му, и мы стали слушать дрозда. Потом появились летучие мыши, а когда стало уже совсем темно, он сказал, что пора начинать. Мы убрали венки, потом он начал копать, а я смотрел, не идет ли кто. Копал он очень быстро. Я ходил взад и вперед, и вдруг раздался глухой звук - лопата ткнулась во что-то деревянное. Человек выругался, опять что-то стукнуло, а потом он спросил, хочу ли я еще раз взглянуть на нее, - Зачем, - удивился я, - я и так ее помню. Пусть он только положит туда щелкунчика. - Готово, - сказал он. Я видел, как он зажег карманный фонарик; одно мгновение световой кружок стоял неподвижно, потом свет снова исчез. Человек вылез наверх, и теперь слышно было лишь, как падают комья земли. Когда мы аккуратно разложили венки, он подсадил меня на стену. - Смотри у меня, если кому-нибудь расскажешь. - Кому же я буду рассказывать? - А я почем знаю. - Такое можно было бы рассказать только Герте, - отвечал я. - Да, - сказал он, - она была очень хорошенькая. - Ты тоже ее знал? - спросил я. - Нет, - отвечал он, - ну-ка, мотай отсюда. - Сейчас, - сказал я, - и большущее вам спасибо. - Ладно, хватит, - буркнул он. Его голова исчезла за стеной, потом я услышал, как он прошел по дорожке, посыпанной гравием. Меня здорово изругали в тот вечер; и то, что щелкунчик исчез, они тоже заметили. Я сказал, что уронил его в воду, когда ловил головастиков. На другой день я пошел забирать Жозефу. Но матери Герты не было дома; прислуга сказала, что она пошла искать квартиру. Я удивился, ведь у нее же есть квартира. - Да, - отвечала девушка, - но здесь ей все напоминает о Герте. Я не сразу понял, сказал, что я, собственно, пришел за Жозефой, я договорился с Гертой, что буду о ней заботиться. - За Жозефой?.. - переспросила девушка. - Так старуха продала ее в какой-то зоомагазин. - Но ведь она же была Гертина, - сказал я. - Ничего не поделаешь, - сказала она. Тут я все понял и обрадовался, что Герта хотя бы получила щелкунчика. ФЕЙТЕЛЬ И ЕГО ГОСТИ  Его все терпеть не могли. Он был бледный, ростом ниже всех нас, с остреньким лицом, с черными кудрявыми волосами, длинными пейсами и густыми бровями, а ноги у него были тонкие, как спицы, Отец говорил: он очень умный и нам должно быть стыдно, что мы с ним не играем. Но нам неохота было с ним возиться, а Хайни сказал: только еще не хватало ходить на детскую площадку с жиденком. Я не знал, что такое "жиденок", но Хайни объяснил, что это очень плохо, и потому я старался не попадаться ему на дороге. Но однажды он меня все-таки поймал. Это было на детской площадке. Мы строили песчаный замок, Хайни и Манфред ушли за галькой для въезда в замковый двор. Я сидел в песочнице и следил, чтобы другие ребята не разрушили нашу постройку, как вдруг за фонтаном я заметил Фейтеля. Собственно, я хотел отвести взгляд, но как-то у меня не получилось; так я и сидел, глядя прямо на него. Он шел смешными семенящими шажками, широко расставляя ноги, и нес под мышкой новенькую лопатку; она блестела на солнце, а на длинном, тонком черенке еще красовалась фабричная этикетка. Теперь он узнал меня и подошел ближе. Я быстро отвел глаза, но, к счастью, остальные ребята были не с нашей улицы, они Фейтеля не знали. Он остановился у края песочницы и сказал: - Шикарный замок у тебя получился. Я ответил, что Хайни и Манфред тоже строили, а я, я просто слежу, чтобы никто это не разрушил. - А что, - спросил он, - здесь можно просто так копаться в песке или за это надо платить? - Не-а, - сказал я, - не надо. Дело в том, разъяснил Фейтель, что он сегодня тут первый раз, его отец говорит, он должен просто пойти на детскую площадку, и там наверняка найдутся дети, которые будут с ним играть. Я сидел молча, не поднимая глаз, боялся, что сейчас вернутся Хайни и Манфред и увидят, что я с ним связался. - А ты не хочешь со мной играть? - спросил он вдруг. Я в испуге взглянул на него и тут только как следует увидел, до чего же он уродлив. - Не-а, - отвечал я и решительно покачал головой. - А почему? - спросил он, внезапно побледнев. - Потому, - ответил я. Тогда он повернулся и пошел прочь. Смешными мелкими шажками, выворачивая ступни. Под мышкой он нес свою новенькую, блестящую на солнце лопатку. Прошло около месяца, и Манфред сказал, что Фейтель заболел. Мне очень хотелось узнать, что с ним такое, но я не решался спросить, боялся, как бы Хайни не подумал, будто я сочувствую Фейтелю, а я и не собирался ему сочувствовать. Но как-то за столом отец велел нам после обеда зайти к нему, он, мол, должен нам что-то сказать; когда мы приоткрыли дверь, перед ним стояли две корзиночки с клубникой; он хотел, чтобы мы сейчас же отнесли их Фейтелю и вдобавок немножко поболтали с ним. Хайни сразу надулся, но отец спросил, знаем ли мы вообще, что случилось с Фейтелем. - Нет, - отвечали мы. - У него парализованы обе