Звуки разносятся
беспрепятственно, и поэтому в воздухе все время что-то есть: покашливание,
скрип кроватных пружин, шорох, позвякивание стекла, вздохи, шаги, храп,
вода льется, вдруг начинают гудеть трубы, хлопает форточка... пахнет
хлоркой, остро пахнет озоном - от кварца. Свет кварцевой лампы, пробиваясь
из-под двери процедурной, придает лицам мертвецкий оттенок. Бобу вводят на
ночь тизерцин, но он все равно по нескольку раз просыпается в страхе и
начинает беспорядочно собираться куда-то. Потом он ничего не помнит,
говорит, что спал как убитый.
Дежурят трое: две сестры и санитарка. Положено две санитарки, но где их
взять - где взять достаточно дур, согласных торчать тут за семьдесят
рублей? Все-таки дуры находятся, как правило, в том же училище. После
двенадцати ночи две девчонки ложатся спать, одна сидит на посту. Через два
часа ее меняют. В шесть все опять на ногах, начинаются утренние процедуры.
В восемь приходят старухи - и начинается! Я не помню ни единого случая,
чтобы они приняли смену без скандала. Это исключительно вредные старухи -
важные, как профессорши, и крикливые, как торговки. Но - опытные, умелые,
неутомимые. В восемь я ухожу.
Странно, я начисто забыл, сколько ночей отдежурил. Вскоре ведь Бобу
полегчало, и из палаты интенсивной терапии - не путать с реанимацией, это
этажом ниже! - его перевели в обычную, где помощникам, то есть друзьям и
родственникам, остающимся на ночь при больном, быть не полагалось. То есть
я продежурил ночей десять. Может быть, двенадцать. Но мне почему-то
кажется, что за это время мы успели познакомиться с Таней так, как если бы
прожили бок о бок год-другой. Это притом, что дежурила она не каждую ночь,
а через одну-две-три. Кстати, она говорила потом то же самое.
Итак, Боба вывели из пике. Он лежал теперь в палате с тремя стариками,
которых "посетил Кондратий" - то есть инсульт. Компания эта была
исключительно теплая и жизнерадостная - как будто им повыбивало
критические центры; не исключено, кстати, что так оно и было. И все бы
прекрасно, но один из них, Павел Лукич, отставной майор-пожарник, страдал
метеоризмом и регулярно пукал так звучно и едко, что хоть святых выноси.
Сам он страшно смущался такого неожиданного свойства своего организма, но
ничего не мог поделать, а компания дружно создавала проекты контрмер, из
которых самым популярным был проект противогаза, надеваемого не на лицо.
Дело упиралось только в отсутствие тонкой листовой резины...
Благодаря такой обстановке Боб встал на ноги на девятнадцатый день.
ТАНЯ
Потом, уже осенью, когда Боб стал исчезать на несколько дней, на
неделю, не сказав и не предупредив, Таня приходила ко мне, и мы коротали
эти проклятые тоскливые вечера за разговорами, пили пиво и доедали
злосчастных хариусов. Тогда она и сказала, что обратила внимание на Боба
сразу, с первой минуты, как увидела его, и сразу, поняла, что это судьба.
Ты мне веришь? Верю. С первой минуты... сразу... никогда бы не подумала,
что так бывает... Может быть, так оно и есть. А может быть, она придумала
это. А может быть, воспринимает как постфактум. Не знаю. Всякое бывает.
День рождения Боба был десятого июня, но праздновали мы его
одиннадцатого, в два часа ночи. В отделении, помимо палат и прочих
больничных помещений, была еще и аудитория кафедры мединститута - то есть
та же палата, только приспособленная для занятий со студентами: столы,
стулья, плакаты, таблицы... По правилам противопожарной безопасности, ключ
от этого помещения должен был находиться на посту; в то же время вход
персоналу в эту комнату был категорически запрещен. Поэтому курить,
скажем, там было нельзя, а уборку производить надо было очень тщательно.
Помещение в обиходе называлось "вертепчиком"; иногда же использовали очень
милое и точное, но совершенно непристойное название.
Наше ликование по поводу дня рождения Боба с самого начала включало в
себя элементы детектива: так, например, торт и шампанское Боб поднимал на
свой третий этаж на веревочке через окно, а меня самого Таня провела через
морг - не через сам холодильник, разумеется, но мимо него: хорошо помню
массивную зеленую дверь, запертую на огромный висячий замок. Мы прошли по
подвальному коридору и поднялись на этаж на кухонном лифте. Потом я час
сидел в "вертепчике", запертый снаружи, наедине с множеством плакатов,
изображающих человека в разной степени ошкуренности. Я до сих пор считаю
себя кое-что смыслящим в анатомии.
Потом, когда мы пили шампанское и ели торт (две другие девочки тоже
поздравили Боба и съели по кусочку торта - кстати, торт был выше всяких
похвал), я вдруг уловил, как они с Таней друг на друга смотрят - то ли
шампанское мне придало проницательности, то ли им - откровенности, - так
или иначе, я понял, что нужно сматываться, и смотался. Таня говорила мне
потом, что в ту ночь у них еще ничего не было, только целовались, но уже в
следующее дежурство было все.
Двадцать шестого июня Боба выписали на долечивание, до десятого июля он
был на больничном, а с одиннадцатого ушел в отпуск. Отпуск ему полагался
сразу за два года.
