кну, то и дело дергая
себя за бороду. -- Милагрос отказался идти с вашими друзьями. Не сомневаюсь,
что он и Анхелику откажется вести в джунгли.
-- Он пойдет. -- Моя уверенность была совершенно необъяснимой. Она
полностью противоречила всякому здравому смыслу.
-- Странный он человек, хотя и вполне надежный, -- задумчиво сказал
отец Кориолано. -- Он был проводником в разных экспедициях. И все же... --
Отец Кориолано снова сел и, наклонившись ко мне, продолжал: -- Вы не готовы
идти в джунгли. Вы даже не представляете, с какими трудностями и опасностями
связано такое предприятие. У вас даже обуви подходящей нет.
-- Разные люди, побывавшие в джунглях, говорили мне, что для этого нет
ничего лучше теннисных туфель.
Они, не сжимаясь, быстро высыхают на ногах, и от них не бывает
волдырей.
Отец Кориолано пропустил мое замечание мимо ушей.
-- Почему вы так хотите идти? -- спросил он раздраженно. -- Мистер Барт
отведет вас на встречу с шаманом Макиритаре; вы увидите сеанс исцеления, и
вам не надо будет так далеко ходить.
--Я и в самом деле не знаю, почему хочу туда идти, - беспомощно сказала
я, посмотрев на него. -- Возможно, я хочу увидеть нечто большее, чем сеанс
исцеления. Собственно, я хотела попросить вас дать мне бумагу и карандаши.
-- А как же ваши друзья? Что я им скажу? Что вы просто взяли и исчезли
вместе с выжившей из ума старухой? -- спрашивал он, наливая себе еще кофе.
-- Я здесь вот уже тридцать лет и ни разу не слышал о таком нелепом плане.
Время сиесты уже прошло, но в миссии все еще царила тишина, когда я
растянулась в своем гамаке в тени густо сплетенных ветвей и зубчатых листьев
двух деревьев pomarosa.
Вдалеке я увидела высокую фигуру мистера Барта, направлявшегося к
миссии. Странно, подумала я, ведь он обычно приходил по вечерам. А потом я
догадалась, зачем он пришел.
Он присел на корточки у ступенек, ведущих на веранду неподалеку от
места, где я лежала, и закурил одну из привезенных моими друзьями сигарет.
Мистеру Барту, похоже, было не по себе. Он встал и прошелся туда-сюда,
словно часовой на посту. Я совсем было собралась его позвать, когда он
заговорил сам с собой, выдыхая слова с дымом. Он почесал белую щетину на
подбородке, поскреб один ботинок о другой, чтобы счистить налипшую грязь,
будто пытался избавиться от не дававших ему покоя мыслей.
-- Вы пришли рассказать мне об алмазах, которые нашли в Гран-Сабана? --
спросила я вместо приветствия, надеясь развеять меланхолическое выражение в
его добродушных карих глазах.
Он затянулся сигаретой и выпустил дым через нос короткими клубами.
Выплюнув несколько табачных крошек, прилипших к кончику языка, он спросил:
-- Почему вы хотите идти с Анхеликой в лес? -- Я уже говорила отцу
Кориолано, что не знаю.
Мистер Барт тихо повторил мои слова, но уже с вопросительной
интонацией. Закурив очередную сигарету, он медленно выпустил дым, глядя, как
его завитки постепенно тают в прозрачном воздухе.
-- Идемте-ка пройдемся, -- предложил он.
Мы не спеша шли по берегу реки, где огромные переплетенные корни
выползали из земли, словно изваяния из дерева и ила. Теплая липкая влажность
очень скоро пропитала всю мою кожу. Из-под толстого слоя веток и листьев
мистер Барт вытащил каноэ, столкнул его в воду и жестом велел мне сесть в
него. Он направил лодку прямо через реку, держа курс на небольшую заводь на
левом берегу, которая давала некоторую защиту от мощного течения.
Точными сильными движениями он направлял каноэ против течения, пока мы
не добрались до узкого притока.
Бамбуковые заросли уступили место мрачной густой растительности,
бесконечной стене деревьев, тесно столпившихся у самого берега. Корневища и
ветви нависали над водой; по деревьям ползли лианы, словно змеи обвиваясь
вокруг стволов, стремясь сокрушить их в смертельной хватке.
-- Ага, вот она, -- сказал мистер Барт, указав на просвет в этой,
казалось бы, непроницаемой стене.
Мы протащили лодку по болотистому берегу и надежно привязали к стволу
дерева. Солнце едва пробивалось сквозь густую листву; чем дальше я шла
сквозь заросли следом за мистером Бартом, тем больше все краски сливались в
прозрачную зелень. Лианы и ветки цеплялись за меня как живые. Жара здесь уже
не была такой сильной, но из-за липкой влажности одежда пристала ко мне, как
слизь.
Вскоре лицо мое покрылось слоем растительной трухи и паутины, от
которой шел запах разложения.
-- Это и есть тропа? -- недоверчиво спросила я, чуть не вступив в лужу
зеленоватой воды. Ее поверхность кишела сотнями насекомых, беспокойно
суетящихся в мутной жиже. Куда-то улетели вспугнутые птицы, и в этой
сплошной зелени я не смогла различить ни их цвета, ни величины, а только
услышала их возмущенные крики в знак протеста против нашего вторжения. Я
поняла, что мистер Барт старается напугать меня. Мысль о том, что он,
возможно, ведет меня в другую католическую миссию, тоже приходила мне в
голову. -- Это и есть тропа? -- спросила я еще раз.
