Чего только они на своем веку не
повидали! Ведь я целый год каждый день в них ходил. Сколько раз перелезал
через стену за домом, вляпывался в собачье дерьмо на нашей дорожке,
спускался в колодец. Ничего удивительного, что они вид потеряли. С тех пор
как я ушел с работы, мне ни разу не приходило в голову подумать: а в чем я
хожу? Посмотрев теперь на то, что у меня на ногах, я воочию убедился, как я
одинок, как сильно оторвался от жизни. Надо бы новое что-нибудь купить.
Нельзя больше ходить в этих тапочках.
Гайдн кончился. Финал оказался вялый -- мелодия будто оборвалась на
полуслове. После небольшой паузы зазвучал Бах, какая-то вещь для клавесина
(впрочем, и сейчас я не дал бы стопроцентную гарантию, что не ошибаюсь). Я
несколько раз клал ногу на ногу, менял их. Зазвонил телефон. Парень заложил
страницу полоской бумаги, захлопнул книгу и, отодвинув в сторону, снял
трубку. Держа ее возле уха, легонько кивнул головой, поглядел на календарь и
сделал в нем пометку. Потом поднес трубку к крышке стола и два раза стукнул
по дереву, как в дверь, после чего положил ее обратно на рычаг. Все
продолжалось секунд двадцать, и за это время парень не проронил ни слова.
Немой он, что ли? Со слухом у него все в порядке -- ведь среагировал на
звонок и слушал, что ему говорили в трубку.
Какое-то время парень с задумчивым видом смотрел на телефон, потом без
единого звука встал из-за стола, подошел ко мне и уселся рядом. Ровненько
положил руки на колени. Глядя на его лицо, можно было догадаться, что и
пальцы у него -- красивые и тонкие. Так и оказалось. Кожа на костяшках
собралась в складки. Совсем без складок пальцев не бывает -- иначе ими даже
не пошевелишь. Но у него складок было совсем мало -- необходимый минимум,
так сказать. Я тупо глазел на его руки и думал, что он, должно быть, -- сын
той самой женщины: форма пальцев у них очень похожа. Теперь стали заметны и
другие схожие черты: такой же небольшой, слегка заостренный нос, кристально
чистый взгляд. Парень снова приветливо улыбнулся. Улыбка на его лице
появлялась и исчезала совершенно естественно. Так грот на морском берегу
наполняется водой, которую приносит прилив, и спокойно отдает ее, когда
волна откатывается назад. Парень поднялся -- так же резко, как и сел, -- и,
повернувшись ко мне, беззвучно зашевелил губами. По артикуляции было
понятно, что он хотел сказать: "Сюда, пожалуйста". Я встал и пошел за ним.
Отворив внутреннюю дверь, он пригласил меня войти.
За дверью обнаружилась тесная кухонька с мойкой, а за ней -- еще одна
комната, очень похожая на приемную, где я сидел, только поменьше. Здесь был
такой же изрядно потертый кожаный диван, такое же окно. На полу -- ковер
того же цвета. В центре стоял большой специальный рабочий стол, на нем
аккуратно разложены ножницы, ящички с инструментами, карандаши, журналы с
выкройками. Тут же -- два портновских манекена. На окне -- не жалюзи, а
плотно закрытые двойные шторы, из ткани и тюля. Верхний свет не включен,
поэтому в комнате темновато, как пасмурным вечером. В торшере возле дивана
одна лампа не горела. На столике перед диваном -- стеклянная ваза с чистой
водой, в которой стояли белые гладиолусы, совсем свежие, словно только что
срезанные. Музыки в этой комнате слышно не было, стены голые -- ни картин,
ни часов.
Парень жестом предложил мне сесть. Когда я устроился на диване (он
оказался таким же удобным, как тот, что стоял в приемной), он достал из
кармана брюк что-то вроде очков для плавания и показал мне. Это
действительно были очки, самые обыкновенные -- из резины и пластмассы. Почти
в таких же я плавал в бассейне. Зачем здесь понадобились очки, я понятия не
имел.
-- Не бойтесь, -- сказал парень. Точнее, не сказал, а произнес одними
губами и чуть пошевелил пальцами. Но я все равно его понял и согласно
кивнул.
-- Наденьте это и не снимайте, пока я сам не сниму. И не двигайте их.
Вы поняли меня? Я снова кивнул.
-- Вам никто не причинит зла. Все будет хорошо. Не беспокойтесь.
Я опять ответил кивком.
Парень зашел сзади и надел мне очки. Поправил сзади резинку, проверил,
плотно ли прилегают прокладки. От моих эти очки отличались тем, что в них
ничего не было видно. Прозрачную пластмассу чем-то наглухо закрасили, и меня
окружила плотная -- и искусственная -- пустота. Я вообще ничего не видел, не
знал даже, где торшер. Была иллюзия, что меня самого замазали толстым слоем
неизвестно чего.
Парень тихонько положил руки мне на плечи, точно хотел ободрить. Пальцы
у него были тонкие и очень деликатные, но вовсе не слабые. Их четкие касания
напоминали пальцы пианиста на клавиатуре. Через них мне передавалось
дружеское расположение, вернее, не расположение... но что-то очень близкое к
тому. "Все будет хорошо. Не беспокойтесь", -- говорили мне пальцы. Я кивнул,
и парень вышел из комнаты. Послышались его удаляющиеся шаги. Дверь
отворилась и закрылась.
x x x
После его ухода я какое-то время просидел в той же позе. Темнота, в
которой я оказался, была какая-то странная. Такая же кромешная, как тьма,
что окружала меня в колодце, но... совсем не такая. Ни направления, ни
глубины, ни веса... эта темнота была абсолютно неосязаема. Не темнота даже
-- скорее небытие. Меня просто технически лишили зрения, ослепили на время.
