Оцените этот текст:



     Перевод Н.Галь.
     OCR Бычков М.Н.





     Она была молода и, казалось,  полна  живости,  темные  вьющиеся  волосы
подстрижены и разделены косым пробором, на  чуть  удлиненном  личике  прямые
брови и крупные, с четким изгибом  губы.  Над  черным,  наглухо  застегнутым
корсажем белеет круглый воротничок, от  белизны  круглых  манжет  отчетливей
выделяются праздные руки в ямочках, спокойно лежащие  среди  складок  пышной
юбки с турнюром и воланами. Так она и сидит, навек застыв в  позе,  принятой
перед фотографом, недвижный образ в темной раме орехового дерева, украшенной
по углам серебряными дубовыми  листьями,  и,  когда  проходишь  по  комнате,
следит за тобой серыми улыбчивыми глазами. От  этой  небрежной,  равнодушной
улыбки племянницам молодой женщины, Марии и Миранде, становится не по  себе.
Сколько раз они недоумевали, почему все старшие, глядя на  портрет,  говорят
"какая прелесть" и почему все и  каждый,  кто  ее  знал,  считают  ее  такой
красивой и очаровательной.
     Каким-то поблекшим оживлением веет и от фона -  от  вазы  с  цветами  и
спадающих складками бархатных портьер, - таких ваз и  таких  портьер  теперь
никто у себя держать не станет. И платье даже не кажется романтичным, просто
оно ужасно старомодное, и все вместе кажется девочкам таким же неживым,  как
запах бабушкиных лекарственных сигарет, ее мебель, пахнущая воском, и  давно
вышедшие из моды духи "Флер д'оранж". Женщину на портрете звали тетя Эми, но
теперь  она  лишь  привидение  в  раме  да  красивая  грустная   повесть   о
давних-давних временах. Она была красива, очень любима, несчастлива и умерла
молодой.
     Марии двенадцать лет, Миранде восемь, обе знают, что они молодые,  хотя
чувство такое, словно живут они уже очень давно. Они прожили не только  свои
двенадцать и восемь лет, но как  бы  помнят  то,  что  было  задолго  до  их
рождения в жизни взрослых, - вокруг люди уже старые, почти всем за сорок, но
они уверяют, будто тоже когда-то были молодыми. В это трудно поверить.
     Отца Марии и Миранды зовут Гарри, он родной брат тети Эми. Она была его
любимой сестрой. Иной раз  он  взглянет  на  эту  ее  фотографию  и  скажет:
"Неудачный портрет. Больше всего ее красили волосы и улыбка, а  здесь  этого
совсем не видно. И она была гораздо стройнее.  Слава  богу,  в  нашей  семье
толстух не бывало".
     За такие слова Мария с Мирандой не осуждают отца, а только недоумевают,
что он, собственно, хочет сказать. Бабушка худа как  спичка;  давно  умершая
мама, судя по фотографиям, была тоненькая, прямо как фитилек. Бойкие молодые
особы, которые приезжают  на  каникулы  навестить  бабушку  и,  к  удивлению
Миранды, тоже оказываются  просто  бабушкиными  внучками,  хвастают  осиными
талиями - восемнадцать дюймов. Но что же отец думает про двоюродную  бабушку
Элизу, ведь она еле-еле протискивается в дверь, а  когда  сядет,  похожа  на
большущую пирамиду, расширяющуюся от шеи до самого пола? А другая двоюродная
бабушка, Кези из Кентукки? С тех пор как весу в ней  стало  двести  двадцать
фунтов, ее муж, двоюродный дедушка Джон-Джейкоб, не позволяет ей  ездить  на
своих отличных лошадях. "Нет, - сказал он тогда, - рыцарские чувства пока не
умерли в моей груди; но во мне жив еще и здравый  смысл,  не  говоря  уже  о
милосердии по отношению к нашим верным бессловесным  друзьям.  И  первенство
принадлежит милосердию". Дедушке Джону-Джейкобу намекнули, что из милосердия
не следовало бы ему ранить женское самолюбие супруги подобными замечаниями о
ее фигуре. "Женское самолюбие излечится, - хладнокровно возразил он, -  а  у
моих лошадей не такие крепкие спины. И уж если бы  у  нее  хватало  женского
самолюбия, она не  позволила  бы  себе  так  расплыться".  Итак,  двоюродная
бабушка Кези славится своим весом, а разве она  не  член  семьи?  Но  видно,
когда отец говорит о молоденьких родственницах, которых знавал в юности, ему
изменяет память и он неизменно  утверждает,  все  они  до  единой,  во  всех
поколениях были гибкими, как былинки, и грациозными, как сильфиды.
     Так верен отец своим идеалам  наперекор  очевидности,  и  питается  эта
верность родственными чувствами и преданностью легенде, равно лелеемой всеми
членами семейства. Все они любят рассказывать разные истории,  романтические
и поэтичные либо забавные,  но  и  в  их  юморе  есть  романтика  -  они  не
прикрашивают событие, важно, с каким чувством о  нем  повествуют.  Сердца  и
воображение этих людей остаются в плену прошлого - того прошлого, в  котором
житейская рассудительность значила ничтожно мало. И рассказывают  они  почти
всегда о любви - о чистой любви под безоблачно чистыми, сияющими небесами.
     Живые образы, что возникают перед ними из захватывающих  дух  рассказов
старших, девочки пытаются связать  с  фотографиями,  с  портретами  неумелых
живописцев,  искренне  озабоченных  желанием   польстить,   с   праздничными
нарядами,  хранящимися  в  сушеных  травах  и  камфаре,  но   их   постигает
разочарование. Дважды в год, не в силах устоять перед наступлением лета  или
зимы, бабушка чуть  не  целый  день  просиживает  в  кладовой  подле  старых
сундуков и коробов, разбирает сложенные  там  одежды  и  маленькие  памятки;
раскладывает их вокруг на разостланных на полу простынях, иные вещицы, почти
всегда одни и те  же,  заставляют  ее  прослезиться;  глядя  на  портреты  в
бархатных футлярах, на чьи-то локоны и  засушенные  цветы,  она  плачет  так
легко, так кротко, словно слезы - единственное удовольствие,  какое  ей  еще
остается.
     Если Мария с Мирандой тихие как мышки и ни к  чему  не  притрагиваются,
пока бабушка сама им не даст, она позволяет в такие часы сидеть с нею  рядом
или приходить и уходить. Как-то  без  слов  всеми  признано,  что  бабушкина
печаль больше никого не касается, замечать ее и говорить о ней  не  следует.
Девочки разглядывают то одну, то другую вещицу - сами по  себе  эти  памятки
вовсе не кажутся значительными. Уж  такие  некрасивые  веночки  и  ожерелья,
некоторые из перламутра; и траченные молью  султаны  из  розовых  страусовых
перьев - украшение прически; и неуклюжие огромные броши и браслеты,  золотые
или из разноцветной эмали; и нелепые -  их  вкалывают  торчком  -  гребни  с
длиннющими зубцами, изукрашенные  мелким  жемчугом  и  стеклярусом.  Миранде
отчего-то становится грустно. Уж очень жалко, что девушкам в далеком прошлом
нечем было щегольнуть, кроме таких поблекших  вещичек,  длинных  пожелтевших
перчаток, бесформенных шелковых  туфелек  да  широких  лент,  посекшихся  на
складках. И где они теперь, те девушки, где они,  юноши  в  каких-то  чудных
воротничках? Молодые люди кажутся еще неестественней, призрачней  девушек  -
так  наглухо  застегнуты  их  сюртуки,  такие  у  них  пышные  галстуки,   и
нафабренные усы, и аккуратно начесанные на лоб густые  подвитые  волосы.  Ну
кто примет такого всерьез?
     Нет,  Мария  и  Миранда  никак  не   могут   сочувствовать   безнадежно
старомодным девицам и кавалерам, застывшим когда-то  в  чопорной  позе,  как
усадил их фотограф; но притягивает и манит непостижимая нежность  тех,  кто,
оставшись в живых, так любит и помнит этих покойников. Сохранившиеся  вещицы
ничего не значат, они тоже умирают и обращаются в прах; черты, запечатленные
на бумаге или на металле, ничего не значат, но живая память о них - вот  что
завораживает девочек. Обе  -  жадное  внимание  и  ушки  на  макушке  -  они
настороженно  ловят  клочки  разговоров,  склеивают,  как   умеют,   кусочки
рассказов, будто связывают воедино обрывки стихотворения или мелодии, да все
это и вправду походит на услышанные или прочитанные  стихи,  на  музыку,  на
театр.
     - Расскажи опять, как тетя Эми уехала из дому, когда вышла замуж.
     - Она выбежала в туман, на  холод,  вскочила  в  карету  и  обернулась,
улыбается, а сама бледна как смерть и кричит:
     "До свиданья, до свиданья!" Плащ взять  не  захотела,  сказала  только:
"Дайте мне стакан вина", и никто из нас больше не видел ее живой.
     - А почему она не захотела надеть плащ, кузина Кора? _ Потому  что  она
не была влюблена, милочка. "Надежды рушились, и я  постиг,  что  нам  любовь
дается лишь на миг".
     - А она правда была красивая, дядя Билл?
     - Прекрасна, как ангел, детка.
     Вокруг трона святой девы хороводом вьются златокудрые ангелы в  длинных
складчатых голубых одеждах. Они ни капельки не похожи на тетю Эми, и  совсем
не такой красотой девочек  приучили  восхищаться.  Для  красоты  установлены
строгие мерки. Во-первых, требуется высокий рост; какого бы  цвета  ни  были
глаза, волосы должны быть темные и чем темней, тем лучше, а лицо  бледное  и
кожа безупречно гладкая. Очень важно двигаться  быстро  и  легко.  Красавица
должна отменно танцевать,  превосходно  ездить  верхом,  никогда  не  терять
спокойствия, держаться любезно  и  весело,  но  с  неизменным  достоинством.
Нужны, разумеется, красивые зубы и красивые руки, но превыше всего  -  некое
таинственное обаяние, оно привлекает и чарует сердца. Все это восхитительно,
но сбивает с толку.
     В детстве Миранда твердо верила, что хоть она  маленькая  и  худенькая,
курносый нос ее  осыпан  веснушками  и  в  серых  глазах  тоже  пятнышки,  и
частенько на нее  находит  -  вдруг  вспылит  и  раскричится,  -  но,  когда
вырастет, она каким-то чудом превратится  в  высокую  брюнетку  со  сливочно
белой кожей, совсем как кузина Изабелла, и непременно  станет  носить  белые
шелковые платья с длинным треном. Мария, обладая врожденным здравым смыслом,
таких лучезарных надежд не питала.
     - Мы пошли в мамину родню, -  говорила  она.  -  И  ничего  с  этим  не
поделаешь. Мы никогда не будем красивые, и никогда у нас не сойдут веснушки.
А у тебя, - сказала она Миранде, - еще и характер плохой.
     Да, Миранда признавала,  в  этих  недобрых  словах  есть  и  правда,  и
справедливость, однако втайне все равно верила, что в один  прекрасный  день
красота будет ей дарована, так же как  однажды,  вовсе  не  за  какие-то  ее
заслуги, а просто по наследству, ей достанется богатство. Она долго  верила,
что в один прекрасный день станет похожа на тетю Эми  -  не  такую,  как  на
фотографии, а на ту, какой ее помнят все, кто видел ее при жизни.
     Когда кузина Изабелла в черной облегающей  амазонке  выходит  из  дому,
окруженная молодыми людьми, грациозно вскакивает в седло и, натянув поводья,
поднимает лошадь на дыбы и заставляет послушно плясать на месте, пока так же
стремительно и уверенно садятся на коней остальные, сердце Миранды  чуть  не
до боли пронизывают и восхищение, и  зависть,  и  гордость  за  великолепную
всадницу; но ктонибудь из старших всегда умеряет эту бурю чувств:
     - Изабелла почти такая же хорошая наездница, как Эми, не правда ли?  Но
у Эми был чисто испанский стиль, она умела добиться от коня  такого  аллюра,
какого от него никто и не ждал.
     Юная тезка тети Эми собралась на бал, она проходит по  коридору,  шурша
оборками платья из белой тафты, она  вся  мерцает  при  свете  ламп,  словно
мотылек, локти отведены назад, будто острые крылышки, она скользит, точно на
коньках, - такая теперь в моде походка. Признано, что на любом званом вечере
Эми-младшая танцует лучше всех,  и  Мария,  вдохнув  аромат  духов,  шлейфом
потянувшийся за кузиной, всплескивает руками.
     - Скорей бы и мне стать взрослой! - вздыхает она. Но старшие единодушно
утверждают, что первая Эми  вальсировала  легче,  изящней,  более  плавно  и
Эми-младшей с нею не сравниться. Кузина  Молли  Паррингтон,  уже  далеко  не
молодая, в сущности, из того  поколения,  что  предшествовало  тете  Эми,  -
известная чаровница. Мужчины, которые знали ее всю ее жизнь,  еще  и  сейчас
толпятся вокруг нее; она благополучно овдовела во второй раз и, вне  всякого
сомнения, снова выйдет замуж. Но Эми, уверяют  старшие,  не  менее  живая  и
остроумная, не была дерзка, Молли же,  сказать  по  правде,  скромностью  не
отличается. Она красит волосы, да еще подшучивает на этот счет. У нее особая
манера где-нибудь в углу собирать  вокруг  себя  мужчин  и  рассказывать  им
всякие истории. И она совсем не по-матерински обращается  со  своей  дочерью
Евой - той уже за сорок, она уродина и старая дева, а Молли и сейчас  царица
бала.
     - Не забывайте, я ее родила в пятнадцать лет,  -  бессовестно  заявляет
она, глядя в глаза давнишнему поклоннику, хотя оба они прекрасно помнят, что
он был шафером на ее первой свадьбе и тогда ей минул двадцать  один.  -  Все
говорили, что я была прямо как девочка с куклой.
     У Евы совсем нет подбородка, и ей никак  не  удается  прикрыть  верхней
губой два вылезающих вперед огромных зуба;
     она застенчива, забьется куда-нибудь в угол и оттуда следит за матерью.
Лицо у нее какое-то голодное, взгляд напряженный  и  усталый.  Она  ходит  в
старых, перешитых платьях матери и преподает  латынь  в  женской  семинарии.
Убежденная, что женщины должны получить право голоса, она немало  разъезжает
и  произносит  по  этому  поводу  речи.  Когда  матери  нет,  Ева  ненадолго
расцветает,  недурно  танцует,  улыбается,  показывая  все  свои   зубы,   и
становится похожа на чахлое растеньице, выставленное под тихий дождик. Молли
склонна потешаться над своим гадким утенком.
     - Мне повезло, что дочка у меня старая дева, -  посмеивается  Молли.  -
Навряд ли она сделает меня бабушкой.
     И Ева краснеет, словно от пощечины.
     Да, конечно, Ева безобразна, но девочки чувствуют - она  неотделима  от
их повседневной жизни, совсем как скучные уроки,  которые  надо  учить,  как
тесные новые башмаки, которые надо разнашивать, и шершавая фланель,  которую
приходится  надевать  в  холода,  и   корь,   и   несбывшиеся   надежды,   и
разочарования. А тетя Эми неотделима от мира  поэзии.  Романтична  и  долгая
безответная любовь к ней дяди  Габриэла,  и  ее  ранняя  смерть  -  о  таком
рассказывают старые книги, где все необыкновенно и все правда,  -  например,
"Vita Nuova" {"Новая жизнь" (итал.).} Данте, сонеты  Шекспира  и  "Свадебная
песнь" Спенсера, и еще стихи Эдгара  Аллана  По:  "Мятущейся  душе,  объятой
вечным сном, уж боле не скорбеть о розах, о былом".  Отец  прочитал  им  эти
стихи и сказал:
     "Это наш величайший поэт", и девочки  поняли,  что  "наш"  значит  поэт
южан. Присутствие тети  Эми  ощутимо  в  их  жизни,  как  ощутимо  все,  что
изображено в старых книгах на репродукциях картин Гольбейна и  Дюрера.  Лежа
на полу на животе, девочки всматриваются в удивительный мир,  переворачивают
ветхие, легко распадающиеся листы; их ничуть  не  удивляет,  что  богоматерь
кормит младенца, сидя на колоде;  для  них  и  вправду  существуют  всадники
Смерть и Дьявол, сопровождающие мрачного рыцаря, и не кажется странным,  что
строго одетые дамы из семейства сэра Томаса Мора важно  восседают  прямо  на
полу - по крайней мере, так это выглядит. Они не бывали на представлениях  с
собаками и  пони  или  с  волшебным  фонарем,  но  отец  повел  их  смотреть
"Гамлета",  и  "Укрощение  строптивой",  и  "Ричарда  Третьего",  и  длинную
печальную  пьесу  про  Марию,  королеву  шотландскую.  Миранда  решила,  что
великолепная дама в черном бархатном платье и правда королева шотландская, -
и очень огорчилась, узнав, что настоящая  королева  умерла  давным-давно,  а
вовсе не в этот вечер, у нее, Миранды, на глазах.
     Девочки любят театр  -  мир,  где  шествуют  герои  ростом  много  выше
обыкновенных людей и заполняют сцену собою, своими необыкновенными голосами,
величавые, точно боги и богини, чьему мановению руки  повинуется  вселенная.
Но и тут всякий раз кто-нибудь из старших напоминает о других, более великих
артистах. Бабушка в молодости слышала Дженни  Линд  и  полагает,  что  Нелли
Мелбу расхваливают не в меру. Отец видел Сару Бернар - госпоже  Модъеской  с
нею не сравниться. Когда в их городе давал свой первый концерт  Падеревский,
послушать его съехались и остановились в доме  у  бабушки  родичи  со  всего
штата. Девочки на сей раз остались в стороне от знаменательного события. Они
лишь  разделили  общее  волнение,  когда  старшие  уезжали  на  концерт,   и
праздничные минуты, когда те, возвратясь, садились по нескольку  человек  и,
не выпуская из рук  стакан  вина  или  чашку  кофе,  беседовали  вполголоса,
счастливые,  исполненные   восторженной   почтительности.   Да,   несомненно
произошло нечто потрясающее, и девочки в ночных рубашонках сновали тут же  и
прислушивались, покуда кто-то не  заметил  их  и  не  изгнал  из  лучезарных
отсветов этой славы. Однако некий старый джентльмен  прежде  не  раз  слыхал
Рубинштейна. И конечно же, на его взгляд, Рубинштейн проникал в  самую  суть
музыкального произведения как никто другой, куда там Падеревскому, смешно  и
сравнивать. Девочки слушали  невнятное  бормотанье  старика,  он  все  махал
рукой, словно хотел водворить тишину. Остальные посматривали на него и  тоже
прислушивались, но его воркотня ничуть не нарушала их мирной растроганности.
Они-то никогда не слыхали Рубинштейна, всего лишь час назад они слушали игру
Падеревского - и чего ради воскрешать далекое прошлое?  Тут  Миранду  силком
увели из гостиной, но она, хоть поняла не все, разозлилась  на  старика.  Ей
казалось, будто и она только что слышала Падеревского.
     Итак, есть еще какая-то жизнь кроме той, что окружает их в этом мире, и
загробной; такие вот случаи  открывают  девочкам  благородство  человеческих
чувств, божественный дар человека видеть незримое, величие жизни  и  смерти,
глубины человеческого сердца, романтическую возвышенность трагедии.  В  одно
из своих посещений  кузина  Ева,  пытаясь  приохотить  Марию  с  Мирандой  к
занятиям латынью, рассказала им про Джона  Уилкса  Бута  -  убив  президента
Линкольна, он, такой живописный в длинном черном плаще, вскочил на сцену  и,
хоть у него была сломана нога, воскликнул гордо: "Sic semper tyrannis"  {Так
всегда будет с тиранами (лат.).}. Девочки нимало не усомнились,  что  все  в
точности так и произошло, и мораль всего  этого,  видимо,  была  такая:  для
великих или трагических случаев надо непременно знать латынь или по  крайней
мере иметь в запасе  хорошую  цитату  из  классической  поэзии.  Кузина  Ева
объяснила им, что  никто,  даже  самый  хороший  южанин  не  может  одобрить
поступок Бута. В конце концов, это ведь убийство. Девочки должны это  крепко
запомнить. Но Миранда привыкла к трагедиям в книгах и к трагическим семейным
преданиям  -  два  двоюродных  деда  покончили  с  собой,  а  одна   дальняя
родственница от любви сошла с ума - и потому решила, что, не будь  убийства,
незачем было бы живописно кутаться в плащ, и прыгать  на  сцену,  и  кричать
по-латыни. Так как же не одобрить поступок Бута? Все это так красиво звучит.
Миранда знала, что один старик, их  дальний  родич,  восхищался  сценическим
талантом Бута и видел его во многих  спектаклях,  но,  увы,  не  в  час  его
величайшего торжества. А жаль: так было бы приятно, если б их семейство было
причастно к убийству Линкольна.
     Дядя Габриэл, который так  отчаянно  любил  тетю  Эми,  еще  существует
где-то, но Мария с Мирандой никогда его не видели. После смерти Эми он уехал
куда-то далекодалеко. Он все еще держит скаковых лошадей, выставляет  их  на
самых знаменитых ипподромах страны - Миранда  убеждена,  что  нет  на  свете
занятия великолепнее. Очень скоро он женился во второй раз и написал бабушке
- просил ее принять его новую жену как дочь, вместо  Эми.  Бабушка  ответила
довольно  холодным  согласием,  пригласила  новобрачных  навестить  ее,   но
почему-то  дядя  Габриэл  так  ни  разу  и  не  привез  молодую  супругу   в
родительский дом. Гарри навестил их в  Новом  Орлеане  и  сообщил,  что  эта
вторая жена очень хорошенькая блондинка, хорошо воспитана и несомненно будет
Габриэлу хорошей женой. А все-таки сердце дяди Габриэла разбито. Раз  в  год
он неизменно пишет кому-нибудь из семьи и присылает денег, чтобы  на  могилу
Эми возложили от него венок. Он написал стихи для ее  надгробия  и,  оставив
вторую жену в Атланте, сам приехал домой проследить, чтобы надпись правильно
высекли на могильной плите. Он не мог объяснить, каким образом  ему  удалось
сочинить эти стихи:  с  тех  пор  как  он  окончил  школу,  он  не  пробовал
зарифмовать и двух строк. Но однажды, когда он  думал  об  Эми,  стихи  сами
пришли ему в голову, будто с неба свалились.  Мария  и  Миранда  видели  эти
стихи, вытисненные золотом на  открытке.  Дядя  Габриэл  разослал  множество
таких открыток всей родне.

