ом верху, кожу, так сказать. А что под
кожей -- об этом мы не знаем почти ничего.
Потом мы долго гуляли. В пять часов Кумико сказала, что ей надо
возвращаться в больницу, и я проводил ее.
-- Спасибо тебе за сегодняшний день, -- сказала она, прощаясь, и в ее
улыбке мелькнул мягкий теплый лучик, которого раньше я не замечал. Увидев
его, я понял, что за этот день мы стали чуть ближе друг другу. Благодаря
медузам.
x x x
Мы продолжали встречаться. Мать Кумико благополучно прооперировали,
суета вокруг завещания моего клиента улеглась, и мне больше не нужно было к
нему ходить. Мы виделись с Кумико раз в неделю, шли в кино, на концерт или
просто гуляли. Каждая встреча сближала нас все больше. Мне было хорошо с
ней, и когда мы нечаянно касались друг друга, сердце начинало биться
сильнее. Чем ближе выходные, тем труднее мне было справляться с работой. Я
нравился Кумико, это точно. Иначе разве стала бы она встречаться со мной
каждую неделю?
Форсировать наши отношения я, однако, не спешил, заметив в Кумико
непонятную неуверенность. Не знаю, в чем конкретно было дело, но в ее словах
и поступках то и дело проскальзывало замешательство. Спросишь у нее
что-нибудь, и на мгновение повиснет пауза -- Кумико на один вдох запаздывала
с ответом. В этот момент мне всегда казалось, будто между нами мелькает
какая-то тень.
Пришла зима, за ней -- новый год. Мы по-прежнему встречались каждую
неделю. Я не задавал Кумико никаких вопросов, она тоже ничего не говорила.
Свидания продолжались: мы ходили куда-нибудь, сидели в кафе, болтали о
разных пустяках.
Как-то я набрался смелости и спросил:
-- У тебя, наверное, кто-нибудь есть? Какой-нибудь парень? Кумико
посмотрела на меня:
-- Почему ты так думаешь?
-- Не знаю. Просто интуиция.
Мы гуляли по безлюдному зимнему парку "Синдзюку геэн".
-- Интуиция?
-- Мне кажется, ты хочешь мне что-то сказать. Если так -- не стесняйся,
говори прямо.
Кумико на секунду замялась, почти незаметно. Но с самого начала было
ясно, что она ответит.
-- Спасибо, конечно, но ничего такого нет. Правда!
-- Ты не ответила на мой вопрос.
-- Это ты про бойфренда?
-- Ага.
Кумико остановилась, сняла перчатки, спрятала их в карман пальто и
взяла меня за руку. У нее была теплая и мягкая ладонь. Я сжал ее, и мне
показалось, что облачко пара от дыхания Кумико побелело и стало меньше.
-- Мы можем поехать к тебе? -- спросила Кумико.
-- Конечно, -- сказал я, слегка удивившись. -- Едем, конечно, хотя
сразу скажу: похвастаться мне особо нечем.
Я жил тогда в Асагая, в однокомнатной квартирке с кухней, туалетом и
душевой кабинкой размером с телефонную будку. На втором этаже, с окнами на
южную сторону -- правда, прямо на склад какой-то строительной фирмы. В
общем, так себе квартира, единственный плюс -- много солнца. Мы долго сидели
под его лучами, прислонясь к стене.
В тот день мы впервые стали по-настоящему близки. Впрочем, она сама
захотела -- я и сейчас в этом уверен. В каком-то смысле она меня соблазнила.
Не хочу сказать, что она говорила или делала что-то... Но, лаская ее тело,
мягкое и податливое, я сразу понял: Кумико хочет, чтобы это произошло.
Оказалось, что до меня у нее никого не было. Потом она долго молчала. Я
пытался заговорить с ней, но без толку -- никакой реакции. Кумико пошла в
душ, оделась и снова села в полосу заливавшего комнату солнечного света. Я
не знал, что сказать, сидел рядом и молчал. Солнце ползло по стене, и мы
медленно перемещались по полу вслед за ним. Наступил вечер, Кумико сказала,
что ей надо идти. Я проводил ее до дома.
-- Ты правда ничего не хочешь мне сказать? -- спросил я снова в
электричке.
Кумико покачала головой и проговорила едва слышно:
-- Не надо. Не думай об этом.
Больше на эту тему я с ней не заговаривал. В конце концов, подумал я,
Кумико сама решила, спать ей со мной или нет, и если даже есть что-то, о чем
она не может мне сказать, со временем все как-нибудь само уладится.
Наши еженедельные свидания продолжались. Обычно мы шли ко мне и
занимались любовью. Когда мы лежали рядом и я обнимал ее, Кумико понемногу
рассказывала о себе -- о том, что было в ее жизни, о своих мыслях и
чувствах, -- и я мало-помалу начал понимать, как она смотрит на мир, и сам
объяснял, как я его воспринимаю. Я по-настоящему полюбил Кумико. Она тоже
говорила, что не хочет со мной расставаться. Мы подождали, пока она закончит
университет, и поженились.
Нам было очень хорошо вместе, жили мы дружно. Хотя временами я не мог
избавиться от ощущения, что в душе у Кумико есть уголок, куда ход мне
закрыт. Случалось, посреди какого-нибудь разговора -- самого обычного или
же, наоборот, серьезного -- Кумико вдруг замолкала и точно уходила в себя.
