у командования
Квантунской армии и мул, и тележка подлежат немедленной реквизиции.
-- Подождите! -- вмешался ветеринар. -- На этом муле и тележке мы два
раза в день развозим животным корм. Все работники разбежались. Без мула и
тележки звери с голоду околеют. Они и так еле ноги волочат.
-- Сейчас всем очень тяжело, -- сказал лейтенант. Глаза у него были
красные, лицо заросло щетиной. -- Самое главное -- отстоять столицу.
Животных можете выпустить, если нужно. С опасными хищниками мы уже
разобрались, а остальные ничего никому не сделают, даже если очутятся на
воле. Это приказ военного времени. Дальше вы должны действовать по
обстоятельствам.
Больше не распространяясь на эту тему, лейтенант и солдаты забрали мула
и тележку. Когда они ушли, ветврач и директор посмотрели друг на друга.
Директор отхлебнул чаю, покачал головой и ничего не сказал.
x x x
Часа через четыре солдаты вернулись, ведя запряженного в тележку мула.
На тележке был какой-то груз, затянутый испачканным армейским брезентом. От
жары и тяжелой поклажи мул дышал как загнанный, его шкура блестела от пота.
Восемь солдат со штыками наголо вели четырех китайцев -- молодых, лет по
двадцать, одетых в бейсбольную форму. Руки у них были связаны за спиной.
Судя по иссиня-черным кровоподтекам на лицах, их жестоко били. У одного
правый глаз так заплыл, что его почти не было видно, у другого сочившаяся из
разбитых губ кровь бурыми пятнами засохла на груди. Никаких надписей спереди
на форме не было, остались только следы от оторванных лоскутков с именами. У
каждого из четверки на спине нашит номер: один, четыре, семь и девять.
Ветеринар представить не мог, как китайцы в такой критический момент
оказались в бейсбольной форме и почему солдаты их так избили и привели в
зоопарк. Картина словно из другого мира -- плод творчества душевнобольного
художника.
Лейтенант попросил у директора зоопарка одолжить на время кирки и
лопаты. Офицер казался еще более бледным и измученным, чем в прошлый раз.
Ветеринар отвел маленький отряд в сарай за конторой, где хранились
инструменты. Лейтенант выбрал две лопаты и две кирки и вручил их солдатам.
Потом сказал, чтобы доктор следовал за ним и, оставив своих людей,
направился к зарослям кустарника в стороне от дороги. Ветеринар двинулся
следом. Из-под ног лейтенанта со стрекотом выпрыгивали большущие кузнечики.
Воздух был напитан ароматами летних трав. Время от времени к оглушающему
пиликанью цикад издалека присоединяли свой трубный рев слоны, будто желая
предупредить кого-то.
Не говоря ни слова, лейтенант шагал меж деревьев, пока не вышел на
открытое место. В свое время здесь собирались построить площадку молодняка,
где дети могли бы играть со зверушками. Однако положение на фронтах
ухудшалось, начались перебои со стройматериалами, и этот план отложили на
неопределенный срок. Лейтенант и ветеринар стояли на очищенной от деревьев
круглой площадке, на голой, вытоптанной земле, и солнце, словно выбрав в
лесу именно этот участок, высвечивало только его, как направленный на сцену
прожектор. Остановившись в самом центре круга, лейтенант огляделся по
сторонам и ковырнул землю каблуком армейского ботинка.
-- Мы побудем у вас в зоопарке какое-то время, -- проговорил он,
наклонившись и захватив пригоршню земли.
Ветеринар молча кивнул в ответ. "Непонятно, что они тут делать
собираются", -- подумал он, но спрашивать не стал. Военным лучше вопросов не
задавать. Этому правилу он научился здесь, в Синьцзине, на собственном
опыте. Вопросы их только раздражают, а нормального ответа все равно не
получишь.
-- Для начала выроем здесь большую яму, -- сказал лейтенант, как будто
про себя. Выпрямившись, достал из нагрудного кармана пачку сигарет, взял
одну, другую предложил доктору. Они прикурили от одной спички и стали
сосредоточенно курить, чтобы чем-то заполнить наступившую паузу. Лейтенант
снова ковырнул ботинком землю, начертил каблуком какую-то фигуру и стер.
-- Вы откуда родом? -- наконец спросил он у ветеринара.
-- Из Канагавы. Город Офуна, недалеко от моря. Лейтенант кивнул
-- А вы где родились? -- поинтересовался доктор.
Вместо ответа офицер прищурился и стал наблюдать за поднимающимся
сигаретным дымком. "Бесполезное дело -- военным вопросы задавать", -- снова
подумал ветврач. Сами они вопросы задавать мастера, но очень не любят на них
отвечать. Спросишь, который час, -- и то, наверное, не скажут.
-- Там есть киностудия, -- произнес лейтенант. Ветеринар не сразу
сообразил, что речь идет об Офуне.
-- Да-да. Большая киностудия. Впрочем, я там ни разу не бывал.
Лейтенант бросил окурок на землю и наступил на него.
-- Хорошо бы домой вернуться. Хотя для этого еще надо море переплыть. А
может, мы все здесь останемся. -- Он не поднимал глаза от земли. -- Скажите,
доктор, вы боитесь смерти?
-- Наверное, это зависит от того, как умирать, -- подумав, ответил
ветеринар.
Подняв голову, лейтенант с интересом взглянул на собеседника. Похоже,
он ждал другого ответа.
