телохранителя разглядывал
сквозь колоннаду Карлтон-Хауса обиталище великого принца-регента. Как сейчас
вижу караул, вышагивающий перед воротами дворца. Какого дворца? Он исчез так
же бесследно, как дворец Навуходоносора. От него осталось одно название.
Куда подевались гвардейцы-стражи, отдававшие честь при выезде и въезде
королевской колесницы? Колесницы вместе с монаршими седоками укатили в
царство Плутона; рослые гвардейцы, маршируя, ушли в ночь, и дробь их
барабанов отдается под сводами Аида. Где прежде стоял дворец, теперь
резвятся сотни детей на широких террасах Сент-Джеймского парка. Серьезные
джентльмены пьют чай в клубе "Атенеум"; а старые бывалые воины занимают
Объединенный армейский клуб напротив. Пэл-Мэл стала теперь большой биржей
лондонского общества - ярмаркой новостей, политики, слухов, сплетен, - так
сказать, английским форумом, где граждане обсуждают известия из Крыма,
последнюю речь лорда Дерби или шаги, предпринятые лордом Джоном. А для
некоторых стариков, чьи мысли витают скорее в прошлом, нежели в настоящем,
она еще и памятник былых времен и ушедших людей, - наша Пальмира. Вот здесь,
на этом самом месте, "Том-Десять Тысяч" был убит людьми Кенигсмарка. Вон в
том большом кирпичном доме жил Гейнсборо, и еще - "Куллоденский" Камберленд,
дядя Георга III. А это - дворец Сары Мальборо в том самом виде, каким он
был, когда его занимала сия прославленная фурия. В номере двадцать пятом жил
Вальтер Скотт; а в доме, который значится теперь под номером семьдесят
девять и вмещает Общество по распространению слова божия в дальних странах,
проживала миссис Элинор Гвинн, комедиантка. Как часто из-под той арки
выплывал портшез королевы Каролины! Кто только не проходил по этой улице за
время царствования Георгов! Она видела коляски Уолпола и Чатема; видела
Фокса, Гиббона, Шеридана, направляющихся к Бруксу; и величественного Уильяма
Питта об руку с Дандесом; видела, как Хэнгер и Том Шеридан бредут из пивной
Рэгетта; как Байрон, прихрамывая, спешит к Уотьеру; как Свифт, гуляя,
сворачивает с Бери-стрит и с ним - мистер Аддисон и Дик Стиль, оба,
наверное, слегка навеселе; как скачут вихрем по мостовой принц Уэльский и
терцог Йорк; как, постояв перед книжной лавкой Додели, бредет доктор
Джонсон, пересчитывая уличные тумбы; как вскакивает в карету Хорри Уолпол,
купив у Кристи дорогую безделушку; а Джордж Селвин заходит к Уайту.
. В опубликованной переписке Джорджа Селвина мы находим письма, отнюдь
не столь блестящие и остроумные, как у Уолпола, или беспощадно язвительные,
как у Гар-вея, но в своем роде не менее интересные и даже более
содержательные, поскольку писаны они самыми разными людьми. Мы как бы слышим
в них несколько голосов, и притом более естественных, чем франтовская
фистула Хо-реса или зловещий шепоток Споруса. Когда читаешь переписку
Селвина - когда рассматриваешь прекрасные картины Рейнольдса, изображающие
те великолепные времена и вольные нравы, - словно слышишь голос умершей
эпохи, дружный смех и хор восклицаний; тост, произнесенный над полными
бокалами; гул толпы на скачках или вкруг ломберных столов; смелую шутку,
сказанную на радость веселой, изящной даме. Ах, что это были за изящные
дамы, выслушивавшие и сами отпускавшие такие грубые шутки, что за важные с
ними были господа!
Боюсь, что это детище прошлой эпохи, важный господин, почти, исчез
теперь с лица земли, он вымирает, подобно бобру и американскому индейцу. У
нас не может быть больше важных господ, поскольку мы не в состоянии создать
для них такого общества, в котором они существовали. Простой народ им больше
не подчиняется; паразиты утратили былое подобострастие; дети больше не
испрашивают на коленях родительского благословения, домашние священники не
читают после трапезы молитв и не удаляются из-за стола до появления пудинга;
слуги не приговаривают на каждом слове: "ваша честь" и "ваша милость";
торговцы не снимают шляп, когда важный господин проходит мимо; и в прихожих
у важных господ не просиживают часами романисты и стихотворцы, которые
принесли с собой пространные посвящения и надеются получить за них от его
сиятельства пять гиней. Во дни, когда существовали важные господа, секретари
государственного секретаря мистера Питта не смели сидеть в его присутствии;
но сам мистер Питт, в свою очередь, опускался на свои подагрические колени
перед Георгом II; а лорд Чатем прослезился от благодарности и почтительного
восторга, когда Георг III сказал ему несколько ласковых слов, - такой трепет
внушало людям представление о монархе и так велико было значение
общественных различий. Вообразите сэра Джона Рассела или лорда Паль-мерстона
на коленях внимающими словам монарха или проливающими слезы оттого, что
принц Альберт сказал им любезность!