Без всяких причин (может, они и были, но я о них не догадывался) и
совершенно неожиданно. Будто идешь-идешь и -- бах! -- проваливаешься в яму.
Такие паузы продолжались недолго, но и потом еще казалось, что мыслями она
остается где-то далеко. Проходило порядочно времени, прежде чем она опять
становилась собой. На мои слова Кумико реагировала рассеянно: "ага",
"точно", "да-да". Ясно, что голова у нее занята чем-то другим. Еще до
женитьбы, всякий раз, когда она уходила в себя, я спрашивал, что случилось,
и очень терялся, боясь, как бы мои слова не причинили ей боль. Но Кумико
только говорила с улыбкой: "Так, ничего особенного" и спустя какое-то время
возвращалась обратно.
Помню, похожее ощущение странной неуверенности я испытал в минуты нашей
первой близости. Скорее всего Кумико не чувствовала тогда ничего, кроме
боли, от которой напряглось ее тело, но я не только от этого растерялся.
Было здесь нечто такое, что трудно передать словами, -- непонятное
просветление, осознание какой-то отчужденности и отдаленности. Я поймал себя
на невероятной мысли: тело, которое я обнимаю, принадлежит вовсе не той
женщине, с которой мы только что, прижавшись друг к другу, беседовали; ее
как будто незаметно подменили, подставив мне кого-то другого. Я гладил
ладонями хрупкую гладкую спину, и эти прикосновения гипнотизировали меня.
Одновременно казалось, что Кумико от меня страшно далеко, что пока я ее
обнимаю, она -- где-то совсем в другом месте и думает о чем-то совершенно
ином, а я на самом деле обнимаю чужое, случайно оказавшееся рядом тело.
Может быть, поэтому, несмотря на возбуждение, я долго не мог кончить.
Но такие ощущения остались только после первого раза. Потом возникла
близость, Кумико стала острее отзываться на мои ласки. А тогда все было для
нее впервые. Потому, наверное, у меня и появилось то необъяснимое чувство
отчужденности.
x x x
Прокручивая в памяти то время, я то и дело протягивал руку к стенке и
сильно дергал за лестницу, чтобы проверить, как она держится. Казалось, она
может исчезнуть в любую минуту, и мне никак не удавалось перебороть страх.
Эта мысль мучила меня там, в темноте, не давала покоя. Я слышал, как в груди
колотится сердце. Проверив так лестницу раз двадцать или тридцать, я
постепенно успокоился. К дереву она привязана крепко и просто так не
отвяжется.
Я посмотрел на часы. Фосфоресцирующие стрелки показывали без чего-то
три. Три пополудни. Высоко над головой все еще маячил светлый полумесяц.
Наверху ослепительно сияло летнее солнце. Я представил сверкающую быструю
речку, зеленую листву, трепещущую под порывами ветерка. Там господствовал
свет, а здесь, прямо под ногами, лежало царство мрака. Достаточно немного
спуститься по веревочной лестнице -- и очутишься в кромешной темноте.
Я снова потянул за лестницу и удостоверился, что она держится крепко.
Прислонил голову к стенке, закрыл глаза и погрузился в сон, как в волны
медленного прилива.
7. Воспоминания и разговоры о беременности • Эмпирическое
исследование боли
Когда я проснулся, полумесяц отверстия колодца уже затянуло густыми
голубыми сумерками. На часах -- полвосьмого. Полвосьмого вечера. Значит, я
проспал четыре с половиной часа.
Б колодце стало прохладно. Спускаясь сюда, я так волновался, что не
обратил внимания на температуру. Но теперь стало холодно. Растирая ладони,
чтобы согреться, я подумал: надо было бросить в рюкзак что-нибудь теплое,
натянул бы сейчас на майку. Мне и в голову не приходило, что климат на дне
колодца может оказаться не таким, как снаружи.
x x x
Непроглядная тьма навалилась на меня со всех сторон. Я ничего не мог
разглядеть, как ни старался. Даже собственной руки. Шаря по стенке, нащупал
лестницу, потянул на себя. Наверху все в порядке -- лестницу я закрепил как
надо. Показалось, что рука вызвала слабое движение в окружавшем меня мраке.
Впрочем, возможно, это просто обман зрения.
Странно, что я не могу видеть собственное тело. Чем дольше я сидел в
темноте, тем меньше оставалось уверенности, что я существую на самом деле.
Чтобы справиться с этим ощущением, я время от времени покашливал или
проводил ладонью по лицу. Так уши подтверждали, что у меня еще есть голос,
руки -- что лицо никуда не делось, а лицо -- что руки тоже на месте.
Несмотря на все мои усилия, тело будто медленно растворялось и
становилось легче. Так водный поток вымывает и уносит с собой песок. Чувство
было такое, словно внутри у меня идет ожесточенная борьба, что-то вроде
перетягивания каната, -- сознание постепенно, понемногу побеждало мое
физическое, материальное "я". Темнота нарушила прежнее равновесие между
этими двумя силами. Мне вдруг пришло в голову, что тело в конечном счете --
лишь временная оболочка, готовая к тому, чтобы ее поглотило сознание. Стоит
выстроить в другом порядке хромосомы, составляющие мое тело, и я окажусь
совсем в другом физическом облике. Крита Кано назвала себя "проституткой в
мыслях". Теперь ее слова стали мне понятны. Это в самом деле возможно:
заниматься любовью -- в мыслях, а кончать -- в реальности. В настоящем
непроглядном мраке может случиться все, что угодно.