Мистер Барт резко остановился перед деревом, таким высоким, что его
верхние ветви, казалось, задевали небо.
Ползучие растения тянулись вверх, обвиваясь вокруг ствола и веток.
-- Я собирался преподать вам урок и напугать до полусмерти,-- мрачно
сказал мистер Барт. -- Но все, что я готовился вам сказать, сейчас
прозвучало бы глупо. Так что передохнем немного и пойдем обратно.
Мистер Барт позволил лодке плыть по течению, берясь за весло лишь
тогда, когда ее заносило слишком близко к берегу.
-- Джунгли -- это мир, который невозможно себе представить,-- сказал
он.-Я не могу вам его описать, хотя так часто испытывал его на своей шкуре.
Это дело личное. Опыт каждого человека уникален и не похож на другие.
Вместо того чтобы вернуться в миссию, мистер Барт пригласил меня к себе
домой. Это была большая круглая хижина с конической крышей из пальмовых
листьев.
Внутри было довольно темно; свет попадал внутрь только через небольшой
вход и прямоугольное окно в крыше с люком из пальмовых листьев, который
открывался с помощью блока из сыромятной кожи. Посреди хижины висели два
гамака. Вдоль побеленных стен стояли корзины, полные книг и журналов; над
ними висели калабаши, кухонная утварь, мачете и ружье.
С одного из гамаков поднялась нагая молодая женщина. Она была высока
ростом, полногруда, с широкими бедрами, но лицо ее было лицом ребенка,
круглым и гладким, с раскосыми темными глазами. Улыбнувшись, она потянулась
за платьем, висевшим у плетеного опахала для раздувания огня.
-- Кофе? -- спросила она по-испански, усаживаясь у очага на земляной
пол, уставленный алюминиевыми кастрюлями и сковородками.
-- Вы хорошо знаете Милагроса? -- спросила я у мистера Барта после
того, как он познакомил меня со своей женой, и все мы расселись в гамаках,
причем мы с молодой женщиной сели вдвоем в один гамак.
-- Трудно сказать, -- ответил он, берясь за стоящую на полу кружку с
кофе. -- Он приходит и уходит; он как река.
Он никогда не останавливается и, похоже, никогда не отдыхает. Как
далеко Милагрос уходит, как долго он там остается, этого никто не знает.
Все, что я слышал, -- это то, что какие-то белые люди забрали его в юности
из родного племени. Рассказывает он об этом всегда по-разному. То он
говорит, что это были сборщики каучука, то -- что это были миссионеры, а в
другой раз может сказать, что это были старатели, ученые. Неважно, кто это
был, но с ними он путешествовал много лет.
-- А из какого он племени? Где живет? -- Он из племени Макиритаре, --
сказал мистер Барт. -- Но никто не знает, где он живет. Время от времени он
возвращается к своим сородичам. Но из какой он деревни, я не знаю.
-- Анхелика ушла его искать. Интересно, знает ли она, где его можно
найти? -- Знает наверняка, -- сказал мистер Барт. -- Они очень близки. Я не
удивлюсь, если они окажутся в каком-то родстве. -- Он поставил кружку на
землю, выбрался из гамака и на мгновение исчез в густом кустарнике рядом с
хижиной. Спустя несколько секунд мистер Барт появился снова с небольшой
жестянкой в руках. -- Откройте ее, -- сказал он, вручая мне жестянку.
Внутри был маленький кожаный мешочек. -- Алмазы?-- спросила я, пробуя
его на ощупь.
Мистер Барт, улыбнувшись, кивнул и жестом пригласил меня подсесть к
нему поближе на земляном полу. Он снял рубашку, расстелил на полу и попросил
меня высыпать на нее содержимое мешочка. Я едва могла скрыть разочарование.
Эти камни не сверкали; они были скорее похожи на мутный кварц.
-- Вы уверены, что это алмазы?-- спросила я.
-- Совершенно уверен, -- ответил мистер Барт, кладя мне в ладонь камень
величиной с ягодный помидор. Если его как следует огранить, получится очень
славное колечко.
-- Вы здесь нашли эти алмазы? -- Нет, -- рассмеялся мистер Барт. --
Недалеко от Сьерра Паримы, много лет назад. -- Полуприкрыв глаза, он стал
раскачиваться взад-вперед. Щеки его покрывала багровая сетка склеротических
сосудов, щетина на подбородке была чуть влажной. -- Давным-давно
единственной целью в моей жизни было найти алмазы, чтобы вернуться домой
богачом. -- Мистер Барт тяжело вздохнул, уставясь глазами куда-то за пределы
хижины. -- А потом в один прекрасный день я понял, что моя мечта
разбогатеть, так сказать, пересохла; она перестала быть навязчивой идеей, да
и сам я уже не хотел возвращаться в мир, который знал когда-то. И я остался
здесь. -- В глазах мистера Барта блеснули слезы, когда он сделал жест в
сторону алмазов. -- С ними -- Он часто замигал, потом взглянул на меня и
улыбнулся. -- Я люблю их, как люблю эти края.
Я так много хотела у него спросить, но побоялась вконец его расстроить.
И мы умолкли, прислушиваясь к ровному, тихому журчанию реки.
Мистер Барт заговорил снова: -- А знаете, антропологи и миссионеры
одного поля ягода. Для этой земли плохи и те, и другие. Антропологи даже
лицемернее; они жульничают и лгут ради того, чтобы заполучить нужную
информацию. По-моему, они свято верят, что во имя науки всякие средства
хороши. Нет, нет, не перебивайте меня, -- предупредил мистер Барт, замахав
рукой у меня перед лицом.
