ышали остальные пришедшие с нами дети, она подчеркнула, как важно не дать никакого повода женщинам Мокототери позлословить на их счет, когда они уйдут домой. Хайяма настояла на том, чтобы дети напоследок еще раз сделали все свои делишки за кустами, потому что в шабоно никто не станет за ними ни убирать, ни выводить в случае нужды из деревни. На подходе к деревенской площади Мокототери мужчины выстроились в ряд, высоко подняв головы и держа оружие вертикально. Мы с детьми встали за их спиной. Завидев меня, из хижин с криками выбежало несколько женщин. Без страха и отвращения я терпеливо ждала, пока они трогали, целовали и лизали мое лицо и тело. Зато Ритими, похоже, забыла, как в первый раз встретили меня Итикотери, потому что все время тихонько ворчала, что теперь ей придется возобновлять раскраску на моем теле. Крепко ухватив меня за руку, одна из женщин Мокототери оттолкнула Ритими в сторону: -- Идем со мной. Белая Девушка. -- Нет, -- крикнула Ритими, притянув меня поближе к себе. Ее улыбка нисколько не смягчала резкого, злого тона. -- Я привела Белую Девушку, чтобы ты на нее посмотрела. Никто ее у меня не отнимет. Мы все равно что тени друг дружки. Куда она, туда и я. Куда я, туда и она. -- И Ритими вперила взгляд в соперницу -- пусть только осмелится оспорить ее слова. Расхохотавшись, женщина широко разинула набитый табаком рот. -- Если ты привела Белую Девушку в гости, ты должна позволить ей зайти в мою хижину. Кто-то подошел к нам из-за столпившихся женщин. Скрестив руки на груди и самодовольно выпятив губы, он остановился рядом со мной. -- Я вождь Мокототери,-- сказал он. Когда он улыбался, глаза превращались в две блестящие щелочки в красном узоре его изборожденного глубокими морщинами лица. -- Эта Белая Девушка -- твоя сестра, что ты так ее защищаешь? -- спросил он Ритими. -- Да, -- с силой ответила она. -- Она моя сестра. Недоверчиво покачивая головой, вождь Мокототери тщательно меня осмотрел и внешне остался совершенно невозмутимым. -- Я вижу, что она белая, но на настоящую белую женщину она непохожа, -- сказал он наконец. -- У нее босые ноги, как у нас, она не носит на теле этой их странной одежды, разве что вот это. -- Тут он потянул за мои рваные старые трусики. -- Зачем она носит это под индейским поясом? -- Пэнтииз, -- важным тоном произнесла Ритими; ей больше нравилось их английское название, чем испанское, которое она тоже выучила. -- Так их называют белые люди. У нее есть еще две пары таких. А носит она пэнтииз потому, что боится, как бы какие-нибудь пауки или сороконожки не заползли ночью внутрь ее тела. Кивнув так, словно понимает мои опасения, вождь коснулся моих коротких волос и провел мясистой ладонью по выбритой тонзуре. -- Они цвета волокон пальмы ассаи. -- Он придвинул свое лицо к моему, пока мы не коснулись друг друга носами. -- Какие странные глаза -- цвета дождя. -- Его грозный взгляд растворился в радостной улыбке. -- Да, она, должно быть, белая; и если ты называешь ее своей сестрой, никто ее у тебя не отнимет, -- сказал он Ритими. -- Как ты можешь называть ее сестрой? -- спросила женщина, все еще державшая меня за руку. На ее раскрашенном лице было написано явное замешательство. -- Я называю ее сестрой, потому что она такая, как мы, -- сказала Ритими, обнимая меня за талию. -- Я хочу, чтобы она побыла в моей хижине, -- сказала женщина. -- Хочу, чтобы она прикоснулась к моим детям. Мы последовали за женщиной в хижину. У покатой крыши стояли луки и стрелы. Со стропил свисали бананы, калабаши и завернутые в листья куски мяса. По углам были свалены мачете, топоры и дубинки. Пол был усеян хворостом, сучьями, банановой кожурой и черепками глиняной посуды. Ритими села со мной в один гамак. Как только я допила сок из пальмовых плодов, которым угостила меня хозяйка, она положила мне на колени младенца. -- Приласкай его. Крутясь и извиваясь у меня в руках, младенец чуть не выпал на землю. А посмотрев мне в лицо, он вообще заревел. -- Ты его лучше забери, -- сказала я, отдавая женщине ребенка. -- Маленькие дети меня боятся. Я не могу их трогать, пока они ко мне не привыкнут. -- В самом деле? -- спросила женщина, подозрительно глядя, как Ритими укачивает ребенка. -- Наши младенцы так не орут. -- Ритими бросила на ребенка презрительный взгляд. -- Мои дети и дети моего отца даже спят с ней в одном гамаке. -- Я позову старших детей, -- сказала женщина, знаками подзывая девочек и мальчиков, выглядывавших изза банановых связок у покатой крыши. -- Не надо, -- сказала я. -- Я знала, что они тоже испугаются. -- Если ты заставишь их подойти, они тоже будут плакать. -- Да, -- сказала одна из женщин, зашедших с нами в хижину. -- Дети усядутся вместе с Белой Девушкой, как только увидят, что их матери не боятся трогать ее волосы цвета пальмовых волокон и бледное тело. Вокруг нас собралось