При воцарении Георга III патриции еще были в зените. Их превосходство
признавалось обществом, и они сами принимали это как должное. Им доставались
по наследству не только титулы, земельные владения и места в палате лордов,
но даже места в палате общин. Для них имелись в изобилии доходные
государственные должности, и не только их, но и прямые подачки от
правительства размерами в пятьсот фунтов члены палаты общин принимали,
нисколько не смущаясь. Фокс вошел в парламент двадцати лет; Питт - при
достижении совершеннолетия; его отец - немногим старше. Да, то были хорошие
времена для патрициев. И трудно их винить за то, что они пользовались -
порой неумеренно - выгодами политики и удовольствиями светской жизни.
Читая письма к Селвину, мы знакомимся с целым миром этих вымерших
важных господ и получаем прелюбопытную возможность наблюдать жизнь, которую,
мне кажется, почти не описывали романисты того времени. Для Смоллетта и даже
для Фильдинга лорд - это лорд, роскошный мужчина с голубой лентой, с
огромной звездой на груди, в кресле с гербом на спинке, принимающий
поклонение простого люда. Ричардсон, человек более низкого рождения, чем эти
двое, сам признавал, что плохо знает обычаи аристократов, и просил миссис
Доннеллан, даму из высшего света, прочитать роман о сэре Чарльзе Грандисоне
со специальной целью указать автору на все допущенные им в этом отношении
погрешности. Миссис Доннеллан нашла столько ошибок, что Ричардсон изменился
в лице, захлопнул книгу и сказал, что лучше всего будет бросить ее в огонь.
У Селвина же мы видим настоящих, подлинных обитателей света, каким он был в
начале царствования Георга III. Можем последовать за ними в новый клуб
"Олмэк" или отправиться с ними в путешествие по Европе, а можем наблюдать их
не в публичных местах, а в их собственном загородном доме, в узком кругу
родных и друзей. Вот они, всей компанией: остроумцы и кутилы; одни -
неисправимые прожигатели жизни, другие раскаиваются, но потом вновь
предаются пороку; вот очаровательные женщины; паразиты; кроткие священники;
подхалимы. Эти прелестные создания, которыми мы восхищаемся на портретах
Рейнольдса, которые спокойно и любезно улыбаются нам с его полотен; эти
роскошные господа, которые делали нам честь управлять нами, получали в
наследство избирательные округа, предавались праздности на правительственной
службе и непринужденно отправляли в кружевной карман камзола жалованье от
лорда Норта, - мы узнаем их всех, слышим их смех, разговоры, читаем об их
любовных похождениях, ссорах, интригах, долгах, дуэлях, разводах; и если
вчитаемся, сможем представить себе их как живых. Можем побывать на свадьбе
герцога Гамильтона и увидеть, как он обручается кольцом от занавески;
бросить взгляд на смертное ложе его несчастной свояченицы; послушать, как
Фокс бранится за картами, а Марч выкрикивает ставки в Ньюмаркете; можем
представить себе, как Бергойн отправляется в поход на завоевание Америки, а
после разгрома возвращается к себе в клуб, заметно поутратив спеси. Вот
молодой король завершает туалет перед малым дворцовым приемом, подробно
расспрашивая про всех присутствующих. Понаблюдаем высшее общество и
полусвет; увидим свалку перед оперным театром, куда рвутся, чтобы лицезреть
Виолетту или Дзамперини; поглядим франтов и модных дам в портшезах,
собирающихся на маскарад или к мадам Корнелис; толпу зевак на Друри-Лейн,
спешащих увидеть труп несчастной мисс Рэй, которую застрелил из пистолета
пастор Хэкмен; а можем заглянуть в Ньюгетскуго тюрьму, где злосчастный
мистер Раис, фальшивомонетчик, ожидает конца и последнего ужина. "Не велика
разница, под каким соусом подавать ему дичь, - говорит один тюремщик
другому, - все равно его утром повесят". - "Так-то оно так, - отвечает
второй, - но с ним будет ужинать тюремный священник, а он страсть как
придирчив и любит, чтобы масло было растоплено в самую меру".
У Селвина есть домашний священник и паразит, некто доктор Уорнер -
фигуры ярче не найти ни у Плавта, ни у Бена Джонсона, ни у Хогарта. В
многочисленных письмах он рисует нам штрих за штрихом свой собственный
портрет, и теперь, когда оригинала больше нет на свете, присмотреться к
этому портрету отнюдь небезынтересно; низкие удовольствия и грубые забавы,
которым он предавался, все окончены; вместо нарумяненных лиц, в которые он
подобострастно заглядывал, остались лишь голые кости; и важные господа, чьи
стопы он лобызал, все давно в гробу. Этот почтенный клирик считает нужным
уведомить нас, что в бога, им проповедуемого, не верит нисколько, но что он,
слава тебе господи, все же не отпетый негодяй, как какой-нибудь судейский
крючок. Он выполняет поручения мистера Селвина, поручения любого характера,
и, по его собственным словам, гордится этой должностью. Еще он прислуживает
герцогу Куинсберри и обменивается с этим вельможей забавными историйками.