-- Антропологи, -- продолжал он тем же резким тоном, -- жаловались мне
на заносчивость миссионеров, на их бесцеремонное и высокомерное отношение к
индейцам.
А сами-то хороши, никто так нагло не сует нос в дела других людей, как
они, да еще так, будто имеют на это полное право. -- Мистер Барт глубоко
вздохнул, словно эта вспышка исчерпала его силы.
Опасаясь новой вспышки, я решила не защищать антропологов и утешилась
разглядыванием алмаза, лежавшего у меня на ладони.
-- Очень красивый, -- сказала я, возвращая камень.
-- Оставьте его себе, -- сказал он и начал собирать остальные камешки.
Один за другим он бросал их в кожаный мешочек.
-- Боюсь, что не смогу принять такой ценный подарок, -- хихикнула я и в
свое оправдание добавила: -- Я не ношу драгоценностей.
-- А вы не считайте это ценным подарком. Считайте его талисманом. Это
только горожане считают его драгоценностью, -- сказал он небрежно, сжав мои
пальцы на камне.
-- Он принесет вам удачу. -- Он поднялся, расправив ладонями отсыревшие
сзади штаны, и растянулся в гамаке.
Молодая женщина снова наполнила наши кружки.
Потягивая приторно сладкий кофе, мы смотрели, как с приходом сумерек
выбеленные стены приобретают пурпурный оттенок. Тени не успели вырасти,
потому что сразу же упала темнота.
Меня разбудила Анхелика, прошептавшая на ухо: -- Мы выходим утром.
-- Что? -- мгновенно проснувшись, я выпрыгнула из гамака. -- Я думала,
что на поиски Милагроса у тебя уйдет пара дней. Сейчас я соберусь в дорогу.
Анхелика рассмеялась. -- Соберусь? Нечего тебе собирать. Вторую пару
твоих трусиков и топ я отдала мальчишке-индейцу. Две пары тебе ни к чему.
Иди-ка лучше спать. Завтра будет долгий день. Милагрос ходит быстро.
-- Не могу я спать, -- взволнованно сказала я. -- Скоро начнет светать.
Я напишу записку друзьям. Надеюсь, гамак и тонкое одеяло поместятся у меня в
рюкзаке. А что с едой? -- Отец Кориолано отложил для нас на завтра сардины и
маниоковые лепешки. Я понесу их в корзине.
-- Ты говорила с ним этим вечером? Что он сказал? -- Он сказал, что все
в руках Божьих.
Когда зазвонил к службе церковный колокол, я уже полностью собралась в
дорогу. В первый раз со дня приезда в миссию я пошла к мессе. Индейцы и
racionales заполнили деревянные скамьи. Они смеялись и болтали, словно на
пирушке. Отцу Кориолано пришлось довольно долго их унимать, прежде чем он
смог начать мессу.
Сидевшая рядом со мной женщина пожаловалась, что отец Кориолано всегда
умудряется разбудить ее младенца свои громким голосом. Младенец и в самом
деле заплакал, но не успел раздаться его первый громкий вопль, как женщина
выпростала грудь и прижала ее ко рту ребенка.
Опустившись на колени, я подняла глаза к изображению Девы над алтарем.
На Ней было расшитое золотом голубое одеяние. Лицо было поднято к небесам,
глаза голубые, щеки бледные, а рот темно-красный. На одной руке у Нее сидел
младенец Христос; другую руку, белую и нежную, Она протягивала к этим
странным дикарям у Ее ног.
Глава 3
Милагрос с мачете в руке вел нас по узкой тропе вдоль реки. Сквозь
дырявую красную рубаху просвечивала его мускулистая спина. Защитного цвета
штаны, закатанные до колен и подвязанные выше пояса шнурком, делали его на
вид ниже его среднего роста. Он шел резвым шагом, опираясь на внешние края
стоп, узких в пятке и веером расширявшихся к пальцам. Коротко стриженые
волосы и широкая тонзура на макушке делали его похожим на монаха.
Перед тем как идти дальше по тропе, уводящей в лес, я остановилась и
оглянулась. За рекой, почти скрытая в излучине, лежала миссия. Пронизанная
сиянием утреннего солнца, она, казалось, стала чем-то неосязаемым. Я
почувствовала странную отчужденность не только от этого места и людей, с
которыми провела минувшую неделю, но и от всего, что было столь привычно мне
прежде. Я ощутила в себе какую-то перемену, словно переправа через реку
стала отметиной в судьбе, поворотным пунктом. Что-то, видимо, отразилось на
моем лице, потому что поймав на себе взгляд Анхелики, я уловила в нем тень
сочувствия.
-- Уже далеко, -- сказал Милагрос, остановившись рядом с нами. Сложив
руки на груди, он блуждал взглядом по реке. Ослепительно сверкавший на воде
утренний свет отражался на его лице, придавая ему золотистый оттенок.
У него было угловатое, костлявое лицо, которому маленький нос и полная
нижняя губа придавали неожиданное выражение ранимости, резко
контрастировавшее с мешками и морщинами вокруг раскосых карих глаз. Они
неуловимо напоминали глаза Анхелики, в них было такое же вневременное
выражение.
