Юрий Коваль. Шесть рассказов
---------------------------------------------------------------
OCR: Alexandra Yevseeva
---------------------------------------------------------------
КАПИТАН КЛЮКВИН
КАРТОФЕЛЬНАЯ СОБАКА
ЧАЙНИК
БЕЛОЗУБКА
НОЖЕВИК
НУЛЕВОЙ КЛАСС
На Птичьем рынке за три рубля купил я себе клеста.
Это был клест-сосновик, с перьями кирпичного и клюквенного
цвета, с клювом, скрещенным, как два кривых костяных ножа.
Лапы у него были белые -- значит, сидел он в клетке давно.
Таких птиц называют "сиделый".
-- Сиделый, сиделый,-- уверял меня продавец.-- С весны
сидит.
А сейчас была уже холодная осень. Над Птичьим рынком
стелился морозный пар и пахло керосином. Это продавцы
трошиеаких рыбок обогревали аквариумы и банки керосиновыми
дампами.
Дома я поставил клетку на окно, чтоб клест мог поглядеть
на улицу, на мокрые крыши сокольнических домов и серые стены
рюлвничного комбината имени Цюрупы.
Клест сидел на своей жердочке торжественно и гордо, как
командир на коне.
Я бросил в клетку семечко подсолнуха.
Командир соскочил с жердочки, взмахнул клювом -- семечко
разлетелось на две половинки. А командир снова взлетел на
авоего деревянного коня, пришпорил и замер, глядя вдаль.
Какой удивительный у него клюв -- крестообразный. Верхняя
часть клюва загнута вниз, а нижняя вверх. Получается чтото
вроде буквы Х. Этой буквой Х клест лихо хватает подсолнух --
трах! -- шелуха в стороны.
Надо было придумать клесту имя. Мне хотелось, чтоб в киени
был отмечен и его командирский нрав, и крепкий клюв, и красный
цвет оперения.
Нашлось только одно слово, в котором есть и клюв и красаый
цвет,-- к л ю к в а.
Нодходящее слово. Жаль только, нет в клюкве ничего
кемандирского. Я далго прикидывал так и эдак и назвал илеста --
Капитан Клюквин.
Всю ночь за окном слышен был дождь и ветер.
Капитан Клюквин спал неспокойно, встряхивался, будто
ебрасывал с перьев капли дождя.
Его настроение передалось мне, и я тоже спал неважно, но
проснулся все же пораньше, чтобы послушать утреннюю песню
Каиитана.
Рассвело. Солнечное пятно еле наметилось в пасмурных
облаках, низко бегущих над крышей мелькомбината.
"Цык..." -- услышал я.
Потом еще:
"Цык, цык..."
"Убогая песня,-- думал я.-- "Цык" -- и все. Маловато".
Почистив перья, Капитан Клюквин снова начал цыкать.
Вначале медленно и тихо, но после разогнался и кончил увесисто
и сочно: "Цок!"
Новое колено в песне меня порадовало, но Капитан замолчал.
Видно, он пережидал, выдерживал паузу, прислушивался к песне,
которая, так сказать, зрела у него в груди.
Впрочем, и настоящие певцы-солисты не сразу начинают
кричать со сцены. Настоящий солист-вокалист постоит немного,
помолчит, прислушается к песне, которая зреет в груди, и только
потом уж грянет: "Люблю я макароны! .."
Капитан помолчал, поглядел задумчиво в окно и запел. Песня
началась глухо, незаметно. Послышался тихий и печальный звук,
что-то вроде "тиуууу-лиуууу". Звук этот сменился задорным
посвистом. А после зазвенели колокольчики, словно от жаворонка,
трели и рулады, как у певчего дрозда. Капитан Клюквин был,
оказывается, настоящий певец, со своей собственной пеcней.
Все утро слушал я песню клеста, а потом покормил его
подсолнухами, давлеными кедровыми орехами и коноплей.
Пасмурная осень тянулась долго. Солнечных дней выпадало
немного, и в комнате было тускло. Только огненный Капитан
Клюквин веселил глаз.
Красный цвет горел на его перьях. А некоторые были
оторочены оранжевым, напоминали осенние листья. На спине цвет
перьев вдруг становился зеленый, лесной, моховой.
И характер у Капитана был веселый. Целый день прыгал он по
клетке, расшатывал клювом железные прутья или выламывал дверцу.
Но больше всего он любил долбить еловые шишки.
Зажав в когтях шишку, он вонзал клюв под каждую чешуинку и
доставал оттуда смоляное семечко. Гладкая, оплывшая смолой
шишка становилась похожей на растрепанного воробья. Скоро от
нее оставалась одна кочерыжка. Но и кочерыжку Капитан долбил до
тех пор, нока не превращал в щепки.
Прикончив все шишки, Капитан принимался долбить бузинную
жердочку -- своего деревянного коня. Яростно цокая, он смело
рубил сук, на котором сидел.
Мне захотелось, чтоб Клюквин научился брать семечки из
рук. Я взял семечко и просунул его в клетку. Клюквин сразу
понял, в чем дело, и отвернулся.
Тогда я сунул семечко в рот и, звонко цокнув, разгрыз его.
Удивительно посмотрел на меня Капитан Клюквин. Во взгляде его
были и печаль, и досада, и легкое презрение ко мне. "Мне от вас
ничего не надо",-- говорил его взгляд.
Да, Капитан Клюквин имел гордый характер, и я не стал с
ним спорить, сдался, бросил семечко в кормушку. Клест мигом
разгрыз его.
-- А теперь еще,-- сказал я и просу-нул в клетку новое
семечко.
Капитан Клюквин цокнул, вытянул шею и вдруг схватил
семечко.
С тех пор каждый день после утренней песни я кормил его
семечками с руки.
Осень между тем сменилась плохонькой зимой. Ьа улице бывал
то дождь, то снег, и только в феврале начались мсрозы. Крыша
мелькомбината наконец-таки покрылась снегом.
Кривоклювый Капитан пел целыми днями, и песня его звучала
сочно и сильно.
Один раз я случайно оставил клетку открытой.
Капитан сразу вылез из нее и вскарабкался на крышч клетки.
С минуту он подбадривал себя песней, а потом решился лететь.
Пролетев по комнате, он опустился на стеклянную крышку
аквариума и стал разглядывать, чго там делается внутри, за
стеклом.
Там под светом рефлектора раскинулись тропические
водоросли, а между ними плавали королевские тетры -- темные
рыбхи, рассеченные золотой полосой.
Подводный мир заворожил клеста. Радостно цокнув, он
долбанул в стекло кривым клювом. Вздрогнули королевские тетры,
а клест полетел к окну.
Он ударился головой о стекло и, ошеломленный, упал вниз,
на крышу клетки...
В феврале я купил себе гитару и стал разыгрывать пьесы
старинных итальянских композиторов. Чаще всего я играл пятый
этюд Джульяни.
Этот этюд играют все начинающие гитаристы. Когда его
играешь быстро, звуки сливаются, и выходит -- вроде ручеек
журчит.
У меня ручейка не получалось, вернее, тек он слишком уж
медленно, но все-таки дотекал до заключительного аккорда.
Капитан Клюквин отнесся к моей игре с большим вниманием.
Звуки гитары его потрясли. Он даже бросил петь и только изредка
восхищенно цокал.
Но скоро он перешел в наступление. Как только я брал
гитару, Клюквин начинал свистеть, стараясь меня заглушить.
Я злился и швырял в клеста пустыми шишками или загонял его
в клетку, а клетку накрывал пиджаком. Но и оттуда доносилось
зловещее цыканье Капитана.
Когда я выучил этюд и стал играть его получше, Клюквин
успокоился. Он пел теперь тише, приноравливаясь к гитаре.
До этого мне казалось, что клест поет бестолково и только
мешает, но, прислушавшись, я понял, что Капитан Клюквин
украшаег мою игру таинственными, хвойными, лесными звуками.