                      Жизни и смерти избыв страданья,
                      На небесах не страдает боле
                      Певчий ангел, свободный от воспоминаний
                      О тщете земной, о земной юдоли.

     - Она и правда пела? - спросила Миранда отца.
     - Не все ли равно? - спросил он в ответ. - Это же стихи.
     - По-моему, они очень красивые, -  почтительно  сказала  Миранда.  Дядя
Габриэл приходился ее отцу и тете Эми троюродным  братом.  Выходит,  что  их
семья не чужда поэзии.
     - Для надгробия стихи недурны, - сказал отец, - но можно бы сочинить  и
получше.
     Дядя Габриэл ждал пять лет, прежде чем женился на  тете  Эми.  Она  все
прихварывала, у нее были слабые легкие;
     дважды она была помолвлена с другими молодыми людьми и  оба  раза  безо
всякой причины разрывала помолвку и только смеялась, когда люди постарше,  с
добрым сердцем, советовали ей не капризничать  и  не  отвергать  преданность
красивого, романтичного Габриэла, который вдобавок приходится ей  троюродным
братом, - ведь это  не  то  что  выйти  замуж  за  совсем  чужого  человека.
Говорили, что Габриэл слишком страдал от ее холодности, потому и начал вести
беспутную жизнь и даже пить. Дед его, человек очень богатый, любил  Габриэла
больше всех внуков; из-за страсти Габриэла к скачкам у них  вышла  ссора,  и
Габриэл закричал: "Нужно же мне хоть что-то в жизни, черт возьми!" А ведь  у
него и так было все на свете - молодость, богатство, красота, любящая родня,
и еще большее богатство ждало впереди. Дед упрекнул его в неблагодарности, в
склонности к безделью и мотовству. Габриэл возразил - дед, мол, и сам держал
скаковых лошадей и сумел извлечь из  них  немалую  выгоду.  "Но  средства  к
существованию мне давали не лошади", - заявил дед.
     Об этом и еще о  многом  Габриэл  писал  кузине  Эми  из  Саратоги,  из
Кентукки и Нового Орлеана и присылал ей подарки, цветы во льду и телеграммы.
Подарки были занятные - например, огромная клетка, полная крохотных  зеленых
попугаев-неразлучников; или украшение для прически - пышная  эмалевая  роза,
на лепестках ее стразовые росинки, а над  нею  дрожит  на  золотой  пружинке
яркая бабочка из разноцветной эмали; но телеграммы всегда пугали мать Эми, а
цветы после путешествия в поезде и  потом  в  почтовой  карете  прибывали  в
довольно жалком виде. Розы он присылал в такую пору, когда у Эми и дома  сад
был полон роз в самом цвету.  И  она  поневоле  посмеивалась,  хотя  мать  и
уверяла ее, что со стороны Габриэла все это очень трогательно и мило.  Такие
подношения доказывают, что Эми всегда присутствует в его мыслях.
     - Совсем неподходящее для меня место, - отвечала Эми, но как-то странно
она это говорила, не понять, что же у нее на уме. Очень  возможно,  что  это
говорилось всерьез. И ни на какие вопросы она не отвечала.