Мышцы сократились и затвердели, горло пересохло. Что же будет дальше? Тут я
вспомнил, как парень прикоснулся ко мне. "Не беспокойтесь", -- говорили его
пальцы. Не знаю почему, но мне показалось, что его словам можно верить.
В комнате было очень тихо, и когда я задержал дыхание, мною овладело
ощущение, что мир замер и все сейчас погрузится на дно, в неведомые вечные
глубины. Нет -- мир продолжал свое движение. Дверь отворилась, и в комнату
на цыпочках вошла женщина.
Я понял, что это женщина, по тонкому аромату духов. От мужчины так не
пахнет. Дорогие духи, наверное. Запах показался знакомым -- я пытался
вспомнить его, но не получалось. Похоже, неожиданно лишившись зрения, я стал
терять и обоняние. И все же это был другой запах: духи той шикарно одетой
дамы, что пригласила меня сюда, пахли иначе. Послышалось легкое шуршание
одежды: женщина пересекла комнату и мягко присела на диван справа от меня.
Она сделала это тихо, невесомо -- так могла только миниатюрная женщина.
Сидя рядом, она пристально смотрела на меня. Я кожей ловил на себе ее
взгляд и понимал: человек может чувствовать взгляды других, и глаза для
этого не нужны. Женщина, не двигаясь, пристально меня разглядывала. Дышала
тихо, совсем неслышно. Не меняя позы, я уставился в темноту прямо перед
собой. Родимое пятно на щеке, как мне показалось, начало теплеть и
потемнело. Женщина протянула руку и осторожно, как какой-то дорогой и
хрупкой вещи, коснулась отметины кончиками пальцев и стала легонько
поглаживать.
Я не знал, как реагировать, и понятия не имел, какой реакции она ждет
от меня. Реальность осталась где-то далеко. Во всем этом чувствовалась
странная отчужденность: казалось, я хочу на ходу перепрыгнуть из своего
вагона в чужой, что движется с другой скоростью. Я напоминал себе дом,
оставленный хозяевами в пустоте отчуждения, -- совсем как дом Мияваки. А эта
женщина вошла в брошенный дом и зачем-то по-хозяйски ощупывает стены и
столбы, на которых он держится. Но каковы бы ни были причины, заброшенный
дом (а я -- всего лишь такой дом) не в состоянии ничего сделать, да в этом и
нужды нет. От такой мысли стало немного легче.
Женщина не говорила ни слова. В комнате повисла густая тишина, которую
нарушал только шорох ее платья. Женские пальцы скользили по моей коже,
словно пытались расшифровать мелкие тайные письмена, нанесенные на нее
давным-давно.
Женщина перестала гладить мое пятно, поднялась с дивана и, зайдя сзади,
коснулась его языком. В следующий момент она уже облизывала его, как Мэй
Касахара в саду прошлым летом. Только получалось это у нее гораздо более
умело. Язык ловко, с разной силой и под разным углом, прилегал к коже,
пробовал ее на вкус, обсасывал, дразнил. Ощутив влажную горячую резь внизу
живота, я постарался сдержать нарастающее возбуждение. Эрекции еще только не
хватало. Полный бред! Но совладать с собой не смог.
Я попробовал совместить свое "я" с заброшенным домом -- представлял
себя балкой, стеной, потолком, полом, крышей, окном, дверью, камнем. Это
казалось естественным и логичным.
Я закрыл глаза и отделился от своей телесной оболочки с ее грязными
теннисными тапочками, нелепыми очками, идиотской эрекцией. Оказалось,
расстаться с бренным телом не так уж и трудно. Стало немного легче -- по
крайней мере, удалось избавиться от сковывавшей неловкости. Я -- заросший
сорняками сад, я -- не умеющая летать каменная птица, я -- высохший колодец.
Я знал: женщина -- внутри брошенного дома, а я и есть тот самый дом. Ее не
видно, но меня это больше не волнует. Если она ищет что-то внутри -- значит,
надо дать ей это.
x x x
Ход времени смешался, утратив четкость и последовательность. Вокруг
меня -- множество временных измерений. В каком из них я сейчас? Я перестал
понимать. Сознание медленно возвращалось в тело, а женщина, казалось,
уходила, как бы меняясь с ним местами. Она покидала комнату так же тихо, как
вошла. Шорох одежды, ускользающий аромат духов. Скрип распахнувшейся и
закрывшейся двери. Частица моего сознания все еще оставалась там, в
заброшенном доме. И в то же время я -- это я и сижу сейчас на этом диване.