Конечно, выглядело все это не так уж прекрасно -- корявая
игра на гитаре сопровождалась кривоносым пением, но я пришел в
восторг и мечтал уже выступить с Капитаном в Центральном Доме
детей железнодорожников.
Теперь ручеек потек более уверенно, и Капитан Клюквин
добавлял в него свежую струю.
Он не любил повторяться и всякий раз пел новую песню.
Иногда она бывала звонкой и радостной, иногда -- печальной.
А я по-прежнему пилил одно и то же.
Каждый день перед заходом солнца Капитан вылетал из
клетки, усаживался на аквариум и, пока я настраивал гитару,
легонько цокал, прочищая горло.
Солнце постепенно уходило, пряталось за мелькомбинатом, и
в комнате становилось сумеречно, только светился аквариум. В
сумерках Клюквин пел особенно хорошо, душевно.
Мне нравились наши гитарные вечера, но хотелось, чтоб
клест сидел ко мне поближе, не на аквариуме, а на грифе гитары.
Как-то после утренней песни я не стал его кормить. Капитан
Клюквин вылетел из клетки, обшарил шкаф и письменный стол, но
не нашел даже пустой ольховой шишечки. Голодный и злой, он
попил из аквариума и вдруг почувствовал запах смоли.
На гитаре, что висела на стене, за ночь выросла шишка, как
раз на грифе, на том месте, где находятся колки для натягивания
струн. Шишка была свежая, от нее крепко пахло смолой.
Капитан взлетел и, вцепившись в шишку когтями, стал
отдирать ее от грифа. Однако шишка -- хе-хе! -- была прикручена
проволокой. Пришлось долбить ее на месте.
Подождав, пока клест хорошенько вработается, я стал
осторожно снимать с гвоздя гитару.
Капитан зарычал на меня.
Отделив гитару от стены, я плавно повлек ее по комнате и
через минуту сидел на диване. Гитара была в руках, а на грифе
трещал шишкой Капитан Клюквин.
Левая рука моя медленно поползла по грифу, все ближе
подбираясь к шишке. Капитан сердито цокнул, подскочил ко
второму ладу и ущипнул меня за палец. Раздраженно помахав
крыльями, он пошел пешком по грифу доколупывать свою шишку.
Ласково взял я первую ноту -- задребезжала шишка, а клест
подпрыгнул и зацокал громко и радостно, как лошадь копытами по
мостовой.
Оканчивался месяц март.
С крыши мелькомбината свешивались крупные сосульки,
облепленные мукой.
В хорошую погоду я выставлял клетку на балкон, и Капитан
Клюквин весь день дышал свежим воздухом, пел, клевал снег и
сосульки.
На звук его голоса залетали синицы-московки. Они клевали
коноплю и сало в кормушках, пересвистываясь с Капитаном.
Иногда синицы садились на крышу клетки и начинали дразнить
клеста, сыпали на него снег и тинькали в самое ухо.
Клюквин реагировал на синиц по-капитански. Он воинственно
цокал, стараясь ухватить московку за ногу.
Синицы увертывались и хохотали.
Но вот солнце стало припекать как следует, сосульки
растаяли. С крыши мелькомбината рабочие скидывали старый серый
снег.
Тепло подействовало на Капитана неважно. С кислым видом
сидел он на жердочке, и я прикрывал его от солнца фанеркой. И
синицы стали наводить на него уныние. С их прилетом Клюквин
мрачнел, прятал голову в плечи и бросал петь. А когда они
улетали, выпускал вдогонку звонкую трель.
В комнате он чувствовал себя даже лучше: аквариум, шишки,
гитара -- милая, привычная обстановка. По вечерам мы играли
пятый этюд Джульяни и глядели на аквариум, как там течет
подводная жизнь в тропиках.
В середине апреля Клюквин совсем захандрил. Даже шишки он
долбил теперь не с таким яростным интересом.
"Что ж,-- думал я,-- ему не хватает леса, воздуха. Понесу
его в парк, в Сокольники".
В воскресенье отправились мы в парк.
В тени, окруженной елками, Клюквин оживился: пел, прыгал
по клетке, глядел на макушки деревьев. На свист его подлетали
воробьи, подходили поздние лыжники, еле бредущие последним
снегом.
Но дома Клюквин скис, вечером даже не вылетел из клетки
посидеть на аквариуме -- напрасно разыгрывал я пятый этюд
Джульяни.
"Дела неважные,-- думал я.-- Придется, видно, отпустить
Капитана".
Но отпускать его было опасно. Слишком долго просидел
Клюквин в клетке. Теперь он мог погибнуть в лесу, от которого
отвык.
"Ладно,-- решил я.-- Пусть сам выбирает". И вот я устроил
в комнате ярмарку: развесил под потолком гирлянды еловых и
ольховых шишек, кисти калины и рябины, связанные вениками,
повсюду натыкал еловых веток.
Капитан Клюквин следил за мною с интересом. Он весело
цокал, удивляясь, видно, моей щедрости.
Потом я вынес клетку на балкон, повесил ее на гвоздик и
открыл дверцу. Теперь Капитан мог лететь в комнату, где
раскачивались под потолком шишки, где светился аквариум.
Капитан Клюквин вышел на порог клетки, вскарабкался на фе
крышу, клюнул зачем-то железный прут и... полетел.
С высокого седьмого этажа он полетел было вниз, к
мельдичному комбинату имени Цюрупы, потом резко повернул,
набрал высоту. Мелькнули красные крылья -- и Капитан пропал,
улетел за наш дом, за пожарную каланчу, к сокольническому десу.
Всю весну не снимал я клетку с гвоздя на балконе, а в
комнате сохли под потолком связки калины и рябины, гирлянды
шишек.
Стояли теплые майские дни. Каждый вечер я сидел на балконе
и наигрывал пятый этюд Джульяни, ожидая Капитана Клюквина.
Дядька мой, Аким Ильич Колыбин, работал сторожем
картофельного склада на станции Томилино под Москвой. По своей
картофельной должности держал он много собак.
Впрочем, они сами приставали к нему где-нибудь на рынке
или у киоска "Соки-воды". От Акима Ильича по-хозяйски пахло
махоркой, картофельной шелухой и хромовыми сапогамн. А из
кармана его пиджака торчал нередко хвост копченого леща.
Порой на складе собиралось по пять-шесть псов, и каждый
день Аким Ильич варил им чугун картошки. Летом вся эта свора
бродила возле склада, пугая прохожих, а зимой псам больше
нравилось лехать на теплой, преющей картошке.
Временами на Акима Ильича нападало желание разбогатеть. Он
брал тогда кого-нибудь из своих сторожей на шнурок и вел
продавать на рынок. Но не было случая, чтоб он выручил хотя бы
рубль. На склад он возвращался еще и с приплодом. Кроме своего
лохматого товара, приводил и какого-нибудь Кубика, которому
некуда было приткнуться.
Весной и летом я жил неподалеку от Томилино на дачном
садовом участхе. Участок этот был маленький и пустой, и не было
на нем ни сада, ни дачи -- росли две елки, под которыми стоял
сарай и самовар на пеньке.
А вокруг, за глухими заборами, кипела настоящая дачная
жизнь: цвели сады, дымились летние кухни, поскрипывали гамаки.
Аким Ильич часто наезжал ко мне в гости и всегда привозил
картошки, которая к весне обрастала белыми усами.
-- Яблоки, а не картошка! -- расхваливал он свой
подарок.-- Антоновкя!
Мы варили картошку, разводили самовар и подолгу сидели на
бревнах, глядя, как между елками вырастает новое сизое и
кудрявое дерево -- самоварный дым.
-- Надо тебе собаку завести,-- говорил Аким Ильич.--
Одному скучно жить, а собака, Юра, это друг человека.
Хочешь, привезу тебе Тузика? Вот это собака! Зубы -- во!
Башка -- во!