     - Это свадебный наряд Эми, - говорит бабушка и разворачивает широчайший
бархатный плащ сизого цвета, раскладывает серебристое муарового шелка платье
и маленькую шапочку - ток серого бархата, украшенную спереди  темно-красными
перьями. Рядом с бабушкой сидит красавица  кузина  Изабелла.  Они  беседуют,
Миранда, если есть охота, может послушать.
     - Она не захотела надеть ничего белого, даже фаты, - говорит бабушка. -
И я не стала спорить, я ведь обещала моим дочерям, что они будут венчаться в
чем пожелают. Но Эми меня удивила. "На что я буду похожа в белом атласе?"  -
сказала она. Правда, она  была  бледненькая,  но  в  белом  атласном  платье
выглядела бы как ангел, мы все так  ей  и  сказали.  А  она  говорит:  "Если
вздумается, хоть траур надену, это же мои похороны, а не чьи-нибудь".  Я  ей
напомнила, что Лу и твоя мама венчались в белом и с фатой и мне приятно было
бы видеть под венцом всех моих дочерей в одинаковом наряде. А Эми  отвечает:
"То Лу с Изабеллой, а то я", и, сколько я ни допытывалась, она не  объяснила
мне что это значит. Один раз, когда ей нездоровилось, она сказала: "Мамочка,
мне недолго осталось на этом свете", но сказала как будто не всерьез.  Я  ей
говорю: "Ты можешь прожить очень долгую жизнь, только будь разумна".  А  Эми
отвечает: "В этом-то вся беда". И еще она сказала:
     "Мне жалко Габриэла. Он сам не понимает, на что напрашивается".
     Я опять постаралась ей объяснить, что замужество и дети вылечат  ее  от
всех болезней, - продолжает бабушка. - В нашей семье,  говорю,  все  женщины
смолоду слабы здоровьем. Вот когда я была в твоем возрасте, все думали,  что
я  и  года  не  протяну.  Это  называлось  бледная  немочь,  от   малокровия
становишься прямо зеленая, и всем известно, что от этого  есть  только  одно
лекарство. А Эми отвечает: "Ну, если я доживу до ста лет  и  позеленею,  как
трава, я все равно не захочу выйти за Габриэла". И тогда я ей сказала  очень
серьезно, что, если у нее и правда такое чувство, ей, конечно, не следует за
него выходить, и надо Габриэлу отказать раз и навсегда, и пускай он уедет. И
у него все пройдет. А Эми отвечает: "Я уже ему отказала и велела  уехать,  а
он не слушается". Тут мы с ней посмеялись, и я сказала, что девушки умеют на
сто ладов уверять, будто не хотят замуж, и на тысячу ладов умеют  испытывать
свою власть над мужчинами, но она-то, Эми, уже всем этим вдоволь натешилась,
и пора ей честно решить, да или нет. Вот я, - продолжает бабушка, - только и
мечтала, как бы выйти за вашего дедушку, и, не попроси он моей руки,  я,  уж
наверно, сама бы его попросила. А Эми уверяла, будто и вообразить не  может,
как это ей вдруг захочется замуж. Я, говорит, буду заправская  старая  дева,
совсем как Ева Паррингтон. Ведь уже тогда было ясно и  понятно,  что  Ева  -
прирожденная старая дева. Тут  Гарри  и  говорит:  "Ну,  Ева...  у  Евы  нет
подбородка, вот в чем беда. Если бы и у тебя не было  подбородка,  Эми,  ты,
конечно, тоже разделила бы участь бедняжки Евы". А дядя Билл сказал:  "Когда
женщинам больше нечем утешиться, они начинают добиваться  права  голоса.  Не
очень-то оно заменяет супруга", - сказал дядя Билл. А Эми  ему:  "Мне  нужен
такой спутник жизни, чтоб была не жизнь, а вальс, вот кого я ищу".  Напрасно
было учить ее уму-разуму.
     Братья с нежностью вспоминали, что Эми была умница. Послушав,  как  они
отзываются о нраве и привычках сестры Мария решила - они думали,  будто  Эми
умная, потому что, отправляясь на бал, она всякий раз спрашивала нравится ли
им, как она выглядит. Если на их вкус что-нибудь было  не  так,  она  меняла
платье или причесывалась по-другому, пока им не угодит,  и  говорила  брату:
"Ты такой добрый, ты не дашь  твоей  бедной  сестренке  показаться  на  люди
уродиной". Но ни отца, ни Габриэла она не слушала. Бывало, с  нее  станется,
если Габриэл похвалит ее платье, она тут же пойдет  и  наденет  другое.  Ему
очень нравились ее длинные  черные  волосы,  и  однажды,  когда  она  лежала
больная, он приподнял разметавшуюся на подушке прядь и сказал: "Обожаю  твои
волосы, Эми, они у тебя самые красивые на свете". А когда пришел в следующий
раз, смотрит - Эми коротко остриглась и голова у нее вся в крутых кудряшках.
Габриэл так ужаснулся, словно она взяла и сама себя изувечила. И  уж  больше
Эми волосы не отпускала, хоть братья ее и просили. Как раз  тогда  и  сделан
портрет, что висит на стене, - Эми послала эту фотографию Габриэлу, а он без
единого слова ее вернул. Эми была очень довольна  и  вставила  фотографию  в
рамку. В уголке есть надпись чернилами, беглым  тонким  почерком:  "Дорогому
брату Гарри, которому нравится, что я стриженая".
     Тут кроется лукавый намек на очень серьезный скандал.  Глядя  на  отца,
девочки нередко задумывались - что было бы, если бы он не промахнулся, когда
стрелял в того молодого человека. Полагали, что  молодой  человек  поцеловал
тетю Эми, хотя она вовсе не была с ним  помолвлена.  И  предполагалось,  что
дядя Габриэл будет драться с ним на дуэли, но отец подоспел туда  первым.  У
них славный, самый обыкновенный отец, когда девочки нарядные и послушные, он
сажает их к себе на колени, а если придут не очень аккуратно причесанные или
с не совсем чистыми ногтями, прогоняет. "Уходи, смотреть на тебя  противно",
- говорит он сухо. Он замечает, если у  кого-нибудь  из  дочерей  перекручен
чулок. Заставляет чистить зубы препротивной смесью толченого мела с угольным
порошком и солью. Когда они капризничают, он их  гонит  с  глаз  долой.  Они
смутно понимают, что все это для их же блага в будущем; а когда простудишься
и хлюпаешь носом, он прописывает горячий пунш и сам  проследит,  чтобы  тебя
напоили этим чудесным лекарством. Он не теряет надежды, что дочери  вырастут
не  такими  глупенькими,  какими  выглядят  вот  сейчас,  сегодня,  а   если
забудешься и при нем говоришь о чем-нибудь слишком уверенно, он  спрашивает:
"Откуда ты это знаешь?" - да таким тоном, что поневоле растеряешься.  Потому
что - вот беда! - неизменно оказывается, что ничего они этого  не  знали,  а
только повторяли с  чужих  слов.  Да,  разговаривать  с  отцом  нелегко,  он
расставляет ловушки, и в них неизменно попадаешься, а Марии с  Мирандой  чем
дальше, тем сильней хочется, чтобы он не считал их дурочками.  И  при  таком
вот характере их отец когда-то уехал в Мексику и прожил там почти год, а все
потому, что стрелял в человека, с которым тетя Эми кокетничала  на  балу.  И
это он очень неправильно поступил, надо было вызвать того человека на дуэль,
как сделал дядя Габриэл. А отец просто взял и выстрелил в  него,  как  самый
последний невежа.  Из-за  этой  истории  во  всей  округе  поднялся  ужасный
переполох и помолвка тети Эми с дядей Габриэлом чуть  было  не  расстроилась
окончательно и бесповоротно. Дядя Габриэл уверял, что  тот  молодой  человек
поцеловал тетю Эми, а тетя Эми уверяла, что он только любовался ее красивыми
волосами.
     Тогда в дни карнавала затеяли великолепный костюмированный  бал.  Гарри
хотел нарядиться тореадором, потому что влюблен был в Мариану,  а  ей  очень
шли черная кружевная мантилья и мексиканский гребень. Мария и Миранда видели
фотографию матери в том наряде, на милом ее лице ни тени кокетства, она  так
серьезно глядит из-под водопада  кружев,  спадающих  с  торчком  стоящего  в
волосах гребня, и над ухом воткнута роза.  Эми  скопировала  свой  костюм  с
маленькой пастушки дрезденского фарфора,  что  стоит  на  каминной  доске  в
гостиной; это была точная копия: шляпа с лентами, золоченый  посошок,  очень
открытый зашнурованный корсаж, короткие пышные юбки, зеленые туфельки -  все
в точности такое же. И черная полумаска, но она никого не  обманывала.  "Эми
можно было узнать хоть за тысячу шагов", - сказал отец. Габриэл, невзирая на
свои шесть футов три дюйма росту, оделся под стать - ну и вид же у него  был
в голубых шелковых панталонах до колен и в белокуром парике,  да  еще  кудри
перевязаны лентой. "Он себя чувствовал дурак дураком и выглядел  по-дурацки,
и в тот вечер уж доподлинно свалял дурака", - сказал дядя Билл.
     Вечер проходил очень мило, пока все не собрались внизу, готовясь  ехать
на бал. Отец Эми - наверно, он  так  и  родился  самым  настоящим  дедушкой,
думала Миранда, - только глянул на дочку, на виднеющиеся из-под юбки ножки в
белых чулках, глубокий вырез корсажа и нарумяненные щеки - и сразу  вспылил,
возмущенный таким неприличием. "Позор! - провозгласил он во всеуслышание.  -
Моя дочь не покажется на люди в таком виде! Это непристойно! - прогремел он.
- Непристойно!"
     Эми сняла маску и улыбнулась ему.
     "Полно, папочка, - нежно сказала она, - что же тут плохого? Посмотри на
каминную полку. Пастушка целую вечность тут стоит, и  тебя  она  никогда  не
смущала".
     "Это совсем другое дело, барышня, -  возразил  отец.  -  Совсем  другое
дело, и ты сама прекрасно это понимаешь. Изволь сию минуту подняться к себе,
и заколи повыше корсаж, и спусти пониже юбки, из дому ты  выйдешь  только  в
приличном виде. Да смотри умойся!"
     "По-моему, тут нет ничего дурного, - решительно вмешалась мать Эми. - И
напрасно ты так выражаешься при невинных девочках". Она пошла с Эми, в  доме
нашлись и еще помощницы, много времени не потребовалось. Через десять  минут
Эми вернулась чистенькая - румяна смыты,  на  груди  над  корсажем  кружева,
пастушеские юбки скромно тянутся шлейфом по ковру.
     Когда  Эми  вышла  из  гардеробной  и  закружилась  в  первом  танце  с
Габриэлом, никаких кружев в вырезе ее корсажа уже не  было,  юбки  вызывающе
вздернулись короче прежнего, пятна  румян  на  щеках  так  и  рдели.  "Скажи
правду, Габриэл, ведь жаль было бы испортить мой наряд?"  Габриэл,  восторге
от того, что она поинтересовалась его мнением, объявил: наряд превосходен! И
оба дружно, снисходительно порешили, что, хотя старшие  частенько  докучают,
не стоит их расстраивать откровенным  непослушанием,  ведь  их-то  молодость
миновала, что же им остается в жизни?
     Гарри  танцевал  с  Марианой,  которая,  кружась  в   вальсе,   искусно
откидывала тяжелый трен платья, но  при  этом  все  сильней  беспокоился  за
сестру. Эми пользовалась чересчур большим успехом. Молодые люди, точно  мухи
на мед, устремлялись к ней через всю залу, не сводя глаз с  обтянутых  белым
шелком ножек. Иные из этих  молодых  людей  были  Гарри  незнакомы,  других,
напротив, он знал слишком хорошо и не  считал  их  общество  подходящим  для
своей сестры. Габриэл, нелепый в шелку и парике лирического пастушка,  стоял
поодаль и  сжимал  перевитый  лентой  посох  так,  словно  безобидный  посох
ощетинился шипами. С Эми он почти не танцевал, танцевать с другими ему  было
мало радости, на душе черным-черно.
     Довольно поздно, в одиночестве,  наряженный  Жаном  Лафиттом,  появился
некий джентльмен, по рождению креол, который двумя годами  раньше  некоторое
время был помолвлен с Эми. Он прямиком направился к ней,  точно  влюбленный,
уверенный во взаимности, и сказал, почти не понижая  голоса,  так,  что  все
поблизости слышали: "Я пришел только  потому,  что  знал  -  вы  здесь.  Вот
потанцую с вами и сразу уйду". "Раймонд!"  -  воскликнула  Эми  и  просияла,
точно при встрече с возлюбленным. Она  танцевала  с  этим  Раймондом  четыре
танца подряд, а затем, об руку с ним, скрылась из залы.
     Гарри и Мариана в благопристойных романтических  костюмах,  безупречные
жених  и  невеста,  имеющие  полное   право   быть   счастливыми,   медленно
вальсировали под свой любимый напев - печальную песнь мавританского владыки,
покидающего Гранаду. Не слишком уверенно выговаривая  испанские  слова,  они
чуть  слышно  напевали  друг  другу  эту  песнь  любви,  разлуки  и  скорби,
пронзающей сердце точно острием меча и рождающей в нем сострадание ко  всем,
кто повержен и обездолен: "Приют любви, мой рай земной... я расстаюсь  навек
с тобой... скворец усталый без гнезда, где кров найдешь, летишь куда? А мне,
вдали родной страны, увы, и крылья не даны... Крылатый странник, пусть  твой
путь тебя ведет ко мне на грудь, гнездо со мною рядом свей, упьюсь я  песнею
твоей, оплачу родину мою..."
     В блаженную сладость этих минут ворвался Габриэл. Где-то на полпути  он
отшвырнул пастушеский посох,  белокурый  парик  держал  в  руке.  Он  жаждал
немедля поговорить с Гарри, и не успела Мариана опомниться, как  уже  сидела