ноги, и, наверно, он уже никогда не сможет ходить. Я взглянул на Хайни, но Хайни, прищурившись, смотрел в окно. - Ладно, - сказал отец, - ступайте, да смотрите, будьте с ним чуть-чуть поласковей. На улице Хайни отвел меня в сторону. - Слушай, - сказал он, - у твоего старика, конечно, добрые намерения, это ясно, как божий день. Но ничего из этого не выйдет, не можем мы нести Фейтелю клубнику. - Но почему? - удивился я. Хайни прикусил губу. - Почему? Ну, понимаешь, он ведь подумает, что мы к нему подлизываемся. И он утянул меня под лестницу, где мы съели все ягоды. Когда за ужином отец спросил, что сказал Фейтель, Хайни ответил: ясное дело, обрадовался, но нам ведь надо было спешить домой. Отец похвалил нас и вздохнул: не все, мол, еще такие умники. Да, сказала мама, наверняка Фейтели были довольны, ибо нет ничего хуже высокомерия и невнимательности. Я глянул на Хайни, который, прищурившись, смотрел в окно; однако он кивнул. Тогда кивнул и я, но почувствовал, что краснею, и у меня вдруг пропал аппетит, хотя я еще ничего не ел в этот вечер. На другой день случилась препотешная история. Мы сидели за обедом, когда раздался звонок. Мама вышла, вернулась и, смеясь, сказала: - Вот видите, доброе дело всегда вознаграждается: родители Фейтеля прислали горничную, вы приглашены на рождение к Фейтелю; завтра ровно в пять вы должны быть там. Я покосился на Хайни - он сидел, уставившись в тарелку. - Послушайте, - произнес отец, - вы что, не рады? - Почему это? - быстро сказал я. - Очень даже рады, - добавил Хайни. После обеда мы отправились на детскую площадку, где условились встретиться с Манфредом. Манфред сидел на краю песочницы, болтал ногами и смотрел прямо перед собой. В чем дело, спросили мы его. - Ах, ребята, - сказал он. Хайни прищурился. - Скажи уж сразу, что Фейтель пригласил тебя на день рождения. - И вас?.. - изумился Манфред. - Правда? Она к вам тоже приходила? Мы все ему рассказали, а потом стали ломать головы, в чем же тут загвоздка. Хайни придерживался мнения, что это ловушка; просто Фейтель хочет нам отомстить, вот и все. - Самое милое дело, - сказал Манфред, - вообще туда не ходить. - Да ты спятил! - воскликнул Хайни. - Они еще подумают, что мы струхнули. Нет, теперь-то мы должны пойти; вопрос в том - как. Решить этот вопрос оказалось совсем не просто, но в конце концов мы единодушно постановили: принять приглашение, но захватить с собою пистолеты. Мы сразу же достали деньги из свинки-копилки и купили каждый по три пачки пистонов. - Береженого бог бережет, - заявил Хайни, - надо быть ко всему готовым. Назавтра нас прежде всего заставили принять ванну, потом мама послала нас к парикмахеру, потом пришлось надеть матроски с чистыми воротниками, и наконец, велено было ни за что не хвататься, ни с чем не играть, на улице не рассаживаться, и вообще - ничего... Хайни скрипнул зубами и стал засовывать в пистолет первую пачку пистонов, говоря: ну, теперь он за все поплатится, этот жиденок. В парке мы встретились с Манфредом. Манфред тоже зарядил свой пистолет, и первым делом они с Хайни сожрали конфеты, которые мама дала нам с собой для Фейтеля. По дороге нам попались еще дети с нашей улицы, тоже все по-праздничному разряженные, которые шли на рождение к Фейтелю. Мы обдумывали, говорить ли им, что они угодят в ловушку, но Хайни придерживался мнения, что лучше нам пока держать это про себя, а не то Фейтель что-то заподозрит. Родители Фейтеля жили в просторной вилле, со всех сторон окруженной большим садом. Мы позвонили, вышла горничная, сняла с нас шапки и повела в комнату, где горели свечи и у огромного накрытого стола стояли дети с нашей улицы, ели печенье и пили сок, а во главе стола, опустив глаза в тарелку, сидел Фейтель. Увидев его, мы здорово перепугались. Все уродливое в его лице исчезло, лоб у него блестел, и весь он был таким нежным и хрупким, что даже казался красивым. Мы остановились у самой двери в надежде, что он нас не заметит; но тут к нам подбежала горничная и сказала, чтобы мы подошли к нему, он хочет с нами поздороваться. Мы сперва помедлили, но потом все же подошли, а Фейтель засмеялся, протянул нам руку и сказал: - Я жутко рад, что вы пришли. Манфред проглотил слюну и спросил, как его здоровье. - Спасибо, хорошо, - отвечал Фейтель. Потом опять появилась горничная, она принесла какао, и все уселись за стол. Я сел слева от Фейтеля, Хайни - справа, а Манфред сел далеко от нас, ему повезло: когда распределяли кому куда сесть, он отходил в сторонку. Какао оказалось очень вкусное, а пирог просто замечательный. Один раз зашла мать Фейтеля; она была такая же черноволосая, как он, очень толстая и славная, с маленькими усиками. Она обошла всех, спросила, сыты ли мы, вкусно ли, а потом добавила, чтобы мы не забывали: вечером всех нас ждет еще один сюрприз. Все ребята веселились. Не