я компота. За столом говорили о чем угодно, только не о лодке. Как только кто-нибудь заикался насчет лодки, Мастер смыкал брови и недовольно кашлял. К концу обеда нетерпение присутствующих достигло предела. Компот все уже пили кое-как, и я глотал груши целиком. Только Мастер не торопился, просил добавки, внимательно изучал черносливину, прежде чем отправить ее в рот. Наконец он встал, скромно потянулся и сказал: -- Теперь бы соснуть часочек. Но тут все возмущенно зафыркали, не решаясь, впрочем, голосом выказать неудовольствие. -- А что,-- говорил Мастер, похлопывая меня по плечу.-- Устраивайтесь на диване. После обеда полезно передохнуть. -- Да ты что! -- сказал Карп Поликарпыч.-- Построил лодку или нет? -- Какую лодку? -- как бы удивился Мастер. -- Самую легкую в мире. -- Ах ты про это! Вон оно что. Да ты что ж. Карп Поликарпыч, разве не видел ее? -- Не только я. Никто ее не видел. Пойдем в сарай. -- Зачем в сарай? В сарай идти незачем. Уберите стол, поставьте стулья вдоль стен, а посреди комнаты надо постелить ковер. Тот, новый, который на шкафу в прихожей. Родственники начали суетиться, а мы с Мастером, обняв друг друга за плечи, прошли в кабинет. Мастер усадил меня в кресло, предложил выкурить трубку "Капитанского" табаку. -- Все готово! -- крикнул из-за двери Карп Поликарпыч. -- Уж больно вы торопитесь,-- недовольно поморщился Мастер.-- Расстелили ли ковер? -- Расстелили, все готово. Мы вернулись в гостиную. Посреди комнаты был расстелен ковер "Богатырь", а родственники чинно сидели вдоль стен. Для меня чуть вперед было выставлено кресло. -- Ковер попрошу зря не топтать,-- сказал Мастер и вышел из комнаты. Долго он пропадал в глубинах дома и наконец вернулся. В руках у него, к нашему изумлению, ничего не было. Зато сам Мастер был в новом темно-синем костюме, белейшей рубашке и при галстуке. Он вышел на середину комнаты, слегка поклонился и сказал: -- Друзья! Лабораторный анализ показал, что бамбуку, который я должен был работать, не менее ста лет. Он долго ждал прикосновения человеческой руки, так подождите и вы несколько секунд, и я покажу вам лодку. И мастер снова вышел из комнаты. Глава Х. БЕЙТЕ И ТОПЧИТЕ! Скоро он вернулся, держа в руках с десяток тонких реек, которые хотелось назвать палочками. Мастер показал эти палочки зрителям и принялся раскладывать их на ковре. Совершенно потрясенный, смотрел я на палочки в руках Мастера. Мои бревна, мои чудесные толстые, массивные, не виданные никем в Москве бревна превратились в бамбуковую щепу. И родственники глядели на Мастера недоверчиво. Они тоже, видно, никак не ожидали, что Мастер так искрошит бамбуковые бревна. Разложив бамбуковинки в некотором порядке, Мастер вышел и принес еще с десяток точно таких же палочек. Среди них имелась и штуковина, которая напоминала лесенку. Уложивши лесенку среди палочек, Мастер успокаивающе помахал нам рукой и снова вышел. Эти бесконечные его уходы и приходы совершенно измучили нас. Родственники смущенно пожимали плечами и боялись смотреть мне в глаза. Палочки и лесенка были такие тонкие, что всем ясно было -- ничего, кроме детской игрушки, составить из них невозможно. На этот раз Мастер принес брезентовый мешок и шесть полумесяцев из светлого металла. Наклонившись, он быстро соединил все бамбучины так, что получились длинные прутья, концы которых он пристегнул друг к другу. Что-то вроде длинного бамбукового огурца лежало теперь на ковре. Все это выглядело жидко, но, когда я увидел эту бамбуковую корзину, сердце мое стукнуло от волнения в первый раз. "Неужели что-нибудь получится? -- думал я. -- А вдруг и вправду сейчас появится лодка?" Неужели разрушится здание, фундамент которого стоит на тельняшке и зубе золотом, стены подперты милиционером-художником, а из окошек выглядывает чуть было не отрезанная голова Орлова! -- Сочленяем! -- сказал Мастер и, привстав на колено, начал "сочленять" бамбук и полумесяцы. Полумесяцы всовывались в корзину-огурец, распирали ее изнутри, изгибались так, что казалось, вся конструкция вот-вот лопнет. Каждый бамбуковый прут натягивался как тетива, а по форме напоминал лук. И когда последний полумесяц замкнулся, я увидел длинную и узкую птичью клетку, лежащую на ковре. -- Каркас составлен,-- сказал Мастер. "Да ведь это каркас,-- думал я,-- а вовсе не птичья клетка. И разве клетка может быть похожа на скелет стремительного морского существа? Нерпа? Нет, нерпа коротка, угловата, а здесь легкость, полет". В каркасе лодки видна была скорость, как в стреле, которая еще не выпущена на волю. -- Бью! -- воскликнул вдруг Мастер и слегка ударил каркас ногой. Весь скелет чуть отъехал в сторону. -- Бью сильней! -- сказал Мастер, ударил, и будущая лодка отпрыгнула к стене. -- Топчу! -- воскликнул Мастер и топнул, наступил ногой на бамбуковые ребра. Они прогнулись под ударом, напряглись как пружины и отбросили Мастера так, что он еле устоял на ногах. -- Бейте и топчите! Смертельно побледнев. Мастер отошел к стене и встал, сложив руки на груди. Родственники зашептались, глаза их расширились. Дядюшка Карп Поликарпыч поднялся, подошел к лодке, и в этот момент я проснулся. Я вдруг понял, что не желаю, чтоб с этого момента кто-нибудь прикасался к лодке, которая, только что родившись, обнаженная, лежала на ковре. -- Стойте! -- сказал я.