подле матери, а  взволнованные  молодые  люди  скрылись.  Дожидаясь  жениха,
встревоженная и огорченная, Мариана улыбнулась Эми, которая пронеслась мимо,
вальсируя с молодым человеком в костюме дьявола  -  имелись  даже  не  очень
ловко сидящие на ноге ярко-красные  башмаки  с  раздвоенным  копытом.  Через
минуту вновь появились Гарри  и  Габриэл,  очень  серьезные,  Гарри  тут  же
метнулся в гущу танцующих и возвратился с Эми. Девушек и их старших  спутниц
попросили покинуть бал, их немедля доставят домой. Все это было загадочно  и
внезапно, Гарри лишь сказал Мариане: "Я тебе объясню, что случилось,  но  не
сейчас, после..."
     Из всего этого постыдного происшествия бабушке  только  и  запомнилось,
что Габриэл привез Эми домой один, а Гарри появился  позже.  Остальные  тоже
возвращались порознь, картина происшествия сложилась понемногу из отрывочных
рассказов. Эми молчала и, как потом стало ясно матери, вся горела в жару. "Я
сразу поняла, что-то стряслось неладное. Спрашиваю Эми -  что  случилось,  а
она упала в кресло, будто совсем обессилела,  и  отвечает:  "Да  вот,  Гарри
ходит там на балу и стреляет в людей". "Это все из-за тебя Эми",  -  говорит
Габриэл. А Эми в ответ: "Ничего подобного. Не верь ему,  мамочка".  Тогда  я
говорю: "Ну, довольно. расскажи мне все по порядку,  Эми".  И  она  сказала:
"Понимаешь, мамочка, пришел Раймонд, а ты же знаешь, он мне  нравится  и  он
прекрасно танцует. Вот мы с ним и танцевали, может быть, многовато. А  потом
вышли на галерею подышать свежим воздухом и там стояли. И он сказал, какие у
меня красивые волосы и что ему нравится эта  новомодная  короткая  стрижка".
Тут Эми мельком глянула на Габриэла. "А потом вышел другой молодой человек и
сказал:
     "Я вас всюду искал. Сейчас ведь наш танец, правда?" И я  пошла  в  залу
танцевать. А после этого, видно, сразу  пришел  Габриэл  и  вызвал  Раймонда
из-за чего-то, уж не знаю, на дуэль,  но  Гарри  не  стал  ждать  их  дуэли.
Раймонд уже вышел, велел подать ему лошадь, наверно, на дуэли не  дерутся  в
маскарадном костюме, - говорит Эми и смотрит  на  Габриэла,  он  прямо  весь
съежился в своем пастушеском голубом шелку, - а Гарри вышел да сразу в  него
и выстрелил. По-моему, это нехорошо".
     Мать согласилась, что это нехорошо, это даже недостойно, она просто  не
понимает, о чем только думал ее сын Гарри,  когда  так  поступал.  "Защищать
честь сестры следует по-другому", - сказала она ему после. "А  я  не  хотел,
чтобы Габриэл дрался на дуэли, - возразил Гарри. - Да и  толку  большого  от
этого бы не было".
     Габриэл стоял перед Эми, он наклонился к  ней  и  опять  задал  вопрос,
который, видно, твердил всю дорогу с бала домой: "Он тебя поцеловал, Эми?"
     Эми сняла широкополую пастушескую  шляпу  и  откинула  волосы  со  лба.
"Может быть, и поцеловал, - сказала она, - может быть, я сама этого хотела".
     "Ты не должна так говорить, Эми, - вмешалась мать. - Отвечай Габриэлу".
     "А у него нет никакого  права  меня  спрашивать",  -  сказала  Эми,  но
сказала не сердито.
     "Ты его любишь, Эми?" - спросил Габриэл, и у него на лбу выступил пот.
     "Это неважно", - сказала Эми и откинулась на спинку кресла.
     "Нет, важно, страшно важно, - сказал Габриэл. - Отвечай мне сейчас же".
Он взял ее за руки и хотел их удержать. Но она упрямо, решительно  старалась
отнять руки, и Габриэлу пришлось их выпустить.
     "Оставь ее в покое, Габриэл, - сказала мать. - Сейчас тебе лучше  уйти.
Мы все устали. Поговорим завтра".
     Она помогла Эми раздеться, заметила перемену в  корсаже  и  укороченную
юбку. "Напрасно ты это сделала, Эми. Это неразумно. По-другому было лучше".
     "Мамочка, - сказала Эми, - опостылела мне такая жизнь. Все  это  не  по
мне. До чего все  скучно!"  У  нее  стало  такое  лицо,  будто  она  вот-вот
заплачет. Эми даже в раннем детстве плакала очень редко, и мать  испугалась.
И тут-то она заметила, что от дочери пышет жаром.
     "Габриэл скучный, мама...  он  все  время  дуется,  -  сказала  Эми.  -
Вальсирую мимо него и каждый раз вижу, он дуется. Он мне весь бал  испортил.
Ох, как спать хочется".
     Мать сидела и смотрела на нее и только диву давалась,  как  это  у  нее
родилась такая красавица. "Во сне она была прекрасна, как ангел", -  сказала
мать.
     Дуэль между Габриэлом и Раймондом не состоялась, за эту тревожную  ночь
вмешались друзья  обоих  и  предотвратили  ее.  Но  не  так-то  просто  было
загладить безрассудный выстрел Гарри. Похоже,  Раймонд  жаждал  мести,  дело
могло принять дурной оборот. Габриэл, братья и друзья в один голос  убеждали
Гарри, что самый верный способ избежать еще  худшего  скандала  -  на  время
скрыться, и  Гарри  внял  их  советам.  Едва  стало  светать,  молодые  люди
вернулись домой, оседлали лучшую лошадь Гарри, помогли ему собрать кое-какие
вещи на дорогу; Билл с Габриэлом поехали его провожать, и Гарри  поскакал  к
границе так, словно отважился на веселое приключение.
     Эми проснулась от поднявшейся в доме суеты и узнала, что они  задумали.
Через пять минут после отъезда молодых людей она сошла вниз уже в  амазонке,
велела конюху оседлать ее лошадь и помчалась вдогонку. Почти  все  утро  она
провела в седле; еще  не  успев  встревожиться  долгим  отсутствием  дочери,
родители обнаружили ее записку.
     То, что грозило стать трагедией, обернулось лихой забавой. Эми  доехала
до границы, расцеловалась на прощанье со своим братом Гарри  и  все  так  же
верхом вместе с Биллом и Габриэлом вернулась домой. Поездка длилась три дня,
и, когда путники возвратились, Эми  пришлось  снять  с  лошади.  Теперь  она
по-настоящему расхворалась, но весела была как никогда. Родители  готовились
встретить ее суровостью, но, едва увидев беглянку, об этом забыли.  Гнев  их
обрушился на Билла и Габриэла. "Как вы позволили ей поехать?"  -  спрашивали
они.
     "Вы же знаете, не могли мы ее удержать, - беспомощно сказал Габриэл.  -
И ей было так весело!"
     Эми рассмеялась:
     "Было чудесно, мамочка! Самая лучшая прогулка за всю мою  жизнь!  И  уж
раз я оказалась героиней романа, почему бы не  получить  от  этого  побольше
удовольствия?"

     Насколько поняли Мария с  Мирандой,  скандал  разразился  ужасный.  Эми
просто-напросто слегла и не вставала, а Гарри, счастливо  улизнув,  выжидал,
пока эта буря в стакане воды утихнет. Прочие члены семейства вынуждены  были
принимать гостей, писать письма, ходить в церковь, отдавать  визиты  и,  как
они выражались, расхлебывать кашу. Они не ведали, чем все  это  кончится,  и
стойко держались в своем тесном мирке, сплоченные общим напряжением,  словно
все их нервы исходили из одного узла. Этому главному узлу нанесен был удар -
и родственные нервы  содрогнулись  даже  на  самых  дальних  окраинах  штата
Кентукки. В должный срок оттуда пришло письмо от двоюродной прабабушки Салли
Ри на имя мисс Эми  Ри.  Темно-бурыми  чернилами,  напоминающими  запекшуюся
кровь, тонким неразборчивым почерком со старомодными значками и сокращениями
прабабушка извещала Эми о своем глубочайшем убеждении, что нынешняя  напасть
- лишь предвестье новых бед, кои вскорости обрушит всемогущий господь на уже
обреченный гибели многогрешный род человеческий;  это  лишь  предупреждение,
что близок срок и всем надо приготовиться, ибо грядет конец  света.  Что  до
нее самой, она уже давно этого ждет и  с  покорностью  встретит  час,  когда
суждено предстать перед Создателем; и Эми, равно  как  беспутному  брату  ее
Гарри, также надлежит предать себя в руки господа  бога  и  приготовиться  к
худшему. "Дорогая моя злосчастная юная родственница, -  лопотала  двоюродная
прабабушка Салли, - долг наш в крайности  съединиться  всесемейно  пред  очи
грозного судии, а не хватит овцы в стаде, что скажет Христос?"
     Странствия прабабушки Салли по путям веры давно стали у  родни  веселой
притчей во языцех. Росла она католичкой, но отреклась от католической церкви
ради некоего молодого человека из семьи камберлендских пресвитериан.  Однако
с их воззрениями освоиться не сумела и перешла к Независимым баптистам  -  в
секту, ничуть не менее ненавистную мужниной родне, чем католики.  Всю  жизнь
она провела в терзаниях, добровольной мученицею своей веры. По словам Гарри,
"религия запустила в тетушку Салли свои когти и препоручила ей оттачивать их
на себе". Салли переспорила, переборола и пережила всех  своих  сверстников,
но ничуть без них не  скучала.  Она  неутомимо  выедала  печенки  следующему
поколению родичей и уже с жадностью принималась за третье.
     Читая прабабушкино письмо, Эми, как всегда, рассмеялась  так  весело  и
заразительно, что и все вокруг засмеялись, еще сами не зная над  чем,  а  ее
зеленые попугайчики-неразлучники обернулись  в  клетке  и  серьезно  на  нее
поглядели. "Представляете, вдруг окажешься в царствии  небесном  рядышком  с
тетей Салли - вот удовольствие!"
     "Подожди смеяться, - сказал ей отец. - Царствие  небесное  создано  как
раз для тети Салли. Там она будет чувствовать себя хозяйкой".
     "Попасть в рай с тетушкой Салли - это будет мне наказание за грехи",  -
сказала Эми.
     В  беспокойное  время,  пока  отсутствовал   Гарри,   Эми   по-прежнему
отказывалась выйти замуж за Габриэла. День за днем до матери Эми  доносились
их голоса, конца не было этому разговору. Однажды Габриэл вышел от Эми очень
серьезный и расстроенный. Остановился перед ее матерью, сидевшей с шитьем  в
руках, и сказал:
     "Я все заново обдумал, теперь я  вижу,  что  Эми  никогда  за  меня  не
выйдет".
     "Никогда я никого так не жалела, как бедного Габриэла в  ту  минуту,  -
повторяла потом бабушка. - Но я сказала ему твердо: вот и оставь ее в покое,
она больна".
     И Габриэл ушел, и больше месяца от него не было  вестей.  Наутро  после
ухода Габриэла Эми поднялась, с виду совершенно здоровая и цветущая, поехала
с братьями Биллом и Стивеном на охоту,  купила  бархатную  пелерину,  заново
постриглась  и  завилась  и  стала  писать  длинные  письма  Гарри,  который
превесело проводил время своего изгнанничества в Мехико-сити.
     За одну неделю она трижды танцевала  ночи  напролет,  а  потом  однажды
поутру проснулась оттого, что у  нее  пошла  кровь  горлом.  Эми  словно  бы
испугалась, просила позвать доктора  и  пообещала  во  всем  его  слушаться.
Несколько дней она провела спокойно за чтением. Спросила про Габриэла. Никто
не знал, где  он.  "Ты  бы  ему  написала,  его  мать  перешлет  письмо",  -
посоветовали ей. "Ну нет. Я привыкла видеть  его  кислую  физиономию.  А  от
писем нет никакого толку".
     Однако  через  считанные  дни  Габриэл  появился,   с   весьма   кислой
физиономией и с неприятной новостью. Проболев всего лишь один день, умер его
дед. На смертном одре, во имя  божие,  находясь  в  здравом  уме  и  твердой
памяти, он лишил своего любимого внука Габриэла наследства.  "Во  имя  божие
старый дьявол в двух словах оставил меня нищим, Эми", - сказал Габриэл.
     Он сказал, что больше всего уязвлен поведением ближайших  родичей.  Они
не скрывают злорадства. Они всегда знали, что у Габриэла были  все  права  и
основания считать себя наследником  деда,  и  завидовали  ему.  Ни  один  не
предложил хоть что-то ему уделить. Ни  один  даже  и  не  подумал  загладить
внезапную несправедливость выжившего из ума старика.  Втайне  все  ликовали,
что им повезло. "Он лишил меня наследства, и они радуются, - сказал Габриэл.
- Наверно,  воображают,  что,  значит,  не  зря  они  меня  раньше  всячески
осуждали. Правильно они обо мне  судили.  Я  паршивая  овца,  никудышник.  О
господи, поглядели бы вы на них".
     "Интересно, как ты сможешь теперь прокормить жену?" - заметила Эми.
     "Нет-нет, Эми, все не так плохо. Если бы ты только захотела..." - начал
Габриэл.
     "Если мы поженимся сейчас же,  мы  как  раз  успеем  поехать  на  время
карнавала в Новый Орлеан, - сказала Эми. -  А  если  станем  ждать  великого
поста, будет уже поздно".
     "Что ты, Эми,  -  сказал  Габриэл,  -  разве  когда-нибудь  может  быть
поздно?"
     "Вдруг ты передумаешь, - сказала Эми. - Сам знаешь, ты такой ветреник".
     Среди множества писем, хранимых бабушкой, были  два,  которые  Мария  и
Миранда прочли, когда стали взрослыми. Одно было от  Эми,  написанное  через
десять дней после свадьбы.

