пившуюся толпу, которую
привело сюда любопытство. Народ не расходился и кричал "виват!" у меня под
окнами, и по моему приказанию из окон бросали в толпу дублоны. Вечером город
по собственному почину устроил иллюминацию.
Я все еще не знал, что это должно означать и за кого меня принимают. Я
послал на разведку Раскала. Ему сообщили, -- будто бы из самых достоверных
источников, -- что добрый прусский король путешествует по стране под именем
графа; рассказали, как был узнан мой адъютант, как он проговорился, выдав
себя и меня; и, наконец, как велика была всеобщая радость, когда стало
известно, что я остановлюсь в здешнем городке. Теперь жители, правда,
поняли, как опрометчиво они поступили, проявив настойчивое желание
приподнять завесу, раз я совершенно явно хочу сохранять строжайшее
инкогнито. Но я изволил гневаться столь милостиво и благосклонно, что,
конечно, не поставлю им в вину такую искреннюю любовь.
Моему повесе вся эта история представлялась очень забавной, и он тут же
постарался строгими речами еще больше укрепить добрых горожан в их
заблуждении; он пересказал мне все в очень потешной форме. Его уморительный
доклад развеселил меня, и мы оба от души посмеялись над его злой шуткой.
Признаться ли? Мне льстило, что меня, пусть по ошибке, принимают за
венценосца.
Я приказал подготовить к завтрашнему вечеру празднество под деревьями,
осенявшими своей тенью площадку перед домом, и пригласить весь город.
Благодаря таинственной силе моего кошелька, стараниям Бенделя,
изобретательности и проворству Раскала нам удалось восторжествовать над
временем. Поистине удивительно, как всего за несколько часов было устроено
столь красивое и роскошное пиршество. С каким великолепием, с каким
изобилием! Остроумно придуманное освещение было распределено с большим
искусством, и я чувствовал себя в полной безопасности. Оставалось только
похвалить моих слуг, -- ведь мне не пришлось ни о чем напоминать.
Наступил вечер. Стали собираться гости, их представляли мне. О "вашем
величестве" не было больше и речи; меня почтительно, с глубоким
благоговением именовали "господин граф". Что мне было делать? Я не возражал
против графа и с этих пор стал графом Петером. Но среди праздничной суеты
сердце мое стремилось только к одной. Было уже поздно, когда появилась она
-- венец творения, увенчанная мною алмазным венцом. Она шла, благонравно
опустив глаза, вслед за родителями и, казалось, не знала, что прекраснее ее
здесь никого нет. Мне были представлены главный лесничий, его супруга и
дочь. Для стариков у меня нашлось много комплиментов и любезностей; перед
дочерью я стоял как провинившийся школьник и не мог вымолвить ни слова.
Наконец, запинаясь, попросил я красавицу осчастливить наш праздник и занять
на нем место, подобающее той эмблеме, что украшает ее голову. Оробев, она
бросила на меня трогательный взгляд, моливший о пощаде; но, робея еще больше
нее, я назвал себя ее подданным и первый уверил ее в своем благоговении и
преданности; для гостей желание графа было приказом, который все поспешили
исполнить. На нашем веселом празднестве царили величие, невинность и грация
в союзе с красотой. Счастливые родители Минны думали, что их дочь так
возвеличена только из уважения к ним; сам я все время находился в
неописуемом опьянении. Я приказал положить в две закрытые миски все
оставшиеся у меня драгоценности -- жемчуг и самоцветные каменья, купленные
еще в ту пору, когда я не знал, как избавиться от тяготившего меня золота, и
во время ужина раздать их от имени царицы бала ее подругам и прочим дамам.
Между тем ликующей толпе, стоявшей за огороженным пространством, бросали
пригоршнями золото.
На следующее утро Бендель по секрету сообщил мне, что подозрение,
которое он давно питал насчет Раскала, окончательно подтвердилось: вчера
Раскал утаил несколько мешков золота.
-- Бог с ним, -- сказал я, -- пусть его, бедняга, пользуется. Я раздаю
направо и налево, почему не дать и ему? Вчера и он, и все новые слуги,
которых ты нанял, выполняли свои обязанности отлично, они весело помогали
справлять веселый праздник.
Больше мы об этом не говорили. Раскал был моим камердинером, Бендель же
другом и наперсником. Он привык считать мое богатство неистощимым и не
старался дознаться, откуда оно; мало того, подхватывая на лету мои мысли, он
вместе со мной придумывал, куда истратить мое золото, и помогал мне
проматывать деньги. О незнакомце, о бледном пронырливом человеке Бендель
знал одно: только он может избавить меня от тяготеющего надо мной проклятия,
и, хотя на нем зиждутся все мои надежды, я боюсь предстоящей встречи.
Впрочем, я убежден, что где бы я ни был, он при желании всегда меня разыщет,
мне же его нипочем не разыскать, поэтому я и отказался от напрасных поисков
и жду обещанного дня.
Вначале пышность заданного мною пира и мое поведение на нем только
укрепили легковерных обывателей в их предвзятом мнении. Правда, из газет
вскоре выяснилось, что легендарное путешествие прусского короля --
необоснованный слух. Но так или иначе, меня сделали королем, королем я и
остался, да к тому же еще из самых богатых и щедрых. Вот только никто не
знал, какого королевства. Мир никогда не имел основания жаловаться на
недостаток монархов, а в наши дни особенно; простодушные обыватели и в глаза
не видывали королей и посему с равным основанием приписывали мне то одно, то
другое королевство. Граф Петер неизменно оставался тем, кем он был.