-- Что за имя -- Тузик. Вялое какое-то. Надо было назвать
иокрепче. -- Тузик -- хорошее имя,-- спорил Аким Ильич.-- Все
равно как Петр или Иван. А то назовут собаку Д:кана или Жеря.
Что за Жеря -- не пойму.
С Тузиком я встретился в июле.
Стояли теплые ночи, и я приноровился спать на траве, в
мешке. Не в спальном мешке, а в обычном, из-под картошки. Он
был сшит из прочного ноздреватого холста для самой, наверно,
лучшей картошки сорта "лорх". Почему-то на мешке написано было
"Пичугин". Мешок я, конечно, выстирал, прежде чем в нем спать,
но надпись отстирать не удалось.
И вот я спал однажды под елками в мешке "Пичугин".
Уже наступило утро, солнце поднялось над садами и дачами,
а я не просыпался, и снился мне нелепый сон. Будто какой-то
парикмахер намылыливает мои щеки, чтоб побрить. Дело свое
парикмахер делал слишком упорно, поэтому я и открыл глаза.
Страшного увидел я "парикмахера".
Надо мной висела черная и лохматая собачья рожа с желтыми
глазами и разинутой пастью, в которой видны были сахарные
клыки. Высунув язык, пес этот облизывал мое лицо.
Я закричал, вскочил было на ноги, но тут же упал,
запутавшись в мешке, а на меня прыгал "парикмахер" и ласково
бил в грудь чугунными лапами.
-- Это тебе подарок! -- кричал откуда-то сбоку Аким
Ильич.-- Тузик звать!
Никогда я так не плевался, как в то утро, и никогда не
умызался так яростно. И пока я умывался, подарок -- Тузик
наскакивал на меня и выбил в конце концов мыло из рук. Он так
радовался встрече, как будто мы и прежде были знакомы. --
Посмотри-ка, -- сказал Аким Ильич и таинственно, как фокусник,
достал из кармана сырую картофелину.
Он подбросил картофелину, а Тузик ловко поймал ее на лету
и слопал прямо в кожуре. Крахмальный картофельный сок струился
по его кавалерийским усам.
Тузик был велик и черен. Усат, броваст, бородат. В этих
зарослях горели два желтых неугасимых глаза и зияла вечно
разинутая, мокрая, клыкастая пасть.
Наводить ужас на людей -- вот было главное его занятие.
Наевшись картошки, Тузик ложился у калитки, подстерегая
случайных прохожих. Издали заприметив прохожего, он таился В
одуванчиках и в нужный момент выскакивал с чудовищным Ревом.
Когда же член дачного кооператива впадал в столбняк,
Тузик радостно валился на землю и смеялся до слез, катаясь
на спине.
Чтоб предостеречь прохожих, я решил приколотить к забору
надпись: "Осторожно -- злая собака". Но подумал, что это слабо
сказано, и так написал:
ОСТОРОЖНО!
КАРТОФЕЛЬНАЯ СОБАКА!
Эти странные, таинственные слова настраивали на испуганный
лад. Картофельная собака -- вот ужас-то!
В дачном поселке скоро прошел слух, что картофельная
собака -- штука опасная. -- Дядь! -- кричали издали ребятишки,
когда я прогуливался с Тузиком.-- А почему она картофельная?
В ответ я доставал из кармана картофелину и кидал Тузику.
Он ловко, как жонглер, ловил ее на лету и мигом разгрызал.
Крахмальный сок струился по его кавалерийским усам.
Не прошло и недели, как начались у нас приключения.
Как-то вечером мы прогуливались по дачному шоссе. На
всякий случай я держал Тузика на поводке.
Шоссе было пустынно, только одна фигурка двигалась
навстречу. Это была старушка-бабушка в платочке, расписанцом
огурцами, с хозяйственной сумкой в руке.
Когда она поравнялась с нами, Тузик вдруг клацнул зубами и
вцепился в хозяйственную сумку. Я испуганно дернул поводок --
Тузик отскочил, и мы пошли было дальше, как вдруг за спиной
послышался тихий крик:
-- Колбаса!
Я глянул на Тузика. Из пасти его торчал огромный батон
колбасы. Не колесо, а именно батон толстой вареной колбасы,
похожий на дирижабль.
Я выхватил колбасу, ударил ею Тузика по голове, а потом
издали поклонился старушке и положил колбасный батон на шоссе,
подстелив носовой платок.
...По натуре своей Тузик был гуляка и барахольщик. Дома он
сидеть не любил и целыми днями бегал где придется. Набегавшись,
он всегда приносил что-нибудь домой: детский ботинок, рукава от
телогрейки, бабу тряпичную на чайник. Все это он складывал к
моим ногам, желая меня порадовать. Честнр сказать, я не хотел
его огорчать и всегда говорил:
-- Ну молодец! Ай запасливый хозяин!
Но вот как-то раз Тузик принес домой курицу. Это была
белая курица, абсолютно мертвая.
В ужасе метался я по участку и не знал, что делать с
курицей. Каждую секунду, замирая, глядел я на калитку: вот
войдет разгневанный хозяин.
Время шло, а хозяина курицы не было. Зато появилcя Аким
Ильич. Сердечно улыбаясь, шел он от калитки с мешком картошки
за плечами.
Таким я помню его всю жизнь: улыбающимся, с мешком
картошки за плечами.
Аким Ильич скинул мешок и взял в руки курицу.
-- Жирная,-- сказал он и тут же грянул курицей Тузика по
ушам.
Удар получился слабенький, но Тузик-обманщик заныл и
застонал, пал на траву, заплакал поддельными собачьими слезами.
-- Будешь или нет?!
Тузик жалобно поднял вверх лапы и скорчил точно такую
горестную рожу, какая бывает у клоуна в цирке, когда его
нарочно хлопнут по носу. Но под мохнатыми бровями светился
веселый и нахальный глаз, готовый каждую секунду подмигнуть.
-- Понял или нет?! -- сердито говорил Аким Ильич, тыча
курицу ему в нос.
Тузик отворачивался от курицы, а потом отбежал два шага и
закопал голову в опилки, горкой насыпанные под верстаком.
-- Что делать-то с нею? -- спросил я.
Аким Ильич подвесил курицу под крышу сарая и сказал:
-- Подождем, пока придет хозяин.
Тузик скоро понял, что гроза прошла. Фыркая опилками, он
кинулся к Акиму Ильичу целоваться, а потом вихрем помчался по
участку и несколько раз падал от восторга на землю и катался на
спине.
Аким Ильич приладил на верстак доску и стал обстругивать
ее фуганком. Он работал легко и красиво -- фуганок скользил по
доске, как длинный корабль с кривою трубой.
Солнце пригревало крепко, и курица под крышей задыхалась.
Аким Ильич глядел тревожно на солнце, клонящееся к обеду, и
говорил многозначительно:
-- Курица тухнет!
Громила Тузик прилег под верстаком, лениво вывалив язык.
Сочные стружки падали на него, повисали на ушах и на
бороде.
-- Курица тухнет!
-- Так что ж делать?
-- Надо курицу ощипать,-- сказал Аким Ильич и подмигнул
мне.
И Тузик дружелюбно подмигнул из-под верстака.
-- Заводи-ка, брат, костер. Вот тебе и стружка на растопку
Пока я возился с костром, Аким Ильич ощипал курицу и скоро
забурлил в котелке суп. Я помешивал его длинной ложкой и
старался разбудить свою совесть, но она дремала в глубине души.
-- Пошамаем, как люди,-- сказал Аким Ильич, присаживаясь к
котелку.
Чудно было сидеть у костра на нашем отгороженном участке.
Вокруг цвели сады, поскрипывали гамаки, а у нас -- лесной
костер, свободная трава.
Отобедав, Аким Ильич подвесил над костром чайник и запел:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина...
Тузик лежал у его ног и задумчиво слушал, шуршал ушами,
будто боялси пропустить хоть слово. А когда Аким Ильич добрался
до слов "но нельзя рябине к дубу перебраться", на глаза Тузика
набежала слеза.