Вернувшись домой, как он выражается, "после трудного дня панихид и крестин",
он сначала пишет письмо своему патрону, а потом садится за вист и за ужин из
дичи. Он упивается воспоминаниями о бычьем языке и бургундском вине, этот
бойкий, жизнерадостный приживал, который лижет сапоги хозяина со смехом и
смаком, - господская вакса ему так же по вкусу, как лучший кларет из
погребов герцога Куинсберри. Сальными тубами он то и дело цитирует Рабле и
Горация. Он невыразимо подл и необыкновенно весел; и втайне еще чувствителен
и мягкосердечен - эдакий добродушный раб, а не озлобленный блюдолиз. Джесс
пишет, что он "пользуется любовью у прихожан часовни в Лонг-Акре благодаря
приятному, мужественному и красочному слогу своих проповедей". Быть может,
вероломство заразно, быть может, порок носился тогда в воздухе? Молодого
короля, человека высокой нравственности и бесспорного благочестия, окружало
самое развратное придворное общество, какое знала эта страна. Дурные нравы
Георга II принесли свои плоды в первые годы царствования Георга III, подобно
тому как позднее его собственный добрый пример, - умеренность во всем,
непритязательность и простота и богобоязненный образ жизни, - хочется верить
мне, немало способствовали исправлению нравов и очищению всей нации.
Следующим после Уорнера интересным корреспондентом Селвина был граф
Карлейль, дед любезного аристократа, ныне занимающего пост вице-короля
Ирландии. Дед тоже был ирландским вице-королем, до этого - казначеем
королевского дома, а в 1778 году - главным комиссаром по взысканию,
обсуждению и принятию мер, долженствовавших смирить беспорядки в колониях,
плантациях и владениях Его Величества в Северной Америке. Вы можете
ознакомиться с манифестами его сиятельства, полистав "Нью-йоркскую
королевскую газету". Потом, так и не усмирив колоний, он возвратился в
Англию, и очень скоро после этого "Нью-йоркская королевская газета"
почему-то прекратила существование.
Этот добрый, умный, порядочный, изящно воспитанный лорд Карлейль был
одним из тех английских важных господ, которых едва не погубили роскошные
нравы, царившие тогда в великосветском английском обществе. Разгул этот был
поистине ужасен. После заключения мира английская аристократия хлынула в
Европу; она танцевала, играла на скачках и в карты при всех королевских
дворах. Она отвешивала поклоны в Версале; прогуливала лошадей на полях
Саблона, близ Парижа, и заложила там начало англомании; она вывозила из Рима
и Флоренции несчетное число картин и мраморных статуй; она разорялась на
строительстве дворцов и галерей, предназначенных для размещения этих
сокровищ; она импортировала певиц и танцовщиц из всех оперных театров
Европы, и сиятельные лорды изводили на них тысячи и тысячи, предоставляя
своим честным женам и детям чахнуть в пустынных загородных замках.
Помимо лондонского великосветского общества, существовало в те дни еще
и другое, непризнанное светское общество, расточительное сверх всякой меры,
поглощенное погоней за удовольствиями, занятое балами, картами, вином и
певицами; с настоящим светом оно сталкивалось в общественных местах - во
всяких Раниле, Воксхоллах и Ридотто, о коих без конца твердят авторы старых
романов, - стремясь перещеголять настоящих светских львов и львиц блеском,
роскошью и красотой. Когда, например, однажды знаменитая мисс Ганнинг
посетила в качестве леди Ковентри Париж, рассчитывая вызвать там своей
красотой такие же восторги, как и у себя в Англии, ей пришлось обратиться в
бегство перед другой англичанкой, которая в глазах парижан оказалась
прекраснее ее и ее сестры. То была некая миссис Питт, она заняла в опере
ложу как раз напротив графини и затмила ее сиятельство своей красотой.
Партер громко провозгласил ее "настоящим английским ангелом", после чего
леди Ковентри оставалось только в сердцах покинуть Париж. Бедняжка вскоре
умерла; у нее открылась чахотка, течение которой, как говорят, было ускорено
действием белил и румян, коими она совершенствовала злосчастную свою
красоту. (Вообще, представляя себе европейских красавиц той эпохи, следует
помнить, что их лица сплошь покрыты слоем краски.). После себя она оставила
двух дочерей, к которым Джордж Селвин был очень привязан (его любовь к
маленьким детям удивительна), и в его переписке они подробно и трогательно
описаны: вот они в детской, где темпераментная леди Фанни, проигрывая,
швыряет свои карты прямо в лицо леди Мэри и где маленькие заговорщицы
обсуждают между собой, как им встретить мачеху, которую их папаша вскоре
привел в дом. С мачехой они поладили очень хорошо, она была к ним добра; и
они выросли, и обе вышли замуж, и обе потом оказались в разводе, бедняжки?
Бедная их размалеванная маменька, бедное великосветское общество,
отвратительное в своих радостях, в своих любовных похождениях, в своем
разгуле.
