теперь отец уже лежит в земле сырой, холодной, темной!.. А что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым делом. - Макар Григорьев, - начал он, - я хочу всех вас предварительно заложить в опекунский совет, а потом отпущу на волю! - Как на волю, пошто? - спросил тот. - А по то, чтобы вы не были крепостными; пока я жив, то, конечно, употреблю все старание, чтобы вам было хорошо, но я умру, и вы достанетесь черт знает кому, и тот, будущий мой наследник, в дугу вас, пожалуй, начнет гнуть! - Что пустяки какие, - умрете, да в дугу кто-то начнет гнуть. Все вы вздор какой-то говорите. Позовите лучше Кирьяна к себе и примите от него бумаги; я его нарочно привел с собой! - Ну, позови! Кирьян вошел. Это уж был теперь совсем седой старик. Он подошел прямо к руке барина, и, как тот ни сопротивлялся, Кирьян притянул к себе руку его и поцеловал ее. - Что, Кирьян, лишились мы с тобой нашего благодетеля, - начал Павел с навернувшимися опять слезами на глазах. - Да, батюшка, несчастье какое божеское постигло нас, - отвечал Кирьян, покачивая своей головой и как бы кокетничая своею печалью. Макар Григорьев, как мы знаем, не прилюбливал полковника, но все-таки видно было, что он искреннее сожалел об его смерти, чем плутоватый Кирьян. - Как же и в какой именно час дня отец помер? - спросил Павел. - Двадцать третьего числа-с, - отвечал Кирьян, - во время обеденного стола; гостья у них-с была, старушка Катерина Гавриловна Плавина... и все про сына ему рассказывала, который видеться, что ли, с вами изволил? - Да, виделся, - отвечал Павел скороговоркой. - Она об этом ему рассказывала, - он слушать изволил ее, и жареное уж кушать начал, вдруг покатился со стула и жизнь покончил, и салат еще в губках остался; у мертвого уже у него вынимали из ротику. - Но отчего же все это с ним случилось? Был он перед этим болен, расстроен чем? - Ничего не было того-с, - отвечал Кирьян. - Конечно, мы сами мало в этом понимаем, но господа тут на похоронах разговаривали: ножки ведь у них от ран изволили болеть, и сколько они тоже лечили эту болезнь, почесть я каждую неделю в город за лекарством для них от этого ездил!.. Все ничего, никакой помощи не было, но старушонка-лекарка полечила их последнее время, только и всего, - раны эти самые киноварью подкурила, так сразу и затянуло все... Ну, и господа так говорили: раны закрылись, в голову и ударило, - вред от этого после вышел! - Очень не мудрено... - произнес Павел. - Но как же не стыдно было покойному батюшке доверять себя какой-нибудь бабе-дуре. - Тут уж довериться изволили, - отвечал Кирьян и вздохнул. - Покойный папенька ваш не то что из поученых барь был, а простой: все равно, что и мужик! - вмешался в разговор Макар Григорьев. - Но кто же распоряжался всем, когда отец помер? - спросил Павел. - Да эта же самая Катерина Гавриловна Плавина; слава богу, что она и случилась тут: сейчас все ящики, сундуки и комоды опечатала, послала к священникам и за становым. Тот опять тоже переписал все до последнего ягненка. - Ну, потом похоронили? - говорил Павел. Он хотел знать все подробности, сопровождавшие смерть отца. - Похоронили-с! Господ очень много съехалось; даже вон из Перцова молодая барыня приезжала; только что в церкви постояла, а в усадьбу в дом не поехала. - Из Перцова?.. Клеопатра Петровна? - переспросил Павел. - Да-с, они самые, кажется!.. И как плакать изволили - ужас: пошли с последним-то лобызанием, так на гроб и упали; почесть на руках отнесли их потом оттуда. "Это что такое? - подумал Павел, удивленный и пораженный этим известием. - Что такое эта