-- Эй, товарищи! -- послышалось вдруг.
У калитки стоял какой-то человек в соломенной шляпе.
-- Эй, товарищи! -- кричал он.-- Кто тут хозяин?
Разомлевший было Тузик спохватился и с проклятьями кинулся
к забору.
-- В чем дело, земляк? -- крикнул Аким Ильич.
-- В том, что эта скотина, -- тут гражданин ткнул в Тузика
пальцем,-- утащила у меня курицу.
-- Заходи, земляк,-- сказал Аким Ильич, цыкнув на Тузика,
-- чего через забор попусту кричать.
-- Нечего мне у вас делать, -- раздраженно сказал хозяин
курицы, но в калитку вошел, опасливо поглядывая на Тузика.
-- Сядем потолкуем, -- говорил Аким Ильич. -- Сколько же
вы кур держите? Неверное, десять?
-- "Десять"...-- презрительно хмыкнул владелец,-- двадцать
две было, а теперь вот двадцать одна. -- Очко! -- восхищенно
сказал Аким Ильич.-- Куриный завод! Может быть, и нам кур
завести? А?.. Нет,-- продолжал Аким Ильич, подумав.-- Мы лучше
сад насадим. Как думаешь, земляк, можно на таком участке сад
насадить?
-- Не знаю, -- недовольно ответил земляк, ни на секунду не
отвлекаясь от курицы.
-- Но почвы здесь глинистые. На таких почвах и картошка
бывает мелкая, как горох. -- Я с этой картошкой совсем
измучился,-- сказал хозяин курицы.-- Такая мелкая, что сам не
кушаю. Курям варю. А сам все макарены, макароны...
-- Картошки у него нету, а? -- сказал Аким Ильич и хитро
посмотрел на меня.-- Так ведь у нас целый мешок. Бери.
-- На кой мне ваша картошка! Курицу гоните. Или сумму
денег.
-- Картошка хорошая! -- лукаво кричал Аким Ильич.--
Яблоки, а не картошка. Антоновка! Да вот у нас есть отварная,
попробуй-ка.
Тут Аким Ильич вынул из котелка отваренную картофелину и
мигом содрал с нее мундир, сказавши: "Пирожноеэ.
-- Нешто попробовать? -- засомневался владелец курицы.-- А
то все макароны, макароны...
Он принял картофелину из рук Акима Ильича, посолил ее
хозяйственно и надкусил.
-- Картошка вкусная, -- рассудительно сказал он. -- Как же
вы ее выращиваете?
-- Мы ее никак не выращиваем,-- засмеялся Аким Ильич,--
иотому что мы работники картофельных складов. Она нам
полагается как паек. Насыпай сколько надо.
-- Пусть ведро насыплет, и хватит, -- вставил я.
Аким Ильич укоризненно поглядел на меня.
-- У человека несчастье: наша собака съела его курицу
Пусть сыплет сколько хочет, чтоб душа не болела.
На другой же день я купил в керосиновой лавке толковую
цепь и приковал картофельного пса к елке.
Кончились его лебединые деньки.
Тузик обиженно стонал, плакал поддельными слезами и так
дергал цепь, что с елки падали шишки. Только лишь вечером я
отмыкал цепь, выводил Тузика погулять.
Подошел месяц август. Дачников стало больше. Солнечными
вечерами дачники в соломенных шляпах вежливо гуляли по шоссе. Я
тоже завел себе шляпу и прогуливался с Тузиком, напустив на
свое лицо вечернюю дачную улыбку.
Тузик-обманщик на прогулках прикидывался воспитанным и
любезным псом, важно поглядывал по сторонам, горделиво топорщил
брови, как генерал-майор.
Встречались нам дачники с собаками -- с ирландскими
сеттерами или борзыми, изогнутыми, как скрипичный ключ. Издали
аавидев нас, они переходили на другую сторону шоссе, не желая
приближаться к опасной картофельной собаке.
Тузику на шоссе было неинтересно, и я отводил его подальше
в лес, отстегивал поводок.
Тузик не помнил себя от счастья. Он припадал к земле и
глядел на меня так, будто не мог налюбоваться, фыркал, кидался
с поцелуями, как футболист, который забил гол. Некоторое время
9н стремихельно носился вокруг и, совершив эти круги восторга,
мчался куда-то изо всех сил, сшибая пеньки. Мигом скрывался он
за кустами, а я бежал нарочно в другую сторону и прятался в
папоротниках.
Скоро Тузик начинал волноваться: почему не слышно моего
голоса? Он призывно лаял и носилсы по лесу, разыскивая меня.
Когда же он подбегал поближе, я вдруг с ревом выскакивал
из засады и валил его на землю.
Мы катались по траве и рычали, а Тузик так страшно клацал
зубами и так вытаращивал глаза, что на меня нападал смех.
Душа у владельца курицы, видимо, все-таки болела.
Однажды утром у калитки нашей появился сержант милиции. Он
долго читал плакат про картофельную собаку и наконец решился
войти. Тузик сидел на цепи и, конечно, издали заприметил
милиционера. Он прицелился в него глазом, хотел было грозно
залаять, но почему-то раздумал. Странное дело: он не рычал и не
грыз цепь, чтоб сорваться с нее и растерзать вошедшего. --
Собак распускаете! -- сказал между тем милиционер, строго
приступая к делу.
Я слегка окаменел и не нашелся что ответить. Сержант
смерил меня взглядом, прошелся по участку и заметил мешок с
надписью "Пичугин".
-- Это вы Пичугин?
-- Да нет,-- растерялся я.
Сержант достал записную книжку, что-то чиркнул в ней
карандашиком и принялся рассматривать Тузика. Под милицейским
взглядом Тузик как-то весь подтянулся и встал будто бы по
стойке "смирно". Шерсть его, которая обычно торчала безобразно
во все стороны, отчего-то разгладилась, и его оперение теперь
можно было назвать "приличной прической".
-- На эту собаку поступило заявление,-- сказал сержант,--
в том, что она давит кур. А вы этих кур поедаете.
-- Всего одну курицу,-- уточнил я.-- За которую заплачено.
Сержант хмыкнул и опять принялся рассматривать Тузика, как
бы фотографируя его взглядом.
Миролюбиво виляя хвостом, Тузик повернулся к сержанту
правым боком, дал себя сфотографировать и потом повернулся
левым.
-- Это очень мирная собака,-- заметил я.
-- А почему она картофельная? Это что ж, порода такая?
Тут я достал из кармана картофелину и бросил ее Тузику.
Тузик ловко перехватил ее в полете и культурно скушал,
деликатно поклонившись милиционеру.
-- Странное животное,-- подозрительно сказал сержант.--
Картошку ест сырую. А погладить его можно?
-- Можно.
Только тут я понял, какой все-таки Тузик великий актер.
Пока сержант водил рукою по нечесаному загривку, картофельный
пес застенчиво прикрывал глаза, как делают зто комнатные
собачки, и вилял хвостом. Я даже думал, что он лизнет сержанта
в руку, но Тузик удержался. -- Странно,-- сказал сержант.--
Говорили, что это очень злая картофельная собака, которая всех
терзает, а тут я ее вдруг глажу.
-- Тузик чувствует хорошего человека,-- не удержался я.
Сержант похлопал ладонью о ладонь, отряхнул с них собачий
дух и протянул мне руку:
-- Растрепин. Будем знакомы.
Мы пожали друг другу руки, и сержант Растрепин направился
к воротам. Проходя мимо Тузика, он наклонился и поотечески
потрепал пса.
-- Ну, молодец, молодец,-- сказал сержант.
И вот тут, когда милиционер повернулся спиной, проклятый
картофельный пес-обманщик встал вдруг на задние лапы и
чудовищно гаркнул сержанту в самое ухо. Полубледный Растрепин
отскочил в сторону, а Тузик упал на землю и смеялся до слез,
катаясь на спине.