В полном молчании мы зашагали под громадами деревьев по тропам,
затерянным в густом кустарнике, сплошь увитом лианами, в переплетении веток,
листвы, ползучих растений и корней. Паутина невидимой вуалью липла к моему
лицу. Перед глазами у меня была одна лишь зелень, а единственным запахом был
запах сырости. Мы перешагивали и обходили упавшие стволы, переходили ручьи и
болота в тени высоких бамбуковых зарослей. Иногда впереди меня шел Милагрос;
иногда это была Анхелика со своей высокой узкой корзиной за плечами, которая
удерживалась на своем месте надетой на голову специальной лубяной повязкой.
Корзина была наполнена тыквенными сосудами, лепешками и жестянками сардин.
Я не имела представления, в каком направлении мы идем. Солнца я не
видела -- только его свет, сочащийся сквозь густую листву. Вскоре шея у меня
занемела от глядения вверх, в немыслимую высь недвижных деревьев.
Одни лишь стройные пальмы, неукротимые в своем вертикальном порыве к
свету, казалось, расчищали серебристыми верхушками редкие заплатки чистого
неба.
-- Мне надо передохнуть, -- сказала я, тяжело плюхнувшись на ствол
упавшего дерева. По моим часам шел уже четвертый час дня. Мы без остановок
шагали вот уже больше шести часов. -- Я умираю от голода.
Передав мне калабаш из своей корзины, Анхелика присела рядом со мной.
-- Наполни его,-- сказала она, указав подбородком на протекавший
поблизости неглубокий ручей.
Сев посреди потока на корточки с широко расставленными ногами и
упершись ладонями в бедра, Милагрос наклонялся вперед, пока его губы не
коснулись воды. Он напился, не замочив носа.
-- Пей,-- сказал он, выпрямившись.
Ему, должно быть, около пятидесяти, подумала я.
Однако неожиданная грация плавных движений делала его намного моложе.
Он коротко усмехнулся и побрел вниз по течению ручья.
-- Осторожно, не то искупаешься! -- воскликнула Анхелика с насмешливой
улыбкой.
Вздрогнув от ее голоса, я потеряла равновесие и бултыхнулась в воду
вниз головой.
-- Не получится у меня напиться так, как это сделал Милагрос, --
небрежно сказала я, отдавая ей наполненный сосуд. -- Лучше уж мне пить из
калабаша.
Усевшись возле нее, я сняла промокшие теннисные туфли. Тот, кто сказал,
что такая обувь лучше всего годится для джунглей, никогда не топал в ней
шесть часов подряд.
Мои ноги были стерты и покрылись волдырями, коленки исцарапаны и
кровоточили.
-- Не так уж плохо, -- сказала Анхелика, осмотрев мои стопы. Она
легонько провела ладонью по подошвам и покрытым волдырями пальцам. -- У тебя
ведь отличные жесткие подошвы. Почему бы тебе не идти босиком? Мокрые туфли
только еще сильнее размягчат стопы.
Я посмотрела на свои подошвы; они были покрыты толстой ороговевшей
кожей в результате многолетних занятий каратэ.
-- А вдруг я наступлю на змею? -- спросила я. -- Или на колючку? --
Хотя ни одна рептилия мне еще не попадалась, я замечала, как Милагрос и
Анхелика время от времени останавливаются и вытаскивают засевшие в ступнях
колючки.
-- Надо быть круглым дураком, чтобы наступить на змею, -- сказала она,
сталкивая мои ноги со своих колен.
-- А по сравнению с москитами колючки тоже не так уж плохи. Тебе еще
повезло, что эти мелкие твари не кусают тебя так, как этих racionales. Она
потерла мои ладони и руки, словно надеясь отыскать в них ответ на эту
загадку. -- Интересно, почему это? Еще в миссии Анхелика изумлялась тому,
как я, подобно индейцам, сплю без москитной сетки. -- У меня зловредная
кровь, -- сказала я с усмешкой. Встретив ее озадаченный взгляд, я пояснила,
что еще ребенком часто уходила с отцом в джунгли искать орхидеи. Он
неизменно бывал искусан москитами, мухами и вообще всякими кусачими
насекомыми. Но меня они почему-то никогда не донимали. А однажды отца даже
укусила змея.
-- И он умер? -- спросила Анхелика.
-- Нет. Это вообще был очень необычный случай. Та же змея укусила и
меня. Я вскрикнула сразу вслед за отцом.
Он решил было, что я его разыгрываю, пока я не показала ему крохотные
красные пятнышки на ноге. Только моя нога не распухла и не побагровела, как
у него. Друзья отвезли нас в ближайший город, где моему отцу ввели
противозмеиную сыворотку. Он болел много дней.
-- А ты? -- А со мной ничего не было, -- сказала я и добавила, что
именно тогда его друзья и пошутили, что у меня зловредная кровь. Они, в
отличие от доктора, не верили, что змея истощила весь запас, яда на первый
укус, а того, что осталось, было недостаточно, чтобы причинить мне какой-то
вред. Еще я рассказала Анхелике, как однажды меня искусали семь ос, которых
называют mata caballo -- убийцами лошадей. Доктор подумал, что я умру. Но у
меня только поднялась температура, и несколько дней спустя я поправилась.
Никогда прежде я не видела, чтобы Анхелика так внимательно слушала,
слегка наклонившись вперед, словно боясь упустить каждое слово. -- Меня тоже
однажды укусила змея, -- сказала она. -- Люди подумали, что я умру. -- Она
помолчала немного, задумавшись, потом ее лицо сморщилось в робкой улыбке. --
Как по-твоему, она тоже успела на кого-то извести свой яд? -- Конечно, так
оно и было, -- сказала я, тронув ее иссохшие руки.