безумица делает?.. Неужели она еще любит меня, что и ей так дорого все, что касается до меня?" От Клеопатры Петровны, с самого ее отъезда в деревню, не было ни строчки. Павел недоумевал. - К тестеньку-то, видно, пожелала приехать и поклониться ему в последний раз, - пробунчал себе под нос Макар Григорьев. - Но у ней у самой муж умирает? - спросил Павел Кирьяна. - Плох, тоже слышно, очень... Кучер ихний при церкви рассказывал о том нашему Петру, - отвечал Кирьян. - Кучер кучеру там какому-то рассказывал, - перебил, передразнивая Кирьяна, Макар Григорьев. - А ты вот бумаги-то лучше, что привез, подай барину. Кирьян на эти слова вынул толстый, завернутый в сахарную бумагу пакет и подал его Павлу. Тот развернул, и первое, что увидел, - это билеты приказа общественного призрения на его имя и тысяч на тридцать. - Это какие деньги? - спросил он. - Папенькины-с. У них так и записка найдена, чтобы эти деньги сейчас с нарочным к вам везти. - Откуда же он мог их накопить? - спросил Павел. - Откуда? - произнес насмешливо Макар Григорьев. - Старик хапуга был: одно лесное именье от сплавного леса, чай, тысячи три дает. - Дает! - подтвердил и Кирьян. - А на себя тоже копейки не уболил издержать, - продолжал Макар Григорьев. - Да уж это точно что, - подтвердил Кирьян. - Когда вот Павла Михайлыча нет, что люди едят, то и он кушает. - Дрожал старик надо всем!.. - произнес Макар Григорьев. - Окромя этих денег, он Воздвиженское еще вам купил, - прибавил он, обращаясь к Павлу. - Как купил? - спросил тот с удивлением. - Куплено-с, - отвечал Кирьян, - перед самой почесть смертью они и крепость на него изволили совершить. - Но зачем же те-то господа продали? - Так наслышно, что сын-то генеральшин женится на миллионерке; ну, так чтобы на свадьбу деньги иметь, - объяснил Кирьян. - Форс тоже держат, - подхватил Макар Григорьев, - коли на богатой женится, так чтобы она думала, что и он богат; а как окрутят, так после и увидят, что свищ только один, прохвост, больше ничего, по-нашему, по-мужицки, сказать... - Воздвиженское!.. Воздвиженское теперь мое! - повторял Павел с заметным удовольствием. - Папенька так уж нарочно для вас и купили, - продолжал объяснять Кирьян. - "Пашенька, говорит, всегда хвалил Воздвиженское: вот, говорит, папенька, такую бы нам усадьбу!.. - Ну, так, говорит, пусть он теперь владеет ею, куплю ему на потешку ее!" Павел опять предался при этом горестным мыслям и воспоминаниям. "Милый, дорогой родитель, - шептал он сам с собой. - Вся твоя жизнь была заботой обо мне, чтобы как-нибудь устроить мою будущность; малейшее желание мое ты всегда хотел исполнить, а я между тем грубил тебе, огорчал тебя!" И Павел в самом деле искренно думал, что он совершил против отца страшнейшие злодеяния, и затем он снова перешел к прежней своей мысли почтить память старика серьезно добрым делом. - Ну вот, мои друзья, ты староста дворовый, - сказал он Кирьяну, - а ты, Макар Григорьев, я уж не знаю какой староста, ты мне второй отец становишься... - Вона! - произнес Макар Григорьев насмешливо, но, видимо, тронутый словами Павла. - Научите вы меня, как мне все мое именье устроить, чтобы всем принадлежащим мне людям было хорошо и привольно; на волю я вас думал отпустить, но Макар Григорьев вот не советует... Что же мне делать после того? - Да ничего не делать, веста, как и при папеньке было!.. Что еще тут делать? - перебил Макар Григорьев почти строго Павла, а сам в это время подмигивал ему так, чтобы Кирьян не заметил этого. - Ничего не надо делать! - повторил он еще раз и обратился уже к Кирьяну: - Ты шел