ино,  что мельнице деготь:  смазал и
ходчей на ходу пошел, - отвечал Петр.
     - Вино сердце веселит,  вино разум творит, - присовокупил Сергеич, беря
дрожащими руками стакан.
     Матюшка,  выпив,  только стал облизываться,  как  теленок,  которому на
морду посыпали соли.
     Из  принесенного Семеном хлеба Сергеич взял  ломоть,  аккуратно посолил
его и начал жевать небольшим числом оставшихся зубов.
     Матюшка захватил два сукроя,  почти в два приема забил их в рот и стал,
как говорится, уплетать за обе щеки. Петр не брал.
     - Что ты, и не закусываешь? - сказал я ему.
     - Нет,  не закусываю. Мы ведь не чайники, а водочники: пососал язык - и
баста! - отвечал он и опять закашлялся, а потом обратился ко мне:
     - Я, барин, батьку еще твоего знавал: старик был важный.
     - Важный?
     - Важный; лучше тебя.
     - Чем же лучше? - спросил я.
     - Да словно бы умней тебя был, - отвечал без церемонии Петр.
     - Почему ж он умней меня был?
     - А потому он умней тебя был,  что уж он бы,  брат,  Пузичу за немшоные
стены не дал ста серебром - шалишь! Денег, видно, у тебя благих много.
     - То-то и есть, что не много, а мало, - сказал я.
     - И денег-то мало.  Ну,  брат,  видно,  ты взаправду не больно умен,  -
подхватил Петр.
     Выпитый   стакан   водки   очень,    кажется,   подействовал   на   его
разговорчивость.
     Матюшка при этом засмеялся. Сергеич покачал головой.
     - Ты по городам ведь больше финтил,  -  продолжал Петр,  -  и батькиным
денежкам,  чай,  глаза протер.  Как бы  старика теперь поднять,  он бы задал
перцу и  тебе  и  приказчику твоему Семену Яковличу.  Что,  черномазое рыло,
водки-то не подносишь?  Али не любо, что против шерсти глажу? - обратился он
к Семену.
     Тот поднес ему водки и проговорил:
     - Эко мелево ты,  Петруха!  -  но совсем не тем тоном, каким он говорил
Пузичу.
     - То-то мелево.  Свернули вы,  ребята, с барином домок, нечего сказать.
Прежде,  бывало,  при  старике:  хлеба нет,  куда ехать позаимствоваться?  В
Раменье...  А нынче, посмотришь, кто в Карцове хлеба покупает? Все раменский
Семен Яковлич.
     - Божья воля;  колькой год все неурожаи да  червь побивает,  -  заметил
Семен; но Петр как бы не слыхал этого и продолжал, обращаясь к Сергеичу:
     - Прежде,  бывало,  в  Вонышеве работаешь,  еще в воскресенье во втором
уповоде мужики почнут сбираться. "Куда, ребята?" - спросишь. "На заделье". -
"Да что рано?" - "Лучше за-время, а то барин забранится"... А нынче, голова,
в понедельник,  после завтрака,  только еще запрягать начнут.  "Что,  плуты,
поздно едете?" - "Успеем-ста. Семен Яковлич простит".
     Семена начинало за живое, наконец, трогать.
     - Что, паря, больно уж конфузишь, и еще перед барином? - проговорил он.
     Петр сначала засмеялся, потом закашлялся.
     - Что мне тебя, голубчик, конфузить? - начал он, едва отдыхая от кашля.
- Не за что! Ты ведь выдался не из плутов, а только из дураков.
     Семен махнул рукой. Мне стало уж жаль его.
     - Я,  напротив,  очень доволен Семеном;  мне такого смирного и  доброго
приказчика и надо, - сказал я.
     Петр посмотрел мне в лицо.
     - У тебя какой чин-то, большой али нет? - спросил он вдруг.
     - Титулярный советник - капитан, значит, - отвечал я.
     - Не чиновен же ты,  брат! Вон у нас барин, так генерал; а ты, видно, и
служить-то не охоч. Барыню-то в замужество хошь богатую ли взял?
     - Нет, не богатую, а по сердцу.
     - По  сердцу,  ну да!  -  возразил Петр.  -  Пропащее твое дело,  как я
посмотрю на  тебя!  А  ты  бы  дослужился до больших чинов,  невесту бы взял
богатую,  в  вотчину бы свою приехал в карете осьмериком,  усадьбу бы сейчас
всю каменную выстроил, дурака бы Сеньку своего в лисью шубу нарядил.
     - Это кому как бог даст. Ты вот и сам не богат, - сказал я.
     - Что  тебе  примеры-то  с  меня брать?  А,  пожалуй,  выходит,  что  и
взаправду в меня пошел: такой же дурашный! - отрезал начисто Петр.
     - Больно  уж  смело,   Петр  Алексеич,  говоришь!  -  заметил  Сергеич,
опасавшийся, кажется, чтоб я не обиделся.
     - Что смело-то? Али, по-твоему, лиса бесхвостая, лясы да балясы гладкие
точить?  -  отвечал ему Петр и отнесся ко мне, показывая на Сергеича. - Ведь
прелукавый старичишко,  кто его знает:  еще по  сю  пору за  девками бегает,
уговорит да умаслит ловчей молодого.
     Сергеич слегка покраснел.
     - Полно,  друг сердечный!  -  возразил он. - Что тебе на меня воротить,
лучше об себе открыть;  теперь-то на седьмую версту нос вытянул,  а  молодым
тоже помним: высокий да пригожий, только девкам и угожий.
     При этих словах,  неизвестно почему,  Матюшка вдруг засмеялся.  Петр на
него посмотрел.
     - Ты чему, дурак, смеешься? Али знаешь, как девки любят? - спросил он.
     - Нету, дяденька, я этого не знаю, нетути, - отвечал тот простодушно.
     - И  ладно,  что  нету;  дуракова  рода,  говорят,  нынче  разводить не
приказано.  Пузичев сынишко последний в  племя пущен,  -  проговорил Петр  и
потом прибавил,  как бы сам с собою: - Было, видно, и наше времечко; бывало,
можо  так,  что  молодицы в  Семеновском-лапотном на  базаре из-за  Петрушки
шлыками дирались - подопьют тоже.