несколько женщин. Сначала осторожно, потом все смелее их руки ощупывали мое лицо, затем шею, руки, груди, живот, бедра, колени, икры, пальцы ног; ни одна частица моего тела не осталась необследованной. Наткнувшись на след от укуса москита или царапину, они плевали на нее и растирали это место большим пальцем. Если укус оказывался свежим, они высасывали яд. Хотя я уже привыкла к бурным и скоротечным проявлениям нежности со стороны Ритими, Тутеми и детей Итикотери, мне все же стало довольно неуютно под ощупывающими прикосновениями многих рук. -- Что они делают? -- спросила я, указав на группу мужчин, сидящих на корточках перед соседней хижиной. -- Они приготавливают листья ассаи для танца, -- ответила женщина, положившая мне на колени ребенка. -- Ты хочешь на это посмотреть? -- Да, -- живо сказала я, желая отвлечь от себя их внимание. -- А Ритими должна сопровождать тебя, куда бы ты ни пошла? -- спросила женщина, когда Ритими вслед за мной поднялась из гамака. -- Да, -- сказала я. -- Если бы не она, я не пришла бы в гости к вам в шабоно. Ритими заботится обо мне с тех пор, как я пришла в лес. Ритими одарила меня лучезарным взглядом, а я пожалела, что не сказала ей чего-нибудь в этом роде раньше. До самого нашего ухода ни одна из женщин Мокототери больше не оспаривала право собственности Ритими на меня. А возле хижины мужчины расщепляли острыми палочками еще не развернувшиеся бледно-желтые листья молодой пальмы ассаи. Завидев нас, один из мужчин поднялся во весь рост. Вынув изо рта жвачку, он утер ладонью капающую с подбородка слюну и приложил пальмовый лист к моей голове. Улыбаясь, он показал на тонкие золотистые прожилки, едва заметные в свете заходящего солнца. Он потрогал мои волосы, сунул жвачку обратно в рот и, ни слова не говоря, продолжил свое занятие. С наступлением темноты на деревенской площади разожгли костры. Выстроившиеся с оружием в руках вокруг костров, мужчины Итикотери были встречены хозяевами бурей приветственных криков. Пара за парой Итикотери протанцевали вокруг поляны, замедляя темп перед каждой хижиной, чтобы все могли налюбоваться их праздничным облачением и танцевальными па. В последней паре танцевали Этева и Ирамамове. При виде их идеально согласованных движений зрители взревели от восторга. Они не танцевали по кругу вдоль хижин, а оставались вблизи костров, кружа и вращаясь с нарастающей скоростью в ритме вспышек пламени. Резко остановившись, Этева и Ирамамове взяли наизготовку луки и нацелили стрелы на мужчин Мокототери, стоящих перед хижинами. Затем, громко расхохотавшись, оба возобновили танец под неистовые восхищенные вопли зрителей. Хозяева пригласили мужчин Итикотери отдохнуть в своих гамаках. Пока подавалось угощение, на поляну ворвалась группа мужчин Мокототери. -- Хаии, хаиии, хаииии, -- выкрикивали они, ритмично двигаясь под стук луков о стрелы и со свистом размахивая пальмовыми листьями. Я с трудом различала фигуры танцоров. Временами они, казалось, сливались в единое целое, временами распадались. Из колыхания пальмовых листьев выныривали в пляске то руки, то ноги. Черные, похожие вдали от света костров на огромных крылатых птиц силуэты превращались в горящие медью фигуры не то людей, не то птиц, когда их блестящие тела высвечивались в пламени. -- Мы хотим танцевать с вашими женщинами, -- потребовали Мокототери. И не услышав ответа от Итикотери, стали над ними насмехаться: -- Да вы их просто ревнуете. Почему бы не позволить потанцевать вашим бедным женщинам? Вы что, забыли, что у вас на празднике мы разрешали вам танцевать с нашими женщинами? -- Кто хочет танцевать с Мокототери, пусть танцует! -- прокричал Ирамамове и предупредил мужчин: -- Но вы не станете заставлять наших женщин танцевать, если они не захотят. -- Хаии, хаиии, хаииии. -- исступленно завопили мужчины, приглашая в пляску и своих женщин, и женщин Итикотери. -- А ты разве не хочешь потанцевать? -- спросила я Ритими. --И я с тобой пойду. -- Нет уж. Я не хочу потерять тебя в толпе, -- ответила она. -- Я не хочу, чтобы кто-нибудь ударил тебя по голове. -- Но это же было случайно. К тому же Мокототери не пляшут с горящими головнями, -- сказала я. -- Что плохого они могут сделать пальмовыми листьями? Ритими пожала плечами. -- Мой отец сказал, что Мокототери верить нельзя. -- Я думала, что к себе на праздник приглашают только друзей. -- Врагов тоже, -- посмеиваясь, заметила Ритими. -- Праздники -- это удобный случай выведать, что у людей на уме. -- А Мокототери очень радушны, -- сказала я. -- Они нас так хорошо накормили. -- Они хорошо нас накормили, потому что не хотят, чтобы их называли жадюгами, -- сказала Ритими. -- Но, как мой отец тебе уже говорил, ты еще ничего не понимаешь. Ты явно не видишь, что происходит, если считаешь их радушными людьми. -- Ритими, словно ребенка, шлепнула меня по затылку и продолжала: -- Неужели ты не заметила, что наши мужчины не принимали сегодня эпену! Неужели ты не заметила, что они все время настороже? Ничего такого я не заметила и хотела было добавить, что как раз поведение Итикотери было не особенно дружелюбным, но решила смолчать. В конце концов, как заметила Ритими, я действительно не понимала, что происходит. Я стала наблюдать, как шестеро мужчин Итикотери пляшут вокруг огней. В их движениях не было привычного самозабвения, а глаза рыскали во все стороны, пристально следя за тем, что творится вокруг. Остальные мужчины Итикотери не отдыхали в гамаках хозяев, а стояли у хижин. Пляска утратила для меня всякое очарование. Тени и голоса приобрели иной оттенок. Ночь теперь казалась сгустившейся в зловещую тьму. Я принялась есть поданное угощение. -- У этого мяса горьковатый привкус, -- заметила я, опасаясь, не отравлено ли оно. -- Оно горькое из-за мамукори, -- небрежно сказала Ритими. -- То место обезьяны, куда попала отравленная стрела, не было как следует промыто. Я тут же выплюнула мясо, причем не только из страха быть отравленной. При одном воспоминании о варившейся в алюминиевом котле обезьяне и плавающем на поверхности жире и обезьяньей шерсти, на меня накатила тошнота. Ритими положила кусочек мяса обратно на мою тарелку из обломка калабаша. -- Съешь, -- велела она. -- Оно не опасно, даже если горькое. Твое тело привыкнет к яду. Ты разве не знаешь, что отцы всегда дают сыновьям те куски, куда попала стрела? Если во время набега их ранят отравленной стрелой, они не умрут, потому что их тела уже привыкли к мамукори. -- А я боюсь, что умру от отравленного мяса, не дождавшись, пока в меня попадет отравленная стрела. -- Нет. Никто не умирает, съев мамукори. -- Оно должно попасть через кожу. -- Она взяла с моего калабаша изжеванную порцию, откусила кусочек, а остаток воткнула в мой разинутый рот. С насмешливой улыбкой она поменялась со мной тарелками. -- Я не хочу, чтобы ты подавилась, -- заявила она, доедая обезьянью грудку с преувеличенным аппетитом. Все еще жуя, она предложила мне взглянуть на круглолицую женщину, плясавшую у костра. Я кивнула, хотя и не поняла, кого она имела в виду. У огня плясало около десятка женщин. Все они были круглолицы, с темными раскосыми глазами, с пышными телами, медово светившимися в отблесках пламени. -- Это та самая, которая спала с Этевой во время нашего праздника, -- сказала Ритими. -- Я ее уже околдовала. -- Когда же ты это сделала? -- Сегодня днем, -- тихонько сказала Ритими и, хихикнув, удовлетворенно добавила: -- Я выдула око-шики, которую сорвала у себя в огороде, на ее гамак. -- А что, если в ее гамак сядет кто-нибудь другой? -- Это неважно. Колдовство нанесет вред только ей одной, -- заверила меня Ритими. Разузнать побольше о колдовстве у меня не было возможности, потому что в этот момент пляска закончилась и усталые улыбающиеся танцоры разошлись по хижинам поесть и передохнуть. Собравшиеся возле нас у очага женщины были удивлены тем, что мы с Ритими не танцевали. Пляска имела такое же значение, как и раскрашивание тела пастой оното -- она сохраняла молодость и радость жизни. Вскоре на поляну вышел вождь и громовым голосом объявил: -- Я хочу послушать, как поют женщины Итикотери. Их голоса радуют мой слух. Я хочу, чтобы наши женщины выучили их песни. Женщины, посмеиваясь, стали подталкивать друг дружку. -- Иди ты, Ритими, -- сказала одна из жен Ирамамове. -- У тебя такой красивый голос. Ритими не заставила просить себя дважды. -- Давайте все вместе, -- сказала она, поднимаясь. Тишина воцарилась в шабоно, когда мы, обняв друг друга за талии, вышли на середину поляны. Встав лицом к хижине вождя, Ритими запела чистым, мелодичным голосом. Песни были очень короткие; две последние строчки мы повторяли хором. Остальные женщины тоже пели, но вождь настоял, чтобы именно Ритими повторила свои песни, особенно одну, пока ее не заучили его женщины. Когда ветер веет в пальмовых листьях, Я вслушиваюсь в их грустный шелест вместе с умолкшими лягушками. В высоком небе смеются звезды, Но скрытые тучами, они проливают слезы печали. Вождь подошел к нам и, обратившись ко мне, сказал:--А теперь ты спой нам что-нибудь. -- Но я никаких песен не знаю, -- сказала я, не в силах подавить смешок. -- Должна же ты знать хоть какие-нибудь, -- настаивал вождь. -- Мне рассказывали, как белые люди любят петь. У них даже есть поющие ящики. Как говорил еще в третьем классе в Каракасе мой учитель музыки: мало того что у меня отвратительный голос, мне еще и медведь на ухо наступил. Тем не менее профессор Ханс -- он требовал, чтобы мы его так называли -- не остался безучастным к моему страстному желанию петь. Он разрешал мне оставаться в классе при условии, что я буду сидеть в последнем ряду и петь очень тихо. Профессор Ханс не утруждал нас религиозными и народными песнями, которые полагалось изучать по программе, а учил нас петь аргентинские танго тридцатых годов. Этих песен я не забыла. Окинув взглядом исполненные ожидания лица окружающих, я подошла ближе к огню, прокашлялась и запела, не обращая внимания на то, что безбожно перевираю мелодию. В какой-то момент я почувствовала, что очень точно воспроизвожу ту страстную манеру, с какой профессор Ханс распевал эти танго. Я прижала руки к груди и закрыла глаза, словно захваченная трагической тоской каждой строчки. Мои слушатели были потрясены. Мокототери и Итикотери вышли из хижин, чтобы лучше видеть каждый мой жест. Вождь долгое время смотрел на меня и наконец сказал: -- Наши женщины не смогут научиться петь в такой странной манере. Потом стали петь мужчины. Каждый певец выходил на середину поляны и стоял там, обеими руками опираясь о лук. Иногда исполнителя сопровождал друг, и тогда певец опирался рукой о плечо товарища. Особым успехом в тот вечер пользовалась песня, спетая юношей Мокототери. . Когда обезьяна прыгает с дерева на дерево, Я выпускаю в нее стрелу. А вниз летят лишь зеленые листья. Кружась, они ложатся у моих ног. Мужчины Итикотери не ложились спать в свои гамаки, а беседовали и пели с хозяевами всю ночь. Мы с женщинами и детьми спали в пустых хижинах у главного входа шабоно. Утром я досыта наелась ананасов и плодов папайи, которые принесла мне с отцовских огородов девушка Мокототери. Мы с Ритими обнаружили их еще раньше, когда ходили в кусты. Она посоветовала мне не просить этих плодов -- не потому что так не принято, а потому, что они еще не созрели. Меня, однако, вполне устраивал их кисловатый вкус, несмотря даже на легкую боль в животе. Многие месяцы я не ела привычных фруктов. Бананы и пальмовые плоды были для меня все равно что овощи. . -- У тебя был очень противный голос, когда ты пела, -- сказал, подсев ко мне, молодой мужчина. -- Ого-о, песни твоей я не понял, но она, должно быть, ужасная. Онемев, я свирепо на него уставилась. Я не знала, то ли мне смеяться, то ли обругать его в ответ. Обняв меня руками за шею, Ритими расхохоталась, посмотрела искоса и прошептала на ухо: -- Когда ты пела, я подумала, что от обезьяньего мяса у тебя разболелся живот. Усевшись на корточки в том же месте поляны, что и вчера вечером, мужчины Итикотери и Мокототери продолжили беседу в той же официальной, освященной ритуалом манере, которая полагалась для вайямоу. Меновая торговля была долгим и сложным делом, во время которого равное значение придавалось как предметам торговли, так и обмену информацией и сплетнями. Ближе к полудню кое-кто из женщин Мокототери принялся ругать мужей за приобретенные предметы, заявляя, что мачете, алюминиевые котелки и хлопковые гамаки нужны им самим. -- Отравленные наконечники для стрел! -- сердито кричала какая-то женщина. -- Ты и сам мог бы их сделать, если бы не был таким лентяем! -- Но мужчины продолжали торговаться, не обращая ни малейшего внимания на упреки женщин. Глава 13 После полудня мы покинули деревню Мокототери с корзинами, полными привычных бананов, пальмовых плодов и мяса, врученного хозяевами гостям на дорогу. Незадолго до темноты нас догнали трое мужчин Мокототери. Один из них, подняв лук, заговорил: -- Наш вождь хочет, чтобы Белая Девушка осталась у нас. --И он уставился на меня, глядя вдоль древка нацеленной стрелы. -- Только трус целится стрелой в женщину, -- сказал Ирамамове, становясь впереди меня. -- Что же ты не стреляешь, ты, бестолковый Мокототери? -- Мы пришли не сражаться, -- ответил мужчина, воз вращая лук со стрелой в исходное положение. -- Мы давно могли бы устроить на вас засаду. Мы хотим только напугать Белую Девушку, чтобы она пошла с нами. -- Она не может остаться у вас, -- сказал Ирамамове. -- Милагрос привел ее в наше шабоно. Если бы он хотел, чтобы она оставалась у вас, он и привел бы ее к вам в деревню. -- Мы хотим, чтобы она пошла с нами, -- настаивал мужчина. -- Мы приведем ее обратно еще до начала дождей. -- Если ты меня разозлишь, я убью тебя на месте. -- Ирамамове ударил себя в грудь. -- Запомни, трусливый Мокототери, что я свирепый воин. Хекуры у меня в груди подчиняются любому моему приказу даже без эпены. Ирамамове подошел к троице поближе. -- Вы разве не знаете, что Белая Девушка принадлежит Итикотери? -- Почему ты ее сам не спросишь, где она хочет жить? -- сказал мужчина. -- Ей понравился наш народ. Может, она хочет жить с нами. Ирамамове разразился раскатистым смехом, по которому нельзя было судить, веселится он или разъярен. Внезапно он оборвал смех. -- Белой Девушке не нравится внешность Мокототери. Она сказала, что все вы похожи на обезьян. -- Ирамамове обернулся ко мне. В глазах его было такое просящее выражение, что я чуть не захихикала. При виде недоуменных лиц троих Мокототери, мне стало немного совестно. На минуту у меня появилось искушение опровергнуть слова Ирамамове. Но я не могла не считаться с его гневом и не забывала встревоженности Арасуве по поводу моего похода на праздник. Скрестив руки на груди, я вздернула подбородок и, ни на кого не глядя, заявила: -- Я. не хочу идти к вам в деревню. Я не хочу есть и спать с обезьянами. Итикотери разразились громким насмешливым хохотом. Трое мужчин резко развернулись и скрылись на тропе, уводящей в заросли. Мы сделали привал на расчищенном участке леса в небольшом отдалении от реки, где еще сохранились остатки временных жилищ. Накрывать их новыми листьями не стали, поскольку старый Камосиве заверил нас, что ночью дождя не будет. Ирамамове ничего не ел и сидел у огня в мрачной задумчивости. Весь он был напряжен, словно каждую минуту ожидал появления той же троицы. -- Есть опасность, что Мокототери могут вернуться? -- спросила я. Прежде чем ответить, Ирамамове довольно долго молчал. -- Они трусливы. Они знают, что мои стрелы пригвоздят их на месте. -- Плотно сжав губы, он упорно смотрел в землю. -- Я думаю, как нам лучше возвращаться в наше шабоно. -- Нам надо разделиться, -- предложил старый Камосиве, не сводя с меня единственного глаза. -- Этой ночью луны не будет; Мокототери не вернутся. А завтра они, может быть, снова потребуют Белую Девушку. Тогда мы им сможем сказать, что они ее так напугали, что она попросила отвести ее обратно в миссию. -- Ты отсылаешь ее обратно? -- полный тревоги голос Ритими повис в темноте. -- Нет, -- живо ответил старик. Седая щетина на подбородке, единственный, не упускавший ни малейшей мелочи глаз и тщедушное сморщенное тело придавали ему сходство с плутоватым эльфом. -- Этева должен будет вернуться в шабоно вместе с Ритими и Белой Девушкой через горы. Путь неблизкий, зато за ними не будут тащиться дети и старики. До деревни они дойдут всего на день-два позже нас. Это хороший путь, по нему редко ходят. -- Старый Камосиве поднялся и втянул в себя воздух. -- Завтра будет дождь. Сделаешь на ночь укрытие, -- сказал он Этеве, потом сел на корточки, улыбаясь и не сводя с меня своего запавшего глаза. -- Ты не боишься возвращаться в шабоно через горы? Усмехнувшись, я покачала головой. Я как-то не могла представить, что мне может грозить опасность. -- Тебе не было страшно, когда Мокототери нацелил на тебя стрелу? -- спросил Камосиве. -- Нет. Я знала, что Итикотери меня защитят. -- Я заставила себя умолчать о том, что весь этот инцидент показался мне скорее забавным, чем опасным. В тот момент я не вполне осознавала, что несмотря на явную попытку запугать нас, типичную для всякой критической ситуации, Мокототери и Итикотери были совершенно серьезны в своих требованиях и угрозах. Старого Камосиве порадовал мой ответ. Мне показалось, что доволен он был не столько тем, что я не испугалась, сколько тем, как я доверяю его народу. До глубокой ночи он проговорил с Этевой. Ритими уснула, держа меня за руку, со счастливой улыбкой на губах. Глядя на спящую, я понимала причину ее радости. Несколько дней она будет иметь Этеву практически только для себя. В шабоно мужчины крайне редко выказывали к женам нежные чувства. Это считалось проявлением слабости. Только с детьми мужчины были откровенно нежны и ласковы; они баловали их, целовали и не скупились на ласки. Я не раз видела, как Этева и даже свирепый Ирамамове несли тяжелые вязанки дров вместо своих женщин только затем, чтобы бросить их на землю при подходе к шабоно. Когда поблизости не было мужчин, Этева приберегал лакомый кусочек мяса или плод для Ритими или Тутеми. Я видела, как под покровом темноты он прижимает ухо к животу Тутеми послушать, как шевелится нерожденное дитя. А на людях он никогда даже не упоминал, что вскоре должен стать отцом. Этева разбудил нас с Ритими за несколько часов до рассвета. Мы тихо вышли из лагеря и отправились вдоль песчаного берега реки. За исключением гамаков, нескольких бананов и трех ананасов, которыми угостила меня девушка Мокототери, в наших корзинах ничего не было. Старый Камосиве заверил Этеву, что по дороге у нас будет много дичи. Луны не было, но река черно поблескивала, отражая слабое свечение неба. С небольшими промежутками тишину пронизывал слабый крик ночной птицы, возвещавший наступление рассвета. Звезды одна за другой гасли; очертания деревьев становились все резче по мере того как розовый свет зари опускался все ниже к сумеркам у наших ног. Меня поразила речная ширь, тишина вод, текущих настолько плавно, что они казались неподвижными. Три попугая ара треугольником пронеслись в небе, расцветив повисшие в безветрии облака красными, синими и желтыми перьями, а над кронами деревьев пылающим апельсином поднялось солнце. Широко раскрыв рот, Этева зевнул во всю глубину легких и сощурился -- солнечный свет был слишком ярок для невыспавшихся глаз. Мы отвязали корзины. Ритими и я сели на поваленное дерево и стали смотреть, как Этева натягивает лук. Он медленно поднял руки и изогнул спину, нацеливая стрелу ввысь. Бесконечно долго он стоял не двигаясь, словно каменное изваяние с тщательно прорисованными мускулами, и пристально следя за пролетающими птицами. Я не осмеливалась спросить, почему он так долго выжидал, прежде чем выстрелить. Я не услышала, как стрела прорезала воздух -- только отчаянный вскрик, растворившийся в трепете крыльев. На мгновение попугай комком перьев, скрепленных окрасившейся кровью стрелой, завис в небе, а потом рухнул вниз недалеко от того места, где стоял Этева. Этева развел огонь, на котором мы зажарили ощипанную птицу и запекли несколько бананов. Сам он съел немного и настоял, чтобы все остальное съели мы, поскольку нам понадобятся силы для утомительного подъема в горы. Свернув в заросли, мы не стали жалеть о ярком солнечном свете на прибрежной тропе. Тень от лиан и деревьев давала отдых нашим уставшим глазам. Увядающие листья на фоне зелени походили на лоскутки цветов. Этева срезал ветки с дикорастущего какао. -- Из этого дерева получаются самые лучшие палочки для добывания огня, -- сказал он, счищая кору с веток острым ножом, сделанным из нижнего резца агути. Потом он нарезал зеленых, желтых и фиолетовых стручков, короткими, лишенными листьев ножками прикрепленных к низкорослым стволам какао. Он разрезал стручки, и мы высосали сладкую желеобразную мякоть, а бобы завернули в листья. -- Если их поджарить, -- пояснила Ритими, -- бобы похоро очень вкусные. -- Интересно, подумала я, не напоминают ли они по вкусу шоколад. -- Поблизости должны быть обезьяны и ласки, -- заметил Этева, показывая мне валявшиеся на земле обгрызанные стручки. -- Они не меньше нашего любят плоды похоро. Немного дальше Этева остановился перед извилистой лианой и сделал ножом зарубку. -- Мамукори, -- сказал он. -- Я сюда вернусь, когда мне понадобится сделать свежий яд. -- Ашукамаки! -- воскликнула я, когда мы остановились под деревом, чей ствол покрывали блестящие, словно восковые листья. Но это не была лиана, применявшаяся для сгущения кураре. Этева заметил, что те листья были длинными и зазубренными. А остановился он, потому что увидел на земле кости разных животных. -- Гарпия, -- сказал он, показывая гнездо на верхушке дерева. -- Не убивай птицу, -- стала просить Ритими. -- А вдруг это дух умершего Итикотери. Не обращая внимания на жену, Этева вскарабкался на дерево. Добравшись до гнезда, он вытащил белого пушистого птенца и под громкие крики матери сбросил его на землю. Затем, крепко опершись о ствол и ветви дерева, он прицелился в кружащую над ним птицу. -- Я рад, что подстрелил эту птицу, -- сказал Этева, подгоняя нас к тому месту, куда сквозь ветки рухнула убитая гарпия. -- Она ест только мясо. -- И повернувшись к Ритими, он тихо добавил: -- Я слушал ее крик, перед тем как выпустить стрелу -- это не был голос духа. -- Он выщипал мягкие белые перья из грудки птицы и длинные серые из ее крыльев, затем завернул их в листья. Сквозивший сквозь листву полуденный жар нагнал на меня такую дремоту, что мне отчаянно захотелось спать. У Ритими под глазами были темные круги, словно она мазнула по нежной коже углем. Этева замедлил шаг и, ни слова не говоря, направился к реке. Мы долго стояли в широком мелководье, отупев от зноя и слепящего света. Мы смотрели на отражения деревьев и облаков, потом улеглись на ярко-желтой песчаной отмели посреди реки. От танина затопленных корней синева выцвела в зелень и красноту. Все замерло -- каждый листик, каждое облачко. Даже висящие над водой стрекозы казались неподвижными в прозрачном трепете крыльев. Перевернувшись на живот, я опустила руки на водную гладь, словно могла удержать полную истомы гармонию между речным отражением и сиянием небес. Я скользнула на животе, пока мои губы не коснулись воды, и стала пить отраженные облака. Две цапли, взлетевшие было при нашем появлении, вернулись на прежнее место. Стоя на своих длинных ногах, с шеями, спрятанными в пышных плюмажах, они наблюдали за нами из-под полуприкрытых век. Я увидела, как, поблескивая над водой, взбрасывались ошалевшие от зноя серебристые тела. -- Рыба! -- воскликнула я, и всю мою сонливость как ветром сдуло. Посмеиваясь, Этева указал стрелой на пролетавшую мимо стайку крикливых попугаев. -- Птицы! -- крикнул он и потянулся за висящим у него за спиной бамбуковым колчаном. Достав наконечник, он лизнул его, чтобы проверить, хорош ли еще яд. Удовлетворившись его горьким вкусом, он прикрепил наконечник к древку, затем проверил лук, натянув и спустив тетиву. -- Плохо натянута, -- заметил он, отвязывая один ее конец. Несколько раз скрутив тетиву в ладонях, он привязал ее на место. -- Переночуем здесь, -- сказал он и побрел по мелководью. Поднявшись на противоположный берег, он скрылся за деревьями. Мы с Ритими остались на песчаном берегу. Она вынула перья из свертка и разложила их на камне, чтобы солнце уничтожило насекомых. Внезапно оживившись, она указала на стоящее у берега дерево, с которого подобно плодам свисали гроздья белых цветов. Срезав несколько веток, она предложила мне полакомиться этими цветами. -- Они же сладкие, -- заметила она, увидев, что я не проявляю к ним особого интереса. Пытаясь объяснить, что по вкусу эти цветы напоминают мне сильно пахнущее туалетное мыло, я уснула. Разбудили меня звуки сумерек, сметающих с неба дневной свет, -- прохладный шелест ветерка в листве, голоса птиц, устраивающихся на ночлег. Этева вернулся с двумя индейками гокко и связкой пальмовых листьев. Я помогла Ритими собрать на берегу топливо для костра. А пока она ощипывала птиц, помогла и Этеве построить временное укрытие. -- Ты уверен, что будет дождь? -- спросила я, поглядывая в чистое безоблачное небо. -- Если старый Камосиве сказал, что будет дождь, значит, будет, -- ответил Этева. -- У него такой же нюх на дождь, как у других на еду. Получилась маленькая уютная хижина. Передний шест был выше двух задних, но не настолько высок, чтобы позволить встать во весь рост. Шесты соединялись длинными палками, что придавало всему сооружению треугольную форму. Крыша и задняя стенка были накрыты пальмовыми листьями. На землю мы постелили банановые листья, поскольку тонкие шесты не удержали бы трех гамаков. Собственно говоря, Этева построил убежище не столько ради удобства моего и Ритими, сколько для себя. Промокнув под дождем, он мог бы стать виновником того, что ребенок у Тутеми родится мертвым или увечным. На костре, который развел в хижине Этева, Ритими приготовила птиц, несколько бананов и бобы какао. Я размяла один из наших ананасов. Смешение ароматов и блюд напомнило мне ужин в День Благодарения. -- Это должно быть похоже на орехи момо, -- сказала Ритими после того, как я рассказала ей про крыжовенный соус. -- Момо тоже красный, его тоже надо долго варить, пока он не размякнет. Его тоже надо вымачивать в воде, чтобы растворился весь яд. -- Не думаю, чтобы мне понравились орехи момо. -- Понравятся, -- заверила меня Ритими. -- Видишь, тебе же понравились бобы похоро. А орехи момо еще лучше. Я с улыбкой кивнула. Хотя жареные бобы какао не были похожи на шоколад, на вкус они были не хуже орехов кешью. Улегшись на подстилку из банановых листьев, Этева и Ритими моментально заснули. Я вытянулась во весь рост рядом с Ритими. Во сне она потянулась и прижала меня к себе. Тепло ее тела наполнило меня благодатной истомой; ритмичное дыхание навевало сладкую дремоту. В мозгу один за другим проплывали похожие на сон образы, то медленно, то быстрее, словно кто-то показывал мне кино: перехватывая руками ветки деревьев, крича, как обезьяныревуны, мимо меня пронеслись мужчины Мокототери. Крокодилы со светящимися глазами, едва высунувшись над поверхностью воды, сонно мигали и вдруг разевали гигантские пасти, готовые меня проглотить. Муравьеды с их узенькими липкими языками пускали слюной пузыри, в которых я видела себя захваченной вместе с сотнями муравьев. Меня разбудил внезапный порыв ветра; он принес с собой запах дождя. Я села и начала слушать как тяжелые дождевые капли шлепаются на пальмовую крышу. Привычные голоса сверчков и лягушек создавали непрерывный пульсирующий фон жалобным крикам ночных обезьян, похожим на флейту голосам лесных куропаток. Совершенно явственно я услышала шаги, а потом треск веток. -- Там кто-то есть, -- сказала я, растормошив Этеву. Он подвинулся к переднему шесту хижины. -- Это ягуар ищет лягушек на болотах. -- Этева чуть повернул мою голову налево. -- Вот его запах. Я несколько раз потянула носом воздух. -- Не чувствую я никакого запаха. -- Это дыхание ягуара так воняет. Вонь такая сильная, потому что он ест все сырое. -- Этева снова повернул мою голову, на этот раз направо. -- Послушай, вот он возвращается в лес. Я снова легла. Проснулась Ритими, протерла глаза и улыбнулась. -- Мне приснилось, что я поднялась в горы и видела водопады. -- Завтра мы туда и пойдем, -- сказал Этева, снимая висевший на шее мешочек с эпеной. Он отсыпал немного порошка на ладонь и одним глубоким вдохом втянул его в ноздри. -- Ты сейчас будешь петь заклинания хекурам? -- спросила я. -- Я буду просить лесных духов, чтобы они нас оберегали, -- ответил Этева и тихо запел. Его песня, уносимая ночным ветерком, казалось, проникала сквозь тьму. Я не сомневалась, что она дошла до ушей духов, обитающих в четырех углах земли. В угасающем костре тускло светились уголья. Голоса Этевы я уже не слышала, но губы его все еще шевелились, когда я уплывала в глубокий сон. Вскоре я проснулась от тихих стонов Ритими и тронула ее за плечо, решив, что ей привиделся