-- Вы правы. Дело действительно в том, как умирать.
Они снова помолчали. Лейтенант буквально засыпал на ногах от усталости.
Здоровенный кузнечик перепорхнул через них, как птичка, и, громко шелестя
крыльями, скрылся в густой траве поодаль. Офицер взглянул на часы.
-- Ну что ж, надо начинать, -- пробормотал он, будто обращаясь к
кому-то, и, обернувшись к ветврачу, добавил: -- Я попросил бы вас пока не
уходить. Может, у меня еще какая-нибудь просьба будет.
Доктор кивнул.
x x x
Солдаты привели китайцев на вырубку, развязали веревки, которыми были
стянуты их руки. Капрал взял в руки бейсбольную биту (для ветеринара
оставалось загадкой, зачем она здесь понадобилась), начертил большой круг и
по-японски приказал рыть яму такого диаметра. Взяв кирки и лопаты, четверо
китайцев в бейсбольной форме принялись копать. Солдаты тем временем
разделились на две четверки, чтобы отдыхать по очереди. Первая тут же
растянулась в тени деревьев. Видно, у них был страшный недосып -- они
повалились на траву и тут же захрапели. Те, кто остался бодрствовать,
расположились рядом и наблюдали, как продвигается работа у китайцев.
Винтовки с примкнутыми штыками держали наизготовку у пояса. Лейтенант и
капрал также, сменяя друг друга, дремали под деревьями.
Не прошло и часа, как яма была готова. Метра четыре в диаметре,
глубиной -- китайцам по шею. Один из них по-японски попросил напиться.
Лейтенант кивком разрешил, и солдат принес ведро воды. Китайцы стали жадно
пить, передавая друг другу черпак. Вчетвером они выпили почти целое ведро.
Форма на них почернела от крови, пота и грязи. Тем временем лейтенант
приказал двум солдатам прикатить тележку. Капрал снял с нее брезент, под
которым лежали четыре трупа в такой же бейсбольной форме, на вид -- тоже
китайцы. Похоже, их застрелили, вся одежда была в черных кровяных пятнах.
Вокруг уже роились мухи. Судя по засохшей крови, они умерли около суток
назад.
Лейтенант приказал выкопавшим яму китайцам опустить в нее трупы. Ничего
не говоря, с бесстрастным выражением на лицах, они стащили убитых с тележки
и спихнули в яму. Трупы глухо стукнулись о дно. Ветеринару запомнились
номера на их спинах -- два, пять, шесть, восемь. После того как китайцы
разобрались с мертвыми, солдаты крепко привязали их к росшим поблизости
деревьям.
Офицер поднял руку и с мрачным видом посмотрел на часы. Потом перевел
глаза на открывавшийся над головой клочок неба, словно надеялся отыскать там
что-то. Он походил на станционного смотрителя, ожидавшего безнадежно
опаздывающий поезд. Но в действительности ничто не привлекало его взгляд.
Лейтенант просто тянул время. Наконец он повернулся к капралу и отдал
короткий приказ: заколоть штыками троих пленных -- с номерами один, семь и
девять. Тот отобрал тройку солдат и велел каждому встать напротив своей
жертвы. У солдат лица были еще бледнее, чем у китайцев, которые так
измучились, что уже ни на что не надеялись. Капрал предложил им закурить, но
китайцы отказались, и он спрятал сигареты в нагрудный карман.
Лейтенант вместе с доктором стояли чуть в стороне.
-- Хочу, чтобы вы тоже посмотрели, -- сказал он. -- Смерть и такая
бывает.
Ветеринар кивнул, не проронив ни слова. "Это он не мне говорит. Это он
себе говорит", -- мелькнуло в голове.
Лейтенант принялся спокойно объяснять:
-- Легче всего и надежнее их расстрелять, но у нас приказ: беречь
патроны. Беречь для русских, и на китайцев ни одного не тратить. А штыком
человека заколоть -- это проще сказать, чем сделать. Вас учили в армии
штыковым приемам?
Доктор ответил, что служил ветеринаром в кавалерии и штыковому бою не
обучен.
-- Чтобы убить наверняка, нужно бить вот сюда -- под ребра. --
Лейтенант ткнул себя пальцем чуть выше живота. -- Вонзаете глубоко и
проворачиваете штык в кишках. Потом толкаете штык кверху, чтобы попасть в
сердце. Если просто пырнуть, толку не будет. Солдат все время учат этим
приемчикам. Рукопашный и штыковой бой, ночные вылазки -- вот гордость
императорской армии. А еще это дешевле, чем танки, самолеты, пушки. Впрочем,
можно тренироваться сколько угодно, но на учениях колешь чучело из соломы, а
не живого человека. Ни крови, ни криков, ни вываливающихся кишок. Моим
солдатам еще не приходилось никого убивать. Да и мне тоже.
Лейтенант взглянул на капрала и тряхнул головой. Капрал скомандовал,
солдаты сначала напряженно застыли, потом, отступив на полшага, выставили
вперед штыки, нацелив оружие на пленных. Один китаец (No 7) пробормотал
что-то на своем языке -- наверное, проклятие -- и сплюнул. До земли плевок
не долетел, бессильно повис у него на груди, на майке.