     - Из-за кости с  мозгом,  Петр Алексеич,  и собаки грызутся...  Хорошую
ягоду издалече ходят брать, - сказал Сергеич.
     - Стало быть, ты смолоду, Петр, волокита был? - спросил я его.
     Он усмехнулся.
     - Волокитствовал,  сударь,  - отвечал за него Сергеич, - сторонка наша,
государь мой милостивый,  не против здешних мест:  веселая,  гулливая; девки
толстые,  из  себя пригожие,  нарядные;  Петр Алексеич поначалу в  неге жил,
молвить так: на пиве родился, на лепешках поднялся - да!
     - В Дьякове,  голова, была у меня главная притона, слышь, - начал Петр,
- день-то деньской,  вестимо,  на работе,  так ночью, братец ты мой, по этой
хрюминской пустыне и лупишь.  Теперь, голова, днем идешь, так боишься, чтобы
на зверя не наскочить, а в те поры ни страху, ни устали!
     - Значит, сердцем шел, а не ногами, - заметил Сергеич.
     - Какое тут к ляду сердцем!  -  возразил Петр.  -  Я на это был крепок,
особой привязки у меня никогда не было, а так, баловство, вон как и у Сеньки
же.
     - Что тебя Сенька-то трогает?  Все бы тебе Сеньку задеть!  -  отозвался
Семен.
     - Ты молчи лучше,  клинья борода, не серди меня, а не то сейчас обличу,
- сказал ему Петр.
     - Не в чем,  брат,  меня обличать,  -  проговорил кротко,  но не совсем
спокойно Семен.
     - Не в чем? А ну-ка, сказывай, как молодым бабам десятины меряешь? Что?
Потупился? Сам ведь я своими глазами видел: как, голова, молодой бабе мерять
десятину,  все колов на двадцать,  на тридцать простит,  а  она и помни это:
получка после будет!
     Семен не вытерпел и плюнул.
     - Тьфу, греховодник! Мели больше! - проговорил он.
     - Ты не плюйся, а водку-то поднеси, - сказал Петр.
     - Мелево, мелево и есть, - говорил Семен, поднося водку.
     Петр,  выпив,  опять  надолго  закашлялся каким-то  глухим,  желудочным
кашлем.
     - Вели  подносчику-то  своему выпить:  у  него  давно  слюнки текут,  -
обратился он ко мне,  едва отдыхая от кашля,  и  замечанием этим сконфузил и
меня и Семена.
     - Выпей, Семен; что ж ты сам не пьешь? - поспешил я сказать.
     - Слушаю-с, - отвечал растерявшийся Семен, налил себе через край стакан
и выпил. - Я теперь пойду и отнесу штоф в горницу, - прибавил он.
     - Ступай, - сказал я.
     Семен ушел.  Он,  кажется,  нарочно поспешил уйти,  чтоб  избавиться от
колких намеков Петра;  тот  посмотрел ему вслед с  насмешкою и  обратился ко
мне:
     - Ты,  барин,  взаправду не осердись, что я просто с тобой говорю; коли
хочешь, так я и отстану.
     - Напротив, я очень люблю, когда со мной говорят просто.
     - Это ведь уж мы с этим старым девушником, Сергеичем, давно смекнули.
     - Смекнули? - спросил я.
     - Смекнули,  -  отвечал Петр.  -  Ты не смотри,  что мы с  ним в лаптях
ходим, а ведь на три аршина в землю видим. Коли ты не сердишься, что с тобой
просто говорят,  я, пожалуй, тебя прощу и на ухо тебе скажу: ты не дурашный,
а умный - слышь? А все, братец ты мой, управляющему своему, Сеньке, скажи от
меня,  чтоб он палку-понукалку не на полатях держал,  а и на полосу временем
выносил:  наш брат,  мужик -  плут! Как узнает, что в передке плети нет, так
мало,  что не повезет,  да тебя еще оседлает.  Я это тебе говорю, сочти хоть
так, за вино твое! Скажем по мужике, да надо сказать и по барине.
     - За совет твой спасибо,  -  сказал я,  -  только сам вот ты отчего все
кашляешь?
     - Болен я, братец ты мой.
     - Чем же?
     - Нутром,  порченый я,  -  отвечал Петр,  и лицо его мгновенно приняло,
вместо насмешливого, какое-то мрачное выражение.
     - Кто ж это тебя испортил? - спросил я.
     Петр молчал.
     - Кто его испортил? - отнесся я к Сергеичу.
     - Не знаю, государь милостивый; его дела! - отвечал уклончиво старик.
     - Не знает, седая крыса, словно и взаправду не знает, - отозвался Петр.
     - Знать-то,  друг сердечный,  може,  и знаем,  да только то,  что много
переговоришь,  так тебе,  пожалуй, не угодишь, - отвечал осторожный Сергеич,
который,  кажется,  чувствовал к  Петру если не  страх,  то  по крайней мере
заметное уважение.
     - Что не угодить-то? Не на дорогу ходил! - сказал Петр и задумался.
     - Что такое с ним случилось? - спросил я Сергеича.
     - По дому тоже,  государь милостивый,  вышло,  - отвечал опять не прямо
старик.  - Мы ведь, батьки-мужики, - дураки, мотунов да шатунов деток, как и
я же грешный,  жалеем,  а коли парень хорош,  так давай нам всего: и денег в
дом высылай,  и хозяйку приведи работящую и богатую, чтоб было батьке где по
праздникам гостить да вино пить.
     - В моем, голова, деле батька ничего, - возразил Петр, - все от Федоски
идет. В самую еще мою свадьбу за красным столом в обиду вошла...
     - Что ж так неугодно ей было? - спросил Сергеич.
     - Неугодно ей,  братец ты мой, показалось, что наливкой не угощали; для
дедушки Сидора  старухи была,  слышь,  наливка куплена,  так  зачем  вот  ей
уваженья не сделали и наливкой тоже не потчевали,  -  отвечал Петр.  (В лице
его уж и тени не оставалось веселости.)
     Сергеич покачал головой.
     - Кто такая эта Федосья? - спросил я.