Что делать дальше? Я никак не мог решить: где же настоящая реальность? Слово
"здесь" мало-помалу как бы расщеплялось внутри меня. Вот он я -- здесь, но и
здесь тоже я. И то и другое выглядело одинаково реальным. Я сидел на диване,
захваченный этой удивительной раздвоенностью.
x x x
Немного погодя дверь отворилась, и в комнату кто-то вошел. По звуку
шагов я понял: тот самый парень. Мне запомнились его шаги. Он обошел меня
вокруг и снял очки. В комнате было темно, горела лишь слабая лампочка в
торшере. Я легонько потер ладонями глаза, чтобы скорее привыкли к реальному
миру. На парне появился пиджак -- темно-серый, в зеленую крапинку, прекрасно
подходивший под цвет галстука. С улыбкой он мягко взял меня за руку, помогая
подняться с дивана, и подвел к двери в глубине комнаты. За дверью оказалась
ванная. Кроме туалета там имелась маленькая душевая кабина. Усадив меня на
крышку унитаза, парень открыл кран, дождался, пока пойдет горячая вода, и
жестом предложил мне принять душ. Вручил новый кусок мыла, предварительно
сняв упаковку. Потом вышел и закрыл за собой дверь. Почему я должен
принимать здесь душ? С какой стати?
Разоблачившись, я понял причину. Оказывается, я сам не заметил, как
кончил в трусы. Я тут же принялся отмываться под струями горячей воды куском
зеленого мыла. Смыл прилипшую к волосам на лобке сперму. Выйдя из душа,
вытерся большим полотенцем. Рядом с полотенцем лежали упакованные в целлофан
трусы "Калвин Кляйн" и майка. Размер был мой. Может, они заранее
планировали, что я тут у них обкончаюсь? Я немного посмотрел на свое
отражение в зеркале. Голова соображала плохо. Выбросил перепачканные трусы в
корзину для мусора, надел вместо них свежие и такую же чистую новую белую
майку. Потом -- джинсы, натянул через голову джемпер. Надел носки, свои
замызганные теннисные тапочки, спортивную куртку и вышел из комнаты.
x x x
Парень ждал меня и проводил в уже знакомую приемную.
Там ничего не изменилось. На столе лежала та же книга с заложенной
страницей, рядом -- компьютер. Из динамиков доносилась какая-то незнакомая
классическая мелодия. Усадив меня на диван, парень принес стакан в меру
охлажденной минеральной воды. Я выпил половину и произнес: "Что-то я устал".
Голос показался чужим -- ничего такого говорить я не собирался. Слова
взялись откуда-то сами собой, независимо от моей воли. Хотя голос, конечно,
был мой.
Кивнув, парень извлек из внутреннего кармана пиджака белый конверт и
сунул его в карман моей куртки -- как вставляют в строку точное определение.
Еще раз слабо кивнул. Я посмотрел в окно. Уже стемнело, город сиял неоновыми
вывесками, зажженными окнами домов, уличными фонарями и фарами автомобилей.
Находиться здесь дальше было невыносимо мучительно. Я молча поднялся с
дивана, пересек комнату, открыл дверь и вышел. Парень, стоя за столом,
наблюдал за мной, но ничего не сказал и останавливать меня не стал.
x x x
На станции "Акасака мицукэ" бурлил разъезжавшийся по домам после работы
народ. Лезть в душное метро не хотелось, и я решил пройтись. Мимо Дома
приемов вышел у станции ╗цуя на проспект Синдзюку-дори и заглянул в
небольшое малолюдное кафе. Спросил маленькую кружку бочкового пива, сделал
глоток и понял, что голоден. Заказав легкую закуску, поглядел на часы: почти
семь. Впрочем, время сейчас почти не имело для меня значения.
Повернувшись, я почувствовал, что во внутреннем кармане куртки что-то
лежит. Ага -- конверт, что передал мне парень при расставании. Я совсем
забыл про него. Обыкновенный белый конверт -- правда, куда тяжелее, чем
кажется с виду. Не просто увесистый, а наполненный какой-то необычной
тяжестью. Будто что-то массивное сидело внутри конверта, затаив дыхание.
После недолгих колебаний я вскрыл его -- все равно это пришлось бы сделать
рано или поздно. В конверте оказалась пачка аккуратно сложенных купюр по
десять тысяч иен, новеньких, без единого сгиба. Из-за этого они казались
ненастоящими, хотя у меня не было причин сомневаться в их подлинности.
Двадцать банкнот. Для пущей уверенности я пересчитал еще раз. Все правильно,
двадцать -- двести тысяч иен. Я положил деньги обратно в конверт и запихал в
карман. Взял со стола вилку и бессмысленно принялся рассматривать ее.
Первое, что пришло в голову: куплю-ка я на них новые ботинки. Сейчас они
нужны мне больше всего. Расплатившись по счету, я вышел из кафе и направился
в большой обувной магазин, здесь же, на Синдзюку-дори. Не глядя на цену,
выбрал самые простые кроссовки синего цвета, сказал продавцу свой размер.
-- Если подойдут, прямо в них и пойду. Средних лет продавец (а может, и
хозяин магазина) ловко продел в кроссовки белые шнурки и поинтересовался:
-- А что будем делать со старыми?
Я ответил, что тапочки можно выбросить, но потом передумал и сказал,
что заберу с собой.
-- Старая добрая обувь, пусть даже малость поношенная, очень даже может
пригодиться, -- проговорил продавец, приятно улыбнувшись с таким видом,
точно хотел сказать, что такая рухлядь для него -- картина привычная.
