Чак Паланик. Уцелевший

Оцените этот текст:
Чак Паланик. Уцелевший

---------------------------------------------------------------
Chuck Palahniuk "Survivor"
© Copyright Тимофеев Иван Константинович
(postbox01@yandex.ru)
WWW: http://zhurnal.lib.ru/t/timofeew_i_k/
Вторая редакция перевода
Обновлено: 01/12/2003. 439k.
Роман: Переводы
Иллюстрации: 2 штук.
Обсуждение перевода
---------------------------------------------------------------

Аннотация:
Удерживаемый Уцелевший Клиент Номер Восемьдесят Четыре потерял всех,
кого он когда-либо любил и всё, что придавало его жизни смысл. Он устал, и
спит большую часть времени. Он начал пить и курить. У него нет аппетита. Он
редко моется и неделями не бреется. Десять лет назад он был трудолюбивой
солью земли. Он хотел всего лишь отправиться в Рай. Сегодня он сидит здесь,
а всё в мире, ради чего он работал, исчезло. Все его внутренние правила и
самоконтроль исчезли. Нет никакого Ада. Нет никакого Рая. И его осеняет
мысль, что теперь всё возможно. Теперь он хочет всё.

Чак Паланик

УЦЕЛЕВШИЙ

перевод И.К.Тимофеева

версия 2.0; под редакцией С.Р.Мартышева и И.К.Тимофеева

От переводчика: хочу поблагодарить Татьяну Покидаеву, а также всех
пользователей интернета, чьи замечания и комментарии помогли мне при
исправлении перевода. Особая благодарность моему редактору Сабиру Мартышеву,
без которого вторая версия никогда не появилась бы на свет.

Для Майка Кифи и Майка Смита

Для Шона Гранта, и Хэйди Уиден, и Мэтта Паланика

Агент в этой книге - это не Эдвард Хибберт, который представляет меня
со всем своим мастерством, энергией и юмором.

Никто в этой книге не умен так, как мой редактор Джерри Ховард.

Нет на свете более упорного и заботливого человека, чем Луис Розенталь.

Эта книжка не появилась бы без помощи писательского клуба,
собирающегося у Сьюзи по вторникам.

Ну, кто читает сегодня?

Проверка, проверка. Раз, два, три.

Возможно, эта штука работает. Я не знаю. Слышите ли вы меня, я не знаю.

Но если вы слышите меня - слушайте. И если вы прослушаете эту запись,
то узнаете историю о том, как все пошло неправильно. Перед вами бортовой
самописец рейса 2039. Черный ящик. Его так называют, несмотря на то, что он
оранжевый. Внутри - моток проволоки, на которой сделана нестираемая запись
обо всём, что осталось позади. Вы обнаружили рассказ о том, как все
произошло.

Продолжайте слушать.

Вы можете нагреть эту проволоку до белого каления, и она все равно
поведает вам ту же самую историю.

Проверка, проверка. Раз, два, три.

И если вы слушаете, то наверняка сами уже знаете, что пассажиры
вернулись домой невредимыми. Пассажиров я высадил на островах Новые Гебриды.
Затем, когда мы снова поднялись в воздух, пилот выпрыгнул с парашютом. Не
знаю, куда. Куда-то в воду. То, что вы назвали бы океаном.

Я продолжаю говорить это, и это правда: я не убийца.

Я здесь один, на этой высоте.

Летучий Голландец.

И если вы слушаете это, вы должны знать, что я один на борту Рейса
2039, и у меня тут куча маленьких, детского размера, бутылочек - в основном,
с выдохшейся водкой и джином, расставленных напротив кресел пилотов, на
приборных панелях. Еще в салоне есть маленькие подносики с недоеденными
котлетами по-киевски и с беф-строгановом, но из-за кондиционера их запах не
чувствуется. Журналы, все еще открыты на тех страницах, которые читали
пассажиры. Все кресла пусты, так что можно подумать, что все просто вышли в
туалет. Из пластиковых стереонаушников доносятся слабые звуки музыкальных
записей.

Здесь, над облаками, в Боинге 747-400 у меня есть две сотни оставленных
шоколадных пирожных и музыкальный салон на втором этаже. Я могу подняться
туда по винтовой лестнице и смешать себе в баре еще один маленький коктейль.

Не дай Бог я начну утомлять вас всеми этими деталями, но самолет будет
лететь на автопилоте до тех пор, пока не закончится топливо. Произойдет
вспышка, как сказал пилот. Будет глохнуть один двигатель за другим, сказал
он. Он просто хотел, чтобы я знал, чего ожидать. Затем он начал грузить меня
кучей деталей относительно реактивных двигателей, эффекта Вентури, набора
высоты путем увеличения изогнутости крыла при помощи закрылков. Сказал о
том, что после остановки всех четырех двигателей самолет превратится в
140-тонный планер. И когда автопилот установит прямую траекторию движения,
планер начнет, как это назвали бы пилоты, контролируемый спуск.

Такой спуск - хоть какая-то перемена в моей жизни, сказал я пилоту. Вы
просто представить себе не можете, через что я прошел за последний год.

Пилот был одет в самую обыкновенную униформу непонятного цвета, которая
выглядела так, будто ее придумал не дизайнер, а инженер. Несмотря ни на что,
он оказался очень полезен. Более полезен, чем можно ожидать от человека,
которому приставили пистолет к голове и спрашивают, сколько горючего
осталось и на какое расстояние его хватит. Пилот рассказал мне, как вернуть
самолет назад на прежнюю высоту после того, как он выпрыгнет с парашютом над
океаном. И еще он рассказал мне о бортовом самописце.

Четыре двигателя пронумерованы с первого по четвертый слева направо.

Последним этапом контролируемого спуска будет крутое пикирование в
направлении земли. Пилот назвал это конечной фазой спуска, когда вы
приближаетесь к земле со скоростью 9,8 метра в секунду. Это он назвал
конечной скоростью, то есть объекты с одинаковой массой движутся с
одинаковой скоростью. Затем он разжевал все это, добавив массу деталей по
поводу законов Ньютона и Пизанской башни.

Он сказал: "Только ты меня не цитируй, а то я уже давно не сдавал
тесты".

Он сказал, что APU, вспомогательный источник питания, будет продолжать
вырабатывать электричество до момента, когда самолет упадет на землю.

У тебя будет кондиционированный воздух и стерео-музыка, сказал он, до
тех пор, пока ты будешь в состоянии что-то чувствовать.

Последний раз я чувствовал что-то очень-очень давно, сказал я ему.
Около года тому назад. Основной моей задачей было выставить его из самолета,
чтобы наконец опустить пистолет.

Я сжимал этот пистолет так долго, что уже ничего не чувствую.

Когда ты планируешь угон самолета самостоятельно, ты всегда забываешь,
что когда-то в пути может захотеться сходить в туалет, и на это время
заложники останутся без присмотра.

Перед тем, как мы совершили посадку в Порте Вила, я бегал по салону с
пистолетом, пытаясь накормить пассажиров и экипаж. Не желаете ли свежих
напитков? Кому дать подушку? Что вы предпочитаете, спрашивал я их, цыпленка
или говядину? С кофеином или без?

Бытовое обслуживание - единственная сфера, в которой у меня
превосходные навыки. Проблема лишь в том, что заниматься раздачей пищи мне
приходилось, естественно, одной рукой, потому что в другой я держал
пистолет.

Когда мы совершили посадку, и пассажиры вместе с командой выходили из
самолета, я стоял в дверях кабины пилотов и говорил, что мне очень жаль.
Извините за доставленные неудобства. Желаю вам безопасного и приятного
путешествия, и спасибо, что вы воспользовались услугами компании
Бла-Бла-Авиалинии.

Когда в самолете остались только пилот и я, мы снова совершили взлет.

Пилот, перед тем как выпрыгнуть, объяснил мне, что при остановке
двигателя сигнализация сообщит: Вышел Из Строя Двигатель Номер Один, или
три, или еще какой-нибудь, один за одним. Как только не останется
двигателей, полет можно будет продолжить только если не давать носу самолета
опуститься вниз. Тянешь штурвал на себя. Так регулируются рули высоты в
хвосте. Ты теряешь скорость, но сохраняешь высоту. Как будто у тебя есть
выбор - скорость или высота; но на самом деле ты все равно уткнешься в
землю.

Достаточно, говорю я ему, я не собираюсь получать эту, как ее там,
лицензию пилота. Я просто хочу в туалет, и чтобы никому не было до этого
дела. Я просто хочу, чтобы он убрался.

Затем мы снизили скорость до 175 узлов. Не хочу утомлять вас деталями,
но мы спустились ниже 3000 метров и открыли наружную дверь. Затем пилот
выпрыгнул. И перед тем, как закрыть дверь, я встал в дверном проеме и отлил.

Никогда в жизни я не чувствовал себя так хорошо.

Если Сэр Исаак Ньютон был прав, то моя моча не догонит пилота во время
спуска.

И вот теперь я лечу на запад на автопилоте со скоростью 730 км/ч, с
настоящей воздушной скоростью и на нормальной высоте. Солнце висит на одном
и том же месте. Время остановилось. Я лечу над облаками на крейсерской
высоте 12 км над Тихим океаном, лечу навстречу катастрофе, навстречу
Австралии, к завершению истории моей жизни, точно на юго-запад, до тех пор,
пока не заглохнут все двигатели.

Проверка, проверка. Раз, два, три.

Еще раз повторю: вы слушаете запись бортового самописца Рейса 2039.

Да, вот еще что. Пилот сказал, что на этой высоте и при такой скорости,
при условии, что самолет пуст, топлива хватит на шесть, может быть, на семь
часов.

Поэтому я постараюсь рассказывать быстрее.

Бортовой самописец в кабине пилотов запишет каждое мое слово. И мой
рассказ не разлетится на миллионы кровавых кусочков, и не сгорит вместе с
сотнями тонн обломков. Когда самолет разобьется, люди отыщут бортовой
самописец. И мой рассказ уцелеет.

Проверка, проверка. Раз, два, три.

Как раз перед тем, как пилот выпрыгнул, когда дверь была втянута
внутрь, когда военные корабли следили за нами, засекая при помощи радаров,
когда двигатели ревели, выбрасывая потоки воздуха, пилот, стоя в дверном
проеме, крикнул: "Почему ты так стремишься сдохнуть?"

Я крикнул в ответ, чтобы он слушал запись.

"Тогда помни, - крикнул он, - у тебя всего несколько часов. Помни, что
ты не знаешь, когда конкретно закончится топливо. Вполне возможно, что ты
умрешь, рассказав только половину истории своей жизни".

Я крикнул: Ты мне еще что-нибудь хочешь сказать?

И еще: Скажи мне о чем-нибудь, что я не знаю.

И пилот прыгнул. Я отлил, а затем толкнул дверь на место. В кабине я
увеличил подачу топлива и потянул штурвал так, чтобы набрать нужную высоту.
Осталось только нажать кнопку и включить автопилот. Вот что произошло до
нынешнего момента.

И если вы слушаете это, запись черного ящика Рейса 2039, вы можете
посмотреть, где самолет завершил свое падение и что от него осталось. Вы
поймете, что я не пилот, как только увидите воронку, наполненную всем этим
дерьмом. Если вы слушаете это, вы знаете, что я мертв.

И у меня всего несколько часов, чтобы рассказать вам мою историю.

Я полагаю, есть шанс, что я расскажу все именно так, как оно было.

Проверка, проверка. Раз, два, три.

Небо синее и чистое во всех направлениях. Солнце всеобъемлющее,
обжигающее, и оно прямо передо мной. Мы над облаками, и этот день навеки
прекрасен.

Так что давайте начнем с самого начала.

Рейс 2039, здесь записано то, что произошло на самом деле.

И.

Да, кстати, сейчас я чувствую себя потрясающе.

И.

Я уже потерял десять минут.

И.

Действие.

При моем образе жизни достаточно трудно обвалять в сухарях телячью
отбивную котлету. В иные вечера это может быть что-то другое - рыба или
курица. В тот самый момент, когда одна моя рука испачкана сырым яйцом, а в
другой я держу мясо, кто-нибудь звонит мне, чтобы поделиться своей бедой.

Так бывает каждый вечер в моей нынешней жизни.

Сегодня девушка звонит мне из вибрирующего ночного клуба. Единственное
слово, которое я могу разобрать, - "позади".

Она говорит: "Жопа".

Она говорит что-то, что могло бы быть словами "не его" или "ничего".
Проблема в том, что я не могу додумывать пропущенные слова, когда я один, на
кухне, и кричу, чтобы меня услышали где-то там, сквозь танцевальные ритмы.
По голосу, она очень молодая и усталая. Я спрашиваю, доверяет ли она мне.
Она устала от боли? Я спрашиваю: если есть всего один путь, чтобы остановить
ее страдания, пойдет ли она по нему?

Моя золотая рыбка взволнованно плавает кругами в аквариуме на
холодильнике, поэтому я подхожу к ней и бросаю в воду таблетку Валиума.

Я кричу девушке: достаточно ли она настрадалась?

Я кричу: Я не собираюсь стоять здесь и слушать ее причитания.

Стоять здесь и пытаться исправить ее жизнь - пустая трата времени. Люди
не хотят, чтобы их жизни исправляли. Никто не хочет решения своих проблем.
Своих драм. Своих тревог. Не хотят начинать жизнь заново. Не хотят
упорядочивать жизнь. Ведь что они получат взамен? Всего лишь огромную
пугающую неизвестность.

Большинство людей, которые звонят мне, уже знают, чего они хотят.
Некоторые хотят умереть, но просто ждут моего разрешения. Некоторые хотят
умереть и нуждаются в поддержке. В небольшом толчке. У некоторых людей,
склонных к самоубийству, почти не осталось чувства юмора. Одно неверное
слово, и через неделю от них останется лишь некролог. Большинство звонящих
людей я почти не слушаю. Жить им или умереть, я определяю по тону их голоса.

Разговор с девушкой из ночного клуба заходит в тупик, поэтому я говорю
ей: Убей себя.

Она говорит: "Что?"

Убей себя.

Она говорит: "Что?"

Барбитураты и алкоголь, голову - в полиэтиленовый пакет.

Она говорит: "Что?"

Невозможно хорошо обвалять в сухарях телячью отбивную котлету,
пользуясь только одной рукой, поэтому я говорю ей: сейчас или никогда. Либо
нажми на курок, либо не нажимай. Я с ней в этот момент. Она не умрет в
одиночестве, но я не могу ждать всю ночь.

Она начинает рыдать так громко, что это становится похоже на звуки
дискотеки. Поэтому я кладу трубку.

В то время, как я пытаюсь обвалять котлету в сухарях, эти люди хотят,
чтобы я исправил всю их жизнь.

Телефонная трубка в одной руке, а другой я пытаюсь достать панировочные
сухари. Нет ничего сложнее. Ты обмакиваешь котлету в сырое яйцо.
Стряхиваешь. Обваливаешь в сухарях. Проблема в том, что мне не удается
сделать это правильно. Иногда котлета остается голой. А иногда слой сухарей
такой толстый, что нельзя понять, что под ним.

Это было очень весело. Люди просто звонят тебе на грани самоубийства.
Женщины звонят. А я здесь один со своей золотой рыбкой, один в грязной
кухне, пытаюсь обвалять в сухарях свиную отбивную или что-нибудь еще. На мне
семейные трусы, и я слушаю чьи-то мольбы. Даю советы и наказываю.

Позвонил парень. Я только задремал, а тут его звонок. Эти звонки
продолжаются всю ночь, если я не отключаю телефон. Какой-нибудь неудачник
звонит среди ночи, когда бары уже закрыты, чтобы сказать, что он сидит,
скрестив ноги, на полу своей квартиры. Он не может спать из-за этих ужасных
кошмаров. В своих снах он видит, как падают самолеты, наполненные людьми.
Все настолько реально, и никто не может ему помочь. Он не может спать. Ему
неоткуда ждать помощи. Он говорит, что приставил к подбородку винтовку и
хочет, чтобы я назвал хоть одну причину, по которой ему не следовало бы
нажимать на курок.

Он не может жить. Он знает будущее, но не в состоянии спасти кого-либо.

Эти жертвы, они звонят. Эти хронические страдальцы. Они звонят. Они
убивают мою собственную маленькую скуку. Это лучше, чем телевидение.

Я говорю ему: Давай же. Я только наполовину проснулся. Три часа ночи, а
мне завтра на работу. Я говорю ему: торопись, пока я снова не заснул. Жми на
курок.

Я говорю, что этот мир не настолько прекрасен, чтобы оставаться в нем и
страдать. Зачем ему этот мир?

Большую часть времени я убираюсь в чужом доме. Полный рабочий день раб,
по совметительству - бог.

Опыт подсказывает мне убирать трубку подальше от уха, когда я слышу
маленький щелчок спускового механизма. Взрыв, всего лишь взрыв, и где-то там
телефонная трубка падает на пол. Я - последний человек, с кем он
разговаривал, и я засыпаю еще до того, как утихает звон в ушах.

На следующей неделе надо найти некролог, 15 сантиметров газетной
колонки о вещах, не имеющих значения. Некролог нужен, иначе ты не будешь
уверен, случилось всё на самом деле, или это был только сон.

Я не жду, что ты поймешь.

Это просто еще один вид развлечений. Когда ты имеешь такую власть - это
кайф. Из некролога я узнал, что парня звали Тревор Холлис. Поразительное
ощущение - знать, что он был реальным человеком. Это убийство, и в то же
время нет. Оценка зависит лишь от того, какую роль ты себе приписываешь. Я
не могу сказать, что телефон доверия был моей собственной идеей.

Правда в том, что это ужасный мир, и я прекратил страдания того парня.

Идея появилась, когда в газете поместили объявление о настоящей горячей
линии помощи в кризисных ситуациях. Номер телефона, напечатанный там,
случайно оказался моим. Это была опечатка. Никто не обратил внимания на
исправление, сделанное на следующий день, и люди просто начали звонить мне
днем и ночью со своими проблемами.