веселились только мы с Хайни да еще Манфред, но это было не так заметно, просто он дольше ел. Фейтель наоборот пребывал в прекрасном настроении. То и дело спрашивал нас, достаточно ли нам всего, предлагал брать еще, допытывался у горничной, хватит ли всем пирога и какао, и пусть она не жадничает, пусть всего будет вдоволь. При этом Фейтель почти ничего не ел, только все помешивал ложечкой в своей чашке, слегка покачивал головой и улыбался. Я бы тоже рад был развеселиться, но не мог себя заставить, ничего не получалось. Сам не знаю почему, но я все время вспоминал, как тогда, на детской площадке, Фейтель уходил от меня смешными семенящими шажками, широко расставляя ноги и держа под мышкой новенькую лопату с длинной желтой ручкой, в которой отражалось солнце. Фейтель заметил, что мне не по себе, и Хайни тоже не по себе, и сразу все понял; он поглядывал на нас и смеялся, еще немного и я бы дал деру. Но тут, слава тебе, господи, появился отец Фейтеля - он тоже оказался очень славным - и сказал: кто уже поел и кому охота, может пойти в сад, где будет бег в мешках, игра в палочку-выручалочку, а можно и в крикет поиграть. Все тут же ринулись в сад, а Хайни и я бежали быстрее всех. Потом начался бег в мешках, что оказалось очень весело. Хайни, с его длинными ногами, выиграл три раза подряд, а один раз выиграл я, все аплодировали, примчался отец Фейтеля, он едва переводил дух, потому что старался позаботиться обо всем сразу; он сунул нам обоим по бумажному цветку, похлопал нас по плечам и сказал: это и вправду было замечательно. Манфред сперва стоял в сторонке, но потом тоже присоединился к нам и уже не мог остановиться, все прыгал и прыгал, хотя все остальные давно играли в жмурки. Палочку-выручалочку мы предоставили девчонкам, а сами занялись крикетом. Игра была просто захватывающая, все время надо было следить, чтобы шар попадал в ворота по всем правилам. Мы играли уже довольно долго, как вдруг стало смеркаться, из дома нас позвала мать Фейтеля; пришла пора, нас всех ждал сюрприз. Мы сразу же кинулись в дом и увидали, что на одном из столов лежат сложенные бумажные фонарики, связки палочек и коробки со свечами; отец Фейтеля вставлял свечи в фонарики, а мать расправляла их и вешала на палочки. Мне достался фонарик что надо - луна с синими глазами и смеющимся зубастым ртом. Это длилось довольно долго, покуда фонарики не роздали всем. Тогда мы построились, и отец Фейтеля бегал вдоль ряда с горящей свечкой, осторожно зажигая фонарики. Когда все они засветились, казалось, будто зажглись звезды, а девчонки впереди нас тихонько запели песенку про фонарик. - Непременно возвращайтесь! - крикнула вслед нам мать Фейтеля. - Потом еще будет ужин! И мы цепочкой двинулись вперед. Только раз обежали мы сад. Когда передние снова пробегали мимо дома, я увидел Фейтеля. Он сидел в шезлонге на веранде. Глаза у него были огромные. Ноги закрыты одеялом, а на голове - берет, казалось, он собирается уезжать. Родители стояли позади, положив руки ему на плечи, и приветливо, но без улыбки, смотрели на нас. Я бежал почти в самом хвосте, боялся сломать фонарик. Но когда цепочка свернула на посыпанную гравием дорожку, ведущую к улице, я вырвался вперед и открыл калитку. Картина получилась удивительная, фонарики, казалось, парили в воздухе, отбрасывая все время разный свет на веранду, на Фейтеля и его родителей: то синий, то зеленый, то красный, то желтый. Теперь уже все дети пели песню про фонарик. Я подождал, покуда они снова добегут до меня, потом затесался между ними и тоже запел. ПРЕДАТЕЛЬСТВО  Внезапно грянула весна. На мертвом вязе во дворе рано утром запел дрозд. Воробьи с длинными соломинками в клювах то и дело исчезали за кровельным желобом, а в витринах писчебумажных лавок появились красно-желтые волчки и отливавшие матовым блеском игральные бабки. Отец теперь снова вставал чуть свет, и мы каждое утро ходили в Тиргартен, где садились на пригретую солнцем скамейку и дремали, а не то рассказывали друг другу разные истории, где действовали люди, имеющие работу и каждый день сытые. Если солнца не было или шел дождь, мы отправлялись в зоопарк. Нас туда пускали задаром, отец был дружен с кассиром. Чаще всего мы ходили к обезьянам; нередко, если никто не видел, мы таскали у них земляные орехи; у обезьян и так еды хватало, во всяком случае, у них ее наверняка было больше, чем у нас. Некоторые из них уже узнавали нас. Там был один гиббон, который каждый раз просовывал нам через решетку все, что было у него съедобного. Если мы принимали его дары, он хлопал над головой своими длинными руками, скалил зубы и, шатаясь как пьяный, расхаживал по клетке. Сперва мы думали, что он над нами потешается, но потом мало-помалу догадались, что он только притворялся, на самом же деле хотел избавить нас от тягостной