Раздалась новая команда, и солдаты с силой вонзили штыки китайцам под
ребра. Дальше, как и говорил офицер, штыки в их руках, как на резьбе,
провернулись во внутренностях, дернулись вверх. Китайцы закричали, но
негромко. Скорее это были не крики, а всхлипы, вместе с которыми, казалось,
через невидимые щели из их тел уходил последний вздох. Солдаты выдернули
штыки, сделали по шагу назад. Послышалась команда капрала, и они с точностью
повторили все снова -- удар, поворот штыка, рывок кверху, штык к себе.
Ветеринар безучастно наблюдал за происходящим, поддавшись иллюзии, что у
него раздвоение личности. Он вонзал штык в человеческую плоть и в то же
время сам получал удар штыком. Одновременно ощущал, как штык входит в жертву
и как острая сталь разрывает его кишки, парализуя тело болью.
Китайцы умирали дольше, чем он мог представить. Их тела, исколотые
штыками, с распоротыми внутренностями, потерявшие огромное количество крови,
еще несколько минут подрагивали в конвульсиях. Капрал перерезал своим штыком
веревки, которыми китайцев привязали к деревьям, и вместе с солдатами, не
участвовавшими в расправе, отволок рухнувшие на землю тела к яме и столкнул
их вниз. Снова донеслись глухие удары, но, как показалось доктору, не совсем
такие, когда в яму сбрасывали первые трупы. "Наверное, потому, что кто-то
еще жив", -- подумал он.
Оставался последний китаец с номером четыре на спине. Трое бледных
солдат принялись оттирать перепачканные кровью штыки пучками травы, росшей
под ногами. Вместе с кровью к лезвиям прилипла еще какая-то жидкость
странного цвета и кусочки плоти, и чтобы очистить их до блеска, пришлось
извести немало травы.
Ветеринар был озадачен ("Почему они оставили в живых пленного с номером
четыре?"), но решил больше ни о чем не спрашивать. Лейтенант достал еще
сигарету, закурил и предложил доктору. Тот молча взял ее, сунул в рот, зажег
свою спичку. Руки не дрожали, но словно онемели -- как будто он пытался
чиркать спичкой, не снимая толстых перчаток.
-- Эти парни -- из офицерского училища армии Маньчжоу-го, курсанты. Не
захотели защищать Синьцзин, вчера ночью убили двух инструкторов-японцев и
решили удрать. Их обнаружили во время ночной облавы, четверых застрелили на
месте, еще четверых поймали. Только двое ушли -- темнота помогла. --
Лейтенант потер ладонью заросшую щеку. -- Бейсболистами нарядились.
Подумали, что в военной форме их сразу схватят как дезертиров. А может,
коммунистов боялись, не хотели попасть к ним в руки в форме Маньчжоу-ro.
Короче, в казармах, кроме формы бейсбольной команды училища, больше не во
что было переодеться. Вот они ее и нацепили, таблички с именами оторвали и
пустились в бега. Между прочим, у них очень сильная команда была. Даже
ездили играть на Тайвань, в Корею. А этот, -- лейтенант ткнул пальцем в
сторону привязанного к дереву китайца, -- капитан команды, отбивающий.
Думаю, что он-то и был у них заводилой, организовал побег. Уложил наповал
битой двух инструкторов. Они знали, что в казармах неспокойно, и решили
оружия курсантам не раздавать, ждать до последнего. А про бейсбольные биты
забыли. Он им раскроил голову -- раз! два! -- и оба на том свете. Два
хоум-рана подряд! Вот этой самой битой.
Лейтенант попросил у капрала биту и передал ее ветеринару. Тот взял ее
обеими руками и поднял на уровень глаз, точно примериваясь для удара.
Обыкновенная бита, сделана так себе, в общем -- грубая работа. Тяжелая,
много повидавшая штуковина. Рукоятка почернела от пота. Никогда не скажешь,
что совсем недавно этой штукой убили двух человек. Подержав биту в руках,
ощутив ее тяжесть, доктор вернул ее лейтенанту, который привычным движением
сделал несколько замахов, имитируя удар.
-- Вы играете в бейсбол, доктор?
-- В детстве часто играл.
-- А сейчас?
-- Сейчас -- нет. -- Ветеринар чуть было не спросил: "А вы, лейтенант?"
-- но спохватился и промолчал.
-- У меня приказ: прикончить его этой же битой, -- сухо проговорил
офицер, постукивая битой по земле у себя под ногами. -- Око за око, зуб за
зуб. Только между нами: меня от этого приказа воротит. Ну уложим мы их всех
сегодня, а что дальше? Самолетов у нас не осталось, кораблей тоже, самые
лучшие части полегли. На Хиросиму сбросили какую-то специальную новую бомбу,
и от города вмиг ничего не осталось. Из Маньчжурии нас выпрут со дня на день
или всех перебьют, и Китай опять будет китайским. Сколько уже мы китайцев на
тот свет отправили, еще несколько трупов ничего не изменят. Но приказ есть
приказ. Я солдат и должен подчиняться приказам. Порешили тигров и леопардов,
а сегодня настала очередь этих парней. Смотрите хорошенько, доктор. Вот еще
как можно умереть. Вы врач, режущие инструменты, кровь, кишки, должно быть,
вам не в диковинку. Но видели вы, как человека убивают бейсбольной битой?
Нет, наверное.
