- Нет, это Неведомов, - произнес Вихров, так уже привыкший к костюму приятеля, что забыл даже об этом предупредить Клеопатру Петровну. - Пожалуйте сюда, Николай Семенович! - закричал он Неведомову. Тот вошел к ним в гостиную. - Monsieur Неведомов, madame Фатеева, - сказал Павел, и Клеопатра Петровна оприветствовала Неведомова уж как следует гостя и села затем в довольно красивой позе; некоторое недоумение, впрочем, не сходило еще у ней с ее лица. - Мы жили с вами в одних номерах, и я не имел чести с вами встречаться, - начал как-то тяжеловато умный Неведомов. - Да, я так рада, что мы переехали сюда, - отвечала тоже не совсем впопад m-me Фатеева. - А что Марьеновский? - поспешил перебить их разговор Павел. - Он, вероятно, сейчас придет. - Очень рад, очень рад! - повторил Вихров. Он знал, что Марьеновский своею приличною наружностью больше всех понравится m-me Фатеевой. - А вот и он, браво! - воскликнул Павел, услышав негромкие шаги приятеля. Вошел, в самом деле, Марьеновский. - Madame Фатеева! - сказал ему Павел, показывая на Клеопатру Петровну. На этот раз Марьеновский уж был очень удивлен. Его никто не предупредил, что он встретит у Вихрова женщину... И кто она была - родственница, или... но, впрочем, он вежливо поклонился ей. Вскоре затем раздались крики толстого Замина. - Нашли, нашли, знаем теперь! - кричал он, вероятно, дворнику, показывавшему ему ход. - Ну, здравствуйте, здравствуйте! - говорил он, войдя в гостиную и тряся всем руку. - Здравствуйте, здравствуйте! - повторял за ним и Петин. Павел едва успел их отрекомендовать Фатеевой. - Здравствуйте, здравствуйте! - сказал Замин, и ей потрясая руку. - Здравствуйте! - сказал ей и тоненький Петин и склонил только одну голову, не двигаясь при этом остальным телом. - How do you do?* - спросил его Павел по-английски. ______________ * Как вы поживаете? (англ.). - Yes,* - отвечал своим чисто английским тоном Петин. ______________ * Да (англ.). - Это он англичанина представляет! - пояснил Павел. Та улыбнулась. Все уселись. - Какая, брат, на днях штука в сенате вышла, - начал Замин первый разговаривать. - Болхов-город... озеро там, брат, будет в длину верст двадцать... ну, а на нагорной-то стороне у него - монастырь Болоховской!.. Селенья-то, слышь, кругом всего озера идут... тысяч около десяти душ, понимаешь! Все это прежде монастырское было, к монастырю было приписано; как наша матушка Екатерина-то воцарилась - и отняла все у монастыря; а монастырь, однако ж, озеро-то удержал за собой: тысяч пять он собирал каждый год за позволенье крестьянам ловить в озере рыбу. Как государственные имущества устроились, озеро опять к мужикам и оттягали: "В чьих, говорят, землях воды замежеваны, тем они и принадлежат", - слышь!.. Монахи-то - хлопотать, хлопотать, - в сенат бумагу подали: "Чем же, говорят, монастырю без рыбы питаться?" А мужички-то сейчас к одному чиновничку - и денег дали: "Устрой дело!". Он там и написал бумагу - и разрешили ловить рыбу монахам по всему озеру... а между словами-то и оставил местечко; как бумагу-то подписали сенаторы, он и вписал: разрешено монастырю ловить рыбу на удочку; так, братец, и лови теперь монахи на удочку, а мужики-то неводом потаскивают! - Какой смелый и знаменательный поступок Екатерины - отнятие крестьян у монастырей! - сказал Марьеновский, обращаясь более к Неведомову. - Жаль, что она и у дворян не сделала того же самого, - отвечал тот. - "Дворянство - слава моего государства", - говаривала она, - произнес с улыбкой Марьеновский. - Не знаю, в какой мере это справедливо, - продолжал он, - но нынешнему государю приписывают мысль и желание почеркнуть крепостное право. - Кто же ему мешает это? - воскликнул Павел. - Не решается, видно!.. Впрочем, инвентари в юго-западных губерниях{264} сделали некоторым образом шаг к тому! - присовокупил Марьеновский; но присовокупил совершенно тихим голосом, видя, что горничная и Иван проходят часто по комнате. - Что же тогда с нами, помещиками, будет? - спросила Фатеева. Марьеновский пожал плечами. - Вероятно, помещиков вознаградят чем-нибудь! - проговорил он. - Что их вознаграждать-то! - воскликнул Замин. - Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же говорят: "Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой народ идет с бородами". - В Пруссии удивительно как спокойно рушилось это право, - сказал Марьеновский. - Вы знаете, что король, во все продолжение разрешения этого вопроса, со всем двором проживал только по 50-ти тысяч гульденов. - Пруссии, как и вообще немцам, предстоит великая будущность, - сказал Неведомов. Он очень любил и немцев и литературу их. - Что немцы! - воскликнул Замин. - Всякий немец - сапожник. - Как, и Шиллер - тоже сапожник? - спросил его Павел. - И Шиллер - сапожник: он выучился стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец - мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: "Что, спросят, умеешь на валторне играть?.." - "А гля че, говорит, не уметь - губы есть!" - Позвольте мне представить, как барышни поют: "Что ты спишь, мужичок?" - вмешался вдруг в разговор Петин. - Пожалуйста! - сказал с великою радостью Павел. Петин сел к столу и, заиграв на нем руками, как бы на фортепьянах, запел совершенно так, как поют барышни, которые не понимают, что они поют. - Очень похоже! - сказала Фатеева. Петин встал, раскланялся перед нею, уже как француз, и проговорил: - Merci, madame. Разговор после того снова склонился на несколько отвлеченные предметы и перешел, между прочим, на заявивших уже себя в то время славянофилов. - Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, - сказал Замин, - баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то, что наш мужичок, - с деготьком да луком. - Хороши и противники-то их - западники, - сказал своим грустным голосом Неведомов. - Какое высокое дарование - Белинский, а и того совсем сбили с толку; последнее время пишет все это, видно, с чужого голоса, раскидался во все стороны. - Не знаю, я за границей, - начал Марьеновский, - не видал ни одного русского журнала; но мне встретился Салов, и он в восторге именно от какой-то статьи Белинского. - Он обыкновенно в восторге от всякой книжки журнала, - подхватил Неведомов. - Особенно, когда этим можно кого-нибудь попилить или поучить, - пояснил Павел. - Именно: попилить и поучить! - подтвердил Марьеновский. Вихров был совершенно доволен тем, что у него на вечере говорилось и представлялось, так как он очень хорошо знал, что Клеопатра Петровна никогда еще таких умных разговоров не слыхивала и никогда таких отличных представлений не видывала. При прощании просили было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин последнее время заметно начал солидничать. Петин тоже было отговаривался, что уже - некогда, и что он все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис на платяной вешалке. - Глядите, глядите!.. На что он похож? - воскликнул Замин, показывая на приятеля. - На сухую рыбу, - проговорил Павел. - На енотовую шубу вытертую, - сказал Замин. Все взглянули: и в самом деле - Петин был похож на енотовую шубу. - Совершенно шуба вытертая, - подтвердила и m-me Фатеева. Когда все ушли, Павел не утерпел и сейчас же ее спросил: - Ну, как тебе понравились мои приятели? - Марьеновский, по-моему, очень умный человек! - Я этого ожидая, - подхватил Павел, - но умнее всех тут Неведомов. - Я этого не знаю: он все больше молчал, - сказала m-me Фатеева. - А какова прелесть - Замин с своим народолюбством и Петин! - Петин - это шут какой-то, - отвечала Фатеева. - Да, но шут умный, который стоит тысячи глупых умников. M-me Фатеева ничего на это не возразила; но, по выражению лица ее, очень ясно было видно, что приятели Вихрова нисколько ей не понравились и она вовсе их разговоры не нашла очень умными. XV МАКАР ГРИГОРЬЕВ - ВЕЛИК То, о чем m-me Фатеева, будучи гораздо опытнее моего героя, так мрачно иногда во время уроков задумывалась, начало мало-помалу обнаруживаться. Прежде всего было получено от полковника страшное, убийственное письмо, которое, по обыкновению, принес к Павлу Макар Григорьев. Подав письмо молодому барину, с полуулыбкою, Макар Григорьев все как-то стал кругом осматриваться и оглядываться и даже на проходящую мимо горничную Клеопатры Петровны взглянул как-то насмешливо. - Я еле-еле нашел вашу квартиру: в каком захолустье живете! - произнес он. - Да, мы переехали, - отвечал Павел, распечатывая письмо. - Что ж, тут барыня, что ли, какая содержит эту квартиру? - продолжал допрашивать Макар Григорьев. - Барыня! - отвечал Павел и, начав читать письмо, с каждой строчкой его бледнел все больше и больше. "Любезный сын, Павел Михайлович! - выводил полковник своими каракулями. - Сейчас приезжал ко мне Борис Николаевич Фатеев и известил меня, что жена его снова бежала от него и ныне пребывает в Москве, у тебя в доме, находясь с тобой в близком сожительстве. Разумея то, что в твои лета тебе надо уже иметь какую-нибудь бабу-забавку, я при оном полагаю, что гораздо бы лучше тебе для сего выбрать девку простую, чем срамить тем своего брата-дворянина. Я же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение на оружие; но так как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, - и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно". Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, - и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: "Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров". Запечатав снова письмо, он подал его Макару Григорьеву. - Возврати это письмо обратно к отцу и более его писем не трудись приносить ко мне, - проговорил он. - А что он, видно, больно строгонько пишет к вам? - спросил его Макар Григорьев, принимая письмо. - Да, чересчур уж! - Он и мне о том же самом пишет, - прибавил Макар Григорьев. - О чем это? - спросил Павел. - О барыне-то этой, - отвечал Макар Григорьев, указывая головой на дверь в следующую комнату. - Тсс... тише! - остановил его Павел. - Пишет, - начал Макар Григорьев уже шепотом, - чтобы вы ее как-нибудь поскорее отправили от себя. - О, вздор какой! - И пишет, чтобы я и денег вам не выдавал, пока вы не проводите ее: осерчал, видно, старик сильно! - Что же, ты и не будешь мне выдавать? - А откуда же мне? Я ведь не свои вам даю, а его же. - Ну, что ж! Можешь, значит, отправляться, - сказал ему с досадою Павел. Макар Григорьев, однако, не уходил. - Вы подождали бы маненько писать к старику-то: авось, он и поуходится! - Чего ждать? Он не отменит своего приказания. - Где же тоже, чай, отменить! - произнес Макар Григорьев в каком-то раздумье. - Ну, а я не намерен никогда исполнять его приказания, - сказал Павел. - Эх-ма! - проговорил Макар Григорьев, как-то чмокая губами. - Затем, прощенья просим! - прибавил он все еще в каком-то раздумье. - Прощай! - сказал ему Павел. Старик, идя домой, всю дорогу был как-то мрачней обыкновенного. По свойственной всем молодым людям житейской смелости, Павел решился навсегда разорвать с отцом всякую связь и начать жить своими трудами. Он даже не сказал Фатеевой о полученном письме и решился прежде всего приискать себе уроки. Для этого, на другой же день, он отправился к Неведомову, так как тот сам этим жил: но - увы! - Неведомов объявил, что он теперь решительно не знает ни одного свободного урока. Павла это сильно опешило; он, выйдя от приятеля, не знал, что и предпринять: жизнь еще в первый раз скрутила его с этой стороны. Дома между тем его ожидало новое не очень приятное известие. M-me Фатеева встретила его с заплаканными глазами и чем-то сильно сконфуженная. - Я получила письмо от своего милого супруга, - начала она. "Ну, и с этой стороны пошла бомбардировка!" - подумал Павел. - Он пишет, - продолжала Фатеева, и ее голос при этом даже дрожал от гнева, - чтобы я или возвратила ему вексель, или он будет писать и требовать меня через генерал-губернатора. - А вексель разве ты ему еще не возвратила? - спросил Павел. - Нет, и никогда не возвращу! - произнесла Клеопатра Петровна с ударением. - А то, что он будет писать к генерал-губернатору - это решительный вздор! Он и тогда, как в Петербург я от него уехала, писал тоже к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала там, что приехала в Петербург лечиться и что муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас же выдали какой-то билет и написали что-то такое к предводителю. - Все-таки это - неприятные хлопоты, - произнес Павел. - Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала - говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается... Чем же я после того буду жить? Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно: ты сам очень немного получаешь. У Павла кровью сердце облилось при этих словах... "Не немного я получаю, а я ничего не получаю!" - подумал он. - И ты, пожалуйста, - продолжала Фатеева (она, кажется, в этом случае выпытывала Павла, - если тебе это обременительно, ты сейчас же мне скажи; я - хоть пешком, но уйду к матери. - Ни за что! - воскликнул Павел. - Неужели ты думаешь, что у меня недостанет толку и смысла просодержать тебя: я, наконец, скоро кончу курс и буду служить. - Но я думала, что все-таки тебе это будет тяжело! - произнесла Фатеева, потупляя глаза. - Да если бы даже разорвало меня пополам, так я сделаю это! Павел при этом постукивал ногой; все нервы в нем ходили. Он говорил, что сделает это; но как сделает - и сам еще не придумал; а между тем, по натуре своей, он не был ни лгун, ни хвастун, и если бы нужно было продать себя в солдаты, так он продался бы и сделал, что обещал. Мысли его в настоящую минуту остановились на том, чтобы занять денег; но у кого? У кого даже спросить: кто дает денег взаймы? Салов был в этом случае единственный человек, который мог бы его научить; а потому, как тот ни противен был ему, однако Павел отправился к нему. Салов жил очень недалеко от него, на Петровке, и занимал довольно большую квартиру, в которой Павел застал страшный беспорядок. В зале стояла мебель из гостиной, в гостиной - из залы; на нескольких стульях было