ом и золотом доспехах они казались существами из иного мира. В утреннем безветрии в бамбуковой поросли стояла такая тишина, что было слышно, как жуки высасывают сок из нежных побегов. Однажды утром Арасуве присел у моего изголовья. Лицо его от высоких скул до нижней губы, оттопыренной табачной жвачкой, светилось радостью. Сеточка морщин вокруг его глаз стала еще заметнее, придавая улыбке задушевную теплоту. Я не сводила взгляда с его толстых ребристых ногтей, пока он ловил в пригоршню последние капли меда из калабаша. Он протянул мне ладонь, и я сунула палец в мед. -- Лучшего меда, чем этот, я давно не ела, -- сказала я, с наслаждением облизывая палец. -- Ты можешь отправиться со мной вниз по реке, -- предложил Арасуве и объяснил, что собирается вместе с двумя женами и двумя младшими зятьями, одним из которых был Матуве, отправиться на заброшенный огород, где пару месяцев назад они срубили несколько пальм, чтобы добыть вкусную пальмовую сердцевину. -- Помнишь, как тебе понравились хрустящие побеги? -- спросил он. -- А теперь в срубленных стволах, должно быть, полно жирных личинок. Пока я раздумывала, как ему объяснить, что личинки мне нравятся далеко не так, как пальмовые побеги, рядом со мной присела Ритими. -- Я тоже пойду на огороды, -- сказала она. -- Я должна присматривать за Белой Девушкой. Арасуве громко высморкался и расхохотался. -- Дочь моя, мы поплывем в каноэ. Я думал, ты не особенно любишь путешествовать по воде. -- В любом случае это лучше, чем топать через заболоченный лес, -- задиристо ответила Ритими. В конце концов Ритими пошла с нами вместо одной из жен Арасуве. Пройдя немного вдоль берега, мы вышли к насыпи, где в густых зарослях было спрятано длинное каноэ. -- Оно похоже на длинное корыто, в котором вы готовите суп, -- заметила я, подозрительно рассматривая сделанное из коры суденышко. Арасуве с гордостью пояснил, что и то, и другое изготавливается по одной технологии. Оббив ствол большого дерева твердыми дубинками, с него цельным куском снимают кору. Затем для придания гибкости края этого куска прогревают над костром, чтобы можно было сложить их вместе и сжать в форме тупоносой посудины, после чего края сшиваются лианами. Для большей устойчивости в лодку вставляется прочный деревянный каркас. Мужчины столкнули каноэ в воду. Ритими, я и вторая жена Арасуве с хихиканьем забрались в лодку. Боясь перевернуть это плавучее корыто, я так и осталась сидеть на корточках, и, орудуя шестом, Арасуве вывел каноэ на середину реки. Повернувшись спиной к теще, оба молодых зятя постарались сесть от нее как можно дальше. Я недоумевала, зачем Арасуве вообще взял их с собой. Общение с матерью жены считалось для мужчины кровосмесительным грехом, особенно если та была еще в сексуальноактивном возрасте. Мужчины, как правило, всячески избегали общения со своими тещами вплоть до того, что даже не смотрели на них. И уж ни при каких обстоятельствах они не называли их вслух по имени. Течение подхватило нас и понесло по мутной бурлящей реке. На прямых участках вода немного успокаивалась, и в ней с резкой отчетливостью возникали отражения стоящих по берегам деревьев. Всматриваясь в зеркальное отражение листвы, я воображала, будто мы разрезаем лодкой затейливо сплетенное кружево. В лесу царила тишина. Лишь изредка мы замечали парящую в небе птицу. Ни разу не взмахнув крыльями, она, казалось, спала в воздухе. Путешествие по реке закончилось неожиданно быстро. Арасуве причалил каноэ к небольшому песчаному лоскутку среди черных базальтовых камней. -- Дальше придется идти пешком, -- сказал он, вглядываясь в возвышающийся перед нами лес. -- А как же каноэ? -- спросила я. -- Надо же перевернуть его вверх дном, чтобы послеполуденный дождь не залил его водой. Арасуве почесал голову и расхохотался. Уже не раз он говорил мне, что я слишком самоуверенна в суждениях, причем отнюдь не потому, что я женщина, а потому, что слишком молода. Старики, независимо от пола, пользовались уважением и глубоко почитались. У юнцов же всячески отбивали охоту высказывать свое мнение вслух. -- На обратном пути лодка нам не понадобится, -- сказал Арасуве. -- Слишком тяжело толкать каноэ шестом против течения. -- Кто же доставит ее обратно в шабоно? -- не удержалась я от вопроса, боясь, что нам придется ее нести. -- Никто, -- успокоил он меня. -- Лодка годится только чтобы плыть по течению. -- И Арасуве, усмехнувшись, перевернул ее вверх дном. -- Может, она еще пригодится кому-нибудь, чтобы плыть вниз. Я с удовольствием расправила затекшие ноги, и мы молча зашагали по мокрому заболоченному лесу. Передо мной шел худощавый и длинноногий Матуве. Колчан так низко висел у него за спиной, что подпрыгивал, ударяясь о ягодицы. Я стала тихо насвистывать, и Матуве оглянулся. При виде его нахмуренного лица меня разобрал смех и появилось жуткое искушение треснуть его колчаном по ягодицам. -- Тебе не нравится твоя теща? -- не удержавшись, поддразнила я его. Матуве робко улыбнулся и залился румянцем от того, что у меня хватило нахальства назвать при нем тещу по имени. -- Ты разве не знаешь, что мужчине нельзя ни смотреть, ни разговаривать, ни приближаться к теще? В тоне его послышалась обида, и мне стало как-то неловко. -- Я этого не знала, -- солгала я. Прибыв на место, Ритими стала уверять, что это тот самый заброшенный огород, куда они с Тутеми привели меня при первой встрече в лесу. Я же ничего не узнавала. Все так заросло дикими травами, что я с большим трудом отыскала хижины, стоявшие, как я помнила, под банановыми деревьями. Подсекая с помощью мачете высокую траву, мужчины стали искать поваленные пальмовые стволы. Затем, разрубив их, начали вынимать гниющую сердцевину и разламывать ее на куски. Ритими и жена Арасуве радостно взвизгнули при виде копошащихся личинок, которые были величиной с мячик для пинг-понга. Присев на корточки рядом с мужчинами, они принялись откусывать личинкам головы, заодно вытаскивая их внутренности. Белые тельца выкладывались на листья пишаанси. Если Ритими случалось повредить личинку, что происходило довольно часто, она тут же ее съедала, причмокивая губами от удовольствия. Несмотря на насмешливые уговоры помочь в обработке личинок, я не могла заставить себя даже прикоснуться к этим извивающимся тварям, не говоря уже о том, чтобы откусывать им головы. Одолжив у Матуве его мачете, я нарезала банановых листьев, чтобы накрыть крыши истрепанных непогодой хижин. Как только на костре поджарилась часть собранных личинок, Арасуве позвал меня. -- Ешь, -- велел он, подвинув ко мне сверток. -- Тебе нужна жирная еда. Последнее время ты мало ела, поэтому у тебя и был понос, -- добавил он тоном, не допускавшим возражений. Я покорно улыбнулась и с решимостью, которой на самом деле у меня не было, раскрыла тугой сверток. Сморщенные беловатые личинки плавали в жире, от них шел запах подгоревшего бекона. Поглядывая на остальных, я сначала облизала лист пишаанси, потом осторожно положила в рот личинку. Вкус ее удивительно напоминал пережаренный жир новогоднего окорока. А когда наступили сумерки и мы устроились на ночлег в наспех починенной хижине, Арасуве вдруг торжественно объявил, что мы должны вернуться в шабоно. -- Ты хочешь идти ночью? -- недоверчиво переспросил Матуве. -- Мы же еще хотели накопать утром кореньев. -- Нельзя нам здесь оставаться, -- твердил свое Арасуве. -- Костями чувствую, что в шабоно что-то должно случиться. Закрыв глаза, он покачал головой взад-вперед, словно эти медленные ритмичные движения могли подсказать ему, что делать дальше. -- К рассвету мы должны вернуться в шабоно, -- решительно заявил он. Ритими разложила по нашим корзинам около сорока фунтов личинок, добытых мужчинами в гнилых пальмовых стволах, оставив на мою долю самую меньшую часть. Арасуве и оба его зятя взяли из костра полуобгоревшие головни, и мы гуськом тронулись в путь. Чтобы импровизированные факелы не погасли, мужчины то и дело с силой дули на них, разбрызгивая в сырой темноте целый дождь искр. Временами сквозь листву проглядывала почти полная луна, высвечивая тропу призрачным голубовато-зеленым сиянием. Высокие стволы, подобно столбам дыма, растворялись в насыщенном влагой воздухе, словно стремясь вырваться из объятий лиан и свисающих отовсюду растений-паразитов. И только верхушки деревьев отлично просматривались на фоне бегущих облаков. Арасуве часто останавливался, прислушиваясь к малейшему шороху, настороженно вглядываясь в темноту. Он глубоко втягивал воздух, раздувая ноздри, словно мог почувствовать еще что-нибудь помимо запаха сырости и тления. Он оглянулся на нас, женщин, и в глазах его мелькнула тревога. И я подумала, что в памяти его, должно быть, пронеслись сейчас воспоминания о набегах, засадах и еще Бог весть каких опасностях. Я, однако, не слишком долго задумывалась над причинами озабоченности вождя, поскольку изо всех сил старалась не спутать выпирающие из земли корни гигантских сейб с телом какой-нибудь анаконды, мирно переваривающей тапира или пекари. Арасуве забрел в мелкую речушку и приложил ладонь к уху, как будто стремясь уловить малейший шум. Ритими шепнула, что ее отец вслушивается в отголоски речных струй, в бормотание духов, которым ведомо все о подстерегающих нас впереди опасностях. Затем Арасуве опустил ладони на поверхность воды и секунду подержал в руках лунное отражение. Чем дальше мы шли, тем больше луна превращалась в затуманенное и едва различимое световое пятно. И я подумала, что, может быть, это облака стараются не отставать от нас, идущих навстречу рассвету. Мало-помалу смолкли птичьи и обезьяньи голоса, стих ночной ветерок, и я уже знала, что рассвет совсем рядом. Мы пришли в шабоно в ту предрассветную пору сероватых сумерек, когда уже не ночь, но еще и не утро. Многие Итикотери еще спали. Те, кто уже был на ногах, приветствовали нас, удивляясь, как быстро мы вернулись. Радуясь, что опасения Арасуве не оправдались, я улеглась в гамак. Меня разбудила, подсев в мой гамак, Шотоми. -- Съешь быстренько вот это, -- велела она, подавая мне печеный банан. -- Вчера я видела рыбу, которую ты больше всего любишь. -- И, не дожидаясь, пока я скажу, что устала и не смогу пойти, она подала мой маленький лук и короткие стрелы. При мысли о том, что можно будет полакомиться рыбой вместо личинок, всю мою усталость как рукой сняло. -- Я тоже хочу пойти, -- сказал малыш Сисиве, увязываясь за нами. Мы направились вверх по течению, где река образовывала широкие заводи. Не слышно было ни шороха листвы, ни птиц, ни лягушек. Присев на камне, мы смотрели, как первые солнечные лучи просачиваются сквозь окутанный туманом лиственный шатер. Словно нити, продернутые в кисейной пелене, тонкие лучики пронизывали темные глубины речной заводи. -- Я что-то слышал, -- прошептал Сисиве, схватив меня за руку. -- Я слышал, как треснула ветка. -- Я тоже слышала, -- тихо сказала Шотоми. Я не сомневалась, что это не лесной зверь, а человек осторожно пробирался по лесу и остановился, наступив на ветку. -- Вот он! -- крикнул Сисиве, показывая на другой берег. -- Это враг, -- добавил он и во всю прыть помчался в шабоно. Вцепившись мне в руку, Шотоми потащила меня в сторону. Я оглянулась, но увидела на другом берегу только покрытые росой колючие заросли. В тот же момент Шотоми пронзительно вскрикнула. В ее ногу вонзилась стрела. Теперь уже я потащила ее в кусты, окружавшие тропу, заставляя ползти все дальше, пока мы совершенно не скрылись в чаще. -- Мы подождем, пока не придут Итикотери и не выручат нас, -- сказала я, осматривая ее ногу. Шотоми утирала ладонью катящиеся по щекам слезы. -- Если это набег, то мужчины останутся в шабоно. чтобы защищать женщин и детей. -- Они придут, -- сказала я с уверенностью, которой не испытывала. -- Малыш Сисиве побежал за подмогой. -- Зазубренный наконечник прошил ей икру насквозь. Я сломала стрелу, вытащила наконечник из страшновато выглядевшей раны, которая кровоточила с обеих сторон, и перевязала ей ногу своими трусиками. Кровь тут же стала просачиваться сквозь тонкий трикотаж. Испугавшись, что стрела может быть отравленной, я осторожно сняла импровизированную повязку и еще раз обследовала рану, чтобы убедиться, не почернела ли она. Ирамамове как-то объяснял мне, что рана, нанесенная отравленной стрелой, непременно чернеет. -- Не думаю, чтобы наконечник был смазан мамукори, -- сказала я. -- Да, я это тоже заметила, -- сказала она, слабо улыбнувшись. Склонив голову набок, она знаком велела мне помолчать. -- По-твоему, он был не один? -- прошептала я, услышав, как снова треснула ветка. Шотоми подняла на меня расширенные от страха глаза. -- Они обычно не ходят поодиночке. -- Не будем же мы сидеть здесь, как лягушки, -- с этими словами я взяла лук и стрелы и тихонько подползла к тропе. -- Эй, ты, покажись, трусливая обезьяна! Ты подстрелил женщину! -- заорала я не своим голосом и добавила то, что сказал бы на моем месте всякий воин Итикотери: -- Только попадись на глаза -- убью на месте. Примерно в двадцати футах от меня из-за листвы высунулась измазанная черной краской физиономия. Волосы этого типа были мокрые. На меня вдруг напал дурацкий смешок, -- мне было совершенно ясно, что он не купался, а просто поскользнулся, переходя реку вброд, так как воды в ней было всего по пояс. Я прицелилась в него из лука и на минуту растерялась, не зная, что еще сказать. -- Брось оружие на тропу, -- наконец крикнула я и добавила: -- Мои стрелы смазаны самым лучшим мамукори, какой делают Итикотери. Бросай оружие. Я целюсь тебе в живот, где гнездится смерть. Широко раскрыв глаза, словно перед ним явилось привидение, человек вышел на тропу. Он был ненамного выше меня ростом, но более плотного телосложения. В руках он крепко сжимал лук и стрелы. -- Брось оружие на землю, -- прикрикнула я, топнув ногой. Медленно и настороженно мужчина положил лук и стрелы перед собой на тропу. -- Зачем ты стрелял в мою подругу? -- спросила я, увидев, что Шотоми выползает из зарослей. -- Я не хотел стрелять в нее, -- ответил тот, не сводя глаз с окровавленной рваной повязки на ноге Шотоми. -- Я хотел попасть в тебя. -- В меня! -- онемев от бессильной ярости, я несколько раз открыла и закрыла рот, не в силах выговорить ни слова. Когда, наконец, ко мне вернулся дар речи, я разразилась мощным потоком брани на всех известных мне языках, в том числе и на языке Итикотери, богатом самыми сочными ругательствами. Человек замер передо мной в полном оцепенении, явно потрясенный не столько нацеленной в него стрелой, сколько моей площадной руганью. Ни он, ни я даже не заметили подошедших Этеву и Арасуве. -- Трусливый Мокототери, -- сказал Арасуве. -- Мне бы надо убить тебя на месте. -- Он хотел убить меня, -- прохрипела я. Вся моя отвага улетучилась, и меня заколотила дрожь. -- Он ранил Шотоми в ногу. -- Я не хотел тебя убивать, -- сказал Мокототери, умоляюще глядя на меня. -- Я только хотел ранить тебя в ногу, чтобы ты не смогла убежать. -- Он повернулся к Арасуве. -- Ты можешь не сомневаться в моих добрых намерениях; на моих стрелах нет яда. -- Тут он посмотрел на Шотоми. -- Я ранил тебя случайно, когда ты потащила Белую Девушку в сторону, -- пробормотал он, словно еще не веря, что промазал. -- Сколько вас здесь еще? -- спросил Арасуве, ощупывая рану дочери, но ни на секунду не спуская глаз с Мокототери. И, выпрямившись, добавил: -- Ничего страшного. -- Еще двое. -- Мокототери издал крик какой-то птицы, и ответные крики не заставили себя ждать. -- Мы хотели похитить Белую Девушку. Наш народ хочет, чтобы она жила у нас в шабоно. -- А как, по-вашему, я бы туда дошла, если бы вы меня ранили? -- спросила я. -- Мы понесли бы тебя в гамаке, -- не задумываясь ответил мужчина и улыбнулся. Вскоре из зарослей вынырнули еще двое Мокототери. При виде меня они заулыбались, нисколько не смущенные и не напуганные тем, что были пойманы с поличным. -- Вы давно здесь? -- спросил Арасуве. -- Мы выслеживали Белую Девушку несколько дней, -- ответил один из них. -- Мы знаем, что она любит ходить с детьми охотиться на лягушек. -- Тут он повернулся ко мне, улыбаясь от уха до уха: -- В окрестностях нашего шабоно лягушек хоть пруд пруди. -- А почему вы так долго выжидали? -- спросил Арасуве. Воин совершенно искренне признался, что я постоянно находилась в окружении женщин и детей. Он надеялся захватить меня на рассвете, когда я пойду по нужде в кусты, так как слышал, что я предпочитаю уходить одна подальше в лес. -- Но мы ни разу не видели, чтобы она уходила. Арасуве и Этева взглянули на меня с усмешкой, словно ожидая объяснений по этому поводу. Я в свою очередь уставилась на них. С тех пор как начались дожди, я стала замечать все больше змей в местах, отведенных для отправления естественных нужд, и я отнюдь не собиралась рассказывать им, куда хожу. С таким же энтузиазмом, словно рассказывая увлекательную историю, Мокототери принялся объяснять, что они вовсе не собирались ни убивать кого-нибудь из Итикотери, ни похищать их женщин. -- Мы хотели только забрать Белую Девушку. -- И сквозь смех он добавил: -- Вот бы все вы удивились, если бы Белая Девушка вдруг бесследно исчезла. Арасуве признал, что это действительно была бы ловкая проделка. -- Но мы бы все равно знали, что это дело рук Мокототери. Вы были настолько беспечны, что оставили в грязи отпечатки ног. Обходя окрестности шабоно, я видел множество следов того, что здесь побывали Мокототери. А вчера ночью я уже не сомневался, что здесь что-то неладно, -- потому и вернулся так быстро со старых огородов. -- Арасуве немного помолчал, словно желая, чтобы сказанное получше дошло до всех троих, и заявил: -- Если бы вы похитили Белую Девушку, мы устроили бы набег на вашу деревню, забрали ее обратно, да прихватили бы еще и ваших женщин. Мужчина, ранивший Шотоми в ногу, подобрал с земли лук и стрелы. -- Я думал, что сегодня как раз подходящий случай. С Белой Девушкой была только одна женщина и ребенок. -- Тут он с беспомощным видом взглянул на меня. -- Но я ранил не ее, а другую. Должно быть, в вашей деревне живут очень сильные хекуры, которые оберегают Белую Девушку. -- Он недоверчиво покрутил головой и взглянул на Арасуве. -- Почему у нее мужское оружие? Мы как-то видели ее на реке с другими женщинами, и она стреляла там в рыбу, как мужчина. Мы не знали, что о ней думать. Потому-то я в нее и не попал. Я уже просто не знал, что она такое. Арасуве велел всем троим идти в шабоно. Абсурдность всей этой ситуации поразила меня до глубины души, и расхохотаться мне не позволяла только рана Шотоми, хотя губы все равно расползались в судорожной улыбке. Я старалась напустить на себя серьезный вид, но уголки рта то и дело предательски подергивались. Я взялась было нести Шотоми на спине, но она так смеялась, что нога ее снова начала кровоточить. -- Будет легче, если я просто обопрусь о тебя, -- сказала она. -- Нога уже не так сильно болит. -- Эти Мокототери теперь наши пленники? -- спросила я. Какое-то время она смотрела на меня непонимающими глазами и наконец сказала: -- Нет, в плен берут только женщин. -- Тогда что с ними сделают в шабоно? -- Их накормят. -- Но они же враги. -- сказала я. -- Они ранили тебя в ногу и должны быть наказаны. Шотоми снова посмотрела на меня, словно отчаявшись заставить меня что-либо понять, и спросила, убила бы я Мокототери, если бы тот не бросил оружие. -- Конечно, убила бы, -- сказала я громко, чтобы услышали мужчины. -- Я бы убила их своими отравленными стрелами. Арасуве и Этева оглянулись. Их суровые лица растаяли в улыбке. Они-то знали, что на моих стрелах яда нет. -- Это точно, она бы всех вас перестреляла, -- обратился Арасуве к Мокототери. -- Белая Девушка не то, что наши женщины. Белые скоры на расправу. А я задумалась, смогла бы я ив самом деле выпустить стрелу в Мокототери. Во всяком случае я бы уж точно врезала ему ногой в пах или живот, если бы он не бросил оружия. Я отлично понимала, что пытаться победить более сильного противника было бы чистым безумием, но я не видела причин, почему, уступая в росте и силе, нельзя захватить нападающего врасплох резкой оплеухой или ударом ноги. Это наверняка дало бы мне время убежать. Внезапный удар ногой вывел бы Мокототери из строя даже надежнее, чем лук и стрелы. И при этой мысли у меня стало спокойнее на душе. В шабоно нас встретили мужчины Итикотери с натянутыми луками. Женщины и дети попрятались в хижинах. Ко мне подбежала Ритими: -- Я знала, что у тебя все будет в порядке, -- сказала она, помогая мне донести свою сводную сестру до хижины Хайямы. Бабка Ритими промыла ногу теплой водой, затем присыпала рану порошком эпены. -- Теперь ложись в гамак и лежи смирно, -- сказала она девочке. -- А я принесу немного листьев, чтобы обернуть твою рану. В полном изнеможении я пошла прилечь в свой гамак и, надеясь уснуть, подтянула повыше его края. Однако вскоре меня разбудил смех Ритими. Склонившись надо мной, она стала покрывать мое лицо звучными поцелуями. -- Я слышала, как ты перепугала Мокототери. -- А почему спасать меня пришли только Арасуве и Этева? -- спросила я. -- Ведь этих Мокототери могло быть и больше. -- Да мой отец и муж вовсе и не ходили тебя спасать, -- чистосердечно призналась Ритими. Она поудобнее устроилась в моем гамаке и принялась объяснять, что никто в шабоно даже не знал, что мы с Шотоми и малышом Сисиве пошли ловить рыбу. Арасуве и Этева наткнулись на нас с Шотоми по чистой случайности. Арасуве, следуя своим предчувствиям, отправился на разведку по окрестностям шабоно сразу же после ночного перехода. Хотя у него и были подозрения, что творится что-то неладное, он наверное не знал, что поблизости от деревни околачиваются Мокототери. Ее отец, заявила Ритими, всего лишь исполнял обязанности вождя и проверял, нет ли где следов пребывания чужаков. Подобную задачу вождь должен выполнять лично, поскольку желающих составить ему компанию в таком опасном деле не находилось. Лишь в последнее время я начала понимать, что хотя Милагрос и представил мне Арасуве как вождя Итикотери, титул этот был довольно сомнительным. Власть вождя была ограниченной. Он не носил никаких знаков, отличающих его от прочих мужчин, а в принятии важных решений принимали участие все взрослые мужчины деревни. И даже если решение было принято, каждый мужчина волен был поступать, как ему заблагорассудится. Авторитет Арасуве основывался на его обширных родственных связях. Его братья, многочисленные сыновья и зятья придавали ему вес и оказывали поддержку. До тех пор пока его решения устраивали жителей шабоно, его авторитет не подвергался сомнению. -- А как с ним вместе оказался Этева? -- Ну, это вообще было совершенно случайно, -- смеясь, ответила Ритими. -- Он, видимо, возвращался с тайного свидания с какой-нибудь женщиной шабоно и натолкнулся на своего тестя. -- Ты хочешь сказать, что никто не пришел бы нас спасать? -- изумилась я. -- Узнав, что поблизости враг, мужчины никогда не станут выходить из шабоно. Слишком легко угодить в засаду. -- Но нас же могли убить! -- Женщин убивают очень редко, -- убежденно заявила Ритими. -- Они бы захватили вас в плен. Но тогда наши мужчины совершили бы набег на деревню Мокототери и привели бы тебя обратно, -- утверждала она с поразительным простодушием, словно все это было в порядке вещей. -- Но они же ранили Шотоми в ногу, -- я уже чуть не плакала. -- И они хотели покалечить меня. -- Это все потому, что они не знали, как тебя захватить, -- сказала Ритими, обнимая меня руками за шею. -- Они знают, как обращаться с индейскими женщинами. Нас очень легко похищать. А с тобой Мокототери совершенно сбились с толку. Можешь радоваться. Ты храбрая, как настоящий воин. Ирамамове убежден, что у тебя есть особые хекуры, которые тебя оберегают, и что они настолько сильны, что даже отклонили выпущенную в тебя стрелу, и та попала в ногу Шотоми. -- А что сделают с Мокототери? -- спросила я, заглядывая в хижину Арасуве. Трое мужчин, рассевшись в гамаках, словно гости, ели печеные бананы. -- Вы как-то странно обходитесь с врагами. -- Странно? -- недоуменно взглянула на меня Ритими. -- Мы обходимся с ними как надо. Разве они не раскрыли свои планы? Арасуве очень рад, что они провалились. Ритими заметила, что все трое, возможно, пробудут какое-то время у Итикотери, особенно если они подозревают о вероятности набега на их деревню со стороны ее соплеменников. Еще со времен ее деда и прадеда, а то и раньше, два эти шабоно устраивают набеги друг на друга. Ритими притянула мою голову к себе и прошептала на ухо: -- Этева давно уже мечтает отомстить этим Мокототери. -- Этева! Но он же был так рад пойти к ним на праздник, -- изумилась я. -- Мне казалось, он хорошо к ним относится. Арасуве, я знаю, считает их вероломной публикой, и даже Ирамамове. Но Этева! Он ведь с таким удовольствие пел и плясал у них на празднике. -- Я тебе уже говорила, что на праздники ходят не только петь и плясать, но и выведать чужие планы, -- прошептала Ритими и с серьезным видом добавила: -- Этева хочет, чтобы его враг думал, будто он не собирается мстить за отца. -- Мокототери убили его отца? Ритими прикрыла мне ладонью рот. -- Давай не будем об этом говорить. Вспоминать человека, убитого во время набега, -- это не к добру. -- А что, разве готовится набег? -- успела я спросить, прежде чем Ритими заткнула мне рот печеным бананом. Она только улыбнулась и ничего не ответила. При одной мысли о набеге мне стало не по себе, и я чуть не подавилась этим бананом. До сей поры набеги представлялись мне чем-то ушедшим в далекое прошлое. Несколько раз я расспрашивала о них Милагроса, но тот отделывался туманными фразами. И только теперь я подумала, что в голосе Милагроса звучал оттенок сожаления, когда он говорил, что миссионерам удалось положить конец междеревенским распрям. -- Что, готовится набег? -- спросила я вошедшего в хижину Этеву. Он посмотрел на меня, сурово нахмурив брови. -- Нечего женщинам задавать такие вопросы. Глава 20 Уже начинало темнеть, когда в шабоно явился Пуривариве. Я не видела его со времени своей болезни, с той самой ночи, когда он стоял посреди поляны с руками, с мольбой распахнутыми во тьму. От Милагроса я узнала что шесть дней и ночей подряд старый шапори принимал эпену. Старик чуть не сломался под бременем духов, которых призвал в свою грудь, но продолжал упорно молить их о моем исцелении от приступа тропической лихорадки. Ритими особо отметила, что главная трудность с моим исцелением заключалась в том, что хекуры не любят, когда их призывают в сезон дождей. -- Тебя спасла только хекура колибри, -- объясняла она. -- Дух колибри, хоть и маленький, но могущественный. Искусный шапори призывает его как крайнее средство. Я без всякого энтузиазма выслушала заверения обнимавшей меня за шею Ритими насчет того, что случись мне умереть, моя душа не отправилась бы скитаться по лесу, а мирно вознеслась бы в Дом Грома, ибо тело мое было бы сожжено, а истолченные в порошок кости съела бы она и вся ее родня. Я вышла на поляну к Пуривариве и, присев рядом с ним, сказала: -- Я уже выздоровела. Он поднял на меня мутные, почти сонные глаза и погладил по голове. Его темная маленькая ладонь двигалась проворно и легко, хотя казалась тяжелой и неповоротливой. Едва заметная тень нежности смягчила его черты, но он не произнес ни слова. Интересно, подумала я, знает ли он, что во время болезни я почувствовала, как клюв колибри рассекает мне грудь. Об этом я не рассказывала никому. Вокруг Пуривариве собралась группа мужчин с лицами и телами, раскрашенными черной краской. Они вдули друг другу в нос эпену и стали слушать его заклинания, которыми он молил хекур покинуть свои убежища в горах. В слабом свете очагов черные мужские фигуры все больше походили на тени. Они тихо вторили песнопениям шамана. Во все убыстряющемся темпе невнятной скороговорки постепенно нарастала мощь и угроза, и я почувствовала, как по спине у меня пробежал холодок. Вернувшись в хижину, я спросила Ритими, что это за обряд исполняют мужчины. -- Они направляют хекур в деревню Мокототери убивать врагов. -- И враги действительно умрут? Подтянув коленки, она вперила задумчивый взгляд в кромешную черноту безлунного и беззвездного неба над пальмовой крышей и тихо сказала: -- Умрут. В полной уверенности, что настоящего набега так и не будет, я засыпала и просыпалась под пение заклинаний. Я не столько слышала, сколько зримо представляла себе звуковые образы, которые взлетали и падали, уносясь с дымом очагов. Прошло несколько часов. Я поднялась и села у хижины. Почти все мужчины разошлись по своим гамакам. На поляне осталось лишь десять человек, в том числе Этева. Закрыв глаза, они вторили песне Пуривариве. В пропитанном сыростью воздухе слова доносились четко и внятно: Следуй за мной, следуй за моим видением. Следуй за мной над вершинами деревьев. Взгляни на птиц и мотыльков; таких красок ты никогда не увидишь на земле. Я возношусь на небеса к самому Солнцу. Песню шапори внезапно прервал один из