бы, паря, домой!.. Отпустите его; он устал тоже с дороги, - прибавил он Павлу. - Пожалуй! - отвечал Павел, несколько сконфуженный этими словами и распоряжениями Макара Григорьева. - Так я пойду-с, - сказал Кирьян и потом опять насильственно поцеловал у Павла руку и ушел. - Что это вы вздор этакой говорите при этом дураке; он приедет, пожалуй, домой и всю вотчину вашу взбунтует... - начал Макар Григорьев. - Что же за вздор? - спросил Павел. - Как не вздор!.. И на волю-то вас отпущу, и Кирюшка какой-нибудь - друг мой, а я уж и батькой вторым стал; разве барину следует так говорить; мы ведь не дорого возьмем и рыло, пожалуй, после того очень поднимем. - Я не для поднятия вашего рыла это делаю, а чтобы устроить ваше благосостояние, - сказал Павел. - Так что же?.. Дурак-то Кирьяшка и научит вас: он скажет, дай ему денег больше, вот и все наученье его! - Ну, так ты меня научи! - сказал Павел. Макар Григорьев казался ему великолепен в эти минуты. - Я-то научу не по-ихнему, - отвечал тот хвастливо, - потому мне ничего не надо, я живу своим, а из них каждая бестия от барской какой-нибудь пуговки ладит отлить себе и украсть что-нибудь... Что вам надо, чтобы было в вашем имении? - Чтобы бедных мужиков у меня не было. - Да бедных почесть и нет, есть многосемейные только, с малыми детьми; ну, тем - известно - потяжельше! - А если им потяжельше, с них меньше повинностей надо брать. - Ничего не надо! Вздумайте-ка только это вы завести, у вас все сейчас бедными притворятся. Мы ведь, мужики - плуты... Вы не то что позволяйте которому оброку не доносить, пусть он платит, как следует, а потом мне, что ли, хоть из оброку и отдадите, сколько пожелаете, а я в дом это к нему и пошлю, будто жалованья ему прибавляю, а коли не станет заслуживать того, так отдеру. - Хорошо, я тебе буду отдавать, - сказал Павел, слышавший еще и прежде, что Макар Григорьев в этом отношении считался высокочестным человеком и даже благодетелем, батькой мужицким слыл, и только на словах уж очень он бранчив был и на руку дерзок; иной раз другого мужичка, ни за что ни про что, возьмет да и прибьет. - Дворовым я завел, чтобы лучше пищу выдавали; не знаю, идет ли теперь это? - Идет точь-в-точь так, это я слышал. Им ничего больше не надо прибавлять, будет с них, дьяволов! - Будет? - Будет! А то хуже избалуете. Вы когда думаете в деревню-то ехать? - Ехать-то мне, - начал Павел, - вот ты хоть и не хочешь быть мне отцом, но я все-таки тебе откроюсь: та госпожа, которая жила здесь со мной, теперь - там, ухаживает за больным, умирающим мужем. Приеду я туда, и мы никак не утерпим, чтобы не свидеться. - Где уж тут, утерпите ли... Господа тоже ведь избалованы насчет этого. - Да, - подтвердил Павел, не вслушавшись в последние слова Макара Григорьева, - а между тем это может страшно ей повредить, наконец встревожит и огорчит умирающего человека, а я не хочу и не могу себе позволить этого. - Нет, вам не надо туда ездить, - решил и Макар Григорьев, - пустое дело - бросить вам все это надо; может быть, здесь невесту настоящую, хорошую, с приданым найдете! - Ах, кстати, - перебил его Павел, вспомнив при слове "с приданым" о деньгах, которыми так великодушно снабжал его Макар Григорьев в продолжение последнего времени, - не угодно ли вам принять от меня мой долг! И с этим словом он вынул из сахарной бумаги один билет приказа и подал его Макару Григорьеву. - Ну, что, успеете еще! - произнес было тот. - Бери! - повторил Павел настоятельно. Макар Григорьев усмехнулся только и положил билет в карман. - Удивительное дело - какие нынче господа