-- Еще одна курица,-- крикнул издали сержант,-- и все! --
протокол!
Но не было больше ни кур, ни протоколов. Лето кончилось.
Мне надо было возвращаться в Москву, а Тузику -- на
картофельный склад.
В последний день августа на прощанье пошли мы в лес. Я
собирал чернушки, которых высыпало в тот год очень много. Тузик
угрюмо брел следом.
Чтоб немного развеселить пса, я кидался в него лопоухими
чернушками, да что-то все мазал, и веселья не получалось. Тогда
я спрятался в засаду, но Тузик быстро разыскал меня, подошел и
прилег рядом. Играть ему не хотелось.
Я все-таки зарычал на него, схватил за уши. Через секунду
мы уже катались по траве. Тузик страшно разевал пасть, а я
нахлобучил ему на голову корзинку вместе с грибами. Тузик
скинул корзинку и так стал ее.терзать, что чернушки запищали.
Под вечер приехал Аким Ильич. Мы наварили молодой
картошки, поставили самовар. На соседних дачах слышались
торопливые голоса, там тоже готовились к отъезду: увязывали
узлы, обрывали яблоки.
-- Хороший год,-- говорил Аким Ильич,-- урожайный. Яблоков
много, грибов, картошки.
По дачному шоссе пошли мы на станцию и долго ожидали
электричку. На платформе было полно народу, повсюду стояли узлы
и чемоданы, корзины с яблоками и с грибами, чуть не у каждого в
руке был осенний букет.
Прошел товарный поезд в шестьдесят вагонов. У станции
электровоз взревел, и Тузик разъярился. Он свирепо кидался на
пролетающие вагоны, желая нагнать на них страху. Вагоны
равнодушно мчались дальше.
-- Ну чего ты расстроился? -- говорил мне Аким Ильич.-- В
твоей жизни будет еще много собак.
Подошла электричка, забитая дачниками и вещами.
-- И так яблоку негде упасть,-- закричали на нас в
тамбуре,-- а эти с собакой!
-- Не волнуйся, земляк! -- кричал в ответ Аким Ильич.--
Было б яблоко, а куда упасть, мы устроим.
Из вагона доносилась песня, там пели хором, играли на
гитаре. Раззадоренный песней из вагона, Аким Ильич тоже запел:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина...
Голос у него был очень красивый, громкий, деревенский.
Мы стояли в тамбуре, и Тузик, поднявшись на задние лапы,
выглядывал в окно. Мимо пролетали березы, рябины, сады, набитые
яблоками, золотыми шарами.
Хороший это был год, урожайный.
В тот год в садах пахло грибами, а в лесах -- яблоками.
Меня не любит чайник.
Тусклыми латунными глазами целый день следит он за мною из
своего угла.
По утрам, когда я ставлю его на плитку, он начинает
привывать, закипает и разьяряется, плюется от счастья паром и
кипятком. Он приплясывает и грохочет, но тут я выключаю плитку,
завариваю чай, и веселье кончается.
Приходит Петрович. Прислоняется к шкафу плечом.
-- Неплатеж, -- говорит Петрович.
Это неприятное слово повисает в воздухе между чайником,
мною и Петровичем.
Мне непонятна реакция чайника. Нравится ему это слово или
нет7 На чьей он стороне? Со мною он или с Петровичем?
-- Длительный неплатеж,-- говорит Петрович.
Холодным взглядом чайник окидывает меня и отстраняется.
Еслм он не с Петровичем, то и не со мной. Висящее слово его не
беспокоит. Ему наплевать на мои затруднения. Он и без меня
проживет.
-- Когда заплатишь? -- спрашивает Петрович.
-- Понимаешь,-- объясняю я,-- меня не любит чайник.
-- Кто? Это который вчера приходил? Чего это вы орали?
-- Чайник, Петрович. Который вот он здесь стоит. Вот этот,
латуиный.
-- А я думаю, чего они орут? Наверно, деньги завелись.
Дай, думаю, зайду. Пора за квартиру платить.
-- У меня с ним странные, очень напряженные отношения,--
жалуюсь я.-- Он постоянно следит за мной, требует, чтобы я его
беспрерывно кипятил. А я не могу, пойми! Есть же и другие дела.
-- И колбаса осталась, -- удивляется Петрович, глядя на
стол, не убранный с вечера.-- До двух часов орали! Я уж думаю,
как бы друг друга не зарезали.
Я включаю плитку, и чайник сразу начинает гнусавить.
-- Вот слышишь? Слышишь? Погоди, еще не то будет,-- говорю
я.
Петрович меня не слышит. Он слушает свой внутренний голос.
А внутренний его голос говорит: "Чего слушать? Надоело! Плати
или съезжай!"
Чайник отчего-то замолкает, бросает гнусавить и, тупо
набычившись, прислушивается к нашему разговору.
У Петровича я снимаю угол, в котором несколько углов:
угол, где я, где краски, угол, где чайник, угол, где шкаф, а
сейчас и Петрович со своим внутренним голосом, который легко
становится внешним:
-- На колбасу деньги есть! Колбаска, хлеб, культурное
обслуживание, орут до четырех утра! А нам преподносится
неукоснительный неплатеж!
Почему молчит чайник? Делает вид, что даже и не слыхивал о
кипении.
-- Молчит,-- поясняю я Нетровичу.-- Нарочно молчит,
затаился. И долго еще будет молчать, такой уж характер.
-- А то сделаем, как прошлый раз,-- намекает Петрович. Ну
и выдержка у моего чайника! Плитка электрическая раскалилась, а
он нарочно не кипит, сжимает зубы, терпит и слушает. Ни
струечки пара не вырывается из его носа, ни шепота, ни
бульканья не доносится из-под крышки.
А в прошлый-то раз было сделано очень плохо. За длительный
трехмесячный неплатеж Петрович вынес мои холсты и рисунки во
двор, построил из них шалашик и поджег. Холсты, говорят,
разгорались плохо, и особенно не разгорался натюрморт с
чайником. Такую уж залепил я на нем фактуру с песком и толченым
кирпичом. И Петрович отбросил его, чтоб не мешал гореть бумаге.
Опаленный и осыпанный пеплом, метался я по городу и не знал,
что делать. Выход был один -- Петровича убить.
-- Слушай, что с твоим чайником? Чего он не кипит? --
говорит Петрович.
Нервы у чайника натянуты до предела, он цедит сквозь носик
тонкий, как укус осы, звук.
Я отодвигаюсь подальше. Знаю, что с моим чайником лучше не
связываться, он беспредельник. Может выкинуть любую штуку.
-- Или плитка перегорела? -- говорит Петрович и подходит к
чайнику.
-- Осторожно, -- говорю я. -- Берегись!
Петрович отдергивает руку, но поздно. Крышка срывается с
чайника. Раскаленные ошметки пара, осколки кипятку летят в
Петровича. Он ослепленно воет и вываливается на кухню, сует
голову под кран.
Чайник веселится, плюется паром во все стороны,
приплясывает, подпрыгивает и победно грохочет.
Надо бы, конечно, выключить плитку, посидеть и подумать,
как же мне жить дальше. Как жить дальше -- неизвестно, а
чайник, ладно, пускай пока покипит.
В первый раз она появилась вечером. Подбежала чуть ли не
самому костру, схватила хариусовый хвостик, который валялся на
земле, и утащила под гнилое бревно.
Я сразу понял, что это не простая мышь. Куда меньше
полевки. Темней. И главное - нос! Лопаточкой, как у крота.
Скоро она вернулась, стала шмыгать у меня под ногами,
собирать рыбьи косточки и, только когда я сердито топнул,
спряталась.
"Хоть и не простая, а все-таки мышь,- думал я.- Пусть
знает свое место".
А место ее было под гнилым кедровым бревном. Туда тащила
она добычу, оттуда вылезла и на другой день.
Да, это была не простая мышь! И главное - нос! Лопаточкой!