-- А может, у меня тоже зловредная кровь, -- сказала она, улыбнувшись.
Она была так тщедушна и стара. На мгновение мне показалось, что она может
растаять среди теней.
-- Я очень старая, -- сказала Анхелика, посмотрев на меня так, словно я
произнесла свою мысль вслух. -- Мне давно уже пора бы умереть. Я заставила
смерть долго ждать. -- Она отвернулась и стала смотреть, как муравьиное
войско уничтожает какой-то куст, отгрызая целые куски листьев и унося их в
челюстях. -- Я знала, что именно ты доставишь меня к моему народу, знала с
той самой минуты, как тебя увидела. -- Наступило долгое молчание. Она либо
не хотела говорить больше, либо пыталась найти подходящие слова. Она
посмотрела на меня, загадочно улыбаясь. -- Ты это тоже знала, иначе тебя бы
здесь не было, -- наконец сказала она с полной убежденностью.
На меня напал нервный смешок; всегда ей удавалось смущать меня этим
своим особым блеском глаз.
-- Я не знаю толком, что я здесь делаю, -- сказала я. -Я не знаю, зачем
иду вместе с тобой.
-- Ты знала, что тебе предназначено сюда приехать, -- настаивала
Анхелика.
Было в этой ее уверенности нечто такое, что пробудило во мне охоту
поспорить. Согласиться с нею было не так просто, особенно если учесть, что я
и сама не знала, с какой стати бреду по джунглям Бог весть куда.
-- Честно говоря, у меня вообще не было намерения куда-либо идти, --
сказала я. -- Ты же помнишь, я даже не отправилась, как планировала, с
друзьями вверх по реке охотиться на аллигаторов.
-- Вот об этом я и говорю, -- убеждала она меня так, словно
разговаривала с бестолковым ребенком. -- Ты нашла повод отменить поездку,
чтобы получить возможность пойти со мной. -- Она положила костлявые ладони
мне на голову. -- Поверь мне. Мне-то не пришлось долго над этим раздумывать.
И тебе тоже. Решение пришло в ту минуту, когда ты попалась мне на глаза.
Чтобы подавить смех, я уткнулась лицом в колени старой женщины. Спорить
с ней было бесполезно. К тому же она, возможно, права, подумала я. Я и сама
не находила этому объяснения.
-- Я долго ждала, -- продолжала Анхелика. -- Я уже почти забыла, что ты
должна ко мне приехать. Но как только я тебя увидела, я поняла, что тот
человек был прав. Не то чтобы я в нем когда-нибудь сомневалась, но он сказал
мне об этом так давно, что я уже начала думать, что упустила свой случай.
-- Какой человек? -- спросила я, подняв голову с ее колен. -- Кто тебе
сказал, что я приеду? -- В другой раз расскажу. -- Анхелика пододвинула
корзину и достала большую лепешку. -- Давай-ка поедим, -- добавила она и
открыла банку с сардинами.
Настаивать не было смысла. Если уж Анхелика решила молчать, нечего было
и думать заставить ее заговорить снова. Не утолив любопытства, я
довольствовалась изучением аккуратного ряда жирных сардин в густом томатном
соусе. Я видела такие же в супермаркете Лос-Анжелеса; одна моя подруга
обычно покупала их для своего кота.
Я подцепила одну пальцем и размазала по куску белой лепешки.
-- Где, интересно, может быть Милагрос, -- сказала я, вгрызаясь в
сэндвич с сардинкой. На вкус он был совсем неплох.
Анхелика не ответила; она и есть ничего не стала. Время от времени она
лишь пила воду из тыквенного сосуда.
В уголках ее рта держалась едва заметная улыбка, и мне захотелось
узнать, о чем таком могла задуматься эта старая женщина, что пробудило такую
тоску в ее глазах. Внезапно она уставилась на меня, словно очнувшись от
сна.
-- Смотри, -- сказала она, толкнув меня локтем.
Перед нами стоял мужчина, совершенно нагой, за исключением повязок из
хлопковой пряжи на предплечьях и шнурка поперек талии, петлей охватывавшего
крайнюю плоть и подвязывавшего таким образом пенис к животу.
Его тело сплошь было покрыто коричневато-красными узорами. В одной руке
он держал лук и стрелы, в другой -- мачете.
-- Милагрос? -- наконец выдавила я, когда первый шок миновал. Все-таки
узнала я его с трудом. И не только из-за его наготы; он как бы стал выше
ростом, мускулистее.
Красные зигзагообразные полосы, спускающиеся со лба по щекам, поперек
носа и вокруг рта, заострили черты его лица, напрочь стирая всякую
уязвимость. Помимо чисто физической перемены было что-то еще, чего я не
могла точно определить. Словно избавившись от одежды racionales, он сбросил
какой-то невидимый груз.
Милагрос расхохотался во все горло. Смех, вырывавшийся, казалось, из
самой глубины его существа, сотрясал все тело. Раскатисто разносясь по лесу,
он смешался с тревожными криками испуганно взлетевшей стайки попугаев.
Присев передо мной на корточки, он резко оборвал смех и сказал: -- А ты меня
почти не узнала. -- Он придвинул свое лицо к моему, так что мы коснулись
друг друга носами, и спросил: -- Хочешь, я тебе раскрашу лицо? -- Да, --
сказала я, доставая фотоаппарат из рюкзака. -- Только можно я сначала тебя
сфотографирую? -- Это мой фотоаппарат, -- решительно заявил он, потянувшись
за ним. -- Я думал, что ты оставила его для меня в миссии.