-- Трогать лодку запрещаю! Мастер, продолжайте представление! Теперь я понял, почему Мастер надел новый костюм и страстно захотел, чтоб фокус его удался. Что ж, разве зря мы с Орловым лазили в подвал? Родственники и Мастер, услыхав мой грубый тон, вздрогнули. Они как-то не ожидали от меня такой безобразной выходки. Грубость застряла у них в горле. Прокашлявшись, они ее постепенно проглотили, понимая, что я хозяин лодки или самый близкий ее родственник. Дядюшка Карп Поликарпыч отошел на место. Мастер поморщился. Я подпортил его спектакль. Как видно, он рассчитывал, что лодку будут бить и топтать все присутствующие. Потеряв нить, он сразу не мог вспомнить, что делать дальше. Поглядев на мешок, принесенный Мастером, я понял, что в нем оболочка лодки, ее платье. -- Одевайте ее поскорее,-- твердо предложил я. Мне казалось, лодка слишком уж обнажена, мне было неловко за нее и немного стыдно. Глаза Мастера стали печальны. Он только сейчас понял, что существо, которое лежит на ковре, уже ему не принадлежит. Мастер вынул из мешка серебристую ткань, быстро и ловко натянул ее на каркас, отчего нос лодки приподнялся. На корме он стянул ткань, зашнуровал черною шнуровкой. Я глядел на свою лодку-самую первую в жизни и самую легкую в мире,-- и сердце мое плыло и качалось. Тонкая, изогнутая, остроголовая и длиннохвостая, в серебристом платье, она лежала поперек комнаты на помертвевшем ковре и, как стрелка компаса, рассекала комнату пополам, прорезала стены, чтоб вылететь из Каширы к берегу, к ветру, к воде... Мастер заглянул мне в глаза и сказал вполголоса: -- Забирайте свою невесту. Мы обнялись. Потом я подошел к лодке и легко поднял ее одной левой рукой. Глава XI. НЕВЕСТА ПОД КРОВАТЬЮ Поздней ночью добрался я до Москвы. Разобранная лодка покоилась теперь в двух брезентовых мешках, один из которых висел у меня на спине, другой -- на груди. На троллейбусе добрался я до Крестьянской заставы, где снимал комнату, и только лишь открыл дверь, как сразу наткнулся на своего хозяина Петровича. -- Что это у тебя в мешках? -- спросил он. -- Ничего особенного,-- махнул я рукой. Не хотелось рассказывать Петровичу про лодку. Он не слишком-то был достоин такого рассказа. Защитный цвет и необыкновенная форма мешков вызвали у Петровича сильнейшую тревогу. Он никак не мог сообразить, что же это такое находится в мешках, и туго двигал бровями. -- Парашют украл? -- спросил наконец он. Я промолчал и прошел в свою комнату. Петрович не поленился пойти за мной. Он внимательно наблюдал, как я снимаю мешки и засовываю их под кровать. -- Ты это брось,-- сказал он.-- За принос неизвестных предметов знаешь чего бывает? Телевизор-то смотришь? Вынь мешки и предъяви для опознания. Петрович стоял рядом со шкафом и так был широк в плечах, так монументален, что казалось, это стоят рядом два брата-близнеца. Но если шкаф был просто гардеробом, то брат его -- по виду старше, значительней -- был явным владельцем жилищной площади, на которой брат-гардероб только временно находился. -- Принос мешков в ночное время,-- говорил Петрович,-- недавно по радио говорили и по телевизору показывали... Речь свою шкаф-Петрович произносил с большим затруднением, делал паузы, чтоб я хорошенько понял смысл, и, подозревая, что смысл до меня не доходит, кратко пересказывал сказанное: -- Ночные переносы... владелец площади... в газетах пишется... Я сидел на кровати и слушал Петровича. Я не возражал и не спорил, но мне было обидно и больно за бамбуковую мечту. Так, отрывочно и грозно, Петрович мог говорить часами, и против этого было одно средство -- три рубля. Я отдал Петровичу трешку, и он ушел наконец в кухню, где немедленно принялся что-то готовить, зажигать газ, греметь посудой. Казалось, он немедленно, не заходя в магазин, превратил трешку в продукты. Но на самом деле продукты были давно заготовлены, и Петрович только вынул из холодильника колбасы и свинины ровно на три рубля, а то и на два пятьдесят, чтоб разбогатеть на полтинник. Я погасил свет и лег. Хотелось поскорей отвлечься от колбасы и Петровича -- подумать, помечтать о своей лодке. Прикрыв глаза, я увидел ее лежащей на ковре у Мастера, мигнул -- перенес на озеро. Серебристая по голубому, легко резала она волны, перелетала подводные камни, пробиралась узкими протоками через болотные травы -- таволгу, камыши. На кухне гремел кастрюлями Петрович, шипело