неловкости иждивенчества. Он в буквальном смысле слова копил для нас продукты. У него была старая консервная банка, куда он складывал все, что ему давали за день. Стоило нам подойти, как он всякий раз сначала озирался, не видит ли кто, потом хватал банку и протягивал нам через решетку первый земляной орех, тщательно вытертый им о шерсть натруди. Он ждал, покуда мы съедим орех, затем протягивал следующий. Приноровиться к нему было нелегко, но, видно, у него были свои причины выдавать нам орехи так неторопливо и обстоятельно, а нам не хотелось его обижать, ведь глаза у него были старые, как мир, и отец всегда говорил: "Если это все верно насчет переселения душ и т. д., то самое лучшее было бы возродиться в гиббоне". Однажды мы нашли портмоне, а в нем двадцать пфеннигов. Сперва мы решили купить себе булочки, но потом, совладав с собою, купили гиббону четверть фунта изюму. Он тоже взял у нас кулечек. Осторожненько открыл его, опасливо понюхал содержимое и стал одну за одной доставать изюминки и складывать в свою консервную банку; когда же на следующий день мы подошли к нему, он одну за одной просунул нам через решетку все изюминки, четверть фунта, и нам ничего уже не оставалось, как тут же съесть их, потому что он был обидчивый. А спустя несколько дней в обезьяннике возник переполох. Сам директор явился туда и накинулся на главного сторожа, а главный сторож обрушился на просто сторожа, а сторож обрушился на людей, стоявших вокруг, и наконец стало известно: дверь клетки оказалась открытой, гиббон исчез. А нам в этот день опять немного повезло: мы выбивали ковры, заработали этим две марки и купили гиббону банан. Целый день мы бегали взад и вперед, помогая сторожу его искать, - все напрасно. Тогда мы зарыли банан в Тиргартене и поклялись не выкапывать его даже при самом жутком голоде; пусть он будет нашим жертвоприношением, мы надеялись тем самым добиться, чтобы с гиббоном не случилось беды. На следующий день мы снова явились в зоопарк, гиббона никто не видел. Его уже и искать перестали, сторожа говорили: "Он сбежал в Тиргартен". Но мы все же продолжали поиски, хотя и не долго - нам было слишком грустно. Остаток дня мы просидели, не сводя глаз с пустой клетки, а когда солнце стало клониться к западу, отец сказал: - Давай-ка еще немножко поищем. Вечер выдался мягкий. Входы уже были заперты, но мы знали один пролом в стене за зданием администрации, через который можно было пролезть. Таким образом, нам не надо было спешить, и мы увидели львов, которые после ужина слизывали в качестве десерта ржавчину с прутьев клетки, навестили бегемота; он уже стоял в своем выложенном кафелем загоне над ворохом сена и с наслаждением жевал конский щавель; при свете голой лампочки он казался даже красивым. Вдруг отец схватил меня за локоть: - Смотри! - сказал он хрипло и кивнул в сторону дубов в оленьем вольере. Поскольку вечерняя заря позолотила их ветви, я прищурился. Но потом и я увидел его: он висел в ветвях, раскачиваясь на длинной руке, освещенный, уже не жарким солнцем, и с упоением искал у себя блох. Мы сперва как следует огляделись, не обнаружил ли его кто-нибудь из сторожей, потом, встав у оленьего вольера, принялись наблюдать за ним. Вечерняя заря постепенно мешалась с сумерками. Слышно было, как стучат поезда на эстакаде и громко ликуют тюлени; вдалеке кричал павлин, а на мраморном бюсте первого директора зоопарка сидел дрозд с извивающимся дождевым червяком в клюве. Пахло весной, хищниками и бензином. Воздух, казалось, был заткан стеклянной паутиной. Гиббон прервал свое занятие; теперь он стоял, раскинув руки, точно крылья перед взлетом, на горизонтальной ветке и, подняв к небу свой плоский нос, принюхивался. Вдруг он издал радостный чавкающий звук, захватил руками еще более высокую ветку, качнулся один раз туда, один раз назад, потом одним махом перелетел на соседнее дерево, а с него на следующее. Мы с отцом в волнении помчались туда. Но внезапно мы остановились, я думал, что сердце у меня разорвется от страха: гиббон снова летел по воздуху, видимо, решив добраться до деревьев в кабаньем вольере. Но он неверно рассчитал, под ним словно бы подломился мостик; это выглядело так: он на мгновение замер в воздухе, растерянный и беспомощный, и кубарем скатился в кабаний вольер. Я хотел закричать, но у меня перехватило дыхание, тогда я побежал за отцом и помог ему вскарабкаться на загородку. Наверху он обмотал руку своим плащом и спрыгнул вниз. Он поспел как раз вовремя, трое ощетинившихся кабанов уже подступали к гиббону; они злобно хрюкали, а один, у которого на рыле под похожим на штепсельную розетку пятачком торчали четыре мощных желтых клыка, уже схватил гиббона за длинную руку и поволок. Отец, прикрывая живот рукой, обмотанной плащом, дал кабану пинка. Тот испугался, отпустил гиббона и с визгом