А что до лорда Главного Комиссара, то мы вполне можем себе позволить
повести о нем речь, ибо хоть он и был никудышным и невоздержанным комиссаром
в Америке, хоть он и разорил родовое имение, хоть он играл и проигрывал и
проиграл как-то десять тысяч фунтов в один присест - "впятеро больше, -
признается злосчастный джентльмен, - нежели я проигрывал когда-либо прежде",
хоть он давал клятву больше не прикасаться к картам, и, однако же, как это
ни странно, снова объявился у столов и проиграл еще больше, - он тем не
менее в конце концов раскаялся в своих ошибках, протрезвел и стал достойным
пэром и добрым помещиком и возвратился к своей славной жене и милым детям,
ибо в глубине души всегда только их и любил. Женился он двадцати одного года
от роду и, унаследовав большое состояние, оказался в гуще развратного света.
Поневоле вынужденный предаться роскоши и праздности, не устоял перед
кое-какими соблазнами, за что и заплатил горькую цену мужественного
раскаяния; других соблазнов мудро избежал и в конце концов одержал над ними
полную победу. Но добрую свою супругу и детей он не забывал никогда, и
они-то и послужили ему спасением. "Я очень рад, что вы не пожаловали ко мне
в то утро, как я покидал Лондон, - пишет он Дж. Селвину, отбывая в Америку.
- Могу лишь сказать, что, покуда не настал миг разлуки, я не подозревал, что
такое настоящее горе..." Что ж, ныне они там, где несть разлуки. Верная жена
и ее добросердечный, благородный супруг оставили после себя славное
потомство: наследника отцовского имени и титулов, ныне повсюду известного и
всеми любимого, человека прекрасного, образованного, тонкого,
доброжелательного и чистого сердцем; и дочерей, занимающих теперь высокое
положение в обществе и украшающих собою славные фамилии; иные из них
прославлены своей красотой и все - безупречной жизнью, благочестием и
женскими добродетелями.
Другой корреспондент Селвина - граф Марч, позднее герцог Куинсберри,
который дожил до нашего столетия и ни графом, ни герцогом, ни молодым
человеком, ни седобородым старцем, безусловно, не мог служить украшением
общества. Легенды о нем ужасны. По письмам Селвина и Роксолла, по
воспоминаниям современников исследователь человеческой природы может
проследить его жизнь, до последней черты заполненную вином, картами и
всевозможными интригами, покуда, старый, сморщенный, парализованный,
беззубый Дон Жуан, он не умер таким же порочным и бессовестным, как и в
самый разгар своей молодости. На Пикадилли есть дом, где еще недавно
показывали окно в нижнем этаже, у которого он будто бы просиживал перед
смертью целые дни, сквозь стариковские свои очки разглядывая проходящих
женщин.
В сонном, ленивом Джордже Селвине было, вероятно, много хорошего, и
теперь мы можем отдать ему в этом должное. "Ваша дружба, - пишет ему
Карлейль, - так отлична от всего, что мне выпало испытать или наблюдать в
свете, что при воспоминании об удивительных знаках Вашей доброты она кажется
мне сном". "Я потерял старейшего и близкого друга Дж. Селвина, - пишет
Уолпол в письме к мисс Берри. - Я по-настоящему любил его, и не только за
несравненный острый ум, но и за тысячу других добрых качеств". А я, со своей
стороны, рад тому, что этот любитель "пирогов и пива" обладал тысячей добрых
качеств - был доброжелательным, щедрым, сердечным и надежным другом. "Я
встаю в шесть, - пишет ему Карлейль из Спа, этого наимоднейшего курорта
времен наших предков, - до обеда играю в крикет, а вечера напролет танцую и
к одиннадцати чуть не ползком добираюсь до постели. Вот это жизнь! То ли
дело Вы - встаете в 9, до 12 в шлафроке забавляетесь со своим псом Рейтоном,
потом плететесь в крфейню Уайта, пять часов проводите за столом, за ужином
спите и заставляете двух страдальцев за шиллинг три мили тащить Вас в
портшезе с тремя пинтами кларета в брюхе". Иной раз, вместо того чтобы спать
в кофейне Уайта, Джордж отправляется дремать под боком у лорда Норта в
палате общин. Он много лет представлял в парламенте Глостер, кроме того,
имел свой личный избирательный округ, Ладгерсхолл, и когда ему было лень
вести избирательную кампанию в Глостере, заявлял себя депутатом от
Ладгерсхолла. "Я сделал распоряжения провести депутатами от Ладгерсхолла
лорда Мельбурна и меня самого", - пишет он премьер-министру, с которым
состоит в дружбе, такому же флегматичному, такому же остроумному и
добросердечному человеку, как и он сам.