Таким носом только землю рыть.
А землероек, слыхал я, знатоки различают по зубам. У одних
землероек зубы бурые, у других - белые. Так их и называют:
бурозубки и белозубки. Кем была эта мышка, я не знал, а
заглядывать ей в рот не торопился. Но почему-то хотелось, чтобы
она была белозубкой.
Так я и назвал ее - Белозубкой - наугад.
Белозубка стала появляться у костра каждий день и, как я
ни топал, собирала хвосты-плавнички. Съесть все это она никак
не могла, значит, делала на зиму запасы, а под гнилым кедровым
бревном были у нее тайыые погребл.
К осени начались в тайге дожди, я стал ужинать в избушке.
Как-то сидел у стола, пил чагу с сухарями. Вдруг что-то
зашуршало, и на стол выскочила Гэелозубка, схвлтила самый
болыпой сухарь. Тут же я щелкнул ее пальцем в бок.
"Пи-пи-пи!" - закричала Белозу-бка.
Прижав к груди сухарь, она подтащила его на край стола,
скинула на пол, а сама легко сбежала вниз по стене, к которой
был приколочен стол. Очутившись на полу, она подхватила сухарь
и потащила к порогу. Как видно, в погребах ее, под гнилым
кедровым бревном, было еще много места.
Я торопливо съел все сух"ри, запил это дело чагой.
Белозубка вернулась и снова забралась на стол.
Я шевелился, кряхтел и кашлял, стараясь напугать ее, но
она не обращала внимания, бегала вокруг пустого стакана,
разыскивая сухари. Я просто не знал, что делать. Не драться же
с ней. Взял да и накрыл ее стаканом.
Белозубка ткнулась носом в стекло, поднялась на задние
лапы, а передними стукнула в граненую стенку. "Посидишь
немного,- думал я.- Надо тебя поучить, а то совсем потеряла
совесть".
Оставив Белозубку в заточении, я вышел из избушки
поглядеть, не перестал ли дождь.
Дождь не переставал. Мелкий и холодный, сеялся он сквозь
еловые ветки, туманом окутывал верхушки пихт. Я старался
разглядеть вершину горы Мартай - нет ли там снега,- но гора
была закрыта низкими жидкими облаками.
Я продрог и, вернувшись в избушку, хотел налить себе чаги
погорячей, как вдруг увидел на столе вторую Белозубку.
Первая сидела под стеклянным колпаком, а вторая бродила по
столу.
Эта вторая была крупнее первой и вела себя грубо,
бесцеремонно. Прошлась по моим рисункам, пнула плечом спичечную
коробку. По манерам это была уже не Белозубка, а какой-то
суровый дядя Белозуб. И лопаточка его казалась уже лопатой, на
которой росли короткие усы.
Дядя Белозуб обошел стакан, где сидела Белозубка, сунул
нос под гранеиый край, стараясь его приподнять. Ничего не
получилось. Тогда дядя ударил в стекло носом. Стакан чуть
отодвинулся.
Дядя Белозуб отступил назад, чтоб разогнаться и
протаранить стакан, но тут я взял второй стакан да и накрыл
дядю. Это его потрясло. Он никак не предполагал, что с ним
может случиться то же, что с Белозубкой. Растеряв свою
гордость, он сжался в комочек и чуть не заплакал.
Надо сказать, я и сам растерялся. Передо мной на столе
кверху дном стояли два стакана, в которых сидели Белозубка и
Белозуб. Сам я сидел на лавке, держа в руках третий стакан,
треснутый.
Неожиданно почувствовал я всю глупость своего положения:
один в таежной илбушке, в сотне километров от людей, сидел я у
стола и накрывал землероек стаканами. Отчего-то стало обидно за
себя, за свою судьбу. Захотелось что-то сделать, что-то
Изменить. Но что я мог сделать? Мог только выйти поглядеть, не
перестал ли дождь, хотя и так слышал, что он не перестал, все
так же шуршал го крыше.
Тем временем из щели у порога высунулась новая лопаТочка.
Прежде чем вылезти наружу, третья землеройка внимательно все
обнюхала. Как сыщик, который старается напасть на След, изучила
пол у порога, напала на след и отправилась к столу. Она не
слиыком торопилась, обдумывая каждый шаг.
И пока она шла, пока взбиралась по бревенчатой стене на
стол, я вдруг понял, что там, под Гнилым Кедровым Бревном,
сидит мышиный король Землерой. Это он посылает своих
подчиненных спасать Белозубку. Дядя Белозуб, грубый солдат,
должен был действовать силой, хвостатый Сыщик - хитростью.
Как только Сыщик явился на столе, Белозубка и Белозуб
насторожились, ожидая, что он будет делать.
Он обошел перевернутые стаканы, обнюхал и третий,
треснутый, стал разглядывать мою руку, лежащую на столе.
Тут я понял, что он меня почти не видит. Глазки его
привыкли к подземной темноте, и видел он только то, что было
прямо перед его носом. А перед его носом была моя рука, и
некоторое время Сыщик раздумывал, что это такое.
Я пошевелил пальцами. Сыщик вздрогнул, отпрыгнул в сторону
и спрятался за спичечной коробкой. Посидел, съежившись,
подумал, быстро прокатился по столу, спустился на пол и шмыгнул
в щель.
"Ваше величество! - докладывал, наверно, он королю
Землерою.- Там за столом сидит какой-то тип и накрывает наших
ребят стаканами".
"Стаканами? - удивился, наверно, Землерой. - В таежной
избушке стаканы? Откуда такая роскошь?"
"У прохожих геологов выменял".
"И много у него еще стаканов?"
"Еще один, треснутый. Но есть под нарами трехлитровая
банка, в которую влезет целый полк наших солдат".
Дождь к вечеру все-таки немного поредел. Кое-где над
тайгой, над вершиной горы Мартай наметились просветы, похожие
на ледяные окна. Очевидно, там, на Мартае, дождь превращался в
снег.
Я надел высокие сапоги, взял топор и пошел поискать сушину
на дрова. Хотел было отпустить пленников, но потом решил
подержать их еще немного, поучить уму-разуму.
В стороне от избушки нашел я сухую пихту и, пока рубил ее,
думал о пленниках, оставшихся на столе. Меня немного мучила
совесть. Я думал, что бы я сам стал делать, если б меня
посадили под стеклянный колпак.
"Ваше величество, он ушел,- докладывали в это время
лазутчики королю Землерою.- Сушину рубит и долго еще
провозится. Ведь надо ее срубить, потом ветки обрубить, потом к
избушке притащить".
"Надо действовать, а то будет поздно", - пр"-длагал
хвостатый Сыщик.
"Валяйте", - согласился Король.
Когда я вернулся в избушку, оба стакана были перевернуты,
а третий, треснутый, валялся на полу и был уже не треснутый, а
вдребезги разбитый.
На улице стемнело. Я затопил печку, заварил чаги. Свечу
зажигать не стал - огонь из печки освещал избушку. Огненные
блики плясали на бревенчатых стенах, на полу. С треском
вылетала иногда из печки искра,и я глядел,как медленно гаснет
она.
"Залез с ногами на нары и чагу пьет",- докладывали
лазутчики Землерою.
"А что это такое - чага?" - спросил Король.
"Это - древесный гриб. Растет на березе, прямо на стволе.
Его сушат, крошат и вместо чая заваривают. Полезно для
желудка",- пояснил королевский Лекарь-Кухарь, который стоял у
трона, искусно вырезанного из кедровой коры.
Сам Землерой сидел на троне. На шее у него висело ожерелье
из светящихся гнилушек. Тут же был и дядя Белозуб, который
возмущенно раздувал щеки.
"Меня, старого служаку, посадить в стакан! Я ему этого
иикогда не прощу! Сегодня же ночью укушу за пятку".
еЛадно тебе,- говорила Белозубка.- Что было - то прошло.