Он приказал капралу подвести номер 4, отбивающего, к краю ямы. Ему
снова связали руки за спиной, завязали глаза и поставили на колени. Китаец
был высок и крепок, с мощными руками -- у обычного человека ляжка толщиной с
его руку. Лейтенант подозвал молодого солдата и вручил ему биту со словами:
-- Убей его этой штукой.
Солдат вытянулся перед офицером, козырнул и взял биту, но так и застыл
с нею в руках, как парализованный. Похоже, до него не доходило, что это
такое -- убить китайца битой.
-- Тебе в бейсбол играть приходилось? -- спросил лейтенант солдата
(того самого, кому потом надсмотрщик раскроит лопатой голову на шахте под
Иркутском).
-- Никак нет, -- громко ответил солдат. И в деревушке на Хоккайдо, где
он родился, и в Маньчжурии, в поселке, где вырос, была такая бедность, что
ни одна семья не могла себе позволить такую роскошь, как мячи или биты для
бейсбола. В детстве он носился по полям, бился на палках с другими
мальчишками, воображая себя самураем, ловил стрекоз. В бейсбол не только
никогда не играл, но даже ни разу не видел этой игры и биту, естественно,
держал в руках в первый раз в жизни.
Лейтенант показал ему правильный хват, объяснил, как надо бить, показал
несколько раз.
-- Понял? Самое главное -- поворот поясницы, -- проговорил он сквозь
зубы. -- Когда замахиваешься, отводишь корпус назад. Поворачиваешь таз, и
корпус идет в ту же сторону. Бита пошла, пошла... вот так, из-за спины.
Понимаешь? Не думай все время о замахе, если будут работать только руки,
замах слабый получится. Корпусом работай, не руками.
Вряд ли солдат все понял в объяснениях лейтенанта, но все же снял, как
было приказано, тяжелую амуницию и стал отрабатывать замах. Все наблюдали за
ним, а лейтенант поправлял, водя, когда надо, его руками. Он оказался
отличным учителем. И хотя двигался солдат довольно неуклюже, бита в его
руках уже со свистом рассекала воздух. Руки у него были крепкие -- недаром
он с самого детства каждый день работал на ферме.
-- Ладно, сойдет, -- сказал лейтенант, вытирая пилоткой пот со лба. --
Давай, постарайся сразу, одним ударом... Чтоб не мучился.
Ему хотелось сказать: "У меня тоже нет никакого желания это делать.
Человека битой убивать... Как такое в голову могло прийти!" Но разве может
офицер сказать такое подчиненному?
Солдат подошел сзади к стоявшему на коленях с завязанными глазами
китайцу и занес биту у него над головой. В этот миг блеснули слепящие лучи
заходящего солнца, и от биты на землю упала вытянутая раздутая тень. "Это
невероятно! -- мелькнуло в голове ветврача. -- Прав лейтенант: я никогда не
видел, чтобы человека убивали бейсбольной битой". Солдат долго держал биту
на весу. Доктор заметил, как она дрожит в его руках.
Лейтенант кивком подал сигнал солдату. Тот замахнулся, сделал глубокий
вдох и изо всех сил ударил сзади китайца по голове. Удар получился на
удивление точным -- солдат резко развернулся, и он пришелся позади уха, как
раз тем местом биты, где стояло фабричное клеймо. Бита сделала свое дело --
послушался тупой хруст раздробленных костей. Китаец даже не вскрикнул.
Застыл на мгновение в какой-то странной позе и тяжело повалился вперед. Из
уха хлынула кровь. Он лежал, уткнувшись щекой в землю, и не двигался.
Лейтенант посмотрел на часы. Молодой солдат, не выпуская биты из рук, с
открытым ртом уставился в пространство.
Лейтенант был человек осторожный. Подождав минуту и убедившись, что
китаец не шевелится, он обратился к ветеринару:
-- Не сочтите за труд, доктор. Не могли бы вы проверить, мертв он или
нет?
Ветеринар кивнул, подошел к китайцу и, наклонившись, снял повязку с
глаз. Они были широко открыты, зрачки смотрели куда-то вверх, из уха
струилась алая кровь. Заглянув в полуоткрытый рот, доктор увидел запавший
перекрученный язык. Шея от удара неестественно вывернулась, в ноздрях
застывали сгустки крови, хлынувшей из носа и расплывшейся по высохшей земле
черными пятнами. Большая, особенно расторопная муха уже забралась в ноздрю,
видно, собравшись отложить там яйца. На всякий случай врач взял руку китайца
и пощупал пульс. Пульса не было -- по крайней мере, там, где должен быть, он
не прощупывался. Удар биты (первый в жизни молодого солдата) -- и дух вон.
Такого здоровяка уложил. Взглянув на лейтенанта, ветеринар кивнул -- мол,
нет вопросов, он умер -- и хотел было выпрямиться в полный рост, как
внезапно почувствовал, что солнце, светившее ему в спину, вспыхнуло еще
ярче.
В тот самый миг номер 4 вдруг приподнялся, будто стряхивая с себя сон,
и тут же без малейшего колебания -- так показалось всем, кто наблюдал эту
сцену, -- схватил доктора за руку. Все произошло в одно мгновение. Ветеринар
ничего не понимал: этот человек был мертв, не могло быть никаких сомнений.