Если, оглядываясь на принцев и придворных, на людей богатых и знатных,
мы с сожалением убеждаемся, что они были праздными, беспутными и порочными,
следует помнить, что богатым тоже нелегко, ведь и мы бы с удовольствием
предались безделью и наслаждениям, не будь у нас своих причин трудиться, не
подстегивай нас врожденный вкус к удовольствиям и денно и нощно брезжущий
соблазн приличных доходов. Что остается делать сиятельному пэру, владельцу
замка и парка и огромного состояния, как не жить в роскоши и праздности? В
письмах лорда Карлейля, выше мною цитированных, имеется много искренних
жалоб этого честного молодого лорда на образ жизни, который он вынужден
вести, на то, что ему приходится окружать себя роскошью и пребывать в
праздности, ибо к этому его обязывает положение британского пэра. Куда как
лучше ему было бы сидеть адвокатом в кабинете или же служащим в конторе - у
него было бы в тысячу раз больше возможностей для счастья, образования,
работы, ограждения от соблазнов. Еще совсем недавно единственным видом
деятельности для знати считалось военное дело. Церковь, адвокатура,
медицина, писательство, искусство, коммерция, - все было ниже их
достоинства. Благополучие Англии находится в руках среднего класса, в руках
образованных, трудолюбивых людей, не получающих сенаторских подачек от лорда
Норта; в руках честных священников, а не паразитов, которые вымаливают
теплое местечко у своих покровителей; в руках купцов, трудолюбиво умножающих
капиталы; живописцев, неусыпно служащих искусству; литераторов, творящих в
тиши кабинетов, - вот люди, которых мы любим сегодня, о которых хотим читать
книги. Как мелки рядом с ними все эти сиятельные пэры и светские франты! Как
неинтересны рассказы о распрях при дворе Георга III в сравнении с
переданными нам беседами доброго старого Джонсона! Самые блистательные
развлечения в Виндзорском замке ничего не стоят перед вечером, проведенным в
клубе над скромной кружкой пива за одним столом с Перси, Лэнгтоном,
Гольдсмитом и беднягой Босуэллом! По моему убеждению, изо всех просвещенных
джентльменов той эпохи лучшим был Джошуа Рейнольде. Они были хорошими
людьми, эти наши старые добрые друзья из лет давно минувших, а не только
острословами и мудрецами. Их ясные умы не затуманили излишества, их души не
изнежила роскошь. Они отдавали день свой насущным трудам; они отдыхали и
получали свои честные удовольствия; они освещали свои праздничные собрания
щедрым остроумием и дружеским обменом мыслей; они не были чистоплюями и
ханжами, но их беседы ни у кого не вызвали бы краски стыда; они веселились,
но ни намека на буйство не таилось на дне их скромных кружек. Ах, я бы и сам
хотел провести вечер в кофейне "Голова Турка", пусть даже в этот день и
пришли дурные вести из колоний и доктор Джонсон будет ворчать на мятежников;
хотел бы посидеть с ним и Голди; и послушать Берка, искуснейшего оратора в
мире; и посмотреть на Гаррика, который вдруг появится среди нас и ослепит
всех рассказами о своем театре! Мне нравится, говорю я, размышлять об их
обществе, и не только о том, какие они приятные собутыльники и блестящие
остроумцы, но и о том, какие они были хорошие люди. Наверно, в один из таких
вечеров, возвращаясь из клуба, Эдмунд Берн - чья голова была полна высоких
дум, ибо они никогда его не оставляли, а сердце исполнено нежности, - был
остановлен бедной уличной женщиной и обратился к ней с добрыми словами;
растроганный слезами этой Магдалины, вызванными скорее всего его же
собственным ласковым обращением, он привез ее к себе домой, к жене и детям,
и не оставил заботами, покуда не нашел способа вернуть ее к честной и
трудовой жизни. Вы, блистательные вельможи! Марчи, Селвины, Честерфилды! Как
вы ничтожны рядом с этими людьми! Добрый Карлейль весь день играет в крикет
и танцует вечер напролет, чтобы ползком едва добраться до постели, и весело
сравнивает свою добродетельную жизнь с той, что ведет Джордж Селвин,
которого "с тремя пинтами кларета в брюхе за полночь на руках относят в
постель два страдальца". Вы помните строки - святые строки! - Джонсона,
написанные им на смерть его скромного друга Леветта?
Днесь Леветт спит в земле сырой, -
О нем скорби, о нем жалей! -
Открытый, искренний, простой,
Друг всем, кто не знавал друзей.
В тьму нищеты спускался он
И там участлив был всегда,
Где раздавался горя стон
И чахла жалкая нужда.
Кто слышал от него отказ?
Вовек гордыней не ведом,
Он не был празден хоть бы час
И ежедневным жил трудом.
Достоинствами знаменит,
Все до конца он доводил
И - сам Предвечный подтвердит -
Талант свой в землю не зарыл.
Чье же имя сияет сейчас ослепительнее: владетельного герцога
Куинсберри, острослова Селвина или бедного врача Леветта?
Я считаю Джонсона (и да простятся Босуэллу прегрешения за то, что он
сохранил нам его нетленным) столпом монархии и церкви в XVIII столетии -
более надежным, чем все епископы, чем Питты, Норты и даже сам великий Берк.
К Джонсону прислушивалась нация, своим огромным авторитетом он усмирял ее
порывы к неповиновению и отвращал ее совесть от безбожия. Когда с ним
побеседовал Георг III и благоприятное мнение великого писателя о монархе
стало известно в народе, вокруг трона сплотились целые поколения англичан.