Однажды среди приехавших на воды появился некий коммерсант, с целью
наживы объявивший себя банкротом; он пользовался всеобщим уважением и
отбрасывал, правда, широкую, но бледноватую тень. Он хотел прихвастнуть
здесь накопленным богатством, ему даже взбрело на ум потягаться со мной. Я
прибегнул к своему кошельку и вскоре довел беднягу до того, что ему, дабы
спасти свой престиж, пришлось снова объявить себя банкротом и перебраться на
ту сторону гор. Так я отделался от него. Ох, сколько бездельников и лодырей
наплодил я в здешней местности!
Своей поистине королевской расточительностью и роскошью я подчинил себе
все, однако у себя дома я жил очень скромно и уединенно. Я поставил себе за
правило величайшую осторожность; никто, кроме Бенделя, ни под каким
предлогом не смел входить в мои личные покои. Пока светило солнце, я сидел
там, запершись с Бен-делем, и всем говорилось: граф работает у себя в
кабинете. Работой же объяснялось то множество нарочных, которых я гонял по
всяким пустякам взад и вперед. Гостей я принимал только по вечерам либо в
тени деревьев, либо в зале, ярко освещенном согласно искусным указаниям
Бенделя. Когда я выходил, Бендель не спускал с меня неусыпного ока, выходил
же я только в сад к лесничему и только ради нее, моей единственной, ибо
самым заветным в жизни была для меня моя любовь. О, душа моя, Шамиссо,
надеюсь, ты еще не забыл, что такое любовь! Ты сам дополнишь остальное.
Минна была доброй, кроткой девушкой, достойной любви. Я овладел всеми ее
помыслами. .По своей скромности она не понимала, чем заслужила мое
исключительное внимание, и со всем пылом неискушенного юного сердца платила
любовью за любовь. Она любила, как любят женщины, целиком отдаваясь чувству,
самозабвенно, самоотверженно, думая только о том, кто был всей ее жизнью,
забывая себя, то есть любила по-настоящему.
Я же... о, какие ужасные часы, -- ужасные, но как бы я хотел их
вернуть! -- провел я, рыдая на груди у Бенделя, когда опомнился после
первого опьянения и посмотрел на себя со стороны: как мог я, человек,
лишенный тени, в коварном себялюбии толкать на гибель эту чистую душу, этого
ангела, приворожив ее и похитив ее любовь! Я то решал открыться ей во всем,
то клялся страшными клятвами вырвать ее из своего сердца и бежать, то снова
разражался слезами и обсуждал с Бенделем, как свидеться с нею вечером в саду
лесничего.
Бывали дни, когда я пытался обмануть сам себя, возлагая большие надежды
на близкое свидание с серым незнакомцем, а потом снова плакал, ибо при всем
желании не мог поверить этим надеждам. Я высчитал день ожидаемой страшной
встречи, ведь он сказал -- через год со днем, и я верил его слову.
Родители Минны были хорошими, почтенными людьми, горячо любившими свою
единственную дочь. Наше сближение, о котором они узнали не сразу, поразило
их, и они не знали, что делать. Им и во сне не снилось, что графу Петеру
может приглянуться их Минна; а теперь оказывается, он ее любит, и она
отвечает ему взаимностью. Мать была достаточно тщеславной, считала наш брак
возможным и старалась ему способствовать; разумный, знающий жизнь старик не
допускал подобных сумасбродных фантазий. Оба были убеждены в чистоте моих
помыслов; оставалось только молить бога за свое дитя.
Мне под руку попалось письмо Минны, сохранившееся еще от той поры. Да,
это ее почерк! Я перепишу его для тебя.
"Я молода и глупа! Я вообразила, что мой любимый не может сделать
больно мне, бедной девушке, -- ведь я люблю его от всего сердца, от всего
своего сердца. Ах, ты такой добрый, такой удивительно добрый, но не пойми
меня превратно. Ты не должен ничем жертвовать ради меня, ничем, даже
мысленно. Господи боже! Я бы возненавидела себя, если бы ты это сделал! Нет
-- ты дал мне безмерное счастье, научил любить тебя. Уезжай! Я знаю свою
судьбу! Граф Петер принадлежит не мне, он принадлежит миру. Я хочу гордиться
тобой, хочу слышать: "это был он", и "это снова был он", и "это совершил
он", и "все благоговеют перед ним", и "его боготворят". Понимаешь, когда я
об этом подумаю, я сержусь на тебя за то, что ты забываешь о своем великом
предназначении из любви к такой простушке, как я. Уезжай, ведь от этой мысли
я могу почувствовать себя несчастной, а ты дал мне такое счастье, такое
блаженство! Разве я не вплела в твою жизнь оливковую ветвь и еще не
распустившуюся розу, так же, как в тот венок, который мне было даровано
преподнести тебе? Ты, мой любимый, живешь в моем сердце, не бойся расстаться
со мною -- благодаря тебе я умру такой счастливой, такой бесконечно
счастливой".