мужчин. С криком: -- Меня ударило солнце -- жжет глаза! -- он вскочил и беспомощно оглянулся в темноте. Ноги его подкосились, и он с глухим ударом рухнул на землю. Никто словно ничего и не заметил. Голос Пуривариве звучал все требовательнее, словно в стремлении возвысить всех мужчин до представленного им образа. Он снова и снова повторял свою песню тем, кто еще оставался рядом. Чтобы мужчины не заплутали в тумане своих видений, он предупредил их, что на пути к Солнцу в лесных дебрях и сплетении корней их подстерегают острые копья бамбуковых листьев и ядовитые змеи. Но больше всего он убеждал мужчин не впадать в сонное забытье, а шагнуть из тьмы ночи в белую тьму солнца. Он обещал им, что их тела пропитаются жаром хекур, & глаза их засияют драгоценным солнечным светом. Я просидела у хижины до тех пор, пока заря не стерла с земли остатки сумерек, и в надежде обнаружить какое-нибудь явное свидетельство их путешествия к Солнцу, стала переходить от одного мужчины к другому, пристально вглядываясь в их лица. Пуривариве провожал меня полными любопытства глазами и с насмешливой улыбкой на изрезанном морщинами лице. -- Ты не найдешь видимых следов того, что они летали к Солнцу, -- сказал он, словно читая мои мысли. -- Глаза их тусклы и красны от бессонной ночи, -- добавил он, указывая на мужчин, тупо уставившихся в пустоту и совершенно безразличных к моему присутствию. -- Драгоценный свет, отражение которого ты ищешь в их зрачках, сияет теперь у них внутри. И видят его только они сами. И не дав мне спросить о его путешествии к Солнцу, он вышел из шабоно и скрылся в лесу. В последовавшие за этим дни в деревне воцарилось мрачное тягостное настроение. Поначалу я лишь смутно чувствовала, а затем уже не могла отделаться от уверенности, что от меня намеренно скрывают приближение некоего события. Я стала угрюмой, замкнутой и раздражительной. Пытаясь перебороть ощущение отчужденности, я старалась скрыть свои дурные предчувствия, но меня словно осаждали некие не поддающиеся определению силы. Если я спрашивала Ритими или любую другую женщину, не надвигаются ли какие-то перемены, они даже не реагировали на мой вопрос и вместо этого затевали разговор о каком-нибудь дурацком случае в надежде меня рассмешить. -- На нас готовится набег? -- наконец спросила я у Арасуве в один прекрасный день. Он повернул ко мне озабоченное лицо, словно пытался, но не мог разобрать мои слова. Я сконфузилась, разнервничалась и чуть не заплакала. Я сказала ему, что не такая уж я дура, чтобы не замечать, что мужчины постоянно находятся в боевой готовности, а женщины боятся ходить одни на огороды или рыбную ловлю. -- Почему никто мне не может сказать, что происходит? -- выкрикнула я. -- А ничего такого и не происходит, -- спокойно ответил Арасуве и, закинув руки за голову, поудобнее растянулся в гамаке. Он тоже заговорил на совершенно постороннюю тему, то и дело посмеиваясь по ходу рассказа. Но меня это не успокоило. Я не стала смеяться вместе с ним, не стала даже слушать его слов и, к его полному изумлению, сердито потопала в свою хижину. Целыми днями я чувствовала себя несчастной, то обижаясь на всех, то жалея себя. Я стала плохо спать. Я постоянно твердила себе, что ко мне, полностью принявшей новый образ жизни, ни с того ни с сего стали относиться как к чужой. Я злилась и считала себя обманутой. Я не могла смириться с тем, что Арасуве не захотел доверить мне свою тайну. Даже Ритими не проявляла особой охоты меня успокоить. Я страстно желала, чтобы здесь оказался Милагрос. Уж он бы наверняка развеял все мои тревоги. Уж он бы все мне рассказал. Однажды ночью, когда я еще не совсем впала в сонное забытье, а витала где-то между сном и явью, на меня обрушилось внезапное озарение. И пришло оно не в словах, но преобразилось в целую последовательность мыслей и воспоминаний, вспыхивавших передо мной яркими образами, и все вдруг предстало в истинном свете. Меня охватило ликование. Я расхохоталась с облегчением, переросшим в настоящее веселье. Я слышала, как мой смех эхом разносится по всем хижинам. Сев в гамаке, я увидела, что почти все Итикотери хохочут вместе со мной. Арасуве присел у моего гамака. -- Тебя не свели с ума лесные духи? -- спросил он, взяв мою голову в ладони. -- Свели, -- все еще смеясь, ответила я и заглянула в его глаза; они блестели в темноте. Я обвела глазами Ритими, Тутеми и Этеву, стоявших возле Арасуве с заспанными любопытными лицами, раскрасневшимися от смеха. Из меня бесконечным потоком полились слова, громоздясь друг на дружку с поразительной быстротой. Я заговорила по-испански, и не потому что хотела что-то скрыть, а потому что на их языке мои объяснения не имели бы никакого смысла. Арасуве и все остальные слушали так, словно все понимали, словно чувствовали, как мне необходимо избавиться от царившего