Джонсону поклонялись как оракулу, и суд этого оракула был произнесен в
пользу церкви и короля. А как человечен был этот великий старец! Сам большой
ценитель всех простых и честных удовольствий, он был непримирим к греху, но
сострадателен к грешникам. "Ах так, ребята, вы затеяли поразвлечься? -
восклицает он, когда Тофем Боклерк приходит к нему в полночь и поднимает с
постели. - Стойте; и я с вами!" И он вскакивает, напяливает свое простое
старое платье и бредет вслед за молодежью через Ковент-Гарден. Когда он
посещал театр Гаррика и имел свободный доступ за кулисы, "все актрисы, - как
он пишет, - знали меня и делали мне реверанс, выходя на подмостки".
Трогательная картина, не правда ли? На мой взгляд, очень трогательная:
веселая, неразумная молодость, снисходительно созерцаемая чистым, ласковым
взором мудрости.
Георг III со своей королевой жил в элегантном, но по-своему скромном
доме, расположенном в том самом месте, где теперь красуется безобразная
хаотическая постройка, под которой ныне покоится прах его внучки.
Королева-мать обитала в Карлтон-Хаусе; на современных гравюрах к нему
неизменно примыкает великолепнейший, райский сад - аккуратные лужайки,
зеленые аркады, аллеи классических статуй. Всеми этими красотами она
наслаждалась вместе с лордом Бьютом, который имел утонченные классические
вкусы, и вкушала отдых, а порой и чай в обществе этого просвещенного
вельможи. Бьюта в Англии ненавидели так, как, пожалуй, мало кого еще за всю
английскую историю. Кто только его не поносил - и злобный хитроумец Уилкс, и
убийственно ядовитый Черчилль, и улюлюкающие толпы, сжигавшие на тысяче
костров сапог, его эмблему, - эти ненавидели его за то, что он фаворит и
шотландец, звали его "Мортимер" и "Лотарио", и уж не знаю, какими еще
именами, и обвиняли во всех смертных грехах его царственную любовницу -
строгую, костлявую, благовоспитанную пожилую даму, которая, право же, была
ничем не хуже своих ближних. Всеобщему предубеждению против нее немало
способствовал своим недоброжелательством Чатем. Он выступил в палате общин с
филиппикой против "тайной силы, более могущественной, нежели самый трон,
которая вредит и вставляет палки в колеса всякому правительству". Эту речь
подхватили яростные памфлеты. На всех стенах в городе, как рассказывает
Уолпол, появились надписи: "Под суд королеву-мать!" А что она такого
сделала? Что сделал принц Уэльский Фредерик, отец Георга, что его терпеть не
мог Георг II, а Георг III никогда не произносил его имени? Не будем искать
камней, дабы бросить на его забытую могилу, - просто присоединимся к
посвященной ему современной эпитафии:
Здесь покоится Фред.
Он отправился на тот свет.
Помри его отец,
Сказал бы я: "Наконец!"
Помри его брат,
Всяк был бы рад,
Помри его сестра,
Сказали б: "Давно пора!"
А если б сгинул весь их род,
То-то ликовал бы народ!
Но поскольку один лишь Фред
Отправился на тот свет,
Больше об этом и речи нет.
Вдова его с восемью детьми у подола почла разумным примириться с
королем и сумела завоевать доверие и расположение старика монарха. Женщина
умная, с твердым, властным характером, она воспитывала детей по своему
собственному усмотрению; старшего сына она считала недалеким и послушным,
держала его в скудости и в строгой узде, - у нее были весьма странные
взгляды и предубеждения. Однажды, когда его родной дядя, могучий Камберленд,
взял в руки саблю и обнажил ее, желая позабавить мальчика, тот побледнел и
отпрянул. Камберленд был неприятно поражен: "Что же это ему про меня
нарассказали?"
Это оголтелое ненавистничество сын унаследовал от матери вместе с
безоглядным упрямством своих отцов; но он был человек верующий, тогда как
его предки оставались вольнодумцами, и считался верным и горячим защитником
церкви - на самом деле, а не только потому, что так значилось в его
королевском титуле. Как и другие недалекие люди, король всю жизнь
подозрительно относился к тем, кто его превосходил. Он не любил Фокса; не
любил Рейнольдса; не любил Нельсона, Чатема, Верка; болезненно воспринимал
всякую новую мысль и с подозрением смотрел на каждого новатора. По нраву ему
была посредственность: Бенджамин Уэст известен как его любимый живописец, а
Витти - поэт. В позднейшие годы король сам не без горечи говорил о
недостатках своего образования. Малоспособный ребенок, он был воспитан
темными людьми. Самые блестящие учителя едва ли много преуспели бы в
развитии его слабосильного ума, хотя, наверное, смогли бы развить его вкус и
научить его некоторой широте мышления.
Но тем, что ему было доступно, он восхищался всей душой. Можно не
сомневаться, что письмо, написанное маленькой принцессой Шарлоттой
Мекленбург-Штрелицкой - письмо, содержащее ряд жалких банальностей про ужасы
войны и общих мест о прелестях мира, - произвело на молодого монарха
глубокое впечатление и побудило его избрать принцессу себе в спутницы жизни.