     "Милая мамочка, за то время, что мы с Новым Орлеаном  не  виделись,  он
изменился гораздо меньше, чем я. Я теперь степенная мужняя жена,  а  Габриэл
очень преданный и добрый  муж.  Вчера  на  скачках  Рампа  пришла  первой  и
принесла нам выигрыш, это было чудесно. Я на скачках бываю каждый день, наши
лошади великолепны; у меня был выбор - Хвала Ирландии или  Мисс  Люси,  и  я
выбрала Мисс Люси. Теперь это моя лошадка, она быстрая, как молния.  Габриэл
говорит, я выбрала неправильно.  Хвала  Ирландии  продержится  дольше.  А  я
думаю, Мисс Люси на мой век хватит.
     Мы здесь чудно проводим время. Как-нибудь на днях я надену карнавальный
костюм и пойду с Габриэлом на улицу. Мне  надоело  любоваться  праздником  с
балкона. Габриэл говорит, это небезопасно. Он говорит, если я настаиваю,  он
меня поведет на карнавал, но я не  уверена.  Мамочка,  он  очень  милый.  Не
волнуйся за меня. На бал-маскарад я надену бархатное платье, очень красивое,
розовое с черным. Госпожа свекровь осведомилась, не слишком ли оно  бьет  на
эффект. Я ей сказала - надеюсь, что  так,  если  только  меня  не  обманули.
Корсаж облегающий, как перчатка, плечи очень открыты - папа ни за что бы  не
одобрил, - а юбка спереди от талии до колен  схвачена  широкими  серебряными
лентами, очень широкая на боках и особенно сзади, и кончается треном ровно в
ярд длиной. Талия у меня теперь, благодаря мадам  Дюрэ,  всего  восемнадцать
дюймов. Надеюсь, я буду до того эффектна, что мою свекровь  хватит  удар.  У
нее  они  часто  бывают.  Габриэл  тебе  кланяется.  Пожалуйста,  хорошенько
заботьтесь о Сером и Скрипаче, когда я вернусь, опять буду на них ездить. Мы
собираемся в Саватогу, еще не знаю точно когда. Передай всем мой самый-самый
нежный привет. Здесь, конечно, все время идет дождь...
     Р. S. Мамочка, когда у меня выдается минутка свободная, я ужасно скучаю
по дому. До свиданья, милая мамочка".

     Второе письмо, через полтора месяца  после  свадьбы  Эми,  написала  ее
сиделка.

     "Я срезала прядку ее волос, потому что была уверена, что вам  захочется
их сохранить. И пожалуйста,  не  думайте,  что  я  по  небрежности  оставила
лекарство у нее под руками, доктор сам про это написал и все  объяснил.  Оно
бы ей ничуточки не повредило, не будь у нее такое слабое сердце. Она  просто
не знала, сколько приняла, она мне часто говорила, что  от  такой  маленькой
лишней пилюльки вреда не будет, и я ей сказала,  надо  быть  поосторожнее  и
принимать только то, что я ей даю. Иногда она у меня их так выпрашивала,  но
я ни за что не давала больше, чем прописал доктор.
     В ту ночь я уснула, потому что совсем не похоже было,  что  ей  так  уж
худо, и доктор не велел мне сидеть возле нее ночью. Пожалуйста, примите  мое
сочувствие в вашей великой утрате и, пожалуйста, не думайте, что  кто-нибудь
был невнимателен к вашей милой дочке. Она очень страдала,  а  теперь  обрела
покой.  Выздороветь  она  не  могла,  но  могла  бы   пожить   подольше.   С
почтением..."

     Эти два письма и все милые сердцу бабушки  странные  памятки  запрятаны
были в сундуки и забыты на многие-многие годы. Видно, им  не  было  места  в
этом мире.





     Каникулы Мария с Мирандой проводили у  бабушки  на  ферме;  беспрерывно
читать было для них такое же естественное и приятное занятие, как для пони -
щипать травку, и вот по некоей счастливой случайности им попались  запретные
литературные   плоды,   несомненно   принесенные   и   оставленные   там   с
душеспасительными  намерениями  кем-то  из  родственниц-протестанток.   Если
авторы стремились развлечь читателя, то книжки эти попали в самые подходящие
руки. Текст, отпечатанный дрянным шрифтом на  бумаге  вроде  промокательной,
украшали неряшливо оттиснутые картинки,  которые  захватили  девочек  прежде
всего тем, что в них  ничего  не  удавалось  понять.  Тут  были  рассказы  о
красивых, но несчастных девицах, которые по загадочным причинам  становились
жертвами  заговора  и  оказывались  во  власти   безжалостных   монахинь   и
священников; а потом их "заточали" в монастыри и заставляли принять  постриг
- ужасающий обряд, во время которого жертвы издавали отчаянные  вопли,  -  и
навеки обрекали на самое жалкое  и  несуразное  существование.  Похоже,  они
потом только и делали, что лежали, скованные цепями, в мрачных  кельях  либо
помогали  другим  монахиням  хоронить  задушенных  младенцев  под  каменными
плитами в сырых, кишащих крысами подземельях.
     Заточены! Вот слово,  которого  недоставало  Марии  с  Мирандой,  чтобы
описать их жизнь в Новом Орлеане, в школе при монастыре младенца Иисуса, где
они проводили долгие зимы, усиленно стараясь ничему не  учиться.  Подземелий
тут не имелось - вот лишь  одно  из  множества  несомненных  различий  между
жизнью в монастыре; какую вели  Мария  с  Мирандой,  и  ужасами,  о  которых
рассказывали книжки в бумажной  обложке.  Те  ужасы  никак  не  совпадали  с
жизнью, и девочки даже не  пытались  их  сопоставить.  Они  давно  научились
отделять жизнь - повседневную, серьезную, цель которой вовсе не могила, - от
поэзии, в которой, конечно же, все правда, но не повседневность, и от чтения
запретного, от историй, где все происходит не так, как в  доподлинном  мире,
на диво непоследовательно и невероятно, и волноваться нечего, потому что тут
нет ни слова правды.
     Девочки и в самом деле жили замкнуто, отгороженные от внешнего мира, но
был в этой ограде просторный сад, с деревьями и гротом; на ночь их  запирали
в холодной длинной спальне, где все окна были раскрыты настежь,  а  в  обоих
концах  спали  монахини-надзирательницы.  Кровати   отделялись   муслиновыми
занавесками, и слабенькие ночники размещались так, что монахиням видно  было
сквозь занавески, а девочкам монахинь не видно. Может быть,  монахини  и  не
спят никогда, думала Миранда, а всю ночь  сквозь  тонкий  муслин  потихоньку
следят за спящими. Она попробовала сочинить про  это  страшную  историю,  но
оказалось, ей не так уж важно, чем заняты монахини. Обе они были добродушные
и очень скучные и  ухитрялись  навести  скуку  на  всю  спальню.  По  правде
сказать, в монастыре младенца Иисуса день и  ночь  была  сплошная  скука,  и
Мария с Мирандой жили ожиданием субботы.
     Никто ни разу не намекнул, что им следует самим постричься в  монахини.
Напротив, пожелав вслух добиться такой чести, Миранда почувствовала,  что  и
сестра Клод, и сестра Остин, и сестра Урсула этого намерения не  одобряют  и
почти не скрывают, как хорошо им известны  слабости  недостойной  Мирандиной
души. Но летнее чтение распахнуло перед девочками новый, замечательный  мир,
и  теперь  они  так  и  считали,  что  живут  "в  заточении".  Это   бросало
романтический отблеск на их прескучную жизнь, которую  только  и  скрашивали
блаженные субботы в сезон скачек.
     Когда у монахинь была возможность заверить родных, что школьные  успехи
и поведение Марии с Мирандой более или менее  сносны,  за  ними,  празднично
улыбаясь, являлся кто-нибудь из родных, брал их на скачки и вручал каждой по
доллару  с  позволением  поставить  на  любую   лошадь.   Порой   выдавалась
безотрадная суббота, когда девочки, совсем готовые - шляпы в руках, кудрявые
волосы прилизаны и  зачесаны  за  уши,  складки  темно-синих  платьев  чинно
расправлены, - сидели и ждали, и настроение их падало все ниже, ниже,  прямо
в наглухо зашнурованные черные ботинки.  Шляпы  они  не  надевали  до  самой
последней минуты, казалось невыносимо надеть  шляпу,  если  в  конце  концов
кузен Генри с кузиной Изабеллой или дядя Джордж  с  тетей  Полли  так  и  не
придут и не возьмут их  на  скачки.  Когда  никто  за  ними  не  приезжал  и
мучительная суббота пропадала  понапрасну,  им  давали  понять,  что  это  -
наказание за лень или провинности минувшей недели. Знай они об этом заранее,
можно бы не ждать, избежать горького разочарования.  А  бесплодное  ожидание
выматывало душу.
     Однажды в субботу им велели спуститься в гостиную, и  там  их  встретил
отец. Он проделал всю дорогу из Техаса,  чтобы  их  навестить.  Увидав  его,
Мария с Мирандой было запрыгали, но тотчас замерли, отрезвленные недоверием.
Повезет ли он их на скачки? Если повезет, они ему очень рады.
     - Добрый день, - сказал отец, целуя их в щеки. - Вы хорошо  себя  вели?
Сегодня в Креснт-сити скачки, дядя Габриэл пускает свою  кобылу,  и  мы  все
поедем и поставим на нее. Вы довольны?
     Мария, ни слова не говоря,  надела  шляпу,  но  Миранда  выпрямилась  и
сурово посмотрела на отца. Слишком  многими  сомнениями  терзалась  она,  не
ведая, что принесет этот день.
     - А почему ты нас  не  предупредил  вчера?  Я  бы  все  время  ждала  и
радовалась.
     -  Мы  не  знали,  заслужите  ли  вы   такое   развлечение,   -   самым
непринужденным родительским тоном отвечал их родитель. - Помните,  как  было
дело в позапрошлую субботу?
     Миранда потупилась, надела шляпу, заправила резинку под подбородок. Она
очень хорошо все помнила. Посреди той недели она не выдержала единоборства с
задачкой по арифметике, в отчаянии повалилась на пол  и  нипочем  не  хотела
встать, так что ее просто вынесли из  класса.  Остаток  недели  угнетал  все
новыми огорчениями, а суббота стала днем скорби; скорби тайной, потому  что,
если горевать слишком шумно, только и получишь еще одну  дурную  отметку  за
поведение.
     - Ну, ничего, - сказал отец, словно речь шла о самом пустячном пустяке.
- Сегодня я вас беру. Идемте. У нас времени в обрез.
     Такие поездки всегда были радостью с той минуты, как девочки садились в
закрытый одноконный экипаж (уже само по себе  удовольствие,  темная  плотная
обивка внутри вся пропитана незнакомыми запахами и  табачным  дымом),  и  до
волнующего мгновения, когда  входишь  в  ярко  освещенный  ресторан  и  тебя
угощают необыкновенным обедом - ничего похожего не дают  есть  дома,  а  тем
более в монастыре. Девочки  получали  по  стакану  воды,  чуть  подкрашенной
кларетом, и чувствовали себя взрослыми, настоящими светскими особами.
     Многолюдье всегда волновало, точно они впервые попали в толпу красивых,
сказочно нарядных дам в цветах и перьях, в  пудре  и  румянах  и  элегантных
джентльменов в желтых перчатках. Сменяя друг друга, играли оркестры, гремели
барабаны и медные трубы, порой по  дорожке  проносилась  прекрасная  горячая
лошадь с крохотным, скорчившимся, точно обезьянка, наездником - шла разминка
перед состязаниями.
     У Миранды ко всему этому  был  свой  тайный  интерес,  которым  она  из
осторожности не делилась ни с кем, даже с Марией. Марии меньше  всего  можно
довериться. Через десять минут тайну знала бы вся семья. В  последнее  время
Миранда решила, когда вырастет, стать жокеем. Отец однажды сказал,  что  она
не будет высокая, так и останется небольшого росточка; а значит, никогда она
не станет красавицей вроде тети Эми или кузины Изабеллы. Очень  было  горько
хоронить надежду стать красавицей, а потом осенило - можно сделаться жокеем,
и уж больше ни о чем Миранда не  помышляла.  Безмолвно,  блаженно,  вечерами
перед сном, а часто, слишком часто и среди дня, чем  бы  делать  уроки,  она
воображала себя в роли жокея. Подробности были неясны, но издали карьера эта
представала  во  всем  блеске.  Глупо  расстраиваться  из-за  какой-то   там
арифметики, для будущего необходимо  только  одно  -  лучше,  гораздо  лучше
ездить верхом. "Постыдилась бы, - сказал раз на  ферме  Трикси  отец,  когда
Миранда,  низко  пригнувшись  в  седле,  галопом  скакала  по   дорожке   на
кобыле-мустанге. - При каждом скачке между тобой и седлом виден  весь  белый
свет". Если ездить на испанский манер, почти  совсем  нельзя  приподниматься
над седлом и надо проделывать всякие штучки  поводьями  и  коленками.  Жокеи
сидят в седле так, что колени у них почти вровень со спиной лошади,  а  сами
приподнимаются чуть-чуть, легонько подпрыгивают, точно резиновый мячик.  Что
ж, Миранда это сумеет. Да, она будет жокеем, таким, как Тод Слоан, и  станет
выигрывать скачки по меньшей мере через раз. Тренироваться  она  пока  будет
тайно, а потом  в  один  прекрасный  день,  легонько  подпрыгивая  в  седле,
появится с другими жокеями на  скачках  и  выиграет  главный  заезд  и  всех
поразит, а больше всего - свое семейство.
     В ту памятную субботу скакал ее кумир Тод Слоан и выиграл  два  заезда.
Миранда жаждала поставить свой доллар на Тода, но отец сказал: "Нет,  детка.
Сегодня ты должна поставить на лошадь дяди Габриэла. Придержи свой доллар до
четвертого заезда и поставь  на  Мисс  Люси.  Выдача  будет  сто  к  одному.
Представляешь, вдруг она придет первой".
     Миранда прекрасно знала, таких ставок - сто к одному - не  бывает.  Она
надулась, измятый доллар у нее  в  руке  стал  влажный  и  теплый.  Она  уже
выиграла бы три доллара, если бы поставила на  Тода  Слоана.  Мария  сказала
благонравно:
     "Нехорошо ставить против дяди Габриэла. А так наши деньги  останутся  в
семье". Миранда скорчила ей гримасу, выпятила нижнюю губу. Паинька Мария  не
стала с ней препираться. Только презрительно сморщила нос.
     Они вручили свои доллары букмекеру перед четвертым заездом,  и  тут  из
нижнего  ряда,  через  головы  зрителей,  огромный  краснолицый  толстяк   с
длиннющими косматыми бурыми с проседью усами окликнул:
     - Эй, Гарри!
     - Боже милостивый, да это Габриэл! - сказал отец. Он поманил усатого, и
тот стал пробираться к ним сквозь толпу, тяжело ступая по отлогому  проходу.
Мария с Мирандой смотрели во все глаза,  потом  уставились  друг  на  друга.
"Неужели это и есть наш дядя Габриэл? - говорили их взгляды. -  Неужели  это
романтический красавец, поклонник Ати Эми? Неужели это он написал  про  тетю
Эми стихи?" И о чем только думают взрослые, когда рассказывают свои сказки?!
     Дядя Габриэл оказался очень толстый, рыхлый, в голубых  глазах  красные
прожилки, взгляд унылый и жалостный, а громкий невеселый смех  больше  похож
на стон. Вот он стоит над ними, высоченный, как башня, и кричит отцу:
     - Ей-богу, Гарри, мы  тысячу  лет  не  видались.  Ты  бы  хоть  приехал
поглядел на лошадей. А ты все такой же, Гарри, как живешь, а?
     Оркестр грянул "За рекою", и дядя Габриэл стал кричать еще громче:
     - Пойдем-ка отсюда! Чего ты уселся со сквалыгами,  тут  все  ставят  по
грошику!
     - Не могу! - закричал в ответ отец. - Я пришел с дочками. Вот они.
     Дядя Габриэл благосклонно вперил в них мутный, рассеянный взгляд.
     - Славная парочка, Гарри!  -  прогремел  он.  -  Хороши  как  картинки.
Сколько им?
     - Уже десять и четырнадцать, - сказал отец. - Несуразный возраст. Прямо
клубок змей, - похвастал он, - сплошь ядовитые зубы. Никакого сладу  с  ними
нет. - И он легонько распушил Мирандины волосы, будто хотел их взъерошить.
     - Хороши как картинки, - вопил дядя Габриэл, - но обеим  вместе  далеко
им до Эми, верно?
     - Верно, далеко, - во все горло  согласился  отец,  -  но  они  еще  не
оперились!
     "За рекою, за рекою ждет меня моя любовь", - томно выводил оркестр.
     - Мне пора! - заорал дядя Габриэл. Девочки были совсем уже  оглушены  и
растеряны. - У меня не жокей, а проклятье, Гарри, вечно мне не  везет.  Хоть
привязывай его к седлу. Вчера свалился со  Скрипача,  так-таки  и  шлепнулся
задом. Помнишь Мисс Люси, кобылу, на ней ездила Эми? Так вот, это ее  тезка,
Мисс Люси четвертая. Только с первой ни одну не сравнить. Сиди, где  сидишь,
я живо обернусь.
     - Дядя Габриэл, - расхрабрилась Мария, - скажите Мисс Люси, что  мы  на
нее поставили.
     Дядя Габриэл наклонился к ней, девочкам показалось, что  на  глаза  его
под распухшими веками навернулись слезы
     - Благослови тебя бог, милочка! - завопил он. - Я ей скажу.
     И он ринулся вниз через толпу, костюм  на  нем  мешковатый,  широченная
спина кажется немного сгорбленной, над воротником выпирает валик жира.
     Миранда с Марией, приуныв от стольких разочарований, от первой  встречи
с дядей Габриэлом, который выглядел совсем не  романтически  и  разговаривал
так грубо, сидели понурые и на скачки даже не смотрели: все надежды рухнули,
доллары пропали, на сердце камень. Они и не  пошевельнулись,  пока  отец  не
перегнулся и не потянул их за руки. "Смотрите за своей  лошадью,  -  наскоро
предупредил он. - Смотрите, Мисс Люси идет к финишу".
     Девочки вскочили, взобрались на скамью, все у них внутри задрожало так,
что они не сразу  разглядели  -  тоненькая  стрелка  цвета  красного  дерева
промелькнула мимо судейской трибуны, только на голову впереди, и все же, все
же Мисс Люси,  их  милая,  прелестная  Мисс  Люси,  лошадка  дяди  Габриэла,
выиграла, выиграла! Они прыгали, хлопали в ладоши, шляпы свалились за  спину
и держались только на резинках, волосы растрепались. Хриплая  медь  оркестра
взорвалась оглушительным  "Ай  да  молодка!",  а  толпа  взревела  так,  что
показалось - рушатся стены Иерихона.
     Девочки, обе как в тумане, снова сели, а отец пытался поправить на  них
шляпы,  потом  достал  носовой  платок,   мягко   сказал   Миранде:   "Ну-ка
высморкайся" - и  заодно  утер  ей  глаза.  Потом  распрямился  и  встряхнул
дочерей, выводя их из  оцепенения.  Он  улыбался,  вокруг  глаз  прорезались
веселые морщинки, и заговорил он с ними точно учтивый кавалер  со  взрослыми
молодыми особами.
     - Пойдемте засвидетельствуем наше почтение Мисс Люси, -  сказал  он.  -
Сегодня она героиня дня.

