же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до того постарела, что ее узнать почти было невозможно! - Где же я увижу новорожденного? - спросил он ее. - Наш новорожденный едва дышит, - отвечала Анна Гавриловна почти спокойным голосом; она ко всему уж, видно, была готова. - Можно его, однако, видеть? - Пожалуйте! И она привела Павла в спальную Еспера Иваныча, окна которой были закрыты спущенными зелеными шторами, так что в комнате царствовал полумрак. На одном кресле Павел увидел сидящую Мари в парадном платье, приехавшую, как видно, поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно была страшно утомлена. Еспер Иваныч лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели; глаза его как-то бессмысленно блуждали по сторонам; самое лицо было налившееся, широкое и еще более покосившееся. Для дня рождения своего, он был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в гробу, но больше всего кидался в глаза - над всем телом выдавшийся живот; видно было, что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное все было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал. Он только взглянул на него ненадолго, а потом и отвел от него в сторону свои глаза. - С ним, вероятно, удар повторился? - спросил Павел у Мари, садясь около нее. - Это уж, кажется, десятый, - отвечала она и вздохнула. - Как мы, однако, с тобою давно не видались, - прибавила она. - Да, давно, - отвечал ей равнодушно Павел и продолжал смотреть на больного. В это время в комнату вошел очень осторожными шагами маленький, толстенький и довольно еще благообразный из себя артиллерийский полковник. - Это муж мой!.. Вы, кажется, еще и не знакомы, - сказала Мари Павлу. - Я заезжал к вам, - отнесся к нему и сам полковник, видимо, стараясь говорить тише, - но не застал вас дома; а потом мы уехали в Малороссию... Вы же, вероятно, все ваше время посвящаете занятиям. На все это Павел ответил полковнику только пожатием руки и небольшою улыбкою. - Ну, так я, ангел мой, поеду домой, - сказал полковник тем же тихим голосом жене. - Вообразите, какое положение, - обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, - дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день - то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома... Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала... - Обо мне, пожалуйста, не беспокойся, мне положительно ничего не будет, - подхватила Мари, видимо, желавшая успокоить мужа. - Ну-с, так до свиданья! - сказал полковник и нежно поцеловал у жены руку. - До скорого свиданья! - прибавил он Павлу и, очень дружески пожав ему руку, вышел тою же осторожною походкой. Вся эта несколько нежная сцена между мужем и женою показалась Павлу противною. - Батюшка, не пора ли вам принять лекарство? - сказала затем Мари, подходя и наклоняясь к больному, как бы для того, чтобы он лучше ее слышал. Еспер Иваныч смотрел на нее, но ничего не говорил. - Пора вам, родной, принять! - повторила Мари и, взяв со стола микстуру, налила ее на ложку, осторожно поднесла к больному и вылила ему в рот. Он начал как бы смаковать выпитое лекарство губами и ртом. Стоявшая тут же в комнате, у ног больного, Анна Гавриловна ничем уже и не помогала Марье Николаевне и только какими-то окаменелыми глазами смотрела на своего друга. Любящее сердце говорило ей, что для него теперь все бесполезно. С этой, как бы омертвившей все ее существо, тоской и с своей наклоненной несколько вниз головой, она показалась Павлу восхитительною и великолепною; а Мари, в своем шелковом платье и в нарукавничках, подающая отцу лекарство, напротив того, возмущала и бесила Павла. К Анне Гавриловне вскоре подошел на цыпочках Иван Иваныч и сказал: - Священники вас спрашивают. Та вышла, но вскоре воротилась. - Причастить его надо, - сказала она почти суровым голосом Марье Николаевне, показывая на больного. - Да, - подтвердила та. - Вы выйдите, батюшка, - обратилась Анна Гавриловна к Павлу. - Войдите! - прибавила она священникам, которые вошли и начали облачаться. Вихров и Мари вышли в залу. Вскоре раздалось довольно нестройное пение священников. Павла точно ножом кольнуло в сердце. Он взглянул на Мари; она стояла с полными слез глазами, но ему и это показалось притворством с ее стороны. - Люди все, кажется, выдумали, чтобы терзать человека перед смертью, - проговорил он вслух. Мари посмотрела на него, еще не понимая - что такое он говорит. - Умирает человек: кажется, серьезное и великое дело совершается... Вдруг приведут к нему разных господ, которые кричат и козлогласуют около него, - проговорил он. - Каких господ? - спросила