Виделись мы урывками. Как-то раз Боб с Таней завалились ко мне в первом
часу ночи, шумные, пьяные друг от друга, а потом, посидев, притихли,
замолчали и сидели долго, молча слушая Окуджаву - "Римская империя времени
упадка сохраняла видимость стройного порядка. Цезарь был на месте,
соратники рядом, жизнь была прекрасна - судя по докладам..." - и Боб кусал
пальцы, уставясь взглядом куда-то в темный угол, а Таня крутила перед
глазами последний из оставшихся у меня самодельных бокалов темного стекла
с посеребренной окантовкой, серебро стерлось местами, выпирала латунь,
когда-то я наделал их много, но все раздарил, - "...Давайте жить, во всем
друг другу потакая..." - по-моему, им обоим просто не верилось, что все
так хорошо, и они страшно боялись, что это вот-вот кончится, кто-то там,
наверху, спохватится, и тогда все - поэтому они и были так напряжены и
взвинчены, каждый из них буквально искал тот костер, на который мог бы
взойти за другого, - "Простите пехоте, что так неразумна бывает она.
Всегда мы уходим, когда над землею бушует весна. И шагом неверным по
лестничке шаткой - спасения нет...".
Таня и сейчас остается одной из самых красивых женщин, которых я
когда-либо видел, хотя и красится, и курит чрезвычайно много, и выглядит,
пожалуй, старше своих двадцати восьми. Она дважды сходила замуж, второй
раз особенно неудачно, и теперь избегает постоянных привязанностей. А
тогда она - ее красота - еще как-то недораскрылась, что ли, не бросалась в
глаза, ничем не подчеркивалась, и нужно им было посмотреть раз, и два, и
только потом доходило. Не высокая и не низенькая, не худая, но и без
склонности к полноте, короткие темные волосы, тонкие брови, глаза серые,
большие, спокойно-насмешливые, чуть курносый нос с тремя веснушками, губы
с насмешливой складочкой в уголке рта... и какая-то неописуемая
грациозность всех движений, грация молодого зверя, у рук и ног слишком
много свободы, слишком много возможностей и желания эту свободу и
возможности использовать... как она танцевала тогда под фонарем в парке! И
ноги - братцы, это же с ума можно сойти, какие ноги! Она очень легко
относилась к своей красоте - вероятно, долгое время она вообще не имела о
ней представления, а потом то ли не могла, то ли не хотела поверить; она
носила ее спокойно, как безделушку, до тех пор, пока не узнала ее истинную
цену - сравнительно недавно.
Я тормошил Боба, как продвигается расследование того дела, и Боб
неохотно рассказал, что Макаров намерен все свернуть, и Бобу пришлось
уговаривать его, чтобы он просил прокурора о продлении сроков - хотя бы до
выхода Боба из отпуска.
Чувствовал Боб себя неважно, я это видел. Так, например, он очень
утомлялся, читая, у него часто болела голова, и часто же он становился
несдержан, раздражителен в разговорах, не мог стоять в очередях, не мог
ждать чего-нибудь ил" кого-нибудь. Иногда на него наваливался страх: он
говорил, что, когда он идет по улице и солнце светит позади, то есть когда
он видит свою тень, ему кажется, что вот сейчас, сию секунду, сзади, за
спиной, вспыхнет - и последнее, что он увидит, это свою немыслимо черную
тень... пугаюсь собственной тени, пытался смеяться, но невооруженным
глазом видно было, что ему не так уж и смешно. Боялся он всерьез. На кой
хрен мы бьемся тут как рыбы об лед, говорил он, если завтра-послезавтра
упадет с неба дура - и все. На случай, если не упадет, говорил я. А
по-моему, просто по привычке, говорил он. Чтобы не думать об этом. Работа
и водка - два наилучших средства от думанья. А женщины? - спрашивал я. Не
помогает, говорил он и смеялся.
Отпуск у меня два месяца, и это одно из немногих достоинств нашей
профессии. Уже второй год я никуда не ездил - и, надо признаться, не так
уж и тянуло. Не ездил, правда, по вполне прозаической причине: не было
денег. Все сбережения, и имевшиеся, и планировавшиеся лет этак на пять
вперед, я вбухал в квартиру. Вы так никуда и не ездили? - с ужасом будут
спрашивать меня осенью. Я же, не особенно кривя душой, буду объяснять, что
в наших широтах отдых не хуже, чем в Ялте, и только по лености душевной мы
устремляемся туда, где отдыхать принято, а не туда, где приятно.
Аэропорты, давка на пляжах, конвейерная жратва... Да-да, будут говорить
мне, вы совершенно правы, ну совершенно, на будущий год и мы не поедем, -
поедут как миленькие.