     Лошади возвращались к конюшне мокрые, в клочьях пены, будто их  мыли  с
мылом, бока ходили ходуном, ноздри раздувались. Жокеев отпустило напряжение,
они сидели сгорбясь, только чуть покачивались в такт  шагу  лошади,  и  лица
спокойные. Миранда мысленно отметила  это  на  будущее  -  значит,  вот  как
возвращаешься  после  скачек,  непринужденный  и  невозмутимый,  все  равно,
победил ты или потерпел поражение. Мисс Люси вернулась последней, и те,  кто
ставил на нее и выиграл - всего-то горсточка,  -  стали  аплодировать  ей  и
криками приветствовали жокея. Он улыбнулся и приподнял хлыст, взгляд  его  и
сморщенное, темное от загара лицо оставались бесстрастны.  У  Мисс  Люси  из
ноздрей шла кровь, две густые красные струйки запеклись на верхней губе и на
нижней - такой круглой, бархатистой, Миранде  казалось,  нет  на  свете  губ
милее. Взгляд у лошади был дикий,  колени  дрожали,  при  каждом  вдохе  она
всхрапывала.
     Миранда стояла и смотрела во все глаза. Сердце ее сжалось: так вот  еще
как побеждают;  вот  что  значило  для  Мисс  Люси  победить.  И  мгновенно,
бесповоротно ее сердце отвергло такую победу, Миранда и сама не знала, когда
это случилось, но она уже ненавидела эту победу, и ей было стыдно,  что  она
визжала и плакала от радости, когда  Мисс  Люси  на  голову  впереди  других
промчалась мимо судейской трибуны, а из бархатистых ноздрей струилась  кровь
и  сердце  чуть  не  разорвалось.  Девочка  почувствовала   себя   бездушной
пустышкой, ей стало тошно, и она так стиснула отцовские пальцы,  что  он  не
без досады высвободил руку со словами:
     - Что это с тобой? Изволь успокоиться.
     Дядя Габриэл стоял и ждал их, он был совершенно пьян. Он последил,  как
кобылку ввели в денник, потом прислонился к изгороди и, ничуть не стесняясь,
всхлипнул.
     - У нее идет кровь носом, Гарри, - сказал он. - Еще со вчерашнего  дня.
Мы-то думали, что привели ее в форму. А все-таки она пришла первой. Отважное
сердце. Я пущу ее на племя, Гарри. Такой отваге цены нет. - Слезы бежали  по
его багровым щекам и терялись в растрепанных  усах.  -  Если  с  ней  теперь
что-нибудь стрясется, я всажу себе пулю в лоб. Она  моя  последняя  надежда.
Она спасла мне жизнь. У меня была такая полоса, - простонал он, утирая  лицо
огромным носовым платком, - уж так мне  везло,  что  хоть  бейся  головой  о
стену. О господи, Гарри, пойдем куда-нибудь выпьем.
     - Сначала я должен отвезти детей обратно в школу, - сказал отец и  взял
Марию и Миранду за руки.
     - Нет-нет, не уходи, - взмолился дядя Габриэл. - Подожди здесь минутку,
я только поговорю с ветеринаром, взгляну на Мисс Люси и сейчас  же  вернусь.
Ради всего святого, не уходи, Гарри. Мне надо с тобой потолковать.
     Мария и Миранда смотрели, как он тяжелой, неверной походкой идет прочь,
и думали - это впервые они  видят  знакомого  человека  пьяным.  Раньше  они
видели картинки, читали и слышали,  как  выглядят  пьяные,  и  сразу  узнали
приметы. Миранда решила, что это во многих отношениях очень важная минута.
     - Дядя Габриэл пьяница, правда? - не без гордости спросила она отца.
     - Ш-ш, не говори глупостей, не то я никогда больше тебя сюда не возьму.
     Отец сурово сдвинул брови. Казалось, он  и  встревожен,  и  огорчен,  а
главное,  растерян.  Девочки  чопорно  застыли,  оскорбленные  такой   явной
несправедливостью. Отняли руки, отошли от отца и стали рядом, замкнувшись  в
холодном молчании. Отец ничего и не заметил, стоял и смотрел в  ту  сторону,
где скрылся дядя Габриэл. Немного спустя тот вернулся, все еще вытирая  лицо
платком, будто паутину снимал; свой большой черный цилиндр он держал в руке.
Подойдя ближе, он помахал брату и крикнул весело:
     - Она  поправится,  Гарри.  Кровь  больше  не  идет.  То-то  мисс  Хани
обрадуется. Идем, Гарри, едем все ко мне и порадуем мисс Хани. Она заслужила
добрую весть.
     - Лучше я сначала отвезу девочек в школу, а потом поедем к тебе.
     - Нет-нет, - растроганно сказал дядя Габриэл, - пускай она поглядит  на
твоих дочек. Она будет в восторге, Гарри. Возьмем их с собой.
     - Нас повезут смотреть еще одну лошадку?  -  шепотом  на  ухо  спросила
Миранда сестру.
     - Глупая, - сказала Мария. - Это вторая жена дяди Габриэла.
     - Давай возьмем извозчика, Гарри, и повезем твоих малышек к мисс  Хани,
- сказал дядя Габриэл. - Развеселим ее. Обе вместе они очень похожи на  Эми,
право слово. Пускай мисс Хани на них поглядит. Она всегда любила нашу семью,
Гарри, хотя, по правде сказать, не такая она  женщина,  чтоб  выражать  свои
чувства.
     Мария и Миранда сели лицом к кучеру, а дядя Габриэл втиснулся напротив,
рядом с их отцом. От его дыхания сразу запахло кислым и душным.  С  виду  он
был жалкий, несчастный. Галстук повязан криво, рубашка мятая.
     - Вы сейчас познакомитесь со второй женой  дяди  Габриэла,  девочки,  -
сказал отец, будто до сих пор они  ничего  не  слыхали,  потом  обратился  к
Габриэлу: - А как она теперь, твоя жена? Я ее, наверно, уже лет двадцать  не
видел.
     - По правде сказать, она все хмурится, - сказал дядя Габриэл. - Она уже
много лет все хмурится, и никак ее не развеселишь. Если помнишь, Гарри,  она
всегда была равнодушна к лошадям, уже сколько мы женаты, а она  и  трех  раз
даже близко к ипподрому не подошла. Как вспомню, Эми ни за что на  свете  не
пропустила бы скачки... Хани ни капельки не похожа на  Эми,  совсем  другого
сорта женщина. На свой  лад  превосходная  женщина,  Гарри,  но  не  выносит
никаких перемен и переездов и только и живет что нашим мальчиком.
     - А где сейчас Гейб? - спросил отец.
     - Кончает колледж, - ответил дядя Габриэл. - Он умница, но весь в мать,
прямо до жути. Прямо до жути. - Это прозвучало очень печально.  -  Ей  тошно
жить с ним врозь. Одного ей хочется - сидеть в том  же  городе,  где  он,  и
ждать, пока он не закончит ученье.  Ну,  мне,  конечно,  жалко,  что  нельзя
сделать, как ей  хочется,  но  боже  милостивый...  А  та  последняя  полоса
невезенья чуть ее не доконала. Надеюсь, ты сумеешь немного  ее  развеселить,
Гарри, ей это вот как нужно.
     Девочки смотрели по сторонам, улицы, по которым они ехали,  становились
все скучней, бесцветней и уже, а белые прохожие на них выглядели  все  более
убого, наконец их сменили разряженные негры, а потом и убого одетые негры, и
долго спустя коляска остановилась на Елисейских полях перед унылой маленькой
гостиницей. Отец помог девочкам сойти, велел извозчику ждать, и они пошли за
дядей Габриэлом через грязный, пахнущий сыростью внутренний двор и дальше  в
длинный, освещенный газовыми рожками ужасно вонючий  коридор  -  Миранда  не
могла разобрать, чем там пахнет, но даже во рту стало горько, - и  поднялись
по длинной лестнице, дорожка на ней была истерта до дыр.  Дядя  Габриэл  без
предупреждения распахнул какую-то дверь.
     - Входите, - сказал он, - вот мы и дома.
     Со скрипучего кресла-качалки порывисто встала высокая бледная женщина с
тусклыми соломенного цвета волосами и красными веками. На ней была блузка  в
белую и синюю полоску и черная юбка из какой-то жесткой  блестящей  материи,
все строгое, чопорное. При виде посетителей она  подняла  большие  узловатые
руки, проверяя, аккуратны ли волосы, гладко зачесанные со лба и уложенные  a
la pompadour.
     - Хани, - оживленно, наигранно весело заговорил дядя Габриэл, - угадай,
кто к тебе пришел! - И он неуклюже обнял жену.  Она  в  упор  посмотрела  на
вошедших, выражение ее лица не изменилось. - Это Гарри, брат  Эми,  ты  ведь
его помнишь?
     - Да, конечно, - она протянула руку дощечкой. - Конечно, я  вас  помню,
Гарри. Однако она не улыбнулась.
     - А это Эмины племяшки.
     Дядя Габриэл подвел к ней девочек. Мисс Хани  взялась  за  нерешительно
протянутые руки и мигом их выпустила.
     - Мы принесли тебе добрые вести,  -  продолжал  дядя  Габриэл,  пытаясь
разрядить неловкое молчание. - Мисс Люси нынче разогналась и показала  себя,
Хани. Выше голову, старушка, мы опять разбогатели.
     Мисс Хани обратила к гостям длинную тоскливую физиономию.
     - Садитесь, - вымолвила она с тяжелым вздохом, села сама и показала  им
на разномастные шаткие стулья. В комнате стояла еще широкая,  вся  в  буграх
кровать, застланная сероватым покрывалом - когда-то  оно  было  белое,  -  и
умывальник под мраморной  доской;  на  двух  окошках  натянуты  на  тесемках
дешевые кружевные занавески, тоже сероватые;  в  небольшой  изразцовой  печи
отверстие для дымохода, у стены  небрежно  приткнуты  два  чемодана,  словно
кто-то сюда только что въехал или с минуты  на  минуту  отсюда  выедет.  Все
убого, тускло, аккуратно и голо, ни единой мелочи не на месте.
     - Завтра же мы переезжаем в Сент-Чарлз, - сообщил дядя Габриэл сразу  и
жене и Гарри. - Собери свои лучшие платья, Хани, худая пора миновала.
     Мисс Хани поджала губы, скрестила руки на груди,  слегка  откинулась  в
качалке.
     - Мне уже приходилось жить в Сент-Чарлзе и приходилось жить здесь, и уж
больше я с места не двинусь, благодарю покорно, - сухо, с  нажимом  ответила
она. - Чем возвращаться сюда через три месяца, предпочитаю остаться.  Я  уже
привыкла, здесь я дома, - договорила она, бросив беглый взгляд на  Гарри;  в
блеклых глазах ее вспыхнул недобрый огонек, она так плотно сжала  губы,  что
их обвело белой чертой.
     Девочкам было до отчаяния  неловко,  они  старательно  отводили  глаза.
Бабушка уверяла, что не видывала на своем веку  детей,  которым  так  трудно
что-либо втолковать, как дочкам Гарри; однако один урок, хоть и  преподанный
косвенно, они усвоили прочно: приличные люди не ссорятся перед посторонними.
Семейные ссоры священны,  их  ведут  скрытно,  яростным  свистящим  шепотом,
придушенным отрывистым бормотаньем, негромко ворча. А если уж вопят и топают
ногами, так непременно за наглухо закрытыми дверями и  окнами.  Вторая  жена
дяди Габриэла взбешена, того и гляди набросится на  него,  а  он  сидит  как
собака, на которую замахиваются плетью.
     "Она ненавидит и презирает всех нас, и притом боится, вдруг мы этого не
поймем, - холодно подумала Миранда. - Напрасно беспокоится, мы это с  первой
минуты поняли". Хоть бы скорей отсюда уйти, но отец не  двигается  с  места,
хотя лицо у него стало такое - есть  на  что  посмотреть.  Видно,  никак  не
придумает, что бы сказать приятное. Мария, сама не зная почему,  чувствовала
себя виноватой и наскоро соображала про себя: "Да ведь она вторая жена  дяди
Габриэла, только и всего, а дядя Габриэл  был  раньше  женат  на  тете  Эми,
только и всего, так, слава богу, никакая она нам не  родня".  И  Мария  села
свободнее, стиснутые руки разжались, спокойно легли на колени:  конечно  же,
через несколько минут мы все трое отсюда уйдем и никогда больше не вернемся.
     А потом отец сказал:
     - Не будем вас задерживать, мы  только  на  минутку  заглянули.  Хотели
посмотреть, как вы живете.
     Мисс Хани  не  ответила,  только  чуть  развела  ладони,  будто  хотела
сказать: ну вот и посмотрели, как я живу, а дальше что?
     - Я должен отвезти девочек обратно в школу, - прибавил отец.
     И дядя Габриэл сказал очень глупо:
     - Как по-твоему, Хани, похожи они  немножко  на  Эми?  Особенно  Мария,
особенно есть сходство в глазах, как по-твоему, Гарри?
     Отец быстро глянул на Марию, потом на Миранду.
     - Трудно сказать... - Девочки поняли, что теперь он уж вовсе  смущен  и
растерян. Он повернулся к мисс Хани: - Я столько лет не видел Габриэла... мы
думали немного поговорить, вспомнить старые времена. Знаете, как это бывает.
     - Да, знаю, - ответила мисс Хани, слегка покачиваясь в кремле, и это ее
знание сверкало мертвенным огнем такой неистощимой ненависти и  горечи,  что
казалось, сейчас она, худая, долговязая, в ярости взовьется с качалки.  -  Я
знаю, - повторила она и уставилась в пол. Губы  ее  дрогнули,  потом  плотно
сжались. Настала гнетущая тишина, ее нарушил отец  -  он  поднялся.  Девочки
сразу тоже встали, они с трудом сдержались, чтобы не кинуться со всех ног  к
двери.
     - Я должен их отвезти, - повторил отец.  -  Хватит  с  них  на  сегодня
впечатлений. Они ставили на Мисс Люси и выиграли  по  сто  долларов  каждая.
Очень хороши были скачки, - докончил он, совсем расстроенный, он явно  никак
не мог выпутаться из неловкого положения. - Ведь правда, Габриэл?
     - Великолепные скачки, - с убитым  видом  подтвердил  дядя  Габриэл.  -
Великолепные.
     Мисс Хани поднялась и шагнула к двери.
     - Вы что же, в самом деле  возите  их  на  скачки?  -  спросила  она  и
прищурилась на девочек, будто на каких-то мерзких насекомых (так  подумалось
Марии).
     - Да, когда они заслуживают небольшого развлечения,_ сказал отец словно
бы непринужденно, но при этом нахмурился.
     - Я предпочла бы, да, я бы предпочла, чтобы мой сын упал мертвым к моим
ногам, чем болтался бы у ипподрома,_ отчеканила мисс Хани.
     Несколько минут они не могли опомниться, но  наконец  все  позади,  они
спускаются по лестнице, проходят внутренним двором, дядя  Габриэл  провожает
их до извозчика. Он осунулся, лицо увядшее, словно плоть сползла  с  костей,
веки опухли и посинели.
     - До свиданья, Гарри, - говорит он совсем трезво. - Долго ты  пробудешь
в городе?
     - Завтра уезжаю, - отвечает Гарри. - У меня тут было одно дело, да  еще
вот девочек навещал.
     - Что ж, - говорит дядя Габриэл, - может, я  вскорости  попаду  в  ваши
края. До свиданья, детки, - и он огромными теплыми  лапищами  пожимает  руки
Миранде и Марии. - Славные у тебя девочки, Гарри. Я рад, что вы поставили на
Мисс Люси и выиграли, - ласково говорит он им. - Только не потратьте  деньги
на ерунду. Ну, до скорого, Гарри.
     Коляска, подскакивая на выбоинах,  покатила  прочь,  а  он  все  стоял,
толстый, обмякший, и прощально махал им вслед.
     Мария сняла шляпу, положила на колени.
     - О господи, - сказала она самым взрослым своим тоном, -  как  я  рада,
что с этим покончено.
     - Нет, я хочу  знать,  дядя  Габриэл  и  правда  настоящий  пьяница?  -
осведомилась Миранда.
     -  Помолчите,  -  сердито  оборвал  отец.  -  У  меня  изжога.  Девочки
почтительно присмирели, точно перед  памятником  какой-нибудь  знаменитости.
Когда у отца изжога, надо быть тише  воды,  ниже  травы.  Экипаж,  громыхая,
покатил дальше, выехал на чистые, веселые улицы, где  в  ранних  февральских
сумерках уже зажигались фонари, мимо сияющих витрин,  по  гладким  мостовым,
дальше и дальше, мимо красивых старых домов, окруженных садами, все  дальше,
дальше, к темным монастырским стенам, над  которыми  нависали  густые  кроны
больших деревьев. Миранду так одолели раздумья, что она совсем  забылась  и,
по своему обыкновению, неосторожно ляпнула:
     - Все-таки я решила, не буду я жокеем.
     Как всегда, она чуть с досады не прикусила язык, но, как  всегда,  было
уже поздно.
     Отец повеселел и понимающе подмигнул Миранде, будто  услышанное  совсем
для него не новость.
     - Так-так, - сказал  он.  -  Значит,  в  жокеи  ты  не  пойдешь!  Очень
благоразумное решение. Я думаю, ей надо бы стать укротительницей львов,  как
по-твоему, Мария? Такое милое, чисто женское занятие.
     Тут  Мария  вдруг  переметнулась  на  сторону  отца,  с  высоты   своих
четырнадцати лет она вместе с ним начала смеяться над  сестрой,  но  Миранда
мигом нашлась и тоже засмеялась над собой. Так лучше. Посмеялись все  втроем
- какое облегчение!
     - А где мои сто долларов? - озабоченно спросила Мария.
     - Положим их на текущий счет в банке, - сказал отец.  -  И  твои  тоже,
Миранда. Будет вам запас на крайний случай.
     - Только не надо на них покупать мне чулки, - сказала Миранда, ее давно
не отпускала досада от того, как бабушка распорядилась деньгами, подаренными
Миранде на рождество. - У меня уже столько чулок, за целый год не сносить.
     - Мне хочется купить скаковую лошадь, - сказала Мария, - но ведь  этого
не хватит. - Она приуныла, не так уж велико это богатство. Сказала капризно:
- Что особенного можно купить на сто долларов?
     - Ровно ничего, - сказал отец. - Сто долларов  просто  деньги,  которые
кладут на текущий счет.
     И Марии с Мирандой стало нелюбопытно. Ну, было дело,  выиграли  они  по
сто долларов на скачках. Это уже далекое прошлое. Они  принялись  болтать  о
другом.
     Послушница выглянула из-за решетки и, потянув длинный шнур, отворила им
дверь; Мария с Мирандой молча вступили в хорошо  знакомый  мир  натертых  до
блеска голых полов и  здоровой  пресной  пищи,  умыванья  холодной  водой  и
обязательных молитв  в  назначенные  часы;  в  мир  бедности,  целомудрия  и
смирения,  раннего  укладыванья  в  постель  и  раннего  вставания,  строгих
мелочных правил и мелких сплетен. На  лицах  девочек  выразилась  покорность
судьбе они подставили отцу щеки для поцелуя.
     - Будьте умницами, - сказал он странно серьезно, почти беспомощно,  как
всегда, когда он с ними  прощался.  -  Да  смотрите  пишите  своему  папочке
славные длинные письма.
     Он быстро, крепко обнял их - одну, потом другую. И ушел,  и  послушница
затворила за ним дверь.
     Мария и Миранда поднялись в спальню? надо вымыть перед  ужином  лицо  и
руки и пригладить волосы. Миранда порядком проголодалась.
     - Мы так ничего и не ели, - проворчала  она.  -  Хоть  бы  шоколадку  с
орехами погрызть. Бессовестные. Хоть бы дали по двадцать пять центов, купить
чего-нибудь.
     - Ни крошки, - подтвердила Мария. - Даже десяти центов не дали.
     Она налила в таз холодной воды и закатала рукава.  Вошла  еще  девочка,
примерно ее ровесница, и направилась к умывальнику возле другой кровати.
     - Где вы были? - спросила она сестер. - Весело провели время?
     - Ездили с отцом на скачки, - ответила Мария, намыливая руки.
     - Лошадь нашего дяди пришла первой, - сказала Миранда.
     - Да ну, - неопределенно отозвалась та девочка.  -  Наверно,  это  было
замечательно.
     Мария  взглянула  на  сестру,  Миранда  тоже  закатывала  рукава.   Она
старалась почувствовать себя мученицей, но ничего не получилось.
     - Заточены еще на неделю, - сказала она, и глаза ее весело блеснули над
краем полотенца.