Однако китаец на последнем выдохе уходившей из него жизни словно стальными
тисками сжал кисть доктора и, выпучив глаза с устремленными кверху зрачками,
рухнул в яму, увлекая его за собой. Ветеринар упал на китайца всем своим
весом, услышал, как у того хрустнули ребра. Однако и после этого несчастный
не отпустил его руку. Все это произошло на глазах у солдат, но они были так
поражены, что даже не успели пошевелиться. Лейтенант первым пришел в себя.
Он спрыгнул в яму, выхватил из кобуры на поясе пистолет и, приставив его к
голове китайца, дважды нажал на курок. Выстрелы слились в один резкий, сухой
хлопок, и на месте виска у китайца образовалась большая черная дыра. Жизнь
окончательно оставила его, но руку доктора он так и не отпустил. Лейтенант
нагнулся и, не выпуская из руки пистолета, принялся один за другим разжимать
пальцы убитого. Пока он этим занимался, ветеринар сидел в яме в окружении
восьми безмолвных мертвых китайцев, одетых в бейсбольную форму. Наверху не
умолкали цикады, в яме их непрерывное пиликание звучало по-особому, совсем
иначе.
Как только ветеринару удалось освободиться от железной хватки мертвеца,
солдаты вытащили их с лейтенантом из могилы. Доктор присел на траву, сделал
несколько глубоких вдохов, потом посмотрел на свою руку. На кисти отчетливо
краснели пятна, оставленные пятерней убитого. Несмотря на августовский зной,
его до костей пробирал жуткий озноб. "Теперь мне никогда не избавиться от
этого холода, -- подумал он. -- А ведь этот китаец и вправду хотел утащить
меня с собой".
Лейтенант поставил пистолет на предохранитель и осторожно опустил его в
кобуру. Сегодня он впервые выстрелил в человека. "Не надо думать об этом.
Война еще не кончилась, люди и дальше будут умирать. Думать будем потом". Он
вытер потную правую ладонь о штанину и приказал солдатам, которые не
участвовали в казни, засыпать яму с убитыми. Над ней уже по-хозяйски роились
тучи мух.
А молодой солдат все стоял, вцепившись в биту, и никак не мог разжать
ладони. Ни лейтенант, ни капрал не обращали на него внимания. Он как
завороженный наблюдал за тем, что происходило у него на глазах, -- мертвый
китаец неожиданно хватает доктора за руку, они вместе падают в могилу,
лейтенант прыгает туда за ними, чтобы пристрелить китайца, потом его
товарищи берутся за лопаты и забрасывают яму землей. Солдат смотрел на все
это невидящим взглядом, только слышал голос Заводной Птицы. Как и вчера
днем, из листвы, где она пряталась, доносилось кр-р-р-ри-и-и...
кр-р-р-ри-и-и... Как будто кто-то заводил пружину. Он поднял голову и стал
прислушиваться, пытаясь разобрать, откуда эти звуки, но птицы не было видно.
Его замутило, хотя не так сильно, как вчера. Тошнота засела где-то глубоко в
горле.
Солдат слушал, как заводят пружину, и перед ним, словно в калейдоскопе,
мелькали отрывочные картины. Мелькали и пропадали... Он увидел их молодого
командира-лейтенанта, которого после разоружения японских частей советскими
войсками передадут китайцам, а те его повесят за сегодняшнюю казнь. Капрал
умрет в сибирском лагере от чумы. Его поместят в чумной барак и бросят
умирать, хотя никакой чумы у него не будет -- во всяком случае до того, как
он окажется в этом бараке. Он просто упадет в обморок от недоедания.
Ветеринар с родимым пятном на лице погибнет через год. Его, гражданского
человека, советские власти арестуют за пособничество военным, отправят в
Сибирь, в лагерь и определят вместе с солдатами на принудительные работы на
шахту. В глубокий шурф прорвется вода, и он захлебнется вместе со многими
другими. А он сам... нет, что будет с ним, молодой солдат не увидел. Да что
там будущее... Почему-то он не видел даже того, что творилось прямо перед
ним. Работал только слух. Закрыв глаза, он слушал Заводную Птицу.
И вдруг ему вспомнился океан. Океан, который он видел с палубы судна,
когда плыл из Японии в Маньчжурию. Видел в первый и последний раз. Это было
восемь лет назад. Он до сих пор помнил, как пахнет напитанный солью морской
воздух. Ничего прекраснее в своей жизни он не видел. Такой необъятный,
глубокий, что представить невозможно. Океан всегда разный -- меняет цвет,
облик, характер. Все зависит от времени, погоды, места. Океан наполнял его
душу глубокой печалью и в то же время исцелял ее, успокаивал. Увидит ли он
его еще раз? При этой мысли пальцы разжались, и бита выпала из рук, со
стуком ударившись о землю. Выронив биту, солдат снова почувствовал приступ
тошноты, на этот раз более сильный.
А Заводная Птица не умолкала, хотя никто больше не слышал ее криков.
x x x
Так заканчивались "Хроники Заводной Птицы No 8".
29. Корица: недостающие звенья
Так заканчивались "Хроники Заводной Птицы No 8".
x x x
Я закрыл документ, перешел в меню и выбрал из списка "Хроники Заводной
Птицы No 9". Мне хотелось знать продолжение этой истории. Однако файл не
открывался. Вместо него на мониторе появилось следующее сообщение:
Доступ к "Хроникам Заводной Птицы No9" закрыт.
Rод R24.
Выберите другой документ.
Я выбрал No 10. Результат оказался тем же:
Доступ к "Хроникам Заводной Птицы No 10" закрыт.