Ты представляешь, какой болью отозвались в моем сердце эти слова. Я
признался ей, что я не тот, за кого меня принимают. Я просто богатый и
бесконечно несчастный человек. Надо мной тяготеет проклятие, которое должно
остаться единственной моей тайной от нее, ибо я еще не потерял надежды, что
оно будет снято. Это-то и отравляет мне жизнь: я боюсь увлечь за собой в
бездну и ее -- ее, единственный светоч, единственное счастье моей жизни,
единственное сокровище моего сердца. Она снова заплакала. Теперь уже из
жалости ко мне. Ах, какая она была ласковая, какая добрая! Ради того, чтобы
я не пролил лишней слезинки, она бы с радостью пожертвовала собой.
Но как она была далека от правильного истолкования моих слов! Она
подозревала, что я владетельный князь, подвергшийся изгнанию, высокая особа
в опале, и ее живая фантазия уже окружала возлюбленного героическим ореолом.
Как-то я сказал ей:
-- Минна, последний день будущего месяца может изменить и решить мою
судьбу. Если этого не случится, я должен умереть, потому что не хочу сделать
тебя несчастной.
Горько плача, спрятала она лицо у меня на груди.
-- Если судьба твоя изменится, мне достаточно знать, что ты счастлив,
больше мне ничего не надо. Если ты будешь обременен горем, не покидай меня,
я помогу тебе нести твое бремя.
-- Возьми, возьми обратно необдуманные слова, слетевшие с твоих уст!
Знаешь ли ты, в чем мое горе, в чем мое проклятие? Знаешь ли ты, кто твой
возлюбленный... Знаешь ли, что он... Ты видишь, я содрогаюсь и не могу
решиться открыть тебе свою тайну!
Она, рыдая, упала к моим ногам и заклинала внять ее мольбе.
Я объявил подошедшему лесничему о своем намерении первого числа
следующего месяца просить руки его дочери. Такой срок я установил потому,
что за это время многое в моей жизни может измениться. Неизменна только моя
любовь к его дочери.
Добрый старик очень испугался, услышав такие слова из уст графа Петера.
Он бросился мне на шею, но тут же сконфузился при мысли, что мог так
забыться. Затем он начал сомневаться, раздумывать, допытываться; заговорил о
приданом, об обеспечении, о будущем своей любимой дочери. Я поблагодарил
его, что он напомнил об этом. Сказал, что хочу поселиться здесь, в этой
местности, где меня как будто любят, и зажить беззаботной жизнью. Я попросил
его приобрести на имя его дочери самые богатые из продажных поместий, а
оплату перевести на меня. В таких делах отец лучше всякого другого может
помочь жениху.
Ему пришлось здорово похлопотать; всюду его опережал какой-то
чужестранец; лесничему удалось купить поместий только на миллион.
Поручая ему эти хлопоты, я, в сущности, старался его удалить, я не раз
уже прибегал к подобным невинным хитростям, потому что, должен признаться,
он бывал назойлив. Мамаша была туга на ухо и не стремилась к чести
развлекать его сиятельство графа своими разговорами.
Тут подоспела мать. Счастливые родители настоятельно просили провести с
ними сегодняшний вечер; я же не мог задержаться ни на минуту; я видел, что
уже всходит луна. Время мое истекло.
На следующий вечер я снова пошел в сад к лесничему. Набросив плащ на
плечи, надвинув шляпу на самые глаза, я направился прямо к Минне. Она
подняла голову, посмотрела на меня и вдруг сделала невольное движение; и
перед моим умственным взором сразу возникло видение той страшной ночи, когда
я, не имея тени, решился выйти при луне. Да, это была она. Но узнала ли и
она меня? Минна в раздумье молчала, и у меня было тяжело на сердце. Я встал.
Она, беззвучно рыдая, бросилась мне на грудь. Я ушел.
Теперь я часто заставал Минну в слезах; у меня на душе с каждым днем
становилось все мрачней и мрачней; только родители купались в блаженстве.
Роковой день надвигался, жуткий и хмурый, как грозовая туча. Наступил
последний вечер -- я еле дышал. Предусмотрительно наполнив золотом несколько
сундуков, я стал ожидать полночи.
Часы пробили двенадцать.
Я не спускал глаз со стрелки, считал секунды, минуты, ощущая их, как
удары кинжала. Я вздрагивал от малейшего шума. Наступило утро. Один за
другим проходили тягостные часы, настал полдень, настал вечер, ночь;
двигались стрелки; гасла надежда; пробило одиннадцать, никто не появлялся;
уходили последние минуты последнего часа, никто не появлялся; пробил первый
удар, пробил последний удар двенадцатого часа; потеряв всякую надежду,
обливаясь слезами, повалился я на свое ложе. Завтра мне, навеки лишенному
тени, предстояло просить руки возлюбленной; под утро я забылся тяжелым сном.
Было еще очень рано, когда меня разбудили голоса людей, громко
споривших в прихожей. Я прислушался. Бендель не допускал до меня. Раскал
ругался на чем свет стоит, кричал, что распоряжение равных ему людей для
него не указ, и насильно ломился ко мне в спальню. Добрый Бендель увещевал
его, говоря, что, буде такие слова дойдут до моего слуха, Раскал лишится
выгодного места. Тот грозился дать волю рукам, если Бендель заупрямится и не
допустит его ко мне.
Я кое-как оделся, в ярости распахнул дверь и напустился на Раскала:
-- Зачем ты сюда пожаловал, бездельник?