Мари, уставив на него уже окончательно удивленные глаза. - Таких, - отвечал Павел и не кончил своей мысли. Мари покачала головой. - Вот уж - как в басне, - сказала она, - понес студент обычный бред. Павел начал кусать с досады губы. Вскоре священники снова запели. - Нет, кузина, я решительно не в состоянии этого слышать! - воскликнул он. - Дядя, вероятно, не заметит, что я уйду. До свиданья! - проговорил он, протягивая ей руку. - Что, тебя опять года два мы не увидим? - сказала она ему. - Может быть, - отвечал Павел и поторопился проворнее уйти, чтобы не встретиться с Анной Гавриловной. У него было очень скверно на душе: он как-то сознавал в своей совести, что он что-то такое думал и делал нехорошо. "Ох уж эти мне нравственные люди!.. А посмотришь, так вся их жизнь есть не что иное, как удовлетворение потребностям тела и лицемерное исполнение разных обрядов и обычаев", - думал он, и ему вдруг нестерпимо захотелось пересоздать людские общества, сделать жизнь людей искренней, приятней, разумней. Но как - он и сам не мог придумать, и наконец в голове его поднялась такая кутерьма: мысль за мыслью переходила, ощущение за ощущением, и все это связи даже никакой логической не имело между собою; а на сердце по-прежнему оставалось какое-то неприятное и тяжелое чувство. В такого рода размышлениях Павел, сам того не замечая, дошел с Дмитровки на Тверскую и, порядком устав, запыхавшись, подошел к своему номеру, но когда отворил дверь, то поражен был: у него перед письменным столом сидела, глубоко задумавшись, m-me Фатеева в дорожном платье. При его приходе она вздрогнула и обернулась. - Боже мой! Вы ли это? - говорил Павел, подходя к ней. - Ах, это вы? - произнесла она с своей стороны голосом, в котором были как бы слышны рыдания. - Вы были у Мари? - прибавила она. - Я был у дяди. Его сейчас приобщают; он, вероятно, сегодня или завтра умрет. Но как же это вы здесь? Я не верю еще все глазам моим, - говорил Павел. Он несколько даже и поиспугался такого нечаянного появления m-me Фатеевой. - Приехала вот, сделала эту глупость!.. - сказала она. Павел посмотрел на нее с удивлением. - Я скакала к нему, как сумасшедшая; а он сидит все у своей Мари, - прибавила она и вслед затем, истерически зарыдав, начала ходить по комнате. Павел обмер. - Друг мой, помилуй, я всего у них в первый раз, и даже сегодня разбранился с Мари окончательно. - Я не хотела, чтобы вы вовсе с ней видались, понимаете!.. Вы мне сказали, что совсем не видаетесь с ней. Кого-нибудь одну любить: ее или меня!.. - Я не ее и видеть ездил, а дядю, которого рожденье сегодня. - Разве сегодня его рожденье? - протянула m-me Фатеева несколько уже более спокойным голосом. - Сегодня, 20 декабря. - Вы не должны никогда более встречаться с этой противной Мари!.. Ну, подите сюда, я вас поцелую. Павел с восторгом подошел к ней. Она его начала страстно целовать. - Друг мой, я тебя безумно, до сумасшествия люблю, - шептала она ему. - Ангел мой, я сам не меньше тебя люблю, - говорил Павел, тоже обнимая и крепко целуя ее, - но кто же тебе рассказал - где я? - Твой человек, Иван; я его нарочно обо всем расспросила, - я ведь очень ревнива! - Бог с тобой, ревнуй меня, сколько хочешь; я перед тобой чист, как солнце; но скажи, как ты мужа убедила отпустить тебя сюда? - Ничего я его не убедила... Он последнее время так стал пить, что с ним разговаривать даже ни о чем невозможно было, - я взяла да и уехала!.. - И прекрасно сделала; но где ты остановилась? - Недалеко тут. В "Париже", в гостинице. - Переезжайте лучше сюда в нумера. Здесь есть свободные комнаты. - Очень рада, - отвечала Фатеева. - Я тебе сейчас это устрою, - сказал Павел и, не откладывая времени, пошел к m-me Гартунг. - Давайте-ка мне, мадам, нумер самый лучший, - сказал он каким-то необыкновенно радостным голосом, - ко мне приехала сестра. - Ну, уж знаю я, сестра! - возразила, погрозив ему пальцем, m-me Гартунг. - Уверяю вас - сестра! - повторил Павел. - Смотрите, и вы так же измените и бросите, как Салов, - сказала m-me Гартунг уже серьезно. - Ну, уж я не изменю, - отвечал ей Павел. - Да, не измените! - произнесла она недоверчиво и пошла велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу "Париж", чтобы тот с горничной Фатеевой привез ее вещи. Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой была нестарая и недурная собой, не преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать. - Что это ваша барыня к нашему барину, что ли, приехала? - спрашивал он ее, осклабляясь. - Надо быть. Она уж не к первому приезжает так, - отвечала та. - А вы к кому приехали? - спросил ее Иван. - К черту Иванычу Веревкину, - отвечала горничная бойко. - Знаем, хоть и не видывали. - Да вы не прижимайте так уж очень, - говорила горничная, когда Иван, внося с нею чемодан, совсем и вряд ли не нарочно прижал ее к стене. - Толста, вытерпите, - отвечал он ей на это. - Толста, да не про вас! - возразила горничная. Когда они сказали Павлу (опять уже сидевшему у себя в номере с Фатеевой), что вещи все внесены, он пошел, сам их все своими руками расставил и предложил своей названной сестрице перейти в ее новое жилище. - Но и вы со мной ступайте!.. Я не хочу одна без вас быть! - сказала та. - И я пойду с тобой, сокровище мое! - говорил Павел и, обняв Фатееву, крепко поцеловал ее. - Вот тебе за это! - воскликнул он. Восторгу его в настоящие минуты пределов не было. XIII ПОГУБЛЕННАЯ ПТИЧКА Через несколько дней Павлом получено было с траурной каемкой извещение, что Марья Николаевна и Евгений Петрович Эйсмонды с душевным прискорбием извещают о кончине Еспера Ивановича Имплева и просят родных и знакомых и проч. А внизу рукой Мари было написано: "Надеюсь, что ты приедешь отдать последний долг человеку, столь любившему тебя". Павел, разумеется, сейчас было собрался ехать; но прежде зашел сказать о том Клеопатре Петровне и показал даже ей извещение. - И погребального билета не могла прислать без своей приписки, - проговорила она с неприятною усмешкой... - Да, но я все-таки должен ехать, - проговорил Павел, заметив недовольное выражение ее лица. - Это ваше дело, - отвечала Фатеева, пожав плечами. - Но как же мое дело, друг мой! Я тебя спрашиваю: хочешь ты, чтоб я ехал, или нет? - Я, разумеется, не желаю, чтоб ты ехал, - проговорила она. - Ну, я и не поеду, - сказал Павел и, кинув фуражку на стол, стал снимать перчатки. Ему такой деспотизм Фатеевой уж и не понравился. - Вы уже потому не должны туда ехать, - продолжала она, - что там, как вы сами мне говорили, меня ужасно бранят. - Кто же бранит? Одна глупая Анна Гавриловна. - А ваша умная Мари, конечно, не бранит, - проговорила Фатеева и, кажется, употребила над собою усилие, чтобы окончательно не вспылить. Случившееся вскоре затем довольно трагическое происшествие в номерах - снова подало повод к размолвке между моими любовниками. Однажды ночью Вихров уже засыпал, как вдруг услыхал легонький удар в дверь своего номера. Он прислушался; удар снова повторился. - Кто там? - окрикнул он наконец. - Это я, - отвечал женский голос. - Кто вы? - Я, Анна Ивановна! - сказал женский голосок. - Пустите меня войти к вам. Вихров поспешил встать, зажечь свечу, надеть на себя платье и отпереть дверь. На пороге номера он увидел Анну Ивановну, всю дрожащую и со слезами на глазах. - Войдите, бога ради... Что такое с вами? Анна Ивановна вошла и в волнении сейчас же опустилась на стул. - Дайте мне воды; меня душит вот тут!.. - проговорила она, показывая на горло. Вихров подал ей воды. - Сходите и спросите Каролину Карловну, пустит ли она жить меня к себе в номера? - сказала она. - Разумеется, пустит; номер есть свободный, и спрашивать ее об этом нечего, - отвечал Вихров. - Нет, сходите, говорят вам!.. Может быть, она я не пустит! - проговорила каким-то капризным голосом Анна Ивановна. Вихров почти бессознательно повиновался ей и пошел будить Каролину Карловну. К почтенной хозяйке все почти ее постояльцы без всякой церемонии входили днем и ночью. Павел прямо подошел к ее постели и стал будить ее. - Каролина Карловна, а Каролина Карловна! - говорил он и даже взял и потряс ее за плечо. - А, что! - откликнулась она, а потом, узнав Вихрова, она произнесла: - Подите, Вихров, что за глупости?.. Зачем вы пришли? - Я пришел к вам от Анны Ивановны, которая пришла ко мне и просит вас, чтобы вы дали ей номер. При этих словах почтенная хозяйка приподнялась уже на своей кровати. - Как, пришла уж, пришла? - произнесла она как бы несколько довольным и насмешливым голосом. - Недолго же ее держали! Вихров думал, что это она говорит, что Анну Ивановну на уроке недолго продержали. - Но что же делать, - произнес он, - дайте ей, по крайней мере, номер поскорее; она сидит у меня в комнате вся в слезах и расстроенная. - А я говорила ей... говорила, - произнесла Каролина Карловна, сидя на своей постели, - она скрыла тогда от меня; ну, теперь и поплатилась. - Что такое скрыла, поплатилась? Ничего я вас не понимаю; комнату ей, говорят вам, дайте скорее! - Да комнат много, пусть хоть рядом с вами займет, - отвечала хозяйка, - хоть и не следовало бы, не стоит она того. Вихров, опять подумав, что Каролина Карловна за что-нибудь рассорилась с Анной Ивановной перед