Код R24.
Выберите другой документ.
С No 11 получилось то же самое. Понятно, что доступ закрыт ко всем
документам. Что это за код R24? Похоже, он полностью блокирует доступ к
компьютеру. Когда открылись "Хроники Заводной Птицы No 8", остальные файлы
тоже были доступны, но после того как я открыл к закрыл No 8, все ходы
оказались перекрыты. Или эта программа не дает постоянного доступа к
документам?
Сидя перед компьютером, я размышлял, что бы такое придумать. Нет,
ничего не поделаешь. Это тщательно выверенная система, мир, что родился в
голове Корицы и функционирует по его принципам. Мне не знакомы правила игры.
Я сдался и выключил компьютер.
x x x
Сомневаться не приходилось: автор "Хроник Заводной Птицы No 8" --
Корица. Он поместил в компьютер шестнадцать историй под общим названием, я
по чистой случайности выбрал и прочитал восьмую. Окажись они все такие
длинные -- если их напечатать, может получиться довольно толстая книжка.
Интересно, что означает No 8? Судя по названию -- "Хроники", -- история
построена в хронологическом порядке. За No 7 следует No 8, потом идет No 9 и
так далее. Логично, хотя, может быть, и не так. Вдруг события в этой истории
разворачиваются совсем по-другому? В обратном направлении -- из настоящего в
прошлое. А если пойти еще дальше, почему не предположить, что есть
шестнадцать разных вариантов одной и той же истории, которые рассказываются
параллельно. В любом случае No 8, который я выбрал, -- продолжение того, что
раньше рассказывала мне Мускатный Орех об августе 1945 года и синьцзинском
зоопарке, обитателей которого перестреляли солдаты. Тот же зоопарк, куда на
следующий день опять приходят солдаты, главный герой истории -- отец
Мускатного Ореха или дед Корицы, безымянный ветеринарный врач.
Трудно сказать, сколь правдива эта история. Может, Корица все придумал
-- от начала до конца, а может, что-то происходило на самом деле. Мускатный
Орех говорила, что после расставания ей об отце ничего не известно. Так что
не все в этом рассказе правда. Но вполне возможно, что какие-то подробности
основаны на реальных исторических фактах. Когда все рушилось, всякое могло
быть -- и расправа над курсантами офицерского училища Маньчжоу-го, и их
похороны в яме, и казнь японского офицера, который этим командовал, после
войны. Побеги и бунты в армии Маньчжоу-го случались нередко, да и то, что
убитые китайцы переоделись в форму бейсболистов, тоже могло быть, хотя это
довольно странно. Зная о таких вещах, Корица запросто мог придумать всю
историю, вставив в нее своего деда.
Но зачем это ему понадобилось? Зачем придумывать рассказ? Зачем
называть его "хрониками"? Я сидел на диване в "примерочной", вертел в руках
цветной карандаш и думал.
Может, чтобы ответить на эти вопросы, и не нужно читать все шестнадцать
историй? Прочитав всего одну "хронику" -- No 8, -- я пусть и смутно, но
представлял, чего мог добиваться Корица. Он очень хотел знать, в чем смысл
его существования, и, без сомнения, искал его в прошлом -- в событиях,
которые происходили до того, как он появился на свет.
Для этого нужно было заполнить несколько пробелов в прошлом, до которых
он никак не мог дотянуться, и в своей истории Корица пытался выдумать эти
недостающие звенья. Из историй, которые ему много раз доводилось слышать от
матери, появлялись новые; в них он пробовал восстановить образ своего
загадочного деда. Ничего не меняя, он перенял у матери стиль ее рассказов. А
суть их была в том, что факт может и не быть истиной, а истина не всегда
имеет под собой факт. Для Корицы скорее всего было не так уж важно, что в
его рассказах опиралось на факты, а что нет. Важно не то, что совершил его
дед, а то, что он мог совершить. Юноша узнавал об этом из собственных
историй.
Ключевое слово в них -- "Заводная Птица", а повествование в форме
хроник (или в какой-нибудь другой) почти наверняка доходит до наших дней.
Однако "Заводную Птицу" не Корица придумал. Еще раньше в ресторане на Аояме
о ней без всякого умысла упомянула Мускатный Орех. Тогда она еще не знала о
моем прозвище -- Заводная Птица. А это значит, что по случайному совпадению
я каким-то образом оказался связан с их историей.
Хотя полной уверенности у меня не было. Могло случиться, что Мускатный
Орех каким-то образом узнала о прозвище, и эти два слова подсознательно
повлияли на ее (вернее, их с сыном) историю, как бы вросли в нее. Может, нет
у этой истории определенной, законченной формы и она живет, видоизменяясь и
разрастаясь, как бывает, когда рассказ передается из уст в уста.
По стечению обстоятельств или какой-то иной причине "Заводная Птица" в
истории Корицы обладала могучей силой. Не все, а лишь особые люди слышали ее
голос, который вел их к неминуемой гибели. Воля человека ничего не значит,
как и думал всегда ветеринар. Люди -- как заводные куклы на столе -- не
имеют выбора. Повернешь ключик на спине, заведешь пружинку -- и они будут
двигаться как положено, пойдут куда надо. Почти на всех, кто находился
поблизости, когда кричала эта птица, наваливались разные несчастья. Кто-то
пропал, многие погибли. Просто свалились со стола.
x x x
Корица наверняка знал содержание моего разговора с Нобору Ватая. Знал и
о чем несколькими днями раньше мы говорили с Кумико. Компьютер был для него
открытой книгой. Он подождал, когда мы с Нобору Ватая закончим
разговаривать, и подсунул мне "Хроники Заводной Птицы". Ясное дело, что это
не случайно. Корица запустил свой компьютер с совершенно очевидной целью и
показал мне одну историю, а заодно намекнул, что у него таких историй --
целая куча.