отскочил в сторону. Отец осторожно поднял гиббона и точно в ускоренной съемке бросился к ограде. Я уже успел на нее вскарабкаться и принял у отца из рук безжизненное тело, гиббон был как мертвый, я удивился, до чего же он легкий. В этот миг кабан опомнился, прохрюкал какое-то ругательство и, опустив голову, ринулся на отца. Тот нагнулся и отскочил в сторону, а кабан головой врезался в решетку. От удара он совсем ошалел, отец, воспользовавшись паузой, необходимой кабану, чтобы очухаться, успел перелезть через ограду. Тут уж все кабаны бросились к решетке и, задрав рыла, разразились хрюкающей бранью, злобно глядя на нас. - Весьма сожалею, - сказал отец тому, что треснулся башкой, - увы, мне ничего другого не оставалось. Мы завернули гиббона в плащ и окольными дорожками проскользнули к пролому в стене. Мы не хотели, чтобы нас кто-нибудь увидел, так как врачом в зоопарке был ветеринар. - А коновалы, - сказал отец, - ничего не смыслят в обезьяньей душе. Минутами казалось, что гиббон уже умер. Дома, когда отец опустил его на кровать, он уже не дышал. Отец стал его выслушивать. Я не смел дохнуть, мне казалось, что и у меня сердце вот-вот остановится. - Ну? Что? - спросил я наконец. Отец выпрямился, откашлялся и хриплым голосом произнес: - Жив. Три дня мы не смыкали глаз, только сидели у кровати, судорожно сжимали кулаки и пытались заклясть судьбу обещанием, закопать в землю как минимум марку, если гиббон придет в себя. На третий день у него начался еще и бред; то был странный, нежный язык, напоминающий звук ломающегося фикусового листа. - Он, наверно, говорит о джунглях, - сказал отец, - о братьях и сестрах, о вкусных жуках и личинках, о нежных побегах лиан, которые он ел на родине. В один прекрасный день он очнулся и уставился на нас. Потом чуть оскалил зубы, и мы не были уверены, что это означало улыбку. И все же он принял от нас немного молока, а назавтра поел даже картофельного пюре с натертой в него морковкой. По-видимому, ничего у него не было сломано, но душевная рана от падения в кабаний вольер никак не заживала; почуяв настоящую свободу, душа его не хотела смириться с новым заточением. То место, в которое его укусил кабан, причиняло ему боль. К счастью, у нас был кредит в аптеке. Отец наложил гиббону повязку, а в последующие дни мы даже пытались ходить с ним. Каждый из нас брал его за руку, и мы медленно прогуливали его по комнате. Ему это нравилось, он смотрел на нас и скалился. Но долго не выдерживал, был еще слишком слаб; видимо, это падение одинаково потрясло его душу и тело. Увы, кредит у нас был только в аптеке. В продуктовых лавках нам уже давно ничего не отпускали в долг. Поначалу мы еще занимали какие-то гроши, чтобы накормить хотя бы гиббона. Но нам тоже хотелось есть. Несколько раз мы по очереди отправлялись на охоту за лягушками. Их мы продавали в Институт сывороток при Шарите, там платили пятьдесят пфеннигов за дюжину. Таким образом нам удалось протянуть еще немного. Но вскоре они отказались принимать лягушек, и вот тут-то мы узнали, почем фунт лиха. Отец еще сделал попытку наняться выбивать ковры, но пора весенних генеральных уборок уже безнадежно миновала, а больше мы ни на что не годились. Как-то раз я пошел в зоопарк стащить в обезьяннике несколько орешков для гиббона. На обратном пути знакомый кассир рассказал мне, что администрация назначила вознаграждение в двадцать марок тому, кто вернет гиббона. Я помчался домой и сообщил об этом отцу. Отец сидел на краю кровати. С тех пор как мы уже не могли покупать гиббону овощи и фрукты, он опять заболел, его длинные руки, лежавшие на одеяле, походили на сухие стебли папоротника, а глаза, старые, как мир, смотрели в пустоту. - Стыдись, - сказал отец после долгой паузы. Мне и так было стыдно, однако ночью мы оба, почти одновременно, заговорили об этом; просто мы были слишком ГОЛОДНЫ! Гиббон отлично понял, что ему предстоит, когда утром мы стали его заворачивать в одеяло. Уголки губ у него опустились, и он непрестанно мотал головой. Мы знали эту его привычку, она означала скорбь. Я еле удерживался, чтобы не зареветь, и отец тоже подозрительно откашлялся. Но на лестнице гиббон вдруг обнял отца за шею; отец откашлялся, и мы, ни слова не говоря, вернулись назад и положили гиббона на кровать. Ночью он опять начал говорить на своем лиственно-ломком языке, и тут мы поняли, что утром его во что бы то ни стало надо унести отсюда, иначе он умрет с голоду. Я был слишком расстроен, чтобы идти в зоопарк; и отец сам туда отправился. Вернувшись, он сказал, что дело сделано; я не в силах был смотреть, как они его уносят. Я убежал из дому и пропадал до самого вечера. Около семи я вернулся домой. Отец уже успел сходить в лавку. Он стоял у окна и смотрел во двор, где на засохшем вязе завел свою вечернюю песню дрозд. - Ешь, - сказал