     Миранда шла за проводником по душному коридору  спального  вагона,  где
почти  все  полки  были  опущены  и  пыльные  зеленые  занавески   аккуратно
пристегнуты, к месту в дальнем конце.
     _ Постель, она постланная, мисс, разом уснете, - сказал негр-проводник.
     - А я еще хочу так посидеть, -  возразила  Миранда.  Соседка  по  купе,
старая и очень тощая, с откровенным неодобрением уставилась на  нее  злющими
черными глазами. Из-под верхней губы у этой старой дамы торчали два огромных
зуба, а подбородок отсутствовал,  однако  характер  был  явно  волевой.  Она
сидела, укрываясь за своими чемоданами и прочим багажом как за  баррикадами,
и злобно глянула на  проводника,  когда  он  сдвинул  что-то  из  ее  вещей,
освобождая место для новой пассажирки. Миранда села.
     - Вы разрешите? - машинально сказала она.
     - Как не разрешить! - сказала старуха (хотя от  нее  исходила  какая-то
ершистая, суматошная живость, она выглядела именно старухой. При  каждом  ее
движении нижние юбки из жесткой тафты скрипели, как  несмазанные  петли).  -
Разрешаю, сделайте одолжение, слезьте с моей шляпы!
     Миранда  в  испуге  вскочила  и  подала  старой  даме  помятое   черное
сооружение, сплетенное из конского волоса и искалеченных белых маков.
     - Извините ради бога, - заикалась она; ее с детства приучили относиться
к свирепым старым дамам почтительно, а эта, похоже,  способна  тут  же,  сию
минуту ее отшлепать. - Я и думать не думала, что это ваша шляпа.
     - А вы думали, чья еще она может быть? - осведомилась старуха,  оскалив
зубы, и завертела шляпу на пальце стараясь ее расправить.
     - Я вообще не поняла,  что  это  шляпа,  -  сказала  Миранда;  она  еле
сдерживалась, вот-вот расхохочется.
     - Ax, вы не поняли, что это шляпа?  Где  ваши  глаза  деточка?  -  И  в
доказательство, что сие за предмет и для чего  предназначен,  старуха  лихо,
набекрень, напялила его на голову, однако на шляпу это  все  равно  било  не
очень-то похоже. - Ну, теперь видите?
     - Да, конечно,  -  промолвила  Миранда  кротко:  может  быть,  кротость
обезоружит соседку.
     И осмелилась снова  сесть,  осторожно  оглядев  сперва  оставленный  ей
уголок дивана.
     - Ну-ну, - сказала старуха, - позовем проводника, пускай расчистит  тут
немного места.
     И тощим острым пальцем ткнула в кнопку звонка.  Последовала  торопливая
перетасовка багажа, причем  обе  пассажирки  стояли  в  коридоре  и  старуха
отдавала негру самые нелепые распоряжения, а он, с философским терпением  их
выслушивая, расставлял ее вещи так,  как  считал  нужным.  Потом  обе  снова
уселись и старая дама спросила властно и снисходительно:
     - Так как же вас зовут, деточка?
     Услышав ответ, она прищурилась, достала очки, привычно насадила  их  на
свой огромный нос и стала пристально разглядывать попутчицу.
     - Будь я прежде в очках, я бы сразу поняла, - сказала она на  удивленье
изменившимся тоном.  -  Я  твоя  родственница  Ева  Паррингтон.  Дочь  Молли
Паррингтон, помнишь ее?  Я  тебя  знала  маленькой.  Ты  была  очень  бойкая
девчурка, - прибавила она словно бы в утешение Миранде, и очень своевольная.
Когда я в последний раз про тебя слышала, ты собиралась  стать  циркачкой  и
ходить по проволоке. Сразу и на скрипке играть, и ходить по проволоке.
     -  Наверно,  я  видела  какое-нибудь  такое  представление,  -  сказала
Миранда. - Сама  я  не  могла  это  изобрести.  Теперь  я  хотела  бы  стать
авиатором!
     Кузина Ева поглощена была другими мыслями.
     - Я ездила на балы с твоим отцом и во время каникул бывала  на  больших
приемах в доме твоей бабушки задолго до твоего рождения, -  сказала  она.  -
Да, что и говорить, давно это было.
     В  памяти  Миранды  разом  встрепенулось  многое.  Тетя  Эми  грозилась
остаться старой девой вроде Евы. Ох, Ева, беда с ней, у нее нет  подбородка.
Ева уже ни на что не надеется,  пошла  в  учительницы,  преподает  латынь  в
женской семинарии. Спаси господи Еву, она теперь ратует за право голоса  для
женщин. Вот что мило  в  дочери-уродине  -  она  не  способна  сделать  меня
бабушкой... "Мало толку для вас вышло от всех этих балов и приемов,  дорогая
кузина Ева", - подумалось Миранде.
     - Мало толку для меня вышло от всех этих балов да  приемов,  -  сказала
кузина Ева, будто прочитав мысли Миранды, и у той на мгновенье  даже  голова
закружилась от страха: неужели она думала вслух? - По крайней мере, цели они
не достигли, замуж я так и не вышла. Но все равно  мне  там  бывало  весело.
Хоть я и не была красавицей, а удовольствие получала. Так, значит, ты  дочка
Гарри, а я сразу начала с тобой ссориться. Ведь ты меня помнишь, правда?
     - Помню, - сказала Миранда и подумала: хоть кузина Ева уже  десять  лет
назад была старой девой, сейчас ей не может быть больше пятидесяти, а на вид
она уж до того увядшая, усталая, какая-то  изголодавшаяся,  щеки  ввалились,
какая-то уж до того старая... Миранда посмотрела на Еву  через  бездну,  что
отделяла  кузину  от  ее,  Мирандиной,  юности,  и  сжалась  от   леденящего
предчувствия: неужели и я когда-нибудь  стану  такая?  А  вслух  сказала:  -
Помню, вы читали мне  по-латыни  и  говорили  не  думать  о  смысле,  просто
усвоить, как это звучит, и потом будет легче учиться.
     - Да, так я и говорила, - обрадовалась кузина Ева. - Так я и  говорила.
А ты случайно не помнишь, когда-то у меня  было  красивое  бархатное  платье
сапфирового цвета, с треном?
     - Нет, платья такого не помню, - сказала Миранда.
     - Это было старое платье моей  матери,  только  перешитое  на  меня,  и
совсем оно мне не шло, но это одно-единственное хорошее платье  за  всю  мою
жизнь, и я его помню как будто это было вчера. Синее никогда не было  мне  к
лицу.
     Она вздохнула с горьким смешком. Смешок был мимолетный, а горечь явно -
постоянное состояние ее духа.
     Миранда попыталась выразить сочувственное понимание.
     - Я знаю, - сказала она. - Для меня перешивали платья Марии, на мне они
всегда сидели не так, как надо. Это было ужасно.
     -  Ну-с,  -  по  тону  кузины  Евы  ясно  было,  что  ее  разочарования
единственны в своем роде и ни с чьими больше не  сравнятся,  -  а  как  твой
отец? Он всегда мне нравился. На редкость был красивый  молодой  человек.  И
хвастун, как все  в  его  семействе.  Ездил  только  на  самолучших  дорогих
лошадях, я всегда говорила - он гарцует, а сам любуется собственной тенью. Я
всегда на людях так говорила, и он меня за это терпеть не мог. Я  ничуть  не
сомневалась, что он меня терпеть не  может.  -  Нотка  самодовольства  лучше
всяких слов давала понять, что у кузины Евы имелся  свой  способ  привлекать
внимание и увлекать слушателей. - Но ты мне не  ответила,  как  же  поживает
твой отец, милочка?
     - Я уже почти год его не видела, - сказала Миранда и, прежде чем кузина
Ева пустилась в дальнейшие разглагольствования,  поспешно  продолжала:  -  Я
сейчас еду домой на похороны дяди Габриэла;  знаете,  дядя  Габриэл  умер  в
Лексингтоне, но его оттуда перевезли и похоронят рядом с тетей Эми.
     - Так вот почему мы встретились. Да, Габриэл наконец допился до смерти.
Я тоже еду на эти похороны. Я не  бывала  дома  с  тех  пор,  как  приезжала
хоронить маму, это значит, постой-ка, ну да, в июле будет девять лет. А  вот
на похороны Габриэла еду. Такой случай  пропустить  нельзя.  Бедняга,  ну  и
жизнь у него была. Скоро уже их никого в живых не останется.
     - Остаемся мы,  кузина  Ева,  -  сказала  Миранда,  имея  в  виду  свое
поколение, молодежь.
     Кузина Ева только фыркнула:
     - Вы-то будете жить вечно, и  уж  вы  не  потрудитесь  ходить  на  наши
похороны.
     Похоже, это ее нимало не огорчает, просто она привыкла резать напрямик,
что думает.
     "Все-таки, наверно, из любезности надо  бы  сказать  что-нибудь  такое,
чтоб она поверила, что ее и всех стариков  будут  оплакивать,  -  размышляла
Миранда, - но... но..."
     Она улыбнулась в надежде этим выразить несогласие с нелестным  взглядом
кузины Евы на младшее поколение.
     - А насчет латыни вы были правы, кузина Ева, - прибавила она. - То, что
вы тогда мне читали вслух, и правда мне потом помогло ее учить. Я еще учусь.
И латынь тоже изучаю.
     - А почему бы и нет? - резко спросила кузина Ева  и  тут  же  прибавила
кротко: - Я рада, что ты собираешься шевелить мозгами, деточка. Не дай  себе
пропасть понапрасну. Работа мысли остается при  нас  дольше  любого  другого
увлечения, ею наслаждаешься и тогда, когда все прочее уже отнято.
     Это прозвучало так печально,  что  Миранда  похолодела.  А  кузина  Ева
продолжала:
     - В мое время в наших краях царили уж  до  того  провинциальные  нравы,
женщина просто не смела мыслить и поступать самостоятельно. Отчасти так было
во всем мире, но у нас, думаю, хуже всего. Ты, наверно, знаешь, я воевала за
право голоса для женщин, и меня тогда чуть не изгнали  из  общества...  меня
уволили, не дали больше преподавать в семинарии, но все равно  я  рада,  что
воевала за наши права, и, случись начать все сызнова, поступила бы  так  же.
Вы, молодежь, этого не понимаете. Вы будете жить в лучшем мире,  потому  что
мы для вас постарались.
     Миранде кое-что было известно о деятельности кузины Евы. И она  сказала
от души:
     - По-моему, вы очень храбрая,  и  я  рада,  что  вы  так  поступали.  Я
восхищаюсь вашим мужеством. Кузина Ева с досадой отмахнулась от похвалы:
     - Пойми, мы вовсе не геройствовали напоказ.  Всякий  дурак  может  быть
храбрым. Мы добивались того, что считали справедливым, и оказалось, что  для
этого нужно немало мужества. Только и всего. Я совсем не жаждала  попасть  в
тюрьму, но меня сажали три раза, и, если понадобится, я еще трижды три  раза
сяду. Мы пока не получили права голоса, но мы его получим.
     Миранда не осмелилась ответить, но подумала:  наверняка  женщины  очень
скоро  станут  голосовать,  если  только  с  кузиной   Евой   не   стрясется
какая-нибудь непоправимая беда. Что-то в ее повадке не оставляет сомнений  -
в таких делах на нее  вполне  можно  положиться.  Миранда  загорелась  было:
может, и ей присоединиться к борьбе, в  такой  героической  борьбе  стоит  и
пострадать, - правда, кое-что расхолаживает, после кузины Евы подвига уже не
совершить, пальма первенства остается за нею.
     Несколько минут обе молчали, кузина Ева рылась в сумочке, извлекала  из
нее всякую всячину: мятные леденцы, глазные  капли,  игольник,  три  носовых
платка, пузырек с духами "Фиалка", две  пуговицы  -  белую  и  черную  -  и,
наконец, порошки от головной боли.
     - Принеси мне стакан воды, деточка, - попросила она  Миранду.  Высыпала
порошок на язык, запила водой и сунула в рот сразу  два  мятных  леденца.  -
Так, значит, Габриэла похоронят возле Эми, -  сказала  она  немного  погодя,
словно, когда отпустила головная боль, мысли ее приняли новое направление. -
То-то было бы приятно бедняжке мисс Хани, знай она об  этом.  Двадцать  пять
лет кряду она только и слышала что про Эми, а теперь должна  лежать  одна  в
могиле в Лексингтоне, а Габриэл улизнул в Техас  и  опять  укладывается  под
боком у Эми. Это была совсем особенная неверность всю жизнь, а теперь  венец
всему - вечная неверность на том свете. Постыдился бы.
     - Тетю Эми он любил, - сказала Миранда. - По крайней мере, она была его
первая любовь.
     И подумала: а какой была мисс Хани прежде, чем потянулись  долгие  годы
ее маеты с дядей Габриэлом?
     - Ох уж эта Эми! - Глаза кузины Евы сверкнули. -  Твоя  тетя  Эми  была
чертовка, сущее наказание, а все равно я ее любила.  Я  за  нее  вступалась,
когда ее репутация гроша ломаного не стоила, -  старуха  щелкнула  пальцами,
точно кастаньетами. - Бывало, она мне говорит так весело, ласково:  "Смотри,
Ева, когда мальчики приглашают тебя танцевать, не рассуждай о  праве  голоса
для женщин. И не декламируй им латинскую поэзию, она им и в школе надоела до
смерти. Танцуй, Ева, и помалкивай". Говорит, а у самой в глазах чертики.  "И
держи голову выше, докажи, что у тебя есть воля,  хоть  и  нет  подбородка".
Понимаешь, подбородок - мае уязвимое место. "Гляди в оба, не  то  не  бывать
тебе замужем". Скажет так, расхохочется и летит прочь, а до чего долеталась?
- жестко спросила кузина Ева и колючими глазками словно пригвоздила  Миранду
к горькой истине: - До позора и смерти, вот чем кончилось.
     - Она просто шутила, кузина Ева, - простодушно сказала Миранда, - и  ее
все любили.
     - Далеко не все, - с торжеством возразила Ева. - У нее хватало  врагов.
Если она о них знала, так не подавала виду. Вели ее это и задевало,  она  ни
словечком не обмолвилась. С ней невозможно было поссориться.  Она  со  всеми
была слаще меда. Со всеми, - подчеркнула Ева, - вот  в  чем  беда.  Она  всю
жизнь прожила балованной, всеобщей любимицей, делала что  хотела,  а  другие
изволь из-за нее мучиться и расплачиваться за  ее  грехи.  Ни  минуты  я  не
верила, - кузина Ева наклонилась к  Миранде,  жарко  дыша  ей  прямо  в  ухо
запахом своих излюбленных мятных леденцов, - не верила я,  что  Эми  женщина
порочная. Нет! Но разреши тебе заметить, многие так считали.  Многие  жалели
бедняжку Габриэла за то, что она обвела его вокруг пальца. Очень  многие  ни
капельки не удивились, когда услыхали, что во время медового месяца в  Новом
Орлеане Габриэл был глубоко несчастен. Ревновал. А почему бы  и  нет?  Но  я
всегда говорила таким людям - как бы Эми по видимости себя ни вела, а я верю
в  ее  добродетель.  Она  необузданная,  говорила   я,   и   нескромная,   и
бессердечная, но, ручаюсь,  она  добродетельна.  Ну,  а  кто  на  этот  счет
заблуждался, тех тоже не упрекнешь.  Сколько  лет  она  отказывала  Габриэлу
Броуксу обращалась с ним хуже некуда, а потом вдруг, чуть  не  со  смертного
одра, выскочила за него замуж... это, знаете ли, по меньшей мере странно. По
меньшей мере, - Прибавила Ева, минуту помолчав, - и "странно" это еще  очень
мягко сказано. И как-то загадочно и непонятно она умерла всего через полтора
месяца после свадьбы.
     Тут Миранда вскинулась. Эта часть семейной истории ей известна,  сейчас
она кузине Еве все растолкует:
     - Эми умерла от кровотечения из легких.  Она  болела  целых  пять  лет,
неужели вы забыли? Кузина Ева ничуть не смутилась:
     - Ха, еще бы, именно так это и преподносили. Можно сказать, версия  для
широкой публики. Да-да, я сколько раз это слыхала. А вот слыхала ли ты,  что
был такой Раймонд Как-бишь-его из Калкасье, чуть ли не  иностранец,  в  один
прекрасный вечер он уговорил Эми улизнуть с ним с танцев, и  она  сбежала  в
темноте, даже плащ не захватила, и бедному милому Гарри, твоему  папочке  (о
тебе тогда никто еще и не думал), пришлось помчаться в погоню и  пристрелить
его?
     Поток слов захлестывал с таким напором, что Миранда откачнулась.
     - Кузина Ева, неужели вы забыли - папа только стрелял в этого Раймонда.
И даже не ранил...
     - Вот это очень жаль.
     - ...и они просто вышли между танцами подышать свежим воздухом. А  дядя
Габриэл был ревнивый. И папа стрелял в того человека,  чтобы  не  дать  дяде
Габриэлу драться на дуэли из-за тети Эми. Ничего плохого в  той  истории  не
было, просто дядя Габриэл был ревнивый.
     - Бедное дитя, - сказала кузина Ева, и от жалости  ее  глаза  блеснули,
точно два кинжала, - бедное наивное дитя, ты  что  же...  ты  веришь  в  эту
сказку? Кстати, сколько тебе лет?
     - Уже исполнилось восемнадцать.
     - Если ты еще не понимаешь того, что я говорю, так поймешь позже,  -  с
важностью произнесла кузина Ева. - Знание тебе пойдет на пользу. Не  годится
смотреть на жизнь сквозь романтические розовые очки. Когда выйдешь замуж, ты
уж во всяком случае поймешь.
     - Я уже замужем. - Едва ли не впервые Миранда  почувствовала,  что  это
дает ей преимущество. - Почти год замужем. Я сбежала из школы.
     Сказала она так - и самой показалось: это неправдоподобно  и  никак  не
связано с ее, Миранды, будущим; и, однако, это важно, об этом  надо  заявить
во всеуслышание,  окружающим  почему-то  непременно  нужно,  чтобы  ты  была
замужем, а вот сама ощущаешь только безмерную усталость, словно это болезнь,
от которой, быть может, когда-нибудь все-таки излечишься.
     - Стыд и срам! - с неподдельным отвращением воскликнула кузина  Ева.  -
Будь ты моя дочка, я тебя вернула бы домой и хорошенько отшлепала.
     Миранда рассмеялась. Похоже, Ева убеждена, что таким способом можно все
на свете уладить. До чего она напыщенная и свирепая, до  чего  бестолкова  и
смешна.
     - И к вашему сведению, я сразу бы опять сбежала, - поддразнила Миранда.
- Выскочила бы из ближайшего окошка. Если сделано один  раз,  почему  бы  не
сделать и во второй?
     -  Да,  пожалуй,  -  сказала  кузина  Ева.  -  Надеюсь,  ты  вышла   за
состоятельного человека.
     - Не очень, - сказала Миранда. - В меру.
     Как будто об этом успеваешь подумать!
     Кузина Ева поправила очки и придирчиво  осмотрела  платье  Миранды,  ее
чемодан, ее кольца - свидетельства помолвки и свадьбы;  у  Евы  даже  ноздри
вздрагивали, словно она принюхивалась к запаху богатства.
     - Ну, это лучше, чем ничего, - сказала она. - Я каждый  день  благодарю
бога, что у меня есть кое-какие средства. Это  основа  основ.  Хороша  бы  я
была, не будь у меня ни гроша за душой. Что ж, теперь ты  сможешь  понемногу
помогать родным.
     Миранде вспомнилось, что она всегда слышала про Паррингтонов.  Отчаянно
жадны до денег, ничего, кроме  денег  не  любят  и  уж  если  сколько-нибудь
заполучат, так нипочем с ними не  расстанутся.  Когда  дело  касается  денег
родственные чувства у Паррингтонов не в счет.
     - Мы-то бедны, - сказала Миранда, упрямо причисляя  себя  к  отцовскому
роду, а не к мужнину, - но брак с богатым не выход из положения, - прибавила
она с высокомерием истинной  бедности.  И  докончила  мысленно:  а  если  вы
воображаете, что это выход, милейшая кузина, вы ровно ничего не понимаете  в
нашей ветви семейства.
     - В вашей ветви семейства, - сказала кузина Ева, снова устрашая Миранду
способностью читать чужие мысли, -  никто  ничего  не  смыслит  в  житейских
делах, сущие  младенцы.  Все  на  свете  готовы  отдать  за  любовь.  -  Она
скривилась так, будто ее сейчас стошнит. - Габриэл стал бы богачом, если  бы
дед не лишил его наследства, но разве у Эми хватило ума выйти за него замуж,
чтобы он остепенился и угодил старику? Куда там! А что Габриэл мог  поделать
без денег? Видели бы вы, какую жизнь он устроил своей мисс  Хани  -  сегодня
покупает ей платье от парижского портного,  а  завтра  отдает  в  заклад  ее
серьги. Все зависело от того, как пройдут  на  скачках  его  лошади,  а  они
скакали все хуже, и Габриэл пил все больше.
     Миранда не  сказала:  я  тоже  кое-что  такое  видела.  Она  попыталась
представить себе мисс Хани  в  платье  от  парижского  портного.  А  сказала