во мне смятения. А я, наконец, осознала, что для них я и есть чужачка, и мои требования быть в курсе таких дел, о которых Итикотери не говорят даже в своем кругу, были вызваны только моим повышенным самомнением. И уж в совершенно несносное существо превратила меня мысль о том, что меня оставляют в стороне, не подпускают к чему-то такому, что я имею полное право знать. Это свое право знать я не подвергала ни малейшему сомнению, и это делало меня несчастной, лишало всех тех радостей, которыми я так дорожила прежде. Угрюмость и подавленность находились не вне, а внутри меня и как-то передавались в шабоно и к его жителям. Мозолистая ладонь Арасуве легла на мою тонзуру. Я нисколько не стыдилась своих чувств и с радостью поняла, что только я сама могу возродить ощущение чуда и волшебства от пребывания в другом мире. -- Вдуй-ка мне в нос эпену, -- велел Арасуве Этеве. -- Я хочу убедиться, что злые духи не тронут Белую Девушку. Я услышала бормотание, тихий ропот голосов, приглушенный смех, и под монотонное пение Арасуве погрузилась в спокойный сон, как не спала уже много дней. Маленькая Тешома, которая уже давненько не забиралась ко мне в гамак, разбудила меня на рассвете. -- Я слышала, как ты смеялась вчера среди ночи, -- сказала она, уютно прижимаясь ко мне. -- Ты не смеялась так давно, и я боялась, что ты больше никогда не засмеешься. Я заглянула в ее блестящие глазенки, словно могла найти в них ответ, который позволил бы мне в будущем избавляться с помощью смеха от всех душевных смут и тревог. Непривычная тишина глухой пеленой опускалась на шабоно по мере того, как вокруг нас сгущались ночные сумерки. Я уже почти засыпала под убаюкивающее прикосновение пальцев Тутеми, искавших вшей у меня в волосах. Крикливая болтовня женщин, занятых приготовлением ужина и кормлением младенцев, истаяла до шепота. Словно по чьему-то безмолвному приказу, ребятишки прекратили свои шумные вечерние забавы и собрались в хижине Арасуве послушать сказки старого Камосиве. Он, казалось, был совершенно увлечен собственными речами, драматически жестикулируя по ходу повествования. Но глаз его внимательно следил за длинными клубнями батата, зарытыми в горячие угли. С благоговейным трепетом я смотрела, как старик голыми руками вытаскивает клубни из огня и, не дожидаясь, пока те остынут, отправляет их в рот. Со своего места я видела над верхушками деревьев луну на ущербе, которую то и дело закрывали бредущие по небу и светившиеся прозрачной белизной облака. Внезапно тишину ночи пронзил жуткий вопль -- нечто среднее между визгом и рычанием. В тот же момент из темноты возник Этева с лицом и телом, раскрашенным в черный цвет. Он встал перед кострами, горящими в центре деревенской поляны, и застучал луком о стрелы, подняв их над головой. Я не видела, из чьей хижины появились остальные, но рядом с Этевой, с такими же черными лицами, на поляне встали еще одиннадцать мужчин. Арасуве подровнял шеренгу, пока все не выстроились в одну линию, и, поправив последнего, сам встал в строй и запел низким гнусавым голосом. Последнюю строку песни все подхватили хором. В этой приглушенной гармонии я различала каждый голос в отдельности, не понимая ни слова. Чем дольше они пели, тем большая, казалось, их охватывала ярость. В конце каждой песни они издавали самые свирепые вопли, которые я когда-либо слышала. Как ни странно, мне стало казаться, что чем громче они вопят, тем дальше уходит их ярость, как будто она перестала быть частью их раскрашенных в черное тел. Внезапно они смолкли. Неверный свет костров подчеркивал гневное выражение их застывших, похожих на маски лиц и лихорадочный огонь в глазах. Я не видела, подал ли Арасуве какую-то команду, но они рявкнули в один голос: -- С какой радостью увижу я, как моя стрела вонзается в тело врага. С какой радостью увижу я, как его кровь хлынет на землю. Держа оружие высоко над головами, воины сломали строй, собрались в тесный кружок и стали что-то выкрикивать, сначала тихо, затем такими пронзительными голосами, что меня мороз продрал по коже. Затем они снова смолкли, и Ритими шепнула мне на ухо, что мужчины вслушиваются в эхо своих криков, чтобы определить, с какой стороны оно вернулось. Эти отголоски, пояснила она, приносят с собой духов врага. Завывая и стуча оружием, мужчины пустились вскачь по поляне, но Арасуве их успокоил. Еще дважды они собирались в тесный кружок и орали во всю мочь. Затем, вместо того чтобы направиться в лес, как я ожидала и боялась, мужчины подошли к хижинам, стоящим у самого входа в шабоно. Там они легли в гамаки и вызвали у себя рвоту. -- Зачем они это делают? -- спросила я у Ритими. -- Когда они пели, они пожирали своих врагов, -- пояснила она. -- А теперь им надо избавиться от гнилого мяса. Я вздохнула с облегчением, хотя и была неожиданно для себя разочарован