Запихал мои теннисные тапочки в коробку из-под новых кроссовок и положил в
бумажный пакет с ручками. Тапочки лежали в коробке как два маленьких мертвых
зверька. Я отдал за покупку новенькую банкноту в десять тысяч, а на сдачу
получил несколько неновых тысячеиеновых бумажек. Держа пакет со старыми
тапочками, сел в поезд на линии Одакю и поехал домой. Смешавшись с ехавшими
с работы пассажирами, я вцепился в поручень и думал о том, сколько обновок
мне сегодня перепало -- новые трусы, новая майка, новая обувь.
x x x
Дома я, как обычно, сел в кухне за стол, поставил перед собой бутылку
пива и стал слушать по радио музыку. А потом захотелось с кем-нибудь
поговорить. О погоде, о глупости правительства -- о чем угодно. Только бы
говорить -- но с кем? К сожалению, собеседников у меня не было. Даже кот --
и тот пропал.
x x x
На следующее утро за бритьем я, как всегда, изучал в ванной в зеркале
пятно на лице. Никаких изменений. Устроившись на веранде, я впервые после
долгого перерыва принялся разглядывать наш маленький сад -- и провел весь
день в полном безделье. Утро стояло прекрасное, ему на смену пришел такой же
замечательный день. Была ранняя весна; легкий ветерок еле слышно шелестел
листьями деревьев.
Я достал из кармана куртки конверт с девятнадцатью десятитысячными
купюрами и положил его в ящик стола, ощутив в руке загадочную тяжесть,
содержавшую некий непонятный мне смысл. Что-то все это напоминает. Весьма и
весьма. Не сводя глаз с лежавшего в ящике конверта, я пытался вспомнить, что
же именно. Напрасно.
Задвинув ящик, я пошел на кухню, приготовил чай и стал пить, стоя перед
мойкой. И тут вспомнил. То, чем я вчера занимался, удивительно походило на
работу девушек по вызову, о которой рассказывала Крита Кано. Приходишь куда
тебе говорят, спишь с незнакомым человеком, получаешь вознаграждение.
Правда, с той женщиной я не спал (только кончил, даже штанов не снимая), но,
по большому счету, -- то же самое. Мне нужно много денег, и чтобы получить
их, я предлагаю свое тело другому человеку. Я пил чай и думал об этом.
Вдалеке залаяла собака. Потом прогудел винтовой самолет. Порядка в мыслях
по-прежнему не было. Я вернулся на веранду и снова стал смотреть на залитый
светом дня сад. Когда это надоело, перевел взгляд на ладони. Надо же: я
сделался проституткой! Кто бы мог подумать, что я буду торговать своим
телом? И что в первую очередь куплю на эти деньги новые кроссовки?
Я решил подышать воздухом и сходить куда-нибудь недалеко за покупками.
Надел новые кроссовки, вышел на улицу. Казалось, обувь сделала меня новым
человеком -- совсем не таким, каким я был прежде. Немножко по-другому
выглядели улицы, лица прохожих. В ближайшем супермаркете я купил овощи,
яйца, молоко, рыбу и кофе в зернах, расплатившись полученной вчера вечером в
обувном магазине сдачей. Хотелось откровенно рассказать сидевшей за кассой
круглолицей женщине средних лет, что эти деньги я заработал вчера продажей
своего тела. И получил за это двести тысяч иен. Двести тысяч! В юридической
фирме, где я раньше работал, надо каждый день горбатиться до полусмерти
целый месяц, чтобы тебе заплатили чуть больше ста пятидесяти. Вот что
хотелось ей поведать, но я, конечно, промолчал. Только отдал деньги и забрал
бумажный пакет с продуктами.
Одно ясно: окружающий мир пришел в движение, говорил я себе, шагая с
пакетом в руках. Теперь надо только держаться покрепче, чтобы не вылететь из
седла. Удержусь -- может, и смогу прийти куда-нибудь. В любом случае это
будет совсем другое место -- не то, где я нахожусь сейчас.
x x x
Предчувствие не обмануло. Дома меня встретил кот. Только я открыл
входную дверь, как он, держа трубой слегка загнутый на кончике хвост, вышел
навстречу, громко мяукая, словно жаловался на мое долгое отсутствие. Да, это
был Нобору Ватая, без вести пропавший почти год назад. Я поставил пакет с
продуктами и подхватил кота на руки.
7. Напряги извилины -- и догадаешься (Рассуждения Мэй Касахары. Часть
2)
"Привет, Заводная Птица!
Ты, наверное, думаешь, что я сижу сейчас в классе перед раскрытым
учебником и что-нибудь зубрю, как обыкновенная школьница. Когда мы
встретились с тобой в последний раз, я сама тебе сказала, что перехожу в
другую школу, так что ничего удивительного нет, если ты так подумал. Я ведь
и вправду пошла в школу, далеко-далеко отсюда. Это такой частный пансион для
девочек. Клевое местечко: комнаты как в гостинице -- чистые, в общем, что
надо; буфет -- ешь что хочешь, на выбор; теннисные корты, большой бассейн --
все новенькое, все сверкает. Ну и плата, конечно, по высшему разряду.
Короче, местечко для богатеньких дочек. Но не для простых, а с проблемами.
Понимаешь, что это такое? Лесная школа высшей категории в горах. Обнесена
высоченной стеной, а на ней -- колючая проволока. Здоровенные металлические
ворота -- Годзилла и тот не вышибет, охранники -- как роботы, караулят по
сменам, круглые сутки. Главное для них -- не посторонних не пустить, а
никого наружу не выпустить.
Ты спросишь: "Но если ты знала, что это за место, зачем туда поехала?