Он отступил шага на два и холодно ответил:
-- Покорнейше просить вас, господин граф, позволить мне взглянуть на
вашу тень! На дворе сейчас ярко светит солнце.
Слова его меня точно громом поразили. Долго не мог я снова обрести дар
речи.
-- Как может лакей так говорить со своим господином?..
Он спокойно перебил меня:
-- Лакеи тоже, бывает, себя уважают, а уважающий себя лакей не захочет
служить господину, у которого нет тени. Я пришел за расчетом.
Я попытался затронуть другие струны:
-- Но, дорогой мой Раскал, кто внушил тебе такую злополучную мысль?
Неужели ты думаешь?..
Он продолжал в прежнем тоне:
-- Люди болтают, будто у вас нет тени... Да что там говорить, покажите
мне вашу тень или пожалуйте расчет.
Побледневший, дрожащий Бендель оказался находчивее меня, он подал мне
знак; я прибег к все улаживающему золоту. Но и оно потеряло свою силу,
Раскал швырнул деньги мне под ноги:
-- От человека, у которого нет тени, мне ничего не надо!
Он повернулся ко мне спиной и, не сняв шляпы, насвистывая песенку,
медленно вышел из комнаты. Мы с Бенделем, словно окаменев, смотрели ему
вслед без мысли, без движения.
Тяжело вздыхая, скорбя душой, собрался я наконец вернуть слово и, как
преступник перед судьями, предстать перед семьей лесничего. Я вошел в темную
беседку, названную в честь меня, где они должны были дожидаться моего
прихода и на этот раз. Ничего не подозревавшая мать встретила меня радостно.
Минна сидела в беседке, бледная и прекрасная, как первый снег, который
иногда в осеннюю пору целует последние цветы, чтобы тут же растаять и
превратиться в горькую влагу. Лесничий, держа в руке исписанный лист бумаги,
шагал из угла в угол и, казалось, старался побороть чувства, отражавшиеся на
его то красневшем, то бледневшем лице, обычно маловыразительном. Он сейчас
же подошел ко мне и потребовал, прерывая свои слова вздохами, чтобы я
поговорил с ним наедине. Аллея, куда он предложил нам уединиться, вела в
открытую, залитую солнцем часть сада. Ни слова не говоря, опустился я на
скамью; последовало долгое молчание, прервать которое не решалась даже
мамаша.
Лесничий продолжал быстро и нервно шагать из угла в угол беседки; вдруг
он остановился передо мной, посмотрел на листок, который держал в руке, и,
глядя на меня испытующим взглядом, спросил:
-- Скажите, ваше сиятельство, вам действительно знаком некий Петер
Шлемиль?
-- Я молчал.
^ -- Человек прекрасного нрава, одаренный особыми талантами...
Он ждал ответа.
-- А что, если я сам этот человек?
-- ...и потерявший свою собственную тень! --прибавил он резко.
-- Предчувствие не обмануло меня! -- воскликнула Минна. -- Да, я уже
давно знала, что у него нет тени!
И она бросилась в объятия матери, которая в страхе судорожно прижала ее
к груди, осыпая упреками за то, что она, себе на горе, скрыла от родителей
такую ужасную тайну. Дочь превратилась, подобно Аретузе, в ручей слез,
сильнее разливавшийся при звуке моего голоса, а при моем приближении
струившийся бурным потоком.
-- И вы не побоялись с неслыханной наглостью обмануть ее и меня? --
гневно продолжал отец.-- Вы говорите, что любите ее, и в то же время так ее
опозорили! Видите, она плачет, она рыдает! Какой ужас! Какой ужас!
Я совсем потерял голову и, сам не понимая, что говорю, начал убеждать,
что это, в конце концов, тень, всего только тень; можно отлично прожить и
без нее и не стоит подымать из-за этого столько шуму. Но я сам чувствовал
всю неубедительность своих доводов; я замолчал, а он не удостоил меня даже
ответом. Я прибавил только: то, что раз потерял, в другой раз, случается,
найдешь.
Он в ярости набросился на меня:
-- Сознайтесь, сознайтесь, сударь, каким образом вы лишились тени?
Мне опять пришлось прибегнуть ко лжи:
-- Какой-то олух так неудачно наступил на мою тень, что продырявил ее
насквозь. Пришлось отдать тень в починку, ведь деньги творят чудеса; я
надеялся получить ее вчера обратно.
-- Так, так, государь мой,--возразил лесничий,--вы сватаете мою дочь,
ее сватают и другие. На мне как на отце лежит забота о ней; даю вам три дня
сроку. Потрудитесь за это время обзавестись тенью. Если вы за эти три дня
явитесь с хорошо пригнанной тенью, милости просим; но на четвертый - будьте
покойны - моя дочь станет женой другого.
Я было попробовал заговорить с Минной, но она, расплакавшись пуще
прежнего, крепче прижалась к матери, и та молча махнула мне рукой,--дескать,
идите! Я побрел прочь, и мне казалось, что мир замкнулся у меня за спиной.
Скрывшись от надзора любящего Бен-деля, в отчаянии блуждал я по лесам и
полям. От страха лоб мой покрылся холодным потом, из груди вырывались глухие
стенания, я сходил с ума.