отъездом той на урок и теперь это припоминает, не придал большого значения ее словам, а поспешил взять со стены указанный ему хозяйкой ключ от номера и проворно ушел. Номер оказался совершенно неприбранным, и, чтобы привести его хоть сколько-нибудь в порядок, Вихров разбудил горничную Фатеевой, а потом перевел в него и Анну Ивановну, все еще продолжавшую плакать. Она была в домашней блузе, волосы у нее едва были заколоты назади, руки покраснели от холода, а на ногах - спальные туфли; но при всем том она была хорошенькая собой. - Что, мне оставить вас? - спросил он ее. - Нет, Вихров, посидите, - произнесла она, протягивая ему руку, - мне надобно вам многое рассказать. Вихров сел около нее. Его самого снедало любопытство узнать, что такое с ней произошло. - Откуда вы это появились и на каком уроке вы жили? - спросил он. - Я не на уроке жила, - отвечала Анна Ивановна отчаянным голосом. - Но где же? - спросил ее Вихров уже тихо. - У Салова, - отвечала Анна Ивановна тоже тихо. - Как у Салова? - воскликнул Вихров; он отшатнулся даже при этом от Анны Ивановны. - У Салова, - отвечала она, нахмуривая свое хорошенькое личико. - Разве вы любили не Неведомова? - спросил Вихров. - Нет, Салова - на горе мое! - произнесла Анна. Ивановна. - Как же вам не стыдно было предпочесть того этому? - Так уж случилось; черт, видимо, попутал, - произнесла Анна Ивановна и развела ручками, - тот грустный такой был да наставления мне все давал; а этот все смешил... вот и досмешил теперь... хорошо сделал? - Но что же такое он с вами сделал? - Сделал то, что... - И Анна Ивановна остановилась при этом на несколько мгновений, как бы затем, чтобы собраться с силами. - То место, на которое я поступила, он мне достал и часто у нас бывал в доме, потом стал свататься ко мне, - формально, уверяю вас! Я сколько раз ему говорила: "Вздор, говорю, не женитесь на мне, потому что я бедна!" Он образ снял, начал клясться, что непременно женится; так что мы после того совершенно, как жених и невеста, стали с ним целые дни ездить по магазинам, и он закупал мне приданое. В доме между тем стали говорить, чтобы я занималась или детьми, или своим женихом; тогда он перевез меня к себе на квартиру. - Но как же вы переехали к нему? - Отчего же не переехать? - возразила наивно Анна Ивановна. - Я была с ним обручена. Потом он меня у себя начал от всех прятать, никому не показывать, даже держать меня в запертой комнате, и только по ночам катался со мной по Москве. Я стала на это жаловаться: мне очень скучно было сидеть по целым дням взаперти. "Что же, говорю, ты, значит, меня не любишь, если не женишься на мне и держишь меня, как мышь какую, - в мышеловке?" А он мне, знаете, на эту Бэлу - черкешенку в романе Лермонтова - начнет указывать: "Разве Печорин, говорит, не любил ее?.. А тоже держал взаперти!" И когда я очень уж расплачусь - "дикарочка, дикарочка!" - начнет меня звать, привезет мне конфет, и я расхохочусь. Но еще хорошо, что нянька у него отличнейшая женщина была, еще за маленьким за ним ходила!.. Он взял ее к себе, как меня перевез. "Матушка барышня, - говорит она мне потихоньку, - что вы тут живете: наш барин на другой хочет жениться; у него ужо вечером в гостях будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он живет". И вообразите: я тут сижу у него запертая, а другая невеста у него на вечере. Слышу - шампанское пьют, веселятся; это меня взорвало; я что есть силы стала стучаться в запертую дверь свою, так что он даже прибежал. "Не хочу, говорю, ни минуты тут оставаться!" - надела свой салоп и побежала сюда. Вихров слушал Анну Ивановну, сильно удивленный всем этим рассказом ее. - И что же, вы вполне уж ему принадлежали? - спросил он ее негромко. - Разумеется, вполне, - отвечала с каким-то милым гневом Анна Ивановна, - и потому - что я теперь такое?.. Совершенно погибшая женщина, - прибавила она и развела ручками. - Бог с вами, - успокаивал ее Павел, - мало ли обманутых девушек... не все же они погибают... - Меня-то теперь, Вихров, больше всего беспокоит, - продолжала Анна Ивановна, - что Неведомов очень рассердился на меня и презирает меня!.. Он, должно быть, в то время, как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал все, что я делаю, потому что, когда у Салова мне начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо... Так что, когда я сегодня выбежала от Салова, думаю: "Что ж, я одна теперь осталась на свете", - и хотела было утопиться и подбежала было уж к Москве-реке; но мне вдруг страшно-страшно сделалось, так что я воротилась поскорее назад и пришла вот сюда... Сходите, душенька, к