Я потряс головой, чтобы загнать сознание обратно в тело.
В темноте я соединил пальцы рук -- большой с большим, указательный с
указательным. Пальцы правой руки убедились, что пальцы левой -- все еще там,
где должны быть, а пальцы левой получили доказательство, что с правой рукой
тоже все в порядке. Я глубоко вздохнул. Все! О сознании больше не думаем.
Переключаемся на действительность. На реальный мир, в котором живет мое
тело. Вот для чего я здесь. Чтобы подумать о реальной жизни. Для этого лучше
находиться от нее как можно дальше, например -- на дне глубокого колодца.
"Когда нужно будет двигаться вниз, отыщи самый глубокий колодец и спустись
на дно". Так говорил Хонда-сан. Прислонившись к стенке, я медленно вдыхал
отдающий плесенью воздух.
•
Свадьбы у нас с Кумико не было. Мы просто не могли себе ее позволить, а
просить помощи у родителей не хотелось. Решили с самого начала жить вдвоем,
по-своему, как умеем. Это важнее всяких церемоний. Воскресным утром мы
явились в районную управу, разбудили дежурного клерка, нажав на кнопку
звонка у приемного окошка, и подали заявление. А вечером решили шикануть и
пошли в классный французский ресторан -- заказали бутылку вина и поужинали
по полной программе. Вот и вся свадьба.
Когда мы поженились, у нас почти не было накоплений (мать, умирая,
оставила мне немного денег, но я решил их не трогать, если только не будет
крайней нужды), мебели как таковой -- тоже. Виды на будущее -. самые
неопределенные. Хоть я и числился в юридической фирме, без адвокатского
свидетельства мне ничего не светило. Кумико работала в маленьком, никому не
известном издательстве. По окончании университета она могла бы, если б
захотела, за счет связей отца устроиться куда лучше, но мысль эта была ей
противна, и жена нашла работу сама. Несмотря на все это, жизнь нас
устраивала. Оказалось, жить вдвоем, самостоятельно, можно, и мы были вполне
довольны.
И все-таки начинать с нуля было нелегко. Я по натуре замкнутый -- так
часто бывает в семьях с одним ребенком. Серьезные дела люблю делать сам. Чем
что-то объяснять, тратя время и силы, легче молча сделать самому. Кумико
после смерти сестры тоже замкнулась и росла как бы сама по себе. Она никогда
не обращалась к родне за советом -- что бы ни случилось. В этом смысле мы
походили друг на друга.
Мы постепенно учились настраивать себя, свое существо, свои мысли на
волну появившегося нового понятия: "наш дом". Учились думать и чувствовать
вместе. Старались относиться к тому, что происходит с нами, как к общему
делу. Иногда удавалось, иногда нет. И все же это было ново и необычно:
делать ошибки и самим их исправлять. Любые ссоры, даже самые бурные,
забывались, стоило нам прижаться друг к другу.
x x x
Через два года Кумико забеременела. Для нас -- для меня, во всяком
случае, -- это было как снег на голову. Еще бы, ведь мы предохранялись! Бог
знает, как это вышло, но факт оставался фактом. Однако наши финансы не
позволяли заводить ребенка. Кумико только обосновалась у себя в издательстве
и собиралась, если получится, закрепиться там как следует. Издательство
маленькое, поэтому на такую роскошь, как отпуск по беременности, нечего было
и надеяться. Кто хотел иметь ребенка, те увольнялись, -- другого выхода не
оставалось. Решись мы на такое, пришлось бы какое-то время жить на одну мою
зарплату, но это было практически нереально.
-- Видно, о ребенке придется пока забыть, -- с каким-то безразличием в
голосе сказала Кумико, когда в больнице ей сообщили результаты обследования.
"Похоже, и правда нет другого выхода", -- подумал я тогда. Что ни
говори, а это самое разумное решение. Мы были молоды и совсем не готовы
растить детей. Хотелось пожить для себя, устроить как-то жизнь. Тогда это
было для нас главное. А с ребенком, казалось, успеем всегда.
Сказать по правде, я не хотел, чтобы Кумико делала аборт. Когда я
учился на втором курсе, одна моя подружка -- мы с ней познакомились,
подрабатывая после лекций, -- забеременела от меня. Очень милая девчонка, на
год моложе. Мы отлично ладили и, конечно, нравились друг другу, но ничего
серьезного между нами не было, да и быть не могло. Встречались просто так,
чтобы не чувствовать себя одинокими; просто нужен был кто-то рядом.
Как это могло получиться? Да очень просто. Когда мы занимались любовью,
я все время пользовался презервативами, а в тот день вдруг ни одного не
оказалось. Запас вышел. Я сказал ей об этом, а она, замявшись на секунду,
ответила:
-- Ну, ничего. Сегодня, мне кажется, можно и так. -- В тот раз мы и
влипли.