и лопалось на сковородке сало, а лодка моя плыла к далеким островам, и казарки летели ей навстречу. Вдруг стало стыдно, что я засунул лодку под кровать. Пожалуй, она должна была находиться на более почетном месте. Я зажег свет и оглядел комнату. В старом продавленном кресле лодка не умещалась, а на шкафу, пыльном и паутинном, место было скорее позорным, чем почетным. И особенно жалким и горьким показался мне пол, где, давно прогнившие, шевелились и прогибались доски, где из-под облупленной красной краски вылезала старая зеленая, из-под зеленой древнейшая охра, и из-под охры совсем нечеловеческая доисторическая чернота. На стене, освещенная вялым электричеством, висела картина, на мольберте стояла другая. Это были мои собственные картины, которые я написал года два назад,-- "Самовар" и "Курильщица табаку". И хоть писаны они были не так давно, смотреть мне на них не хотелось. Казалось бы, написаны они ярко и смело -- активный цвет, мощные формы. Но ни цвета, ни активных форм не видел я в них, а только лишь падение мечты, крушение надежды. По моим расчетам, эти самые картины должны были основать новое живописное течение -- "шаризм". Как некогда великие французы потрясли мир "кубизмом", так и я у Петровича на Крестьянской заставе готовил живописную бомбу. "Шаризм" -- это было мое личное открытие, никто в мире не писал "шарами", только лишь я, один. Поначалу, конечно, я старался избирать темы более или менее округлые -- "Люди и арбузы", "Гитаризм под облаками". Но позднее насобачился писать шарами совершенно кубические формы. Так, уже в картине "Толстяк у телевизора" не было ни одной прямой линии, только шары и дуги. К сожалению, выстраданный мною "шаризм" себя не оправдал. Не было последователей и меценатов. А без меценатов и последователей "шаризм" не мог распространиться по белу свету. Шаролюбивая кисть глохла в моих руках и к тому моменту, когда я притащил лодку к Петровичу, оглохла окончательно. Несколько шаристических картин подарил я друзьям, и у меня остались только шедевры -- "Самовар" и "Курильщица табаку", с которыми я решил не расставаться до самой смерти. Гнилой пол, не нужная никому живопись, чудовищный шкаф увенчивались подходящим потолком. И потолок был невыносим -- покрытый водорослями, желтыми медузами. Нет уж, пусть лодка не видит этого потолка, пусть лежит под кроватью, тем более что кровать -- единственный, кроме "шаризма", предмет в комнате, принадлежащий мне, а значит, и ей. Эту кровать-раскладушку я купил, когда въезжал к Петровичу. Лодка, раскладушка и я были теперь одной семьей и должны были уж как-то поддерживать друг друга. Я погасил свет и лег, решив назавтра вымыть пол под кроватью. Петрович булькал и журчал на кухне, а мы трое забились в угол холодной чужой квартиры и старались заснуть, тесно прижавшись друг к другу. "Мастер назвал лодку невестой, -- вспомнил я. -- Действительно, похожа -- в серебряном платье, легкая, веселая". Я заснул, и мне приснилась невеста, которая, свернувшись калачиком, дремала под кроватью. Глава XII. УВЯДШИЙ БУКЕТ Держать лодку у Петровича я боялся. Он мог проверить, что лежит в мешках, вытащить бамбучину, чтоб чистить ею, скажем, водопровод. Везти лодку к Орлову тоже не хотелось, я и так долго мучил его бамбуком. Но, с другой стороны, Орлов лодку не видал, а человек, который так долго терпел бамбук, имел право увидеть, что из него получилось. И я повез лодку к Орлову. Я был уверен, что она ему понравится, и уже в трамвае представлял себе, как будет подпрыгивать от счастья Орлов, как будет трясти мою руку, радуясь, что идея доведена до конца. Меня и самого переполняли восторг и счастье, я сиял, и мне хотелось, войдя в мастерскую, первым делом обнять старого друга. -- Что это у тебя в мешках? -- спросил Орлов, открывая дверь. -- Сейчас увидишь! -- с восхищением пообещал я. В моем обещании явно слышались тот праздник и сюрприз, которые скоро должны были охватить художника. -- На картошку не похоже. Неужели лодка? Сделал все-таки! Сколько же она весит? -- Сейчас взвесишь! -- снова торжественно подмигнул я, отодвинул в сторону скульптурную группу "Люди в шляпах" и стал распаковывать мешки. Развязывая тесемки, я то и дело лукаво поглядывал на Орлова, приглашая его поволноваться в ожидании сюрприза. Орлов, однако, смотрел на мешки с недоверием, а когда я вынул бамбуковые рейки, недоверие его усилилось. -- Все, что осталось от бамбука? -- спросил он. -- Погоди, погоди, не торопись,-- сдерживал его я и внимательно, шаг за шагом, стал собирать лодку. Мастер подробно показал мне, как это делается, и все-таки я возился долго, пока составил скелет. Красота скелета особенного впечатления на Орлова не произвела. -- Хило,-- сказал он.