Неведомову и попросите его, чтобы он пришел ко мне и простил меня!.. - заключила Анна Ивановна и протянула опять Вихрову руку. В продолжение всего этого разговора горничная Фатеевой беспрестанно входила в номер, внося разные вещи. - Какое же теперь? Он, вероятно, спать лег, - возразил Вихров. - Ах, нет, я знаю, что теперь он все ночи не спит, - перебила Анна Ивановна с прежнею наивностью. Павел думал. - Сходите, пожалуйста; приведите его ко мне, - упрашивала Анна Ивановна. Вихров пошел. Его самого интересовало посмотреть, что с Неведомовым происходит. Он застал того в самом деле не спящим, но сидящим на своем диване и читающим книгу. Вихров, занятый последнее время все своей Клеопатрой Петровной, недели с две не видал приятеля и теперь заметил, что тот ужасно переменился: похудел и побледнел. - А я к вам с поручением, - начал он прямо. - С каким? - спросил Неведомов. - Анна Ивановна просит вас прийти к ней. Неведомов с удивлением и почти с испугом взглянул на Вихрова. - Как Анна Ивановна?.. Разве она здесь? - проговорил он. - Здесь, приехала сюда и желает вас видеть. Неведомов несколько времени, кажется, был в страшной борьбе с самим собою. - Зачем же ей нужно видеть меня? - полуспросил, полусказал он. - Затем, чтобы испросить у вас прощения и уважения себе. Неведомов грустно усмехнулся. - Я не имею права ни прощать, ни не прощать ее, - сказал он. - Послушайте, Неведомов, - начал Вихров с некоторым уже сердцем, - нам с вами секретничать нечего: мы не дипломаты, пришедшие друг друга обманывать. Будемте говорить прямо: вы любите эту девушку; но она, как видно из ее слов, предпочла вам Салова. - Что ж и теперь ей мешает любить Салова? - перебил его вдруг Неведомов. - То, что этот негодяй обманул ее и насмеялся над ней самым оскорбительным образом, - подхватил Вихров. Неведомов перевел при этом несколько раз свое дыхание, как будто бы ему тяжело и вместе с тем отрадно было это слышать. - И теперь она, - продолжал Вихров, - всей душой хочет обратиться к вам; она писала уж вам об этом, но вы даже не ответили ей ничего на это письмо. - Что ж мне было отвечать ей? - сказал Неведомов. - А то, что вы прощаете ее, - потому что она без этого прощенья жить не может, и сейчас наложила было на себя руки и хотела утопиться. - Как утопиться? - проговорил Неведомов, и испуг против воли отразился на его лице. - Так, утопилась было и теперь снова посылает меня к вам молить вас - возвратить ей вашу любовь и ваше уважение. Неведомов встал и большими шагами начал ходить по комнате. - Вы, Неведомов, - убеждал его Вихров, - человек добрый, высоконравственный; вы христианин, а не фарисей; простите эту простодушную грешницу. - Нет, не могу! - сказал Неведомов, снова садясь на диван и закрывая себе лицо руками. - Неведомов! - воскликнул Павел. - Это, наконец, жестокосердно и бесчеловечно. - Может быть, - произнес Неведомов, закидывая голову назад, - но я больше уж никогда не могу возвратиться к прежнему чувству к ней. - Погодите, постойте! - перебил его Павел. - Будем говорить еще откровеннее. С этою госпожою, моею землячкою, которая приехала сюда в номера... вы, конечно, догадываетесь, в каких я отношениях; я ее безумно люблю, а между тем она, зная меня и бывши в совершенном возрасте, любила другого. - Это - ваше дело, - произнес Неведомов, слегка улыбаясь. - Но как же вы не хотите, - горячился Павел, - простить молоденькое существо, которое обмануто негодяем? - Не столько не хочу, сколько не могу - по всему складу души моей, - произнес Неведомов и стал растирать себе грудь рукою. - И это ваше последнее слово, что вы не прощаете ее? - воскликнул Павел. - Последнее, - отвечал глухо Неведомов. - Щепетильный вы нравственник и узковзглядый брезгливец! - сказал Вихров и хотел было уйти; но на пороге остановился и обернулся: он увидел, что Неведомов упал на диван и рыдал. Павел пожал плечами и ушел от него. Анне Ивановне он, впрочем, сказал, что Неведомов, вероятно, ее простит, потому что имени ее не может слышать, чтоб не зарыдать. Это очень ее успокоило, и она сейчас же, как ушел от нее Павел, заснула сном младенца. На другой день поутру Павел, по обыкновению, пришел к m-me Фатеевой пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение лица так и подернуло, точно флером, все черты ее. - Прежде всего, - сказал Павел уже с беспокойством, садясь против нее, - скажите мне, отчего вы так сегодня нехорошо выглядите? - Оттого, что я устала; я сбираюсь сегодня, - отвечала Фатеева. - Куда? - спросил Павел, думая, что дело шло о сборах куда-нибудь в Москве. - К матери в деревню хочу ехать, - проговорила