разбросано платье и валялись на полу сапоги; на столе стоял чайный прибор и недоеденный кусок ростбифа. Сам Салов, с всклоченной головою, в шелковом разорванном халате и в туфлях на босу ногу, валялся на мягком, но запачканном диване и читал. - A, monsieur Вихров! - воскликнул он не без удовольствия. - Я к вам с просьбой, - начал прямо Павел. - Слушаю-с! - воскликнул Салов, обертываясь к нему лицом. - Вы, я слышал, mon cher, бабеночкой тоже завелись и только, говорят, и делаете, что занимаете ее... а? - Есть такой грех, - отвечал Павел несколько в тон ему. - Хвалю и одобряю! - произнес Салов. - Я сам, хотя и меняю каждый день женщин, но не могу, чтобы около меня не было существа, мне преданного. Наклонность, знаете, имею к семейной жизни. - Вот по случаю этой-то жизни, - начал Павел, воспользовавшись первою минутою молчания Салова, - я и очутился в весьма неприятном положении: отец мой, у которого очень хорошее состояние, узнав, что эта госпожа живет со мною, рассердился и прекратил мне всякое содержание. - О, жестокий родитель! - воскликнул Салов. - Но вы знаете, не говорите об этом в обществе... Сюжет уж очень избит, во всех драмах... - С большим бы удовольствием не говорил, - сказал Павел, - но мне, пока я кончу курс и поступлю на службу, нужно занять денег. - Что же, под залог каких-нибудь предметов? - спросил Салов. - Каких же предметов... Я могу мой заем обеспечить только тем, что я - единственный наследник хорошего состояния. - Ну, здесь в Москве требуют более осязаемого: или каких-нибудь ценных вещей, или закладной на какое-нибудь недвижимое имущество. - Но неужели же мне никто без этого не поверит? - спросил Павел с волнением в голосе. - Полагаю! - отвечал протяжно Салов. - Разве вот что, - прибавил он, подумав немного и с какою-то полунасмешкой, - тут у меня есть и водится со мною некто купчишка - Вахрамеев. Батька у него уехал куда-то на ярмарку и оставил ему под заведование москательную лавку. Он теперь мне проигрывает и платит мне мелом, умброй, мышьяком, и все сие я понемножку сбываю. Павел, слушая Салова, удивлялся и не знал, к чему он это говорит. - Я скажу этому купчишке, чтоб он дал вам под заемное письмо за порядочные проценты этого мышьяку, чернильных орешков, а вы и сбывайте это тоже понемногу; вам, конечно, при вашей семейной жизни надобны не все деньги вдруг. Павел не знал, смеется ли над ним Салов или нет, но, взглянув ему в лицо, увидел, что он говорит совершенно искренно. - Нет-с, в этой форме я не желаю делать займа, - сказал он. - Эх, mon cher, мало ли в какой форме придется в жизни сделать заем... Я раз, честью моей заверяю, заем делал во французском магазине - перчатками... Возьму в долг пару перчаток за полтора рубля серебром, а за целковый их продаю; тем целый месяц и жил, уверяю вас! - Вы человек особенный, - сказал ему Павел. - Я человек коммерческий, - произнес насмешливым голосом Салов. Вихрову стало уже невыносимо слушать его болтовню. - Итак, вы решительно не можете достать мне денег? - спросил он. - Решительно! - проговорил Салов. Павел поклонился и пошел было. - Постойте, Вихров! - кликнул ему вслед хозяин; ему, видно, казалось, что он мало надругался еще над приятелем. - Я могу достать вам пятьсот-шестьсот рублей, с тем чтобы вы сели с нами играть в карты. - И проиграть вам все будущее состояние? - Вероятно. - Нет, я таких займов не желаю. - Как хотите! Я вам делал предложение весьма выгодное. - Я полагаю, весьма подлое, - проговорил Павел и ушел; он очень рассердился на Салова и прошел прямо на Кисловку к Макару Григорьеву, с тем, чтобы рассказать ему все откровенно, посоветоваться с ним, - что делать и что предпринять. Он видел и заметил еще прежде, что Макар Григорьев был к нему как-то душевно расположен. - Ай, батюшка Павел Михайлович! - вскричал тот, увидя Павла и вскакивая с своего кожаного дивана, на котором лежал вверх лицом. - Не тревожься, пожалуйста, и лежи; а я сяду возле тебя! - сказал Павел и сел на стул. Но Макар Григорьев, разумеется, не лег, а встал даже перед барином на ноги. - Я в ужасном положении, Макар Григорьич, - начал Павел. - Что уж, какое дело, - произнес тот невеселым голосом, - возьмите покамест у меня оброчные деньги; а я напишу, что еще прежде, до получения письма от папеньки, выдал их вам. - Да, но эти деньги весьма малые. - Деньги пустые! - Ну, а мне, пока я доучусь и получу порядочную службу, вдесятеро больше надобно; потому что я живу не один, а вдвоем с женщиною. - Пустое дело - эта госпожа. Так только вы приняли на себя эту заботу. - Ну, уж если я принял, все же должен честно выполнить свою обязанность против нее. - Да какая обязанность! Взяли да сказали ей: чем-мо, матушка, мне содержать тебя, ступай-ка лучше к мужу, откуда пришла. - А ты знаешь, что сказать ей это... не говоря уже, как это лично тяжело для меня... сказать ей это - все равно что убить ее. - Отчего убить? - возразил Макар Григорьев. - Пустяки! Живущи они, проклятые, как-то на это!.. Мне ведь горничная ихняя сказывала: она не то что из нежных и деликатных барынь, а гулящая ведь. - Ну, Макар Григорьич, ты не знаешь и не можешь своим языком говорить о женщинах нашего круга, - остановил его Павел. - Да, известно, где уж мне, вразумить ли вас!.. По пословице: не по хорошу мил, а по милу хорош! - Что же, где мне занять денег? - продолжал Павел своим тоскливым голосом. Макар Григорьев подумал несколько времени. - Что тут занимать-то, нечего! - проговорил он. - Берите у меня, сколько вам понадобится. - Как у тебя? - спросил Павел, не понимая, что такое говорит старик. - У меня, - повторил тот. - Я просодержу вас, пока у самих денег не будет. - Да как же и когда я отдам тебе эти деньги? - спросил Павел. - Да когда хотите, - отвечал Макар Григорьев каким-то легкомысленным тоном. Павел все еще не мог хорошенько сообразить. - Ты меня все время, пока я не поступлю на службу, будешь содержать с этой госпожой? - Буду содержать, - отвечал Макар Григорьев, - не мотайте только больно - не миллионер же я какой, в самом деле. - Послушай, Макар Григорьев, я не могу от тебя этого принять, - начал Павел прерывающимся от волнения голосом. - Чтобы я на свое... как, быть может, ты справедливо выразился... баловство стал у тебя деньги, кровным трудом нажитые, брать, - этого я не могу себе позволить. - Чего - кровным трудом, - возразил Макар Григорьев, - я ведь не то что от пищи али от содержания своего стану отрывать у себя и давать вам; это еще постой маненько: я сам охоч в трактир ходить, чай и водку пить; а это у меня лежалые деньги в ломбарде хранятся. - Но деньги все же целым веком нажитые. - Да ведь вы мне отдадите их когда-нибудь, не зажилите. - А если ты умрешь, и я не успею отдать? - Ну, жене-старухе отдадите. - А если и жена умрет? - Ай, батюшки, все так и перемрем; ну, в церковь положите. - Нет, я не могу так! - произнес Павел, подумав немного, и потом прошелся несколько раз по комнате и, как видно, что-то придумал. - Вот на что я могу согласиться, - начал он, - я буду брать у тебя деньги под расписку, что тотчас же после смерти отца отпущу тебя и жену на волю. - Да пошто нам на волю-то... не пойдем мы на волю... - Хорошо, если ты не хочешь, так я отпущу родных твоих на волю за ту твою услугу; деньги отдам тебе, а за услугу родных отпущу. - Вот как, и деньги отдадите и родных на волю отпустите, - что-то уж больно много милостей-то будет. Нечего тут заранее пустое дело болтать. Есть у вас теперь деньги или нет? - Мало. - Ну, вот вам - двести рублей. Живите поаккуратней! - проговорил Макар Григорьевич и подал Павлу деньги. Тот принял их от него; у Павла при этом руки и ноги дрожали, и сам он был чрезвычайно сконфужен. - Благодарю, благодарю! - пробормотал он несколько раз. - Не меня благодарите, а маменьку вашу, - сказал с некоторым чувством Макар Григорьевич, - не вам еще я пока теперь служу, а покойнице - за то, что она сделала для меня... Павел вышел от Макара Григорьевича до глубины души растроганный, и, придя домой, он только и сказал Фатеевой: - Ну, мой друг, мы обеспечены теперь совершенно в материальном отношении. - Каким же образом ты это устроил? - спросила она с удовольствием. - После как-нибудь расскажу, - отвечал Павел, и, ссылаясь на усталость, он ушел и лег на постель. Слезы умиления невольно текли у него из глаз при воспоминании о поступке с ним Макара Григорьевича. XVI ЕЩЕ СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ В одно воскресное утро Павел сидел дома и разговаривал с Клеопатрой Петровной. - А что, друг мой, - начал он, - ты мне никогда не рассказывала подробно о твоих отношениях к Постену; поведай мне, как ты с ним сошлась и разошлась. Клеопатра Петровна немного покраснела. - Тебе это, я полагаю, не совсем приятно будет слушать, - проговорила она. - Это почему? - Потому что в тебе все-таки при этом должна будет заговорить отчасти ревность. Вихров подумал немного. - Пожалуй, что и так!.. - произнес он. - Но по крайней мере скажи мне, что он за человек. - Человек он - положительно дурной. Знаешь, этакий высохший, бессильный развратник, - отвечала Клеопатра Петровна. - Как же он тебя любил? - Он меня любил как хорошенькую женщину, как какой-нибудь красивый кусок мяса; со всеми, знаешь, этими французскими утонченностями, и так мне этим омерзел!.. Потом, он еще - скупец ужасный. - Это сейчас видно было. - Ужасный, - повторила