Давайте лучше выпьем кваса и будем танцевать. Ведь сегодня наша
последняя ночь!"
"Хорошая идея! - хлопнул в ладоши Король.- Эй, квасовары,
кваса!"
Толстенькие квасовары прикатили бочонок, и главный
Квасовар, в передничке, на котором написано было "Будь здоров",
вышиб из бочки пробку.
Пенный квас брызнул во все стороны, и тут же объявились
музыканты. Они дудели в трубы, сделанные из рыбьих косточек,
тренькали на еловых шишках. Самым смешным был балалаечник. Он
хлестал по струнам собственным хвостом.
Дядя Белозуб выпил пять кружек кваса и пустился в пляс, да
хвост ему мешал. Старый солдат спотыкался и падал. Король
хохотал. Белозубка улыбалась, только Сыщик строго принюхивался
к окружающим.
"Пускай Белозубка споет!" - крикнул Король.
Притащили гитару. Белозубка вспрыгнула на бочку и ударила
по струнам:
Я ничего от вас не скрою,
Я все вам честно расскажу:
Всю жизнь я носом землю рою
И в этом счастье нахожу.
Свое я сердце вам открою:
Я всех готова полюбить,
Но тот мне дорог, кто со мною
Желает носом землю рыть.
Мы желаем! Мы желаем!" - закричали кавалеры.
"Пошли в избушку! - крикнул кто-то.- Там теплей и места
больше!"
И вот на полу у горящей печки в огненных бликах появились
Землерой и Белозубка, Сыщик, Лекарь и квасовары. Дядя Белозуб
сам идти не мог, и его принесли на руках. Он тут же заполз в
валенок и заснул.
Над печкой у меня вялились на веревочке хариусы. Один
хариусок свалился на пол, и землеройки принялись водить вокруг
него хоровод. Я достал из рюкзака последние сухари, раскрошил
их и подбросил к порогу. Это добавило нового веселья. Хрустя
сухарями, Землерой запел новую песню, и все подхватили:
Да здравствует мышиный дом,.
Который под Гнилым Бревном.
Мы от зари и до зари
Грызем в том даме сухари!
Всю ночь веселились у меня в избушке король Землерой,
Белозубка и все остальные. Только к утру они немного
успокоились, сели полукругом у печки и смотрели на огонь.
"Вот и кончилась наша последняя ночь",- сказала Белозубка.
"Спокойной ночи,- сказал Землерой.- Прощайте до весны".
Землерой, Белозубка, музыканты исчезли в щели под порогом.
Дядю Белозуба, который так и не проснулся, вытащили из валенка
и унесли под Гнилое Бревно. Только Сыщнк оставался в йзбушке.
Он обнюхал все внимательно, забрался даже на стол, пробежал по
нарам и, наконец, пропал.
Рано утром я вышел из избушки и увидел, что дождь давно
перестал, а всюду - на земле, на деревьях, на крыше - лежит
первый снег. Гнилое Кедровое Бревно так было завалено снегоМ,
что трудно было разобрать - бревно это или медведь дремле+ под
снегом.
Я собрал свои вещи, уложил их в рюкзак и по заснеженной
трйпе стал подыматься на вершину Мартая. Мне пора уже было
возвращаться домой, в город.
К обеду добрался я до вершины, оглянулся и долго искал
избушку, которая спряталась в заснеженной тайге.
В бестолковых моих скитаниях по вечновечерним сентябрьским
полям встречались мне и люди с ножами.
Этот, подошедший в сумерках к моему костру, ножа при себе
не имел.
- Картошечки пекете? - спросил он, подсаживаясь в сторонке
от огня.
- И уху варим, - добавил я во множественном числе, хотя и
был один без товарища, на двести верст кругом.
- Я и говорю: рыбоуды. Такой дым у костра - рыбоудский. Я,
как издали увидел, так и говорю: рыбоуды... А где же товарищ
ваш?
Отвечать правду отчего-то мне не захотелось.
- Товарищ-то?.. А там товарищ,- кивнул я в сторону реки.
С реки и вправду доносились какие-то звуки: голоса женщин
или крики чаек? Вполне возможно, что там, в этих голосах,
находил место и мой какой-то товарищ.
- А что он, товарищ-то ваш, рыбку удит?
- Да нет,- ответил я, прикидывая, какой там в дальних
звуках мог быть у меня товарищ, и пытаясь его себе
представить.- Товарищ-то мой, он... нож ищет.
- Нож?! Потерял, что ли?
Не знаю, откуда я взял этого "товарища" и почему сказал,
что он ищет нож. Зто был бред, внезапно возникший в голове.
Надо было отвечать и проще всего сказать, что "товарищ мой" нож
потерял. Однако отчего-то мне не захотелось, чтоб "товарищ мсй"
терял свой нож.
- Да нет, не терял он нож,- сказал я, отмахиваясь от
дыма, вылавливая ложкой картофелину из котелка.- Он с этим
ножом...
Тут я замолчал, потому что не знал, что он делает,
"товарищ-то мой", с этим ножом. Сидит, что ли, на берегу и
точит о камень?
- ...вообще носится, как с писаной торбой,- закончил я не
понятную никому ворчливую фразу. Я как бы серчал на своего
"товарища", который надоел мне со своими глупостями и особенно
с ножом.
Подошедший к костру как-то по-своему меня понял,
придвинулся к огню поближе. Это мне не понравилось. Навязчивый
очень к ночи. Никакого доверия и дружбы не вызывал этот
сумеречный, худощавый, как тень, человек. Что бродит он по
чужим кострам?
- У вас тоже хороший нож,- сказал он, кивнув на мою финку,
облепленную чешуей подлещиков, которая валялась у костра.
- Да это так... финка, - ответил я, намекая, что у моего
товарища ножичек похлеще. Вот только что же он с ним сделал?
Почему ищет?
Может, он его метал? Куда метал? В дерево? Зачем? Совсем
дурак? Возможно.
Нет, мне не хотелось, чтоб товарищ мой был таким дураком,
который мечет ножи в деревья. Может быть, он его мечет в
рыбину, вышедшую на поверхность? В жереха? А ножик на
веревочке? Неплохо. Редкость, во всяком случае, - товарищ,
который мечет нож в жереха, вышедшего на поверхность реки!
Такой мне по нраву.
- Финка... У меня тоже когда-то была...- сказал сумеречный
человек и взял в руки мою финку, пощупал лезвие подушечкой
большого пальца.- Вострая...
- Положь на место.
- Что ж, и потрогать нельзя?
- Нельзя... Это нож... моего товарища. Товарищ мой
мифический, кажется, обрастал ножами. Один он метал в жереха,
второй валялся у костра.
- У него что ж, два ножа?
- Больше,- ответил я - Я точно не считал. А у вас есть
нож?
- Отобрали,- махнул он рукой.
- Отобрали?
- Когда брали - тогда и отобрали... а нового не успел
завести...
Вот так. Его, оказавается, брали. Я это сразу
почувствовал.
Сумеречный человек молча смотрел на огонь. Кажется,
вспоминал задумчиво о том славном времени, когда у него еще не
отобрали нож. Интесно, что он делал этим ножом? Похоже - ничего
веселого. Разговор о ножах мне нравился все меньше и меньше.
- А зачем товарищу-то вашему столько ножей?
- Андрюхе-то? - переспросил я.
Мне казалось, что "товарищу моему" пора получить какоето
имя. И оно возникло легко и просто: Андрюха. Рыжий, большой,
даже огромный Андрюха, немного лысоватый. Метнул нож в жереха,
да не попал.
Нож хоть и на веревочке, а утонул, и вот теперь Андрюха
ныряет посреди реки, идет нож. Мне ясно было видно, как ныряет
огромный Андрюха посреди тихой реки, шарит по дну пальцами.
- Что ж он делает с ножами-то? - отчего-то хихикнул
сумеречный.- Солит, что ли?
- Мечет,- лаконично ответил я. И все-таки добавил,
пояснил: - В жереха!