     - Мачеха наша,  -  отвечал Петр и продолжал:  -  Стола-то,  голова,  не
досидела,  выскочила;  батька, слышь, унимает, просит: ничего не властвует -
выбежала,  знаешь,  на двор,  сама лошадь заложила и  удрала;  иди,  батька,
значит,  пешком,  коли ей не угодили.  Смехоты,  голова, да и только втепоры
было!
     Сергеич опять покачал головой.
     - Командирша была,  друг сердечный,  над  стариком;  слыхали мы  это  и
видывали.
     - Командирша такая, голова, была, что синя пороха без ее воли в доме не
сдувалось.  Бывало,  голова, не то, что уж хозяйка моя, приведенная в дом, а
девки-сестры придут иной раз из  лесу,  голодные,  не смеют ведь,  братец ты
мой, без спросу у ней в лукошко сходить да конец пирога отрезать; все батьке
в уши,  а тот сейчас и оговорит;  так из куска-то хлеба,  голова,  принимать
кому это складно?
     - Злая баба в  дому хуже черта в  лесу -  да:  от того хоть молитвой да
крестом отойдешь,  а эту и пестом не отобьешь, - проговорил Сергеич и потом,
вздохнув, прибавил: - Ваша Федосья Ивановна, друг сердечной Петр Алексеич, у
сердца у меня лежит.  Сережка мой,  може, из-за нее и погибает. Много народу
видело, как она в Галиче с ним в харчевне деньгами руководствовала.
     Петр махнул рукой.
     - Говорить-то только неохота, - пробунчал он про себя.
     - Да, то-то, - продолжал Сергеич, - было ли там у них что - не ведаю, а
болтовни про нее тоже много шло.  Вот и твое дело: за красным столом в обиду
вошло,  а  може,  не  с  наливки сердце ее надрывалось,  а  жаль было твоего
холоства и свободушки - да!
     Петр еще больше нахмурился.
     - Пес ее,  голова,  знает!  А пожалуй,  на то смахивало, - отвечал он и
замолчал;  потом,  как бы припомнив,  продолжал:  -  Раз,  братец ты мой,  о
казанской это было дело,  поехала она праздничать в  Суровцово,  нарядилась,
голова,  знаешь,  что  купчиха  твоя  другая;  жеребенок у  нас  тогда  был,
выкормок,  конь богатый; коня этого для ней заложили; батька сам не поехал и
меня, значит, в кучера присудил.
     - А у кого в Суровцове-то гостились? - перебил Сергеич.
     - Гости, голова, у нас в Суровцове были хорошие: у Лизаветы Михайловны,
коли знавал, - отвечал Петр.
     - Знавал, друг сердечный, знавал: гости наипервые, - сказал Сергеич.
     - Гости важные,  -  подтвердил Петр и продолжал:  -  Все,  голова, наша
Федосья весело  праздничала;  беседы  тоже  повечеру;  тут,  братец ты  мой,
дворовые ребята из Зеленцына наехали;  она,  слышь,  с  теми шутит,  балует,
жгутом лупмя их лупит;  другой,  сердечный, только выгибается, да еще в стыд
их вводит,  голова: купите, говорит, девушкам пряников; какие вы парни, коли
у вас денег на пряники не хватает!
     - Какая! Пряников просит! - проговорил Матюшка.
     - Бойкая была женщина, смелая! - заметил Сергеич.
     - Поехали мы  с  ней,  таким делом,  уж  на  четвертый день  поутру,  -
продолжал Петр,  подперши голову  обеими руками и  заметно увлеченный своими
воспоминаниями,  - на дорогу, известно, похмелились маненько; только Федоска
моя не песни поет, а сидит пригорюнившись. Ладно! Едем мы с ней таким делом,
путем-дорогою...  вдруг, голова, она схватила меня за руку и почала ее жать,
крепко сжала. "Петрушка, говорит, поцалуй меня!" - "Полно, говорю, мамонька,
что за цалованье!" -  "Ну, Петрушка, - говорит она мне на это, - кабы я была
не  за  твоим батькой,  я  бы замуж за тебя пошла!"  Я,  знаешь,  голова,  и
рассмеялся.  "Что, пес, говорит, смеешься? А то, дурак, може, не знаешь, что
хоша бы родная мать у тебя была, так бы тебя не любила, как я тебя люблю!" -
"На том,  говорю,  мамонька,  покорно благодарю".  -  "Ну, говорит, Петруша,
никому,  говорит,  николи не  говорила,  а  тебе  скажу:  твой старый батька
заедает мой молодой век!" -  "Это, мамонька, говорю, старуха надвое сказала,
кто у  вас чей век заедает!" -  "Да,  говорит,  ладно,  рассказывай!  Нынче,
говорит,  батька тебя женить собирается;  ты,  говорит,  не женись,  лучше в
солдаты ступай,  а  не женись!"  -  "Что же,  говорю,  мамонька,  я такой за
обсевок в поле?" -  "Так, говорит, против тебя здесь девки нет, да и я твоей
хозяйки любить не стану".  -  "За что же, говорю, твоя нелюбовь будет?" - "А
за то, говорит, что не люблю баб, у которых мужья молодые и хорошие".
     - Ты, однако, женился? - перебил я Петра.
     - На; али испугаться и не жениться? - возразил он.
     - По любви или нет?
     - Почем я знаю,  по любви али так.  Нашел у нас, мужиков, любовь! Какая
на роду написана была,  на той,  значит, и женился! - отвечал уж с некоторым
неудовольствием Петр.
     Сергеич подмигнул мне.
     - Не сказывает,  сударь,  а дело так шло,  что на улице взглянулись, на
поседках поссиделись, а домой разошлись - стали жалость друг к дружке иметь.
     - Что за особливая жалость,  голова,  а известно,  девку брал зазнаемо:
высмотренную, - отвечал Петр еще с большей досадой.
     Русский мужик не любит признаваться в нежных чувствах.
     - А мачеха действительно не любила жены твоей? - спросил я его.