другое:
     - Но дядя Габриэл так безумно любил тетю Эми,  не  могла  она  в  конце
концов не выйти за него, и ни при чем тут деньги.
     Кузина Ева старательно поджала губы, тотчас опять оскалилась,  подалась
к Миранде и ухватила ее за руку повыше локтя.
     - Я над одним ломаю  голову,  над  одним  без  конца  ломаю  голову,  -
зашептала  она.  -  Какая  связь  между  тем   Раймондом   из   Калкасье   и
скоропалительным браком Эми с Габриэлом, и  отчего,  отчего  она  потом  так
скоро покончила с собой? Потому что, помяни мое слово, деточка, Эми вовсе не
так уж была больна. Доктора сказали, что у нее слабые легкие,  а  она  после
этого сколько лет вела жизнь самую легкомысленную. Она  покончила  с  собой,
чтобы избежать позора, потому что ей грозило разоблачение.
     Черные глазки-бусинки сверкают; лицо кузины Евы придвинулось так близко
и такая в нем одержимость,  что  страх  берет.  "Перестаньте,  -  хотела  бы
сказать Миранда. - Не троньте покойницу. Что плохого сделала  вам  Эми?"  Но
она оробела, растерялась; рассказ кузины Евы, эти ужасы  и  мрачные  страсти
словно недобрым колдовством что-то будоражат  в  тайниках  души.  Какова  же
развязка?
     - Она была шалая, непутевая девчонка, но я к ней относилась с нежностью
до самого конца, - сказала кузина Ева. - Она каким-то образом попала в  беду
и уже не могла выпутаться, и у меня  есть  все  основания  думать,  что  она
покончила  с  собой,  наглоталась  лекарства,  которое   ей   давали   после
кровотечения. Если не так, тогда что, спрашивается, произошло?
     - Не знаю, - сказала Миранда. - Откуда мне знать? -  И  прибавила,  как
будто этим все объяснялось: - Она была очень красивая. Очень  красивая,  все
так говорят.
     - Не все, - решительно возразила кузина Ева и покачала головой. - Вот я
никогда так не считала. С ней уж чересчур носились. Эми была недурна,  но  с
чего они взяли, что она красивая? Не понимаю. В юности она  была  тощенькая,
потом, на мой взгляд, слишком располнела, а  в  последний  год  опять  стала
совсем тощая. Но она вечно выставлялась напоказ, вот люди и глазели на  нее.
Верхом она ездила слишком лихо, танцевала слишком  бойко,  говорила  слишком
много, не заметить ее мог бы только слепой, глухой, и притом тупица.  Не  то
чтобы она была криклива и  вульгарна,  нет,  но  она  вела  себя  че-рес-чур
вольно.
     Кузина Ева умолкла. Перевела дух и сунула в рот мятный леденец. Миранде
представилось - вот кузина Ева ораторствует с трибуны  и  время  от  времени
делает передышку ради мятного леденца. Но почему она так ненавидит Эми, ведь
Эми умерла, а она жива? Жить - неужели этого мало?
     - И в болезни ее тоже не было ничего романтичного, -  опять  заговорила
кузина Ева. - Хотя послушать их, так она увяла, точно лилия. А  она  харкала
кровью - хороша  романтика!  Заставили  бы  ее  как  следует  поберечься  да
потолковей ухаживали бы, когда болела, так она, может, и по сей день была бы
жива. Но нет, куда там. Лежит, бывало, на диване, кутается в нарядные  шали,
кругом полно цветов, хочет - ест что попало, а не хочет  -  ничего  не  ест,
после кровохарканья поднимется и скачет верхом или мчится на танцы, спит при
закрытых окнах; и вечно толкутся гости, с утра до ночи смех да разговоры,  а
Эми сидит как на выставке, не приляжет, лишь бы кудри не  помять.  Да  такая
жизнь и здорового в могилу сведет. Вот я дважды была на волоске, и оба  раза
меня по всем правилам укладывали в больницу, и я лежала, пока не выздоровею.
И я выздоравливала, - голос кузины Евы зазвучал подобно трубному гласу, -  и
опять принималась за работу.
     "Красота проходит, характер  остается",  -  шепнула  Миранде  прописная
истина. Унылая перспектива; почему сильный характер  так  уродует  человека?
Заветное желание Миранды - быть сильной, но  мыслимо  ли  на  это  решиться,
когда видишь, какую это накладывает печать?
     - У Эми был прелестный цвет лица, - говорила  меж  тем  кузина  Ева.  -
Совершенно прозрачная кожа и яркий румянец. Но это от туберкулеза,  а  разве
болезнь красива? И она сама погубила свое здоровье: когда ей хотелось  ехать
на бал, пила лимон с солью, чтобы прекратились  месячные.  На  этот  счет  у
девушек было дурацкое поверье. Воображали, будто молодой человек тронет тебя
за руку или  даже  только  посмотрит  -  и  сразу  поймет,  что  у  тебя  за
нездоровье. Да не все ли  равно?  Но  девицы  в  те  времена  были  чересчур
застенчивые и почитали мужчин весьма искушенными и мудрыми. Я-то считаю, что
мужчина никогда не поймет... нет, все это глупости.
     - По-моему, если у девушек нет средства получше, им надо бы  оставаться
дома, - заявила  Миранда,  чувствуя  себя  личностью  весьма  современной  и
умудренной опытом.
     - Они не смели. Балы да танцы - это  была  их  ярмарка,  пропустить  ее
девушке опасно, всегда найдутся  соперницы,  только  того  и  ждут,  как  бы
перехватить поклонника. Соперничество... - Кузина Ева вздернула голову,  вся
напряглась, ни  дать  ни  взять  боевой  конь  почуял  поле  битвы.  -  Вам,
теперешним, и не снится, что это  было  за  соперничество.  Как  эти  девицы
поступали друг с другом... на самую низкую подлость были способны, на  самый
низкий обман...
     Кузина Ева заломила руки.
     - Это просто эротика, - с отчаянием сказала она. - Ни о чем больше  они
не думали. Так прямо не говорилось, прикрывали всякими красивыми словами, но
это была просто-напросто эротика.  -  Она  поглядела  за  окно,  в  темноту,
увядшая щека, обращенная к Миранде, густо покраснела. И опять Ева обернулась
к спутнице. Сказала гордо: - По зову долга я выступала с любой трибуны, хоть
на улице, и, когда надо было, шла в тюрьму, и не  смотрела,  здорова  я  или
больна. Оскорбления и насмешки, толчки и пинки сыпались на меня так, будто я
богатырского здоровья. Но мы не позволяем телесным  слабостям  мешать  нашей
работе, это входит в наши убеждения. Ты понимаешь, о чем речь, - сказала она
так, словно до сих пор это было тайной.  -  Ну  вот,  Эми  поступала  смелее
других и как будто ничего даже не старалась отвоевать, но она  просто  была,
как все, одержима эротикой.  Вела  себя  так,  будто  нет  у  нее  на  свете
соперниц, прикидывалась, будто и не знает, что за штука замужество, но  меня
не проведешь. Все они ни о чем другом не думали и думать  не  хотели,  а  на
самом деле ничего не знали и  не  понимали,  и  внутри  у  них  был  тлен  и
разложение... разложение...
     Миранда поймала себя на том, что опасливо следит за  длинной  вереницей
живых трупов - изъеденные тленом женщины весело шагают к мертвецкой,  распад
плоти скрывают кружева и цветы, головы подняты, мертвые лица улыбаются...  и
она хладнокровно подумала: "Конечно, ничего подобного не было. Это такая  же
неправда, как то, что мне говорили прежде,  и  так  же  романтично".  И  она
поняла, что устала от напористой кузины Евы и хочет спать,  хочет  очутиться
дома, пускай бы уже наступило завтра, скорей бы увидеть отца и  сестру,  они
такие живые, такие надежные, они посмеются над ее веснушками и  спросят;  не
голодная ли она.
     - Моя мама была не такая, - по-детски сказала она.  -  Моя  мама  самая
обыкновенная женщина, она любила стряпать. Я видела вещи, которые она сшила.
Я читала ее дневник.
     - Твоя мама была святая, - машинально отозвалась кузина Ева.
     Миранда, возмущенная,  смолчала.  "Никакая  мама  была  не  святая",  -
хотелось ей крикнуть в лицо Еве, в  огромные,  лопатами,  передние  зубы.  А
кузина Ева меж тем набралась злости и разразилась новой речью:
     - Эми вечно мне твердила: "Выше голову, Ева, докажи, что  хоть  у  тебя
нет подбородка, но есть воля", - начала она  и  даже  затрясла  кулаками.  -
Всегда все родичи меня изводили из-за моего подбородка.  Всю  молодость  мою
отравили. Представляешь, что это  за  люди,  -  продолжала  она  с  яростью,
пожалуй чрезмерной для такого повода. - Зазывали себя воспитанными,  а  сами
отравляли жизнь Володенькой девушке  из-за  одной  некрасивой  черточки!  Ну
конечно, сама понимаешь, они просто шутили, все  просто  очень  забавлялись,
это говорилось не в обиду, нет-нет, не в обиду. Вот в чем самая  жестокость.
Вот чего я не могу простить!  -  выкрикнула  она,  так  сжимая  руки,  точно
выкручивала тряпки. - Ох уж эта семья! - Она перевела дух и села  свободнее.
- Гнуснейшее установление, его надо бы стереть с лица земли. В семье  корень
всех наших несчастий, - докончила она, напряжение отпустило ее, и лицо стало
спокойное. Однако она еще вся дрожала. Миранда взяла ее руку и  задержала  в
своей. Рука трепыхнулась и замерла, и кузина Ева сказала: -  Ты  понятия  не
имеешь, что некоторым из нас пришлось пережить, но я  хотела  тебе  показать
оборотную сторону медали. И заговорила я  тебя,  уже  поздно,  а  тебе  надо
выспаться и встать наутро свеженькой, - хмуро докончила она и  зашевелилась,
громко шурша нижними юбками.
     Миранду и правда одолела слабость, она  собралась  с  духом  и  встала.
Кузина Ева опять протянула руку и привлекла Миранду к себе:
     - Спокойной ночи, деточка. Подумать только, ты уже совсем взрослая.
     Миранда чуть поколебалась и вдруг поцеловала ее в щеку.  Черные  глазки
на мгновенье влажно блеснули, и в громком, резком голосе кузины Евы - голосе
привычного оратора - послышалась теплая нотка:
     - Завтра мы  опять  будем  дома,  предвкушаю  с  удовольствием,  а  ты?
Спокойной ночи.
     Миранда уснула, даже не успев толком раздеться. И внезапно оказалось  -
уже утро. Она еще  силилась  закрыть  чемодан,  когда  поезд  подошел  к  их
маленькой станции, и вот на перроне отец, лицо у него усталое и озабоченное,
шляпа надвинута на самые брови. Миранда постучала по оконному стеклу,  чтобы
он ее заметил, потом выбежала вон и кинулась ему на шею.
     - Ну, вот и моя большая дочка, - сказал он, будто ей все еще семь лет.
     И при этом отстранил ее, и голос прозвучал натянуто.  Отец  не  рад  ее
видеть, он никогда ей не радовался с тех  пор,  как  она  сбежала  из  дому.
Миранде никак не удавалось убедить себя, что так оно и будет; хоть и  знала,
но за время от одного приезда домой до другого не умела с этим  примириться.
Отец посмотрел поверх ее головы, сказал без удивления:
     - А, Ева, здравствуй, я рад, что кто-то тебе телеграфировал.
     Опять Миранда почувствовала, что ее  оттолкнули,  опять  уронила  руки,
вскинутые для объятия, опять глухой болью сжалось сердце.
     - Никто из моих родных за  всю  мою  жизнь  мне  не  телеграфировал,  -
сказала  Ева,  лицо  ее  теперь  обрамляла  жидкая  черная   вуаль,   видимо
сберегаемая нарочно для семейных  похорон.  -  Я  узнала  о  случившемся  от
Кези-младшей, а та узнала от Габриэла-младшего.  Гейб,  надо  полагать,  уже
приехал?
     - Кажется, все съехались, -  сказал  отец.  Миранды.  -  В  доме  полно
народу.
     - Если угодно, я остановлюсь в гостинице.
     - Да нет же, черт возьми. Я совсем не то имел  в  виду.  Ты  поедешь  с
нами, твое место у нас.
     Скид, работник, подхватил их чемоданы и  зашагал  по  каменистой  улице
поселка.
     - У нас теперь есть машина, - сказал отец. Он  взял  Миранду  за  руку,
сразу ее выпустил  и  хотел  было  поддержать  кузину  Еву  под  локоть.  Та
увернулась:
     - Благодарю, я в подпорках не нуждаюсь.
     - Господи помилуй, какая независимость! Что-то с нами будет,  когда  вы
добьетесь права голоса.
     Кузина Ева откинула с лица вуаль. И весело улыбнулась. Она любит Гарри,
всегда любила, пускай он сколько угодно ее дразнит. Она взяла его под руку:
     - Итак, для бедняжки Габриэла все кончено, а?
     - Да, теперь уже все кончено, - сказал отец Миранды. - Старики один  за
другим отправляются к праотцам. Видно, приходит черед нашего поколения, Ева?
     - Не знаю, и меня это не волнует, - небрежно ответила Ева. -  А  славно
иногда заглянуть домой, Гарри, хотя бы и на похороны. Грех радоваться,  а  я
рада.
     - Ну, Габриэл бы не обиделся, ему приятно было бы видеть тебя  веселой.
Когда мы были молоды, он  был  отчаянный  весельчак,  я  другого  такого  не
видывал. Для Габриэла вся жизнь была сплошная увеселительная прогулка.
     - Бедняга, - сказала кузина Ева.
     - Бедный наш Габриэл, - сумрачно повторил отец Миранды.
     Она шла с ним рядом и чувствовала себя чужой, но не горевала  об  этом.
Конечно, он ее не простил. А простит ли? Не угадаешь когда, но  когда-нибудь
это придет само собой, без слов, без объяснений с обеих сторон, ведь к  тому
времени ни ей, ни отцу незачем будет вспоминать,  из-за  чего  у  них  пошел
разлад и почему казалось, что это так важно. Не могут же старые  люди  вечно
злиться  оттого,  что  и  молодые  хотят  жить,  думала  она  -   воплощенье
самонадеянности, воплощенье гордости. Я буду совершать свои  ошибки,  но  не
повторять ваши, есть предел моей зависимости от вас, и вообще, с какой стати
от кого-то зависеть? За этим пределом ждет еще много всего, но надо  сделать
первый шаг - и Миранда сделала этот шаг, когда молча шла рядом со  старшими;
а они уже не кузина Ева и ее отец, ведь они забыли про нее  и  оттого  стали
просто Евой и Гарри, они так хорошо знают  друг  друга,  им  друг  с  другом
просто и легко, они равны, принадлежат к  одному  поколению,  они  по  праву
занимают свое место в мире, дожив до возраста,  к  которому  пришли  путями,
обоим хорошо знакомыми. Им незачем играть ни  роль  дочери  или  сына  перед
стариками, которым их не понять, ни роль отца или  немолодой  тетушки  перед
молодыми,  которых  не  понять  им  самим.  Они  стали  сами  собой,  взгляд
прояснился, голос звучит естественно,  незачем  взвешивать  каждое  слово  и
заботиться о том, какое производишь впечатление. А вот у меня  нет  места  в
мире, подумала Миранда. Где они, близкие мне люди, где оно, мое  время?  Она
все молчала, а в душе росла и росла досада на этих двоих - они ей чужие, они
наставляют ее, и поучают, и любят  не  по-доброму,  отказывают  ей  в  праве
смотреть на мир по-своему, требуют, чтобы жила, как они, и, однако, не умеют
сказать ей правду о  жизни,  даже  в  мелочах.  Ненавижу  их  обоих,  внятно
прозвучало в самой потаенной глубине души. Уйду от них и  стану  свободна  и
даже не вспомню их никогда.
     Она села в машине впереди, рядом с негром Скидом.
     - Садись здесь, с  нами,  -  резковато,  повелительно,  по  обыкновению
старших, распорядилась кузина Ева. - Места больше чем достаточно.
     - Нет, спасибо, - холодно, решительно ответила Миранда.  -  Мне  и  тут
хорошо. Можете не беспокоиться. Они не обратили ни малейшего внимания на  ее
тон.
     Уселись поудобнее и продолжали тот же  семейный  дружелюбный  разговор,
толковали о родных - кто умер и кто жив, о своих делах и  планах,  наперебой
вспоминали прошлое, спорили, что в какой-то мелочи память  другого  подвела,
смеялись весело, от души, - Миранда  и  не  думала,  что  они  способны  так
смеяться, перебирали какие-то давние истории и с увлечением находили  в  них
что-то новое.
     За шумом мотора  Миранда  не  могла  расслышать  эти  рассказы,  но  не
сомневалась - она давно знает их или другие такие  же.  Ей  знакомо  слишком
много таких рассказов, хочется чего-то нового, своего. Эти двое  говорят  на
языке старших, от которого она  уже  отвыкла.  Отец  сказал,  в  доме  полно
народу. Значит, полно родни, многих она, наверно, и не знает.  Попадется  ли
хоть кто-нибудь молодой, с кем бы можно поговорить, найти общий язык? Как-то
противно думать о встрече со всякими родичами. Чересчур их много, все в  ней
восстает против кровных уз. Родичи надоели до смерти. Не станет  она  больше
жить на привязи, уйдет из этого дома навсегда и  в  мужнину  семью  тоже  не
вернется. Хватит, довольно она жила, скованная  цепями  любви  и  ненависти.
Теперь уже понятно, почему она бежала отсюда  в  замужество,  -  и  понятно,
почему готова бежать от замужества, не останется она нигде и ни с  кем,  кто
помешает ей жить по-своему, по-новому, кто скажет ей "нет". Хорошо бы  никто
не занял ее прежнюю комнату, славно будет еще раз там переночевать,  сказать
"прости" уголку, где она любила спать прежде, где засыпала и  просыпалась  и
ждала, когда же наконец вырастет и начнет жить. Да что  же  такое  жизнь,  с
отчаянной серьезностью спросила себя Миранда все теми же  детскими  словами,
на которые нет ответа, и что мне с ней делать? Моя  жизнь  принадлежит  мне,
думала она яростно, ревниво, жадно, что же я с  ней  сделаю?  Сама  того  не
понимая, она задавалась этим вопросом из-за прежнего своего воспитания, ведь
ей с младенчества внушали, что жизнь - нечто осязаемое,  подобие  глины,  ее
лепишь, она обретает форму, и направление, и смысл  лишь  от  того,  как  ее
направляет,  как  трудится  над  нею  хозяин;  жить  -  значит  неустанно  и
разнообразно действовать,  всей  силой  воли  стремясь  к  некоей  цели.  Ее
сызмальства уверяли, что бывают цели хорошие и дурные и  надо  выбирать.  Но
что хорошо и что дурно? Ненавижу любовь, подумала  она,  как  будто  в  этом
заключался ответ, и любить ненавижу, и  когда  любят  меня,  тоже  ненавижу.
Взбаламученную, бунтующую душу ошеломило открытие: как же полегчало от того,
что  внезапно  рушилась  прежняя,  мучительно   тесная   клетка   искаженных
представлений и ложных понятий. Ни в чем ты  не  разбиралась,  сказала  себе
Миранда на редкость внятно, точно  старшая,  вразумляющая  кого-то  юного  и
сбитого с толку. Придется тебе все выяснить и распутать. Но ничто внутри  не
побуждало решить - теперь я поступлю вот так, стану  вот  такая,  отправлюсь
туда-то, пойду вот таким путем к такой-то цели. Есть вопросы самые  главные,
самые важные, подумала она, но кто на  них  ответит?  Никто  -  или  ответов
окажется слишком много, и ни одного верного. Что есть истина,  спросила  она
себя так настойчиво, словно до нее  никто  никогда  об  этом  не  спрашивал!
какова правда хотя бы о самом малом, самом незначительном из  всего,  в  чем
мне  надо  разобраться?  И  где  ее  искать?   Мысль   упрямо   отказывалась
возвращаться к прошлому - не к памяти о прошлом, но к легенде о нем, к чужим
воспоминаниям о прошлом, когда она только и делала, что  глядела  на  все  с
изумленным любопытством,  будто  ребенок  на  картинки,  которые  показывает
волшебный фонарь. Но ведь впереди у меня моя жизнь, мое сегодня и завтра. Не
хочу я никаких обещаний, не стану тешиться лживыми надеждами,  не  надо  мне
никакой романтики. Не  могу  больше  жить  в  их  мире,  сказала  она  себе,
прислушиваясь к голосам за спиной.  Пускай  рассказывают  свои  сказки  друг
другу. Пускай объясняют все, что было, на свой лад. Мне до этого нет дела. О
том, что такое я и моя жизнь, я уж сумею узнать правду, безмолвно  пообещала
себе, дала себе слово Миранда - воплощенье надежд, воплощенье неведения.

Last-modified: Wed, 04 Oct 2000 09:19:23 GMT

Оцените этот текст: