микроскоп, - этот крест смотрелся таким огромным и корявым, что делалось не
по себе.
- Ну, и как это понимать? - спросила она. - "Срок истекает"?
- Может, и так. Но я думаю, это и есть пункт четыре. Он случится, если
не остановить программу, как в пункте три. В противном случае, программа
автоматически запустится, и "крест" наступит неизбежно.
* Слово "четыре" в японском языке - фонетический омоним слова "смерть"
(си), отчего эта цифра издревле
- Значит, нам во что бы то ни стало нужно отыскать деда до полудня?
- Если мои догадки верны - да.
- А они верны?
- Скорее всего, - тихо ответил я.
- Тогда сколько у нас времени? - поинтересовалась она. - До
Армагеддона, Большого Взрыва или чего там еще...
- Тридцать шесть часов, - сказал я, даже не взглянув на дисплей. Земля
пробежит вокруг Солнца полтора круга. Людям доставят по две утренние газеты
и по одной вечерней. Будильники мира два раза прозвенят, а мужчины два раза
побреются. Кому повезет, успеют потрахаться дважды или трижды. Такой уж это
срок - тридцать шесть часов. Если человек живет семьдесят лет, тридцать
шесть часов - это семнадцать тысяч тридцать третья часть жизни. Но теперь,
когда они пройдут, случится нечто вроде конца света.
- Что же нам теперь делать? - спросила толстушка.
Отыскав в аптечке, валявшейся в углу, какой-то болеутолитель, я
проглотил пару таблеток, запил водой из чайника и надел на плечи рюкзак.
- Лезть под землю, - ответил я.
20
КОНЕЦ СВЕТА
Звери умирают
Звери уже теряют своих собратьев. Первый снег не прекращается до утра,
и с рассветом самые старые остаются лежать на земле. Золотые блики с их
шерсти еще выскакивают из-под снега, и белизна вокруг становится еще
ослепительнее. Холодное солнце, пробиваясь сквозь рваные тучи, наполняет
пронзительной свежестью и без того окоченевший пейзаж, а дыхание тысячи с
лишним зверей танцует в воздухе белым облаком над заснеженными лугами.
x x x
На рассвете я просыпаюсь и вижу, что Город укрылся снегом. Очень
красивая картина. Строгий силуэт Часовой Башни чернеет на белом снегу, а
внизу извивается темная лента Реки. Солнце еще не взошло, но небо плотно
укутано тучами. Я надеваю пальто, перчатки и спускаюсь с холма в Город.
Снегопад, похоже, разыгрался после того, как я заснул, а прекратился перед
моим пробужденьем. На свежем снегу пока ни следа. На ощупь снег мягкий и
рассыпчатый, словно сахар. Запруды у берегов Реки подернулись льдом, а лед
чуть присыпало порошей.
Кроме пара от моего дыхания, ничто в Городе не шелохнется. Ветер стих,
не видать ни птицы. Я ступаю по снегу, и скрип шагов неестественно громко
отдается в стенах домов.
Я дохожу до Ворот и на площади встречаю Стража. Вместе с бригадой из
нескольких теней он возится с очередной телегой: сам приседает перед
колесами, смазывает оси, а тени загружают в телегу пять-шесть кувшинов с
керосиновым маслом и крепко привязывают веревкой к бортам, чтобы не
разбились в пути. "И зачем это Стражу понадобилось столько масла?" -
удивляюсь я про себя.
Подняв голову от колеса, Страж замечает меня и машет рукой. Похоже, он
в отличном настроении.
- Что-то ты нынче рано! Каким ветром тебя принесло?
- Да вот, вышел на снег посмотреть. Увидел с холма - красиво...
Взглянув на меня, Страж хохочет и, как всегда, кладет свою огромную
лапу мне на плечо.
- Нет, ты все-таки ненормальный! Да этой красоты теперь будет столько -
глаза б не смотрели, а он все любуется... И правда, блаженный какой-то.
Страж выдувает из легких струю пара, мощную, как у парового котла, и
пристально глядит на Ворота.
- Но ты вообще-то вовремя, - говорит он. - Полезай-ка на Обзорную
башню, не пожалеешь. Увидишь кое-что интересное. Первый урожай зимы, хе-хе!
Мне как раз скоро в рог трубить, так что смотри внимательно.
- Первый урожай?
- Полезай! Увидишь - сам поймешь.
Сам не зная зачем, я лезу на башню и гляжу на мир за Воротами.
Яблоневый лес стоит такой белый, словно на него высыпали отдельную тучу
снега. От Северного и Восточного хребтов остались только глубокие контуры
скал - рваные, точно шрамы.