Итак, Бобу было не до меня. Честно говоря, я загрустил. И от грусти я
стал придумывать будущий свой детектив, и ни черта у меня не получалось в
рамках тех фактов, которые Боб мне изложил. Не стыковались нигде золотые
монеты неизвестных стран, ночное убийство на пустой дороге, неопознанные и
невостребованные трупы... и я стал придумывать. Я придумал преступную
группу, которая занималась тем, что из золотого лома штамповала
антикварные монеты и сбывала за сумасшедшие деньги иностранным туристам,
которые, как известно, люди доверчивые. Я даже название придумал:
"Наследники атлантов". Все было до того натянуто, что даже мне стало
противно, и я бросил на половине. Дописывал я осенью, когда Боб немного
вправил мне мозги. Но, видимо, с пеленок вколоченный в нас принцип
экономии мыслей (и повторного использования оных) заставил писать хоть и
про другое, но точно так же - с натужным сюжетом, безупречным
героем-следователем и всякими словесными красивостями - это уж закон
такой, что раз начал писать лажу, так лажу и напишешь, ничем не вытянешь
(хотя, надо сказать, получилось в результате ничуть не хуже, чем в среднем
по стране, и если бы переделал на Америку, так и напечатали бы).
Тому, выдуманному мною Бобу - точнее, Вячеславу Борисовичу, - я написал
словарик: характерные выражения, фразочки, поговорочки... Дурацкий
словарик, как раз для картонного следователя. За Бобом я не записывал,
хотя собирался это делать. Кое-что осталось в памяти, но не все.
"Кроме государственного Гимна, Герба и Флага надо ввести еще
государственный девиз. Предлагаю на выбор: "Вся жизнь - подвиг!" или
"Могло быть хуже!".
"Наши редакторы очень хорошо знают, чего не должно быть в советской
литературе. Именно поэтому в ней почти ничего и нет".
"Все население этой страны заслуживает того, чтобы его пропускали без
очереди и уступали места в общественном транспорте".
"Министерство Обратной Связи" - прекрасная идея, не правда ли?
"Мальчик в интересном положении".
Это все, что мне удалось вспомнить.
Где-то в первых числах августа Боб с Таней пришли и заявили, что они
все продумали и теперь точно знают, как именно нам надо отдыхать. Надо
ехать на Бабье озеро. Там мы будем жить в палатках и готовить пищу на
костре. И ехать надо именно сейчас, потому что, да будет мне известно,
середина августа в наших широтах - это уже начало осени. Ага, сказал я и
задумался. До сего момента я и не подозревал, что соберусь куда-нибудь
ехать. Бабье озеро - это километров триста отсюда. Но с другой стороны - а
почему бы и нет? Ладно, сказал я, только вам-то, хорошо будет в палатке,
тепло... Ерунда, сказала Таня, что у меня - подруг нет? Так его, сказал
Боб, хватит ему свободного гражданина изображать, только ты, Таня,
постарайся, ты ему кого получше выбери. Будь спок, сказала Таня, ты же
знаешь, у меня есть вкус. Есть, сказал Боб, вот меня ты выбрала со вкусом.
Тебя я не выбирала, ты на меня с неба свалился. Все равно со вкусом,
упорствовал Боб.
Уже вечером они приволокли откуда-то две палатки, надувные матрацы,
одеяла. Все это было свалено посреди комнаты. Запахло дорожной пылью.
Нормально, сказал я, а как повезем? Оказалось, они знают и это. Я должен
буду нагрузить все это на бедного "Ковровца" и отвезти к месту нашего
будущего проживания, а они налегке поедут на автобусе. И тут вдруг я
понял, что давно и сильно хочу именно этого: махнуть куда-нибудь далеко и
надолго. И мы решили ехать послезавтра утром. Но назавтра похолодало,
пошел дождь, и мы задержались еще на два дня.
Я долго думал потом: а какова вероятность того, что все, что произошло,
- произошло? Если бы мы уехали не в тот день, если бы мы расположились в
другом месте, а не в этом первом же попавшемся прибрежном лесочке, если бы
Таня из своих многочисленных подруг выбрала бы не Инночку, а другую...
Будто бы был кто-то, специально подталкивающий события так, чтобы они
выстроились коридорчиком, желобом, по которому мы с Бобом пронеслись - он
до конца, а меня он вытолкнул в последний момент. А может быть, Боб был
так заряжен на это дело, что притягивал к себе нужные события, и не
случись этой комбинации, была бы иная - с тем же исходом... или с другим?
Не знаю.
Если Танина красота не бросалась в глаза и проявлялась постепенно,
просачиваясь из-под неяркости, - при Таниной красоте надо присутствовать,
говорил Боб, - то Инночка была ярка, симпатична, разговорчива... и только.
Впрочем, может быть, я несправедлив к ней. Может быть, я просто не успел
ни рассмотреть ее, ни узнать как следует - после того, что там с нами
случилось (а Инночка явно ничего не поняла, но перепугалась страшно, к
тому же у нее возникли насчет нас с Бобом сомнения самого криминального
толка), Инночка избегала даже Тани. Хотя в момент нашего знакомства, а
Таня привела ее накануне отъезда, Инночка вела себя очень живо и от
предложения познакомиться поближе отказываться не стала.
В восьмом часу жестокий Боб совершил побудку, взял под мышки дам, на
плечо взвалил рюкзак с пивом и отправился на автостанцию. Я навьючил
мотоцикл, навьючился сам и, не слишком торопясь, покатил по шоссе.
"Икарус", идущий на Юрлов, обогнал меня примерно через час, и потом я
долго видел впереди его красную корму.
Не доезжая Юрлова километров двадцать, пришлось перейти с рыси на шаг:
по обе стороны шоссе раскинулась комсомольская ударная стройка, поэтому
дорожное покрытие временно прекратило свое существование. На объездной же
дороге сидел по самые уши гордый "Икарус", и его собирались тащить
трактором. Я развернулся и потихоньку степью объехал все это безобразие.