Не знаю, сколько прошло времени, как вдруг, очутившись на залитой
солнцем поляне, я почувствовал, что кто-то схватил меня за рукав. Я
остановился и оглянулся. У меня за спиной стоял человек в сером рединготе,
мне даже показалось, будто он запыхался, догоняя меня. Он сейчас же
заговорил:
-- Я обещал явиться сегодня; вы не могли дождаться условленного
времени. Но ничто еще не потеряно; вы послушаетесь доброго совета, выменяете
обратно свою тень, которую я предоставлю в ваше распоряжение, и тут же
вернетесь туда, откуда пришли. Лесничий примет вас с распростертыми
объятиями, все будет объяснено простой шуткой. С Раскалом, который вас выдал
и сам сватается к вашей невесте, я и один справлюсь, по нем давно плачет
виселица.
Я слушал как во сне.
-- Вы обещали явиться сегодня? -- Я еще раз прикинул срок. Он был прав:
с самого начала я обсчитался на один день. Я нащупал правой рукой кошелек на
груди; незнакомец правильно истолковал мое движение и отступил на два шага.
-- Нет, господин граф, кошелек в очень хороших руках, оставьте его при
себе!
Ничего не понимая, я вопросительно посмотрел на него. Он продолжал:
-- Взамен тени я прошу пустячок, так, на память: будьте столь любезны,
поставьте свою подпись вот под этим листком!
На листке пергамента стояли следующие слова: "Завещаю держателю сего
мою душу после того, как ока естественным путем разлучится с телом, что
собственной подписью и удостоверяю".
Онемев от изумления, переводил я взгляд с записки на незнакомца в сером
и обратно. Он же тем временем очинил перо, обмакнул его в каплю крови,
выступившую у меня на ладони, которую я оцарапал об острый шип, и протянул
мне.
-- Кто же вы? -- спросил я наконец.
-- Не все ли равно? -- отозвался он.--Да разве по мне не видно? Так, из
породы лукавых, из тех ученых чудаков и лекарей, которые знают одну радость
на свете -- занятия всякой чертовщиной, хотя они и не получают благодарности
за те диковинные штучки, что преподносят своим друзьям. Но поставьте же вашу
подпись! Вот тут, справа внизу: Петер Шлемиль.
Я покачал головой и сказал:
-- Простите, милостивый государь, но этогоя не подпишу!
-- Не подпишете? -- удивленно повторил он.--А почему?
-- Мне кажется в известной мере необдуманным променять душу на
собственную тень.
-- Так, так, необдуманно! -- повторил он и громко расхохотался мне в
лицо. -- А позвольте спросить, что такое ваша душа? Вы ее когда-либо видели?
И на кой прах она вам нужна после смерти? Радуйтесь, что нашли любителя,
который еще при жизни согласен заплатить за нее чем-то реальным, а именно --
вашей телесной тенью, при помощи которой вы можете добиться руки любимой
девушки и исполнения всех желаний, за завещание этой неизвестной величины,
этого x, этой гальванической силы, или поляризирующего действия, или как вам
будет угодно назвать всю эту галиматью. Неужели вы предпочитаете толкнуть в
объятия подлого мошенника Раскала бедняжку Минну, такую еще молоденькую?
Нет, надо, чтобы вы взглянули на это собственными глазами; идемте, я одолжу
вам шапку-невидимку, -- он вытащил что-то из кармана, -- и, скрытые от
людских взоров, мы совершим паломничество в сад к лесничему.
Должен признаться, мне было очень стыдно, что человек в сером так надо
мной измывается. Я ненавидел его всеми силами души, и, думаю, личное
отвращение сильнее, чем нравственные устои и предрассудки, удержало меня от
выкупа тени -- хоть она и была мне очень нужна -- ценой требуемой подписи.
Столь же невыносимо казалось мне предпринять в его обществе предложенную им
прогулку. Все мое существо возмущалось при мысли, что между мной и любимой
вотрется этот мерзкий пролаза, что этот саркастически улыбающийся демон
будет издеваться над нашими истекающими кровью сердцами. Я счел то, что
случилось, волей рока, а свою беду неотвратимой и, обратясь к нему, сказал:
-- Сударь, я продал вам свою тень за этот весьма превосходный кошелек и
потом очень каялся. Если сделку можно расторгнуть, слава богу!
Он покачал головой и сразу помрачнел. Я продолжал:
-- Ничего больше из того, что мне принадлежит, я вам не продам, даже
если вы предложите в уплату мою тень. А значит, ничего не подпишу. Отсюда
явствует, что прогулка в шапке-невидимке, на которую вы меня приглашаете,
будет не в равной мере увеселительной для вас и для меня. Посему прошу меня
извинить, и, раз мы ни к чему не пришли, -- расстанемся!
-- Весьма сожалею, мосье Шлемиль, что вы упорно отказываетесь от
сделки, которую я вам дружески предлагаю. Возможно, в другой раз я буду
счастливее. До скорого свидания! А рropos /Кстати (франц.)./, будьте любезны
убедиться, что вещи, которые я покупаю, не плесневеют, -- они у меня в чести
и в полной сохранности.
Он сейчас же вытащил из кармана мою тень и, ловко бросив ее на поляну,
раскатал и расправил на солнечной стороне у своих ног, так что к его услугам
оказались две тени -- моя и его собственная, -- между которыми он и шагал,
ибо моя тень тоже подчинялась ему и послушно приспосабливалась ко всем его
движениям.