     - Нет,  не  любила,  -  отвечал  он  мне  коротко и  обратился более  к
Сергеичу. - Тут тоже, голова, как и судить: хоть бы бабе моей супротив девок
первые годы житье было не в пример лучше,  только то, братец ты мой, что все
она мне ее подводила!  Вот тоже этак,  в отлучке, когда на работе: "Рубашек,
говорит,  тебе не послала, поклону не приказывала", и кажинный, голова, раз,
как  с  работы воротишься,  кажинный раз  так  сделает,  что я  Катюшку либо
прибраню,  либо и зуботычину дам.  Та,  братец ты мой, терпела, терпела да и
стала говорить:  "За что ты,  говорит,  меня тиранишь? Это, говорит, оттого,
что у тебя полюбовница есть".  - "Какая, говорю, полюбовница?" - "Бочариха",
говорит.  Ну и тоже греха не утаишь:  в парнях с Бочарихой гулял, только то,
что года два почесть ее и  в  глаза уж не видал.  -  "Кто это тебе,  говорю,
сказывал?" Сначала,  голова,  не открывала,  а тут говорит: матка сказывала,
слышь!
     - Так, так, сомущали, значит, - подтвердил Сергеич.
     - Еще как,  голова,  сомущали-то,  -  продолжал Петр. - Вышла мне такая
оказия,  братец,  в Кострому идти работать -  ладно. Только перед самым моим
этим  отходом Федоска такую  штуку  подвела,  слышь:  сложила,  уж  будто бы
Катюшка с извозчиком Гришкой -  знавал, може? - Что будто бы, братец ты мой,
Катюшка бегала без меня к  матке на праздник;  весь народ по улице гулял,  а
они с  Гришкой ушли в  лес по  черницу.  Дело-то,  знаешь,  на  отходе было,
выпивши; я на Катюшку и взъелся, а она стала сглупа-то браниться: пошто пью.
Я и прибил ее, и шибко прибил. Что же, голова, опосля узнал? Катюшка, слышь,
и на праздник к матке не ходила.  Стало мне ее, голова, хошь бы и жалко. Как
пришел втепоры в  Кострому,  сейчас купил ей  ситцу на  сарафан,  два плата,
босовики и послал с ходоком.  И ты, братец ты мой! И пошла у них из-за этого
пановщина:  девки позавидовали, обозлились на Катюшку, матка тоже пуще всех,
и к батьке с жалобой.  "Вот,  говорит,  он какой: ни мне, ни девкам твоим по
наперсточку не присылывал,  а все в женин сундук валит".  Батька,  известно,
осерчал,  говорит Катюшке:  "Поди принеси наряды,  что муж прислал". Ну, та,
голова,  молода еще была, глупа, нарядиться тоже охота, взяла будто пошла за
нарядами,  да к  матке и  убежала,  там их и спрятала,  а сама домой нейдет:
боится.  Батька,  однако,  оттель ее ссягнул и бить прибирается: давай, да и
только, наряды! И отняли таким манером: матка взяла себе босовики и сарафан,
а девки по плату разделили.
     - Как же батька мог взять твои подарки у жены? - спросил я Петра.
     Он посмотрел на меня, как бы удивясь моему вопросу.
     - Заведенье у нас,  государь мой милостивый,  по крестьянству такое,  -
отвечал за него Сергеич.  - Ежели теперича мужичок хозяйке что посылает, так
и дому всему должен послать. Коли, примерно, бабе сарафан, так матке шаль, а
сестрам по плату, али сережки. Это уж нельзя: непорядок, значит, будет, коли
теперича промышленник в доме стал только супружницу обряжать да наряжать;  а
другим бы,  хоть бы девкам али матке,  где взять?  За косулей да за коровами
ходючи, немного нарядишься. Хоть бы и Петр Алексеич по сердцам это сделал.
     - Вестимо,  что по сердцам, - отозвался Петр. - Втепоры, как воротился,
Катюшка тоже все мне это говорит;  я так, братец ты мой, и положил: плюнуть,
отступиться;  только то вижу,  голова,  что бабенке,  ни за што,  ни про што
житья нет:  на работе мором морят,  а по-ихнему все спит, делает все не так,
да неладно -  дура да затрапезница, больше и клички нет. Наложили, братец ты
мой,  тем временем у  нас в  вотчине бревен по  пол-сотне с  тягла -  ладно.
Батька, известно, присудил, чтоб это справил я; а чтоб, примерно, не медлить
делом,  сваливши бревно, сучья обрубить и подсобить его навалить на колеса -
шла бы в лес Катька моя.  Бабенка той порой была, голова, на сносе. Я батьке
и говорю:  "Как, я говорю, батька, тяжелой бабе с бревнами возиться? Ну как,
я говорю,  надорвется,  да какой грех выйдет?" -  "Что-ста, говорит, али мне
из-за вас околевать в лесу?" -  "Я,  говорю, батька, сам собой этого дела не
обегаю;  а что теперича для спорыньи,  пожалуйста, пошли хоть старшую сестру
со мной,  а хозяйку мою побереги;  я,  говорю,  заслужу вам за это".  Батька
ничего,  голова,  пробунчал только маненько,  а  Федоска и слезает с голбца.