На автостанции в Юрлове я подождал немного, а потом мы устроили челночный
рейс: я забросил Боба и прочее имущество на берег озера ("Вот тут сойдет",
- сказал Боб и ткнул пальцем туда, где лес подступал к самой воде, там мы
и остановились) и вернулся за дамами. Они сидели на скамеечке и, как от
мух, отмахивались от двух пьяненьких бичей. Дорога вдоль берега была,
мягко говоря, неровной, катил я с ветерком, Инночка изо всех сил
прижималась ко мне и взвизгивала, а Таня сидела в коляске и стоически
сохраняла спокойствие.
Боб уже поставил палатки и даже притащил немного дров. Был уже
четвертый час дня, солнце пекло, решено было бросить все и немедленно
лезть в воду, смывать усталость, городскую и дорожную пыль, старые и новые
грехи и заботы. Дамы забрались в палатку переоблачаться и, переоблачаясь,
свернули палатку набок. Было много шума. Мы с Бобом принялись надувать
матрацы, но Боб вдруг бросил свой и полез в рюкзак. Голова? - спросил я.
Тес, сказал Боб, молчок! Он вытащил какие-то таблетки, бросил несколько
штук в рот и запил пивом. Потом забрал надутый мной матрац, отнес его к
воде и плюхнулся ничком. Пришлось мне надувать и второй, и к концу этой
работы у меня самого голова пошла кругом и в ушах зазвенело. Дамы,
наконец, выбрались из палатки - в одинаковых и одинаково минимальных
купальниках, внезапно белотелые и как-то сморщенные. Вероятно, так и
бывает всегда с человеком, если его вдруг вынимают из одежды и помещают
под яркое солнце. Впрочем, уже через пару часов дамы наши расправились и
заиграли.
Вода была парная, плавали все неплохо, выбираться на берег никому не
хотелось, и выгнал нас из воды лишь голод. Боб бесился в воде, как юный
тюлень, и, наверное, лишь страшным усилием воли смог воздержаться от
своего коронного номера: всплывания со дна голой задницей кверху. Прочее
он вытворял все. Но выбравшись на берег, он внезапно помрачнел и погнал
меня за дровами, а сам остался разводить костер. С сухостоем в этом лесу
все было в порядке, я срубил штук пять сухих сосенок и шел уже обратно,
когда услышал шум мотора и увидел, что с дороги к берегу, метрах в
трехстах отсюда, сворачивает большой красный автобус. Не скажу, чтобы это
привело меня в бурный восторг - мы уже попредвкушали, какие ночные заплывы
будем устраивать. Впрочем, от палаток наших остановившегося автобуса видно
не было, он скрывался за изгибом берега. Но вскоре оттуда раздалось
дружное ржание и громкая магнитофонная музыка. Абзац интиму, пробормотал
Боб и стал, выпятив губу, оглядываться по сторонам. Давай переедем,
предложил я. Боб засопел и стал снова оглядывать наши палатки,
полувыпотрошенные рюкзаки, разложенные на просушку одеяла и матрацы,
костер, над которым уже закипала вода в котелках, порубленные и сложенные
кучкой дрова, и подвел итог: а ну их всех к лешему. И мы остались.
Тушенку Боб брал в коопторге по пять пятьдесят за банку, поэтому ужин
наш: рожки по-флотски и чай с печеньем - был почти как ресторанный. К
этому добавлялись и усиливали впечатление громкая музыка за леском и
пьяные крики. Надо полагать, они там начали бурно принимать внутрь еще в
дороге, потому что набраться до такой кондиции за такой срок просто
физически невозможно.
А мы тянули потихоньку пиво и вели треп настолько легкомысленный и, так
сказать, игривый, что начинали потихоньку шалеть, и Инночка уже не полезла
в палатку переодеваться, а прямо тут, у костра, сняла лифчик и повесила
сушить, а потом нарочито медленно натянула нейлоновую маечку с цветным
изображением японской девушки, поймавшей на удочку приличных размеров
рыбку. Боб залихватски подмигнул мне, а я вдруг отчаянно смутился и припал
к пиву. Хотя мы уже провели с Инночкой ночь и остались ею вполне довольны,
я почему-то не рвался повторять этот номер. И тут я наткнулся на Танин
взгляд. Она сидела, накинув на плечи штормовку, обхватив колени руками, и
спокойно смотрела на меня своими серыми насмешливыми глазами, и будто
говорила, пожимая плечами: а что делать? Ты же видишь - не судьба.
НОЧЬ
В сумерках те, из автобуса, принялись ломать в лесу деревья и жечь
огромный костер - видно было зарево над лесом и летящие искры. Кто-то
хрустел кустами неподалеку от нас, но из-за того что мы смотрели в костер,
увидеть хрустевшего не удалось. Да мы особенно и не вглядывались. Было
тепло и душновато, и с наступлением темноты свежее не стало - наоборот.
Над озером взошла огромная кирпичного цвета луна с чуть отгрызенным левым
боком. Вода была гладкая как стекло. Купаемся - и по норам, сказала Таня.