Прямо напротив Обзорной башни, как всегда, мирно спят золотые звери.
Они лежат, подогнув под себя ноги, приникнув к земле, выставив вперед рога
одного цвета со снегом, и каждый смотрит свои сны. На их спинах уже намело
сугробы, но они, похоже, не обращают внимания. Их сны чересчур глубоки.
Тучи понемногу рассеиваются, и солнце принимается ощупывать лучами
продрогшую землю. А я все стою и смотрю на раскинувшийся подо мною пейзаж.
Однако рассвет такой тусклый, что я не различаю мелких деталей - и, может,
оттого никак не пойму, что интересного хотел показать мне Страж.
Но вот, наконец, Страж внизу отворяет Ворота и трубит в свой охотничий
рог. Как всегда - один долгий сигнал, три коротких. При первом сигнале звери
открывают глаза, поднимают шеи и оборачиваются туда, откуда прилетает звук.
По белому облачку, вдруг поднявшемуся над Пастбищем, я понимаю, что они
проснулись. Когда звери спят, дыхание у них очень слабое.
Когда последний отзвук рога растворяется в воздухе, звери встают.
Неторопливо вытягивают передние ноги, упираются ими в землю, поднимают
корпус, выпрямляют задние ноги. Несколько раз машут небу рогом. Будто
случайно заметив, отряхивают налипший на шкуру снег. И, тронувшись с места,
движутся к Воротам.
И лишь когда последний зверь забегает в Ворота, я понимаю, что хотел
показать мне Страж. Пять или шесть зверей остаются лежать на заснеженном
Пастбище. При взгляде на их неподвижные тела почему-то хочется думать не о
том, что они умерли, а о чем-то страшно важном для моей собственной жизни. О
чем? Но ответа от них не дождаться. Из их ноздрей уже не поднимается пар. Их
тела застывают..., а сознание проваливается в бездонную темноту.
Все уходят, а несколько этих заснеженных тел остаются, как странные
холмики, выросшие под снегом на ровном месте. И только рог каждого одиноко
вздымается к небу. Отныне те, кто выжил, проходя мимо, будут опускать голову
до земли, стуча копытами как можно тише. Так звери оплакивают усопших.
Солнце встает все выше, тень от Стены растет, снег начинает таять, а я
все смотрю на этих несчастных и жду сам не знаю чего. Так и кажется: если
снег растает, они тут же проснутся и, бодро вскочив, побегут догонять свое
стадо.
Но они не просыпаются. Только их золотая шерсть, намокая в талой воде,
блестит все ярче и ярче. И я зажмуриваюсь от острой боли в глазах.
Спустившись с башни, я поднимаюсь на Западный холм, возвращаюсь домой -
и только тут понимаю, что сделал с моими глазами утренний свет. Слезы
струятся из-под зажмуренных век, и я слышу, как они капают мне на одежду. Я
пытаюсь промыть глаза холодной водой - бесполезно. Тогда я задергиваю
толстые шторы, валюсь на кровать, закрываю глаза и, утратив всякое чувство
пространства, лежу и разглядываю абстрактные линии и фигуры, плавающие
вокруг.
В десять Полковник приносит утренний кофе и, обнаружив меня на кровати
лицом вниз, вытирает мне лицо смоченным в холодной воде полотенцем. Боль за
ушами еще остается, но слез уже меньше.
- Ты что это выдумал? - упрекает меня старик. - Утреннее солнце гораздо
сильнее, чем ты себе представляешь. А тем более - зимнее утро в снегу.
Знаешь ведь, Читателю Снов не вынести сильного света. Так куда ж тебя
понесло?
- Я ходил смотреть на зверей, - сказал я. - Много умерло. С десяток, по
крайней мере.
- Ну и что? Дальше умрет еще больше. Чем больше выпадет снега.
- Но почему они умирают так покорно?
- Они слабы. Гибнут от голода и от мороза. Испокон веков.
- И не вымирают?
Старик покачал головой.
- Эти зверюги обитают здесь уже сто тысяч лет и будут обитать еще
столько же. Зимой умирают очень многие, но весной рождается новое потомство.
Новая жизнь вытесняет старую, и опять все по кругу. А больше их не
становится потому, что им тогда не хватит пищи в этих краях.
- Но почему они не переберутся куда получше? В больших лесах всегда
много еды, а если уйти на юг, так даже от снега можно спастись. Что их
держит именно здесь?
- Этого и я не знаю, - отвечает старик. - Но звери не могут уйти
далеко. Они принадлежат Городу, они его вечные пленники. Такие же, как мы с
тобой. Каждый хорошо понимает своим звериным чутьем, что никогда отсюда не
выберется. Может, они способны есть траву и коренья только этого Леса. А
может, боятся идти на юг через Известковую долину. Как бы то ни было,
покинуть эти места они не способны.
- А что происходит с трупами?
- Трупы сжигают. Это делает Страж, - говорит старик, грея свои большие
шершавые ладони о чашку с кофе. - С сегодняшнего дня и надолго это - его
основная работа. Сначала он отрубает им головы, извлекает оттуда глаза,
мозги и вываривает в большом котле черепа, пока те не побелеют. Все
остальное он собирает и сжигает, облив керосиновым маслом.
- А черепа, стало быть, набивает старыми снами и ставит на полку в
библиотеке? - уточняю я, не открывая глаз. - Но зачем? И почему именно
черепа?
Полковник не говорит ни слова. Только скрипит половицами, расхаживая по
комнате. Сперва этот скрип раздается рядом со мной, затем медленно удаляется
к окну и там смолкает. В доме повисает бездонная тишина.
- Когда ты поймешь, что такое старые сны, - произносит он наконец, -
тогда и узнаешь, зачем они в черепах и откуда. Я тебе этого рассказать не
могу. Ты у нас Читатель Снов. Ты сам должен найти ответы.
Я вытираю слезы полотенцем и открываю глаза. Старик, задумавшись, стоит
у окна.
- Зима очень многое проясняет, - говорит он. - Не важно, нравится это
нам или нет. Снег падает, звери умирают. Остановить это никому не под силу.
После обеда мертвых зверей сожгут, и в небо поднимется столб пепельно-серого
дыма. И так - каждый день, пока длится зима. Белый снег и пепельный дым.
21
СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
Браслеты. Бен Джонсон. Дьявол
В дальней стене гардероба зияла уже знакомая мне черная дыра. Правда,
на сей раз - не оттого ли, что я знал о существовании жаббервогов? - она
показалась мне еще бездоннее и холоднее, чем прежде. Настолько абсолютного
черного цвета не встретить больше нигде. Даже если зажечь все витрины, все
фонари, всю неоновую рекламу на свете и изгнать с Земли, из малейшего ее
уголка всю темноту, - этого мрака хватит, чтобы снова погрузить мир в
кромешную тьму.
Толстушка взялась идти первой. С излучателем за пазухой и фонариком на
лямке через плечо она проворно спустилась по лесенке в темноту, поскрипывая
резиновыми сапогами. Через пару минут сквозь шум воды прокричала:
- Все нормально, спускайся! - и посветила снизу фонариком. Дно пропасти
оказалось гораздо дальше, чем показалось в прошлый раз. Я затолкал фонарик в
карман и начал спускаться за толстушкой. Ноги скользили по ступенькам,
каждый шаг приходилось фиксировать заранее, чтобы не свалиться. Спускаясь, я
думал о парочке, которая мчится куда-то в белом "скайлайне" под "Дюран
Дюран". Они ничего не знают. Эти ребята даже представить себе не могут
такого: с фонарем и огромным ножом в кармане лезть во тьму по железным
ступенькам, зажимая дыру в животе. У них в голове только цифры спидометра,
предчувствие секса да обрывки беззубой попсы из хит-парадов последнего
месяца. Хотя, конечно, я не вправе их упрекать. Они просто не знают.
Не знай я ничего - тоже бы спокойно жил дальше. И носился бы сейчас по
ночному городу за рулем "скайлайна" с "Дюран Дюраном" в динамиках и
красоткой на левом сиденье. Снимает ли она браслеты в постели с мужчиной?
Здорово, если не снимает. Даже когда она сбросит все до последней нитки, эти
браслеты должны оставаться на ней, как неотъемлемая часть тела.
Но все-таки она их снимет. Почему? Да потому, что девушки предпочитают
снять с себя все, что можно, перед тем, как залезть под душ. Овладеть ею
перед душем? Или попросить, чтобы не снимала браслетов вообще? Что лучше, не
знаю, но, в общем, я должен сделать все, чтобы овладеть ею в браслетах. Это
моя Задача Номер Один.
Я представил, как занимаюсь любовью с девицей в браслетах. Я не помню
точно, как она выглядит, поэтому мы делаем все в полумраке. Так, чтобы ее
лицо всегда оставалось в тени. Я стягиваю с нее шикарное, тающее в пальцах
белье, лиловое, белое или небесно-голубое, - и она сливается со своими
браслетами воедино. Вбирая в себя остатки света, они начинают ритмично
поблескивать и постукивать в темноте...
И тут я почувствовал, что мой пенис под полами дождевика обезумел и
рвется в бой. Ну, ты даешь, сказал я ему. Тоже мне, герой, нашел время. Что
же ты выскочил не тогда, в постели с прожорливой библиотекаршей, а теперь,
когда я ползу по убогой лестнице между небом и землей? Что ты так
раздухарился из-за двух паршивых браслетов? Тем более что через сутки
кончится мир...
Когда я спустился и встал на камни, толстушка посветила вокруг
фонариком.
- Жаббервоги здесь! - сказала она. - Это точно.
- Откуда ты знаешь?
- Я слышу, как они шлепают по земле плавниками. Негромко, но
разборчиво, если прислушаться. Ну, и вообще - атмосфера, запах...
Я напряг обоняние и слух до предела, но никаких необычных звуков или
запахов не услышал.
- Тут привычка нужна, - сказала она. - Если привыкнуть, можно различить
даже их голоса. Правда, это не голоса, а что-то близкое к ультразвуку. Как у
летучих мышей. Только, в отличие от мышей, они посылают сигналы на частоте,
которую слышит человек, и на ней же друг с другом общаются.
- Но как же кракеры с ними договорились? Какие могут быть контакты без
общего языка?
- Коммуникатор несложно собрать, если кому захочется. Чтобы переводил
их волны в голосовой режим, а потом и на человеческий язык. Вот, наверное,
кракеры его и собрали. Дед и сам собирался изготовить такой - говорил,
несложно, да так и не сделал.
- Почему?
- Просто не хотел с ними ни о чем разговаривать. Потому что это -
исчадия ада, и язык у них от лукавого. Они питаются падалью и сгнившими
отбросами, а пьют канализационную воду. Раньше эти твари жили под кладбищами
и пожирали трупы. Ну, еще до того, как крематории появились.
- Значит, живых людей они не едят?
- Живых людей они несколько суток отмачивают в тухлой воде, а потом
вгрызаются в самую гниль и изгладывают до самых костей.
- О, ч-черт... - ругнулся я и перевел дух. - А не двинуть ли нам
обратно, милая?
Тем не менее, мы пошли вперед. Она впереди, я следом. В луче моего
фонарика поблескивали ее огромные золотые сережки.
- И не тяжело тебе все время носить такие сережки? - поинтересовался я
у ее спины.
- Да я привыкла, - ответила она. - Это же как с пенисом. Тебе тяжело
носить пенис?
- Да нет... Никаких проблем.
- Вот и с сережками так же.
Какое-то время мы шли молча. Она продвигалась все дальше, придирчиво
исследуя пространство впереди и бодро оглядываясь по сторонам. Я ковылял за
ней, с трудом освещая даже скалу у себя под ногами.
- Слушай, а ты снимаешь эти сережки, когда принимаешь душ или ванну? -
спросил я, чтоб она уж совсем про меня не забыла. Подобными разговорами я
хоть немного сдерживал ее триумфальную поступь.
- Нет, не снимаю, - отозвалась она. - Вся раздеваюсь, а сережки
остаются. Сексуально, правда?
- А... Ну да, - спохватился я. - В этом смысле - вполне...
- А ты как любишь сексом заниматься - спереди? Чтобы видеть лицо?
- Как правило.
- Но сзади тоже случается?
- Бывает, куда деваться.
- Но ведь, кроме этих, есть еще много разных способов, верно? Снизу,
сверху, сидя в постели, сидя на стуле...
- Люди разные. Чего только не учудят.
- А я пока в сексе не очень соображаю, - поделилась она. - Не видела
никогда и сама не участвовала. Про это мне еще никто ничего не объяснял...
- Это никому не объясняют, - сказал я. - Это каждый находит сам, как
получится. Вот появится у тебя парень, станешь с ним спать - и поймешь, если
повезет, как жить по природе.
- Нет, я так не люблю! - заявила она. - Мне интересно, чтобы... Как бы
сказать... Чтобы напора побольше. Напора, сопротивления, снова напора, и так
далее. А вовсе не "по природе", и уж никак не "если повезет".
- Видимо, ты слишком долго прожила с человеком намного старше тебя, -
сказал я. - С человеком гениальным и очень упорным. Но, видишь ли, белый
свет состоит не только из таких, как он. Обычные люди и глупее, и слабее.
Блуждают бесцельно по своей жизни, будто тычутся в темноте выставленными
вперед ладонями. Вот, как я, например.
- Нет, ты не такой. С тобой как раз все в порядке. Это я тебе еще в
прошлый раз говорила...
Так или иначе, пора было вытряхивать из головы всю скопившуюся там
сексовщину. Мой пенис все еще рвался на подвиги, но в такой темноте от его
активности не было никаких плюсов, один сплошной минус: стало труднее
ходить.
- Так, значит, излучатель посылает волну, которая отпугивает
жаббервогов? - попробовал я сменить тему.
- Ну да. Пока он работает, упыри не подойдут к нам ближе, чем на
пятнадцать метров. Так что старайся не удаляться от меня дальше десяти.
Иначе они поймают тебя, утащат к себе в гнездо, посадят в тухлый колодец и
обгложут, когда сгниешь. У тебя рана на животе, поэтому начнут с живота.
Зубы у них знаешь какие острые? Настоящие сверла от дрели, два ряда во всю
пасть...
Услышав это, я невольно прибавил шагу и на всякий случай сократил
расстояние между нами.
- Как твой живот? - спросила она.
- От лекарства вроде немного успокоился. Если всем телом двигаюсь -
жутко болит, но пока терплю, - ответил я.
- Когда найдем деда, он тебе снимет боль, - пообещала она.
- Кто, дед? Каким образом?
- Очень просто. Он и мне снимал несколько раз. Когда голова
раскалывалась. Посылал мне в мозг сигнал, который заставлял меня забыть о
боли. На самом деле, боль - очень важная реакция человеческого организма, и
обычно лучше такие вещи не делать, но тогда была чрезвычайная ситуация.
- Вот бы мне так...
- Ну, я же говорю: когда найдем деда.
Ощупывая лучом фонарика скалы вокруг, она уверенно двигалась вверх по
течению. В скалах справа и слева открывались пещеры, трещины, боковые ходы,
убегавшие в самые разные стороны. Ручейки воды, кое-где выбегая из трещин,
вливались в реку. Скользкие каменные берега покрывал ядовито-зеленый мох. Не
знаю, как такой буйный цвет мог родиться там, где не происходит ни малейшего
фотосинтеза. Наверное, у подземного мира свои законы природы.
- Ну и как, жаббервоги уже знают, что мы здесь?
- Еще бы! - сказала она. - Это же их мир. Они знают обо всем, что
происходит в Подземелье каждую минуту. Наверняка сейчас окружили нас и
разглядывают в упор. Я так и слышу их мерзкий шелест с самого начала пути.
Я осветил фонариком скалы вокруг, но, кроме изломанных трещин и мха,
ничего не увидел.
- Они прячутся в пещерах и боковых коридорах, там, где свет не
достанет, - сказала она. - И явно преследуют нас всю дорогу.
- Сколько уже работает излучатель?
Она посмотрела на часы.
- Десять минут. И еще двадцать секунд. Будем на месте минут через пять.
Успеваем.
Ровно через пять минут мы добрались до водопада. Ультразвуковая блокада
Профессора, похоже, еще работала: вокруг, как и в прошлый раз, не было
слышно ни звука. Мы надвинули капюшоны до бровей, затянули покрепче тесемки,
напялили "консервы" и шагнули в бесшумную струю водопада.
- Странно, - сказала она. - Блокада работает - значит, лаборатория
цела. Если жаббервоги куда-то забираются, от того места не остается камня на
камне. А деда с его исследованиями они сразу ужас как невзлюбили.
Как она и думала, железная дверь лаборатории оказалась запертой. Уходя,
жаббервоги не запирают двери на ключ. Здесь явно был кто-то другой.
Пару минут провозившись с шифром, она достала карточку и открыла дверь.
Внутри было зябко, темно и пахло кофе. Она поспешно закрыла дверь и,
проверив запоры, включила свет.
Лабораторию разворотили с той же предельной беспощадностью, с какой
громили офис наверху и мою квартирку. Пол был усеян бумагами, мебель
перевернута, посуда разбита, а на ковер, стянутый к центру, опрокинуто целое
ведро растворимого кофе. Зачем Профессору столько кофе, у меня не
укладывалось в голове. Самому буйному кофеману таких запасов не потребить за
всю жизнь.
Однако, в отличие от прежних погромов, именно в том, как разделались с
лабораторией, читался особенный почерк. Как если бы исполнители четко
разделяли, что курочить, а что нет. Они уничтожили все, что, на их взгляд,
подлежало уничтожению, а остальное будто и пальцем не тронули. Компьютер,
средства связи, выключатель звука и мини-электростанция работали. Только
генератор ультразвуковой блокады вышел из строя, но достаточно поставить на
место несколько вырванных плат - и он вернется к жизни.
В соседней комнате тоже потрудились на совесть. То, что на первый
взгляд казалось бескрайним хаосом, при ближайшем рассмотрении выдавало
холодный расчет. Как черепа на полках, все до единого, так и необходимые в
работе измерительные приборы избежали погрома и оставались на местах. Зато
дребедень, которую всегда можно купить заново, равно как и сырье для опытов,
превратилась в сплошное месиво.
Толстушка подошла к сейфу в стене и открыла дверцу. Не заперто. Она
погрузила внутрь обе ладони и, вытащив полную пригоршню серого пепла,
высыпала его на пол.
- Безопасность у вас что надо, - одобрил я. - Ублюдкам ничего не
досталось.
- И кто же, по-твоему, это сделал?
- Человек, - сказал я. - То ли кракеры, то ли еще кто. Сговорились с
упырями, отперли дверь, а внутрь прошли только люди. Люди, которые сами
хотели пользоваться лабораторией и, пожалуй, продолжать исследования
Профессора. Вот - ценное оборудование не тронуто. А чтобы и жаббервоги его
не повредили, снова заперли дверь.
- Значит, они не нашли ничего важного?
- Похоже на то. - Я огляделся. - Но они утащили твоего деда. А для меня
сейчас нет ничего важнее, чем найти его. Это же он засунул в мою башку
какую-то хреновину, пока я и знать не знал. И что мне без него делать?
- Да нет, - сказала толстушка. - Похоже, они его не поймали. Можешь не
беспокоиться. Здесь есть потайной ход. Наверняка он успел убежать. С таким
же излучателем, как у нас.
- Откуда ты знаешь?
- Чувствую. Пускай и не на сто процентов. Дед - очень осторожный
человек, и так просто поймать себя не даст. Он же прекрасно понимает: если
снаружи в дверь кто-то лезет - надо бежать.
- Так, значит, сейчас он уже наверху?
- Нет, - покачала она головой. - Все не так просто. Потайной ход
спускается в лабиринт, ведущий прямо в гнездо жаббервогов. Чтобы выйти по
нему куда нужно, даже если очень спешить, требуется часов пять. Батарей
излучателя хватает только на полчаса, так что выйти наружу он еще не успел.
- Или его сцапали жаббервоги.
- Об этом не беспокойся. Он давно уже вычислил безопасное место в
Пещерах - такое укрытие в лабиринте, куда жаббервоги не сунутся и где можно
пересидеть, если что. наверное, спрятался там и ждет нас.
- Все-то у него предусмотрено, - сказал я. - А ты это место найдешь?
- Должна найти. Дед очень подробно объяснял, как добираться. К тому же,
в дневнике есть карта. И советы, как уберечься от разных опасностей.
- Опасностей? Каких, например?
- Пожалуй, тебе лучше об этом не знать, - покачала она головой. - Есть
люди, у которых от такой информации нервы шалят не на шутку.
Я вздохнул и решил больше не расспрашивать о том, что подстерегает мои
и без того уже расшатанные нервы.
- Сколько же идти до этих пещер?
- До входа в Пещеры - минут двадцать пять или тридцать. А там до
укрытия еще час-полтора. В самих Пещерах жаббервогов можно уже не бояться.
Но пока не добрался до входа - прямо беда. Если замешкаться по дороге,
батареек не хватит, и излучатель отключится.
- А что если он отключится на полпути?
- Тут уже как повезет, - ответила она. - Тогда придется бежать со всех
ног, отбиваясь лучами фонариков. Жаббервоги не выносят, когда на них светят
в упор. Но если дать им хоть малейшую передышку, сразу вцепятся - и привет.
- Очень весело, - мрачно произнес я. - Батарейки зарядились?
Она проверила датчик и посмотрела на часы.
- Через пять минут.
- Нужно спешить, - сказал я. - Если я хоть что-нибудь понимаю,
жаббервоги уже сообщили кракерам, что мы здесь. Значит, скоро эти ребята и
сюда доберутся.
Она сняла дождевик, сапоги, нацепила мою куртку американских ВВС и
натянула кроссовки.
- Ты бы тоже переоделся, - посоветовала она. - Теперь придется идти
налегке. Иначе в жизни отсюда не выберемся.
Я стянул плащ, надел поверх свитера нейлоновую ветровку и задернул
молнию до подбородка, переобулся в кеды и закинул на плечи рюкзак. Часы
показывали полпервого ночи.
Она прошла в дальнюю комнату, открыла шкаф, побросала все плечики на
пол и повернула стальную трубу, на которой они висели. Через несколько
секунд послышался звук, похожий на жужжанье бормашины, и в задней стенке
шкафа распахнулась квадратная дыра сантиметров семьдесят шириной. В дыре я
увидел безнадежную мглу, из которой не возвращаются. Холодный, заплесневелый
воздух наполнил комнату.