Не надо было". Все правильно. Но, сказать по правде, у меня не оставалось
выбора. Со мной всегда куча проблем, и ни одна школа, кроме этой, не
соглашалась взять меня к себе. Тут самые добренькие нашлись. А мне хотелось
как-нибудь вырваться из дома, вот я и решила: "Ладно! Место, конечно,
жуткое, но что делать? Поеду пока, а там посмотрим". Но там такой мрак
оказался! Вот говорят: "кошмар, кошмар", но это хуже любого кошмара. Мне там
все время снилась всякая чертовщина. Открываю глаза вся в поту и думаю: "Уж
лучше не просыпаться". Потому что мои сны-ужастики во много раз лучше того,
что наяву происходило. Ты меня понимаешь, Заводная Птица? Случалось тебе
когда-нибудь попадать в такую засаду, а?
В общем, просидела я полгода в этом хай-класс-отеле (он же тюрьма, он
же лесная школа), а когда приехала весной на каникулы, так прямо предкам и
объявила: если мне опять туда ехать, тогда все -- я руки на себя наложу.
Затолкаю себе в глотку три ватных тампона и выпью ведро воды; вены на руках
перережу; сигану со школьной крыши вниз головой. На полном серьезе
предупредила, без шуток. У моих предков на двоих воображения -- как у
лягушки, не больше, но жизненный опыт помог -- до них дошло, что я их на
испуг не беру, раз сказала -- значит, так и будет.
Так что в эту проклятую школу я не вернулась. Конец марта и весь апрель
просидела дома -- читала книжки, телик смотрела или вообще ничего не делала,
валяла дурака. И раз по сто на день думала: "Вот бы с Заводной Птицей
повидаться". Так хотелось выйти на нашу дорожку, перелезть через стену и
встретиться с тобой. Но не так-то это просто. Было б то же самое, что
прошлым летом. Поэтому я просто глядела на дорожку и думала: чем ты сейчас
занимаешься? В мир медленно и тихо входит весна, а что с тобой происходит в
этом мире? Вернулась ли к тебе Кумико? Что стало с этими странными
гражданками -- Мальтой и Критой? Что слышно про кота Нобору Ватая? Прошло ли
пятно у тебя на лице?
Через месяц такая жизнь опротивела мне до предела. Не знаю, как
получилось, но наши окрестности превратились для меня в "мир Заводной
Птицы", и я, находясь здесь, втягиваюсь в этот мир, становлюсь всего-навсего
его частицей. Это происходит незаметно, как-то само собой. И это не
какой-нибудь пустяк. Ты, конечно, в этом не виноват, Заводная Птица, и все
же... Мне надо было искать свое собственное место. Думала я, думала и,
наконец, придумала.
x x x
(Подсказка)
Ты поймешь, что это за место, если хорошо-хорошо подумаешь. Догадаешься
-- только извилины напрячь надо. Это не школа, не гостиница, не больница, не
тюрьма и не дом. Это место -- особое, и находится оно далеко-далеко. Это...
секрет. Пока во всяком случае.
x x x
Место, где я живу теперь, тоже в горах и тоже огорожено стеной (правда,
не такой крутой). Ворота опять же имеются, при них -- старичок сторож, хотя
вход и выход совершенно свободный. Территория большая, места много -- есть
даже маленький лесок и пруд, пойдешь гулять на рассвете -- звери разные
попадаются. Львы, зебры... да нет, шучу-- барсуки, фазаны. Маленькие такие,
просто прелесть. А еще там есть общежитие, в нем я и живу. Комната на
одного, не такая, конечно, как в суперотеле-тюрьме-лесной школе, но тоже
чистенькая. Еще... хотя погоди, о своей комнате я уже вроде в прошлый раз
писала. На полке магнитола (та самая, здоровая, помнишь?). Я сейчас завела
Брюса Спрингстина. Можно слушать на полную катушку -- сегодня воскресенье,
после обеда все разошлись гулять, и ябедничать никто не станет.
По уикендам выбираюсь в городок поблизости пошарить кассеты с записями
в музыкальном магазине. Сейчас это -- мое единственное развлечение. (Книжек
почти не покупаю. Если захочется почитать что-нибудь, можно в библиотеке
взять.) Подружка из соседней комнаты купила машину б/у и подвозит меня до
городка. Я и сама пробовала на ней ездить. Тут такой простор, можно учиться
рулить сколько хочешь. Прав еще нет, но все равно -- уже здорово получается.
Хотя, сказать по правде, кабы не кассеты, делать в этом городке
совершенно нечего. Развлечений никаких. Все говорят: если хоть раз в неделю
туда не ездить -- с ума сойдешь, а я кайф ловлю, когда все уходят, -- сижу
одна и любимую музыку слушаю. Как-то раз мы с девчонкой -- той, у которой
машина, -- поехали на свидание. Просто посмотреть, что из этого выйдет. Она
как раз из тех мест и многих там знает. Мне достался неплохой парень,
студент, но... как сказать?., я все никак не разберусь со своими чувствами.
Они построились там, вдали, как выставленные в тире куклы, и между мной и
ними, кажется, висят прозрачные занавески в несколько рядов.
x x x
Скажу честно, Заводная Птица: когда мы с тобой встречались прошлым
летом -- сидели вдвоем у тебя на кухне, пили пиво и разговаривали, -- я все
время думала: "А вдруг он сейчас меня повалит и попытается изнасиловать? Что
тогда делать?" Непонятно. Конечно, я бы начала брыкаться, кричать:
"Прекрати! Не надо, Заводная Птица!" Но тут же стала бы думать: а почему,
собственно, "не надо" и зачем тебе "прекращать"? В голове бы совсем
помутилось, и пока я бы разбиралась, что к чему, ты бы уже меня изнасиловал.