-- Слабовато. -- Бью! -- воскликнул тогда я и ударил каркас ногой. От удара вылетел серебряный полумесяц-шпангоут, который я непрочно закрепил. Поставив его на место, я продемонстрировал прочность и гибкость каркаса. Орлов смотрел одобрительно, но без признаков восторга. -- Да, вроде бы скелет красив и прочен,-- мямлил он,-- но видали мы скелеты и попрочней, и понарядней. Я вытащил оболочку, натянул ее, надеясь, что это прорвет плотину. Орлов немного оживился, но восторгов слышно не было. -- Легкая лодочка,-- сказал он, небрежно приподымая корму.-- Не думаю, что самая легкая в мире. В Кашире -- возможно. А где-нибудь в Кашмире есть небось и полегче. Я заставил его все-таки сесть в лодку, дал ему весло и сам устроился на корме. Раскачивая лодку, я придумывал будущее плавание, но Орлов шевелил веслом тускло, и спина его была каменной, неинтересной. Когда я пришел в мастерскую, счастье и гордость распирали меня. Восторг торчал из меня, как букет из кувшина. Орлов повытаскивал из букета все цветы и бутоны, пообрывал лепестки. -- Слушай,-- сказал я,-- в чем дело? Тебе лодка не нравится? -- Да нет, почему? Нравится. -- А что ж ты молчишь? -- А что ты хочешь, чтоб я подпрыгивал от счастья? -- Мог бы и подпрыгнуть. -- Не хочется,-- сказал Орлов и вылез из лодки. В голосе его неожиданно прозвучала обида. Но я его не обижал. Неужели он обижался на судьбу? Бамбук мы доставали вместе, в Каширу ездили вместе, а лодка получилась моя. -- Слушай,-- сказал я.-- Эта лодка ведь у нас на двоих. Давай будем два капитана. -- Ну нет,-- ответил Орлов.-- Это твоя лодка. Хотя я и сам не понимаю, почему она твоя. Бамбук мы доставали вместе, и делал ее не ты, а Мастер. Ты и топор-то держать в руках не умеешь. Так что особенно не хвастайся. А то раскричался: самая легкая в мире! Я построил! Я слушал Орлова, и голова моя все ниже клонилась к полу. Уже не увядшим букетом и даже не пустым кувшином чувствовал себя я, а разбитой бутылкой, в которую временно ставили цветы. Моя лодка лежала передо мной, и ничего моего не было в ней -- бамбук милиционера-художника, помощь Орлова, талант Мастера. Моими оставались только тельняшка и зуб золотой. -- Ладно,-- сказал я.-- Будь ты капитаном, а меня возьми матросом. -- Я капитан скульптурной группы "Люди в шляпах",-- возразил Орлов.-- Будь сам капитаном, а матросом бери кого хочешь. Орлов отказывался от меня, посылал вместе с лодкой на все четыре стороны. Глава XIII. БЕЛЬМО В ГЛАЗУ Пришибленный, просидел я в мастерской Орлова до вечера. Давно пора мне уже было разобрать лодку и уйти, а я сидел, пил чай. К вечеру в мастерской стали собираться люди. Пришел некоторый Петюшка Собаковский, пришла девушка Клара Курбе и неожиданно -- милиционер-художник. Оказывается, Орлов близко сошелся с ним на почве граммофона. Милиционер Шура и принес граммофон, завернутый в газету. Увидевши меня и лодку, Шура частично растерялся. Рыская глазом, пытался он найти признаки бамбука, спрятанные под серебряным платьем. -- А почему она серебряная? -- сказал наконец он. Я стал объяснять, а Петюшка и девушка Клара подошли к лодке, не замечая принесенного граммофона. Между тем, по замыслу Шуры, именно граммофон должен был оказаться героем вечера. В глазах милиционера-художника мелькнуло беспокойство. Он понял, что лодка может помешать граммофону. Послушав меня минутку, Шура кинулся разворачивать граммофонную трубу. -- Осторожно! -- воскликнул Орлов.-- Не повреди раструб! Тут я понял, что и Орлову лодка мешает. По его замыслу, гости должны были весь вечер под звуки граммофона и при свете керосиновых ламп смотреть на скульптурную группу "Люди в шляпах". Скульптура, лодка и граммофон -- для одного вечера это было слишком много. И если скульптура с граммофоном как-то соединялись, то лодка оказалась бельмом в глазу сразу у двух человек. Орлов с милиционером повернулись к лодке спиной, девушка Клара, привыкая к обстановке, хлопала ресницами, ну а Петюшка Собаковский никаких бельм вообще не замечал. Он вертел своими собственными бельмами и торопился сесть за стол перекусить. Орлов взял в руки граммофонную трубу, приставил узкий ее конец к собственному рту, а чудовищный раструб к уху Клары и проревел: -- Карл у Клары украл кораллы... Клара Курбе счастливо засмеялась. Милиционер-художник выхватил трубу и прокричал, что "Клара украла кларнет". Орлов зажег с пяток керосиновых ламп, появился чайник, в комнате сделалось уютно. Трубу приладили к ящику. Петюшка Собаковский схватился было за рукоятку, но Орлов с милиционером оттащили его от граммофона и стали крутить рукоятку сами. Пластинка завертелась, и послышался вальс "Амурские волны". Старинный вальс из древнего граммофона усилил керосиновый уют. В комнату спустились откуда-то нежность и легкая грусть. Далеким и тихим был звук, выливающийся из граммофонной трубы, далеким и тихим, как из морской раковины. Казалось, вальс доносится сквозь шум прибоя. -- Бедные звуки...-- шептала Клара Курбе.