Фатеева, и на глазах у нее при этом выступили слезы. - Зачем же вы едете туда? - воскликнул с удивлением Павел. - Что же мне, - сказала Фатеева, грустно усмехаясь, - присутствовать, как вы будете по ночам принимать прежних ваших возлюбленных... - Это вам, вероятно, ваша горничная успела рассказать; а сказала ли она вам, кто такая это возлюбленная и почему я ее принимал ночью? - Потому, что подобные госпожи всегда бегают по ночам. - Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, - продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, - если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем было вчера дело, или нет? - Ты, я думаю, сам должен знать, что обязан все мне сказывать, - проговорила Фатеева. - Я с этим, собственно, и пришел к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою дверь. Я вышел и увидал одну молоденькую девушку, которая прежде жила в номерах; она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей дали убежище; я сходил и схлопотал ей у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою печальную историю. - Какая же это печальная история? - спросила его насмешливо Фатеева: - А такая, что один наш общий знакомый соблазнил и бросил ее, - сказал Павел. - Почему же она так прямо и бросилась к вам? - Потому, что она меня одного тут в номерах и знала, кроме еще Неведомова, к которому она идти не решилась, потому что тот сам в нее был влюблен. - Как же это - один был влюблен в нее, а другой ее соблазнил? - Да, соблазнил, потому что прежде она того полюбила, а теперь, поняв его, возненавидела, и молит прощенья у того, который ее страстно и бескорыстно любит. - Как же вы-то все это знаете? - спросила его опять насмешливо Фатеева. - Знаю, потому что она сама мне все рассказала. - Какая откровенность к совершенно постороннему мужчине! Вам бы, кажется, когда пришла к вам такая несчастная женщина, прийти ко мне и сказать: я бы, как женщина, лучше сумела ее успокоить. - Ну, извините, я уж этого не догадался, - произнес Павел. - Сделай милость, не догадался! - произнесла Фатеева, покачав головой. - Ни один мужчина, - прибавила она с ударением, - никогда не показал бы женщине такого большого участия без того, чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да не нравилась ему. - Ну, это вряд ли так, - возразил Вихров, но в душе почти согласился с m-me Фатеевой, хорошо, как видно, знавшей и понимавшей сердце мужчин. - Во всяком случае, - продолжала она, - я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах будешь жить. - Я очень рад, это превосходно, - воскликнул Павел, в самом деле восхитившийся этой мыслью. Они сейчас же поехали и на Петровском бульваре отыскали премиленький флигель, совершенно уединенный и особняком стоящий. - Вот в этой келейке мы и будем жить с вами, как отшельники какие, - сказала Фатеева, - и я на шаг не буду вас отпускать от себя. - Сделайте милость! - сказал Павел, смотря с удовольствием на ее черные глаза, которые так и горели к нему страстью. - Только зачем, друг мой, все эти мучения, вся эта ревность, для которой нет никакого повода? - сказал он, когда они ехали домой. - Потому что мне все кажется, что ты меня мало любишь и что ты любишь еще кого-нибудь другую. - Но как же мне тебя больше любить? - Это тебе надобно знать! - сказала Фатеева. - Я слишком много страдала в жизни и потому имею право не доверять людям, - прибавила она с ударением. XIV БЛАГОРОДНЫЕ, НО НЕИСПОЛНИМЫЕ СТРЕМЛЕНИЯ Трудно вообразить себе что-нибудь счастливее жизни, которую на первых порах стали вести мои возлюбленные в своем уединенном флигельке на Петровском бульваре. Новое помещение их состояло из общей комнаты, из которой направо был ход в комнату к Павлу, а налево - в спальню к Клеопатре Петровне. На окне последней комнаты сейчас же была повешена довольно плотная занавеска. По утрам, когда Павел отправлялся в университет, Клеопатра Петровна, провожая его, по крайней мере раз десять поцелует; а когда он возвращался домой, она его у Большого театра, в щегольской, отороченной соболем шубке, непременно встречает. - А я нарочно вышла посмотреть, не заходили ли вы куда-нибудь и прямо ли ко мне спешите, - говорила она, грозя ему пальчиком. - Прямо к тебе, мое сокровище! - отвечал ей Павел. Вечером он садился составлять лекции или читал что-нибудь. Клеопатра Петровна помещалась против него и по целым часам не спускала с него глаз. Такого рода жизнь барина и Ивану, как кажется, нравилась; и он, с своей стороны, тоже продолжал строить куры горничной Фатеевой и в этом случае нисколько даже не стеснялся; он громко на все