стали, - проговорил он, продолжая усмехаться. - А что? - спросил Павел. - Да так! Совсем не то, что прежние, - отвечал Макар Григорьев, бог знает что желая тем сказать, и ушел. II ОПЯТЬ ЭЙСМОНДЫ Нельзя сказать, чтоб полученное Вихровым от отца состояние не подействовало на него несколько одуряющим образом: он сейчас же нанял очень хорошую квартиру, меблировал ее всю заново; сам оделся совершеннейшим франтом; Ивана он тоже обмундировал с головы до ног. Хвастанью последнего, по этому поводу, пределов не было. Горничную Клеопатры Петровны он, разумеется, сию же минуту выкинул из головы и стал подумывать, как бы ему жениться на купчихе и лавку с ней завести. Чтобы кататься по Москве к Печкину, в театр, в клубы, Вихров нанял помесячно от Тверских ворот лихача, извозчика Якова, ездившего на чистокровных рысаках; наконец, Павлу захотелось съездить куда-нибудь и в семейный дом; но к кому же? Эйсмонды были единственные в этом роде его знакомые. Мари тоже очень разбогатела: к ней перешло все состояние Еспера Иваныча и почти все имение княгини. Муж ее был уже генерал, и они в настоящее время жили в Парке, на красивой даче. - Ну, Яков, завтра ты мне рысачка получше давай! - сказал Вихров, когда Яков вечером пришел в горницу чай пить. Павел всегда его этим угощал и ужасно любил с ним разговаривать: Яков был мужик умный. - Дадим-с, - отвечал тот. - Завтра мы с тобой поедем в Парк к одной барыне-генеральше; смотри, не ударь себя лицом в грязь, - продолжал Вихров и назвал при этом и самую дачу. - Слушаю-с, - проговорил Яков и на другой день действительно приехал на таком рысаке, в такой сбруе и пролетке, что Павел вскрикнул даже от удовольствия. - Ну-с, Яков Петрович, - сказал он, усаживаясь в пролетке, - какого это завода конь? - Мосоловского, - отвечал Яков, сидя прямо и внимательно поглядывая на лошадь, которая сердито рыла копытом землю. - Трогай! Надеюсь, что на Тверской мы всех перегоним, - проговорил Павел. Яков тронул: лошадь до самой Тверской шла покорной и самой легкой рысцой, но, как въехали на эту улицу, Яков посмотрел глазами, что впереди никто очень не мешает, слегка щелкнул только языком, тронул немного вожжами, и рысак начал забирать; они обогнали несколько колясок, карет, всех попадавшихся извозчиков, даже самого обер-полицеймейстера; у Павла в глазах даже зарябило от быстрой езды, и его слегка только прикидывало на эластической подушке пролетки. - Немного осталось впереди-то! - сказал Яков, выехав за заставу и самодовольно оборачиваясь к Павлу: впереди в самом деле никого не было. - Чудная лошадь! - воскликнул тот, смотря на это благородное животное, которое опять уже пошло тихо и покорно. - У другого бы не стала она этого делать! - произнес Яков. - Отчего же? - спросил Павел. - Оттого, что человека чувствует!.. Знает, кто ею правит!.. - И Яков снова щелкнул языком, и лошадь снова понеслась; потом он вдруг, на всех рысях, остановил ее перед палисадником одной дачи. - Здесь, надо быть, - проговорил он. Яков знал Москву, как свои пять пальцев. Павел взглянул в палисадник и увидел, что в весьма красивой и богато убранной цветами беседке сидела Мари за большим чайным столом, а около нее помещался мальчишка, сынишка. Мари, увидев и узнав Павла, заметно обрадовалась и даже как бы несколько сконфузилась. - Ах, вот кто! - проговорила она. Павел на этот раз почему-то с большим чувством поцеловал ее руку. - А это ваш малютка? - сказал он, показывая на мальчика, подходя к нему и целуя того. Ребенок как-то при этом ласково смотрел на него своими голубыми глазенками. - А Евгений Петрович? - спросил