Я прилег на диван и стал смотреть в потолок полутемной "примерочной".
Глухая, гнетущая ночь обступала со всех сторон, тишина давила, больно сжимая
грудь. Белый потолок нависал над комнатой, словно толстая ледяная шапка.
У меня и у безымянного ветврача, приходившегося Корице дедом, оказалось
на удивление много общего -- синяя отметина на лице, бейсбольная бита, крик
Заводной Птицы. Еще лейтенант в истории Корицы... Он напомнил мне лейтенанта
Мамия. Мамия служил в штабе Квантунской армии в Синьцзине в то же самое
время. Правда, он никогда никем не командовал, а был приписан к
картографическому отделу; после войны его не повесили (судьба вообще
отказала ему в смерти) -- он только потерял руку на фронте и вернулся в
Японию. Но все равно я никак не мог избавиться от ощущения, что казнью
китайцев командовал именно лейтенант Мамия. По крайней мере, не было бы
ничего удивительного, если б это в самом деле был он.
Потом еще проблема с бейсбольными битами. Корице известно, что в
колодце у меня есть бита. Выходит, бита, как и Заводная Птица, перекочевала
в его историю, вросла в нее. Пусть так, но все равно с этими битами не все
так просто. Парень с чехлом от гитары, набросившийся на меня с битой в
подъезде того заброшенного дома... В баре, в Саппоро, он устроил шоу со
свечой, принявшись поджаривать на ней ладонь. Потом налетел со своей битой,
ею же сдачи получил и ее лишился.
И еще. Как вышло, что у меня на лице отпечаталось такое же пятно, как у
деда Корицы? Неужели я опять вклинился в их историю? След оставил? Может, на
самом деле у ветеринара никакого пятна и не было. Хотя какая необходимость
Мускатному Ореху сказки про своего отца рассказывать? Ведь она и нашла-то
меня в Синдзюку по этому пятну -- точно такому, какое было у ее отца. Все
переплелось и запуталось, как в стереоскопической головоломке, где истина не
обязательно факт, а факт не всегда есть истина.
x x x
Я поднялся с дивана и снова прошел в комнату Корицы. Сел перед экраном
компьютера, поставив локти на стол. Корица был здесь, рядом. Его слова,
которые никто не мог слышать, превращались в истории, жили, дышали. В них
бились мысль и желание, они росли, излучали тепло. Но экран, безжизненный,
как луна, хранил мертвое молчание, пряча словно в лабиринте слова Корицы. Ни
монитор, ни скрывавшийся за ним Корица больше ничего не хотели мне сказать.
30. Разве можно доверять такому дому? (Рассуждения Мэй Касахары. Часть
6)
"Привет! Как жизнь?
В прошлом письме, в самом конце, я писала, что сказала тебе почти все,
что хотела. Вполне достаточно, чтобы написать: "Конец". Помнишь? Но потом
подумала немножко и поняла, что надо кое-что добавить. Вот я и вскочила
посреди ночи и шуршу с этим письмом за столом, как таракан.
x x x
Последние дни -- не знаю почему -- я часто думаю о Мияваки. Об их
несчастной семье. Они жили в том самом доме, который потом опустел, и,
сговорившись, покончили с собой, когда кредиторы стали их доставать. Где-то
писали, что в живых осталась только старшая дочь, она тоже потом куда-то
пропала. Они из головы у меня не выходят, все время вспоминаю о них -- за
работой, в столовой, когда музыку в комнате слушаю, книжки читаю. Не то
чтобы у меня мания преследования на этой почве развилась. Нет. Но чуть
только место в голове освободится (вообще-то у меня там места полно), так
сразу эти мысли под корочку лезут, прямо как дым в оконную щель. Уже неделю,
а то и две так продолжается.
В нашем доме, на дорожке, я жила с самого рождения. Соседи на той
стороне все время были на виду. Мое окно прямо на их дом выходило. Когда я в
школу пошла, родители выделили мне отдельную комнату, а Мияваки к тому
времени уже новый дом построили на своем участке. Мне всегда кто-нибудь из
их семейства на глаза попадался. В хорошую погоду во дворе у них всегда
белье сушилось. Две девчонки все время кричали -- собаку свою звали. У них
немецкая овчарка была. Здоровая такая, черная (только не могу вспомнить,
какая у нее была кличка). Когда солнце садилось, в доме зажигали свет -- он
так тепло и уютно лился из окон. Потом, ближе к ночи, они гасли, одно за
другим. Старшая дочь училась на пианино, младшая -- на скрипке (первая была
старше меня, вторая -- младше). Отмечали дни рождения, Рождество, друзья
приходили толпами, веселились. Кто их дом видел, когда он уже в заброшенную
развалину превратился, и представить не может, как там было.