- Ну как, здорово придумано? - похвасталась она, обернувшись, но не
отрывая рук от трубы.
- Да уж, - согласился я. Никому бы и в голову не взбрело искать здесь
потайной ход. - Просто не дед, а какой-то архитектурный маньяк.
- И вовсе даже не маньяк, - возразила толстушка. - Маньяк - это
человек, который все время глядит в одну сторону и бьет в одну точку, так? А
дед не такой. Он в самых разных вещах понимает гораздо больше обычных людей.
Второго такого больше на свете не найти. Все эти гении, раздутые в журналах
и по телевизору, по сравнению с ним - ограниченные пустышки. Настоящий гений
- человек, живущий в том мире, который он сам придумал и построил.
- Все это замечательно. Но как насчет окружающих? Когда люди поймут,
что он гений, они сразу захотят проломить, как стену, эту его
самодостаточность, и как-нибудь его использовать. Потому и творятся всякие
гадости - вроде той, в которую мы влипли. Будь ты абсолютный гений или
абсолютный дурак, тебе никогда не удастся жить обособленно в своем
абсолютном мире. Как ты для этого под землю ни прячься и на какую стену ни
залезай. Кто-нибудь обязательно заявится в твою жизнь и перевернет ее вверх
дном. И твой дед - не исключение. Из-за него мне уже вспороли живот, а через
денек-другой придет конец света.
- Как только мы найдем деда, он все проблемы решит! - Она потянулась
рядом со мной всем телом. И легонько поцеловала меня в мочку уха. От ее
поцелуя по телу разлилось тепло, а рана даже как будто перестала болеть. Вот
уж не знал, что у моих мочек такая интересная особенность. Впрочем, меня уже
слишком давно не целовали семнадцатилетние девушки. Последний раз - когда
мне было двадцать.
- Если каждый будет верить, что все кончится хорошо, в мире нечего
будет бояться, - сказала она.
- С возрастом верить становится все трудней, - ответил я. - Примерно
как жевать стертыми зубами. Мои зубы не стали циничнее или малодушнее. Они
просто стерлись.
- Страшно?
- Страшно, - ответил я. И, нагнувшись, еще раз заглянул в дыру. - Я
клаустрофоб. И к тому же с детства боюсь темноты.
- Но обратно уже не вернуться. Остается только идти вперед, это ты
понимаешь?
- Умом-то понимаю... - ответил я. Постепенно мне стало казаться, что
тело становится каким-то чужим. Такое ощущение я испытывал в школе, когда
играл в баскетбол. Мяч движется слишком быстро, я бросаюсь за ним, но
сознание не поспевает.
Еще несколько секунд она смотрела на датчик излучателя и наконец
сказала:
- Пойдем! - Батареи зарядились.
Как и прежде, она пошла первой, я за ней. Когда мы залезли в нору, она
обернулась, повернула какую-то рукоятку сбоку от отверстия, и дверь начала
закрываться. Чем плотнее закрывалась дверь, тем у?же становился серый
прямоугольник на земле перед нами. Вскоре он превратился в узенькую полоску
и исчез. Зловещая тьма - еще злее, чем в прошлый раз, - окутала меня с
головы до ног. Фонарик не справлялся с такой темнотищей, фактически освещая
лишь себя самого.
- Что-то я не пойму, - сказал я. - Какого черта твой дед выбрал именно
ту дорогу, которая ведет прямиком в гнездо жаббервогов?
- Потому что она самая безопасная, - ответила она, посветив на меня. -
Там, в Пещерах, находится Святыня жаббервогов, к которой им приближаться
нельзя.
- В каком смысле? Из религиозных соображений?
- Я думаю, да. Сама не видела, но дед рассказывал. Если поклонение
идолам считать религией, то это - религия. Они поклоняются Рыбе. Огромной
безглазой Рыбе. - Она посвятила фонариком по сторонам. - Ладно, пойдем
скорее. Времени совсем мало.
Нора оказалась тесной и низкой, пробираться по ней можно было лишь
согнувшись пополам. Сталактитов почти не встречалось, но иногда мы все-таки
стукались обо что-то головой. Однако ни о самой боли, ни о ее причинах
времени раздумывать не было. Спохватившись, я рванул за своей спутницей,
стараясь не отставать и удерживая ее фигуру в луче фонарика. Несмотря на
полноту, двигалась она легко, шла быстро и неплохо рассчитывала свои силы.
Меня никогда не считали слабаком, но от бега в скрюченном положении рана
заныла так, что я чуть не взвыл. Как будто напоролся животом на сталагмит.