-- Какие они тоненькие и маленькие... -- Вот это настоящая музыка! -- подхватывал Орлов. Милиционер-художник гордился граммофоном и командовал: -- Тише, тише! Дайте послушать! Подперев руками щеки, все столпились, сидя вокруг граммофона. Орлов то и дело толкал Петюшку локтем, боясь, что тот пропускает красоту звука. Петюшка и вправду красоту пропускал, налегая на кильку и яблоки. Стали пить чай. Про лодку все позабыли, и Шура-милиционер купался в лучах граммофонной славы. Глава XIV. "ЛЮДИ В ШЛЯПАХ" Между тем скульптурная группа "Люди в шляпах" по-прежнему оставалась в тени. Орлов хотел как-то подсоединить ее к граммофону, но это пока не удавалось. Чудовищная черно-красная труба-воронка уже буквально всосала в себя Клару Курбе, и Шура-милиционер сиял, направляя раструб на девушку. -- Мне кажется, труба граммофона похожа на какой-то головной убор,-- сказал наконец Орлов.-- Скорей всего, на необычную шляпу. -- Ничего похожего,-- ответил Шура-милиционер, не ожидая неприятностей.-- Она похожа на ухо. -- Жалко, что здесь нет никакой шляпы,-- сказал Орлов.-- А то бы мы сравнили. -- А группа-то скульптурная! -- воскликнул Шура, попадаясь на удочку.-- Вон там сколько шляп -- и ничего похожего. Скульптурную группу подтащили поближе к лампам и убедились, что действительно -- ничего похожего. Тут Петюшка Собаковский задумал отличиться. Он схватил граммофонную трубу и нахлобучил себе на голову. Милиционер сделал бровью, Орлов поморщился, девушка глянула на Петюшку с некоторым презрением. Затырканный Петюшка отдал трубу хозяину и сел на место. -- Люди в шляпах,-- сказала Клара Курбе, задумчиво улыбаясь Орлову.-- Какой интересный замысел! -- Все в шляпах,-- заволновался Орлов.-- И у каждого под шляпой свой внутренний мир. Видите этого носатого? Носатый-то он носатый, а под шляпой у него все равно свой мир. Как думаете, какой? Девушка Клара Курбе, а за нею и остальные пристально оглядели носатого члена скульптурной группы, прикидывая, какой у него внутренний мир. -- Ясно, что в этом человеке происходит борьба,-- сказала Клара,-- но борьба непростая. Все снова вперились в носатого, размышляя, какая в нем может происходить такая уж борьба. -- Мне кажется, это борьба неба и земли, -- пояснила Катара. Все замерли, и Орлов растерялся, не ожидая, видно, от девушки такой силы взгляда. Милиционер же художник отчетливо остолбенел. Ему, пожалуй, и в голову не приходило, что небо и земля могут бороться. Краешком глаза глянул он на пол, а после на потолок. -- Все это правильно,-- чуть заикаясь, сказал Орлов.-- Точно подмечено. Именно-борьба... -- А под той кривой шляпой,-- продолжала Клара,-- под той борьба огня с водой. Милиционер с граммофоном окончательно пошатнулся. Силою своих взглядов девушка Клара Курбе решилась затмить не только граммофон, но и скульптурную группу. Милиционер-художник обеспокоился. Выбравши одну из шляп попроще, он ткнул в нее пальцем и сказал: -- А под этой происходит борьба добра со злом. -- Хэ-хэ,-- ответила Клара Курбе.-- Ничего подобного. Милиционер поежился и, закрыв рот, воззрился на Клару. Орлов толкнул локтем Петюшку, который чем-то хрустел в кармане. Вглядываясь в скульптурную группу, Клара молчала. -- Под этой шляпой происходит нечто иное,-- замедленно начала она.-- Это... борьба борьбы с борьбой! Эти таинственнейшие слова совершенно ошеломили милиционера-художника и художника Орлова. Одна из керосиновых ламп внезапно пыхнула и погасла. Все общество, расширивши глаза, вглядывалось в Клару, соображая, может ли быть на свете такая неслыханная борьба. Старый мой друг художник Орлов наконец-то поглядел на меня в поисках поддержки. Борьба борьбы с борьбой вышибла из его глаз мое бельмо, то есть лодку. Но обида еще не угасла во мне, и я решил не ввязываться в дело. Орлов глянул на милиционера, но тот затравленно молчал, оглядываясь на граммофон. Петюшка Собаковский, которому запретили хрустеть, в расчет не принимался. Орлову надо было выпутываться самому. -- Борь-ба,-- медленно выговорил он.-- На вид человек как человек, а в душе все-борьба, борьба... -- Борьбы с борьбой,-- подчеркнула Клара. Орлов передернулся и опять глянул на меня. -- А мне нравится, когда борьба борется с борьбой,-- сказал я, выручая старого друга, хорошего, в сущности, человека, который всегда выручал и меня. -- Подумать только! -- воскликнула Клара, неприязненно оглядывая меня.-- Вы, кажется, понимаете, что такое "борьба борьбы с борьбой". -- Конечно, понимаю,-- сказал я. -- Что же это? -- Очень даже простая штука,-- ответил я, глядя Кларе в глаза.-- Я и сам один раз видел, как борец школы дзюдо боролся с борцом школы каратэ. Вот это и была борьба борьбы с борьбой. -- Ерунда,-- сказала Клара.