отец. - А ты? - спросил я. Он ответил, что уже поел. Я смотрел сначала на хлеб, потом на колбасу, и то и другое было не тронуто. Я подошел к отцу, и какое-то время мы оба молча смотрели на мусорные ящики. - Лучше бы все это закопать, - сказал я. - Я тоже так считаю, - ответил отец. ЧЕМ ЛЮДИ ЖИВЫ  Всякий раз перед каким-нибудь праздником наступал момент, когда к отцу лучше было не подступаться. Он стоял, вздыхая, погруженный в разговоры с самим собою, нерешительно листал энциклопедию, жевал, гляди в пространство пустыми глазами, свои ржаво-красные усы или вдруг посреди улицы, в потоке машин, спрашивал у побагровевшего полицейского: что, по его мнению, лучше использовать для елочных подсвечников - звездочки из канители или пивные подставки? Маме не удалось отучить его от этого и еще кое от чего, да и Фриде, которая заступила мамино место, не всегда легко приходилось. Впрочем, как правило, дело было в ней самой; отец так часто сидел без работы, что это не могло иметь ничего общего с ленью; просто ему не хотелось на целый день со мной расставаться. - Как же я буду воспитывать мальчика, - говорил он; - если вижу его только за ужином? Фрида в таких случаях помалкивала и лишь мрачно кусала нижнюю губу. При этом у нее не было никаких причин быть мрачной, потому что, когда из тех трех недель, отделявших нас от праздника, проходили две, непременно случалось что-то невероятное: лицо отца делалось безоблачным, он приглашал Фриду, тогда еще жившую отдельно от нас, на чашку солодового кофе и сообщал, что на сей раз он придумал нечто действительно из ряда вон выходящее. Только однажды при приближении пасхи отцу ничего не удалось придумать. Правда, никогда еще никому из его родственников и друзей, которые изредка нам помогали, не приходилось так туго, как в ту весну. Даже брат Фриды, подметальщик улиц, потерял работу и день напролет сидел во Фридиной меблированной комнате, взваливая ответственность за свое увольнение по очереди: то на партию центра, то на погоду, а то и на президента. Но вряд ли заботы моего отца были менее удручающими: пособия едва хватало на оплату квартиры, и хотя тысячам других приходилось так же туго, как нам, витрины были еще заманчивее обычного набиты шоколадными зайчиками и марципановыми яйцами. Мои клятвы, что все это меня не волнует, мало помогали. - Замолчи ради бога! - кричал он. - Не может маленький мальчик ко всему этому быть равнодушен. - Что значит маленький? - спросил я. - Нет, нет, - взволнованно проговорил отец, - ты только взгляни на витрины. - А если они мне понравятся? - спросил я. - Спокойно, - сказал отец, принимаясь жевать свой ус, - спокойно, кажется, я уже что-то придумал. Нет, ничего он не придумал, на этот раз ничего. Фрида, увидев, как он стоит в кухне у окна с опущенными плечами, только головой покачала. - Ты еще себя доконаешь, Отто, - сказала она и скользнула по мне таким взглядом, словно я был виноват во всех этих праздниках. - Ерунда, - сказал отец, - но ведь должна же быть какая-то возможность доставить мальчику радость на пасху. - Подумаешь! - сказала Фрида, - возьми двадцать марок и купи ему что-нибудь! После этого она обычно хлопала дверью. Но не ярость заставляла ее бежать отсюда, а бессилие, поскольку Фрида и сама была безработной. Недели за две до пасхи я не выдержал отцовых раздумий, встал рядом с ним у окна, и мы вместе молча смотрели на двор, на засохший вяз. - Давай в пасхальное воскресенье просто останемся дома, - предложил я немного погодя, - можем утром посмотреть картинки в энциклопедии, а вечером сыграем с Фридой и ее братом в "злиться не стоит". Отец вздохнул. - Для обычного воскресенья - чудесная программа, но для пасхального - сущее безобразие. - А что, если я схожу к фрау Хиршбергер и попрошу у нее взаймы пластинки? Там есть два хорала. - От музыки, - сказал отец, - будет еще хуже. Больше и мне уже ничего в голову не приходило, и мы до вечера молча стояли у окна и глядели во двор. По вечерам Фрида теперь всегда приводила своего брата. Он хорошо понимал отца. - Мы должны систематически двигаться вперед, господин доктор, - говорил он со своей обычной любовью к порядку, которая для него, подметальщика, была абсолютно необходима. - Давайте-ка поищем среди ваших друзей. Может вам кто-нибудь из них помочь? - Никто, - подавленно проговорил отец. - И черт с ними, - сказал брат, словно смел в сторону кучу опавших листьев. - Пойдем дальше: а как насчет знакомых? - Ничуть не лучше, - простонал отец. - Прекрасно, - весело сказал брат, - теперь дело совсем просто. - Мне будет позволено спросить, - раздражился отец, - каким образом? - А логика на что? - отвечал братец. - Теперь вы знаете, что все зависит от вас, и ни от кого больше. Возможно, это прозвучало так просто, что очень помогло отцу. Не прошло и двух дней, как он уже