От таких мыслей сердце колотилось как бешеное. "Вот попала! За что?" --
стучало в голове. Ты, верно, и не догадывался, что у меня в голове. Я дура,
да? Точно, дура! Но тогда это было для меня абсолютно серьезно, ты даже не
знаешь, как серьезно. Вот почему я лестницу вытащила и закрыла тебя в
колодце. "Фу-у! Заводной Птицы теперь нет, можно голову больше не ломать и
жить спокойно".
Уж ты извини, Заводная Птица. Нельзя было так с тобой поступать (да и
ни с кем другим тоже). Иногда ничего не могу с собой поделать. Понимаю, что
творю, а остановиться -- не получается. Это мое слабое место.
Вряд ли ты собирался меня насиловать. Сейчас я почему-то уверена в
этом. То есть ты не то чтобы ни за что на меня не кинулся (никто ведь не
знает наверняка, что может случиться) -- просто вряд ли решился бы на такое.
Не знаю, как понятнее сказать, но почему-то мне так кажется.
Ну ладно, хватит про изнасилования.
Короче, какие уж там свидания -- я все равно ни на чем сосредоточиться
не могу. Смеюсь, болтаю, а мысли все время витают неизвестно где, как
выскользнувший из рук воздушный шарик. Думаю то об одном, то о чем-нибудь
совсем другом. Хочется еще немного побыть одной, подумать спокойно, чтобы
никто не мешал. В этом смысле я, похоже, пока только "на пути к
выздоровлению".
Скоро напишу еще. В следующий раз, может, пройдем с тобой дальше.
P.S. Попробуй догадаться до следующего моего письма, где я сейчас и чем
занимаюсь".
8. Мускатный Орех и Корица
Кот весь -- от морды до кончика хвоста -- был заляпан засохшей грязью,
шерсть перепуталась и свалялась клочками, как будто он долго валялся где-то
на помойке. Держа мурлыкавшего в экстазе кота, я учинил ему тщательный
осмотр. Бродяга немного похудел, однако морда, тело, шерсть почти не
изменились с тех пор, как я видел его последний раз. Глаза чистые, ни ран,
ни царапин. По виду не скажешь, что он почти целый год где-то скитался.
Скорее он походил на гулящего котяру, который вернулся домой после бурной
ночи.
На веранде я положил в тарелку купленные в супермаркете кусочки
макрели. Кот, судя по всему, был голодный как волк и смел рыбу в один
момент, давясь и срыгивая. Отыскав под раковиной специальную кошачью миску,
я налил в нее доверху холодной воды. Кот выхлебал почти все и, передохнув
немного, принялся вылизывать свою запачканную шубу, но потом вдруг как бы
вспомнил о моем присутствии, забрался ко мне на колени и, свернувшись
клубочком, уснул.
Животное спало, подвернув под себя передние лапы и уткнувшись носом в
собственный хвост. Его мурлыканье, поначалу громкое, становилось все тише,
пока, наконец, он не расслабился окончательно -- до желеобразного состояния
-- и не погрузился в сон. Я сидел на веранде на солнышке и легонько
поглаживал кота, стараясь не разбудить. Со мной так много всего произошло,
что я, честно говоря, почти забыл о том, что он пропал. И сейчас при виде
маленького мягкого существа, доверчиво дрыхнувшего на коленях, у меня
потеплело в груди. Я положил руку коту на грудь и ощутил еле заметные частые
удары его сердца. Как и мое, оно без устали усердно отбивало отведенный
этому маленькому телу срок.
Где он бродяжничал все это время? Что делал? Почему вдруг вернулся
сейчас домой? Если бы только можно было спросить у него: где ты шлялся целый
год? Зачем? Где остались следы потерянного тобой времени?
x x x
Я принес на веранду старую подушку и уложил на нее кота. Он был вялый и
какой-то измочаленный, как выстиранная тряпка. Когда я взял зверя на руки, у
него чуть приподнялись веки и приоткрылся рот, но он не издал ни звука.
Устроившись поудобнее на подушке, кот зевнул и снова отключился, а я,
убедившись в этом, пошел на кухню разбирать купленные продукты. Убрал в
холодильник тофу, овощи и рыбу, потом на всякий случай заглянул на веранду.
Кот дрых в той же позе. Мы в шутку называли его Нобору Ватая -- уж больно он
напоминал выражением глаз брата Кумико, но это было не настоящее имя. Мы с
Кумико все собирались его как-нибудь назвать -- и так целых шесть лет
прошло.
Хотя кличка "Нобору Ватая" совсем не подходила нашему коту. Даже в
шутку. Уж больно разросся за эти шесть лет настоящий носитель этого имени.
Величать так бродягу дальше никак нельзя. Нужно что-то для него придумать,
пока он опять не сбежал. Срочно. Что-нибудь попроще, поконкретнее --
настоящее новое имя. Видимое, осязаемое. Такое, чтобы от клички "Нобору
Ватая" ни воспоминаний, ни отзвука, ни смысла не осталось.
Я поднял с пола тарелку, в которой лежала рыба. Посуда сверкала
чистотой, будто ее вымыли и вытерли. Видно, угощение понравилось коту.