-- Чтоб понять, что такое "борьба борьбы с борьбой", надо много страдать, много думать. -- Я и думаю, только не о вашей "борьбе", а о своей лодке, самой легкой в мире. -- Эта лодка самая легкая в мире? -- Самая легкая. -- А легче нету? -- Нету и не может быть. Клара задумалась, встала из-за стола, обошла лодку. -- И здесь борьба,-- сказала она,-- легкое борется с тяжелым, но тяжелое побеждает. Перешагнув через борт, Клара вдруг плюхнулась на капитанское место. Этого я стерпеть не мог. -- А ну-как вылазь! -- крикнул я, вскакивая. Потрясенная моим тоном, Клара оглянулась на Орлова. -- Вылазь, вылазь,-- повторил я.-- Вылазь без борьбы. -- Он хозяин,-- развел руками Орлов.-- Раз говорит "вылазь", значит, вылазь. Клара Курбе выкарабкалась из лодки, подсела к столу и нервно глотнула чаю. Орлов отодвинул скульптурную группу в тень. Клара отвлеченно звякала ложкой, не желая глядеть в мою сторону. Вечер, кажется, был испорчен. -- Слушай,-- сказал Петюшка,-- а как называется твоя лодка? -- Сам не знаю,-- ответил я,-- еще не придумал. -- Ты знаешь, что я думаю,-- сказал Петюшка.-- У самой легкой лодки в мире должно быть и название самое легкое в мире. Глава XV. САМОЕ ЛЕГКОЕ НАЗВАНИЕ В МИРЕ Такой выходки от Петюшки не ожидал никто. В первую секунду все приокаменели, раздумывая, что, собственно, сделал Петюшка -- брякнул ли глупость или высказал нечто разумное? Особо напрягался милиционер-художник и даже почти схватился за голову, которая не успела переварить "борьбу борьбы с борьбой", а Петюшка подбросил нового материалу. -- Как это может быть -- самое легкое название? -- сказал Шура. -- Легкая лодка -- я понимаю. А название? Петюшка Собаковский и сам растерялся. -- Ну взять, к примеру, название "Пена",-- сказал он.-- Пена-то легкая. Тут уж всем стало ясно, что Петюшка ляпнул глупость. Только полный дурак может назвать свою лодку "Пена". Клара замкнуто звякала ложкой. Теперь и на Петюшку смотреть ей не хотелось. Во-первых, он брякнул глупость, во-вторых, он разговаривал со мной. А после того, как я выгнал Клару из лодки, разговаривать со мной не должен был никто. Глянув на Петюшку, как на некоторую неприятную пену, Клара углубилась в чай. Орлов с милиционером сразу поняли, что Петюшка потерял золотое место в сердце Клары, и молчали, решив свои места пока сохранить. -- "Пена" не годится,-- сказал я.-- Как-то нелодочно. -- Почему нелодочно? -- спросил Петюшка.-- Легонькая, беленькая, бегает по волнам. -- Да разве нет ничего легче пены? -- Наверно, есть,-- сказал Петюшка.-- Может быть, пепел? А? Клара снова глянула на Петюшку, как бы превращая пену в пепел. Милиционер-художник зашевелился. Ему явно хотелось влезть в разговор, но золотое место в сердце Клары накладывало печать на его уста. Все эти Кларины взгляды и золотые места начали немного раздражать художника Орлова. -- "Пепел", -- сказал он, не глядя на Клару. -- Ну и название! Какой же дурак назовет свою лодку "Пепел"? Придумал бы что-нибудь нежное. К примеру, "Бабочка". Милиционер-художник заерзал на стуле. Ясно было, что он придумал легкое название, но не решался его сказать, оглядываясь на Клару. Он так и сяк замыкал свой рот, но придуманное слово рвалось наружу. -- Ласточка! -- гаркнул он. Эта милицейская ласточка прорвала плотину, и птичьи названия полетели одно за другим: "Чиж", "Горихвостка". Вспыхнув на миг, название тут же меркло. -- Название должно быть даже легче птицы,-- сказал Орлов.-- Надо, чтоб оно и звучало легко и просто. Например, "Эхо". -- "Эхо" -- не очень лодочно,-- сказал я. -- Лодочно! Лодочно! -- сказал Орлов.-- И лодка, как эхо, будет летать от берега к берегу. Я заволновался и неожиданно подлил чаю Кларе Курбе. Мне вдруг ужасно захотелось назвать свою лодку "Эхо". Я представил себе, как красиво можно написать это слово на серебряном борту, как будут удивляться капитаны встречных кораблей, читая -- "Эхо". -- Есть кое-что полегче, чем эхо,-- сказал Петюшка. Он давно помалкивал, выращивая в голове легкое название. -- Что же это? -- спросил Орлов. -- "Ау". -- Чего? -- "Ау" легче, чем "Эхо". Просто -- "Ау"! -- Ну и название! -- усмехнулся Орлов.-- "Ау". Вот лодка утонет, тогда и будет -- ау! -- Зато всего две буквы,-- защищался Петюшка.-- "А" и "у". -- Можно придумать название из одной буквы,-- сказал Орлов.-- Например, "О"! Чего уж легче -- "О". Что может быть легче, чем "О"? -- "Привет",-- сказала Клара Курбе, и мы не сразу поняли, что она предлагает свое название. Глава XVI. САМОЕ ЛЕГКОЕ НАЗВАНИЕ В МИРЕ (продолжение) -- Привет,-- повторила Клара.-- Вот что самое легкое в мире. Один человек передает другому привет. Куда уж легче? На миг я представил слово "привет", написанное на борту лодки, и мне стало скучно. Но я решил промолчать, зато милиционер-художник отомкнул уста: -- Да,-- сказал он,-- привет -- легкая штуковина. Тут уж всем стало окончательно ясно, что желание иметь золотое место в сердце Клары и в собственном сердце милиционера также занимало золотое место. -- А если один очень толстый человек передает привет другому очень толстому? -- сказал Петюшка.