По выходным хозяин за деревьями в саду ухаживал. Большой любитель был с
чем-нибудь возиться, времени на это не жалел. То водостоки чистил, то собаку
выгуливал, то машину чем-то натирал до блеска. Почему людям нравится такая
канитель? Хоть убей -- не пойму. Как говорится: вольному -- воля, да и
хорошо, когда в семье есть такой человек. А еще все они любили на лыжах
кататься. Каждую зиму привязывали лыжи на крышу -- у них такая здоровая
машина была -- и уезжали куда-то. Обожали кататься (хотя я лично лыжи
терпеть не могу).
Короче, со стороны казалось: обыкновенная счастливая семья. И не
казалось, а так оно и было на самом деле, как ни посмотри -- обыкновенная
счастливая семья. Знаешь, как бывает? Смотришь на кого-нибудь -- вроде все в
норме, человек как человек. И вдруг подумаешь: ну и дела! Так глаза и
вытаращишь. Так вот, у Мияваки ничего такого не было.
Соседи у них за спиной говорили, что ни за какие коврижки на таком
жутком месте жить бы не стали. А Мияваки жили, да так тихо-мирно, как на
картине в рамочке, без единой пылинки. Счастливо. Как в сказке: "стали
жить-поживать да добро наживать". Во всяком случае, по сравнению с нашей
семейкой в десять раз счастливее. И дочки их мне нравились, мы иногда
встречались на улице. Я всегда думала: были б у меня такие сестры. Казалось,
они всегда смеются -- все, даже собака. Вот какая семья была.
Мне и в голову не приходило, что наступит время и вдруг -- раз! --
всему конец. Но так и вышло. Пришел день, и вся семья (включая немецкую
овчарку) пропала, будто их ветром сдуло. Один дом остался. Какое-то время --
неделю, наверное, -- никто исчезновения Мияваки не замечал. Я обратила
внимание, что по вечерам в доме свет не зажигают, но подумала: опять, видно,
уехали всей семьей. Потом мать узнала от кого-то, что Мияваки вроде бы
"скрылись под покровом ночи". Помню, я спрашивала: что это значит --
"скрыться под покровом ночи"? Сейчас сказали бы -- "сбежали".
"Скрылись" или "сбежали" -- невелика разница, но как только Мияваки
пропали, их дом сразу изменился, стал каким-то странным. До этого я никогда
брошенных домов не видала и не представляла, как они выглядят. Мне казалось,
они должны быть жалкие, несчастные, напоминать бездомную собаку или
сброшенный цикадой панцирь. Но дом Мияваки совершенно по-другому выглядел.
Совсем не несчастный. Как только хозяев не стало, он сразу принял
безразличный вид: мол, знать не знаю ни о каких Мияваки. Или мне так
показалось? Прямо неблагодарный глупый пес, да и только. Без хозяев разом
превратился в Брошенный Дом Сам По Себе, которому семейное счастье Мияваки
--до лампочки. Меня это взбесило. Когда Мияваки в нем жили, всем было
хорошо, и дому -- тоже. Его чистили, убирали. Да его вообще бы не было, если
б Мияваки его не построили. Согласись? Разве можно доверять такому дому?
Ты не хуже меня знаешь, что больше в доме никто не жил, он стоял
заброшенный, загаженный птицами. Несколько лет я наблюдала из окна эту
картину. Сидела за столом, занималась или делала вид, что занимаюсь, и то и
дело поглядывала на него. В ясную погоду, в дождь или снег, в сезон тайфунов
дом всегда был там, за окном, -- достаточно было чуть поднять глаза -- и вот
он, пожалуйста. И знаешь, как странно... я глаз не могла от него оторвать.
Положишь локти на стол и смотришь полчаса, не отрываясь. А еще совсем
недавно там громко смеялись, хлопало на ветру развешанное белоснежное белье,
прямо как в рекламе стирального порошка по телику. (Не скажу, чтобы мадам
Мияваки была не в себе, но со сдвигом на почве стирки -- это точно:
нормальные люди столько не стирают.) И вдруг все куда-то исчезло, сад
сорняками зарос, и об их счастливых днях никто больше не вспоминает. Как
странно!
x x x
Сразу скажу: я их мало знала. Мы даже почти не разговаривали.
Встречались на улице -- "здрасьте-здрасьте" -- и пошли дальше. Но они так
долго мелькали у меня перед глазами каждый день, что появилось ощущение,
будто я -- тоже из их счастливой жизни. Это как на семейных фотографиях -- в
уголке обязательно кто-нибудь чужой пристроится. Такое чувство иногда, что
вместе с Мияваки часть меня "скрылась под покровом ночи" и исчезла. Дикость!
Скрыться и исчезнуть с людьми, которых почти не знаешь! Как тебе?
x x x
В общем, бредятина. Но это еще не все. Сейчас я тебе такое расскажу!
Мне стало казаться, что я превратилась в Кумико. Что я -- твоя жена,
Заводная Птица, что я непонятно зачем от тебя сбежала и прячусь в горах, на
фабрике, где делают парики. Живу под чужим именем, называюсь Мэй Касахара и
прикидываюсь, что я не Кумико. А ты сидишь на своей верандочке и ждешь,
когда я вернусь... Вот что мне мерещится.
Слушай, тебя случайно так не клинит? А у меня, не вру, часто такое
бывает. Всю дорогу. Когда особенно прижмет, целый день сидишь на работе как
в тумане. Хорошо, работа не сложная, поэтому на нее не влияет, но иногда я
замечаю, что люди на меня как-то странно смотрят.