Не будем останавливаться на его юношеских увлечениях и поминать квакершу
Ханну Лайтфут, на которой он, как утверждают, был по всей форме женат (хотя
брачного свидетельства, по-моему, никто не видел), или черноволосую
красавицу Сару Леннокс, чьи чары с таким восторгом описывает Уолпол, - она,
бывало, нарочно подкарауливала молодого принца на лужайке Холланд-Хауса. Он
вздыхал, он рвался душой, но все же ехал мимо. В Холланд-Хаусе висит ныне ее
портрет, великолепный шедевр Рейнольдса, полотно, достойное Тициана. Она
глядит через окно замка на своего черноглазого племянника Чарльза Фокса, на
руке у нее - птица. Улетела коронованная птичка от прелестной Сары. И
пришлось ей довольствоваться ролью подружки на свадьбе своей Мекленбургской
соперницы. Умерла она уже в наши дни кроткой старухой, матерью героических
Нэпиров.
Рассказывают, что маленькая принцесса, написавшая то замечательное
письмо об ужасах войны, - великолепное письмо, без единой помарки, за
которое она, как героиня старой книги прописей, заслуживала награды, -
однажды играла с фрейлинами в парке Штрелица, и разговор у них, как это ни
странно для молодых барышень, зашел о замужестве. "Ну кто возьмет в жены
такую бедную принцессу, как я?" - спросила Шарлотта у своей подруги Иды фон
Бюлов, и в этот самый миг раздался рожок почтальона, и Ида промолвила:
"Принцесса, это - жених!" Как она сказала, так и случилось. Почтальон привез
письма от блестящего молодого короля всей Англии, и там говорилось:
"Принцесса! Вы написали такое замечательное письмо, оно делает честь Вашему
сердцу и уму, поэтому приезжайте сюда и будьте королевой Великобритании,
Франции и Ирландии и верной женой Вашего покорнейшего слуги - Георга". Она
прямо подпрыгнула от радости; побежала наверх и упаковала сундучки; и тут же
отбыла в свое королевство на красивой белой яхте, на которой был даже
клавесин, чтобы она могла музицировать, а вокруг по волнам плыла целая
флотилия судов, украшенных вымпелами и флагами. Мадам Ауэрбах сочинила в
честь нее оду, перевод которой можно и сегодня прочитать в "Журнале для
джентльменов":
По влаге моря путь стремит
Ее отважный флот,
Владычице хор нереид
Привет в восторге шлет.
Когда на критский брег повлек
Европу Зевс в полон,
И то почтительней не мог
К возлюбленной быть он.
Они встретились на берегу и поженились и многие годы вели самую простую
и счастливую жизнь, какой когда-либо жили на свете супруги. Говорят, король
поморщился, когда впервые увидел свою дурнушку-невесту; но как бы то ни
было, он был ей верным и преданным мужем, а она ему - любящей, преданной
женой. У них устраивались простые развлечения, самые простые и невинные:
деревенские танцы, на которые приглашалось десять - двенадцать пар, и
честный король танцевал вместе со всеми по три часа кряду под одну музыку; а
после такого утонченного удовольствия отправлялись спать натощак (голодные
придворные про себя понемногу роптали) и вставали назавтра чуть свет, с тем
чтобы вечером, быть может, снова пуститься в пляс; или же королева садилась
играть на маленьком клавесине, - она недурно играла, по свидетельству
Гайдна, - или король читал ей вслух что-нибудь из "Зрителя" или проповедь
Огдена. Что за жизнь! Аркадия! Раньше по воскресеньям бывали утренние
дворцовые приемы; но молодой король их отменил, как отменил и нечестивые
карточные игры, о которых говорилось выше. Однако он вовсе не был чужд
невинных удовольствий, вернее, таких, которые почитал невинными. Он
покровительствовал искусствам - на свой лад; был добр и милостив к артистам,
которые ему нравились; уважительно относился к их профессии. Он даже задумал
как-то учредить орден Минервы для деятелей науки и литературы; рыцари этого
ордена должны были идти по старшинству сразу после рыцарей ордена Бани и
носить соломенно-желтую ленту с шестнадцатиконечной звездой. Но среди ученых
мужей началась такая драка за эти ордена, что от всей затеи пришлось
отказаться, и Минерва со своей звездой так и не снизошла к нам на землю.
Георг III возражал против того, чтобы расписывали стены собора святого
Павла, он считал это папистским обычаем; в результате здание собора по сей
день украшают лишь безобразные языческие статуи. Впрочем, оно и к лучшему,
ибо картины и рисунки конца минувшего века отличались плачевно низкими
качествами, и нам куда приятнее иметь перед глазами белые стены (когда мы
отводим взгляд от священника), нежели аляповатые полотна Оупи или немыслимых
страшилищ Фюзелли.