Фатеева. - Когда мы с ним переехали в Петербург, он стал требовать, чтобы я вексель этот представила на мужа - и на эти деньги стала бы, разумеется, содержать себя; но я никак не хотела этого сделать, потому что вышла бы такая огласка... Тогда он перестал меня кормить, комнаты моей не топил. - Негодяй какой! - воскликнул Павел. В это время раздался звонок в дверях, и вслед за тем послышался незнакомый голос какого-то мужчины, который разговаривал с Иваном. Павел поспешил выйти, притворив за собой дверь в ту комнату, где сидела Клеопатра Петровна. В маленькой передней своей он увидел высокого молодого человека, блондина, одетого в щегольской вицмундир, в лаковые сапоги, в визитные черные перчатки и с круглой, глянцевитой шляпой в руке. Павел, вглядевшись в него, произнес: - Боже мой, кого я вижу - Плавин! - А вы - господин Вихров? - спросил тот. - Так точно, - отвечал Павел, и приятели подошли и поцеловались друг с другом. - Как я рад с вами, Плавин, встретиться! - говорил Павел, но не совсем искренно, потому что, взглянув на одну наружность Плавина, он уже понял, какая бездна существует между ним и его бывшим приятелем. - Я, приехав в Москву, нарочно зашел в университет, чтобы узнать ваш адрес... Как не стыдно, что вы во все время нашей разлуки - хоть бы строчку написали, - говорил Плавин, видимо желая придать своему голосу как можно более дружественный тон. - Писать-то, признаться, было нечего, - отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал, что он будет писать к нему... В гимназии они, перестав вместе жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет, и с тех пор об нем ни слуху ни духу не было. Павел после догадался, что это был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека. - Вы уж чиновник, на службе царской, - говорил Павел, усаживая Плавина и все еще осматривая его щеголеватую наружность. - Да, я столоначальник министерства внутренних дел, - отвечал Плавин не без ударения. - Вот как-с! Столоначальник департамента. Это уж ранг не малый! - говорил Павел и сам с собой думал: "Ну, теперь я понимаю, зачем он приехал! Чтобы поважничать передо мною". - Ну, скажите, а вы как и что? - отнесся к нему каким-то покровительственным тоном Плавин. - Я кончаю курс по математическому факультету, - отвечал Павел. - Дело доброе! - подхватил Плавин. - И что же потом: к нам в Петербург на службу? - Не знаю еще, - отвечал Павел, вовсе не желая своего хладносердого приятеля посвящать в свои дальнейшие намерения. - Какой славный город Москва, - продолжал между тем Плавин, - какой оригинальный, живописный!.. Так много в нем русского, национального. Павлу было противно эти слова слышать от Плавина. Он убежден был, что тот ничего не чувствует, а говорит так только потому, что у него привычка так выражаться. - Здесь, кроме города, народ славный, ума громаднейшего, с юмором - не таким, конечно, веселым, как у малороссов, но зато более едким, зубоскалистым! На это Плавин одним только движением головы изъявил как бы согласие. "Точно китайский мандарин кивает головой!" - подумал про себя Павел. - А скажите вот что-с! - продолжал он. - Вы в министерстве внутренних дел служите... какого рода инвентари были там предполагаемы для помещичьих крестьян? Павел не без умыслу сказал это, желая показать перед приятелем - знай-мо, какими мы государственными вопросами занимаемся и озабочены. - Да, это была какая-то попытка, - отвечал, в свою очередь, не без важности Плавин. - Но, говорят, государь положительно желает уничтожить крепостное право, - говорил с увлечением Вихров. На эти слова Плавин уж с удивлением взглянул на Павла. - Я не слыхал этого, - произнес он, и в то же время физиономия его как будто добавила: "Не слыхал вздору этакого". "Хоть бы высказывался, скотина, больше, поспорить бы можно было", - думал Павел. Его больше всего возмущал Плавин своим важным видом. - А помните ли вы наш театр, который мы с вами играли - маленькие? - прибавил он вслух. - Да, помню, всегда с удовольствием вспоминаю, - отвечал Плавин, черт знает что желая этим сказать. "Ну погоди же, голубчик, мы тебя проберем. Я позову своих молодцов. Они тебя допросят", - думал Павел. - А не будете ли вы так добры, - сказал он, видя, что Плавин натягивает свои перчатки, - посетить меня ужо вечером; ко мне соберутся кое-кто из моих приятелей. - Мне весьма приятно будет, - сказал Плавин, потом прибавил: - А в котором часу? - Часов в восемь, - отвечал Павел. Плавин уехал. - Кто это такой у тебя был? - спросила с любопытством вышедшая из своей комнаты Фатеева. - Скот один! - отвечал Павел. - Как скот? - сказала с удивлением Клеопатра Петровна; она смотрела на гостя