Когда после столь долгого перерыва я снова увидел бедную мою тень, да
притом еще обесчещенную унизительной службой у такого негодяя, в то время
как я из-за нее терпел несказанные муки, сердце мое не выдержало, и я горько
разрыдался. А он, окаянный, величаясь передо мной похищенной у меня же
собственностью, возобновил свое наглое предложение:
-- Ничто еще не упущено. Росчерк пера -- и бедная несчастная Минна
спасена: из лап негодяя она попадет прямо в объятия уважаемого господина
графа! Я уже сказал -- один росчерк пера!
Слезы с новой силой брызнули у меня из глаз, но я отвернулся и махнул
рукой, чтоб он уходил.
Как раз в эту минуту подоспел Бендель, который, беспокоясь обо мне,
побежал за мной следом и наконец настиг меня здесь. Когда этот добрый,
преданный друг застал меня в слезах, а мою тень, не узнать которую он не
мог, во власти неизвестного серого чародея, он тут же решил хотя бы силой
вернуть мне мою собственность; но он не умел обращаться с таким деликатным
предметом и потому сразу же напустился на серого человека и, не тратя
времени на разговоры, приказал ему сию же минуту, не рассуждая, отдать мне
мое добро. Но тот вместо ответа повернулся спиной к простодушному парию и
пошел прочь, Бендель же взмахнул дубинкой, которая была при нем, и, следуя
за ним по пятам, все снова и снова требовал, чтобы он отдал тень, и
беспощадно лупил его со всей силы своих жилистых рук. Незнакомец же, словно
такое обращение для него дело привычное, втянул голову в плечи, сгорбился и
молча, не ускоряя шага, побрел своей дорогой через поляну, уводя за собой и
мою тень, и моего верного слугу. И долго еще слышались в этом безлюдье
глухие удары, пока наконец не замолкли вдали. Я снова оказался один со своим
горем.
6
Оставшись на пустой поляне, я дал волю безудержным рыданиям, стараясь
облегчить душу и в слезах излить гнетущую меня тоску. Но я не видел конца,
не видел выхода, не видел предела моему безмерному страданию. С мрачной
жаждой пил я теперь тот яд, который незнакомец влил мне в рану. Я представил
себе Минну, и у меня в душе возник нежный образ любимой, бледной и
обливающейся слезами, какой я видел ее в последний раз в минуту моего
позора, но тут между ней и мной нагло протискался призрак издевающегося
Раскала. Я закрыл лицо и бросился в лес, однако мерзкое видение не
отставало, оно преследовало меня, пока наконец я не упал, задыхаясь, на
землю, которую оросил новым потоком слез.
И все это из-за тени! И чтобы получить эту тень обратно, достаточно
росчерка пера. Я задумался над неслыханным предложением и над моим отказом.
В голове у меня все спуталось, я не знал, что делать, на что решиться.
День клонился к вечеру. Я утолил голод ягодами, жажду -- водою из
горного потока; настала ночь, я улегся под деревом. Утренняя сырость
пробудила меня от тяжкого сна, во время которого я сам слышал свое хриплое,
словно предсмертное дыхание. Бендель, видно, потерял мой след, и я был этому
рад. Я не хотел возвращаться к людям, от которых бежал в страхе, как
пугливый горный зверь. Так прожил я три ужасных дня.
Наутро четвертого я очутился на песчаной равнине, ярко освещенной
солнцем, и, сидя на обломках скалы, грелся в его лучах. Теперь я радовался
солнцу, которого так долго был лишен. Я находил усладу в своей сердечной
тоске. Вдруг меня спугнул легкий шорох. Я огляделся вокруг, готовясь тут же
убежать, и не увидел никого; но мимо меня по освещенному солнцем песку
проскользнула тень человека, похожая на мою, которая, казалось, убежала от
своего хозяина и гуляла одна на свободе.
Во мне возникло непреодолимое желание. "Тень, -- подумал я,-- уж не
ищешь ли ты хозяина? Я буду им". И я бросился к тени, чтобы овладеть ею. Я,
собственно, думал, что, ежели мне удастся наступить на ее край так, чтобы
она очутилась у самых моих ног, она, может быть, к ним прилипнет и со
временем привыкнет ко мне.
Но, как только я двинулся с места, тень бросилась наутек; я пустился
вдогонку за легкой беглянкой, и только мысль, что таким путем я могу
вырваться из тяжелого положения, в какое попал, давала мне нужные силы. Тень
удирала к лесу, правда, пока еще далекому, и в его сумраке я бы ее, конечно,
потерял. Я понял это, страх пронзил мне сердце, воспламенил мое желание,
окрылил стопы; я заметно нагонял тень, расстояние между нами все
уменьшалось, я уже почти настиг ее. Но тут она вдруг остановилась и
обернулась ко мне. Как лев на добычу, одним прыжком, кинулся я на нее -- и
неожиданно наткнулся на сильное физическое сопротивление. На меня посыпались
удары невидимых, но неслыханно увесистых кулаков. Навряд ли такие тумаки
доставались кому-либо из смертных.
Обезумев от страха, я судорожно обхватил обеими руками и крепко сжал то
невидимое, что стояло передо мной. При этом быстром движении я упал и
растянулся на земле; но подо мной лежал на спине человек, который только
сейчас стал видимым и которого я не выпускал.