Я поверить не мог, что от меня кто-нибудь может забеременеть, но верь
не верь, а кроме аборта, другого выхода из положения мы не видели. Я
раздобыл денег и поехал в больницу вместе с ней. Мы сели на электричку и
добрались до небольшого городка в префектуре Тиба. Там была больница, куда
посоветовала обратиться ее подруга. Сойдя на станции, о которой раньше я
никогда не слышал, мы увидели множество домиков-скворечников, теснившихся по
отлогим холмам до самого горизонта. Огромный жилой массив в последние годы
выстроили там для "сарариманов"46, которые не могли позволить
себе покупать жилье в Токио. Станция новая, и прямо у выхода начинались
большие, залитые водой рисовые поля. До этой поездки мне не приходилось
видеть полей таких размеров. Улицы пестрели рекламой фирм, торгующих
недвижимостью.
Коридор больницы был буквально набит молодыми женщинами с огромными
животами. Большинство уже прожили со своими мужьями по четыре-пять лет и,
наконец, получив кредит в банке, обзавелись маленькими домишками в
пригороде, на этом успокоились и решили подумать о продолжении рода. Я
оказался единственным парнем, в разгар рабочего дня затесавшимся в эту
компанию в приемном покое родильного отделения. Беременные гражданки, все
как одна, поглядывали на меня недобро и в то же время с неподдельным
интересом. Потому что сразу было ясно: студент-мальчишка (по виду больше,
чем на второкурсника, я не тянул) опростоволосился -- сделал девочке ребенка
и теперь притащился с ней на аборт.
После операции мы на электричке вернулись в Токио. В вагоне почти
никого не было -- в конце дня мало кто ехал в столицу. Я попросил прощения
за то, что она так натерпелась из-за моей неосторожности.
-- Ладно. Не переживай. Ты ведь и в больницу со мной поехал, и заплатил
за все.
Вскоре -- само собой так получилось -- мы перестали встречаться. Я не
знаю, что с нею стало, где она теперь и чем занимается. Но все-таки после
этого случая, даже когда наши встречи прекратились, на душе у меня было
довольно паршиво. Стоило вспомнить тот день, как в голове тут же всплывали
молодые мамаши с пытливыми глазами, заполнившие больничный коридор. Я снова
и снова ругал себя за то, что так вышло.
В электричке, по дороге домой, она же еще и утешала меня, подробно
рассказывая, что процедура оказалась не такой страшной:
-- Это не так ужасно, как ты думаешь. Быстро и почти совсем не больно.
Просто раздеваешься, ложишься... Стыдно, конечно, но ничего... врач был
хороший и сестры такие душевные. Поругали немножко, сказали, что надо лучше
предохраняться. Так что не принимай близко к сердцу. Я сама виновата --
сказала, что можно. Разве нет? Ну, хватит, встряхнись!
Но, несмотря на уговоры, пока мы добирались на электричке до этого
городка в Тибе и ехали обратно, во мне что-то изменилось. Проводив ее домой
и вернувшись к себе, я упал на кровать и уставился в потолок, понимая, что я
-- уже не тот, что прежде. Появился какой-то "новый я", и возврата назад
быть не могло. Я как будто запачкал себя этой историей.
x x x
Как только я узнал, что Кумико беременна, мне сразу представились те
женщины с животами в коридоре больницы. И еще -- какой-то особый запах.
Понятия не имел, чем там пахло. Да и пахло ли вообще? А может, мне просто
показалось? Когда сестра вызвала тогда мою подружку в кабинет, та медленно
встала с жесткого дерматинового стула и направилась прямо к двери. Перед тем
как подняться, она взглянула на меня, и на губах у нее, как тень,
промелькнуло что-то похожее на улыбку -- будто она хотела улыбнуться и вдруг
передумала.
Конечно, заводить сейчас детей нам с Кумико было нельзя. Я это хорошо
понимал и все-таки сказал жене, что хотел бы избежать аборта.
-- Послушай, ведь мы столько уже об этом говорили. Если будет ребенок,
моей работе -- конец, и тебе придется искать место, где лучше платят, чтобы
нас содержать. Денег ни на что хватать не будет, мы ничего не сможем себе
позволить. Ничего, понимаешь? Смог бы ты так?
-- Мне кажется, смог бы, -- ответил я.
-- Ты серьезно?
-- Работу при желании найти можно. Например, у дяди -- ему нужны
помощники. Он хочет открыть новый ресторан, но никак не подберет человека,
которому можно его доверить. У него бы я зарабатывал гораздо больше, чем
сейчас. Это, конечно, не юридическая контора, ну и что? Честно говоря, то,
чем я занимаюсь, мне не больно нравится.
-- Значит, будешь заведовать рестораном?
-- А что такого? Думаю, у меня получится. В крайнем случае, кое-какие
средства остались от моей матери. С голоду не умрем.
Кумико надолго замолчала, погрузившись в раздумья. У глаз залегли
крошечные морщинки, и на лице появилось выражение, которое мне так
нравилось.
-- Ты что, хочешь ребенка?
-- Не знаю, -- отвечал я. -- Конечно, нам с тобой нужно много времени
на себя, но ведь с ребенком новый мир откроется. Не знаю, что лучше. Но мне
не хочется, чтобы ты делала аборт. У меня нет никаких гарантий, уверенности
тоже. Не представляю, как вывернуться из этой ситуации. Просто такое
чувство...
Кумико задумалась, положив руку на живот.
-- А как вообще получилось, что я забеременела? Тебе это не приходило в
голову? Я пожал плечами.
-- Мы же всегда были осторожны, чтобы не дай бог не возникли эти самые
проблемы. Как так получилось? Ума не приложу.