в щелочку, и он ей, напротив, очень понравился. - Он такой, кажется, славный молодой человек, - заметила она Павлу. - Славный, только из стали, а не из живого человеческого мяса сделан, - отвечал тот и принялся писать пригласительные записки приятелям. "Неведомов, бога ради, приходите ко мне и притащите с собой непременно Марьеновского. Мы все сообща будем травить одного петербургского филистера{278}, который ко мне пожалует". К Замину и Петину он писал так: "Друзья мои, приходите ко мне, и мы должны будем показать весь наш студенческий шик перед одним петербургским филистером. Приходите в самых широких шароварах и в самых ваших скверных фуражках". Отправив эти записки, Павел предался иным мыслям. Плавин напомнил ему собою другое, очень дорогое для него время - детский театр. Ему ужасно захотелось сыграть где-нибудь на театре. - Клеопаша! - сказал он, развалясь на диване и несколько заискивающим голосом. - Знаешь, что я думаю. - нам бы сыграть театр. - Театр? - переспросила та. - Да, театр, но только не дурацкий, разумеется, как обыкновенно играют на благородных спектаклях, а настоящий, эстетический, чтобы пиесу, как оперу, по нотам разучить. - Кто же будет играть? - спросила Клеопатра Петровна. - Все мы, кого ты знаешь, и еще кого-нибудь подберем, - ты, наконец, будешь играть. - Я? Но я никогда не игрывала, - отвечала Фатеева. - Это вздор, научим, как следует, - отвечал Павел и начал соображать, какую бы пиесу выбрать. Больше всего мысль его останавливалась на "Юлии и Ромео" Шекспира - на пьесе, в которой бы непременно стал играть и Неведомов, потому что ее можно было бы поставить в его щегольском переводе, и, кроме того, он отлично бы сыграл Лоренцо, монаха; а потом - взять какую-нибудь народную вещь, хоть "Филатку и Мирошку"{279}, дать эти роля Петину и Замину и посмотреть, что они из них сделают. Все эти мысли и планы приводили Павла в восхищение. Клеопатра Петровна, между тем, хотела было велеть для предстоящего вечера привести комнату в более благоприличный вид. - Не нужно-с, не извольте трудиться, - сказал ей Павел, - я хочу, чтобы этого филистера все у нас возмущало. - Но для меня это нехорошо, понимаешь ты? - Если сошлась с буршем, и сама буршачкой будь! - сказал Павел и поцеловал ее. Клеопатра Петровна знала очень хорошо, что такое филистер и бурш. Павел давно уж это ей растолковал. Неведомов, Марьеновский, Замин и Петин пришли раньше Плавина. - А мой важный господин еще нейдет, - говорил Павел с досадой в голосе. - Да кто он такой, что он такое? - спрашивали Вихрова все его приятели. - Это один мой товарищ, про которого учитель математики говорил, что он должен идти по гримерской части, где сути-то нет, а одна только наружность, - и он эту наружность выработал в себе до последней степени совершенства. - Comment vous portez-vous,* значит, - понимаю, - сказал, мотнув головой, Замин. ______________ * Как вы поживаете (франц.). - Нет-с, хуже потому что те сразу выдают себя, что они пошляки; а эти господа сохраняют вид, что как будто бы что-то в себе и таят, тогда как внутри у них ничего нет. - Но почему же вы думаете, что внутри у них ничего нет? - спросил Павла Марьеновский. - Потому что они никогда не высказывают ничего, а только согласие на все высокое и благородное проявляют. - В Петербурге все молодые люди вообще очень сдержанны, - проговорил Марьеновский, обращаясь как бы ко всем. - Все они в Петербурге шпионы, вот что! - заключил решительно Замин. В эту минуту как раз вошел Плавин. Он был одет совершенно как с модной картинки: в черном фраке, в белом жилете, в белом галстуке и слегка даже завит. - Фу ты, боже мой! Парад какой! Вы, может быть, полагали, что у меня будет бал? - спросил его Павел. - Нет, - отвечал Плавин, дружески пожимая ему руку, - я после вас заехал к генерал-губернатору с визитом, и он был так любезен, что пригласил меня к себе на вечер; и вот я отправляюсь к нему. - Вот как! - произнес Павел и сделал легкую гримасу. - Приятели мои: Марьеновский, Неведомов, Петин и Замин, - прибавил он, непременно ожидая, что Плавин будет сильно удивлен подрясником Неведомова и широкими штанами Петина; но тот со всеми с ними очень вежливо поклонился, и на лице его ничего не выразилось. - А это - сестра моя двоюродная, - сказал Павел, указывая на Фатееву. Плавин отдал ей глубокий и почтительный поклон. Разговор довольно долго не клеился; наконец, Плавин обратился к Фатеевой. - Вы - одной губернии с Павлом Михайловичем? - спросил он ее со всевозможною вежливостью. - Да, одной, - отвечала Фатеева. - Я сам тамошний; но так давно уже не бывал на своей родине. - Вы - все в Петербурге? - спросила, в свою очередь, вежливо