Хорошо, что мне в голову пришло купить макрель как раз перед тем, как эта
скотина заявилась домой. Добрый знак -- и для меня, и для кота. Назову-ка я
его Макрель. Почесывая кота за ухом, я объявил ему: "Вот так, дружище! Ты
больше не Набору Ватая, Ты теперь Макрель". Я выкрикнул бы эти слова громко,
на весь свет, если б мог.
До вечера я просидел на веранде с Макрелью и с какой-то книжкой. Кот
спал беспробудно-- может, хотел во сне вернуть обратно нечто такое, что было
утрачено; его бока поднимались и опускались в такт тихому размеренному
дыханию, напоминавшему шум далеких кузнечных мехов. Время от времени я
протягивал руку к его теплому телу, чтобы убедиться, что он в самом деле
здесь, со мной. Как это замечательно: протянуть руку, коснуться и
почувствовать чье-то тепло. Как долго, сам того не замечая, я жил без этих
ощущений.
x x x
Утром Макрель никуда не делся. Когда я открыл глаза, он спал рядом на
боку, вытянув лапы. Ночью он, похоже, просыпался и всего себя вылизал
начисто -- не осталось ни грязи, ни колтунов, и он вновь сделался прежним
пушистым красавцем. Подержав немного Макрель на руках, я угостил его
завтраком, сменил воду в миске. Потом отошел подальше и позвал: "Макрель!"
На третий раз кот повернулся в мою сторону и тихонько мяукнул в ответ.
Надо было начинать новый день. Я ополоснулся под душем, выгладил
свежевыстиранную рубашку, летние брюки и новые кроссовки. Хотя небо затянули
облака, было не холодно: я решил обойтись без пальто и облачился только в
толстый свитер. Доехав на электричке до Синдзюку, прошел подземным переходом
до площади у западного вестибюля вокзала и уселся на любимую скамейку.
x x x
Моя новая знакомая явилась сразу после трех. Увидев меня, не выказала
никакого удивления. Я тоже отреагировал на ее появление спокойно. Мы будто
договорились встретиться заранее и даже не поздоровались. Я лишь чуть поднял
голову, а она едва заметно улыбнулась при виде меня.
Одета она была по-весеннему: оранжевый топ из хлопка и узкая юбка цвета
топаза; в ушах -- маленькие золотые сережки. Сев рядом, как обычно, достала
из сумочки "Вирджинию Слимз", молча взяла сигарету и поднесла к ней
миниатюрную золотую зажигалку. На этот раз закурить мне уже не предлагала.
Сделав с задумчивым видом две-три неторопливые затяжки, она вдруг бросила
сигарету на землю, как бы желая проверить, действует ли еще сегодня закон
всемирного тяготения. Потом легонько дотронулась до моего колена и со
словами: "Пойдем со мной" встала со скамьи. Я потушил ногой брошенный окурок
и поднялся следом. Подняв руку, она остановила проезжавшее мимо такси и села
в машину. Я последовал за ней. Женщина четко назвала водителю адрес на Аояме
и, пока мы добирались туда по запруженным улицам, не проронила ни слова. Я
рассматривал в окно Токио и по дороге от западного вестибюля Синдзюку до
Аоямы заметил несколько новых зданий, которых прежде не видел. Женщина тем
временем писала что-то маленькой золотой ручкой в извлеченном из сумочки
блокноте, периодически поглядывая на часы, словно проверяя. Часы -- тоже
золотые, с браслетом. Похоже, все эти мелочи, которые она носила и имела при
себе, были из золота. А может, в золото обращалось все, к чему она
прикасается?
Женщина привела меня в один бутик на Омотэ-сандо53, где
продавались вещи известных модельеров, и выбрала для меня два костюма --
серый с синевой и темно-зеленый, оба из тонкого материала. Модные -- в таких
в юридическую контору не походишь -- и стоили немало, сразу видно. Ничего
объяснять она не стала, да я и не требовал объяснений, делал, что говорят, и
все. Это напомнило мне фильмы "интеллектуального кино", которые я смотрел в
студенческую пору. В них никогда ничего не объяснялось: считалось, что
объяснения помешают воспринимать реальность в том виде, как она в этих
фильмах представлена. Вполне допускаю, что такой взгляд на вещи имеет право
на существование, но мне как человеку живому, из плоти и крови,
соприкосновение с этим миром казалось непривычным и удивительным.
Сложения я самого обыкновенного, среднего, так что подгонять одежду по
размеру, за исключением длины рукавов и брюк, мне не нужно. Женщина
подобрала три сорочки и к ним в тон -- три галстука, добавив к этому пару
брючных ремней и полдюжины носков. Расплатившись кредитной карточкой,
попросила доставить купленные вещи ко мне домой. Видимо, в голове у нее уже
сложилось четкое представление о том, какую одежду и как я должен носить,
поэтому выбор вещей времени почти не занял. Я бы ластик в магазине
канцтоваров дольше выбирал. При всем при том нельзя было не признать, что у
нее великолепный вкус. Сорочки и галстуки, на которые она указывала, почти
не задумываясь, по цвету и фасону подходили идеально, словно их выбирали
долго и тщательно, и сочетания получились весьма оригинальные.
Потом она повела меня в магазин обуви, где купила под костюмы две пары
туфель. На это тоже много времени не ушло. Опять кредитная карточка и
распоряжение отвезти покупки ко мне. Может, и не следовало специально
договариваться о доставке на дом двух пар обуви, но, похоже, такова была ее
манера: быстро выбрать то, что нужно, заплатить по кредитке и попросить
доставить на дом.