По нарам, поправил Боб. Таня подошла к воде, не оглядываясь на нас, сняла
и бросила на песок купальник и стала беззвучно погружаться в дробящуюся
лунную дорожку. Она была немыслимо красивой сейчас и отчаянно далекой, она
была отдельно от всего - от людей, от вожделений, от отношений и связей, -
встала и легко сбросила с себя - погрузилась и поплыла тихо, без всплеска,
и мы тихо, молча смотрели на нее, как она входит в воду и как плывет,
смотрели все трое, даже Инночка что-то поняла и не побежала следом, и
молчала. И тут снова кто-то стал ломиться через кусты, теперь уж точно - к
нам.
Они выломились и стали перед нами, два парня лет двадцати пяти,
запомнилось: у одного - острые усики, у второго - вывороченные слюнявые
губы. Инночка судорожно вздохнула и подалась назад, буквально вдавившись в
меня.
- Картина Репина "Не ждали", - пьяно пришепетывая, сказал тот, что с
усиками. Он стоял немного впереди. - Че, Инуля? Че молчишь-то? Молчать-то
все умеют поди, скажи-ка, Миха.
- Г-гы! - сказал Миха.
- Ты скажи че-нибудь, Инуля, не томя мое сердце, - продолжал усатый. -
Инуля ты, красотуля, знамя ты красное, переходящее, ты мне че обещала-то,
а? Ты скажи, скажи!
- Ребята, - сказал я, - а не пойти ли вам?.. - И я объяснил, куда
именно им надо пойти.
Этого они и добивались. Усатый тут же радостно ощерился и выволок
из-под полы обрез. Тираду его трудно передать на бумаге, но суть состояла
в том, что таких лишних людей, как я, он уже истребил немало и намерен
продолжать делать это и далее. Мне страшно мешала Инночка - она вцепилась
в меня, причем именно в правую руку. Против обреза трудно подыскать
подходящее возражение, и вообще мне по всем законам следовало испугаться -
да я и испугался, конечно, только своеобразно: я заклинился на том, что
где-то совсем рядом со мной среди поленьев лежит топор, и мне казалось
самым важным этот топор нащупать и схватить...
Я так и не понял, как именно Боб уделал усатого. Он полулежал на спине,
опираясь на локти, метрах в полутора - и вдруг голые ноги Боба мелькнули в
воздухе, сомкнувшись, как ножницы, на руке усатого, обрез полетел в
темноту, и Боб с усатым, сцепившись, покатились от костра; второй парень,
Миха, с ножом в руке, навис над ними, выбирая, куда именно колоть; я
перелетел через костер и поленом - успел схватить полено, хорошо, что не
топор, - поленом ударил его по руке, выбил нож, он сунул руку под мышку и
попятился, и я, не удержавшись, отоварил его поленом по морде. Он упал,
тут же вскочил на четвереньки и на четвереньках, вопя, удрал в кусты. Боб
сидел на усатом и выкручивал ему руку, я подскочил и помог, в руке усатого
было длинное шило. Боб перевернул усатого лицом вниз и ударил его кулаком
по затылку - усатый затих. Боб встал на ноги, отошел в сторону, пошарил в
траве, нашел обрез, отнес его к костру. Меня вдруг бросило в дрожь, ноги
подогнулись, и я сел на землю. Боб отошел к воде, стал умываться. Я не мог
и этого - сидел и дрожал. Усатый зашевелился, застонал, приподнялся, сел.
Пошел, сказал я ему. Он встал и пошел, натыкаясь на деревья. У меня как
будто отложило уши, и я услышал множество самых разных звуков, и среди них
- как рвется из воды Таня. Что там, что там? - кричала она. Все в порядке,
сказал Боб, задыхаясь. Уже все в порядке.
Инночка скорчилась за палаткой, натянула на голову одеяло и рыдала. Я
подошел к ней, присел - она зарыдала еще громче. Наконец она более-менее
успокоилась и сказала, что второго она не знает, а который с усами - это
ее бывший парень, живет здесь, в Юрлове, а работает шофером на стройке, то
есть не на самой стройке, а на автобусе, это, наверное, он привез сюда
всех... Оставаться, конечно, было опасно, мы быстренько посадили обеих дам
в коляску, я завел мотор и прогрел его, Боб проверил обрез - в магазине
было три патрона. Потом мы в полной готовности сидели и ждали - с полчаса
или больше, но карательной экспедиции так и не последовало: то ли битые и
не пытались организовывать ее, то ли все там были в стельку пьяны, то ли
слышали наш мотор и решили, что мы смылись.
Слушай, спросил меня Боб, а какой там у них автобус? Я задумался. Я
видел его издалека, сквозь лес. Красный, это точно. И угловатый, не
львовский. Кажется, "Икарус". Та-ак, сказал Боб и надолго замолчал. Может,
сходить и посмотреть? - предложил я. Нет, сказал Боб. Нельзя разделяться.
Девочки, отбой тревоги. Спать. Спать, спать.
Девочки, которые молча просидели вдвоем в тесной коляске - Таня мокрая,
только из воды, в одной штормовке на голое тело, а Инночка испуганная до
икоты, - вдруг развыступались, что никаких "спать", они будут нести вахту
наравне с мужчинами... И вообще... Боб подошел к Тане, обнял ее,
поцеловал, сказал: ну, будь же умницей, - и Таня послушно-послушно
двинулась к палатке. Точно так же и теми же словами я уговорил Инночку. Ты
придешь? - спросила Инночка. Нет, сказал я, мы будем караулить, ложитесь в
одной. Они забрались в одну палатку, долго там шушукались, потом уснули.