Пожалуйста, не думай, что я намерен спасать их жизни. Я ни за кого не
принимаю решений - быть или не быть. И не думай, что с женщинами я говорю
как-то по-другому. С ранимыми женщинами. С эмоциональными калеками.

Однажды я чуть было не устроился работать в McDonald's, и я пошел туда
только для того, чтобы встречаться с молоденькими девушками. Негритянками,
испанками, белыми, китаянками. В приглашении на работу было сказано о том,
что в McDonald's работают люди различных рас и этнических групп. Это
девушки, девушки, девушки. И еще в приглашении было сказано, что если у тебя
одно из следующих заболеваний:

Гепатит А

Сальмонеллез

Шигеллиоз

Стафилококк

Жиардиаз

или Кампилобациллярный энтерит, то тебе откажут в приеме на работу.
Если ты встречаешь девушек на улице, у тебя нет гарантий, что у них нет
таких заболеваний. Осторожность никогда не повредит. При приеме на работу в
McDonald's девушка официально подтверждает, что она чистая. И еще очень
велик шанс, что она молода. Молода до прыщиков. До хихиканья. Юная и такая
же глупая, как и я.

Восемнадцати-, девятнадцати-, двадцатилетние девушки; я хочу с ними
только поговорить. Студентки колледжей. Старшеклассницы. Эмансипированные
подростки.

То же самое и с суицидальными девушками, звонящими мне. Большинство из
них так молоды. С мокрыми от дождя волосами, они звонят мне из
телефонов-автоматов, чтобы просить о спасении. Свернувшись калачиком, днями
лежат на кровати в одиночестве, а затем звонят мне. Мессия. Звонят мне.
Спаситель. Они шмыгают носом, задыхаются, и рассказывают мне все, о чем я
прошу, в самых мелких подробностях.

Иногда так приятно слушать их в темноте. Девушка мне доверяет.
Телефонная трубка в одной руке, и я представляю, что другая моя рука - это
она.

Я совсем не хочу жениться. Я восхищаюсь парнями, которые решаются
сделать татуировку.

Как только газета стала печатать правильный номер, звонки начали
иссякать. Толпы людей, которые звонили мне поначалу, либо уже были мертвы,
либо положили на меня. Ни одного нового звонка. И в McDonald's меня не
примут. Поэтому я изготовил пачку больших объявлений.

Выделяющихся объявлений. Их должно быть легко прочесть ночью, когда
кто-нибудь плачет, выпив или обкурившись наркоты. У моих объявлений белый
фон и черные буквы, гласящие:

Дай Себе, Своей Жизни, Еще Один Шанс. Позвони, И Мы Поможем. Далее -
мой номер телефона.

Или вот такой текст:

Если Ты Молодая Сексуально Безответственная Девушка, И У Тебя Проблемы
с Алкоголем, Мы Поможем Тебе. Звони - и дальше мой номер телефона.

Последуй моему совету. Не пиши объявлений второго вида. Если ты
напишешь их, к тебе придет кто-нибудь из полиции. Они могут вычислить тебя
по телефонному номеру и внести в список потенциальных преступников. После
этого перед каждым телефонным звонком ты будешь слышать щелк ... щелк ...
щелк ... подслушивающего устройства.

Последуй моему совету.

Если ты расклеишь объявления первого вида, тебе будут звонить люди,
желающие исповедаться в грехах, пожаловаться, спросить совета, найти
поддержку.

У девушек, с которыми ты знакомишься, жизнь всегда хуже некуда. Гарем
женщин, находящихся на грани, будут хватать свои телефоны и просить тебя
перезвонить им. Пожалуйста. Перезвони. Пожалуйста.

Назови меня сексуальным хищником, но когда я думаю о хищниках, мне
представляются львы, тигры, большие кошки, акулы. Это не очень-то похоже на
отношения хищника и жертвы. Это не отношения падальщика, стервятника, или
смеющейся гиены с трупом. Это не отношения паразита и носителя.

Мы ничтожны вместе.

Это противоположность "преступлений без жертвы". [[прим.1]]

Главное - расклеить объявления возле телефонов-автоматов. В грязных
телефонных будках возле больших мостов. Рядом с барами, где люди, которым
некуда идти, засиживаются до закрытия.

И сразу начнутся звонки.

Тебе понадобится один из таких микрофонов, которые создают впечатление,
будто ты говоришь издалека. Люди будут звонить тебе со своими проблемами и
услышат, как ты спускаешь воду в туалете. Они услышат рев миксера и поймут,
что они тебе пофигу.

Сейчас мне нужны беспроводные телефонные наушники с микрофоном. Что-то
типа плеера Walkman, но говорящего о человеческих страданиях. Жить или
умереть. Секс или смерть. Так можно освободить руки и решать чужие судьбы
каждый час, когда люди звонят, чтобы рассказать о своем самом большом
преступлении. Ты отпускаешь им грехи. Ты выносишь им приговор. Ты даешь
парням, находящимся на грани, телефоны таких же девушек.

Будто в молитвах, ты слышишь жалобы и просьбы. Помоги мне. Услышь меня.
Веди меня. Прости меня.

Телефон опять зазвонил. Тонкий покров из панировочных сухарей на
телячьей котлете уже практически невозможно привести в порядок, а на линии
новая рыдающая девушка. Я с ходу спрашиваю, доверяет ли она мне. Я
спрашиваю, расскажет ли она мне все.

Моя золотая рыбка и я, мы плаваем рядом.

Котлета кажется выкопанной из кошачьего туалета.

Чтобы успокоить эту девушку, чтобы заставить ее слушать, я рассказываю
ей историю о моей рыбке. Это рыбка номер шестьсот сорок один за всю мою
жизнь. Родители купили мне первую рыбку, чтобы научить меня любить и
заботиться о каком-то другом живом и дышащем создании Господа. Шестьсот
сорок рыбок спустя я знаю лишь одно: все, что ты любишь, умрет. Когда ты в
первый раз встречаешь кого-то особенного, ты можешь быть уверен, что однажды
он умрет и окажется в земле.

В ночь перед тем, как я покинул дом, старший брат рассказал мне все,
что знал о внешнем мире.

Во внешнем мире, сказал он, женщины могут менять цвет своих волос. И
глаз. И губ.

Мы стояли на заднем крыльце, в свете кухонного окна. Мой брат Адам
срезал мои волосы так же, как он срезает пшеницу; сжимал в руке пучок волос
и срезал их прямой бритвой примерно посередине. Он зажал мой подбородок
между большим и указательным пальцами, чтобы я смотрел прямо на него. Его
коричневые глаза бегали взад-вперед между моими бакенбардами.

Чтобы подравнять бакенбарды, он подрезал одну, затем вторую, затем
снова первую, снова, и снова, до тех пор, пока от них ничего не осталось.

Мои семь младших братьев сидели по краям крыльца и смотрели в темноту,
выискивая чертей, о которых рассказывал Адам.

Во внешнем мире, сказал он, люди держат птиц у себя дома. Он это видел.

Адам побывал за пределами церковного семейного округа всего лишь
однажды, когда он и его жена должны были зарегистрировать свой брак у
официальных властей.

Во внешнем мире, сказал он, в дома к людям приходят духи, которых они
называют телевидение.

И еще духи разговаривают с людьми через штуку, которая называется
радио.

Люди используют штуковины, называемые телефонами, потому что ненавидят
быть вместе, но очень боятся оставаться одни.

Он продолжал срезать мои волосы, но не делал прическу, а как будто
стриг дерево. Вокруг нас, на крыльце, скапливались волосы, похожие не на
срезанные волосы, а на собранный урожай.

В церковном семейном округе мы развешивали мешки со срезанными волосами
в саду, чтобы отпугивать оленей. Адам сказал мне, что безотходность жизни -
один из даров Господа, который ты теряешь, покидая церковную колонию. А
самый дорогой из даров Господа, который ты теряешь - это тишина.

Во внешнем мире, сказал он мне, нет настоящей тишины. Не фальшивой
тишины, когда ты затыкаешь свои уши и не слышишь ничего, кроме сердца, а
истинной, вселенской тишины.

В ту неделю, когда они поженились, он и Бидди Глисон уехали из
церковного семейного округа на автобусе, сопровождаемые церковным
старейшиной. На протяжении всей поездки внутри автобуса было шумно. На
дороге ревели автомобили. Люди внешнего мира постоянно говорили что-то
глупое, а когда они молчали, пустоту заполняли радиоприемники с копиями
голосов, исполняющих одни и те же песни снова и снова.

Адам сказал, что еще один дар Божий, который утрачивается во внешнем
мире, - это темнота. Можешь закрыть глаза и залезть в чулан, но ощущение
будет совсем не то. В церковном семейном округе темнота по ночам
всеобъемлющая. А среди нее, в вышине, - яркие звезды. Можно увидеть на Луне
неровность горных цепей, тонкие линии рек, гладь океанов.

В ночь, когда нет Луны или звезд, ты не видишь ничего, но можешь
представить все что угодно.

По крайней мере, я так помню.

Моя мать на кухне гладила и укладывала вещи, которые мне было дозволено
взять с собой. Мой отец был не знаю где. Я их больше никогда не видел.

Забавно, но люди всегда меня спрашивают, плакала ли мать. Плакал ли мой
отец и обнимал ли он меня, перед тем как я уехал. И люди всегда бывают
поражены, когда я говорю нет. Никто не плакал и не обнимался.

Никто не плакал и не обнимался, когда мы, к примеру, продавали свинью.
Никто не плакал и не обнимался, перед тем как зарезать цыпленка или сорвать
яблоко.

Никто не страдал бессонницей из-за размышлений, была ли пшеница,
которую они выращивали, по-настоящему счастлива превратиться в хлеб.

Мой брат просто срезал мои волосы. Моя мать закончила гладить и
принялась шить. Она была беременна. Я помню, что она всегда была беременна,
мои сестры сидели вокруг нее, их юбки лежали на скамьях и на полу, и они все
вместе шили.

Люди всегда спрашивают, был ли я напуган, или возбужден, или еще
что-то.

Согласно доктрине церкви, только первенец, Адам, мог жениться и
состариться в церковном округе. Все остальные по достижении семнадцати лет -
я, мои семь братьев и пять сестер - должны были покинуть округ и работать.
Мой отец живет здесь, потому что он был первенцем в своей семье. Моя мать
живет здесь, потому что старейшины церкви выбрали ее для моего отца.

Люди всегда бывают разочарованы, если я им говорю правду о том, что
никто из нас не жил в угнетении. Никто не возмущался церковными порядками.
Мы просто жили. И почти никогда не терзались сомнениями.

Такова была глубина нашей веры. Можете назвать ее и глубокой, и
поверхностной. Не было ничего, что могло бы испугать нас. Люди, выросшие в
церковном семейном округе, думали именно так. Что бы ни произошло в мире -
на все воля Божья. Наше дело - работать. А плач и веселье просто делали тебя
бесполезным. Любое проявление чувств считалось нездоровым. Нетерпение или
сожаление были особенно глупы. Роскошь.

Такова была наша вера. Ничто не известно. Можно ожидать чего угодно.

Внешний мир, сказал Адам, заключил сделку с дьяволом, который придает
движение автомобилям и переносит самолеты по небу. Дьявол течет по
электрическим проводам, чтобы сделать людей ленивыми. Люди кладут посуду в
шкаф грязной, и шкаф моет ее. Вода в трубах уносит мусор и дерьмо,
перекладывая эту проблему на кого-то другого. Адам зажал мой подбородок
между большим и указательным пальцами и наклонился, чтобы посмотреть мне
прямо в лицо. Он рассказал о том, как во внешнем мире люди смотрят в
зеркала.

У людей, ехавших вместе с ним в автобусе, сказал он, были зеркала, и
все хотели посмотреть, как они выглядят. Позорище.

Помню, что после этого я очень долго не стригся. Но я действительно не
помню, почему в тот момент моя голова казалась мне полем, на котором
остались лишь короткие соломинки-волосинки.

Во внешнем мире, сказал Адам, все расчеты производятся внутри машин.

А пищу людям скармливают официантки.

В тот единственный раз, когда мой брат и его жена выезжали за пределы
округа в сопровождении старейшины, они останавливались на одну ночь в
гостинице в центре Робинсвилля, штат Небраска. Они так и не смогли заснуть.
На следующий день автобус привез их домой, чтобы они оставались там до конца
жизни.

Гостиница, сказал мне брат, это большой дом, где множество народу
живут, едят и спят, но никто друг друга не знает. Он сказал, что таковы
большинство семей во внешнем мире.

Церкви во внешнем мире, сказал он мне, были всего лишь небольшими
магазинами, которые продавали людям ложь, изготовленную на далеких фабриках
гигантских религий.

Он сказал намного больше, я всего не запомнил.

Та стрижка была сделана шестнадцать лет назад.

К тому времени, когда отец произвел Адама, меня и всех своих
четырнадцать
детей, ему было столько же лет, сколько мне сейчас.

В ту ночь, когда я покинул дом, мне было семнадцать лет.

Сейчас я выгляжу так же, как выглядел мой отец, когда я его видел в
последний раз.

Смотреть на Адама - все равно что смотреть в зеркало. Он был старше
меня всего лишь на три минуты и тридцать секунд, но в Правоверческом
церковном округе нет такого понятия как близнецы.

В последнюю ночь, когда я видел Адама Брэнсона, я думал, что мой
старший брат - очень добрый и очень мудрый человек.

Вот каким глупцом я был.

Часть моей работы - просмотреть меню сегодняшней вечеринки. Это значит
проехать на автобусе из большого дома, где я работаю, в другой большой дом и
спросить какого-то чудаковатого повара, чем он собирается сегодня всех
кормить. Те, на кого я работаю, не любят сюрпризов, поэтому часть моей
работы - сообщать хозяевам заранее, не предложат ли им вечером съесть что-то
сложное вроде омаров или артишоков. Если в меню есть что-то угрожающее, я
должен научить их, как это едят правильно.

Вот чем я зарабатываю на жизнь.

Когда я убираюсь в доме, мужчина и женщина, которые живут там, никогда
не бывают рядом. Такая у них работа. Узнать что-то о них я могу лишь когда
чищу
их вещи. Когда подбираю что-то за ними. Разгребаю их маленькие
беспорядки, день за днем. Перематываю их видеокассеты:

Все Услуги Анального Эскорта

Гигантские буфера Воительницы Леты. Грешки маленькой Золушки.

Ко времени, когда автобус доставляет меня сюда, люди, на которых я
работаю, уезжают на работу в центр города. Ко времени, когда они приезжают
домой, я возвращающсь в центр в арендованную квартиру-студию, которая была
крошечным гостиничным номером, пока кто-то не поставил туда плиту и
холодильник, чтобы поднять арендную плату. Туалет по-прежнему в коридоре.

Со своими работодателями я общаюсь исключительно по спикерфону. Это
такая пластиковая коробочка, прикрученная к кухонному столу, которая кричит
на меня, чтобы я работал лучше.

Иезекииль, Глава Девятнадцатая, Стих Седьмой:

"... и опустела земля и все селения ее от рыкания его ..." и так далее,
так далее, так далее. Ты не можешь держать у себя всю Библию в голове. У
тебя не останется там места даже чтобы запомнить свое имя.

О доме, в котором я убираюсь последние шесть лет, можно только мечтать:
просторный, в фешенебельной части города. Сравните это с тем, где я живу.
Все квартиры-студии рядом с моей похожи на теплое сиденье в общественном
туалете. Кто-то был на нем за секунду до тебя, и кто-то появится там сразу,
как только ты встанешь.

В той части города, куда я езжу на работу каждое утро, картины на
стенах домов - обычное дело. За входной дверью множество комнат, куда никто
никогда не заходит. Кухни, в которых никто не готовит. Ванные, которые
никогда не бывают грязными. Чтобы проверить меня, хозяева оставляют повсюду
деньги - возьму ли я. Это всегда не меньше пятидесяти долларов, как будто
случайно упавших за комод. Одежда, которой они владеют, создана настоящими
творцами.

Рядом со спикерфоном - толстый ежедневник, который они нагружают массой
заданий для меня. Они хотят, чтобы моя жизнь была расписана на десять лет
вперед, задание за заданием. По их воле, все в твоей жизни превращается в
пункт ежедневника. Что-то, что нужно выполнить. И ты замечаешь, что твоя
жизнь становится размеренной.

Кратчайшее расстояние между двумя точками - это временнАя линия,
график, карта твоего времени, маршрут на всю оставшуюся жизнь.

Ничто не указывает тебе прямую дорогу от нынешнего момента до смерти
лучше, чем список.

"Я должен иметь возможность посмотреть в ежедневник, - кричит на меня
спикерфон, - и в точности узнать, где ты будешь ровно через пять лет в
четыре часа дня. Именно такую пунктуальность я от тебя требую".

Но когда все вот так расписано черным по белому, ты в любом случае
будешь разочарован. Как мало ты сделаешь в жизни на самом деле. Краткое
содержание твоего будущего.

Суббота, два часа пополудни. Согласно ежедневнику, я должен сварить
пять омаров, чтобы хозяева попрактиковались в их поедании. Вот сколько денег
они получают.

Я могу себе позволить есть телятину только если я украду ее и привезу в
автобусе на коленях домой.

Секрет варки омаров прост. Сначала заполняешь кастрюлю холодной водой и
кладешь щепотку соли. Можешь смешать в равных долях воду с вермутом или
водкой. Можешь добавить немного морских водорослей для лучшего вкуса. Таковы
основы, которым обучают в курсе домоводства.

Большинство других вещей я узнаю из беспорядка, который оставляют после
себя эти люди.

Просто спроси у меня, как удалить пятна крови с мехового пальто.

Нет, правда, давай.

Спрашивай.

Секрет прост: кукурузная мука. Надо почистить мех против шерсти.
Гораздо сложнее держать язык за зубами.

Чтобы удалить кровь с клавиш пианино, почисти их порошком талька или
сухим молоком.