комнаты шутил с нею, толкал ее... Павел однажды, застав его в этих упражнениях, сказал ему: - Что это такое ты делаешь? - Что ж такое? - отвечал ему Иван грубоватым голосом и как будто бы желая тем сказать: "А сам разве лучше меня делаешь?" Видя, что Фатеева решительно ничем не занимается и все время только и есть, что смотрит на него, Павел вздумал поучить ее. - Ты, ангел мой, женщина очень умная, - начал он, - но пишешь ужасно безграмотно, и почерк у тебя чрезвычайно дурной, как-то невыписавшийся; тебе надобно поучиться писать! - Ах, я очень рада, - отвечала она, немного сконфузясь, - меня очень дурно маленькую учили. Чтобы исправить почерк и правописание, Вихров принялся ей диктовать басни Крылова, и m-me Фатеева старалась как можно разборчивее и правильнее писать; но все-таки ошибалась: у нее даже буква "г" не очень строго отличалась от "х", и она писала пехать, вместо бегать. - Прочти, что ты такое написала? - спросил ее Павел, не могши удержаться от смеха. - Бегать, - прочла Фатеева. - Нет, не бегать, а пехать, - говорил Павел. Клеопатра Петровна улыбнулась. Ей самой, должно быть, хотелось повыучиться, потому что она в отсутствие даже Павла все переписывала басни и вглядывалась в каждое слово их; но все-таки пользы мало от того происходило, - может быть, потому что ум-то и способности ее были обращены совсем уж в другую сторону... Потеряв надежду исправить каллиграфию и орфографию Клеопатры Петровны, Павел решился лучше заняться ее общим образованием и прежде всего вознамерился подправить ее литературные понятия, которые, как заметил он, были очень плоховаты. О французских писателях она имела еще кой-какие понятия, но и то очень сбивчивые, и всего более она читала Поль де Кока{257}. - Где же ты все это прочла? - спрашивал ее Павел. - Муж мне все это давал в первый год, как я вышла замуж, - отвечала она. "Хорош!" - подумал Павел. Бальзака{258}, напротив, она мало знала, прочла что-то такое из него, но и сама не помнила что; из русских писателей тоже многого совершенно не читала и даже Пушкиным не особенно восхищалась. Но чем она поразила Павла, - это тем, что о существовании "Илиады" Гомера она даже и не подозревала вовсе. - А что же писал этот Илиад Гомер? - спросила она, перемешав даже имена. - Клеопаша, Клеопаша! - воскликнул Павел. - Ты после этого не знаешь, что и древние греки были! - Нет, знаю! - отвечала Клеопатра Петровна, но и то как-то не совсем уверенно. - Ну, и знаешь, какой они религии были? - Они были идолопоклонники. - Да, но это название ужасно глупое; они были политеисты, то есть многобожники, тогда как евреи, мы, христиане, магометане даже - монотеисты, то есть однобожники. Греческая религия была одна из прекраснейших и плодовитейших по вымыслу; у них все страсти, все возвышенные и все низкие движения души олицетворялись в богах; ведь ты Венеру, богиню красоты, и Амура, бога любви, знаешь? - Знаю, - отвечала с улыбкой Фатеева. - Знаешь, что уродливый Вулкан был немножко ревнив; а богини ревности и нет даже, потому женщины не должны быть ревнивы. Это чувство неприлично им. - Благодарю вас, - неприлично! Что же, и смотреть так на все сквозь пальцы, слепой быть? - возразила Клеопатра Петровна. - Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, - словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой - возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их. Даже в древности это творение считали невозможным для одного человека, и была поговорка: "Музы диктовали, а Гомер писал!" - Что же, все это есть по-русски? - спросила Фатеева. - Есть! Есть отличнейший перевод Гнедича, я тебе достану и прочту, - отвечал Павел и, в самом деле, на другой же день побежал и достал "Илиаду" в огромном формате. Клеопатру Петровну один вид этой книги испугал. - Какая толстая и тяжелая, - сказала она. - Сокровище бесценное! - говорил Вихров, с удовольствием похлопывая по книге. Вечером они принялись за сие приятное чтение. Павел напряг все внимание, всю силу языка, чтобы произносить гекзаметр, и при всем том некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом, говоря: "Фу ты, черт возьми!" Фатеева тоже, как ни внимательно старалась слушать, что читал ей Павел, однако принуждена была признаться: - Я многого тут не понимаю!.. - Гекзаметр этот - размер стиха для уха непривычный, и высокопарный язык, который изобрел переводчик, - объяснил ей Вихров. - Что же тут собственно описывается? - спросила Фатеева. - Описывается, как Парис, молодой троянский царевич, похитил у спартанского царя Менелая жену Елену. Греческие цари рассердились и отправились осаждать