Потом мы пошли покупать часы. Там все повторилось. Она приобрела
классные модные часы с ремешком из крокодиловой кожи, здорово подходившие к
костюмам. И на эту операцию времени мы почти не потратили. Стоили часы тысяч
пятьдесят -- шестьдесят. Мои были из дешевой пластмассы и, судя по всему, не
очень ее устраивали. Часы, по крайней мере, на дом доставлять она не
просила. Их упаковали, и она молча вручила коробочку мне.
Следующим пунктом программы стал мужской салон красоты. Помещение
больше напоминало танцкласс -- просторное, с блестящим деревянным полом и
огромными зеркалами во всю стену. В салоне было пятнадцать кресел, и мастера
с ножницами и щетками для волос курсировали по залу, подобно кукловодам. Тут
и там стояли горшки с растениями, из закрепленных на потолке черных
динамиков "Боуз" тихо лилась музыка -- Кит Джарретт выдавал на пианино одно
из своих бессвязных замысловатых соло. Меня сразу проводили в кресло --
наверное, женщина во время нашего похода по магазинам откуда-то сделала
предварительный заказ. Она подробно объяснила худощавому мастеру, что со
мной нужно делать. Видно, они были знакомы. Мастер принялся выполнять
полученные инструкции, поглядывая на меня в зеркало с таким выражением,
точно видел перед собой полную миску волокнистых стеблей сельдерея, которые
ему предстояло съесть. Лицом он походил на молодого Солженицына.
-- Вернусь, когда ты закончишь, -- сказал ему женщина и удалилась
легкой и быстрой походкой.
Парикмахер работал молча, раскрывая рот только по необходимости: "сюда,
пожалуйста", -- чтобы вымыть мне голову, "извините", -- смахивая нападавшие
после стрижки волосы. Когда он отходил от меня, я всякий раз трогал пятно на
правой щеке. Людей в салоне было много, они отражались в висевших по стенам
зеркалах. Среди них я обнаружил и себя вместе с красовавшейся на лице
ярко-синей отметиной. Она уже не казалась мне безобразной или нечистой.
Пятно -- часть меня, то, с чем надо смириться и жить. Время от времени я
чувствовал на нем, на его отражении чьи-то глаза, но понять, кто смотрит,
было невозможно: слишком много фигур мелькало в зеркалах. Я лишь ловил на
себе чужие взгляды.
Стрижка заняла полчаса. Волосы, порядком отросшие с тех пор, как я ушел
с работы, снова стали короткими. Я пересел на один из стульев,
предназначенных для ожидавших очереди клиентов, и, слушая музыку, принялся
листать какой-то журнал, пока не вернулась женщина. Моей новой прической
она, похоже, осталась довольна. Достала из кошелька десятитысячную купюру,
расплатилась, и мы вышли на улицу. Тут она остановилась и оглядела меня с
ног до головы -- как я проделал это со своим котом. Словно хотела убедиться,
не забыла ли чего. Судя по всему, ничего такого она не обнаружила. Взглянула
на свои золотые часы и вздохнула. Было почти семь.
-- Поужинаем? -- спросила женщина. -- Ты как? На завтрак я съел тост да
днем перехватил один пончик. И все.
-- Да, пожалуй.
Она повела меня в итальянский ресторан поблизости. Ее там, видимо,
знали, и нас, ни слова не говоря, провели за тихий столик в глубине зала.
Когда я уселся напротив нее, женщина попросила вынуть из карманов брюк все,
что там было. Я беспрекословно подчинился. Казалось, я разошелся с
реальностью, в которой жил раньше, и теперь она бродила где-то рядом. "Хоть
бы она меня отыскала", -- мелькнуло в голове. В карманах ничего особенного
не нашлось: я выложил на стол ключи, носовой платок, бумажник. Она
посмотрела на них без большого интереса, потом взяла бумажник и заглянула
внутрь. Пять с половиной тысяч иен, телефонная карточка, карточка из банка,
пропуск в бассейн. Только и всего. Ничего особенного. Ничего такого, что
можно понюхать, измерить, потрясти, окунуть в воду, рассмотреть на свет. С
тем же выражением лица она вернула мне мои вещи.
-- Завтра пойди и купи дюжину носовых платков, новый бумажник и чехол
для ключей, -- сказала она. -- Уж это ты сам выберешь. Да, а когда ты в
последний раз покупал нижнее белье?
Я задумался, но так и не вспомнил:
-- Точно не помню. Довольно давно, по-моему. Но вообще я чистоту люблю,
живу один, белье не накапливаю, сразу стираю...
-- Это неважно. Купи еще дюжину маек и трусов, -- отрезала она, давая
понять, что не хочет больше говорить на эту тему. Я молча кивнул.
-- Чеки отдашь мне, я оплачу. И покупай только самое лучшее. За
прачечную я тоже буду платить. Рубашку больше одного раза не надевай --
сдавай в стирку. Понятно?
Я опять кивнул. Слышал бы ее хозяин химчистки у нас на станции -- вот
бы обрадовался. "Но..." -- сказал я про себя, и этот простой коротенький
союз словно приклеился к оконному стеклу одним лишь поверхностным
натяжением, пока мне не удалось вытянуть из него нормальную длинную фразу:
-- Но зачем вам все это -- покупать мне одежду, плати