искал, не осталось ли на кухне солодового кофе, поставил на плиту воду и велел мне пойти пригласить к нам Фриду и ее брата. - Он улыбался, когда посылал тебя? - спросила Фрида в ответ на мое приглашение. - Нет, - ответил я. - Зачем ему улыбаться? - справился брат. - Когда он набредет на полезную идею, он всегда улыбается, - сказала Фрида, - вот почему он давно уже такой серьезный. - А может, все-таки это полезная идея, - предположил брат. - Да ну, - сказала Фрида, - какая там может быть идея? - Посмотрим, - сказал брат, - я почему-то в него верю. Фрида вытащила из пепельницы окурок и сунула его в рот. - Ты счастливец, - сказала она, пуская дым к потолку. Тем не менее отец, по-видимому, действительно набрел на довольно-таки солидную идею; когда я вернулся с улицы, - он, по своему обыкновению, если что-то в доме происходило, отсылал меня вниз - Фрида и ее брат серьезно и сосредоточенно пожимали руку отцу. - Хоть мне это и нелегко, Отто, - сказала Фрида, - но я хочу сама этим заняться. - Идет, господин доктор, - сказал брат, - можете на меня положиться. - Бруно, - произнес отец все еще без улыбки, - подойди-ка сюда. Я направился к ним самыми маленькими шажками, какими только возможно. - Бруно, - сказал отец и откашлялся, - как бы ты взглянул, если бы получил к пасхе прекраснейшее шоколадное яйцо с начинкой, какое только можно себе представить. - А что внутри? - спросил я, затаив дыхание. - А вот что внутри, - с трудом проговорил отец, - ты сам должен будешь решить. - И насчет упаковки тоже можешь высказаться, - великодушно вставила Фрида. - Пускай тебе его перевяжут красивыми пестрыми ленточками, - сказал брат. - Логично, - отвечал я, - иначе ведь оно развалится. - И еще постарайся заблаговременно решить, - сказал отец, - из какого шоколада должно быть яйцо - из простого, молочного или с орехами? - А если из обоих? - осведомился я. Отец взглянул на Фриду. Та мрачно кивнула. - Почему бы и нет. У меня оставалось еще почти десять дней, чтобы упорядочить свои желания. Таким образом, это оказались самые волнующие дни, какие я когда-либо переживал. Было о чем подумать перед сном, и ночью тоже я часами лежал без сна и советовался с отцом, как еще лучше оснастить яйцо. Днем Фрида и ее брат тоже участвовали в совещаниях, так что яйцо мало-помалу делалось таким сказочно прекрасным, что я в глубине души уже стал бояться увидеть его наяву. И вот настал день, когда отец осторожненько вытащил из ящика письменного стола один из старых, еще бабушкиных, листов бумаги ручной выделки, обмакнул перо и сказал, что довольно эскизов, теперь настала очередь окончательного варианта. Над этим вариантом мы трудились до позднего вечера и наконец записали все, что требовалось, а на следующее утро - это была среда на страстной неделе - Фрида забрала нашу писульку и со всякими торжественными церемониями положила ее в свою лакированную парадную сумочку. - Так, - вздохнул отец, - теперь надо запастись терпением. Но терпения у меня не было. В тот же вечер я тайком побежал к Фриде и спросил, может ли она со спокойным сердцем утверждать, что наше яйцо будет сделано как надо. Фрида вскинула брови, какое-то мгновение смотрела на своего брата, который сидел у окна и изучал в "Моргенпост" объявления о найме. - Да, - медленно проговорила она, - ты можешь быть совершенно уверен, так ведь, Макс? - На сто процентов! - заверил меня Макс. Так проходили дни. Когда в субботу я забежал домой, чтобы съесть бутерброд, отец взял меня за руку, подвел к письменному столу и сдавленным голосом произнес: - Оно здесь. - Ну и как? - спросил я, сглотнув слюну. - Неимоверно прекрасно, - сказал отец, - ты только подумай, у тебя будет сказочное яйцо. - Совсем такое, как мы придумали? - Представь себе, еще лучше, - сказал отец. Я опять почти всю ночь не спал и пытался вообразить себе, как утром я найду его в гнездышке из зеленых ниток: серебряное, обвитое бледно-лиловой ленточкой, завязанной в форме цветка с пятнадцатью лепестками. И наконец настало пасхальное воскресенье. Фрида принесла свою украшенную бантом гитару, оставшуюся со времен ее туристской юности, а Макс держал под мышкой измятый портфель с бутербродами. Яйцо уже исчезло в отцовском рюкзаке. - Только иди осторожнее, - сказал я, - а то нечаянно можешь разбить. - Не беспокойся! И мы вышли. День был чудесный; никогда еще я не видел Вайсензее {Район Берлина.} таким красивым. Повсюду звонили колокола, и небо, казалось, было из того же шелка, что и ленточки, которые я придумал для пасхального яйца. Целью нашего путешествия были орошаемые поля, начинавшиеся сразу за чертой города. Если пройти подальше, выйдешь в луга с маленькими ольшаниками, удивительно подходящими, чтобы спрятать яйцо. Всем нам было очень весело. Пока мы шли, Фрида играла на гитаре, отец свистел, а Макс ему вторил. В Мальхове, что сразу за городом, маленькие деревенские девчонки в белых платьицах уже шныряли по садам со своими корзинками для яиц. Серебряно мерцающие столбы дыма вертикально стояли над камышовыми крышами цвета мха, а из открытых врат церкви доносилось громоподобное чихание пастора... Еще час пути, и мы добрались до места. Пологий склон упирался в ручей, по берегу заросший бузиною. Сперва мы досыта нагляделись на цветущие фруктовые деревья; Макс несколько раз перекувырнулся и возблагодарил создателя за то, что он безработный и сегодня ему не надо на воскресное дежурство, а потом отец вытащил из кармана "Фауста" издательства "Реклам" и звучным голосом прочел нам сцену "У ворот". Затем последовали сыгранные и спетые Фридой три песни на стихи Ленса, а потом вернулся Макс с двумя огромными пучками дикого лука, и мы сели завтракать. После еды отец откашлялся, взял в руки свой рюкзак и сказал: - Надеюсь, Бруно, у тебя хватит порядочности не подсматривать, когда я буду его прятать. Пока отец отсутствовал, я попытался быстренько расспросить Фриду и Макса о размерах яйца; как это ни смешно, именно о размерах мы вообще не договаривались. Но тут оба они неожиданно оказались неразговорчивыми, и потому, когда немного погодя отец свистнул, мне снова пришлось призвать на помощь фантазию, то есть я решил, что яйцо будет приблизительно величиной с мою голову, ведь в нем как-никак должны поместиться еще яйца из марципана и нуги, конфеты и цукаты. Искал я долго. Это был самый волнующий поиск, который когда-либо выпадал мне на долю. Через два с половиной часа я мало-помалу начал терять терпение. - Левее! - кричал мне отец. - Глупости! - кричала Фрида. - Я же видела, правее! - Не болтайте ерунды! - кричал - Макс. - Как раз прямо, в зарослях бузины. Я оставил их спорить, а сам поискал сначала слева, потом - справа, потом в зарослях бузины - все напрасно. Но тут и отец вышел из терпения. Не против ли я, если и он тоже поищет? Нет, я ничего не имел против. Мы стали искать вместе, однако и отцу не удалось его найти. - Мы должны искать по строгой системе, - заявил Макс. Проделали и это. Излазили на четвереньках пространство в добрых сто квадратных метров, обследовали каждую травинку, каждый лопух, каждый кустик бузины, переворачивали ржавые ведра и драные матрацы, совались в кроличьи норки, босыми ногами прощупали дно ручья - ничего. Около полудня мы сделали небольшую передышку. Потом все началось сначала. Фрида теперь была так раздражена, что набрасывалась с руганью то на отца, то на Макса, если кто-то из них попадался ей на дороге. В четыре начал ругаться и Макс, а к семи уже и отец дошел до предела. Теперь они все трое сидели под фруктовыми деревьями, измученными глазами глядя на меня. Уже смеркалось, и от ручья поднималась туманная дымка. - Я полагаю, Бруно, - глухо сказал отец, - ты должен сдаться. - А если его кто-нибудь найдет? - завопил я. - Если уж мы его не нашли, - возразила Фрида, - кто ж тогда найдет? И все же я настоял на том, чтобы продолжить поиски до наступления полной темноты. А потом я вдруг так устал, что на обратном пути отцу пришлось взять меня на закорки. Какое-то время, я еще сонно вслушивался в мерные гулкие звуки - это колени Фриды стукались о брюхо гитары, - а потом заснул, положив голову на покачивающееся плечо отца. Проснулся я от громкого голоса Фриды. Не поднимая головы, я прислушался. Отец как раз отвечал ей; говорил он тихо и был очень взволнован. - Я же вам сразу сказал, - говорил он, - и вы знали, что это не так-то просто. - Но я не знала, - вздохнула Фрида, - что это будет такая мука. - И я не знал, - прошептал Макс. - Слушай, доктор, это же просто реветь хотелось, когда мальчонка там ползал. - А кстати, - вставила Фрида, - он спит? - Крепко спит, - заверил отец. - И все-таки, - продолжал он, - другой возможности не было, Фрида, скажи, разве он не радовался до смерти этому яйцу? - Яйцу! - передразнила его Фрида. - Какому еще яйцу? Мне вдруг словно ледяная сосулька вонзилась в сердце. - Пусть даже яйца и не было, - сказал отец, - но оно было даже настоящее самого настоящего яйца, минутами казалось, что мы и сами в него верим. На мгновение мне захотелось тут же отпустить отцово плечо и навсегда бежать куда глаза глядят, только подальше от этого человека, который так страшно лгал и еще назывался моим отцом. Но лишь на одно мгновение, потому что он продолжал: - Вот увидите, Бруно будет помнить это яйцо, тогда как если бы все обстояло нормально, он бы о нем уже сто раз забыл. - Так, так, - сказал Макс, - откуда вы можете это знать, господин доктор? - Опыт, - отвечал отец и нагнулся, чтобы цветущая ветка не задела моего уха. - Мечты, не воплотившиеся въяве, дарят нас истинным счастьем. - Если бы, - буркнула Фрида и, вздернув брови, искоса глянула на него. ОПАСЕНИЕ ВАЛЬТ