-- Я хотела бы им воспользоваться, пока буду находиться в индейской
деревне.
Я стала учить его, как пользоваться фотоаппаратом, с того, что вставила
кассету с пленкой. Он очень внимательно слушал мои пояснения, кивая головой
всякий раз, когда я спрашивала, все ли он понял. Вдаваясь во все подробности
обращения с этим хитроумным устройством, я надеялась сбить его с толку.
-- А теперь давай я тебя сфотографирую, чтобы ты видел, как надо
держать камеру в руках.
-- Нет, нет. -- Он живо остановил меня, выхватив камеру. Без каких-либо
затруднений он открыл заднюю крышку и вынул пленку, засветив ее. -- Ты же
пообещала, что он мой. Только я один могу делать им снимки.
Лишившись дара речи, я смотрела, как он вешает фотоаппарат себе на
грудь. На его нагом теле камера выглядела настолько нелепо, что меня
разобрал смех. А он принялся карикатурными движениями наводить фокус,
ставить диафрагму, нацеливать объектив куда попало, разговаривая при этом с
воображаемыми объектами съемок, требуя, чтобы те то подошли поближе, то
отодвинулись.
Мне ужасно захотелось дернуть за шнурок на его шее, на котором висели
колчан со стрелами и палочка для добывания огня.
-- Без пленки у тебя никаких снимков не получится, -- сказала я,
отдавая ему третью, последнюю кассету.
--А я не говорил, что хочу делать снимки. -- Он с ликующим видом
засветил и эту пленку, потом очень аккуратно вложил фотоаппарат в кожаный
футляр. -- Индейцы не любят, когда их фотографируют, -- серьезно сказал он,
повернулся к корзине Анхелики и, порывшись в ее содержимом, вытащил
небольшой тыквенный сосуд, обвязанный вместо крышки кусочком шкуры какого-то
животного. -- Это оното,-- сказал он, показывая мне пасту красного цвета. На
вид она была жирной и издавала слабый, не поддающийся определению аромат. --
Это цвет жизни и радости, -- сказал он.
-- А где ты оставил свою одежду? -- поинтересовалась я, пока он
откусывал кусочек лианы длиной с карандаш. -- Ты живешь где-то поблизости?
Занятый разжевыванием одного из кончиков лианы, пока тот не превратился в
подобие кисточки, Милагрос не счел нужным отвечать. Он плюнул на оното и
стал размешивать кисточкой красную пасту, пока та не размякла.
Точной твердой рукой он нарисовал волнистые линии у меня на лбу, по
щекам, подбородку и шее, обвел кругами глаза и разукрасил руки круглыми
точками.
-- Где-то неподалеку есть индейская деревня? --Нет.
-- Ты живешь сам по себе? -- Почему ты задаешь так много вопросов? --
Раздраженное выражение, усиленное резкими чертами его раскрашенного лица,
сопровождалось возмущением в голосе.
Я открыла рот, что-то промямлила, но побоялась сказать, что мне важно
узнать о нем и об Анхелике побольше: чем больше я буду знать, тем мне будет
спокойнее.
-- Меня учили быть любопытной, -- сказала я чуть погодя, чувствуя, что
он не поймет того легкого беспокойства, которое я пыталась сгладить своими
вопросами. Мне казалось, что узнав их ближе, я приобрету в какой-то мере
чувство владения ситуацией.
Пропустив мимо ушей мои последние слова, Милагрос искоса с улыбкой
взглянул на меня, придирчиво изучил раскраску на лице и разразился громким
хохотом. Это был веселый, заразительный смех, смех ребенка.
-- Светловолосая индеанка,-- только и сказал он, утирая слезы с глаз.
Все мои мимолетные опасения улетучились, и я расхохоталась вместе с
ним. Внезапно смолкнув, Милагрос наклонился и прошептал мне на ухо какое-то
непонятное слово. -- Это твое новое имя, -- с серьезным видом сказал он,
прикрыв мне ладонью рот, чтобы я не повторила его вслух.
Повернувшись к Анхелике, он шепнул это имя и ей на ухо.
Покончив с едой, Милагрос знаком велел нам идти дальше. Я быстро
обулась, не обращая внимания на волдыри. То взбираясь на холмы, то спускаясь
в долины, я не различала ничего, кроме зелени, -- бесконечной зелени лиан,
листвы, ветвей и острых колючек, где все часы были часами сумерек. Я уже не
задирала голову, чтобы поймать взглядом небо в просветах между листвой, а
довольствовалась его отражением в лужах и ручьях.
Прав был мистер Барт, когда говорил мне, что джунгли -- это мир,
который невозможно себе представить.
Я все еще не могла поверить, что шагаю сквозь эту бесконечную зелень
неведомо куда. В моем мозгу вспыхивали жуткие рассказы антропологов о
свирепых и воинственных индейцах из диких племен.
Мои родители были знакомы с несколькими немецкими исследователями и
учеными, побывавшими в джунглях Амазонки. Ребенком я завороженно слушала их
истории об охотниках за головами и каннибалах; все они рассказывали разные
случаи, когда им удавалось избежать верной смерти, лишь спасая жизнь
больному индейцу, как правило, вождю племени или его родственнику. Одна
немецкая супружеская пара с маленькой дочерью, вернувшаяся из двухлетнего
путешествия по джунглям Южной Америки, произвела на меня самое сильное
впечатление.