-- Какой тогда получается привет? Тяжелый или легкий? Клара повела плечами. -- "Привет" для названия лодки не годится,-- сказал Орлов.-- Надо придумать что-то другое. -- Тогда "Мечта",-- сказала Клара и задумчиво посмотрела на художника Орлова.-- Мечта даже легче привета. -- То "Привет", то "Мечта",-- грубовато хмыкнул Орлов.-- Больно уж красиво. Девушка Клара Курбе огорченно посмотрела на художника Орлова, который по собственной воле уходил из ее сердца. -- А если я мечтаю о двухпудовой гире? -- спросил Петюшка, и милиционер-художник неожиданно хрюкнул от смеха, а потом ухмыльнулся. Тут уж все мы -- и я, и Орлов, и Петюшка -- тревожно поглядели на Клару, надеясь, что она это хрюканье с ухмылкой не заметит. Милиционер и сам напугался и попробовал преобразить неуместную ухмылку в сосание больного зуба. Но это не получилось -- смешливая ухмылка тянулась, продолжалась. Все поняли, что милиционер-художник с громом и треском рухнул из сердца Клары на грязный пол. Отчаяние и ужас отобразились в его глазах. Ему совсем не хотелось рушиться на пол. Да ведь он и ничего такого не сделал, только хрукнул, только ухмыльнулся! Нельзя же так сразу -- из сердца на пол! С ужасом, повторяю, в глазах Шура-милиционер искал выход из неприятного положения. -- Ха-ха,-- нервно засмеялся он в открытую.-- Ну и насмешил ты меня, Петюшка. С чего ты мечтаешь о двухпудовой гире? -- Мечтаю, и все! -- лаконично ответил Петюшка.-- Выжимать ее хочу. -- Вот так мечты! -- продолжал смеяться Шура, направляя свой смех на девушку. Изо всех сил он приглашал Клару посмеяться над Петюшкой, но она даже не улыбнулась. Поджав губы, она глядела внутрь керосиновой лампы. Ясно было, что она хоть треснет, а больше никогда в жизни не взглянет на милиционера-художника. Но и на художника-немилиционера, то есть на Орлова, ей смотреть не хотелось, ведь он сам, по собственной воле ушел из ее сердца. А меня и Петюшку она давно уже видеть не могла. Некоторое время Клара раздумывала, на кого из присутствующих могла бы она посмотреть, и поняла, что смотреть не на кого. В глупое, неприятное положение попала девушка Клара Курбе -- сидела за общим столом и ни на кого не могла смотреть. Вокруг же разместились четыре совершенно рухнувших в ее глазах человека. Милиционер-художник прервал свой смех, вытер губы носовым платком. Отвага и безумие шевельнулись в его глазах. Бедняга-милиционер-Шура-художник-любитель решился на отчаянный шаг. -- Если б у меня была лодка,-- тихо сказал он,-- если б у меня была лодка, самая легкая и самая лучшая в мире, я бы назвал ее "Клара". САМОЕ ЛЕГКОЕ НАЗВАНИЕ В МИРЕ (окончание) Я и теперь, через несколько лет, часто задумываюсь, какое же слово, какое название самое легкое в мире? То вспоминаю я милицейскую "Ласточку", то Петюшкину "Пену", то снова придумываю: "Пыль", "Печаль", "Тень", "Рассвет". Ни на одном слове я никогда не могу остановиться. То кажется мне слово недостаточно легким, то не очень чистым, то совсем уж нелодочным. Где взять, как выбрать из миллионов слов самое легкое? И "пыль", и "печаль", и "тень", и "рассвет" -- все эти слова беспокоят меня, и я не понимаю, что же лучше, что легче -- пыль или печаль? Конечно, все эти слова не очень-то лодочны. Хотелось бы услышать наконец настоящее лодочное слово! Но лодочное слово -- это "весло". Настоящим лодочным словом лодку не назовешь. Что тогда мучиться, что выбирать? Не взять ли первое, что пришло в голову? Так и сделал милиционер-художник. Он сказал "Клара", и это слово действительно было для него самым легким в мире. Но после того как милиционер сказал свое слово, в комнате стало тяжеловато. Все немного задохнулись, почувствовали тяжесть на плечах. Керосиновые лампы потускнели, начали коптить. Я подошел к окну, открыл форточку. За окном увидел я деревья, заваленные сизым снегом; оранжевые окна соседнего дома, человека с собакой, который вышел прогуляться перед сном. С неба падали большие мартовские снежинки. Это был, наверное, последний снег нынешней зимы, пахло от него по-весеннему. Я подумал, что скоро, очень скоро вскроются реки и на своей лодке -- самой легкой в мире -- я отправлюсь в плаванье. И плаванье это будет веселым и легким. Уж если лодка самая легкая, пускай и плаванье станет самым легким в мире. По маленьким рекам, по тихим озерам, по лесным ручьям. Жаль, конечно, что капитан лодки не самый легкий в мире. Есть на свете люди куда полегче меня. Но в конце концов на всю эту невообразимую легкость должно же быть хоть что-то тяжелое. Запах недалекой весны развеселил и обрадовал меня. Он разогнал коричневый керосиновый туман, все вздохнули полегче. Только милиционер-художник сидел чуть дыша. Горло его перехватило, лицо сделалось неподвижным. Он явно не знал, что же теперь делать, ведь только что на виду у всех он признался в любви к девушке Кларе Курбе. Клара Курбе, чьим именем собирался Шура назвать свое судно, упорно глядела внутрь керосиновой лампы. По лицу ее ясно было, что она свою лодку "Шурой" не назовет. -- Может, назвать лодку "Снежинка"? -- сказал я, жалея милиционера.