"Наши девки,  говорит,  про  вас не  работницы,  вы-ста,  говорит,  с  своей
толсторожей хозяйкой только даром хлеб едите!" -  "Как,  я говорю, матка, мы
даром хлеб едим?  За что,  про что ты нас этим попрекаешь?  Я  со всего дома
подушную оплатил,  за себя оброк предоставил;  теперь,  говорю,  за батьку и
задельничаю;  а  хоша бы  и  хозяйка моя за  тебя же  круглый год на заделье
бегала;  как же,  я  говорю,  так:  мы у  вас даром хлеб едим?"  Заругалась,
заплевалась, голова, и все на Катьку больше: "Ты, говорит, мужа сомущаешь, а
он того не знает,  что ты и  то и се,  с тем и другим",  -  выходит,  Катька
гуляет!  Ну та,  братец ты мой, на всю избу этак срамит, заплакала. "За что,
говорит,  мамонька,  ты против хозяина так меня губишь?" Я тоже,  братец, не
стерпел.  "Что ж,  я говорю,  Федосья,  - и выругал ее - согрешил грешный, -
долго ли,  выходит,  мы  должны от тебя обиды принимать?  Вы,  я  говорю,  у
хозяйки моей,  словно разбойники какие,  все наряды обобрали, морите бабу на
работе,  куска ей  не  уболите съесть,  как  надо,  да  еще поносишь этакими
словами,  а  по правде,  може быть,  не Катька моя,  а ты сама такая!" И ты,
братец ты мой!  И батька поднялся, будто за наряды, что о нарядах помянул, и
драться,   голова,   лезет.  Я,  повинным  делом,  руки-то  маненько  ему  и
попридержал;  еще пуще старик обозлился,  сгреб, голова, меня за шивороток и
прямо к  бурмистру в  сборную стащил.  Так и  так,  сын буянствует.  Тот мне
сейчас плюхи две дал и  приказывает,  чтоб я батьке в ноги поклон.  Я в ноги
поклониться -  поклонился,  да бурмистру и  говорю:  "Батьке,  говорю,  Иван
Васильич,  я  завсегда покорствую;  а  что  теперича мы  все пропадаем из-за
мачехи;  хозяйка моя на работе измаяна, словом обругана. Може, вы теперь мне
доверья не  сделаете,  так  извольте,  говорю,  наших  девок,  сестер  моих,
спросить:  пускай они  перед  образом скажут,  что  они  от  нее  понесли да
потерпели..." Ну, так ведь тоже нашего Ивана Васильича помнишь, чай: немного
было правды...
     - Правда его  была,  кто  больше чаем поит да  денег носит,  -  заметил
Сергеич.
     Петр кивнул в знак согласия головой и продолжал:
     - Закричал на  меня,  голова:  "Цыц!  Молви  еще  слово против батьки -
выхлещу" -  и вон выгнал...  Ладно рассудил... Что мы, голова, опосля того с
хозяйкой притерпели - и боже ты мой! Батька не глядит, не смотрит; в большой
избе,  видишь,  тесно от нас стало, поселили в коровью, без полу, без лавок,
вместе  с   телятами.   Коли  мы   теперь  с   бабой  что-нибудь  на  работе
позамешкаемся,  сейчас,  голова,  без нас, совьют, соберут и отобедают; коли
щей  там  останется,  так  Федоска в  лоханку выльет,  чтоб  только  нам  не
доставалось,  -  до чего эхидствовала!..  -  Проговоря это, Петр вздохнул, а
потом,  помолчав,  продолжал:  -  Кабы не это дело,  пошто бы мне с  батькой
делиться, на грехи эти идти? Старика оборвал и себя надорвал!
     - Как,  друг сердечный,  не надорвать!  -  возразил Сергеич.  - Недаром
поговорка идет:  "Враг захотел -  братья в раздел!" Хотели, значит, миллионы
нажить,  а  стали по миру ходить...  Помню я  суды-то ваши с родителем перед
барином, как еще смелости вашей хватило идти до него по экому делу?
     Петр отвечал на это только вздохом.
     - Что ж, разве у вас барин строгий? - сказал я.
     - Нет,  государь милостивый,  -  отвечал Сергеич, - строгости особливой
нет,  а  известно,  что...  дело  барское,  до  делов  наших,  крестьянских,
доподлинно не  доходил;  не  все  ведь  этакие господа,  как  твой  покойной
папенька был:  с  тем,  бывало,  говоришь,  словно со своим братом -  все до
последней нитки  по  крестьянству знал;  ну,  а  наш  барин  в  усадьбу тоже
наезжает временно,  а мужики наши - глупой ведь, батюшка, народец, и полезут
к  нему  со  всякими нуждами,  правыми и  неправыми,  так  тоже в  какой час
попадут;  в иной все смирно да ласково выслушает, а в другой, пожалуй, еле и
ноги уплетут - да!
     - Горяч уж  больно,  кричать такой здоровый...  -  заметил Петр.  -  До
барина бы,  кажись, тем делом я прямо и не пошел, прах все возьми: где тут с
ним  разговаривать!  Да  он  с  молодой барыней тем  летом  приехал...  меня
заставили тут с  другим парнем в саду забор новый делать.  Она,  голова,  по
саду гуляет, к нам подходит, разговаривает. "Есть ли, говорит, у тебя жена?"
- спрашивает меня,  слышь. "Есть, говорю, барыня". - "Любишь ли ты, говорит,
ее?" - "За что, говорю, не любить! Не чужая, а своя, только, говорю, барыня,
хоть бы ты за нас заступилась,  а то нам с хозяйкой от стариков в дому житья
нет;  теперь, говорю, у бабенки моей малый грудной ребенок, грудью покормить
почесть что и  некогда:  все на работе,  а  молока не дают;  одна толоконная
соска,  и та еще коли не коли в рот попадет".  -  "Ах,  говорит, как же это,
маленькому нет молочка!  Папаша!  Папаша!" -  кричит,  голова, барина, мужа,
батькой обзывает, слышь!
     - Обзывала, обзывала, и я слыхал, - подтвердил Сергеич.
     - Мужа батькой кличет! - отозвался Матюшка и засмеялся.
     - Барин,  голова,  подходит,  -  продолжал Петр. "Ах, говорит, душечка,
папашечка;  вон у этого мужичка маленький ребенок:  у них нет молочка;  вели
ему сейчас дать от меня корову, пожалуйста".
     - У ней у самой,  друг сердечный,  маленький барчик был:  ну,  так она,
значит, по себе и прикидывала, жалела, - заметил Сергеич.
     - Не знаю, к чему уж она прикидывала, - отвечал Петр и снова продолжал:
- Барин,  голова,  крикнул, знаешь, на меня по-своему. "Как, говорит, у тебя
коровы нет?  Пропил,  каналья!" - "Никак нет-с, говорю; дом у нас заправной.
Из-за мачехи мы пропадаем;  в раздел бы нам,  говорю,  охота,  а то батька в
раздел не  пускает и  при доме не  держит,  как надо".  Он маненько и  смяк.