-- А вдруг у меня от кого-нибудь другого? Ты не думал?
-- Никогда.
-- А почему?
-- Ну, может, у меня интуиция и не сильна, но уж в этом-то я уверен.
Мы сидели за столом на кухне и пили вино. Было уже поздно, стояла
полная тишина. Сощурив глаза, Кумико рассматривала оставшееся в стакане
вино. Она почти не пила -- лишь иногда, если не могла уснуть, наливала вина.
Ей хватало одного стакана -- действовало безотказно. Я в таких случаях
составлял ей компанию. В нашем хозяйстве такой роскоши, как бокалы для вина,
не водилось, поэтому мы пили из маленьких пивных стаканчиков, которые дарили
покупателям в соседней винной лавке.
-- У тебя с кем-то был роман? -- решил поинтересоваться я, Кумико
рассмеялась и покачала головой.
-- Вот еще! Ты же знаешь, это не в моем стиле. Это я так...
теоретически. -- Она подперла голову руками, лицо стало серьезным. -- Хотя
иногда, скажу честно, я многого не понимаю. Что правда, а что нет?.. Что на
самом деле произошло, а чего не было? Временами...
-- И сейчас как раз такое время?
-- Как сказать... А у тебя так не бывает? Я чуть задумался.
-- Да нет вроде... Не могу такого припомнить.
-- Как бы это объяснить... Между тем, что мне кажется реальным, и
настоящей реальностью есть какой-то разрыв. У меня ощущение, будто во мне,
где-то внутри, скрывается что-то маленькое... точно в дом забрался вор и
прячется в шкафу. Время от времени оно выбирается наружу и расстраивает,
нарушает весь порядок, всю логику. Так магнит действует на механизмы, сводя
их с ума.
Я внимательно посмотрел на Кумико.
-- Ты хочешь сказать, что между твоей беременностью и этим маленьким
нечто есть какая-то связь? Она покачала головой:
-- Не в том дело, есть тут связь или нет. Просто иногда я перестаю
ощущать действительный порядок вещей. Вот что я имею в виду.
Судя по голосу, Кумико потихоньку начинала закипать. Был уже второй час
ночи. Самое время заканчивать разговор, подумал я и, потянувшись через
узенький столик, взял ее за руку.
-- Давай я сама разберусь с этим, -- снова заговорила Кумико. --
Понимаю, дело серьезное и касается нас обоих. Мы как следует все обсудили, и
твое мнение мне ясно. Дай мне подумать. У нас, наверное, есть еще месяц в
запасе. Так что закроем на время эту тему.
x x x
Я был на Хоккайдо, когда Кумико сделала аборт. Мелких сошек, вроде
меня, в командировки не посылали, но в тот момент оказалось, что больше
ехать некому. Надо было отвезти портфель с бумагами, дать краткие объяснения
нашим партнерам, взять у них документы и вернуться. Документы считались
очень важными, поэтому их не доверили ни почте, ни постороннему курьеру.
Обратного билета на самолет в Токио сразу достать не удалось, и я
переночевал в Саппоро, в бизнес-отеле. А Кумико в это время поехала одна в
больницу, избавилась от ребенка, а потом вечером, в одиннадцатом часу,
позвонила мне в отель:
-- Я сегодня сделала аборт. Извини, что звоню, когда все уже кончено.
Просто мне неожиданно назначили время, вот я и подумала: решу все сама, пока
тебя нет, нам обоим лучше будет.
-- Не беспокойся, -- сказал я. -- Раз решила, значит, так тому и быть.
-- Хочется тебе все рассказать, но пока не могу. Хотя надо, конечно.
-- Хорошо, вернусь домой -- тогда и поговорим обо всем.
Положив трубку, я надел пальто и без всякой цели отправился бродить по
улицам. Март только начался, и на обочинах лежали высокие сугробы. Было
ужасно холодно, белые облачка пара от дыхания поднимались и тут же исчезали.
Люди в теплых пальто и перчатках, закутанные шарфами до самого подбородка,
осторожно передвигались по обледеневшим тротуарам. Проезжали такси, громко
шурша по асфальту шипованными шинами. Когда от холода стало уже невмоготу, я
заглянул в первый попавшийся бар, принял несколько доз неразбавленного виски
и снова вышел на улицу.
Бродил я долго. Мелкий зыбкий снег то падал, то прекращался, напоминая
чем-то тускнеющие в памяти воспоминания. Второе заведение, куда я заглянул,
находилось в подвале. Бар оказался гораздо просторнее, чем можно было
подумать, стоя у входа. Сбоку от стойки располагалась небольшая сцена, где
худой человек в очках что-то пел под гитару. Он сидел на металлическом
стуле, положив ногу на ногу. Рядом на полу лежал чехол от гитары.
Я сидел за стойкой, пил и слушал музыку. Певец в перерывах рассказывал,
что все песни пишет сам. Ему было около тридцати -- самое обыкновенное лицо,
очки в коричневой пластмассовой оправе. В джинсах, высоких шнурованных
ботинках, в клетчатой фланелевой рубахе навыпуск. Что это были за песни?
Сразу и не скажешь, так, ничего особенного -- монотонные аккорды, простой
мотив, самые обычные слова.