Мне было семь лет, когда я увидела собранные ими в странствиях предметы
материальной культуры и фотографии в натуральную величину.
Совершенно очарованная их восьмилетней дочерью, я ходила за ней по
пятам по уставленному пальмами залу в фойе "Сирз Билдинг" в Каракасе. Не
успела я толком разглядеть коллекцию луков и стрел, корзин, колчанов, перьев
и масок, развешанных по стенам, как она потащила меня к укромной нише.
Присев на корточки, она вытащила изпод кучи пальмовых листьев красный
деревянный ящик и открыла его ключом, висевшим у нее на шее. -- Это дал мне
один мой друг-индеец, -- сказала она, доставая оттуда маленькую сморщенную
голову. -- Это тсантса, ссохшаяся голова врага, -- добавила она, поглаживая,
словно кукле, длинные темные волосы.
Преисполнившись благоговения, я слушала ее рассказы о том, как она не
боялась находиться в джунглях, и что на самом деле все было не так, как
рассказывали ее родители.
-- Индейцы не были ни ужасными, ни свирепыми, -- серьезно сказала она,
взглянув на меня большими глубокими глазами, и я ни на секунду не усомнилась
в ее словах. -- Они были добрые и очень смешливые. Они были моими друзьями.
Я не могла вспомнить имя девочки, которая, пережив все то, что пережили
ее родители, не восприняла этого с их страхами и предубеждениями. Фыркнув от
смеха, я едва не споткнулась об узловатый корень, затаившийся под скользким
мхом.
-- Ты разговариваешь сама с собой? -- голос Анхелики прервал мои
воспоминания. -- Или с лесными духами? -- А такие есть? -- Да. Духи живут
среди всего этого, -- сказала она негромко, поведя вокруг рукой. -- В гуще
сплетенных лиан, вместе с обезьянами, змеями, пауками и ягуарами.
-- Ночью дождя не будет, -- уверенно заявил Милагрос, втянув в себя
воздух, когда мы остановились у какихто валунов на берегу мелкой речушки. По
ее спокойным прозрачным водам здесь и там плыли розовые цветы с деревьев,
стоявших на другом берегу, словно часовые. Я сняла обувь, стала болтать
стертыми в кровь ногами в благодатной прохладе и смотреть, как небо, вначале
золотисто-алое, становилась постепенно оранжевым, потом багряным и, наконец,
темно-фиолетовым. Вечерняя сырость принесла с собой запахи леса, запах
земли, жизни и тления.
Еще до того, как темнота вокруг нас сгустилась окончательно, Милагрос
сделал два лубяных гамака, обоими концами привязав их к веревкам из лиан. Не
скрывая удовольствия, я смотрела, как он подвешивает мой веревочный гамак
между этими очень неудобными на вид лубяными люльками.
Предвкушая интересное зрелище, я присматривалась к действиям Милагроса.
Он снял со спины колчан и палочку для добывания огня. Велико же было мое
разочарование, когда сняв кусок обезьяньей шкурки, прикрывавшей колчан, он
достал из него коробок спичек и поджег собранный Анхеликой хворост.
-- Кошачья еда, -- проворчала я, принимая из рук Милагроса жестянку
сардин. Мой первый ужин в джунглях, как я себе представляла, должен был
состоять из мяса только что добытого на охоте тапира или броненосца, отлично
пропеченного над жарким потрескивающим костром. А эти тлеющие веточки лишь
подняли в воздух тонкую струйку дыма, слабый огонек едва освещал наше
ближайшее окружение.
Скупой свет костра заострил черты Милагроса и Анхелики, заполнив
впадины тенями, высветив виски, выдающиеся надбровные дуги, короткие носы и
высокие скулы. Интересно, подумала я, почему свет костра делает их такими
похожими? -- Вы не родня друг другу? -- спросила я наконец, озадаченная этим
сходством.
-- Да, -- сказал Милагрос. -- Я ее сын.
-- Ее сын! -- повторила я, не веря своим ушам. А я-то думала, что он ее
младший родной или двоюродный брат; на вид ему было лет пятьдесят. -- Тогда
ты только наполовину Макиритаре? Оба они захихикали, словно над ведомой лишь
им одним шуткой. -- Нет, он не наполовину Макиритаре, -- сказала Анхелика,
давясь от смеха. -- Он родился, когда я еще была с моим народом. -- Больше
она не сказала ни слова, а лишь придвинула свое лицо к моему с вызывающим и
в то же время задумчивым выражением.
Я нервно шевельнулась под ее пристальным взглядом, заволновавшись, не
мог ли мой вопрос ее обидеть. Должно быть, любопытство -- это моя
благоприобретенная черта, решила я. Я жаждала узнать о них все, а они ведь
никогда не расспрашивали меня обо мне. Казалось, для них имеет значение лишь
то, что мы находимся вместе в лесу. В миссии Анхелика не проявила никакого
интереса к моему прошлому. Ни она не хотела, чтобы и я что-нибудь знала о ее
прошлом, за исключением нескольких рассказов о ее жизни в миссии.
Утолив голод, мы растянулись в гамаках; наши с Анхеликой гамаки висели
поближе к огню. Вскоре она уснула, подобрав ноги под платье. В воздухе
потянуло прохладой, и я предложила взятое с собой тонкое одеяло Милагросу,
которое тот охотно принял.
Светляки огненными точками освещали густую тьму.