Однако существует один день в году, - в этот день старый Георг особенно
любил бывать в соборе святого Павла, - когда собор, думается мне, бывает
поистине прекрасен: в этот день пять тысяч приютских детей, румяных, как
букеты роз, звонкими, свежими голосами поют гимны, наполняющие сердце
каждого слушателя благодарностью и ликованием. Я видел много величественных
зрелищ: коронации, великолепие Парижа, открытие выставок, римские
богослужения с процессиями долгополых кардиналов под сладкогласные трели
жирных певчих, - но, по-моему, во всем христианской! мире ничто не может
сравниться с Днем приютских детей. Non angli sed angeli {Не англы, но ангелы
(лат.).}. При взгляде на эти прелестные невинные создания, при первых звуках
их пения, право же, может показаться, что поют небесные херувимы.
Церковную музыку король смолоду очень любил, понимал в ней толк и сам
был неплохим музыкантом. Существует много смешных и трогательных рассказов о
том, как он сидел на концертах, им самим заказанных. Уже больной и слепой,
он однажды выбирал программу для концерта старинной музыки и выбрал отрывки
из. "Самсона-борца", где речь идет про его. рабство, и слепоту, и про его
горе. Когда в дворцовой капелле исполняли эту кантату, король свернутыми в
трубку нотами отбивал такт, а если какой-нибудь паж у его ног болтал и
отвлекался, ударял ослушника этой же трубкой по пудреной голове. Восхищался
он и театром. Его епископы и священники исправно ходили на спектакли,
полагая, что им не грех показаться там, где бывает этот благочестивый
человек. Шекспира и трагедию он, как рассказывают, любил не слишком; зато
фарсы и пантомимы приводили его в восторг, и над клоуном, глотающим морковку
или связку колбас, он хохотал так самозабвенно, что сидевшая подле милейшая;
принцесса вынуждена была говорить ему: "Мой всемилостивый король, будьте
сдержаннее". Но он все равно хохотал до упаду над самыми пустячными шутками,
покуда бедный его ум совсем не оставил его.
Смолоду было, по-моему, что-то очень трогательное в простой жизни этого
короля. Покуда была жива его матушка, - двенадцать лет после женитьбы на
маленькой клавесинистке, - он оставался большим, робким, нескладным ребенком
под началом своей суровой родительницы. Вероятно, она была действительно
умной, властной и жестокой женщиной. В одиночку она вела свой сумрачный дом,
с недоверием глядя на каждого, кто приближался к ее детям. Однажды, заметив,
что маленький герцог Глостер грустен и молчалив, она резко спросила его, в
чем дело. "Я думаю", - ответил бедный ребенок. "Думаете, сэр? О чем это?" -
"Я думаю о том, что если у меня когда-нибудь будет сын, ему не будет у меня
так плохо, как мне у вас". Все ее сыновья, кроме Георга, выросли буйными. А
Георг, послушный и почтительный, каждый вечер навещал с Шарлоттой свою
матушку в Карлтон-Хаусе. У нее была болезнь горла, от которой она и умерла;
но до последнего дня королева-мать считала для себя обязательным ездить по
улицам, чтобы люди видели, что она еще жива. Вечером накануне смерти эта
железная женщина, как обычно, беседовала с сыном и невесткой, потом ушла
спать, а утром была найдена мертвой. "Георг, ну будьте же королем!" - эти
слева она неустанно хрипела на ухо сыну; и он старался быть королем, этот
простодушный, упрямый, привязчивый, узколобый человек.
Он старался как мог; стремился к благу, по своему разумению;
придерживался понятных ему добродетелей; усваивал доступные ему знания. Так,
например, он постоянно чертил карты и прилежно и тщательно изучил географию.
Хорошо звал своих приближенных, их семейные предания, родословные, - то-то,
верно, интересные истории ему были известны! Помнил наизусть весь свой
"офицерский список" и мог с точностью сказать, в каком полку какие лычки и
петлички, галуны и аксельбанты, формы треуголок, и фасоны фалд, и какие
гетры, и сколько пуговиц на мундире носят. Помнил он и личный состав
университетских преподавателей и знал, кто из ученых склоняется к
социнианству, а кто твердый приверженец церкви; он безошибочно разбирался во
всех тонкостях этикета своего двора и двора своего деда, в мельчайших
процедурных предписаниях касательно послов, министров, советников,
аудиенций; и узнавал в лицо самого последнего из своих пажей и самого
ничтожного из работников на конюшне или в кухне. Эта сторона королевских
обязанностей была ему по способностям, и здесь он был на высоте. Но когда
подумаешь о той высочайшей должности, какую только может взять на себя
смертный, чтобы в одиночку распоряжаться мыслями, верованиями и требовать
безоговорочного подчинения миллионов себе подобных, отправляя их на войну за
свои личные обиды и интересы, приказывая: "Торгуйте вот так, думайте эдак,
одних соседей считайте союзниками и поддерживайте, других рассматривайте как
своих врагов и убивайте по моему велению и вот так молитесь богу!" - разве
удивительно, что, когда эту почти божественную должность взял на себя такой
человек, как Георг, все дело должно было кончиться расплатой и унижением и
для нации, и для ее вождя?
Но все-таки в его смелости есть какое-то величие. Война короля с е