"Хорошо,  говорит,  приходите ко  мне завтра с  отцом:  я  вас разберу".  Я,
голова,  пришел домой, говорю батьке: "К барину, говорю, батька, нас с тобой
завтра требует".  "Пошто?  -  говорит; слышь, испугался старик. - Жаловался,
что ли,  ты,  разбойник, на меня?" - "Нет, говорю, батька, что жаловаться! В
отдел только просился:  у  тебя семья своя,  у  меня своя,  что нам на грехе
жить!" Батька и заплакал, слышь; ну, старый уж человек был, известно! "Бог с
тобой, говорит, Петруша, поил-кормил я тебя, а ты, говорит, теперь, я старый
да хворый,  хошь меня покинуть".  Мне стало жаль его,  голова. "Что, говорю,
тятенька,  кидать мне  тебя,  кабы  не  твоя  Федосья Ивановна".  -  "Полно,
говорит,  Петрушка,  поживи со мной,  все будет хорошо".  Так мы и порешили,
голова,  на  том.  Только наутро,  братец ты  мой,  старик уж  другое порет.
"Мне-ста,  говорит, тебя, супротивника, не надо; ступай от нас вон; пойдем к
барину".  -  "Пойдем",  говорю.  Пошли.  Приходим.  Барин,  должно,  голова,
стороной слышал что-нибудь:  на меня этак посмотрел -  ничего,  а  на батьку
взмахнул глазами.  "Говорите!" -  говорит.  Стали мы говорить; плели, плели,
братец ты мой,  всех и  куриц-то припутали,  я то еще говорю словно бы как и
дело,  а батька и понес, голова, на меня: и пьяница-то я, и вор, и мошенник.
Я ему и говорю:  "Не грех ли, говорю, батька, тебе это говорить?" Барин тоже
слушал,  слушал нас, да как крикнет на батьку: "Ах ты, говорит, старый хрен,
с седой бородой,  взял молодую жену да детей всех на нее и променял! Сейчас,
говорит,  старая лисица,  плут,  отделить парня, а с твоей супружницей я еще
переведаюсь.  Я  ей дам кутить да мутить в  семье!" И пошел,  голова!..  Тут
лакей подвернулся -  на  того;  барыня пришла:  "Что ты,  говорит,  душечка,
сердишься и себя не бережешь!" -  и на ту затопал.  Мы с батькой уж ничему и
не рады,  драло из горницы,  и до избы еще,  голова,  не дошли, смотрим: два
дворовые парня нашу Федосью Ивановну ведут под ручки...
     Сергеич засмеялся.
     - Ступай,  значит,  Варвара,  на расправу:  так ее,  бестию,  и надо, -
проговорил он.
     - Воротилась,  голова,  домой и  прямо на печку,  -  продолжал Петр,  -
ничего уж и не говорит, только проохивает. Смех и горе, братец ты мой!
     Сергеич продолжал улыбаться.
     - А что,  я словно забыл, миром вас делили али так разошлись по себе? -
спросил он.
     - Коли,  братец ты мой,  мужики по себе разойдутся!  -  отвечал Петр. -
Когда еще это бывало?  Последнего лыка каждому жалко;  а  мы с батькой разве
лучше других?  Прикидывали,  прикидывали -  все ни ему,  ни мне не ладно,  и
пошли на мир... Ну, а мировщину нашу тоже знаешь: весь разум и совет идет из
дьяконовского кабака.  Батька,  известно,  съездил туда  по  приказу мачехи,
ведерко-другое в сенях,  в сборной, выставил, а мне, голова, не то что ведро
вина, а луковицы купить было не на что.
     - Так, так; по тебе, значит, и мало говорили? - заметил Сергеич.
     - А  так по мне говорили:  худ ли,  хорош ли я,  а все в доме,  коли не
половинник, так третевик был; а на миру присудили: хлеба мне - ржи только на
ежу,  и то до спасова дня,  слышь; а ярового и совсем ничего, худо тем годом
родилось; из скотины - телушку недойную, бычка-годовика да овцу паршивую; на
житье отвели почесть без  углов баню -  разживайся,  как хошь,  словно после
пожара вышел;  из  одежи-то,  голова,  что ни  есть,  и  того как следует не
отдали:  сибирочка тоже синяя была у  меня и кушак при ней астраханский,  на
свои,  голова,  денежки до копейки и  заводил все перед свадьбой,  и  про ту
старик,  по мачехину наущенью, закрестился, забожился, что от него шло - так
и оттягал.
     Сергеич качал головою.
     - Бревен,  братец ты  мой,  было у  меня на  пустоши нарублено триста с
полсотней,  -  продолжал Петр,  -  стал  этих я  бревен у  батьки просить на
обзаведенье,  по  крайности сухие -  и  того старик не  дал;  руби,  значит,
сызнова и из сырого леса.  Строить тоже принялся:  прихватить хошь бы какого
плотничишка не на што;  так с  одной хозяйкой и выстроил.  Срамоты-то одной,
голова,  ни  за  што бы не взял;  я  сижу на одном угле,  а  баба на другом:
потяпывает,  как умеет;  а уж как свою-то спину нагнул да надломил, так... -
Тут Петр остановился и махнул рукой.
     - Покойный родитель твой, - начал Сергеич, - был благоприятель мой, сам
знаешь, а не скажу по нем: много против тебя греха на душу принял.
     - Нет,  братец,  не то,  - возразил Петр, - дело теперь прошлое, батьку
мне грех помянуть много лихом:  не  со  зла старик делал,  а  такое,  видно,
наваждение на него было.
     - Эх,  друг сердечный,  - возразил, в свою очередь, Сергеич, - да разве
на нем одном эти примеры? Старому мужику молодую бабу в дом привести - семью
извести.
     Я  видел,  что Сергеич и  Петр так разговорились,  что их не надобно уж
было спрашивать,  а  достаточно было предоставить им говорить самим,  и  они
многое рассказали бы;  но  мне  хотелось направить разговор на  предмет,  по
преимуществу меня интересовавший, и потому я спросил:
     - Тебя мачеха твоя, вероятно, и испортила?
     Петр вместо ответа кивнул мне головой.
     - Каким же образом она тебя испортила?
     Петр   посмотрел  на   меня   с   насмешкой  и   отвечал  с   некоторым
неудовольствием:
     - Да я почем знаю! Какой ты, барин, право!
     - Что ж такое?
     - Да как же! Скажи ему, как портят? Я не колдун какой.
     - Почему ж ты так думаешь, что тебя испортили?
     - Перестань-ка;  разговаривать что-то  с  тобой неохота:  больно уж  ты
любопытен! - отвечал Петр с досадою.
     Предыдущий разговор заметно возбудил в нем желчное расположение.
     - Не  собою,  государь милостивый,  узнал,  -  вмешался хитрый Сергеич,
видевший,  что  мне любопытно знать,  а  Петр не  хочет отвечать и  начинает
сердиться,  -  самому где экое дело узнать!  -  продолжал он. - Тоже хворал,
хворал, значит, и выискался хороший человек - да! - Сказал, как и отчего.
     - Кто же это такой хороший человек? - спросил я.
     - Колдун у нас,  батюшка,  был в деревне Печурах,  - отвечал Сергеич, -
так и прозывался "печурский старичище".
     - Плутом, голова, в народе обзывался, а мне все сказал, - перебил Петр.
     - Плут ли там,  али нет,  кто про то знает? - возразил Сергеич. - А что
старик был мудрый,  это что говорить! Что ведь народу к нему ездило всякого:
и простого, и купечества, и господ - другой тоже с болестью, другой с порчей
этой,  иной погадать,  где пропащее взять,  али поворожиться, чтобы с женкой
подружиться.  И  такое,  государь,  заведенье у него было,  -  продолжал он,
обращаясь ко мне,  -  жил он тоже бобыльком, своим домком, в избушке, далече
от  селенья,  почесть  что  на  поле;  и  все  калитка назаперти.  Теперича,
другое-иное  время,  народ  видит,  что  он  под  окошечком  сидит,  лапотки
поковыривает али так около печки кряхтит,  стряпает тоже кое-что про себя; а
как кто, сударь, подъехал, он калитку отпер и в голбец сейчас спрятался; ты,
примерно,  в  избу идешь,  а  он оттоль из голбца и  лезет:  седой,  старый,
бородища нечесаная;  волосищи на  голове,  как овин,  нос красный,  голосище
сиплый.  Я тоже старшую сношку посылал к нему:  овцы у нас запропали;  так в
избу-то войти вошла,  а как увидела его,  взвизгнула и бежать -  испугалась,
значит.  И кто бы теперь к нему ни пришел,  сейчас и ставь штоф вина, а то и
разговаривать не станет: лом был такой пить, что на удивление только.
     - Штоф купить не разоренье,  - возразил Петр, - я тем временем в Галиче
рублев полтораста пролечил:  брал-брал у Пузича денег,  да и полно! Дошел до
того, голова, ни хлеба в доме, ни одежи ни на себе, ни на хозяйке; на работу
силы никакой не стало;  голодный еще кое-как маешься, а как поел - смерть да
и только;  у сердца схватит;  с души тянет; бывало, иной раз на работе али в
поле,  повалишься на луг да и катаешься час -  два,  как лошадь в чемере. Не
смог,  братец ты мой,  до Печур-то дойти,  хозяйке велел уж телегу заложить,
повалился,  словно пласт; до чего бы дошел, и бог ведает. Приехали втепоры к
нему; хозяйка подала ему полштофчика, вылил, голова, в ковшик, выпил сразу и
тут же ворожить стал.  "Поди,  - говорит хозяйке, - почерпни в этот ковшик в
сенях из кадки воды;  вино,  говорит,  не споласкивай, а так и черпай, как я
пил".  Принесла та,  братец ты мой;  он подал мне:  "Гляди, говорит, от кого
твоя болесть идет"; так, голова, мачеху мне в воде и показал.
     - Как же ты в ковше ее видел? - спросил я.
     - Въявь, словно в зеркале, - отвечал Петр.
     - Полно, Петр; ты это думал, так тебе так и показалось, - сказал я.
     - Ну  да,  показалось.  Вы,  баря,  все не верите;  больно уж умны!  Не
пьяному показалось:  у меня втепоры не то что вина,  куска во рту не бывало.
Смотрю,  голова,  и  вижу.  "Видишь ли?" -  говорит он мне.  "Вижу,  говорю,
дедушка".  -  "Ну,  брат,  ладно,  говорит, что на меня наскочил. Твой лихой
человек себя на  сорока травах заговорил,  никто бы  тебе,  окромя меня,  не
открыл бы его".
     - Осилил, значит, - заметил Сергеич.
     - Осилил,  голова.  "Я,  говорит,  знаю  пятьдесят три  травы;  теперь,
говорит,  клади на  стол сколько денег привез,  а  тут и  скажу,  что надо".
Хозяйка, голова, положила четвертак - удовольствовался.
     - Капиталы не жадный был копить;  вино чтоб было только пить,  а  денег
сколько-нибудь дай - доволен, - заметил Сергеич.
     - Какое,  голова,  жадный!  Взял хоша бы  тут  четвертак и  все сделал.
"Теперь,  говорит,  ступай ты  домой,  слышь?  Пять зорь умывайся росой,  на
шестую зорю ступай к  третьим от  здешнего селенья воротцам,  и  иди ты  все
вправо,  по  перегороде;  тут  ты  увидишь,  что  все колья,  что подпирают,
нескобленые;  один только кол скобленый;  ты этот кол переруби,  обкопай его
кругом,  и  найдешь ты тут ладонку,  и на этой ладонке наговор против тебя и
сделан".
     - Он, вероятно, сам этот кол и воткнул, - сказал я.
     Петр рассердился.
     - Да,  да, рассудил, как размазал! - возразил он. - Вот он тоже этакого
хватика-баринка,  как ты, - тот тоже все смеялся да не верил, так он так ему
отшутил, что хозяйка опосля любить и не стала, да и в люди еще пошла.
     - Было,  было это дело, - подтвердил Сергеич, - а теперича, - продолжал
он,  обращаясь ко мне, - коли свадьбы облизь его были, все уж забеспеременно
звала его да угощали, а то навек жениха не человеком сделает...
     - Да что,  голова,  -  перебил Петр,  - пять лет ведь, братец ты мой, я
ходил и  кол этот видел,  только ничего не  помекал на него.  Всю перегороду
опосля хозяйка обежала:  все  колья на  подбор нескобленые -  один только он
оскобленный. Для ча?.. Для какой надобности?..