В другое время я бы на такую музыку внимания не обратил, выпил бы
стаканчик, расплатился и отправился восвояси. Но в тот вечер я продрог до
костей и не собирался уходить, пока не согреюсь как следует. Выпил виски и
тут же заказал еще. Пальто и шарф снимать не стал. Бармен поинтересовался,
не принести ли чего-нибудь на закуску; я попросил сыра, съел кусочек.
Попытался собраться с мыслями, но голова работать отказывалась. Да и о чем
думать? Я будто превратился в пустую комнату, где музыка звучала гулким
полым эхом.
Человек кончил петь, раздались редкие хлопки -- не скажу, что
восторженные, но и не совсем равнодушные. Посетителей в заведении было не
густо: десять -- пятнадцать, не больше. Певец встал со стула и поклонился.
Отпустил какую-то шутку, несколько человек засмеялись. Я подозвал бармена и
попросил третью порцию виски. Потом наконец снял шарф и пальто.
-- На этом сегодняшняя программа закончена, -- объявил певец, сделал
паузу и огляделся. -- Но здесь, наверное, сидят люди, которым мои песни не
понравились. Для таких у меня есть маленький аттракцион. Обычно я его не
показываю, так что можете считать, что вам очень повезло.
Он положил к ногам гитару и достал из чехла толстую белую свечу.
Чиркнув спичкой, зажег ее и установил на тарелку, накапав туда воска. Потом
с видом греческого философа поднял тарелку над головой.
-- Нельзя ли убавить свет? -- попросил певец. Официант повернул
выключатель, и в баре повис полумрак. -- Еще, пожалуйста. -- Стало темно,
пламя свечи, которую он держал в руках, было очень ярким. Согревая в ладонях
стакан с виски, я не сводил глаз с певца и его свечи.
-- Как вы знаете, -- продолжал он, не повышая голоса, но так, что было
слышно каждое его слово, -- в жизни человеку приходится испытывать разную
боль. Физическую, душевную... Мне доводилось сталкиваться с болью в самых
разных проявлениях, да и вам, думаю, тоже. Хотя часто чувство боли очень
трудно передать или объяснить словами. Люди говорят, что их боль никто,
кроме них самих, понять не в состоянии. Но так ли это на самом деле? Я лично
иного мнения. Если прямо у нас на глазах человек по-настоящему страдает, мы
подчас воспринимаем его мучения и боль как свои. Здесь действует фактор
сострадания. Вы понимаете, что я имею в виду?
Он сделал паузу и снова окинул взглядом помещение.
-- И песни люди поют, чтобы испытать это ощущение, чтобы выбраться из
своей тесной раковины и разделить с другими боль и радость. Но дается это,
конечно же, нелегко. Я хочу, чтобы сегодня в порядке эксперимента вы
пережили такое чувство на более низком, физическом уровне.
Все, кто оказался в тот вечер в этом баре, затаили дыхание в ожидании
того, что произойдет, и не сводили глаз со сцены. В полном молчании певец
глядел в пространство перед собой, точно хотел зафиксировать паузу или
сконцентрировать волю. Потом молча поднес левую ладонь к пламени и медленно
стал опускать ее ниже и ниже, к самому огню. У кого-то вырвался странный
звук -- то ли стон, то ли вздох. Было видно, как язычок пламени лижет
ладонь. Мне даже почудилось, что я слышу, как с шипением поджаривается на
огне плоть. Какая-то женщина тихо и отрывисто вскрикнула. Остальные
наблюдали эту сцену словно в оцепенении. Певец терпел боль. Его лицо
перекосилось. "Что здесь происходит? -- мелькнуло в голове. -- К чему весь
этот дурацкий, бессмысленный спектакль?" Я почувствовал, что у меня
пересохло во рту. Секунд через пять-шесть он так же медленно убрал руку от
пламени, поставил тарелку со свечой и плотно сжал ладони.
-- Господа, только что вы видели, как боль в буквальном смысле сжигает
человеческую плоть, -- сказал певец. Его голос звучал спокойно и твердо, как
и прежде. На лице -- никаких следов боли, даже слабая улыбка. -- Вы смогли
ощутить присутствовавшую здесь только что боль как свою собственную. В этом
и заключается сострадание.
Он не спеша развел ладони. Между ними оказался тонкий красный платок.
Певец развернул его и показал публике, потом протянул в нашу сторону обе
руки. Никаких следов ожога! На несколько секунд в баре повисла тишина,
которую прервали жаркие аплодисменты. Напряжение отпустило, и люди хлопали
изо всех сил. Зажегся свет, и посетители заговорили наперебой. Певец как ни
в чем не бывало уложил гитару в чехол, спустился со сцены и исчез.
Расплачиваясь по счету, я поинтересовался у девушки за кассой, часто ли
выступает этот человек в их заведении, да еще с такими номерами.
-- Я точно не знаю, -- отвечала она, -- но, насколько мне известно, он
вообще у нас сегодня впервые. Раньше я о нем и не слышала. И про его фокусы
тоже. А здорово он, правда? Интересно, как это у него получается? Вот бы его
на телевидение.
-- Действительно, -- отозвался я. -- Такое впечатление, что он и правда
себя поджаривал.
Стоило, вернувшись в гостиницу, лечь в постель, как на меня сразу
навалился сон; казалось, он только и ждал моего возвращения. Засыпая, я
вспомнил о Кумико, но она маячила где-то очень далеко, а сил на дальнейшие
раздумья уже не осталось. Неожиданно в мозгу всплыло лицо человека, который
жег свою ладонь. Похоже, он проделывал этот трюк на самом деле, мелькнуло в
голове. Через мгновение я уже спал.