Рубашка взмокла от пота и облепила продрогшую спину. Но перед опасностью
потерять толстушку из виду и остаться одному в темноте даже боль и холод
казались чуть ли не благодатью.
Чем дальше мы шли, тем сильнее казалось, будто я не принадлежу самому
себе. Видимо, из-за того, что не мог разглядеть сам себя. Я поднес ладонь к
глазам близко-близко, но не увидел ничего.
Странное это состояние - не видеть себя. Чем дольше я в нем, тем
сильнее кажется, что тело - лишь одна из гипотез о том, что такое я. Да,
голова раскалывается после ударов о потолок, и боль в животе не стихает. Да,
я чувствую под ногами землю. Но это всего лишь категории боли и осязания.
Еще пара тезисов в гипотезу о моем теле. Но ведь запросто может быть и так,
что тело давно исчезло, а идеи остались и работают дальше! Словно человек с
ампутированной ногой продолжает чувствовать, как чешутся на ней пальцы...
Я попробовал было светить заодно и по стенам вокруг, а иногда и по
самому себе - просто чтобы убедиться, что еще существую. Но, опасаясь
потерять из виду толстушку, тут же прекратил эти эксперименты. "Все в
порядке. Тело на месте", - твердо сказал я себе. Хотя бы потому, что если бы
мое тело исчезло, а душа - или что там еще - осталась жить, мне сейчас было
бы легче. Ведь если наша душа и в самом деле мучается от раны в животе, язвы
желудка или геморроя - где тогда искать спасения, и зачем нам душа, которая
неотделима от тела?
Размышляя над этим, я, словно пес, спешил трусцой за этой
травянисто-лиловой курткой американских летунов, за торчавшей из-под нее
розовой юбкой в обтяжку и розовыми кроссовками "Найки". в луче фонаря
мерцали Золотые сережки . Словно рядом с ее ушами плыли два больших
светлячка.
Она пробиралась вперед, не оборачиваясь и не разговаривая, словно я уже
для нее не существовал. Ловко ощупывала лучом фонарика все трещины и боковые
ходы. И только добравшись до развилки, остановилась, достала из кармана
карту, посветила фонариком и сверила маршрут. Тут я догнал ее.
- Все в порядке? Мы верно идем? - спросил я.
- Да. Пока верно. Все совпадает, - убежденно произнесла она.
- Откуда ты знаешь?
- Потому что так в карте написано, - сказала она и посветила вниз перед
собой. - Посмотри на землю!
Чуть нагнувшись, я пригляделся к скале под ногами. В дрожащем овале
луча по ней пробегали серебряные искры. Я прихлопнул одну ладонью и подобрал
с земли. канцелярская скрепка.
- Ты понял? - сказала она. - Дед здесь проходил! И оставил для нас
метки.
- Похоже на то... - признал я.
- Пятнадцать минут прошло. Вперед! - позвала она.
Впереди нам встретилось еще несколько развилок, и на каждой Профессор
пометил скрепками повороты, что позволяло нам не плутать и сберегало
драгоценное время.
Иногда под ногами распахивались огромные ямы, помеченные на карте
ядовито-красным фломастером, и мы на подходе к ним замедляли шаг,
внимательнее осматривая землю. Шириной чуть ли не сантиметров по семьдесят.
Довольно скоро я наловчился перескакивать через одни и обходить другие,
почти не сбавляя шага. На всякий случай бросил в яму булыжник размером с
кулак, но никаких звуков снизу не услышал. Словно булыжник прошил
старушку-Землю насквозь и вынырнул где-то в Бразилии или Аргентине. А если я
оступлюсь? Я представил себя на месте булыжника - и желудок подступил к
горлу.
Тропа петляла то влево, то вправо, но неизменно бежала словно под гору,
хотя ни гор, ни холмов здесь быть не могло. Мы просто погружались под землю,
и с каждым шагом мир, который нас породил, отодвигался от нас все дальше.
Лишь однажды в дороге мы обнялись. Вдруг остановившись, она обернулась,
погасила фонарик, обвила мою шею руками. И, отыскав пальцами мои губы,
поцеловала меня. Я обнял ее за талию и легонько прижал к себе. Очень
странное чувство - когда обнимаешь женщину в абсолютной темноте. Кажется,
Стендаль что-то писал о любви в кромешной мгле. Названия книги не помню.
Пытаюсь вспомнить - не получается. Любил ли когда-нибудь сам Стендаль женщин
в кромешной мгле? Я подумал, что, если когда-нибудь выберусь из этой дыры, а
конец света еще не наступит, - обязательно найду тот роман и перечитаю от
корки