-- Легкая, по небу летит. -- Назови лучше "Стратостат",-- сказал Орлов. Грубоватая шутка Орлова никого не развеселила. Интерес к легким названиям угасал вместе с керосиновыми лампами. А лодка моя, безымянная, лежала на полу, в тени. Сама-то она знала, как ее звать, да сказать не могла. И тут вдруг я увидел, что лодке здесь, в мастерской, неуютно. Она и вправду никак не соединялась с граммофоном, и все эти разговоры насчет названия ей неприятны. Боком, боком, бортиком отгораживалась от людей, сидящих за столом. Она терпела все это только из-за меня. -- Послушайте! -- сказал вдруг милиционер-влюбленный и показал на меня пальцем.-- Его лодка, пусть сам и название придумает. Мы стараемся, лезем из кожи, а он только "Снежинку" придумал. Сразу видно, что в голове пусто. Владелец граммофона был прав. Ничего легкого не приходило мне на ум. Только где-то на краю сознания мерцало слово "пузырек". Но соваться с "пузырьком" я не решался. -- Я потом придумаю название,-- миролюбиво сказал я. -- Ну уж нет,-- возразил милиционер.-- Придумывай сейчас, чтоб мы все знали, на что ты способен. Я заволновался, сжал зубы, тряхнул головой, чтоб шевельнулись мозги, но они тупо стояли на месте. От этой тряски на том же краю сознания, где мерцал "пузырек", возникло только странное, хотя и легкое словечко "тюль". -- Подумай о пухе,-- сказал Орлов.-- Все-таки "пух" -- самое легкое. "Глупое название "Пух",-- подумал я.-- Но как легок тополиный пух, летящий над городом! А пух одуванчика над полем! Дунешь -- и летят по небу светлые пушинки". -- Давай, давай,-- подгонял меня Шура.-- Придумывай скорей или сдавайся! -- Я придумал,-- сказал я.-- Лодка называется "Одуванчик". И тут холодный пот прошиб меня. "Глупо, глупо! -- думал я.-- Слишком нежно, слишком красиво!" И все-таки в этом что-то есть. Трудно из миллионов слов выбрать одно-единственное, а если выбрал -- держись! -- Лодка называется "Одуванчик",-- повторил я и окончательно понял, что лодка -- моя и это наше с нею дело, как мы назовем друг друга. А чего такого плохого в слове "одуванчик"? Одуванчик -- самое простое, что есть на земле. В небе -- воробей, в реке -- пескарь, на лугу -- одуванчик. Есть люди, которые одуванчиков не замечают, не ставят их в букеты, не вьют венков. А я, признаться, люблю одуванчики. Их можно рвать сколько угодно, и никто не заругает. А можно сунуть в рот горький стебель и быстро проболтать: "Колдуй, баба, колдуй, Дед. заколдованный билет!" -- и стебель одуванчика заколдуется, завьется завитушками, как хвост тетеревакосача. В одуванчике есть воздух -- ооооооооооооооо... В нем слышно дует ветер -- ДУУУУУУУУУУУУУУ" -- В нем кричит лягушка -- вввааааааааааа... А потом пора уж и тормозить-ннннннннннн... И как ножиком отрезать в самом конце -- чик. И это веселое "чик" особенно подходит к моей лодке, самой легкой в мире. Одуванчик похож на человека. Голова-то круглая. Не пойму, почему только старых людей называют "божьи одуванчики". По-моему, мы одуванчики с самого начала, а к старости становимся "божьими". Я глянул на лодку, самую легкую в мире,-- довольна ли она своим именем? Серебряная, остроголовая, с черною шнуровкой на корме -- так непохожа была она на одуванчик, но я видел, что она довольна мною. Глава XVIII. САМАЯ БЛИЗКАЯ РЕЧКА В МИРЕ Прошел март, и в середине апреля я решился лодку испытать. Ровно в шесть утра мы вышли из мастерской Орлова. Впереди, как лоцман, шагал милиционер Шура, следом мы с Орловым несли на плечах "Одуванчик". Мы двигались к Яузе -- самой близкой речке в мире. Милиционер Шура, стесняясь, нес весла. Ему было неловко в полной форме переносить предметы, не имеющие отношения к прямым обязанностям. Мне же казалось, что весла в его руках похожи на какие-то почетные винтовки, они усиливали торжественность момента. -- А вдруг начальство заметит, что ты тут с веслами бродишь? -- пугал Шуру Орлов. -- Что будешь делать? -- Скажет, что арестовал нас,-- успокаивал я. -- А если здесь плавать запрещено? -- не унимался Орлов.-- Вдруг нас начнут штрафовать? -- Тогда Шура оштрафует нас первым,-- объяснял я,-- а потом штраф назад отдаст. Милиционер-художник сердито оборачивался, делая строгое лицо, не отдающее назад никакого штрафа. Выйдя на Серебряническую набережную, мы остановились. Далеко внизу, за чугунной решеткой, текла речка Яуза, окованная в гранит. Редкие черно-зеленые льдины плыли по коричневой воде, направляясь к Москве-реке. -- Самая грязная речка в мире,-- сказал