Фатеева. - Я там учился в университете и служу теперь. - И как еще служит блистательно! - подхватил Вихров, показывая Марьеновскому на Плавина. - Почти ровесник мне, а уже столоначальник департамента. - Да ведь, это что же, - вмешался в разговор, слегка покраснев, Замин, - у меня есть троюродный брат, моложе меня - и уж секретарем теперь. - Где? - спросил Павел, наперед ожидая, что Замин отпустит какую-нибудь штуку. - В надворном суде, - и такой взяточник, что чудо! - заключил Замин и еще более покраснел. При этом все невольно потупились, кроме, впрочем, Плавина, лицо которого ничего не выражало, как будто бы это нисколько и не касалось его. Впоследствии оказалось, что он даже и не заметил, какие штуки против него устраивались: он очень уж в это время занят был мыслью о предстоящей поездке на бал к генерал-губернатору и тем, чтоб не измять и не испачкать свой костюм как-нибудь. Марьеновский между тем, видимо, находивший эту выдуманную Павлом травлю на его знакомого неприличною, начал весьма серьезно и не в насмешку разговаривать с Плавиным о Петербургском университете, о тамошних профессорах. Неведомов сидел молча и потупив голову. Павлу было досадно на себя: отчего он не позвал Салова? "Тот бы пробрал этого господина", - думал он и, не утерпев наконец, подошел к Петину и шепнул: - Представь, пожалуйста, как различные господа входят в церковь и начинают молиться. Да чтоб побольше франтов было! - Ja, es ist gut!* - сказал Петин, совершенно как немец. ______________ * Да, это хорошо! (нем.). Последнее время он переменил тон англичанина на тон немца. - Плавин, - сказал Павел, обращаясь к тому, - прежде вы были любителем театра; мы покажем вам такое представление, какого вы, вероятно, никогда не видывали. Начинайте, Петин! - Это входят в церковь разные господа, - начал Петин и сначала представил, как входит молодой офицер, подходит к самым местным иконам и перед каждой из них перекрестится, поклонится и сделает ножкой, как будто бы расшаркивается перед ротным командиром. Потом у него вошел ломаный франт, ломался-ломался, смотрел в церкви в лорнет... И, наконец, входит молодой чиновник во фраке; он молится очень прилично, ничего особенного из себя не делает и только все что-то слегка дотрагивается до груди, близ галстука. - Это он молит бога, чтоб тот дал ему Владимира на шею! - пояснил при этом Петин всей публике. Штука эта была выдумана и представлена прямо для Плавина; но тот опять, кажется, ничего из этого не понял. - Нет, это что, а вот что я представлю! - воскликнул Замин, нашедший, вероятно, что штука приятеля была недостаточно пикантна. - Смотрите, - кричал он, падая на пол, - это мужика секут, а он кричит: "Семен Петрович, батюшка, батюшка!" - и при этом Замин повертывался на полу. Все невольно захохотали, не исключая и Плавина. Клеопатра Петровна конфузилась, краснела, но все-таки хохотала. - Отлично, отлично! - кричал Павел. Когда представление это кончилось, Плавин, взглянув на часы, начал раскланиваться сначала с Клеопатрой Петровной, потом с Павлом и гостями. - Уже? - сказал ему Вихров. - Да, мне время, - отвечал Плавин и, отдав всем общий поклон, уехал. - Ну, и черт с тобой! - произнес Павел, когда Плавин ушел. - Но каков, однако, пролаза, - прибавил он, - на два дня приехал в Москву, успел уже съездить к генерал-губернатору и получить от него приглашение на бал. У него и маменька такая была, шлендой и звали; по всем важным господам таскалась, вот и он наследовал от нее это милое свойство. - Этот господин далеко уйдет, - сказал и Марьеновский. - И еще бы дальше ушел, если бы в морской службе служил, - подхватил Петин. - Почему же? - спросил его Марьеновский. - Потому что из него отличные бы два весла вышли, - отвечал фистулой Петин. Все захохотали. Клеопатра Петровна, хотя и не возражала молодым людям, но в душе, кажется, не была согласна с ними. - Повторяю еще раз, черт с ним!.. - начал Павел. - Теперь дело вот в чем-с. Клеопатра Петровна, садитесь рядом со мною: вы нам нужны более, чем кто-либо!.. Пришла мне мысль - сыграть нам театр, хороший, настоящий, и мой взгляд по сему предмету таков, чтобы взять для представления что-нибудь из Шекспира; так как сего великого писателя хотя и играют на сцене, но актеры, по их крайнему необразованию, исполняют его весьма плохо. Мочалов{282}, кроме уж своего таланта, тем и велик в "Гамлете", что он один понимает то, что играет; тогда как другие... Боже ты мой! Короля, например, злодея и интригана, представляют, как какого-то пошляка, говорящего фразы... Полония, этого умного господина, но развращенного в придворной среде, являют шутом, дураком... Ну, а мы, я полагаю, ансамблем можем взять. Каж