какой-то кошмар. -- Ты тоже хочешь попробовать? -- промурлыкала она. Я удивленно открыла глаза и увидела улыбающееся лицо Этевы; он занимался с ней любовью. Какое-то время я смотрела на них. Движения тел были настолько согласованными, что казалось, они не двигаются вовсе. Без малейшего смущения Этева оставил Ритими и встал передо мной на колени. Подняв мои ноги, он их слегка распрямил, прижался щеками к икрам; его прикосновение было как игривая ласка ребенка. Не было объятий, не было слов. Но меня переполняла нежность. Этева снова перебрался к Ритими, положив голову между ее и моим плечами. -- Теперь мы и в самом деле сестры, -- тихо сказала Ритими. -- Внешне мы непохожи, зато внутри мы теперь одинаковые. Я прижалась к ней покрепче. Ветерок с реки, пробежавший под нашей крышей, был как ласка. Розовый свет зари осторожно спустился на кроны деревьев. Ритими и Этева направились к реке. Я вышла из хижины и вдохнула воздух нового дня. На заре лесная темень уже не черная, а голубовато-зеленая, как в подземной пещере, куда свет проникает сквозь скрытую расщелину. Брызги росы ласковым дождем омывали мое лицо, когда я отводила в сторону листья и лианы. Красные паучки с волосатыми лапками поспешно латали свои серебристые паутины. В дупле трухлявого дерева Этева нашел соты с медом. Выжав последние капли в наши рты, он бросил соты в наполненный водой калабаш, и позже мы пили сладкую воду. Мы взбирались по заросшим тропам вдоль маленьких водопадов и стремительных речных потоков, ветер от которых развевал наши волосы и раскачивал бамбуковые заросли на берегу. -- Вот это я и видела во сне, -- сказала Ритими, распахнув руки, словно желая обнять все огромное пространство воды, летящей перед нами в глубокий и широкий водоем. Я осторожно пробралась на темные базальтовые камни, выступающие среди водопадов и долго стояла под струями, подняв руки, чтобы смягчить оглушительную силу воды, ниспадающей с прогретых солнцем высот. -- Белая Девушка, выходи! -- крикнул Этева. -- Не то духи быстрой воды нашлют на тебя болезнь. Ближе к вечеру мы сделали привал у рощицы диких банановых деревьев. Среди них я обнаружила авокадо. На нем был только один плод, причем не грушевидной формы, а круглый и большой, как мускусная дыня, блестящий, словно восковой. Этева подсадил меня до первой ветки, и я медленно поползла за плодом, висящим на самой вершине. Я так жаждала добраться до этого зеленого шарика, что не обратила внимания на предательский треск хрупких веток под ногами. И как только я схватила плод, ветка, на которой я стояла, обломилась. Этева хохотал, пока по щекам у него не потекли слезы. Ритими, тоже смеясь, соскребала раздавленное авокадо с моего живота и бедер. -- Я чуть не покалечилась, -- сказала я, задетая их беззаботным весельем. -- Может, я ногу сломала. -- Не сломала, -- заверил Этева. -- Земля тут покрыта сухими листьями и мягкая. -- Он собрал в ладонь немного раздавленной мякоти и заставил меня съесть. -- Говорил я тебе не стоять под водопадом, -- серьезно добавил он. -- Духи быстрой воды сделали так, что ты не обратила внимания на опасность от сухих веток. Пока Этева соорудил хижину, день растаял без следа. В лесу стоял беловатый туман. Дождя не было, но роса при малейшем прикосновении крупными каплями стекала с листвы. Мы снова спали на банановых листьях, согревая друг друга телами и впитывая тепло небольшого костра, который Этева поддерживал всю ночь, время от времени подталкивая ногой ближе к огню горящие поленья. Еще до зари мы тронулись дальше. Густой туман все еще окутывал деревья, и кваканье лягушек доносилось до нас словно издалека. Чем выше мы взбирались, тем беднее становилась растительность, пока, наконец, не остались лишь трава да камни. Мы выбрались на вершину изъеденного ветрами и водой плато, этого реликта иной эпохи. Лес внизу еще спал под одеялом тумана. Загадочный, непроходимый мир, всю огромность которого невозможно постичь извне. Сев на землю, мы молча стали дожидаться восхода солнца. Как только небо на востоке заиграло багрянцем и пурпуром, я в благоговейном порыве вскочила на ноги. Послушные ветру облака разошлись, дав место поднимающемуся солнечному диску. Розовый туман волнами катился над деревьями, подсвечивая сумерки глубокой синевой, разливая по всему небу зеленые и желтые тона, пока оно наконец не стало прозрачно-голубым. Я оглянулась на запад, где облака меняли очертания, уступая потокам света. На юге небо было подернуто огненными полосами и громоздились подгоняемые ветром светящиеся изнутри тучи. -- Вон там наше шабоно, -- сказал Этева, показывая куда-то вдаль. Схватив за руку, он развернул меня на север. -- А там течет большая река, где проходят пути белого человека. Солнце подняло одеяло тумана. Река золотой змейкой блеснула сквозь море зелени, и я совершенно затерялась в этом необъя