Смешные, сказал Боб. И хорошие, добавил он, подумав. Костер почти
погас, но от луны было много света. Боб, приподняв полог, заглянул в
палатку, поманил меня. Девчонки спали, сбросив одеяла, уткнувшись друг в
дружку лбами и коленками. В палатке было страшно жарко. Боб оставил полог
приподнятым - комары здесь не водились. Часа в два ночи подул ветер, и
луну закрыло сначала рваными, а потом плотными облаками. Я думал, что
похолодает, но ветер по-прежнему был теплый, как от печки. Вдали тихо,
шепотом прошелестел гром. Потом гроза стала приближаться.
Мы снова разожгли костер - вскипятить чай. Ветер пригибал пламя к
земле, заставлял стелиться, поэтому пришлось поставить котелок прямо на
угли - потому и чай получился с угольками. Потом началась гроза.
Молнии сверкали поминутно, грохотало звонко и коротко, тучи озарялись
вспышками изнутри и на миг становились прозрачны и ярки, как чистое пламя,
волны лихо вылетали на берег, и ветер доносил до нас теплые брызги. Дождя
не было. Гроза пролетала над головой и удалялась, и на смену ей приходила
следующая. Так продолжалось несколько часов. Шумели деревья, и Боб
говорил, говорил, говорил...
Его прорвало, ему надо было выговориться, и не собеседник, а покорный
слушатель был ему нужен. Если он и спрашивал меня о чем-то, то в моих
словах искал лишь подтверждение своим мыслям - и находил. Я не могу
воспроизвести тот многочасовой монолог Боба, это невозможно, но кое-что я
все-таки запомнил. У нас у всех под шкурой по бронежилету, но в эту ночь
Боб пробил меня. Это была жуткая ночь. Все тут наслоилось: и поездка, и
драка, и стиснутый между землей и тучами, перенасыщенный электричеством
воздух - все. И Боб со своими разговорами. Не помню, как именно он вырулил
на то, надо или не надо знать всю правду - то есть _вообще всю_. Он
говорил, что вера - в бога, справедливость, разум, во что угодно - это
просто интуитивная защита от правды, от ужаса познания, что каждый раз,
узнавая краешек истины - какой-то новой истины, - человек испытывает
одновременно и восторг, и ужас, - а потом он перешел к конкретным
примерам: скажем, ведь существует информация, которую просто лучше не
знать, потому что психика не выдерживает, потому что жить после этого не
хочется... скажем, тюрьмы в блокадном Ленинграде - где основной контингент
был кто? - липовые шпионы и прогульщики, которые на работу не выходили, а
не выходили почему?.. Не может быть, сказал я. Вот видишь, сказал Боб,
тебе не верится, сознание отталкивает это, и ты, наверное, никогда
по-настоящему в это не поверишь... чем можно убедить? Документами?
Документы сегодня лгут чаще, чем люди. И что ты будешь делать, когда
воспримешь эту правду? Что? Как это повлияет на твое поведение? Не знаю,
сказал я. Никто не знает, согласился Боб. Но такая правда еще в порядке
вещей... нет-нет, в контексте того времени - в порядке вещей. А вот как бы
ты воспринял такую информацию о том, что одна из первых наших атомных бомб
была испытана на заключенных? Что? - спросил я. Ты правду говоришь? Это
правда? Нет, ты скажи - это правда? Я до сих пор помню тот ужас, который
испытал тогда. Ты мне ответь: что бы ты стал делать, если бы узнал, что
это правда? - настаивал Боб. Он повторил это несколько раз. Не знаю,
бормотал я, это немыслимо, это совершенно немыслимо... Так надо знать
такое или нет? - спрашивал он. Надо, вдруг сказал я. Зачем? - не отпускал
он меня. Затем, чтобы знать цену всему, сказал я, не назначенную
продавцом, а истинную цену. Какая тебе разница? - спросил Боб, не понимаю.
Так это правда, насчет бомбы? - спросил я. Не знаю, сказал Боб, никто не
знает... Никто ничего не знает... слушай, сказал Боб, а вот такой вариант:
ты живешь в то время, и тебе попадает в руки вот этот самый материал, и у
тебя есть возможность передать его за границу - ты передашь? Я подумал. Я
думал довольно долго, а он молчал и ждал. Передам, сказал я наконец. Тебя
расстреляют, напомнил Боб. Все равно передам, сказал я. Зачем? - настаивал
он. Ведь все равно же ничего нельзя сделать. Ничего. Понимаешь - ничего!
Передам, сказал я. Ты за справедливость, сказал Боб, понимаю. Ты хочешь,
чтобы всем сестрам было по серьгам - любой ценой... А ты? - спросил я. А я
вот мучаюсь сомнениями, сказал Боб. Так у тебя есть эти материалы? - с
ужасом спросил я. Нет, сказал Боб, таких материалов в природе не
существует...
Но почему, почему? - спрашивал я тогда Боба, почему вдруг получилось
так, что есть столько вещей, о которых хочется ничего не знать, - почему
государство, созданное величайшими вольнодумцами, превратилось вот в
это?.. Ты _хочешь знать_? - спросил меня Боб каким-то странным голосом.