     - Так уж, видно, надо им было, - возразил Сергеич.
     - А окромя кола,  - продолжал Петр, - все до последней малости нашел по
его сказанью, как по-писанному. "Как, говорит, ты эту ладонку сыщешь, в ней,
говорит, бумажка зашита - слышь? Бумажку эту вынь и дай кому хошь грамотному
прочесть,  и  как,  говорит,  тебе ее  прочитают,  ты  ее  часу при  себе не
оставляй,  а пусти на ветер от себя".  А про ладонку, братец ты мой, сказал:
"Перелезь,  говорит,  ты  через огород и  закопай ее  на  каком хошь месте и
воткни новый кол,  оскобленный,  и  упри его в перегороду;  пять зорь опосля
того опять умывайся росой,  а на шестую ступай к перегороде: коли колик твой
не перерублен и ладонка тут -  значит,  весь заговор их пропал;  а коли твое
дело попорчено -  значит, и с той стороны сила большая". Все сделал, голова,
по-его; однако на шестую зорю пришел: кол мой перерублен, и вся земля кругом
взрыта, словно медведь с убойной возился.
     - Осердились, значит! - проговорил Сергеич.
     - То-то,  видно,  не по нраву пришлось,  что дело их узнано,  - отвечал
Петр; потом, помолчав, продолжал: - Удивительнее всего, голова, эта бумажка;
написано в  ней  было всего только четыре слова:  напади тоска на  душу раба
Петра.  Как  мне ее,  братец,  один человек прочитал,  я  встал под ветром и
пустил ее от себя -  так,  голова, с версту летела, из глаз-на-ли пропала, а
на землю не падает.
     Проговорив это,  Петр  задумался.  Некоторое время  разговор между нами
прекратился.
     - Я все, друг сердечный, дивуюсь, - начал Сергеич глубокомысленно, - от
кого это  ваша Федосья науки эти произошла?  По  нашим местам,  окромя этого
старичищи, не от кого заняться.
     - Э, голова, нет! Не то! - возразил Петр. - Я уж это дело опосля узнал:
у них в роду это есть.
     - В роду? Вот те что! - воскликнул Сергеич.
     - Да,  в роду,  - продолжал Петр. - Може, не помнишь ли ты, от Парфенья
старушонка к нам в селенье переехала, нашей Федоске сродственница? Ну, у нас
в избе,  братец ты мой,  и поселилась,  на голбце у нас и околела -  втепоры
никому невдомек, а она была колдунья сильная...
     - Вот те что!.. - повторил еще раз Сергеич.
     - Батька,  ты думаешь,  спроста женился?  -  продолжал Петр.  - Как бы,
голова,   не  так!   Сам  посуди:  старику  был  шестой  десяток,  пять  лет
вдовствовал,  девки на возрасте,  я  тоже в подростках немалых -  пошто было
жениться?
     - Еще как, друг сердечный, пошто-то! - заметил Сергеич.
     - Вдруг,  голова,  пожила  у  нас  Федоска лето  в  работницах,  словно
сблаговал старик,  говорит: "Я еще в поре, мне без бабы не жить!" Так возьми
ровню;  мало ли у нас в вотчине вдов пожилых!  А то,  голова,  взял из чужой
вотчины  девку  двадцати лет,  втепоры  скрыл,  а  опосля  узналось;  двести
пятьдесят выкупу за нее дал - от каких, паря, денег?..
     Сказав это, Петр опять впал в раздумье.
     - Что ж,  тебе лучше стало после,  как ты был у старичищи?  - спросил я
его.
     - Лучше не лучше, по крайности жив остался, - отвечал он.
     - Ты,  однако, Петр Алексеич, долго про нее не сказывал да не оказывал!
- сказал Сергеич.
     - Я ее совсем не оказывал,  так и скрыл:  батьку все жалел, - отозвался
Петр, не изменяя своего задумчивого положения.
     - Да,  -  продолжал Сергеич,  -  отдаст эта  бабенка ответ богу:  много
извела она народу; какое только ей будет на том свету наказанье?
     - А разве она и кроме еще Петра портила? - спросил я.
     - Ай,  сударь, как не портила! - отвечал Сергеич. - Теперича первая вот
хозяйка его стала хворать да на нее выкликать.  Была у нас девушка,  Варюшка
Никитина,   гулящая  этакая  девчонка  -   ту,  по  ревности  к  дьяконскому
цаловальнику, испортила.
     - А брата-то родного извела!  -  сказал Петр.  - И за что ведь, голова,
сам  мне сказывал:  в  Галиче они тоже были;  она и  говорит:  "Сведи меня в
трактир,  попой чайком!" Тому,  голова, было что-то некогда. "Нету, говорит,
опосля!"  Она обозлилась.  "Ну,  ладно же,  говорит,  помни это!"  И тут же,
голова,  и испортила:  как приехал домой,  так и ухватило.  Маялся, маялся с
месяц,  делать нечего,  пошел к ней,  стал ей кланяться:  "Матушка-сестрица,
помилуй!" -  "А, говорит, братец любезный, ты втепоры двугривенного пожалел,
а теперь бы и сто рублев заплатил, да поздно!"
     - Слышал и  про  это  дело,  -  подтвердил Сергеич,  -  слава  богу,  -
присовокупил он,  - что на поселенье-то ее сослали, а то бы она еще не то бы
натворила.
     Петр на это ничего не отвечал и только вздохнул.
     - Каким образом и за что именно сослали ее? - спросил я.
     - Сослали ее,  государь милостивый,  -  отвечал Сергеич, - вотчина того
пожелала:  первое,  что похваляться стала она на барина, что барина изведет,
пошто  тогда ее  поучили маненько...  Тебя  ведь,  Петр  Алексеич,  не  было
втепоры,  без тебя все эти дела-то  произошли,  -  прибавил он,  обращаясь к
Петру.
     - Без меня!..  Воротился тогда с  заработки,  прошел мимо родительского
дому:  словно выморочный -  и ставни заколочены; батька помер, девок во двор
взяли, а ее сослали! - отвечал Петр с какой-то тоской и досадой.
     - Так,  так!  -  продолжал Сергеич. - На каких-нибудь неделях все это и
сделалос