8. Истоки желания • В номере • Как проходят сквозь стену
На дне колодца перед самым рассветом мне приснился сон. Нет, не сон.
Это было что-то другое -- нечто, случайно принявшее форму сна.
Я шел один по просторному вестибюлю, в центре которого стоял большой
телемонитор, а в нем красовался Нобору Ватая. В твидовом костюме, рубашке в
полоску и темно-синем галстуке, он только-только начал выступление: вещал
что-то, глядя в камеру и сложив руки на столе. У него за спиной, на стене,
висела большая карта мира. В вестибюле толпились, наверное, человек сто, а
то и больше, и все как один, замерев, слушали с серьезным видом. Впечатление
было такое, что с минуты на минуту должно прозвучать важное объявление, от
которого зависит судьба человечества.
Я тоже остановился и посмотрел на экран. Хорошо отрепетированным и в то
же время очень искренним тоном Нобору Ватая обращался к миллионам людей, не
видя их. То, что я не выносил в нем и ощущал всякий раз, как мы оказывались
лицом к лицу, сейчас пряталось где-то глубоко, за пределами видимости. Он
говорил со свойственной ему особой убедительностью -- делал небольшие,
хорошо выверенные паузы, играл голосом, мимикой -- и добивался
поразительного эффекта. Было видно, что его ораторский талант растет день
ото дня. Пришлось это признать, что поделаешь.
-- Итак, все на свете сложно и в то же время очень просто. Таков
фундаментальный закон, правящий миром, -- говорил он. -- Следует всегда
помнить об этом. Вещи, кажущиеся сложными и таковые на самом деле, очень
просты по сути своей, если понять, какие мотивы за ними стоят. Все зависит
от того, чего вы добиваетесь. Мотив -- это, так сказать, исток желания.
Важно отыскать этот исток. Докопаться до него сквозь лежащие на поверхности
хитросплетения реальности. Копать и копать, пока не доберетесь до самого
начала. Тогда, -- Нобору Ватая указал на карту у себя за спиной, -- все в
конце концов станет ясно. Так устроен мир. Глупцы не способны преодолеть эту
кажущуюся сложность. Блуждая в потемках в поисках выхода, они умирают, так
ничего и не поняв в устройстве мира. Они будто в лесной чаще или на дне
глубокого колодца -- в тупике, откуда нет выхода. Потому что не понимают
сути вещей. В голове у них один мусор. Они ничего не соображают. Они не в
состоянии даже уяснить, где верх, а где низ, где север, а где юг. Вот почему
они не могут выбраться из этих сумерек.
Нобору Ватая сделал паузу, чтобы его слова как следует отложились в
головах тех, кто его слушал, и продолжал:
-- Впрочем, забудем о таких людях. Не будем мешать, если им угодно
сбиться с дороги. У нас есть дела поважнее.
Чем больше я слушал, тем сильнее злился. У меня даже дыхание
перехватило от злости. Он делал вид, что вещает для всего мира, а на самом
деле обращался только ко мне. Конечно, за этим что-то стояло. Какой-то
каверзный, извращенный замысел. Кроме меня, никто не знал об этом. Нобору
Ватая сумел воспользоваться телевидением -- этой гигантской и мощной
системой, -- чтобы передать мне какое-то закодированное послание. Я не мог
дать выход злости, разделить ее с кем-то. Только сжимал в карманах кулаки,
чувствуя себя в полном одиночестве.
Толпившаяся публика слушала Нобору Ватая не отрываясь, боясь слово
пропустить, а я пересек вестибюль и направился прямо по коридору, который
вел к номерам. Там стоял уже знакомый мне человек без лица. Когда я подошел
ближе, он повернул ко мне свою безликую маску и бесшумно загородил дорогу.
-- Сейчас не время. Вам сейчас нельзя здесь находиться.
Но острая, режущая боль, которую причинил мне Нобору Ватая, словно
подстегивала меня. Вытянув руку, я оттолкнул человека без лица. Он
закачался, как тень, и посторонился.
-- О вас же беспокоюсь, -- раздался позади его голос. Каждое слово
вонзалось мне в спину, как острый осколок шрапнели. -- Если вы сделаете еще
несколько шагов, обратного пути уже не будет. Неужели не понятно?
Не обращая на него внимания, я быстро двинулся дальше. Я должен знать.
Нельзя же до бесконечности бродить, не видя перед собой выхода.
Я шел по знакомому коридору, боясь, как бы человек без лица не пустился
за мной следом, но, оглянувшись, никого позади не обнаружил. По обе стороны
длинного извилистого коридора тянулись одинаковые двери. Все были
пронумерованы, но в какой номер меня провели в прошлый раз, я вспомнить не
мог. Тогда знал это точно, а теперь -- будто память отшибло. Не открывать же
все двери подряд.
Я бродил по коридору туда-сюда, пока не встретил шедшего навстречу
коридорного с подносом в руках. На подносе стояла полная бутылка "Катти
Сарк", ведерко со льдом и два стакана. Я посторонился и незаметно повернул
за ним. Серебристый полированный поднос поблескивал отраженным светом
плафонов. Коридорный ни разу не обернулся. Выставив подбородок, он шагал
прямо ровной, уверенной походкой, что-то насвистывая. Я прислушался --
увертюра из "Сороки-воровки", то место в самом начале, где вступают ударные.
Коридорный оказался просто мастером художественного свиста.
Коридор был длинный, но больше мне никто не встретился. Наконец парень
остановился у одного из номеров и три раза тихонько постучал. Через
несколько секунд кто-то отворил дверь, впустив его. Я вжался в стену,
стараясь укрыться за стоявшей в коридоре большой китайской вазой, и стал
ждать, когда он выйдет. Это был номер 208. Ну конечно, 208! Как я до сих пор
не вспомнил!
Парень все не выходил. Я взглянул на часы -- стрелки не двигались,
время словно остановилось -- и принялся изучать цветы в вазе. Удивительно
свежие, они сохраняли аромат, будто их только что срезали. Скорее всего
цветы еще не заметили, что их навсегда оторвали от корней. Малюсенькая
крылатая букашка забралась в сердцевину бутона красной розы с плотными
толстыми лепестками.
Минут через пять коридорный вышел. В руках у него ничего не было,
подбородок по-прежнему торчал вперед. Он удалился тем же путем, что и
пришел, и стоило ему скрыться за углом, как я уже стоял у двери. Затаив
дыхание, напряг слух: не услышу ли чего. Но из номера не доносилось ни
звука, будто там никого не было. Собравшись с духом, я постучал. Так же, как
коридорный: тихо, три раза. Никто не отозвался. Немного подождав, стукнул
сильнее, опять три раза -- снова без ответа.
Осторожно взявшись за ручку, я повернул ее, и дверь бесшумно
отворилась. В комнате стояла кромешная тьма, но узкая полоска света все-таки
проникала через щелку в плотных занавесках, и, присмотревшись как следует,
можно было различить очертания окна, стола и дивана. Да, в этом самом номере
я оказался тогда с Критой Кано. Люкс: передняя, гостиная, за ней -- спальня.
На столике в гостиной смутно виднелись бутылка "Катти Сарк", стаканы и
ведерко со льдом. Когда я открыл дверь, пучок света из коридора ударил в
серебристый металл ведерка, сверкнувший, как лезвие острого ножа. Я бесшумно
ступил в разлитый по комнате мрак. В номере было тепло, в воздухе висел
густой цветочный аромат. Я прислушался, продолжая держаться за ручку двери,
чтобы в случае чего сразу открыть себе путь к отступлению. Кто-то должен
быть в номере. Кто-то попросил принести виски, лед, стаканы и открыл дверь
коридорному.
x x x
-- Не надо включать свет, -- послышался женский голос из спальни. Я
сразу узнал его. Говорила та самая таинственная женщина, которая донимала
меня странными звонками. Я отпустил дверную ручку и медленно, на ощупь
двинулся на голос сквозь темноту. В задней комнате мрак оказался еще гуще,
чем в гостиной. Остановившись в проеме между двумя комнатами, я изо всех сил
старался что-нибудь разглядеть.
Послышалось шуршание простыни, в темноте неясно мелькнула чья-то черная
тень.
-- Пусть будет темно, -- проговорила женщина.
-- Хорошо. Не будем зажигать свет, -- сказал я и крепко ухватился за
дверной косяк.
-- Ты один? -- спросила она как-то устало.
-- Конечно. Я так и думал, что встречу тебя здесь. А если не тебя, то
Криту Кано. Мне надо знать, куда пропала Кумико. Ведь все началось с твоего
непонятного звонка. После него будто ящик Пандоры открылся -- стали
происходить странные вещи, одна за другой. В конце концов исчезла Кумико.
Для этого я и пришел сюда. Один. Не знаю, кто ты такая, но у тебя есть
какой-то ключ к происходящему. Ведь так?
-- Крита Кано? -- осторожно поинтересовалась женщина. -- Никогда не
слышала этого имени. Она что, тоже здесь?
-- Не знаю. Но я не раз здесь с нею встречался.
Воздух в комнате был тягучим и спертым. Вдохнув его, я снова
почувствовал густой приторный аромат. Наверное, где-то стояла ваза с
цветами. Они колыхались там, во тьме. В источающем удушливый запах мраке я
терял связь со своим телом. Казалось, я превращаюсь в крошечное насекомое,
прокладывающее себе путь меж гигантских лепестков. Там сладкий нектар,
пыльца, нежные волоски тычинок. Они ждут моего вторжения и вмешательства,
нуждаются в нем.
-- Для начала хотелось бы узнать, кто ты, -- начал я. -- Ты говоришь,
что я тебя знаю. Но я никак не могу вспомнить. Кто ты такая?
-- Кто я такая? -- повторила за мной женщина, однако без тени насмешки.
-- Знаешь, что-то выпить хочется. Налей-ка нам виски со льдом. Выпьешь со
мной?
Выйдя в гостиную, я откупорил бутылку с виски, бросил лед в стаканы и
наполнил их. В потемках эта операция заняла у меня довольно много времени.
Со стаканами я вернулся в спальню. Женщина попросила поставить их на столик
у изголовья кровати и сесть рядом на стул.
Я сделал, как было сказано: один стакан поставил на столик и, держа в
руке второй, уселся на обтянутый материей стул с подлокотниками, стоявший
чуть в стороне. Глаза немного привыкли к отсутствию света, и я различил, как
передо мной бесшумно шевельнулась