Теперь все случившееся получило самое естественное объяснение. Человек,
вероятно, раньше нес, а теперь бросил гнездо-невидимку, которое делает
невидимым того, кто его держит, но не его тень. Я огляделся вокруг, очень
быстро обнаружил тень гнезда-невидимки, вскочил на ноги, подбежал к гнезду и
не упустил драгоценную добычу. Я -- невидимый и не имеющий тени -- держал в
руках гнездо.
Лежавший подо мной человек быстро вскочил, озираясь вокруг в поисках
своего счастливого победителя, но он не увидел на открытой солнечной поляне
ни его, ни его тени, отсутствие которой его особенно испугало. Ведь он не
успел заметить и никак не мог предположить, что я сам по себе лишен тени.
Убедившись, что я исчез бесследно, он в страшном отчаянии схватился за
голову и стал рвать на себе волосы. Мне же добытое с бою сокровище давало
возможность, а вместе с тем и желание снова появиться в кругу людей. У меня
не было недостатка в доводах для оправдания в собственных глазах своей
вероломной кражи, или, вернее, я не чувствовал в этом необходимости; чтобы
подобные мысли и не приходили мне в голову, я поспешил прочь, не оглядываясь
на несчастного, испуганный голос которого еще долго доносился до моего
слуха. Так, по крайней мере, представлялись мне тогда все обстоятельства
этого дела.
Я сгорал от нетерпения попасть в сад к лесничему и собственными глазами
убедиться, верно ли то, что рассказал мой ненавистник. Но я не знал, где я,
и, чтоб осмотреться вокруг, забрался на ближайший холм, с вершины которого
увидел лежащий у его подножия городок и сад лесничего. Сердце отчаянно
билось, и слезы, но уже иные, чем те, что я проливал до этого, опять
выступили у меня на глазах: я снова увижу ее! Страстная тоска гнала меня
вниз по ближайшей тропинке. Незамеченный прошел я мимо крестьян, идущих из
города. Они говорили обо мне, Раскале и лесничем; я не хотел вслушиваться, я
поспешил пройти мимо.
Трепеща от ожидания, вошел я в сад, и вдруг словно кто-то захохотал мне
навстречу. Я похолодел и огляделся, но не увидел никого. Я пошел дальше, мне
почудился какой-то шорох, точно кто-то шагал рядом со мной, но никого не
было видно; я по думал, что это обман слуха. Был еще ранний час, в беседке
графа Петера -- никого, в саду -- пусто; я быстро прошел по знакомым аллеям
к дому. Тот же шорох, но уже более явственный, все время преследовал меня.
Со страхом в сердце сел я на скамью, которая стояла на залитой солнцем
лужайке против крыльца. Мне померещилось, будто окаянный невидимка хихикнул
и сел со мною рядом. В дверях повернули ключ. Дверь отворилась; из дому
вышел лесничий с бумагами в руках. Я почувствовал, что голову мою окутало
как туманом, и -- о ужас! -- человек в сером сидел рядом и глядел на меня с
дьявольской усмешкой. Он натянул свою шапку-невидимку и на меня, у его ног
мирно лежали рядом его и моя тень. Человек в сером небрежно вертел в руках
уже знакомый мне лист пергамента и, пока занятый своими бумагами лесничий
ходил взад и вперед, конфиденциально зашептал мне на ухо:
-- Так, значит, вы все же приняли мое приглашение, и теперь мы сидим
рядом -- две головы под одной шапкой. Это уже хорошо, да, да, хорошо! Ну а
теперь верните мне гнездо; оно вам больше не нужно, вы человек честный и не
станете удерживать его силой. Нет, нет, не благодарите, уверяю вас, я
одолжил его вам от всего сердца.
Он беспрепятственно взял гнездо у меня из рук, положил к себе в карман
и снова рассмеялся, да так громко, что лесничий огляделся вокруг. Я словно
окаменел.
-- Признайтесь, -- продолжал он, -- что такая шапка-невидимка куда как
удобна, она закрывает не только самого владельца, но и его тень, да еще
столько теней, сколько ему заблагорассудится прихватить. Вот сегодня я опять
захватил две. -- Он снова захохотал. -- Заметьте, Шлемиль! Сперва не хочешь
добром, а потом волей-неволей согласишься. Я думаю, вы выкупите у меня сей
предмет, получите обратно невесту (время еще не упущено), а Раскал будет
болтаться на виселице. Пока веревки не перевелись, это для нас дело плевое.
Слушайте, я вам в придачу еще и шапку-невидимку дам.
Тут из дому вышла мать, и начался разговор.
-- Что делает Минна?
-- Плачет.
-- Глупая девочка! Ведь теперь уж ничего не изменишь!
-- Конечно, нет; но так скоро отдать ее другому... Ох, отец, ты жесток
к собственному ребенку!
-- Нет, мать, ты неправа. Вот выплачет она свои девичьи слезы, увидит,
что она жена очень богатого и уважаемого человека, и утешится, позабудет
свое горе, как тяжелый сон, и станет благодарить и бога и нас; вот увидишь!
-- Дай-то Бог!
-- Правда, ей принадлежат теперь очень хорошие поместья, но после того
шума, который наделала злополучная история с этим проходимцем, навряд ли
скоро представится другая такая же удачная партия, как господин Раскал.