Да, сказал я. Ну что же, сказал Боб, раз хочешь - знай. И он стал излагать
свою чудовищную теорию, которой вот уже шесть лет я ищу опровержения, а
нахожу только подтверждения. Иногда мне кажется, что это моя идефикс, что
правота этой теории существует лишь в моем воображении - наподобие того,
как во сне возникают чудесные строки, стихи, которые после пробуждения
оказываются бессмысленным набором слов - но во сне перед ними испытываешь
восторг, неподдельный восторг... Не знаю. Все, с кем я пытался объясняться
на эту тему, вначале говорят: "О!" - и поднимают палец кверху, потом
говорят: "Да нет, ерунда!" - но говорят это чересчур уверенно и бодро и
больше к этой теме никогда не возвращаются.
Говорил Боб примерно следующее: с того момента, как появились
общественные отношения, появилась необходимость в их регулировании, то
есть в управлении, то есть в подаче команд и контроле их исполнения, то
есть во вполне конкретных операциях с информацией. На первом этапе
передача информации осуществлялась непосредственно от генератора идей к
среде реализации, то есть от вождя, от старейшины - к племени. Но племена
росли, жизнь становилась сложнее, и на каком-то этапе, выдаваемый и
получаемый генератором, превышен тот предел, который способен осилить
человеческий мозг. С этого момента появляются помощники вождя, с этого
момента зарождается бюрократия. То есть бюрократия - это не зло, это
просто механизм обработки информации в условиях централизованного
управления. И все было бы ничего, если бы в одной отдельно взятой стране
не принялись строить новое общество, при этом перепрыгивая через несколько
этапов развития; история страшно мстит за такие скачки, говорил Боб, но
как она отомстила нам!.. в результате получилось, что идеи, спускаемые
сверху, были слишком сложны для общества, поэтому их приходилось упрощать,
адаптировать, информация же, поступающая наверх, часто не совпадала с тем,
что ожидалось; в этих условиях аппарат очень быстро устанавливает свою
монополию на информацию, тем более что есть множество благовидных
предлогов, чтобы это сделать: внутренняя и внешняя контрреволюция,
всяческие заговоры и восстания - еще настоящие, не мнимые... И постепенно
аппарат обретает несколько интереснейших свойств: во-первых, контроль над
всей решительно информацией; во-вторых, возможность преобразовывать ее,
исходя из своих интересов; в-третьих, обретение этих самых интересов;
наконец, в-четвертых, безграничные практически возможности насильственно
внедрять в среду реализации те или иные идеи. Аппарат этот создан так,
говорил Боб, что пропускная способность его сравнительно низка, а объем
перерабатываемой информации растет из года в год - это объективный
процесс, отменить его нельзя (хотя и хотелось бы!), но вот притормозить
можно, - поэтому аппарат вынужден расти, расти и расти. Вот это-то -
безудержный рост - и является основной функцией аппарата. Ну и, кроме
того, естественно, питание, самосохранение. Как видишь, все функции почти
сразу подразделились на номинальные и витальные. Понятно? Номинальные -
это те, ради которых аппарат создавался, витальные - это те, которые
обеспечивают его существование. Ясно, что последним аппарат отдает
предпочтение. И вот посмотри, как интересно все получается: информационная
система, способная распоряжаться информацией, обрабатывать ее, преследуя
свои интересы... Боб пристально смотрел на меня, думал, что я догадаюсь.
Ну? - так и не догадавшись, спросил я. Это же интеллект, сказал Боб. То
есть? - не понял я. То и есть, сказал Боб.
Короче, по Бобу, получалось, что каждый служащий, все равно кто: член
Политбюро, почтальон, милиционер, директор банка, секретарь парткома,
нормировщик на заводе, бухгалтер, преподаватель института, старший
следователь прокуратуры - все, кто каким-нибудь боком прислоняется к
процессу циркулирования информации, - все они, выходя на работу,
включаются в мыслительный процесс некоего гигантского нечеловеческого
интеллекта. Каждая операция по обработке и дальнейшей передаче информации,
проводящаяся ими, помимо своего основного предназначения (скажем,
назначить бабушке пенсию - "да", "нет"), имеет и некую теневую сторону и в
виде отчетов, цифр, сводок и так далее начинает циркулировать по
информационной сети, так или иначе влияя на прочую информацию, приводя,
возможно, к каким-то решениям - скажем, ввести войска в Афганистан. Это я
упрощаю, конечно, сказал Боб, не так все примитивно, но из миллиардов
таких вот элементарных информационных операций и складывается этот самый
мыслительный процесс.
Становление и развитие этого интеллекта было для общества чрезвычайно
болезненно, поскольку задачи перед аппаратом становились большие,
масштабные, а существенных ограничений не вводилось. Так, по Бобу,
получалось, что задачу "Индустриализация СССР" аппарат выполнил, соблюдая
те условия, которые были введены: форсированные сроки, минимальные
затраты, ограниченное привлечение иностранных капиталов, - и все это,
разумеется, за счет того, что нарушались общечеловеческие нормы, заповеди
и все такое прочее... поэтому уничтожалось крестьянство: нужны были
дешевые рабочие руки, а самые дешевые они у преступников, работающих под
конвоем, поэтому надо создать такие законы и такую обстановку, чтобы
преступников было побольше... чтобы хватило для самых грандиозных
проектов... Понимаешь, поначалу это была просто машина, примитивная
кибернетическая машина, с которой к тому же не умели обращаться, но очень
скоро она начала преследовать собственные интересы - она распоряжалась
всей без исключения информацией в стране, поэтому могла вести - и вела -
информационную игру с генератором идей, поставляя ему такую информацию,
которая заставляла его генерировать именно те идеи, которые шли на пользу
аппарату. Это уже проявление интеллекта, и достаточно мощного. Он очень
умело поиграл на маленьких слабостях дядюшки Джо... Не все получалось
гладко в этой игре, потому что иногда в информационных узлах оказывались
люди, способные принимать самостоятельные решения, а интеллект аппарата
воспринимал это как сбои в своей работе - и тогда начался тридцать седьмой
год, после которого главным и ценнейшим качеством любого чиновника стала
исполнительность...
Хрущев, почувствовав, интуитивно поняв роль аппарата в тех событиях,
ощутив его сопротивление, попытался было бороться с ним, но проиграл темп,
а потом и всю партию - собственно, проиграл ту самую информационную игру.
Аппарат методом селекции информации блокировал одни его идеи и неумеренно
подавал, доводя до абсурда, другие, вынуждал делать неверные ходы там, где
уже созданы были предпосылки к успеху, - скажем, в истории с Пауэрсом,
ясно же, что это была провокация тех, кто хотел сорвать переговоры, и
ясно, что действовать надо было иначе... понятно же, что бороться с
аппаратом при помощи того же самого аппарата - это тащить себя за косичку
из болота...
Сейчас? Сейчас достигнут полный гомеостаз. Интеллект добился своего и
теперь будет прилагать все усилия, чтобы гомеостаз сохранить. Какого рода
усилия? Транквилизация генератора идей - информационная игра ведется так,
чтобы никаких действительно новых идей он не выдавал; Транквилизация
общества - о, здесь обширнейшее поле деятельности! Наконец, блокировка
информации, все же поступающей в систему - главным образом из-за границы.
Кой-какие долгосрочные меры в рамках той же блокировки: снижение
культурного уровня, усреднение образования - и так далее. Уже заметно.
Воспитание - разными методами - отвращения ко всему новому, необычному.
Культивирование неизменности образа жизни, оседлости, постоянного занятия
одной деятельностью. Ты не думай только, что он там размышляет специально,
как это устроить и не упустил ли он что-нибудь. Это происходит
автоматически. Допустим, ты бросаешь камень, и мозг твой мгновенно
производит довольно сложные баллистические расчеты - хотя заставь тебя эти
расчеты сделать на бумаге, ты провозишься неделю. Так и у _него_: то, что
служит для жизнеобеспечения, осуществляется легко и непринужденно; а
навязанные задачи решаются долго, громоздко, со множеством ошибок... да
это и не вполне ошибки, а просто результаты решений других, собственных
задач.
Перспективы? Боб почесал подбородок. Знаешь, я так долго думал над
этим, что теперь уж точно ничего не знаю. Если по большому счету, то
единственный выход - это отказаться от управления обществом вообще. Но это
же, сам понимаешь, утопия. Так что могу говорить только о нас, о маленьких
человечках. Стараться _вести себя_ на своих местах - на своих местах в
информационных узлах этой системы, внося сбои в мыслительный процесс этого
монстра. Может быть, он сдохнет. Поступать не по инструкциям, а по
совести. Только это чистейшей воды идеализм... А закон - это тоже
инструкция? - спросил я. То есть? - не понял Боб. Ты сказал - не по
инструкциям, а по совести. Так закон - это тоже инструкция? Черт его
знает, неуверенно сказал Боб. Как когда... смотря для чего закон служит...
Ты помнишь Юрку? - спросил он. С ним ведь поступали строго по закону.
Только закон этот был специально создан для того, чтобы существовала и
процветала эта структура ОВИР. Понимаешь, если бы не было этой процедуры
отбора, разделения на чистых и нечистых, проверок благонадежности и
уважительности причин, оценки их - чисто субъективной, кстати! - если бы
можно было, как в цивилизованных странах, уехать, приехать, пожить здесь,
пожить там, - так ведь и не понадобилось бы этой десятитысячной оравы
чиновников, следящих, чтобы все шло по закону. Кому это выгодно? Откуда
пошло? Вот тогда я и стал задумываться... Сначала додумался до наличия
паразитического класса - чиновничества. Потом вижу - не сходится. Ведь
даже высшему чиновничеству отсталость страны невыгодна... То есть класс-то
есть, и именно паразитический, но есть что-то и над ним - за ним... И вот
читаю какую-то книжку, чуть ли не Винера, - и как молнией по затылку,
думаю: ну, все... ты меня знаешь, я человек увлекающийся, но не пугливый,
а тут аж руки-ноги отнялись - страшно стало. Думаю - вот почему
кибернетику мордовали...
Боб говорил еще много, и многое я просто не запомнил, а многое, может
быть, перепутал, - но он заразил меня этой своей идеей, и теперь мысли мои
работают постоянно именно в этой плоскости. Однако одну его фразу я
запомнил точно, дословно: главное, сказал Боб, это просто хо