Человек, у которого отобрали нож, задумался, вполне
напряженно размышляя, каким образом Андрюха может метать нож в
жереха. Работа эта проходила с трудом, и я, чтоб поддержать
усилия, добавил:
- Он у нас... вообще... ножевик.
Это слово особой ясности не внесло, и я отошел немного от
костра и покричал в сторону реки:
- Андрюха-а-а... Андрюха-а-а! ..
С берега никто не ответил. Голоса женщин или чаек давно
уже там утихли.
- Как бы не утоп...- пробормотал я себе под нос.
- Да не утопнет,- успокоил меня человек, лишенный ножа,-
сейчас подойдет.
- Пора уж,- ворчал я на Андрюху.- Уха готова... ладно,
пускай пока поостынет.
Я снял с огня котелок, отставил в сторону. Пар от ухи не
стал смешиваться с дымом костра, встал над котелком отдельным
пенным столбом. Человек сумеречный к ухе не придвигался, но
сидел прочно, поджидая, как видно, Андрюху.
- Ладно, - сказал я, - остынет... похлебаем, пока нет
Андрюхи. А ему оставим.
Я протянул ложку сумеречному.
- Ну, давай, пробуй.
- Да уж дождись товарища-то,- сказал он, встал и быстро
пошел от костра в сторону деревни.
- Эй, да погоди ты, постой. Попробуй ухи, тут на всех
троих хватит...
- Да ладно, - не оглядываясь, махнул он рукой. Быстро
надвигалась ночь,и фигура его пропала, удаляясь от меня в поле.
Скоро ее уже не было видно.
Я хлебнул ухи, подсолил, поперчил. Потом отошел немного от
костра и снова крикнул туда, в сторону реки:
- Андрюха-а-а-а... Андрюха-а-а! ..
Совсем уже стемнело, когда я услышал издалека:
Иду-у...
Приехала к нам в дерсвню новая учительница. Марья
Семеновна.
А у нас и старый учитель был - Алексей Степанович.
Вот новая учительница стала со старым дружить. Ходят
вместе по деревне, со всеми здороваются.
Дружили так с неделю, а потом рассорились. Все ученики к
Алексей Степанычу бегут, а Марья Семеновна стоит в сторонке.
К ней никто и не бежит - обидно.
Алексей Степанович говорит:
- Бегите-ко до Марьи Семеновны.
А ученики не бегут, жмутся к старому учителю. И,
действительно, серьезно так жмутся, прямо к бокам его
прижимаются.
- Мы ее пугаемся, - братья Моховы говорят. - Она брускику
моет.
Марья Семеновна говорит:
- Ягоды надо мыть, что6 заразу смыть.
От этих слов ученики еще сильней к Алексей Степанычу
жмутся.
Алексей Степанович говорит:
- Что поделаешь, Марья Семеновна, придется мне ребят
дальше учить, а вы заводите себе нулевой класс.
- Как это так?
- А так. Нюра у нас в первом классе, Федюша во втором,
6ратья Моховы в третьем, а в четвертом, как известио, никого
нет. Но зато в нулевом классе ученики будут.
- И много? - обрадовалась Марья Семеновна.
- Много не много, но один - вон он, на дороге в луже
стоит.
А прямо посреди деревни, на дороге и вправду стоял в луже
один человек. Это был Ванечка Калачев. Он месил глину
резиновыми сапогами, воду запруживал. Ему не хотелось, чтоб вся
вода из лужи вытекла.
- Да он же совсем маленький,- Марья Семеновна говорит,- он
же еще глину месит.
- Ну и пускай месит,- Алексей Степанович отвечает.А вы
каких же учеников в нулевой класс желаете? Трактористов, что
ли? Они ведь тоже глину месят.
Тут Марья Семеновна подходит к Ванечке и говорит:
- Приходи, Ваня, в школу, в нулевой класс.
- Сегодня некогда, - Ванечка говорит, - запруду надо
делать.
- Завтра приходи, утром пораньше.
- Вот не знаю, - Ваня говорит, - как бы утром запруду не
прорвало.
- Да не прорвет, - Алексей Степанович говорит и своим
сапогом запруду подправляет. - А ты поучись немного в нулевом
классе, а уж на другой год я тебя в первый класс приму. Марья
Семеновна буквы тебе покажет.
- Какие буквы? Прописные или печатные?
- Печатные.
- Ну, это хорошо. Я люблю печатные, потому что они
понятные.
На другой день Марья Семеновна пришла в школу пораньше,
разложила на столе печатные буквы, карандаши, бумагу. Ждала,
ждала, а Ванечки нет. Тут она почувствовала, что запруду
все-таки прорвало, и пошла на дорогу. Ванечка стоял в луже и
сапогом запруду делал.
- Телега проехала, - объяснил он. - Приходится починять.
- Ладно, - сказала Марья Семеновна, - давай вместе запруду
делать, а заодно и буквы учить.
И тут она своим сапогом нарисовала на глине букву "А" и
говорит:
- Это, Ваня, буква "А". Рисууй теперь такую же.
Ване понравилось сапогом рисовать. Он вывел носочком букву
"А" и прочитал:
- А.
Марья Семеновна засмеялась и говорит:
- Повторение - мать учения. Рисуй вторую букву "А".
И Ваня стал рисовать букву за Руквой и до того
зарисовался, что запруду снова прорвало.
- Я букву "А" рисовать больше не буду, - сказал Ваня, -
потому что плотину прорывает.
- Давай тогда другую букву,- Марья Семеновна говорит.- Вот
буква "Б".
И она стала рисовать букву "Б".
А тут председатель колхоза на газике выехал. Он погудел
газиком, Марья Семеновна с Ваней расступились, и председатель
не только запруду прорвал своими колесами, но и все буквы стер
с глины. Не знал он, конечно, что здесь происходит занятие
нулевого класса.
Вода хлынула из лужи, потекла по дороге, все вниз и вниз в
другую лужу, а потом в овраг, из оврага в ручей, из ручья в
речку, а уж из речки в далекое Море.
- Эту неудачу трудно ликвидировать, - сказала Марья
Семеновна, - но можно. У нас остался последний шанс -
буква "В". Смотри, как она рисуется.
И Марья Семеновна стала собирать разбросанную глину,
укладывать ее барьерчиком. И не только сапогами, но даже и
руками слолсила все-таки на дороге букву "В". Красивая
получилась буква, вроде крепости. Но, к сожалению, через
сложенную ею букву хлестала и хлестала вода. Сильные дожди
прошли у нас в сентябре.
- Я, Марья Семеновна, вот что теперь скажу,- заметил Ваня,
- к вашей букве "В" надо бы добавить что-нибудь покрепче. И
повыше. Предлагаю букву "Г", которую давно знаю.
Марья Семеновна обрадовалась, что Ваня такой образованный,
и они вместе слепили не очень даже кривую букву "Г". Вы не
поверите, но эти две буквы "В" и "Г" воду из лужи вполне
задержали.
На другое утро мы снова увидели на дороге Ванечку и Марью
Семеновну.
- Жэ! Зэ! - кричали они и месили сапогами глину.- Ка! Эль!
И краткое!
Новая и невиданная книга лежала у них под ногами, и все
наши жители осторожно обходили ее, стороной объезжали на
телеге, чтоб не помешать занятиям нулевого класса. Даже
председатель проехал на своем газике так аккуратно, что не
задел ни одной буквы.
Теплые дни скоро кончились. Задул северный ветер, лужи на
дорогах замерзли.
Однажды под вечер я заметил Ванечку и Марью Семеновну. Они
сидели на бревнышке на берегу реки и громко считали:
- Пять, шесть, семь, восемь...
Кажется, они считали улетающих на юг журавлей.
А журавли и вправду улетали, и темнело небо, накрывающее
нулевой класс, в котором все мы, друзья, наверно, еще учимся.
Last-modified: Fri, 04 Sep 1998 06:43:47 GMT