Трою, и вот десятый год этой осады и описан в "Илиаде". - Гм! Гм!.. - произнесла Фатеева, поняв уже устный рассказ Павла. - То, что я тебе читал, - это описание ссоры между греческим вождем Агамемноном и Ахиллесом. Ахилла этого ранить было невозможно, потому что мать у него была богиня Фетида, которая, чтобы предохранить его от ран, окунула его в речку Стикс и сообщила тем его телу неуязвимость, кроме, впрочем, пятки, за которую она его держала, когда окунала. - Ах, это очень интересно! - сказала Фатеева, заметно заинтересованная этим рассказом. - Этого, впрочем, в "Илиаде" нет, а я рассказываю тебе это из другого предания, - поспешил объяснить ей Павел, желая передавать ей самые точные сведения, и затем он вкратце изложил ей содержание всей "Илиады". - Все это очень интересно! - повторила еще раз Фатеева. - Главное, все это высокохудожественно. Все эти образы, начертанные в "Илиаде", по чистоте, по спокойствию, по правильности линий - те же статуи греческие, - видно, что они произведение одной и той же эстетической фантазии!.. И неужели, друг мой, ты ничего этого не знаешь? - спросил ее в заключение Павел. - Ничего! - отвечала совершенно откровенно Фатеева. - Кто же нам мог рассказать все это? С учителями мы больше перемигивались и записочки им передавали; или вот насчет этих статуй ты мне напомнил: я училась в пансионе, и у нас длинный этакий был дортуар... Нас в первый раз водили посмотреть кабинет редкостей, где, между прочим, были статуи... Только, когда приехали мы домой и легли спать, одна из воспитанниц, шалунья она ужасная была, и говорит: "Представимте, mesdames, сами из себя статуй!" И взяли, сняли рубашечки с себя, встали на окна и начали разные позы принимать... Вдруг начальница входит. "Это, говорит, что такое?" Одна маленькая воспитанница испугалась и призналась. "Хорошо, - говорит начальница, - стойте же так всю ночь!" - да до утра нас без белья и продержала на окнах, холод такой - ужас! - Картина недурная, я думаю, была при этом, - заметил Павел. - Да, были прехорошенькие, - отвечала Фатеева. - И из них же вы, я полагаю, первая были. - Я недурна была. - Сего качества вы и ныне не лишены. - Я не знаю, - отвечала она кокетливо. - А я знаю, - проговорил он и, подойдя к ней, крепко обнял и поцеловал ее. Впечатлением ее приятной наружности он, кажется, хотел заглушить в себе не совсем приятное чувство, произведенное в нем ее признанием в ничегонезнании. - Ну-с, что я вам толковал сегодня - завтра я вас спрошу, - сказал он. Фатеева мотнула ему головой в знак согласия. Вихров, в самом деле, спросил ее: - Кто был Ахиллес? - Греческий вождь, - отвечала она. - А чем он замечателен? - Забыла. Вихров ничего на это не сказал, но заметно, что это немножко его покоробило. "Что же это такое?" - думал он, глядя на Клеопатру Петровну, сидящую у своего стола и как-то механически заглядывающую в развернутую перед ней книгу. - "Посмотрите, - продолжал он рассуждать сам с собой, - какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева, в самом деле, была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!.." Придумывая, чтобы как-нибудь все это поправить, Павел с месяц еще продолжал m-me Фатеевой рассказывать из грамматики, истории, географии; но, замечая наконец, что Клеопатра Петровна во время этих уроков предается совершенно иным мыслям и, вероятно, каким-нибудь житейским соображениям, он сказал ей прямо: - Нет, душа моя, поздно тебе учиться! - Поздно! - согласилась с этим и сама Клеопатра Петровна. Вслед за тем проводить с нею все время с глазу на глаз Павлу начало делаться и скучновато. - Я, душа моя, с приятелями хочу повидаться, - сказал он ей однажды, - но так как ты меня к ним не пустишь, потому что тебе скучно будет проводить вечер одной, то я позову их к себе! - Пожалуй, позови! - разрешила ему Фатеева. - Это все народ умный-с! Не то, что ваши Постены, - сказал Павел. - Очень рада их посмотреть, - проговорила m-me Фатеева. Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался. В день вечера Клеопатра Петровна оделась франтоватее обыкновенного и причесалась как-то удивительно к лицу. - Вот это merci, merci, - говорил Павел, целуя ее. Ему хотелось и приятно было погордиться ею перед приятелями: существенного недостатка ее, состоящего в малом образовании, они, вероятно, не заметят, а наружности она была прекрасной; точно так же и перед ней он хотел похвастаться приятелями или, по крайней мере, умом их. Первый пришел Неведомов, и Фатеева, увидев его в зале, сначала было испугалась. - Там какой-то шатающийся монах зашел, - сказала она, войдя к Павлу.