Ночь звенела криками сверчков и кваканьем лягушек. Я не могла заснуть;
усталость и нервное напряжение не давали мне расслабиться. По ручным часам с
подсветкой я следила, как медленно крадется время, и вслушивалась в звуки
джунглей, которые уже не в состоянии была различать. Какие-то существа
рычали, свистели, крякали и выли. Под моим гамаком прокрадывались тени --
так же беззвучно, как само время.
Пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь тьму, я села в гамаке и часто
замигала, не соображая, то ли я сплю, то ли бодрствую. За колючим
кустарником бросились врассыпную обезьяны со светящимися в темноте глазами.
Какие-то звери с оскаленными мордами уставились на меня с нависающих ветвей,
а гигантские пауки на тонких, как волосинки, ногах ткали у меня на глазах
свою серебристую паутину.
Чем больше я смотрела, тем сильнее меня охватывал страх. А когда моему
взору предстала нагая фигура, целящаяся из натянутого лука в черноту неба,
по спине у меня покатились калачи холодного пота. Явственно услышав
характерный свист летящей стрелы, я прикрыла рот рукой, чтобы не закричать
от ужаса.
-- Не надо бояться ночи, -- сказал Милагрос, коснувшись ладонью моего
лица. Это была крепкая мозолистая ладонь; она пахла землей и корнями. Он
подвесил свой гамак над моим, так что сквозь полоски луба я чувствовала
тепло его тела. Он тихонько повел разговор на своем родном языке; потекла
длинная вереница ритмичных, монотонных слов, заглушившая все прочие лесные
звуки.
Мною постепенно овладело ощущение покоя, и глаза начали смыкаться.
Когда я проснулась, гамак Милагроса уже не висел над моим. Ночные
звуки, теперь еле слышные, все еще таились где-то среди окутанных туманом
пальм, бамбука, безымянных лиан и растений-паразитов. Небо еще было
бесцветным; оно лишь слегка посветлело, предвещая погожий день.
Присев над костром, Анхелика подкладывала хворост и раздувала тлеющие
угли, возрождая их к новой жизни.
Улыбнувшись, она жестом подозвала меня. -- Я слышала тебя во сне, --
сказала она. -- Тебе было страшно? -- Ночью лес совсем другой, -- ответила я
чуть смущенно. -- Должно быть, я слишком устала.
Кивнув, она сказала: -- Посмотри на свет. Видишь, как он отражается с
листка на листок, пока не спустится на землю к спящим теням. Вот так рассвет
усыпляет ночных духов. -- Анхелика погладила лежащие на земле листья. --
Днем тени спят. А по ночам они пляшут во мраке.
Не зная, что ответить, я глуповато улыбнулась.-- А куда ушел Милагрос?
-- спросила я немного погодя.
Анхелика не ответила; она поднялась во весь рост и огляделась. -- Не
бойся джунглей, -- сказала она и, подняв руки над головой, заплясала мелкими
подпрыгивающими шажками и стала подпевать низким монотонным голосом,
неожиданно сорвавшимся на высокий фальцет. -- Пляши вместе с ночными тенями
и засыпай с легким сердцем. Если позволишь теням запугать себя, они тебя
погубят. -- Голос ее стих до бормотания и, повернувшись ко мне спиной, она
неторопливо пошла к реке.
Вода, в которую я нагишом плюхнулась посреди ручья, оказалась
прохладной; в тихих заводях отражался первый утренний свет. Я смотрела, как
Анхелика собирает хворост, каждую веточку, как ребенка, укладывая на сгиб
локтя.
Должно быть, она крепче, чем выглядит, подумала я, споласкивая
намыленные шампунем волосы. Но тогда, возможно, она вовсе не так стара, как
показалось на первый взгляд. Отец Кориолано говорил мне, что к тридцати
годам индейские женщины нередко уже бабушки. Доживших до сорока считают
старухами.
Я выстирала бывшую на мне одежду, напялила ее на шест поближе к костру
и надела длинную майку, доходившую мне почти до колен. В ней было удобнее,
чем в облегающих джинсах.
-- Ты хорошо пахнешь, -- сказала Анхелика, пробежав пальцами по моим
мокрым волосам. -- Это из бутылочки? Я кивнула. -- Хочешь, я и тебе вымою
волосы? С минуту поколебавшись, она быстро сняла платье.
Тело ее было таким сморщенным, что на нем не оставалось ни дюйма
гладкой кожи. Мне она напомнила одно из окаймлявших тропу чахлых деревьев с
тонкими серыми стволами, почти ссохшихся, но все еще выбрасывающих зеленую
листву на ветвях. Никогда прежде я не видела Анхелику нагой, потому что она
ни днем, ни ночью не снимала своего ситцевого платья. Я уже не сомневалась,
что ей гораздо больше сорока лет, что она и в самом деле глубокая старуха,
как она мне говорила.
Сидя в воде, Анхелика повизгивала и смеялась от удовольствия, громко
плескалась и размазывала пену с волос по всему телу. Ковшиком из разбитого
калабаша я смыла пену, вытерла ее тонким одеялом и расчесала гребнем темные
короткие волосы, уложив завитки на висках.
-- Жаль, что нет зеркала, -- сказала я. -- На мне еще осталась красная
краска?
-- Немножко, -- сказала Анхелика, придвигаясь к огню. -- Придется
Милагросу снова разрисовать тебе лицо.
-- Не пройдет и минуты, как мы обе пропахнем дымом, -- сказала я,
поворачиваясь к лубяному гамаку Анхелики. Забираясь в него, я недоумевала,
как она может в нем спать,