Знаешь, какое у него состояние? Он приобрел на шесть миллионов имений в
нашем краю, ни одно не заложено, за все заплачено чистоганом. Я все купчие
видел! Это он скупал у меня под носом все самое лучшее, да сверх того у него
еще в векселях на Томаса Джона около четырех с половиной миллионов.
-- Он, верно, много накрал.
-- Ну что это ты опять городишь! Он был разумен и копил там, где другие
швыряли деньгами.
-- Ведь он же служил в лакеях!
-- Э, ерунда! Зато у него безукоризненная тень!
-- Ты прав, но...
Человек в сером засмеялся и посмотрел на меня. Дверь отворилась, и в
сад вышла Минна. Она опиралась на руку горничной, тихие слезы катились по ее
прекрасным бледным щекам. Минна села в кресло, которое было вынесено для нее
под липу, а отец придвинул стул и сел рядом. Он нежно держал Минну за руку и
ласково ее уговаривал, а она заливалась горькими слезами.
-- Ты у меня добрая, хорошая дочка; будь же умницей, не огорчай старика
отца; ведь я хочу тебе счастья. Я, голубка моя, отлично понимаю, как ты
потрясена, ты просто чудом избежала несчастья! До тех пор, пока не открылся
гнусный обман, ты очень любила этого недостойного человека! Видишь, Минна, я
это знаю и не упрекаю тебя. Я сам, деточка, любил его, пока считал знатной
особой. Теперь ты видишь, как все переменилось. Подумай только! У каждого
самого паршивого пса есть тень, а моя любимая единственная дочь собиралась
замуж за... Нет, ты об нем больше не думаешь. Послушай, Минна, за тебя
сватается человек, которому незачем бегать от солнца, человек почтенный, не
сиятельный, правда, но зато у него десятимиллионное состояние, в десять раз
большее, чем у тебя, с -ним моя любимая девочка будет счастлива. Не
возражай, не противься, будь доброй, послушной дочкой! Предоставь любящему
отцу позаботиться о тебе, осушить твои слезы. Обещай, что отдашь свою руку
господину Раскалу! Ну, скажи, обещаешь?
Она ответила замирающим голосом:
-- У меня не осталось собственной воли, не осталось на этом свете
желаний, я поступлю так, как тебе, отец, будет угодно.
Тут же было доложено о приходе господина Раскала, который имел наглость
приблизиться к ним. Минна лежала в обмороке. Мой ненавистный спутник злобно
посмотрел на меня и быстро шепнул:
-- И вы это потерпите! Что течет у вас в жилах вместо крови? -- Он
быстро оцарапал мне ладонь, выступила кровь, он продолжал: -- Ишь ты!
Красная кровь! Ну, подпишите!
У меня в руках очутились пергамент и перо.
7
Я подчиняюсь твоему приговору, любезный Шамис-со, и не буду
оправдываться. Сам я уже давно осудил себя на строгую кару, ибо лелеял в
сердце своем червя-мучителя. Перед моим умственным взором непрестанно
представала картина той роковой минуты в моей жизни, и я мог взирать на нее
только с нерешительностью, смирением и раскаянием. Любезный друг, кто по
легкомыслию свернет хоть на один шаг с прямого пути, тот незаметно вступит
на боковые дорожки, которые уведут его все дальше и дальше в сторону.
Напрасно будет он взирать на сверкающие в небе путеводные звезды, у него уже
нет выбора: его неудержимо тянет вниз, отдаться в руки Немезиды. После
необдуманного, ложного шага, навлекшего на меня проклятие, я совершил
преступление, полюбив и вторгшись в судьбу другого человека. Что оставалось
мне? Там, где я посеял горе, где от меня ждали быстрого спасения, очертя
голову ринуться на спасение? Ибо пробил последний час. Не думай обо мне
плохо, Адельберт, поверь, что любая спрошенная цена не показалась бы мне
слишком высокой, что я не пожалел бы ничего из принадлежащего мне, как не
жалел золота, нет, Адельберт! Но душу мою переполнила непреодолимая
ненависть к этому загадочному проныре, пробиравшемуся окольными путями.
Возможно, я был несправедлив, но всякое общение с ним возмущало меня. И в
данном случае, как уже часто было в моей жизни и во всемирной истории тоже,
предусмотренное уступило место случайному. Впоследствии я сам с собой
примирился. Я научился серьезно уважать неизбежность и то, что неотъемлемо
присуще ей, что важнее предусмотренного действия, -- свершившуюся
случайность. Затем я научился также уважать неизбежность как мудрое
провидение, направляющее тот огромный действующий механизм, в котором мы
только действующие и приводящие в действие колесики; чему суждено
свершиться, должно свершиться ; чему суждено было свершиться, свершилось, и
не без участия того провидения, которое я наконец научился уважать в моей
собственной судьбе и в судьбе тех, кого жизнь связала со мной.
Не знаю, чему приписать то, что случилось,-- то ли душевному напряжению
под влиянием сильных переживаний, то ли надрыву физических сил, которые за
последние дни ослабли от непривычных лишений, то ли, наконец, присутствию
серого аспида, близость которого возмущала все мое существо,-- короче, когда
дело дошло до подписи, я впал в глубокое забытье