Это не самое важное умение, но чтобы удалить пятна крови с обоев,
смешай кукурузный крахмал с холодной водой. Точно так же кровь удаляется с
матрасов и кушеток. Фокус в том, чтобы забыть, как быстро происходят такие
вещи. Самоубийства. Несчастные случаи. Преступления в состоянии аффекта.

Только сконцентрируйся на пятне, и от него не останется даже
воспоминания. Практикуйся, и у тебя отлично получится. Если это можно так
назвать.

Не обращай внимания на ощущение, что единственный твой настоящий талант
- это сокрытие правды. У тебя есть Богом данная ловкость на совершение
ужасного греха. Это твое призвание. У тебя врожденная способность не
соглашаться. Счастливый дар.

Если это можно так назвать.

Шестнадцать лет я убираюсь в чужих домах, но мне по-прежнему хочется
думать, что мир становится все лучше и лучше, однако в действительности я
знаю, что это не так. Хочется, чтобы что-то улучшалось в людях, но этого не
происходит. А еще хочется думать, что и я способен чего-то достичь.

Уборка в одном и том же доме каждый день приводит к улучшению только
моих способностей отрицать ложь.

Не дай Бог я когда-нибудь встречусь с тем, на кого работаю.

Только не подумай, что мне не нравятся мои работодатели. Вакансии,
которые мне предлагала социальная работница, были гораздо хуже. Я не
испытываю к ним отвращения. Я не люблю их, но и не испытываю отвращения. Я
работал на типов и похуже.

Просто спроси у меня, как удалить пятна мочи со шторы или скатерти.

Спроси, как быстро скрыть пулевые отверстия в стене гостиной. Ответ:
зубная паста. Для отверстий большего калибра добавь к пасте в равных долях
крахмал и соль.

Называй меня голосом опыта.

Вот на этих пяти омарах они должны научиться хитроумным приемам по
вскрыванию спинки. Точнее, щитков. Внутри должны быть мозг или сердце,
которые и являются вашей целью. Весь фокус в том, чтобы положить омаров в
воду и поставить на огонь. На медленный огонь. Пусть вода закипит не раньше,
чем через полчаса. Предполагается, что так омары должны умереть без боли.

Ежедневник говорит мне не расслабляться, полировать медь наилучшим
образом, при помощи половинки лимона, окунутой в соль.

Эти омары, на которых мы должны практиковаться, называются Гигантами,
потому что каждый из них весит около килограмма. Омары, которые меньше 300
граммов, называются Цыплятами. Омары без одной клешни называются отходами.
Те экземпляры, которые я достаю из холодильника, завернуты во влажные
морские водоросли. Они должны будут вариться около получаса. Вот чему еще
учат в курсе домоводства.

Одна из двух больших передних клешней, самая большая клешня, с рядом
чего-то похожего на коренные зубы, называется Давящей. Меньшая клешня, с
рядом резцов, называется Режущей. Меньшие боковые ноги называются Ходильными
Ногами. Под хвостом пять рядов маленьких лапок, называемых Плавничками. Еще
из курса домоводства. Если передний ряд плавничков мягкий и пушистый, омар
женского пола. Если передний ряд твердый и грубый, омар мужского пола.

Если омар женского пола, обрати внимание на костистую пустоту в форме
сердца между двумя задними ходильными ногами. Это то место, где самка хранит
живую сперму, если за последние два года у нее был секс.

Спикерфон звонит в тот самый момент, когда я ставлю омаров - трех
самцов и двух самок без спермы - в кастрюле на плиту.

Спикерфон звонит, пока я включаю плиту.

Спикерфон звонит, пока я мою руки.

Спикерфон звонит, пока я готовлю себе чашечку кофе и добавляю туда
сливки и сахар.

Спикерфон звонит, пока я беру горсть водорослей из упаковки и посыпаю
ими омаров в кастрюле. Один омар поднимает клешню, чтобы опротестовать
смертный приговор. Давящие клешни, режущие клешни, - все они скреплены
резиновой лентой.

Спикерфон звонит, пока я снова мою и сушу руки.

Спикерфон звонит, и я отвечаю.

Дом Гастонов, говорю я.

"Резиденция Гастонов!" - кричит на меня спикерфон. "Повторяй за мной:
Резиденция Гастонов! Говори так, как мы тебя учили!"

В курсе домоводства нас учили, что дом следует называть резиденцией
только на эстампах и гравюрах. Мы об этом миллион раз говорили.

Я выпиваю чашечку кофе и поигрываю с ручкой, регулирующей силу огня под
омарами. Спикерфон продолжает орать: "Есть там кто? Аллё! У нас что, связь
оборвалась?"

Пара, на которую я работаю, на одной вечеринке оказалась единственной,
кто не знал, как пользоваться чашей для ополаскивания пальцев. С тех пор они
пристрастились к изучению этикета. Они все еще говорят, что это
бессмысленно, бесполезно, но боятся не знать все до мельчайших подробностей.

Спикерфон продолжает орать: "Ответь мне! Черт! Расскажи о сегодняшней
вечеринке! С каким чудом кулинарии нам придется сражаться? Мы целый день
нервничаем!"

Я ищу в шкафу над плитой приспособления для поедания омаров: щипцы,
заостренные палочки, слюнявчик.

Благодаря моим урокам, эти люди знают все три допустимых способа
раскладывания столового серебра. Это я научил их пить чай со льдом, оставляя
ложку в стакане. Это сложно, но вы должны держать ложку между средним и
указательным пальцами, прижав ее к стенке стакана напротив своего рта.
Будьте осторожны, не попадите в глаз. Мало кто знает этот способ. Обычно
люди вынимают мокрую ложку и ищут, куда бы ее положить так, чтобы не
испачкать скатерть. Или просто кладут ее куда-нибудь и оставляют чайное
пятно.

Как только спикерфон замолкает, тогда и только тогда я начинаю
говорить.

Я спрашиваю у спикерфона: Вы слушаете?

Я говорю спикерфону: Представьте себе тарелку.

Сегодня, говорю я, в правый верхний сектор подадут суфле со шпинатом. В
правый нижний - блюда из свеклы. Мясное блюдо с миндальной крошкой
собираются подавать на другую половину тарелки. Чтобы съесть его, гостям
придется использовать нож. И еще в мясе будут кости.

Это лучшее место работы, которое у меня когда-либо было - никаких
детей, никаких кошек, никаких вощеных полов - поэтому я не хочу потерять
его. Будь мне все равно, я бы давал человеку, на которого работаю, самые
идиотские советы, какие только смог бы придумать. Например: Шербет
необходимо слизывать языком из тарелки, подобно собаке.

Или: Отбивную из ягненка возьмите в зубы и энергично трясите головой из
стороны в сторону.

И что самое ужасное, они наверняка так и сделают. Я никогда не давал им
неправильных советов, поэтому они мне доверяют.

За исключением обучения их этикету, самая сложная задача для меня -
подстраиваться под их ожидания.

Спроси меня, как заделать дыры, проколотые в длинных ночных рубашках,
смокингах и шляпах. Мой секрет: надо нанести с изнанки немножко прозрачного
лака для ногтей.

Никто не научит тебя всем навыкам, которые потребуются в домоводстве,
но через какое-то время ты сам их нахватаешься. В церковном округе, где я
вырос, нас учили делать свечи, которые не капают: для этого их надо
поместить в сильно соленую воду и поставить в холодильник до готовности. Вот
такие там были советы. Зажигать свечи надо было при помощи не сваренной
палочки спагетти. Шестнадцать лет я убирался в домах у людей, и никто
никогда не просил меня расхаживать по дому с зажженной спагеттиной в руках.

Не важно, чему нас учили в курсе домоводства. Все это не особенно-то
нужно во внешнем мире.

Например, никто тебя не научит тому, что зеленый увлажняющий крем
поможет скрыть красноту кожи после удара. А каждый джентельмен, которому
хоть раз отвесила пощечину дама с бриллиантовым кольцом на руке, должен
знать, как полезно иметь при себе кровоостанавливающий карандаш. Намажь
порез Супер Клеем, и можешь идти на премьеру фильма, улыбаться,
фотографироваться, у тебя не будет швов или шрама.

Всегда держи поблизости красную тряпку, чтобы вытирать кровь, и тебе
никогда не придется замачивать тряпки.

Ежедневник говорит, что в данный момент я затачиваю нож для мяса.

Да, и насчет сегодняшнего обеда. Я продолжаю инструктировать своего
работодателя по поводу того, что ему предстоит.

Очень важно не паниковать. Да, им придется иметь дело с омаром.

Солонка будет только одна. Дичь будет подана после жаркого. В качестве
дичи собираются подать сквоба. [[прим.2]] Это такая птица. Если и есть
что-то более сложное в поедании, чем омар, так это сквоб. Все эти маленькие
косточки, которые нужно вынимать. Причем одежда для этого препарирования
должна быть соответствующая. Другое вино после аперитива: шерри к супу,
белое вино к омару, красное к жаркому, другое красное - к тяжкому сальному
испытанию, называемому сквоб. К тому времени стол будет покрыт пятнами -
архипелагами маленьких островков из приправ, соусов и вина, пролитого на
белую скатерть.

Так проходит мой рабочий день. Даже на этом хорошем месте работы никто
не хочет знать, где должен сидеть почетный гость-мужчина.

Тот изящный обед, о котором рассказывали учителя в курсе домоводства,
свежие цветы и чашечка кофе после великолепного дня размеренной и элегантной
жизни - что ж, всем это совершенно пофигу.

Сегодня, в какой-то момент между супом и жарким, все, кто сидит за
столом, примутся расчленять больших мертвых омаров. Тридцать четыре акулы
бизнеса, тридцать четыре удачливых монстра, тридцать четыре прославленных
дикаря в черных галстуках будут притворяться, что они знают, как надо есть.

А после омаров лакеи принесут горячие чаши для ополаскивания пальцев с
плавающими в них лимонными дольками, и эти тридцать четыре небрежных
вскрытия закончатся тем, что каждый рукав будет измазан по локоть чесноком и
маслом, и каждая улыбающаяся сальная физиономия будет высасывать мясо из
какой-нибудь впадины в грудной клетке.

После семнадцати лет каждодневной работы в частных домах больше всего я
знаю о пощечинах, кукурузе в масле, синяках под глазами, вывернутых плечах,
разбитых яйцах, ударах по голени, поцарапанных роговицах, шинкованном луке,
укусах всех видов, пятнах от никотина, сексуальных смазках, выбитых зубах,
растрескавшихся губах, взбитых сливках, вывихнутых руках, разрывах
влагалища, ветчине со специями, сигаретных ожогах, разбитых ананасах,
грыжах, прерванных беременностях, пятнах, оставляемых животными, разрезанных
кокосовых орехах, растяжениях, выбитых глазах и растяжках на коже.

Если дама, у которой ты работаешь, несколько часов плакала, предложи ей
синий или сиреневый карандаш, чтобы кроваво-красные глаза выглядели белее. В
другой раз кто-то выбьет зуб изо рта ее мужа; сохрани этот зуб в стакане
молока до тех пор, пока хозяин не сходит к зубному. Кроме того, смешай оксид
цинка с гвоздичным маслом до состояния белой пасты. Промой образовавшуюся
дырку и залепи ее пастой, которая очень быстро затвердеет.

Для устранения следов слёз на подушке действуй так же, как и со следами
пота. Раствори пять таблеток аспирина в воде и три пятно, пока оно не
сойдет. Даже если там следы туши, проблема будет решена.

Если это можно назвать решением.

Если ты чистишь пятно, рыбу, дом, тебе хочется думать, что ты улучшаешь
мир, но на самом деле ты всего лишь позволяшь вещам становиться хуже. Ты
думаешь, что если работать лучше и быстрее, то, возможно, удастся сдержать
хаос. Но в один прекрасный день, меняя во внутреннем дворике лампочку,
которая прослужила пять лет, ты понимаешь, что за всю оставшуюся жизнь
сможешь поменять не более десяти таких лампочек.

Время уходит. Силы твои уже не такие, как раньше. Ты начинаешь
замедляться.

Ты начинаешь сдавать позиции.

В этом году на моей спине появились волосы, а нос продолжал расти. С
каждым днем мое лицо становится все больше похоже на рыло.

Работая в этих богатых домах, я понял, что лучший способ удаления крови
из багажника машины - не задавать вопросов.

Спикерфон говорит: "Эй!"

Лучший способ сохранить нормальное место работы - просто делать то, что
от тебя хотят.

Спикерфон говорит: "Эй!"

Чтобы удалить губную помаду с воротника, потри его белым уксусом.

Для сложных белковых пятен, типа спермы, попробуй холодную соленую
воду, а затем смывай как обычно.

Это очень ценные советы, основанные на собственном опыте. Записывай,
если хочешь.

Чтобы собрать осколки разбитого окна в спальне, или стакана, чтобы
подобрать самые крошечные осколки, используй кусок хлеба.

Останови меня, если ты уже все это знаешь.

Спикерфон говорит: "Эй!"

Если ты был там. Делал это.

Еще в курсе домоводства нас учили правильно отвечать на свадебные
приглашения. Приглашать священника. Выгравировывать монограммы на серебре. В
Правоверческой церковной школе нам рассказывали, что мир - это великолепная
элегантная маленькая сцена для демонстрации превосходных манер, и что мы
будем режиссерами на этой сцене. Учителя рисовали нам картину обеда, на
котором все уже знают, как есть омара.

А это не так.

И ты теряешься в море мелких деталей повседневности, выполняя одну и ту
же работу раз за разом.

Чистишь камин.

Стрижешь газон.

Переворачиваешь бутылки в винном погребе.

Стрижешь газон, снова.

Полируешь серебро.

Повтор.

Да, вот еще что: я бы хотел доказать, что способен на большее. Я могу
не только прикрывать чужие делишки. Мир может быть намного лучше, чем
сейчас. Надо только спросить.

Нет, правда, давай. Спроси меня.

Как нужно есть артишоки?

Как нужно есть спаржу?

Спроси.

Как нужно есть омара?

Омары в кастрюле выглядят уже достаточно мертвыми, поэтому я достаю
одного. Я говорю спикерфону: Для начала, открутите большие передние клешни.

Остальных омаров я кладу в холодильник, чтобы мои работодатели
потренировались в их разборке. Спикерфону я говорю: Делайте пометки.

Я разламываю клешни и съедаю мясо внутри них.

Затем сгибайте омара до тех пор, пока его хвост не отломится от
туловища. Отломайте кончик хвоста, тельсон, и при помощи вилки для
морепродуктов вытолкните мясо из хвоста. Удалите кишку, которая идет вдоль
всего хвоста. Если кишка пустая, значит омар ничего не ел за последнее
время. Толстая черная кишка все еще полна экскрементами.

Я ем хвостовое мясо.

Вилка для морепродуктов, говорю я с набитым ртом, это маленькая детская
вилочка с тремя зубчиками.

Затем отделяете спинные щитки от туловища и едите зеленую
пищеварительную железу, называемую томэлли. Съедаете кровь с медным
привкусом, которая превратилась в белую кашицу. Едите недозревшие яйца цвета
кораллов.

Я съедаю их все.

У омаров открытая кровеносная система, то есть кровь просто булькает у
них внутри, омывая различные органы.

Легкие - губчатые и жесткие, но вы можете их есть, говорю я спикерфону
и облизываю пальцы. Желудок - это жесткий мешок, набитый чем-то вроде зубов
и расположенный прямо за головой. Не ешьте желудок.

Я копаюсь в трупике. Я высасываю небольшое количество мяса из каждой
ходильной ноги. Я откусываю маленькие створки жабер. Узловатый мозг не
трогаю.

Останавливаюсь.

Продолжать невозможно.

Спикерфон кричит: "Окей, что теперь? Это всё? Осталось что-нибудь
съедобное?"

Я не отвечаю, потому что, согласно ежедневнику, уже три часа. В три
часа я должен копаться в саду. В четыре - перестраивать цветники. В пять
тридцать я выдерну шалфей и заменю его на голландский ирис, розы, львиный
зев, папоротники и травяное покрытие.

Спикерфон кричит: "Что там случилось? Ответь мне! Что не так?"

Я сверяюсь с графиком, и он говорит, что я должен быть рад, я работаю
продуктивно. Я упорно тружусь. Здесь все черным по белому. Я выполняю их же
инструкции.

Спикерфон кричит: "Что нам делать дальше?"

Сегодня один из тех дней, когда солнце действительно хочет тебя
поджарить.

Спикерфон кричит: "Надо еще что-то делать?"

Я не обращаю внимания на спикерфон, потому что делать больше нечего.
Почти нечего.

И, может быть, это всего лишь игра света, но после того, как я съел
почти всего омара, я заметил, что его сердце бьется.

Согласно ежедневнику, я стараюсь удержаться на вершине лестницы, и в
руках у меня куча искусственных цветов: роз, маргариток, дельфиниумов. Я
пытаюсь не упасть, мои ноги в ботинках напряжены. Я собираю очередной
полиэстровый букет, а некролог из газеты недельной давности лежит в кармане
рубашки.

Человек, которого я убил неделю назад, должен быть где-то здесь. То,
что от него осталось. Он держал ружье у подбородка, сидя один в пустой
квартире, и спрашивал у меня по телефону причину, по которой ему не
следовало бы нажимать на курок. Я уверен, что найду его. Тревора Холлиса.

Вечная Память.

Покойся с Миром.

Отозван на Небеса.

А может, он меня найдет. Я всегда на это надеюсь.

Находясь на вершине лестницы, на шесть, семь, девять метров выше пола
галереи, я делаю вид, будто регистрирую очередной искусственный цветок. Очки
сползли на кончик носа. Ручка записывает слова в блокнот. Образец номер 786,
пишу я, красная роза, изготовлена примерно сто лет назад.

Надеюсь, что никого кроме мертвецов здесь нет.

Часть моей работы состоит в том, что я должен высаживать свежие цветы
вокруг дома. Я должен рвать цветы в саду, за которым ухаживаю.

Ты должен понять, что я не кладбищенский вор.

Лепестки и чашелистики розы сделаны из красного целлулоида. Впервые
изготовленный в 1863 году, целлулоид является наиболее старым и наименее
устойчивым видом пластмассы. Я пишу в блокноте: листья розы из окрашенного в
зеленый цвет целлулоида.

Я останавливаюсь и смотрю поверх очков. В глубине галереи, очень
далеко, какой-то маленький черный контур на фоне большого витража. Там
кто-то есть. На витраже изображена картина типа Содома, или Иерихона, или
храма Соломона, уничтожаемого ветхозаветным огнем, беззвучным и сверкающим.
Перемешанные красные и оранжевые языки пламени вокруг падающих каменных
блоков, столбов, бордюров, и на фоне всего этого идет фигура в маленьком
черном платье, становясь все больше и больше по мере приближения.

И я надеюсь, что она мертва. Мое тайное желание - завести роман с этой
мертвой девушкой. С мертвой девушкой. С любой мертвой девушкой. Я не из тех,
кого можно назвать привередливыми.

Я вру людям, что исследую изменение искусственных цветов в процессе
Индустриальной Революции. Пишу диссертацию по специальности "природный
дизайн". А возраст у меня такой, потому что я аспирант.

У девушки длинные рыжие волосы. Такие в наше время носят только по
какой-нибудь древней религиозной традиции. С высоты лестницы я смотрю на
тонкие маленькие ручки и ножки девушки, и мне начинает уже казаться, что
когда-нибудь я стану педофилом.

Эта роза, не самый древний образчик в моей коллекции, достаточно
хрупкая. Женский орган, Пестик, включая Рыльце, Столбик, и Завязь. Мужские
органы, Тычинки, включая проволочную Нить и крошечный стеклянный Пыльник на
конце.

Часть моей работы - выращивание живых цветов в саду, но я не могу. Я не
способен вырастить даже сорняк.

Я лгу себе, что я здесь, чтобы собирать цветы, свежие цветы для дома. Я
краду искусственные цветы, чтобы втыкать их в саду. Люди, на которых я
работаю, смотрят на сад только из окна, поэтому я выкладываю искусственное
травяное покрытие, папоротники или плющ, а затем втыкаю искусственные цветы
по сезонам. Все выглядит просто превосходно, если не присматриваться.

Эти цветы смотрятся такими живыми. Такими естественными. Такими
спокойными.

Лучшее место для поиска цветочных луковиц - в мусорном баке за
мавзолеем. Выброшенные пластмассовые горшки с луковицами гиацинтов,
тюльпанов, тигровых и звездообразных лилий, нарциссов и шафрана, которые
можно принести домой и вернуть к жизни.

Образец номер 786, пишу я, был найден в вазе Склепа 2387, в самом
высоком ряду склепов, в нижней южной галерее, на седьмом этаже крыла
Безмятежности. Расположение на девятиметровой высоте от пола галереи, пишу
я, могло послужить причиной почти идеальной сохранности этой розы, найденной
в одном из старейших склепов одного из первоначальных крыльев Колумбийского
Мемориального Мавзолея.

Затем я краду розу.

Людям, которые видят меня за этим занятием, я говорю другое.

По официальной версии я здесь, чтобы искать лучшие образцы
искусственных цветов, датируемых серединой девятнадцатого века. В каждом из
шести главных крыльев - крыле Безмятежности, крыле Удовлетворенности,
Вечности, Спокойствия, Гармонии и Новой Надежды - от пяти до восемнадцати
этажей. Бетонные ячейки в стенах имеют глубину три метра, то есть там может
поместиться гроб любой длины. Воздух в галереях не циркулирует. Посетителей
мало. Если и приходят, то ненадолго. Температура и влажность одинаково
низкие круглый год.

Старейшие образцы берут свое начало из Викторианского языка цветов.
Согласно изданной в 1840 году книге Мадам де ла Тур Le langage des fleurs,
фиолетовая сирень символизирует смерть. Белая сирень рода Syringa
символизирует первую любовь.

Герань символизирует аристократизм.

Лютик - ребячество.

Поскольку большинство искусственных цветов были сделаны для украшения
шляп, в мавзолее можно обнаружить лучшие образцы, какие только могут быть.

Вот что я говорю людям. Моя официальная версия правды.

Если в течение дня люди видят меня с блокнотом и ручкой, то обычно я на
вершине лестницы, краду какой-нибудь пучок поддельных анютиных глазок,
оставленных в склепе в верхней части стены. Я прижимаю палец к губам и шепчу
им сверху: это для коллежда.

Я провожу исследование.

Иногда я бываю здесь поздно ночью. Когда все уйдут. Я брожу тут один
после полуночи и мечтаю о том, что однажды ночью обнаружу открытый склеп, а
возле него - высохший труп, кожа на лице сморщилась, а одежда задубела от
трупных жидкостей. Я наткнусь на этот труп в какой-нибудь тусклой галерее, и
тишину будет нарушать лишь гудение единственной лампы дневного света. Лампа
моргнет несколько раз, после чего оставит меня в темноте, навечно, с этим
дохлым монстром.

Глаза трупа ввалились внутрь, и он будет ковылять вслепую, оставляя на
мраморных стенах следы гниющей плоти и обнажая кости каждой из рук. Уставший
рот он будет держать открытым, вместо носа - две черные дырки, свободная
рубашка висит на обнаженных ключицах.

Я ищу имена из некрологов. Здесь навечно вырезаны имена людей,
последовавших моему совету.

Давай же. Убей себя.

Любимый Сын. Нежная Дочь. Преданный Друг.

Жми на курок.

Благородная душа.

Вот он я. Время для отмщения. Я вызываю вас.

Придите и возьмите меня.

Я хочу, чтобы меня преследовали плотоядные зомби.

Я хочу проходить мимо мраморных плит, закрывающих склепы, и слышать,
как кто-то скребется и ворочается внутри. Я прижимаюсь ухом к мрамору и жду
всю ночь. Вот зачем я здесь на самом деле.

У образца номер 786, пишу я в блокноте, главный стебель из проволоки
толщиной 30, покрыт зеленым хлопком. Стебель каждого листа толщиной 20.

Нет, я не сумасшедший, я просто хочу получить доказательства, что
смерть - это еще не конец. Даже если обезумевшие зомби схватят меня в темном
зале однажды ночью, даже если они разорвут меня на части, все равно это
будет не абсолютный конец. Все равно будет какое-то утешение.

Если я найду доказательства какой-то жизни после смерти, я умру с
радостью. Поэтому я жду. Поэтому я наблюдаю. Слушаю. Прикладываюсь ухом к
каждому холодному склепу. Пишу: Никакой активности в Склепе 7896.

Никакой активности в Склепе 7897.

Никакой активности в Склепе 7898.

Я пишу: Образец номер 45, белая бакелитовая роза. Старейший
синтетический материал бакелит был создан в 1907 году, когда один химик
нагрел смесь фенола и формальдегида. На Викторианском языке цветов белая
роза означает тишину.

Тот день, когда я встретил девушку, был лучшим днем для поиска новых
цветов. Это день после Дня Поминовения [[прим.3]], когда толпы схлынули и
вернутся только через год. Никого нет, поэтому когда я впервые увидел эту
девушку, я понадеялся, что она мертва.

На утро после Дня Поминовения уборщик приходит и бросает в мусорное
ведро все свежие цветы. Худшая разновидность свежих цветов, которую флористы
называют "Кладбищенские цветы".

Я иногда встречаю уборщика, но мы никогда не разговаривали. Он носит
синий рабочий комбинезон. Однажды он увидел, как я приложился ухом к склепу.
Свет его фонаря попал на меня, но уборщик отвернулся. Взяв ботинок в руку, я
стучал на языке Морзе: Привет. Я спрашивал: Меня кто-нибудь слышит?

Проблема с кладбищенскими цветами состоит в том, что они хорошо
выглядят всего один день. На следующий день они начинают гнить. Глядя на
вонючие капли, падающие с черных увядших цветов, что торчат из бронзовых
ваз, прикрепленных к каждому склепу, легко себе
представить, что происходит с Любимыми, лежащими внутри.

На следующий день после Дня Поминовения уборщик выбрасывает их. Увядшие
цветы.

Среди того, что осталось, новый урожай поддельных пионов из
темно-пурпурного шелка, который кажется почти черным. В этом году
пластмассовым орхидеям придают искусственный аромат. Длинные сине-белые
виноградные лозы из искусственного шелка; они стоят сил, затраченных на их
кражу.

Среди старейших образцов цветы, сделанные из шифона, органзы, вельвета,
бархатного жоржета, крепдешина и широких сатиновых лент. В моих руках
нагромождение львиного зева, душистого горошка и шалфея. Алтей розовый,
ялапы, незабудки. Поддельные и красивые, но жесткие и грубо сделанные. В
этом году новые цветы покрывают прозрачными пластмассовыми капельками росы.

Эта девушка пришла сюда с опозданием на один день с самым обыкновенным
набором полиэстровых тюльпанов и анемонов, классических викторианских цветов
горя и смерти, болезни и запустения. Я смотрю на нее с лестницы. В дальнем
конце западной галереи, на шестом этаже Удовлетворенности, делающий пометки
в маленьком полевом журнале - это я.

Передо мной цветок - Образец 237, послевоенная хризантема из
искусственного шелка. Послевоенная - потому что во время Второй Мировой
Войны не было ни шелка, ни искусственного шелка, ни проволоки, чтобы делать
цветы. Цветы военного времени были из гофрированной или рисовой бумаги, и
даже при постоянных 10^оС в Колумбийском Мемориальном Мавзолее все
эти цветы превратились в пыль.

Передо мной Склеп номер 678, Тревор Холлис, двадцать четыре года, у
него остались мать, отец и сестра. Покойся с миром. Любимый сын. Вечная тебе
память. Моя последняя жертва. Я нашел его.

Склеп номер 678 в верхнем ряду на стене галереи. Единственный способ
посмотреть поближе - подняться по лестнице или на подъемнике для гробов. И
даже с вершины лестницы, на две ступеньки выше нее, я вижу в девушке что-то
необычное. Что-то европейское. Словно она не получает ежедневного объема
пищи и солнечного света, рекомендованного, чтобы быть красивой по любому
североамериканскому стандарту. Ее ободранные белые руки и ноги кажутся
какими-то восковыми. Как будто она жила за колючей проволокой. И у меня
вновь появляется надежда, что она, возможно, мертва. Чувство такое, будто я
смотрю старый фильм про вампиров и зомби, выходящих из могил в поисках
человеческой плоти. Я надеюсь, что передо мной голодный мертвец. Ну
пожалуйста, ну пожалуйста, ну пожалуйста.

Я жажду, чтобы меня схватила какая-нибудь мертвая девушка. Я хочу
приложиться ухом к ее груди и ничего не услышать. Пусть даже меня съедят
зомби - так я хоть буду знать, что я не просто плоть и кровь, кожа и кости.
Демон, или ангел, или злой дух - мне просто нужно, чтобы что-нибудь себя
проявило. Вурдалачек, или привиденьице, или длинноногое чудище - я просто
хочу, чтобы кто-то держал меня за руку.

Отсюда, с высоты шестого ряда склепов, ее черное платье смотрится
выглаженным до блеска. Кажется, будто ее тонкие белые руки и ноги покрыты
новым, менее качественным видом человеческой кожи. Даже с этой высоты ее
лицо выглядит ширпотребным.

Песнь Песней Соломона, Глава Седьмая, Стих Первый: [[прим.4]]

"О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление
бедр твоих как ожерелье..."

Несмотря на то, что снаружи все залито солнечным светом, внутри все
холодное на ощупь. Свет проходит через витраж. Запах дождя, впитавшегося в
цементные стены. Ощущение такое, что все сделано из полированного мрамора.
Какой-то звук: капли прошедшего когда-то дождя скользят по перебруску, капли
дождя из выломанных окон в крыше, капли дождя внутри непроданных склепов.

Вихри воздуха вместе с грязью и перхотью и волосами блуждают по этажу.
Люди называют их какашками призраков.

Девушка смотрит вверх и видит меня, а затем она бесшумно проходит по
мраморному полу в своих черных войлочных туфлях.

Здесь можно запросто потеряться. Коридоры пересекаются под странными
углами. Чтобы найти нужный склеп, понадобится карта. Галереи сменяются
галереями, и они настолько длинны, что резной диван или мраморная статуя,
стоящие в другом конце, могут оказаться чем-то, что вы и представить себе не
можете. Повсюду пастельные мягкие мраморные тени, поэтому если вы
потерялись, не паникуйте.

Девушка подходит к лестнице, и я вынужден оставаться наверху, на
полпути между ней и ангелами, нарисованными на потолке. На полированной
мраморной стене, состоящей из досок склепов, я отражаюсь в полный рост среди
эпитафий.

Этот Камень Установлен В Честь.

Установлен На Этом Месте.

Установлен В Дань Уважения.

Все это относится и ко мне.

Мои заледеневшие пальцы сжимают ручку. Образец Номер 98 - розовая
камелия из китайского шелка. Чистый розовый цвет доказывает, что шелк был
прокипячен в мыльной воде, чтобы удалить весь серицин. Главный стебель из
проволоки, покрытой зеленым полипропиленом, является типичным для кустов
того периода. Камелия должна означать непревзойденное превосходство.

Простое круглое лицо-маска девушки смотрит на меня снизу лестницы. Как
узнать, человек она или привидение, я не знаю. На ней такое платье, что я не
могу увидеть, поднимается ли грудь при вдохе. Воздух слишком теплый, поэтому
нет клубов пара изо рта.

Песнь Песней Соломона, Глава Седьмая, Стих Второй:

"Живот твой - круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино;
чрево твое - ворох пшеницы, обставленный лилиями".

Библия постоянно мешает еду и секс в одну кучу.

Здесь, вместе с Образцом Номер 136, маленькими ракушками, раскрашенными
в розовый цвет, чтобы было похоже на бутоны роз, а также с Образцом Номер
78, бакелитовым нарциссом, я хочу быть схвачен ее холодными, мертвыми
руками, и услышать, что жизнь не имеет абсолютного конца. Моя жизнь - это не
какая-то низкосортная частица компостной кучи, которая сгниет завтра и от
которой останется лишь имя в некрологе.

Среди этих километров мраморных стен, за которыми покоятся люди,
возникает ощущение, что мы в переполненном здании, населенном тысячами
человек, и в то же время мы одни. Между ее вопросом и моим ответом мог
пройти год.

Мое дыхание затуманивает высеченные даты, ограничившие короткую жизнь
Тревора Холлиса. Эпитафия гласит:

Для Всего Мира Он Был Неудачником,

Но Для Меня Он Был Всем Миром.

Тревор Холлис, решайся на худшее. Я вызываю тебя. Приди и отомсти мне.

Ее голова запрокинута назад, девушка улыбается мне, стоящему над ней.
На фоне серого камня ее рыжие волосы горят ярким пламенем. Она говорит мне:
"Ты принес цветы".

Мои руки разжимаются, и цветы - фиалки, маргаритки, георгины - падают
вокруг нее.

Она ловит гортензию и говорит: "Никто не приходил сюда с самых
похорон".

Песнь Песней Соломона, Глава Седьмая, Стих Третий:

"Два сосца твои, как два козленка, двойни серны".

Ее рот с очень тонкими, красными-красными губами, будто прорезан ножом.
Она говорит: "Привет, я Фертилити".

Она подает цветок мне наверх. Как будто я могу до него дотянуться. Она
спрашивает: "Ну и откуда ты знаешь моего брата Тревора?"

Ее звали Фертилити Холлис. [[прим.5]] Это ее полное имя, я не шучу, и
именно о ней я хотел поговорить на следующий день с социальной работницей.

На этом этапе наблюдения за мной я должен разговаривать с социальной
работницей по часу каждую неделю. Взамен я получаю жилищные сертификаты,
которые смогу потом обменять на жилье. Бесплатный сыр, сухое молоко, мед и
масло - все за счет государства. Бесплатное предоставление рабочего места.
Это всего лишь часть льгот из Федеральной Программы Удерживания Уцелевших.
Моя маленькая квартира-конура и много сыра. Моя дерьмовенькая работенка,
откуда я могу таскать мясо домой на автобусе. Достаточно для того, чтобы
сводить концы с концами.

Тебе не дают ничего первоклассного, тебе не дают парковку для
инвалидов, но раз в неделю один час ты общаешься с социальной работницей.
Моя подъезжает по вторникам к дому, где я работаю, на своей одноцветной
служебной машине, вместе со своим профессиональным состраданием, папками
регистрации происшествий и журналом, в который она записывает, сколько миль
проехала от одного клиента до другого. На этой неделе у нее двадцать четыре
клиента. На прошлой было двадцать шесть.

Каждый вторник она приезжает, чтобы слушать.

Каждую неделю я спрашиваю у нее, сколько уцелевших осталось по всей
стране.

Она на кухне, поглощает дайкири и маисовые чипсы. Ее туфли отброшены в
сторону, а большая хозяйственная сумка, набитая клиентскими папками, лежит
на кухонном столе между нами. Она достает доску с зажимом и пролистывает
бланки форм еженедельного обследования клиентов, чтобы положить мой сверху.
Она проводит пальцем по колонке с цифрами и говорит: "Сто пятьдесят семь
уцелевших. По всей стране".

Она вписывает дату и проверяет время по наручным часам, чтобы записать
его в мою еженедельную регистрационную форму. Она поворачивает ко мне доску,
чтобы я прочел и поставил внизу подпись. Это в доказательство того, что она
была здесь. Что мы общались. Мы делились наболевшим. Она дала мне ручку. Мы
открыли друг другу наши
сердца. Услышь меня, излечи меня, спаси меня, поверь мне. Если после ее
ухода я перережу себе горло - это будет не ее вина.

Когда я ставил подпись, она спросила: "А ты знал женщину на этой же
улице, которая работала в большом серо-коричневом доме?"

Нет. Да. Окей, я знаю, о ком она говорит.

"Большая такая блондинка. Волосы вечно заплетены в косу. Настоящая
Брунхильда, - говорит соц.работница. - В общем, она ушла от нас два дня
назад. Повесилась на шнуре удлинителя". Соц.работница смотрит на свои ногти,
сначала сжав, затем раскрыв ладонь. Она снова лезет в свою большую
хозяйственную сумку и достает бутылочку ярко-красного лака для ногтей. "Ну,
- говорит она, - скатертью дорога. Мне она никогда не нравилась".

Я отдаю доску назад и спрашиваю: Кто-нибудь еще?

"Садовник," - отвечает она. Она начинает трясти возле уха маленькую
бутылочку с ярко красным содержимым и высокой белой крышечкой. Другой рукой
она пролистывает бланки, чтобы найти нужный. Она показывает мне доску, чтобы
я увидел еженедельную регистрационную форму Клиента Номер 134 с огромным
красным штампом ВЫПИСАН. И дата.

Штамп остался из какой-то больничной программы для лежачих больных.
Когда-то ВЫПИСАН означало, что клиента выписывали из больницы. Теперь оно
означает, что клиент мертв. Никто не захотел заказывать специальный штамп с
надписью МЕРТВ. Соц.работница сказала мне об этом несколько лет назад, когда
самоубийства возобновились. Прах к праху. Пыль к пыли. Круговорот веществ в
природе.

"Этот парень напился какого-то гербицида," - говорит она. Ее руки
пытаются открутить крышку бутылочки. Крутят. Крутят, пока костящки пальцев
не становятся белыми. Она говорит: "Эти люди пойдут на все, чтобы выставить
меня неумехой".

Она стучит бутылочкой об край стола, а затем опять пытается открыть ее.
"Слушай, - говорит она и подает мне бутылочку через стол, - ты не поможешь
мне открыть ее?"

Я открываю бутылочку, никаких проблем, и отдаю ей назад.

"Ну и что, ты знал тех двух?" - говорит она.

Вообще-то, нет. Я их не знал. Я знаю, кем они были здесь, но я не знал
их раньше. Я не знал их с рождения, но последние несколько лет они жили по
соседству. Они все еще носили старую церковную форму. Мужчина носил
подтяжки, мешковатые штаны, рубашку с длинными рукавами, застегнутую на все
пуговицы даже в самый жаркий летний день. Женщина носила платье непонятного
цвета с мелкими сборками, которое, как я помню, наши женщины должны были
носить. На голове у нее всегда был капор. Мужчина всегда носил широкополую
шляпу, соломенную летом, черную войлочную зимой.

Да. Окей. Иногда я их видел. Их было невозможно не заметить.

"Когда ты видел их, - говорит соц.работница, проводя маленькой
кисточкой по каждому ногтю, красным по красному, - ты был расстроен? Встреча
с людьми из твоей старой церкви заставляла тебя грустить? Ты плакал? Может
быть, видя, что люди продолжают одеваться как в церковном округе, ты
приходишь в ярость?"

Спикерфон звонит.

"Или вспоминаешь своих родителей?"

Спикерфон звонит.

"Или злишься из-за того, что случилось с твоей семьей?"

Спикерфон звонит.

"Или вспоминаешь, как все было до самоубийств?"

Спикерфон звонит.

Соц.работница спрашивает: "Ну так ты ответишь на звонок?"

Минуточку. Сначала я сверюсь с ежедневником. Я показываю ей толстую
книжку, чтобы она увидела список того, что я должен сделать сегодня. Люди,
на которых я работаю, пытаются мне дозвониться, чтобы подловить меня. И не
дай Бог я отвечу на звонок в тот момент, когда я должен чистить бассейн во
дворе.

Спикерфон звонит.

Согласно ежедневнику, в этот момент я должен пропаривать портьеры в
синей гостевой комнате. Что бы это ни значило.

Соц.работница хрустит маисовыми чипсами, поэтому я машу ей рукой, чтобы
она затихла.

Спикерфон звонит, и я отвечаю.

Спикерфон кричит: "Ну так что насчет сегодняшнего банкета?"

Успокойтесь, говорю я. Все просто до безобразия. Лосось без костей.
Что-то типа резаной моркови. Тушеный эндивий.

"А это еще что?"

Жареные листья, говорю я. Их едят маленькой вилочкой, той, что крайняя
слева. Зубцами вниз. Вы уже знаете, что такое тушеный эндивий. Я знаю, что
вы знаете, что такое тушеный эндивий. Он у вас был в прошлом году на
рождественской вечеринке. Вам понравился тушеный эндивий. Сделайте только
три укуса, говорю я спикерфону. Обещаю, что вам понравится.

Спикерфон говорит: "Сможешь удалить пятна с облицовки камина?"

Согласно моему ежедневнику, я не должен этим заниматься до завтрашнего
дня.

"О, - говорит спикерфон. - Мы забыли".

Да. Точно. Вы забыли.

Дешевый трюк.

Если вы назовете меня воспитанным человеком, обслуживающим воспитанных
людей, вы дважды ошибетесь в оценке.

"Есть еще что-то, о чем нам нужно знать?"

День матери.

"О, черт. Бля. Дерьмо! - говорит спикерфон. - Ты посылал что-нибудь
заранее? Нам не о чем беспокоиться?"

Конечно. Я послал каждой из их матерей прекрасную композицию из цветов,
цветочник пришлет им счет.

"Что ты написал в открытке?"

Я написал:

Моей Дорогой Мамочке, Которую Я Нежно Люблю И Никогда Не Забываю. Ни У
Одного Любящего Сына/Дочери Никогда Не Было Мамочки, Которая Любила Бы
Его/Ее Больше, Чем Ты. С Глубочайшей Любовью. Затем соответствующая подпись.

Затем P.S.: Засохший цветок так же мил, как и свежий.

"Звучит неплохо. До следующего года они о нас не вспомнят, - говорит
спикерфон. - Не забудь полить все растения на террасе. В ежедневнике об этом
написано".

Затем они отключаются. Им незачем напоминать мне, что и когда делать.
Они просто хотят, чтобы за ними осталось последнее слово.

А мне без разницы.

Соц.работница подносит свои свежие красные ногти ко рту и дует, чтобы
они высохли. Между долгими выдохами она спрашивает: "Твоя семья?"

Она дует на ногти.

Она спрашивает: "Твоя мать?"

Она дует на ногти.

"Ты помнишь свою мать?"

Она дует на ногти.

"Ты считаешь, она что-нибудь чувствовала?"

Она дует на ногти.

"Я имею в виду, когда убивала себя".

Матфей, Глава Двадцать Четвертая, Стих Тринадцатый:

"Претерпевший же до конца спасется".

Согласно ежедневнику, я должен чистить фильтр кондиционера. Я должен
смахивать пыль в зеленой гостиной. Полировать медные дверные ручки. Сдавать
старые газеты на макулатуру.

Час близится к концу, а я так и не заговорил о Фертилити Холлис. О том,
как мы повстречались в мавзолее. Мы бродили там около часа, и она
рассказывала мне о разных движениях художников в двадцатом веке, о том, как
они изображали распятого Христа. В старейшем крыле мавзолея, крыле
Удовлетворенности, Иисус изможденный и романтичный, с влажными женскими
глазищами и длинными ресницами. В крыле, построенном в 1930е годы, Иисус -
Соцреалист с огромными супермэнскими мускулами. В сороковых, в крыле
Безмятежности, Иисус становится абстрактным нагромождением плоскостей и
кубов. Иисус пятидесятых - изысканная композиция из древесины, скелет в
стиле Датского Модерна. Иисус шестидесятых сделан из щепок.

В семидесятых крыльев не строили, а в крыле восьмидесятых нет Иисуса,
лишь вековой полированный мрамор и медь, словно в универмаге.

Фертилити говорила об искусстве, и мы бродили по Удовлетворенности,
Безмятежности, Миру, Радости, Спасению, Экстазу и Очарованию.

Она сказала, что ее зовут Фертилити Холлис.

Я сказал, что она может звать меня Тендер Брэнсон. У меня нет ничего
более похожего на настоящее имя, чем это.

Отныне она будет посещать склеп брата каждую неделю. Именно там она
обещала быть в следующую среду.

Соц.работница спросила: "Прошло десять лет. Почему ты ни разу не
захотел открыться и поделиться со мной чувствами по поводу твоей умершей
семьи?"

Мне очень жаль, отвечаю я, но мне действительно пора возвращаться к
работе. Я говорю, что наш час истек.

Пока еще не слишком поздно, пока мы не приблизились слишком близко к
моей авиакатастрофе, нужно прояснить кое-что насчет моего имени. Тендер
Брэнсон. Это не совсем имя. Скорее, это звание. Все равно, что в других
культурах ребенка бы назвали Лейтенант Смит или Епископ Джонс. Или
Губернатор Браун. Или Доктор Мур. Или Шериф Петерсон.

Единственными именами в Правоверческой культуре были фамилии. Фамилия
шла от мужа. Фамилия была способом застолбить собственность. Фамилия была
ярлыком.

Моя фамилия - Брэнсон.

Мое звание - Тендер Брэнсон. Это низшее звание.

Однажды соц.работница спросила меня, была ли фамилия чем-то вроде
передаточной надписи [[прим.6]] или проклятия, когда сыновей и дочерей
продавали на работу во внешний мир.

С тех пор, как случились самоубийства, у людей во внешнем мире такое же
мрачное представление о Правоверческой культуре, какое у моего брата Адама
было о них.

Во внешнем мире, говорил мне брат, люди такие же безрассудные, как
звери, и предаются блуду с незнакомцами на улицах.

В наши дни люди из внешнего мира спрашивают меня, были ли различия в
цене при продаже детей с разными фамилиями. Обладание какой-то фамилией
снижало цену трудового контракта?

Эти люди часто спрашивают, брюхатили ли Правоверческие отцы своих
дочерей, чтобы увеличить цену. Они спрашивают, кастрировали ли тех
Правоверческих детей, которым не позволялось жениться. Имея в виду меня. Они
спрашивают, мастурбировали ли сыновья Правоверцев, или возлежали с животными
на ферме, или совокуплялись друг с другом, имея в виду меня.

Делал ли я. Был ли я.

Незнакомцы спрашивают у меня прямо в лицо, девственник ли я.

Я не знаю. Я забыл. Или это все не ваше дело.

Кстати, мой брат Адам Брэнсон был старше меня на три минуты и тридцать
секунд, но по Правоверческим стандартам это все равно что годы.

Для доктрины Правоверцев не существовало занявших второе место.

В каждой семье первенца называли Адам, и именно Адам Брэнсон должен был
наследовать нашу землю в церковном семейном округе.

Все сыновья после Адама получали имя Тендер. В семье Брэнсонов я стал
одним из как минимум восьми Тендеров Брэнсонов, которых родители сделали
трудовыми миссионерами.

Все дочери, с первой по последнюю, получали имя Бидди.

Тендеры - это работники, которые занимаются обслуживанием. [[прим.7]]

Бидди исполняют ваши распоряжения.

Вполне возможно, что оба этих слова слэнговые, что это сокращения
длинных традиционных имен, но я не знаю, каких именно.

Я знаю, что если церковные старейшины избрали Бидди Брэнсон в качестве
жены для Адама из другой семьи, ее имя, то есть на самом деле звание,
менялось на Ода.

Если она выходит замуж за Адама Мэкстона, то Бидди Брэнсон становится
Одой Мэкстон.

Родителей того Адама Мэкстона тоже звали Адам и Ода Мэкстон до тех пор,
пока у их недавно женившегося сына и его жены не появлялся ребенок. После
этого к обоим членам старшей супружеской пары следовало обращаться
Старейшина Мэкстон.

В большинстве семей к моменту, когда у первого сына родится первый
ребенок, мать умирала, потому как рожала детей одного за другим.

Практически все церковные старейшины были мужчинами. Мужчина мог стать
старейшиной в тридцать пять лет, если он достаточно шустрый.

Это было не сложно.

Это совсем непохоже на внешний мир с его иерархией родителей, дедушек,
бабушек, прадедушек, прабабушек, теть и дядь, племянниц и племянников, у
каждого из которых есть свое имя.

В Правоверческой культуре имя говорило всем о твоем положении. Тендер
или Бидди, Адам или Ода. Или Старейшина. Имя говорило о том, как пройдет
твоя жизнь.

Люди спрашивают, был ли я когда-нибудь в ярости от того, что меня
лишили права на собственность и права создать семью только из-за того, что
мой брат обогнал меня на три с половиной минуты. И я научился отвечать им
да. Ведь именно это люди во внешнем мире хотят услышать. Но это неправда. Я
никогда не был в ярости.

С таким же успехом можно злиться по поводу недостаточно длинных
пальцев, из-за которых ты не сможешь стать профессиональным скрипачом.

Это все равно что хотеть, чтобы твои родители были более высокими,
худыми, сильными и счастливыми. Есть такие вещи, которые ты не в силах
изменить.

Правда в том, что Адам был первенцем. Возможно, он завидовал мне,
потому что я должен был уехать и увидеть внешний мир. Когда я собирал вещи в
дорогу, Адам готовился к свадьбе с некой Бидди Глисон, которую он почти не
знал.

В совете церковных старейшин хранились сложные схемы, где было сказано,
кто на чьей бидди женился, так что люди, которых во внешнем мире назвали бы
двоюродными братом и сестрой, никогда не могли пожениться. Как только каждое
поколение Адамов достигало семнадцати лет, церковные старейшины встречались,
чтобы назначить им жен из семей, как можно более далеких от их родословной.
В каждом поколении был сезон свадеб. В церковном семейном округе было почти
сорок семей, и в каждом поколении почти в каждой семье проходили небольшие
свадебные торжества. А тендерам и бидди оставалось лишь подглядывать в
щелочку.

Если тебя звали бидди, ты хотя бы могла мечтать о свадьбе.

Если тебя звали тендер, ты не мечтал.

В эту ночь мне звонят так же, как всегда. Полнолуние. Люди готовы
умереть из-за плохих оценок в школе. Из-за семейных неурядиц. Из-за проблем
с бойфрендами. Из-за маленьких дрянных работенок. В это самое время я
пытаюсь приготовить две украденных бараньих отбивных.

Люди звонят издалека, и оператор спрашивает, возьму ли я на себя
расходы за очередной анонимный телефонный крик о помощи.

В эту ночь я пробую новый способ поедания лосося en croute, эффектный
поворот запястья, маленький показной жест для людей, на которых я работаю,
чтобы они смогли поразить остальных гостей на следующем званом обеде.
Маленький светский трюк. Эквивалент бальных танцев в этикете. Я придумал,
как красиво поднести ко рту лук в сметане. Я довел почти до совершенства
свою беспроигрышную технику собирания с блюда остатков шалфейного соуса,
когда зазвонил телефон. Опять.

Звонит второкурсник, чтобы сказать, что он провалил экзамен по алгебре.

Просто ради практики я говорю: Убей себя.

Женщина звонит и говорит, что ее дети от рук отбились.

Не снижая темп, я говорю ей: Убей себя.

Мужчина звонит, чтобы сказать, что у него не заводится машина.

Убей себя.

Женщина звонит, чтобы спросить, во сколько начинается последний
киносеанс.

Убей себя.

Она спрашивает: "Это 555-13-27? Это кинотеатр Мурхаус?"

Я говорю: Убей себя. Убей себя. Убей себя.

Девушка звонит и спрашивает: "А умирать очень больно?"

Ну, дорогая моя, говорю я ей, да, но продолжать жить еще больнее.

"Я просто интересуюсь, - говорит она. - На прошлой неделе мой брат
совершил самоубийство".

Это должна быть Фертилити Холлис. Я спрашиваю, сколько лет было ее
брату? Я делаю голос ниже, изменяю его настолько, что, надеюсь, она не
узнает меня.

"Двадцать четыре," - говорит она безо всякого плача и подобных вещей. В
ее голосе нет даже грусти.

Ее голос заставляет меня думать о ее губах думать о ее дыхании думать о
ее груди.

Первое к Коринфянам, Глава Шестая, Стих Восемнадцатый:

"Бегайте блуда ... блудник грешит против собственного тела".

Своим новым, низким голосом я прошу ее рассказать о том, что она
чувствует.

"Я еще не определилась по времени, - говорит она. - Я не могу решиться.
Весна почти закончилась, а я действительно ненавижу свою работу. У договора
аренды квартиры скоро закончится срок. Документы на машину через неделю
будут просрочены. Если я когда-нибудь соберусь покончить с собой, то сейчас
самое подходящее время ".

Есть много прекрасных причин, чтобы жить, говорю я и при этом надеюсь,
что она не попросит огласить ей весь список. Я спрашиваю, нет ли кого-то
еще, кто разделяет ее печаль по брату? Может, старый друг ее брата, который
помог бы ей пережить эту трагедию?

"Вообще-то нет".

Я спрашиваю, приходит ли кто-то еще на могилу ее брата?

"Нет".

Я спрашиваю: что, вообще никто? Никто даже не кладет цветы на его
могилу? Никто из старых друзей?

"Нет".

Похоже, я произвел большое впечатление.

"Нет, - говорит она. - Хотя постойте. Был там один странный тип".

Здорово. Я странный.

Я спрашиваю, что она имеет в виду под странным?

"Ты помнишь тех фанатиков, которые все поубивали себя? - говорит она. -
Это было примерно семь или восемь лет назад. Весь их город, все они пошли в
церковь и выпили яд, и ФБР нашло их мертвыми, они лежали на полу, держась за
руки. Этот парень похож на них. Не столько его дурацкая одежда, сколько
прическа, как будто он сам стриг себе волосы, закрыв глаза".

Это случилось десять лет назад, и единственное мое желание - повесить
трубку.

Вторая книга Паралипоменон, Глава Двадцать Первая, Стих Девятнадцатый:

"... выпали внутренности его ..."

"Алё, - говорит она. - Ты еще там?"

Да, говорю я. Что еще?

"Всё, - говорит она. - Он просто пришел к склепу моего брата с большим
букетом цветов".

Вот видишь, говорю я. Именно такой любящий человек ей нужен в этой
кризисной ситуации.

"Я так не думаю," - говорит она.

Я спрашиваю, замужем ли она.

"Нет".

А встречается с кем-нибудь?

"Нет".

Тогда узнай этого парня получше, говорю я ей. Пусть ваша общая потеря
сведет вас вместе. Роман будет для нее большим шагом вперед.

"Я так не думаю, - говорит она. - Во-первых, ты просто не видел того
парня. Я имею в виду, мне всегда было интересно, а не гомосек ли мой брат, и
тот таинственный парень с цветами только подтверждает мои подозрения. Кроме
того, он не достаточно привлекателен".

Плач Иеремии, Глава Вторая, Стих Одиннадцатый:

"... волнуется во мне внутренность моя, изливается на землю печень моя
..."

Я говорю: Может, ему нужно получше подстричься. Ты можешь ему в этом
помочь. Переделай его.

"Я так не думаю, - говорит она. - Этот парень жуткий урод. У него
кошмарная стрижка, а бакенбарды идут аж до самого рта. Знаешь, бывает, парни
специально отращивают волосы на лице, чтобы скрыть двойной подбородок или
неправильные скулы. Типа, как женщины
используют макияж. Но в его случае надо все лицо скрывать. К тому же,
он педик".

Первое к Коринфянам, Глава Одиннадцатая, Стих Четырнадцатый:

"Не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это
бесчестье для него?"

Я говорю, что у нее нет доказательств, что он голубой.

"Какие тебе нужны доказательства?"

Я говорю: спроси его. Она ведь собирается увидеться с ним снова?

"Ну, - говорит она, - Я сказала ему, что встречусь с ним у склепа на
следующей неделе, но я не знаю. Я не имела это в виду. Я просто так сказала,
чтобы отделаться от него. Он был такой убогий и жалкий. Он битый час
таскался за мной по всему мавзолею ".

Но она просто обязана встретиться с ним, говорю я. Она обещала. Пусть
она подумает о бедном мертвом Треворе, ее брате. Что бы Тревор подумал, если
бы узнал, что она бросила единственного его друга?

Она спросила: "Откуда ты узнал его имя?"

Чье имя?

"Моего брата, Тревора. Ты назвал его имя".

Должно быть, она сказала его первой, говорю я. Всего лишь минуту назад
она произнесла его. Тревор. Двадцать четыре. Совершил самоубийство неделю
назад. Гомосексуалист. Возможно. У него был тайный любовник, который
отчаянно нуждается в том, чтобы поплакаться на ее плече.

"Ты все это запомнил? Ты хорошо умеешь слушать, - говорит она. - Я
потрясена. А как ты выглядишь?"

Урод, говорю я. Отвратительный. Уродливые волосы. Отвратительное
прошлое. Она на меня даже смотреть не захочет.

Я спрашиваю о друге ее брата, или любовнике, или вдовце, собирается ли
она с ним встретиться на следующей неделе, как обещала?

"Я не знаю, - говорит она. Возможно. Я встречусь с придурком на
следующей неделе, если ты сделаешь кое-что для меня прямо сейчас".

Но помни, говорю я ей. У тебя есть шанс внести разнообразие в чье-то
одиночество. Это превосходный шанс дать любовь и поддержку мужчине, который
отчаянно нуждается в твоей любви.

"К черту любовь, - говорит она, и ее голос понижается, становится похож
на мой. - Скажи что-нибудь, чтобы я кончила".

Я не понимаю, что она имеет в виду.

"Ты знаешь, что я имею в виду," - говорит она.

Бытие, Глава Третья, Стих Двенадцатый:

"... жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел".

Слушай, говорю я. Я здесь не один. Вокруг меня заботливые добровольцы,
выполняющие свой долг.

"Давай, - говорит она. - Оближи мои сиськи".

Я говорю, что она злоупотребляет моей врожденной заботливостью. Я
говорю ей, что повешу трубку прямо сейчас.

Она говорит: "Возьми меня в рот".

Я говорю: Я вешаю трубку.

"Быстрее, - говорит она. - Давай же, быстрее. Быстрее. Поимей меня, -
она смеется и говорит, - Лижи меня. Лижи меня. Лижи меня. Лижи. Меня".

Я говорю: Я вешаю трубку. Но я этого не делаю.

Фертилити говорит: "Ты знаешь, что хочешь меня. Скажи, что бы ты хотел,
чтобы я сделала. Ведь ты хочешь этого. Заставь меня сделать что-нибудь
отвратительное".

И прежде чем я успел очнуться, Фертилити Холлис испустила хриплый вой,
словно
порнозвезда в момент оргазма.

Я повесил трубку.

Первое к Тимофею, Глава Пятая, Стих Пятнадцатый:

"Ибо некоторые уже совратились вслед сатаны".

Я чувствую себя использованной дешевкой, грязной и униженной. Грязной и
кинутой.

Телефон звонит. Это она. Это должна быть она, поэтому я не снимаю
трубку.

Телефон звонит всю ночь, а я сижу, чувствуя себя обманутым, и не смею
ответить.

Около десяти лет назад я впервые пообщался один на один с социальной
работницей. Это живой человек, у нее есть имя и офис, и я не хочу, чтобы у
нее были проблемы. У нее куча своих собственных проблем. Она получила диплом
специалиста по социальной работе. Ей тридцать пять лет, и мужчины у нее не
задерживаются. Десять лет назад ей было двадцать пять, она только что
закончила колледж и уже задолбалась собирать всех клиентов, переданных ей в
рамках новенькой федеральной Программы Удерживания Уцелевших.

Случилось так, что к двери дома, в котором я тогда работал, подошел
полицейский. Десять лет назад мне было двадцать три, и это было мое первое и
единственное место работы, потому что я все еще работал на износ. Я не знал
ничего лучшего. Газон вокруг дома всегда был влажным и темно-зеленым, ровно
подстриженным, и казался таким мягким и идеальным, будто зеленая норковая
шуба. Внутри дома всё и всегда выглядело идеально. Когда тебе двадцать три,
ты думаешь, что можешь поддерживать все на таком уровне вечно.

В стороне от полицейского, подошедшего ко входной двери, были еще двое
полицейских и соц.работница. Они стояли на дороге около полицейской машины.

Вы просто представить себе не можете, как хорошо мне работалось до
того, как я открыл дверь. Моя жизнь шла в гору, я стремился к этому, к
крещению и к работе по уборке домов в порочном внешнем мире.

Когда люди, на которых я работал, послали церкви плату за мои первые
месяцы работы, я просто сиял. Я искренне верил, что помогаю создавать Рай на
Земле.

Как бы люди ни глазели на меня, я носил предписанную церковью одежду
повсюду: шляпу, мешковатые брюки без карманов. Белую рубашку с длинными
рукавами. Как бы жарко ни было, но я надевал коричневое пальто, когда
выходил на улицу. Не важно, какие глупости люди говорили мне.

"Как случилось, что ты стал носить рубашки с пуговицами?" - мог
поинтересоваться кто-нибудь в магазине скобяных изделий.

Просто я не Аманит.

"Тебе приходится носить особое нательное белье?"

Думаю, они имели в виду Мормонов.

"Жить вне колонии - против твоей религии?"

Это больше похоже на Менонитов.

"Я никогда раньше не встречал Гуттерита".

Ты и сейчас его не встретил.

Прекрасно было чувствовать, что ты отличаешься от остального мира,
таинственный и набожный. Ты был на виду у всех. Ты стоял за справедливость,
будто воспаленный большой палец. Ты был единственным святым человеком,
который удерживал Бога от разрушения всех Содомов и Гоморр, кипящих вокруг
тебя в Торговом Центре Valley Plaza.

Ты был спасителем для всех, знали они об этом или нет. В жаркий день в
своем тяжелом пальто непонятного цвета, ты был мучеником, сжигаемым на
костре.

Еще восхитительнее было встретить кого-то, кто был одет, как и ты.
Коричневые брюки или коричневое платье, все мы носили одинаковые неуклюжие
коричневые башмаки-картофелины. Вы двое подходили друг к другу для тихой
беседы. Во внешнем мире нам дозволялось говорить совсем немного. Можно было
сказать только три или четыре фразы, поэтому мы начинали говорить не сразу и
не спешили произносить их. На людях можно было показываться только во время
походов в магазин, и это только в том случае, если тебе доверяли деньги.

Если ты встречал кого-то из церковного семейного округа, ты мог
сказать:

Посвяти служению всю свою жизнь.

Ты мог сказать:

Возблагодарим и восславим Господа за день трудов наших.

Ты мог сказать:

Пусть наши усилия помогут всем остальным попасть в Рай.

И ты мог сказать:

Умри только тогда, когда закончишь всю свою работу.

Вот такое ограничение.

Когда ты видел кого-то другого, праведного и вспотевшего в костюме,
предписанном церковью, ты прокручивал этот небольшой набор фраз в голове. Вы
спешили друг к другу, но касаться друг друга не дозволялось. Никаких
объятий. Никакого пожатия рук. Ты произносишь один разрешенный кусочек. Она
произносит другой. Так оно и продолжается, пока каждый из вас не скажет по
две фразы. Затем вы склоняете головы и возвращаетесь каждый к своей работе.

Это была лишь мельчайшая часть мельчайшей части всех тех правил,
которые надо было держать в голове. Если ты рос в церковном семейном округе,
половина твоих знаний касалась церковной доктрины и правил. Другая половина
- работы. Работа включала садоводство, этикет, заботу о тканях, чистку,
плотницкие работы, шитье, уход за животными, арифметику, выведение пятен и
преодоление трудностей.

Правилами поведения во внешнем мире предписывалось каждую неделю писать
старейшинам церковного округа письма с исповедью. Ты должен был
воздерживаться от употребления сладостей. Спиртное и курение были под
запретом. Внешний вид всегда должен быть опрятным и соответствующим
правилам. Ты не мог баловаться развлечениями вроде радио и телевидения. Ты
не мог вступать в сексуальные отношения.

Лука, Глава Двадцатая, Стих Тридцать Пятый:

"А сподобившиеся достигнуть того века ... ни женятся, ни замуж не
выходят".

Старейшины Правоверческой церкви говорили о целибате, как будто это
запрет играть в бейсбол. Просто скажи нет. И было еще очень много правил. Не
дай Бог ты когда-нибудь начнешь танцевать. Или есть сахар-рафинад. Или петь.
Но самое главное правило звучало так:

Если жители церковного семейного округа будут призваны Господом,
возрадуйся. Когда апокалипсис станет неизбежен, празднуй. И все Правоверцы
обязаны отправиться к Богу. Аминь.

И ты должен был этому следовать.

Не важно, как далеко ты от них. Не важно, как долго ты работал за
пределами семейного округа. Но поскольку просмотр телепередач был под
большим запретом, на то, чтобы все члены церкви узнали об Отправке, могли
уйти годы. Церковная доктрина называла это так. Отправка. Полет в Египет.
Полет из Египта. В Библии люди все время перемещаются из одного места в
другое.

Ты мог не знать об этом годы, но в тот момент, когда ты об этом узнал,
ты был обязан найти оружие, выпить какой-нибудь яд, утопиться, повеситься,
вскрыть вены, выпрыгнуть.

Ты должен был отправить себя в Рай.

Вот поэтому трое полицейских и соц.работница пришли меня брать.

Полицейский сказал: "Тебе будет непросто об этом услышать". И я понял,
что - вот оно.

Это был апокалипсис, Отправка, несмотря на все мои труды и все деньги,
которые я заработал для общего дела. Рай на Земле не собирался наступать.

Не успел я все это осмыслить, как вошла соц.работница и сказала: "Мы
знаем, на что ты запрограммирован. Мы готовы забрать тебя под наблюдение,
чтобы предотвратить это".

Когда церковный семейный округ провозгласил начало Отправки, по стране
насчитывалось около 1500 членов церкви, направленных на работу. Через неделю
их стало шестьсот. Через год - четыреста.

За прошедшее время даже пара социальных работников совершили
самоубийства.

Власти нашли меня и большинство других уцелевших по нашим исповедальным
письмам, которые мы посылали в церковный семейный округ каждый месяц. Мы не
знали, что пишем и отправляем свои заработки церковным старейшинам, которые
были уже мертвы и в Раю. Мы не могли знать, что социальные службы читают
наши ежемесячные подсчеты того, сколько раз мы клялись или имели нечестивые
мысли. Мне нечего было сказать соцработнице, она и так уже все знала.

Прошло десять лет, но уцелевших членов церкви никогда не удавалось
увидеть вместе. К уцелевшим, которые встречаются друг с другом, у меня не
осталось ничего, кроме смятения и отвращения. Мы потерпели неудачу в
последнем причастии. Мы стыдимся себя. Нам отвратительны все остальные.
Уцелевшие, которые все еще носят церковную одежду, делают это, чтобы
выставлять свои страдания напоказ. Холщовая одежда и пепел. Они не могли
спастись. Они были слабыми. Исчезли все правила, и всё потеряло смысл.
Когда-нибудь мы все попадем спец.доставкой прямо в Ад.

И я был слаб.

Поэтому я поехал в центр города на заднем сидении полицейской машины.
И, сидя рядом со мной, соц.работница сказала: "Ты был невинной жертвой
ужасной тоталитарной секты, но мы поможем тебе встать на ноги".

Все больше и больше минут отделяло меня от того, что я должен был
сделать.

Соц.работница сказала: "Насколько мне известно, у тебя проблемы с
мастурбацией. Ты хочешь поговорить об этом?"

С каждой минутой мне было все труднее сделать то, что я обещал сделать
при крещении. Застрелиться, вскрыть вены, задохнуться, истечь кровью,
выпрыгнуть.

Мир за окнами машины пролетал так быстро, что у меня закружилась
голова.

Соц.работница сказала: "Твоя жизнь до этого момента была жалким
кошмаром, но все уладится. Ты меня слушаешь? Наберись терпения, и все будет
в порядке".

Прости ее, Господи, ибо не ведает, что творит.

Это случилось почти десять лет назад, а я все еще жду.

Перепрыгиваем вперед на десять лет, и мало что изменилось. Десять лет
терапии, а я на прежнем месте. Вряд ли здесь есть что праздновать.

Мы по-прежнему вместе. Сегодня у нас еженедельная встреча номер пятьсот
какая-то, и проходит она в синей гостевой ванной. Есть еще зеленая, белая,
желтая и сиреневая ванные комнаты. Вот сколько денег у людей. Соц.работница
сидит на краешке ванны, опустив голые ступни в теплую воду. Ее туфли стоят
на опущенной крышке унитаза возле бокала мартини с гранатовым сиропом,
колотым льдом, сахарной пудрой и белым ромом. После каждой пары вопросов она
принимается что-то писать, и при этом держит бокал за ножку. Ножка бокала и
шариковая ручка перекрещиваются как китайские палочки.

Она сказала, что последний ее бойфренд сошел со сцены.

Не дай Бог она предложит мне помощь в уборке.

Она делает глоток. Ставит бокал назад, пока я отвечаю. Пишет в желтом
блокноте, лежащем на коленях, задает еще один вопрос, делает еще глоток.
Кажется, ее лицо заасфальтировано слоем макияжа.

Ларри, Барри, Джерри, Терри, Гэри, все ее ушедшие бойфренды. Она
говорит, что клиентов и бойфрендов она теряет примерно с одинаковой
скоростью.

На этой неделе количество опять снизилось, сто тридцать два уцелевших
по всей стране, но темп самоубийств идет на спад.

Согласно ежедневнику, я чищу строительный раствор между маленькими
шестигранными синими плитками на полу. Там более триллиона миль раствора.
Раствором из этой ванной комнаты можно было бы выложить путь до Луны и
обратно десять раз, и весь он изгажен черной плесенью. От дыма сигарет и
аммиака, в который я макаю зубную щетку, у меня сильное сердцебиение и
усталость.

А может, я немножко не в себе. Аммиак. Дым. Фертилити Холлис звонит мне
домой. Я не решаюсь поднять трубку, но я уверен, что это она.

"Ты контактировал с какими-нибудь незнакомцами за последнее время?" -
спрашивает соц.работница.

Она спрашивает: "У тебя были телефонные звонки, которые ты мог бы
расценить как угрозу?"

Соц.работница произносит все это, не выпуская изо рта сигарету. Она
похожа на собаку, которая сидит, пьет розовый мартини и лает на тебя.
Сигарета, глоток, вопрос; вдыхание, питье, разговор - демонстрация всех
основных применений для человеческого рта.

Она никогда не курила, но все чаще и чаще говорит мне, что не может
смириться с мыслью о том, что доживет до глубокой старости.

"Ну только если хоть что-то в моей жизни сложится удачно," - говорит
она новой сигарете, зажигая ее. Затем что-то невидимое начинает бип-бип-бип,
и она нажимает кнопку на часах, чтобы остановить это. Она наклоняется, чтобы
достать свою большую хозяйственную сумку с пола рядом с унитазом и вынимает
пластиковую бутылочку.

"Имипрамин, - говорит она. - Извини, тебе я его предложить не могу".

Когда программа удерживания только начиналась, всем уцелевшим пытались
давать лекарства: Ксанакс, Прозак, Валиум, Имипрамин. План провалился,
потому что слишком многие клиенты пытались накапливать свои дозы за три,
шесть, восемь недель, в зависимости от веса тела, а затем глотали весь запас
и догонялись скотчем.

Ну а когда соц.работники поняли, что уцелевшим лекарства давать
бесполезно, они стали потреблять их сами.

"Тебя никто не преследует? - спрашивает соц.работница, - кто-нибудь с
пистолетом или с ножом, ночью или когда ты возвращаешься домой с автобусной
остановки?"

Я чищу стыки между плитками, делая их из черных коричневыми, а затем
белыми, и спрашиваю, почему она задает такие вопросы.

"Просто так," - отвечает она.

Нет, говорю, мне не угрожали.

"Я пыталась до тебя дозвониться на этой неделе, но мне никто не
ответил, - говорит она. - В чем дело?"

Я говорю, что ни в чем.

На самом деле, я не отвечаю на звонки, потому что не хочу разговаривать
с Фертилити Холлис до того, как увижу ее вживую. По телефону она казалась
такой сексуально озабоченной, что я не могу рисковать. Здесь я борюсь сам с
собой. Я не хочу, чтобы она влюбилась в меня как в голос, но при этом
бросила меня как реального человека. Лучше, если мы вообще никогда не будем
общаться по телефону. Живой дышаший жуткий отвратный уродливый я не
дотягивал до ее фантазий, поэтому у меня есть план, ужасный план как
заставить ее ненавидеть меня и в то же время влюбиться. Я не буду ее
совращать. Не буду притягивать.

"Когда ты уходишь из дома, - спрашивает соц.работница, - кто-нибудь
имеет доступ к пище, которую ты ешь?"

Завтра днем я снова встречусь с Фертилити Холлис в мавзолее, если она
появится. И можно будет приступать к первой части моего плана.

Соц.работница спрашивает: "Ты получал какие-нибудь угрозы или странные
письма?"

Она спрашивает: "Ты меня слушаешь?"

Я спрашиваю, к чему все эти вопросы? Я говорю, что выпью эту бутылку
аммиака, если она не ответит, что происходит.

Соц.работница смотрит на часы. Она постукивает ручкой по блокноту, и я
жду, пока она затянется сигаретой и выпустит дым.

Если она действительно хочет помочь мне, говорю я и даю ей зубную
щетку, то пусть начнет чистить.

Она отрывается от бокала и берет зубную щетку. Водит вперед-назад по
паре сантиметров строительного раствора на плиточной стене сбоку от нее.
Останавливается, смотрит, еще немножко трет. Опять смотрит.

"О, боже, - говорит она. - Получается! Посмотри, как стало чисто".
Соц.работница все еще сидит, погрузив ноги в небольшой слой воды в ванной, и
поэтому ей приходится поворачиваться, чтобы лучше достать до стены, и чистит
дальше. "Боже, я забыла, как замечательно чего-то добиваться".

Она не замечает, но я остановился. Я сижу на пятках и слежу за ее
яростной битвой с плесенью.

"Слушай," - говорит она, двигая щеткой в разных направлениях, чтобы
достать до раствора вокруг каждой маленькой синей плиточки.

"Может, все это и неправда, - говорит она, - но лучше, если ты будешь
знать. Ситуация может начать становиться слегка опасной для тебя".

Ей не положено говорить об этом мне, но некоторые из самоубийств
уцелевших выглядят немножко подозрительно. С большинством самоубийств все в
порядке. Как правило, это нормальные заурядные каждодневные обыкновенные
самоубийства, говорит она, но были и несколько странных случаев. К примеру,
правша застрелился, держа пистолет левой рукой. В другом случае, женщина
повесилась на поясе от купального халата, но одна из ее рук была вывихнута,
а на обоих запястьях обнаружены синяки.

"И это не единственные случаи, - говорит соц.работница, продолжая
чистку. - И у них есть сходство".

Поначалу никто в программе не обращал на это внимания, говорит она.
Самоубийства есть самоубийства, особенно среди этих людей. Клиенты убивают
себя группами. Массовое бегство. Спустит курок один - умрут двадцать.
Лемминги.

Желтый блокнот падает с ее коленей на пол, и она говорит: "Самоубийство
- штука очень заразная".

Сходство всех этих новых ложных самоубийств в том, что они в основном
случаются тогда, когда волна обычных самоубийств заканчивается.

Я спрашиваю, что она имеет в виду под ложными самоубийствами.

Я тайком пью ее мартини, и у него странный вкус жидкости для полоскания
рта.

"Убийства, - говорит соц.работница. - Возможно, кто-то убивает
уцелевших и делает так, чтобы это было похоже на самоубийство".

Когда волна настоящих самоубийств идет на спад, требуются убийства,
чтобы все началось заново. После трех или четырех убийств, выглядящих как
самоубийства, новые самоубийства кажутся очень свежими и привлекательными, и
еще дюжина уцелевших, следуя моде, сводит счеты с жизнью.

"Легко представить себе убийцу, одного человека или даже церковный
спецназ, который следит за тем, чтобы все отправились в Рай вместе, -
говорит соц.работница. - Звучит глупо и параноидально, но вполне логично".

Отправка.

Ну и зачем же она задавала мне все эти вопросы?

"Потому что сейчас все меньше и меньше уцелевших убивают себя, -
говорит она. - Волна обычных самоубийств спадает. Кто бы это ни был, но он
будет продолжать убивать, чтобы снова поднять темп самоубийств. Похожие
убийства случаются по всей стране". Она чистит цемент зубной щеткой.
Опускает ее во флягу с аммиаком. В другой руке держит сигарету, и все
чистит, чистит. "Кроме времени, когда они происходят, у этих убийств нет
сходства. Убивают мужчин. Женщин. Молодых. Старых. Тебе следует быть
осторожным, потому что следующим можешь оказаться ты".

Единственный новый человек, которого я встретил за многие месяцы, это
Фертилити Холлис.

Я спрашиваю у соц.работницы, просто потому что она женщина, и все
такое: Что женщине нравится во внешности мужчины? Что она ищет в сексуальном
партнере?

После себя она оставляет изогнутый след белого чистого строительного
раствора.

"И помни еще одну вещь, - говорит соц.работница. - У всего этого может
быть вполне нормальное объяснение. Может, никто и не собирается убивать
тебя. Возможно, тебе совершенно не о чем волноваться".

Часть моей работы - садоводство, поэтому я опрыскиваю все ядом в два
раза больше, чем следует, - и сорняки, и растения. Затем я выпрямляю посадки
искусственных шалфея и алтея розового. В этом сезоне я стараюсь создать
деревенский садик. В прошлом году я устраивал французские партеры из
искусственных цветов. Перед этим был японский сад, весь из пластиковых
растений. Моя работа состоит в том, чтобы выдергивать все цветы. Сортировать
их и втыкать обратно в землю по новой схеме. Обслуживание - легкая
работенка. Блеклые цветы исправляются при помощи баллончиков с красной или
желтой краской.

Покрытие из прозрачного мебельного лака или лака для волос защищает
цветы от изнашивания по краям.

Поддельные тысячелистники и пластиковые настурции нуждаются в поливке
из шланга, чтобы смыть грязь. Пластиковым розам, нанизанным на отравленные
мертвые скелеты настоящих розовых кустов, нужно немного запаха.

Какие-то синие птицы разгуливают по лужайке с таким видом, будто они
ищут потерянные контактные линзы.

Чтобы опрыскать розы, я выливаю яд из распылителя и заливаю туда литр
воды и половину пузырька Eternity от Калвина Кляйна. Я опрыскиваю поддельные
маргаритки Шаста раствором ванили, взятой на кухне. Искусственные астры
получают White Shoulders. Для большинства других растений я использую
цветочный освежитель воздуха. Искусственный лимонный тимьян я опрыскиваю
полиролью Лимонный Аромат.

Часть моей стратегии ухаживания за Фертилити Холлис состоит в том,
чтобы выглядеть как можно более уродливым, и для начала я должен
испачкаться. Выглядеть неограненным. Если работаешь в саду, но не
прикасаешься к земле, испачкаться сложно, зато моя одежда пахнет ядом, а нос
слегка обгорел на солнце. Проволочным каркасом пластиковой каллы я
выковыриваю горсть мертвой почвы и втираю себе в волосы. Загоняю грязь под
ногти.

Не дай Бог я попытаюсь лучше выглядеть ради Фертилити. Худшая
стратегия, которую я мог выбрать, это самосовершенствование. Было бы большой
ошибкой принарядиться, приложить все усилия, причесаться, может даже
позаимствовать какую-нибудь шикарную одежду у человека, на которого я
работаю, что-нибудь из 100-процентного хлопка и пастельных тонов, почистить
зубы, побрызгаться тем, что они называют дезодорантом и пойти в Колумбийский
Мемориальный Мавзолей во второй раз, все еще выглядя уродливо, но пытаясь
показать, что я действительно старался выглядеть лучше.

Поэтому вот он я. Лучше не будет. Бери или уходи.

Как будто мне плевать, что она подумает.

Выглядеть хорошо не входит в мои планы. Я хочу выглядеть
неиспользованным потенциалом. Я должен выглядеть естественным. Настоящим. Я
должен смотреться как сырой материал. Не отчаянным и убогим, а зрелым и с
хорошим потенциалом. Не жаждущим. Конечно, я хочу выглядеть так, будто надо
мной имеет смысл работать. Выстиранным, но не отутюженным. Чистым, но не
отполированным. Уверенным, но скромным.

Я хочу выглядеть правдоподобно. Правда никогда не блестит и не сияет.

Это пассивная агрессия в действии.

Идея в том, чтобы заставить мое уродство работать на меня. Установить
низкую планку, для контраста с тем, что будет потом. До и После. Лягушка и
принц.

Среда, два часа дня. Согласно ежедневнику, я вращаю Восточный ковер в
розовой гостинной, чтобы на нем не было следов износа. Всю мебель надо
перетащить в другую комнату, в том числе и пианино. Свернуть ковер. Свернуть
подкладку под ковром. Пропылесосить. Вымыть пол. Ковер четыре на пять
метров. Затем взять подкладку и развернуть ее. Взять и развернуть ковер.
Затащить мебель назад.

Согласно ежедневнику, это не должно у меня занять более получаса.

Вместо этого я просто разглаживаю борозды и следы ног, и развязываю
узелок на бахроме, сделанный людьми, на которых я работаю. Я завязываю узел
на противоположной стороне ковра, чтобы все выглядело так, будто ковер
вращали. Я слегка сдвигаю всю мебель и кладу лед в маленькие ямки,
оставленные на ковре. Когда лед растает, спутанные ворсинки снова
распрямятся.

Я счищаю блеск со своих ботинок. Глядя в зеркало туалетного столика
женщины, на которую я работаю, я крашу ее тушью волосы у себя в носу, пока
те не становятся толстыми и заметными. Затем я сажусь на автобус.

Еще одна льгота Программы Удерживания Уцелевших - бесплатный проездной
на автобус каждый месяц. Штамп на обратной стороне проездного говорит:
Собственность Департамента Людских Ресурсов.

Без права передачи другому лицу.

Весь путь до мавзолея я убеждаю себя, что мне плевать, появится
Фертилити или нет.

Куча полузабытых правоверческих молитв воскресают в памяти. Моя голова
- это просто склад старых молитв и ответствий.

Позволь мне отдаться служению полностью и беспредельно.

Пусть каждая работа будет для меня благодатью.

В любом труде лежит мое спасение.

Да не будут мои усилия растрачены впустую.

И пусть трудами своими я спасу мир.

На самом деле я думаю: ну пожалуйста, ну пожалуйста, ну пожалуйста,
пусть сегодня днем там будет Фертилити Холлис.

У входных дверей мавзолея слышатся обычные дешевенькие записи
по-настоящему прекрасной музыки, и ты не чувствуешь себя таким одиноким.
Одни и те же десять мелодий, только музыка и никакого пения. Их включают
только по некоторым дням. В некоторых старых галереях в крыльях Искренности
и Новой Надежды никогда не бывает музыки. А если не прислушиваться, ее и
вовсе не услышишь.

Эта музыка - фон, приспособление, как Прозак и Ксанакс, чтобы
контролировать твои чувства. Музыка как аэрозоль из освежителя воздуха.

Я иду по крылу Безмятежности и не вижу Фертилити. Я иду по Вере,
Радости и Спокойствию, а ее все нет, и я краду несколько пластиковых роз с
чьего-то склепа, чтобы хоть с пустыми руками не идти.

Я чувствую ненависть, злость, страх и смирение, и там, возле Склепа 678
крыла Удовлетворенности, стоит Фертилити Холлис со своими рыжими волосами.
Она ждала, пока я к ней подойду, в течение двухсот сорока секунд, и лишь
затем повернулась и сказала привет.

Она не может быть той же самой женщиной, которая кричала в момент
оргазма по телефону.

Я говорю: Привет.

У нее в руках букетик поддельных оранжевых цветов, довольно милых, но
не таких, которые я украл бы. Ее сегодняшнее платье сделано из того же вида
парчи, из которого делают шторы, белый рисунок на белом фоне, оно выглядит
жестким и огнеупорным. Устойчивым к появлению пятен. Несминаемым. Скромная,
как мать невесты, в плиссированной юбке и с длинными рукавами, она говорит:
"Ты тоже скучаешь по нему?"

В ней нет ни капли страданий.

Я спрашиваю: По кому скучаю?

"По Тревору," - говорит она. Она стоит босая на каменном полу.

Да, точно, Тревор, говорю я себе. Мой тайный голубой друг. Я забыл.

Я говорю: Да. Я тоже по нему скучаю.

Ее волосы похожи на пучки сена, прикрепленные к голове на просушку. "Он
когда-нибудь рассказывал тебе о круизе, в который взял меня?"

Нет.

"Это было полностью незаконно".

Она переводит взгляд со Склепа Номер 678 вверх на потолок, где
расположены маленькие динамики, из которых льется музыка. Рядом -
намалеванные облака и ангелы.

"Сначала он заставил меня брать уроки танцев вместе с ним. Мы выучили
все бальные танцы, называемые Ча-Ча и Фокстрот. Румба и Свинг. Вальс. Вальс
танцевать просто".

Ангелы играют свою музыку над нами около минуты, пытаются сказать
что-то, а Фертилити Холлис слушает.

"Вот," - говорит она и поворачивается ко мне. Она берет мои цветы и ее
и кладет их у стены. Она спрашивает: "Ты ведь умеешь вальсировать, правда?"

Неправда.

"Я не могу поверить, что ты знал Тревора и не знаешь, как танцуют
вальс," - говорит она и качает головой.

У нее в голове картинка, как мы с Тревором танцуем вместе. Смеемся
вместе. Занимаемся анальным сексом. Для меня это помеха, а также мысль о
том, что я убил ее брата.

Она говорит: "Руки в стороны".

И я делаю так.

Она встает ко мне вплотную, лицом к лицу, и кладет одну руку на мою
шею. Другая ее рука хватает мою руку и тянет ее далеко в сторону от нас. Она
говорит: "Другую свою руку положи мне на лифчик".

Я делаю так.

"Мне на спину! - говорит она и выскальзывает в сторону. - Положи руку в
то место, где лифчик пересекается с позвоночником".

Я делаю так.

Что же касается ног, она показывает мне, как делать шаг вперед левой
ногой, затем правой, потом поставить ступни вместе, в то время как она
делает все то же в противоположном направлении.

"Этот шаг называется коробочка, - говорит она. - Теперь слушай музыку".

Она считает: "Раз, два, три".

Музыка играет: Раз. Два. Три.

Мы считаем снова и снова, считаем каждый шаг и танцуем. Цветы на
склепах по всем стенам нависают над нами. Мраморный пол шлифуется нашими
ногами. Мы танцуем. Свет проходит через витражи. Статуи вырезаны в нишах.
Музыка, доносящаяся из динамиков, слабая; отражаясь от камней, она бродит
туда-сюда потоками, ноты и аккорды окружают нас. И мы танцуем.

"Что я помню насчет круиза, - говорит Фертилити, и ее рука согнута,
потому что она длиннее моей руки. - Я помню лица последних пассажиров, когда
их спасательные шлюпки опускались мимо окон танцевального зала. Оранжевые
спасательные жилеты окаймляли их головы так, что головы казались отрезанными
и положенными на оранжевые подушки. И они смотрели на нас с Тревором широко
раскрытыми глазами, а мы остались в танцевальном зале корабля, когда тот
начинал тонуть".

Она была на тонущем теплоходе?

"На корабле, - говорит Фертилити. - Он назывался Океанская Экскурсия.
Попробуй произнести это быстро три раза".

И он тонул?

"Он был прекрасен, - говорит она. - Работница туркомпании предупредила,
чтобы мы потом к ней не ходили плакаться. Это старый французский лайнер,
предупредила работница, только сейчас его продали какой-то южноамериканской
фирме. Яркий представитель стиля ар деко. Хлам. Небоскреб Крайслера, которой
плавает на боку туда-сюда вдоль атлантического побережья Южной Америки,
набитый людьми ниже среднего класса из Аргентины, с женами и детьми.
Аргентинцы. Все светильники на стенах - из розового стекла, ограненные
бриллиантовой огранкой "маркиз". Все на корабле было освещено розовым
бриллиантовым светом, а ковры были с пятнами и проплешинами".

Мы танцуем на месте, а затем начинаем кружить.

Раз, два, три, шаг коробочка. Нерешительные шаги вперед-назад. Подъем
пятки по-кубински, шаг-два-три, я кружусь вместе с Фертилити Холлис,
откинувшейся в моих объятиях. Мы кружимся снова и снова, мы кружимся,
кружимся, кружимся.

И Фертилити рассказывает, как уплыли спасательные шлюпки. Все шлюпки
уплыли, и корабль тащил шлюпочный такелаж сквозь спокойный карибский вечер.
Шлюпки гребли изо всех сил в направлении заходящего солнца, толпа в
оранжевых спасжилетах начинала оплакивать свои драгоценности и лекарства.
Люди крестились.

Фертилити и я раз, два три; вальс, два три, по мраморной галерее.

По ее словам, Фертилити и Тревор вальсировали по наклоняющемуся паркету
из красного дерева, по Версальскому танцевальному залу, наклоняющемуся по
мере того, как корма затоплялась, а нос вздымался в вечерний воздух. Стайка
позолоченных стульев пролетела мимо них, вниз, к статуе греческой лунной
богини Дианы. Золотые парчовые шторы на всех окнах изогнулись. Они были
последними пассажирами на борту морского корабля Океанская экскурсия.

От воды поднимался пар, потому что розовые люстры - "Обычные розовые
люстры, - говорит Фертилити, - но на океанском лайнере они были подвешены
жестко, как сосульки" - люстры в Версальском танцзале еще горели, а
стереосистема все еще наполняла корабль потрескивающей музыкой. Вальсы шли
один за другим и растворялись друг в друге, в то время как Тревор и
Фертилити кружили, кружили, кружили.

Так же как Фертилити и я кружимся, кружимся, затем шаг на месте,
скользим носок к носку по полу мавзолея.

В трюме вОды Карибского моря заполнили Столовую Трианона, поднимая края
сотни льняных скатертей.

Корабль дрейфовал с выключенными двигателями.

Теплая голубая вода простиралась до самого горизонта во всех
направлениях.

Даже под небольшим слоем воды клетчатый пол с паркетом из красного и
орехового дерева казался далеким и недосягаемым. Один последний взгляд на
Атлантиду, и соленая вода обволакивает статуи и мраморные колонны, а Тревор
и Фертилити вальсируют мимо легенды о погибшей цивилизации, золоченых резных
орнаментов и резных французских дворцовых столов. Кромка воды поднялась под
углом к парадным портретам королев в коронах, корабль кренился, и из ваз
высыпались цветы: розы, орхидеи и ветки имбиря падали в воду, где плавали
бутылки с шампанским, а Тревор и Фертилити вальсировали мимо них.

Металлический скелет корабля, переборки под деревянной облицовкой и
гобеленами, дрожали и стонали.

Я спросил, собиралась ли она утопиться.

"Не говори глупостей, - отвечает Фертилити, а ее голова лежит у меня на
груди, вдыхая мой ядовитый запах. - Тревор никогда не ошибался. В этом вся
его беда".

Не ошибался насчет чего?

Тревор Холлис видел сны, сказала она мне. Он мог увидеть самолет,
собирающийся разбиться. Тревор сообщал авиакомпании, но никто ему не верил.
Затем самолет разбивался, и ФБР забирала его для допроса. Всегда было легче
поверить, что он террорист, а не экстрасенс. Сны продолжались, поэтому он не
мог спать. Он не решался открыть газету или включить телевизор, потому что
мог увидеть репортаж о том, как две сотни людей погибли в авиакатастрофе, о
которой он знал, но не мог остановить.

Он не мог никого спасти.

"Наша мама убила себя, потому что у нее были такие же сны, - говорит
Фертилити. - Самоубийство - это наша старая семейная традиция".

Все еще танцуем, говорю я себе. По крайней мере, у нас есть хоть что-то
общее.

"Он знал, что корабль затонет только наполовину. Должен был прорваться
какой-то клапан, и вода должна была заполнить машинное отделение и несколько
залов на нижних палубах, - говорит Фертилити. - Из своих снов он знал, что
корабль на много часов окажется в нашем распоряжении. У нас будет вся эта
пища и вино. Затем кто-нибудь прибудет, чтобы нас спасти".

Продолжая танцевать, я спрашиваю: Так вот почему он убил себя?

В ответ - лишь музыка.

"Ты просто представить себе не можешь, как красиво все это было.
Затопленные танцзалы с роялями под водой. Вокруг плавает резная мебель, -
говорит Фертилити у меня на груди. - Это мое самое приятное воспоминание, за
всю жизнь".

Мы танцуем мимо статуй чьей-то другой религии. Для меня они всего лишь
высеченные из камня возвеличенные ничтожества.

"Вода Атлантики была такой чистой. Она стекала по парадной лестнице, -
говорит она. - Мы сняли обувь и продолжали танцевать".

Танцуя и считая от одного до трех, я спрашиваю, видит ли она такие же
сны.

"Немножко, - отвечает она. - Не слишком много. Но с каждым днем все
больше и больше. Больше, чем я хотела бы".

Я спрашиваю, собирается ли она убить себя, так же, как и ее брат.

"Нет," - отвечает Фертилити. Она поднимает голову и улыбается мне.

Мы танцуем, раз, два, три.

Она говорит: "Я ни за что не буду в себя стрелять. Может, таблеток
наглотаюсь".

Дома у меня куча бесплатных антидепрессантов, снотворного, улучшителей
настроения, успокающего и МАО-ингибиторов в блюде для сладостей за рыбкой на
холодильнике.

Мы танцуем, раз, два, три.

Она говорит: "Шучу".

Мы танцуем.

Она снова кладет голову мне на грудь и говорит: "Все зависит от того,
насколько ужасными станут мои сны".

Той ночью я снова начал отвечать на звонки. После того, как я
сексуально возбуждаюсь, я должен пойти в центр города и украсть что-нибудь.
Не столько ради денег, сколько ради того, чтобы оторваться. Это нормально.
Соц.работница говорит, что это нормально. Это выход сексуальной энергии,
говорит она мне. Это совершенно естественно. Ты находишь то, что хочешь. Ты
подкрадываешься к нему. Ты хватаешь его и делаешь своим собственным. А потом
выбрасываешь.

Вообще-то это соц.работница подтолкнула меня к воровству.

Соц.работница называла меня классическим образцом клептомана. Она
перечисляла научные труды. Мое воровство, сказала она, было для того, чтобы
никто не украл мой член (Фенишель, 1945). Я воровал из-за внутреннего
импульса, который не мог контролировать (Гольдман, 1991). Я воровал из-за
постоянной депрессии (МакЭлрой и др., 1991). Не имеет значения, что:
ботинки, изоленту или теннисную ракетку.

Меня волнует лишь то, что теперь воровство не приносит мне прежнего
чувства восторга.

Может, это из-за того, что я встретил Фертилити.

Или, может быть, я встретил Фертилити, потому что мне наскучила моя
сексуально-преступная жизнь.

Кроме того, я не занимаюсь воровством в классическом, формальном смысле
этого слова. Вместо кражи товаров с прилавка, я брожу по центру до тех пор,
пока не найду чек, который кто-то обронил.

Ты приносишь чек в магазин, где он был выдан. Ты обследуешь магазин до
тех пор, пока не находишь вешь, указанную в чеке. Ты носишь вещь по магазину
какое-то время, а затем используешь чек, чтобы вернуть вещь и получить
деньги. Разумеется, это лучше всего срабатывает в больших магазинах. Лучше
всего, если на чеке указано наименование товара. Не используй старые и
грязные чеки. Не используй один и тот же чек дважды. Старайся не обманывать
один и тот же магазин дважды.

Это так же похоже на настоящую кражу из магазинов, как мастурбация на
секс.

Ну и конечно, в магазинах знают об этих уловках.

Другой вид жульничества - шоппинг с большим стаканом содовой, в который
можно бросать маленькие вещи. Или еще способ: купить дешевую банку с
краской, приподнять крышку и бросить внутрь что-нибудь дорогое. Металл не
позволяет службе охраны просветить банку при помощи рентгеновских лучей.

Сегодня днем, вместо того, чтобы искать чек, я просто брожу и пытаюсь
продумать следующую часть моего плана, как захватить Фертилити и сделать ее
своей. Обладать ей. Может быть, выбросить ее. Мне нужно сыграть на ее
ужасных снах. Для этого можно использовать наши танцы.

Фертилити и я танцевали почти до вечера. Когда музыка менялась, она
учила меня основам Ча-Ча, перекрестному шагу Ча-Ча и женскому повороту под
рукой Ча-Ча. Она показала мне основы Фокстрота.

Она сказала, что то, чем она зарабатывает на жизнь, отвратительно. Это
хуже, чем что-либо, что я могу себе представить.

А когда я спросил, Что?

Она засмеялась.

Бродя по центру, я нашел товарный чек на цветной телевизор. Должно было
быть ощущение выигрыша в лотерею, но я бросил чек в помойку.

Возможно, в танцах мне больше всего нравились правила. В мире, где все
возможно, наконец-то есть твердые непоколебимые правила. Фокстрот - это два
медленных шага и два быстрых. Ча-Ча - это два медленных и три быстрых.
Хореография, дисциплина, не предмет для обсуждений.

Это хорошие старомодные правила. Шаг коробочка не будет меняться каждую
неделю.

Для соц.работницы, когда мы начали общаться десять лет назад, я не был
клептоманом. Сперва у меня была маниакальная одержимость. Она только что
получила диплом и все еще искала ответы в учебниках. Маниакально одержимые,
сказала она мне, либо постоянно проверяют, в порядке ли их вещи, либо чистят
их (Рахман & Годсон, 1980). По ее словам, я относился ко второму типу.

На самом деле, мне нравилось чистить, но всю жизнь меня учили
повиноваться. И я лишь пытался сделать так, чтобы ее вшивые диагнозы
выглядели правильными. Соц.работница называла мне симптомы, а я прилагал все
усилия, чтобы проявить эти симптомы и позволить ей вылечить меня.

После маниакальной одержимости у меня был посттравматический стресс.

Затем агорафобия.

Затем панический страх.

Я иду по тротуару, делая один медленный и два быстрых вальсовых шага.
Считаю про себя раз, два, три. Куда бы ты не посмотрел, среди голубей на
тротуаре всегда валяются товарные чеки. Бродя по центру, я поднимаю другой
чек. Он на товар стоимостью сто семьдесят три доллара. Я выбрасываю его.

Примерно через три месяца, после того как я впервые познакомился с
соц.работницей, она обнаружила у меня раздвоение личности, потому что я не
хотел рассказывать ей о своем детстве.

Затем у меня было шизотипическое расстройство личности, потому что я не
хотел ходить в ее еженедельную лечебную группу.

Затем, поскольку она посчитала, что из этого может получиться хорошее
исследование, у меня был Синдром Коро - это когда ты убежден, что твой член
становится все меньше и меньше, и когда он исчезнет, ты умрешь (Фабиан,
1991; Ценг и др., 1992).

Затем она переключила меня на Синдром Дхат, при котором ты сходишь с
ума из-за веры, что потеряешь всю свою сперму во время влажных снов и
мочеиспускания (Чадда & Ахуджа, 1990). Этот страх основан на старом
индуистском веровании, что требуется сорок капель крови, чтобы создать каплю
костного мозга, и сорок капель костного мозга, чтобы создать каплю спермы
(Ахтар, 1988). Она сказала: не удивительно, что я был таким уставшим все
время.

Сперма заставляет меня думать о сексе заставляет меня думать о
наказании заставляет меня думать о смерти заставляет меня думать о Фертилити
Холлис. У нас был, как бы сказала соц.работница, Свободный Союз.

На каждой нашей встрече у нее появлялось подозрение на новую болезнь,
которая у меня просто обязана была быть, и давала мне книжку, чтобы я мог
выучить симптомы. Через неделю эта проблема у меня уже была.

Одну неделю - страсть к поджигательству. Одну неделю - нарушение
половой самоидентификации.

Она сказала мне, что я эксгибиционист, поэтому через неделю я охотился
за ней при свете луны.

Она сказала, что у меня расстройство внимания, поэтому я постоянно
менял тему разговора. Я страдал клаустрофобией, поэтому нам приходилось
встречаться во внутреннем дворике.

Я брожу по центру, и мои ноги делают два медленных, три быстрых, два
медленных шага Ча-Ча. У меня в голове те же десять песен, которые мы слушали
пол-дня. Я пропускаю еще один чек, можно сказать, пяти-долларовую банкноту
на тротуаре, прохожу мимо нее шагом Ча-Ча.

Книга, которую соц.работница давала мне, называлась Диагностическое и
Статистическое Пособие по Расстройствам Психики. Мы называли его ДСП для
краткости. Она давала мне читать много своих старых учебников, и внутри были
цветные фотографии моделей, которым платили, чтобы они выглядели
счастливыми, держа над головой голых младенцев или гуляя по пляжу в лучах
заката, взявшись за руки. Для сцен страдания моделям платили за то, чтобы
они вкалывали себе в руку запрещенные препараты или падали в одиночестве на
стол, заваленный бутылками. В итоге соц.работница стала бросать ДСП на пол,
и на какой странице он раскроется, такую болезнь я и попытаюсь изобразить
через неделю.

И мы были вполне счастливы, занимаясь этим. Какое-то время. Она
чувствовала, что делает успехи с каждой неделей. У меня был сценарий,
говоривший, как мне играть. Это не было скучно. К тому же, она придумывала
мне так много фальшивых проблем, что у меня не оставалось времени на
беспокойство о проблемах настоящих. Каждый вторник соц.работница ставила мне
диагноз, и это было моим новым заданием.

В первый год нашего знакомства у меня не было времени, чтобы думать о
самоубийстве.

Мы проходили тест Стэнфорд-Байнет, чтобы вычислить степень старения
моего мозга. Тест Векстера. Миннесотский Многофазный Вопросник. Многоосевой
Клинический Вопросник Миллона. Вопросник Бека по Депрессиям.

Соц.работница выяснила обо мне все, кроме правды.

Я просто не хотел, чтобы меня вылечили.

В чем бы ни состояли мои настоящие проблемы, я не хотел, чтобы они были
излечены. Ни один из моих маленьких секретов не хотел, чтобы его обнаружили
и объяснили. Мифами. Моим детством. Обменом веществ. Я думал: а что
останется? Поэтому никакие из моих реальных недовольств и страхов никогда не
появлялись на свет дня. Я не хотел избавляться ни от какой тоски. Я бы
никогда не стал говорить о своей мертвой семье. Изливать свою печаль, как
сказала бы она. Объяснять ее. Оставлять ее позади.

Соц.работница вылечила меня от сотни синдромов, из них ни одного
настоящего, после чего объявила меня нормальным. Она была так рада и горда.
Она выпустила меня на свет дня, вылеченным. Ты исцелен. Иди вперед. Иди.
Чудо современной психологии.

Восстань.

Доктор Франкенштейн и ее монстр.

Это было достаточно опрометчиво для ее двадцати пяти лет.

Единственным побочным действием оказалась моя склонность к воровству.
Чувствовать себя клептоманом было очень приятно, поэтому я не мог от этого
отказаться. До сегодняшнего дня.

Гуляя по центру сегодня, десять лет спустя, я поднимаю еще один чек. Я
выбрасываю его. После десяти лет скрывания своих проблем от соцработницы,
мне всего-то надо было станцевать Ча-Ча с какой-нибудь девушкой, и даже моя
патологическая склонность к воровству исчезла. Мой единственный настоящий
психоз, в котором я так и не признался соц.работнице, вылечен незнакомкой.

А мы всего лишь танцевали. Фертилити говорила о своем брате и о том,
как ФБР прослушивала его телефон, так что всякий раз, когда она говорила с
ним, она слышала щелк... щелк... щелк... магнитофона на заднем плане. Даже
перед тем, как Тревор убил себя. Она знала, что он это сделает; это было в
первом ее сне о будущем. Фертилити и я потанцевали еще немного. Затем ей
надо было уходить. Затем она пообещала, что на следующей неделе, в следующую
среду, в то же время, на том же месте, она будет там.

Сегодня, от фонаря к фонарю, я иду шагом фокстрот. В мозгу у меня
звучит вальс. Память о Фертилити Холлис осталась у меня в руках и лежит на
моей груди. Так я возвращаюсь домой. Наверху телефон уже трезвонит изо всех
сил. Возможно, это шизики, параноики, педофилы.

Был там, хочу сказать я им. Делал это.

Может, это Фертилити Холлис хочет поговорить о том, как она танцевала
со мной сегодня. Готова рассказать мне второе впечатление обо мне.

Может, она расскажет мне по секрету, чем же таким ужасным она
зарабатывает деньги.

Весь путь от двери лифта я бегу, чтобы ответить на звонок.

Алё.

Дверь квартиры все еще открыта за моей спиной. Рыбку надо покормить.
Шторы до сих пор открыты, а снаружи уже почти темно. Кто угодно может
видеть, что у меня тут.

Мужчина на другом конце линии говорит: "Посвяти служению всю свою
жизнь".

Я автоматически отвечаю: Возблагодарим и восславим Господа за день
трудов наших.

Он говорит: "Пусть наши усилия помогут всем окружающим попасть в Рай".

Я спрашиваю: Кто это?

А он говорит: "Умри только тогда, когда закончишь всю свою работу".

И вешает трубку.

Полировать хром можно при помощи газировки. Чтобы отчистить рукоятки
столовых приборов, сделанные из слоновой кости, протри их подсоленным
лимонным соком. Чтобы убрать блеск с костюма, смочи ткань слабым раствором
аммиака, а затем прогладь через мокрую тряпку.

Секрет приготовления превосходного тушеного мяса по-бургундски
заключается в добавлении небольшого количества апельсиновой кожуры.

Чтобы удалить пятна от вишни, смочи их зрелым помидором, а затем смывай
как обычно.

Главное - не паниковать.

Чтобы на брюках держалась стрелка, выверни их наизнанку и проведи
куском мыла по внутренней стороне стрелки. Затем выверни обратно и гладь,
как обычно.

Фокус в том, чтобы не сидеть без дела.

Несмотря на то, что звонил убийца, я делаю все, как обычно.

Секрет в том, чтобы не позволять воображению свести тебя с ума.

Всю ночь я чищу, я не могу заснуть. Чтобы вычистить духовку, я нагреваю
в ней кастрюлю с аммиаком. Другой способ сделать долговечную стрелку на
брюках - смочить тряпку, через которую их гладишь, разбавленным уксусом. Я
вычищаю сегодняшнюю грязь из-под каждого ногтя. Если бы я не открыл окно, я
бы задохнулся от запаха нагретого аммиака.

Так что мне приходится сплевывать.

Соц.работница куда-то пропала. Каждые десять минут я звоню
соц.работнице в офис, но слышу лишь ее сообщение. Впервые за десять лет я
звоню ей, и это все, что я слышу. "Пожалуйста, оставьте сообщение после
сигнала".

Я говорю, что сумасшедший психопат, о котором она мне говорила, вот, он
звонил.

Всю ночь я названиваю ей в офис каждые десять минут.

Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала.

Она должна предоставить мне какую-нибудь защиту.

И ее автоответчик продолжает отключать меня. Поэтому я звоню снова.