Вихров Мари. - Он дома и сейчас придет! - ответила та. - Поди, позови барина, - прибавила она стоявшему около беседки человеку. Тот пошел. Через несколько минут маленький, толстенький генерал, в летнем полотняном сюртуке, явился в сад; но, увидев Вихрова и вспомнив при этом, что вышел без галстука, стал перед ним чрезвычайно извиняться. - Ничего, помилуйте! - говорил Павел, дружески пожимая ему руку. - Все-таки мне совестно, - говорил генерал, захватывая себе рукой горло. - Простит, ничего! - сказала ему и Мари. Генерал наконец успокоился и сел, а Мари принялась сынишку поить чаем, размешивая хлеб в чашке и отирая салфеткой ему ротик: видно было, что это был ее баловень и любимец. - Ты, однако, не был у покойного дяди на похоронах, - сказала она укоризненным голосом Вихрову. - Я был болен, - отвечал тот. - Н-ну! - сказала Мари. - Что такое - ну? - спросил ее Павел. - Знаю я, - отвечала Мари и немножко лукаво улыбнулась. - Михаил Поликарпович тоже, я слышала, помер. - Помер! А Анна Гавриловна, скажите, жива? - прибавил Вихров после короткого молчания. При этом вопросе Мари немного сконфузилась - она всегда, когда речь заходила об матери, чувствовала некоторую неловкость. - Она вскоре же померла после Еспера Иваныча, - отвечала она, - тело его повезли похоронить в деревню, она уехала за ним, никуда не выходила, кроме как на его могилу, а потом и сама жизнь кончила. - Вот это так любовь была! - проговорил Вихров. - Д-да! - произнесла Мари печально. - Ты курс, надеюсь, кончил кандидатом? - переменила она разговор. - Кандидатом, - отвечал Вихров. - Какого же рода службе думаете вы себя посвятить? - отнесся к нему генерал. - Никакой! - отвечал Вихров. Генерал склонил при этом голову и придал такое выражение лицу, которым как бы говорил: "Почему же никакой?" - По всем слухам, которые доходили до меня из разных служебных мирков, они до того грязны, до того преступны даже, что мне просто страшно вступить в какой-нибудь из них, - заключил Павел. Добродушный генерал придал окончательно удивленное выражение своему лицу: он службу понимал совершенно иначе. - Я не говорю об вашей военной, а, собственно, об штатской, - поспешил прибавить Павел. - А, об штатской - это конечно! - произнес генерал. - Тебе надобно сделаться ученым, как и прежде ты предполагал, - сказала Мари. - Я им, вероятно, и буду; состояние у меня довольно обеспеченное. - Вот-с за это больше всего и надобно благодарить бога! - подхватил генерал. - А когда нет состояния, так рассуждать таким образом человеку нельзя! - Отчего же нельзя? - спросила Мари у мужа. - Оттого, что кушать захочется - да-с! - отвечал генерал и самодовольно захохотал, воображая, вероятно, что он сострил что-нибудь. - По-моему, лучше поденщиком быть, чем негодяем-чиновником, - заметила уже с некоторым сердцем Мари. - Ну нет-с!.. Всякому человеку своя рубашка к телу ближе - хе-хе-хе! - засмеялся опять генерал. Вихров глядел на него с некоторым недоумением: он тут только заметил, что его превосходительство был сильно простоват; затем он посмотрел и на Мари. Та старательно намазывала масло на хлеб, хотя этого хлеба никому и не нужно было. Эйсмонд, как все замечали, гораздо казался умнее, когда был полковником, но как произвели его в генералы, так и поглупел... Это, впрочем, тогда было почти общим явлением: развязнее, что ли, эти господа становились в этих чинах и больше высказывались... Павел между тем все продолжал смотреть на Мари, и ему показалось, что лицо у ней как будто бы горело, и точно она была в каком-то волнении. Здесь я должен войти в глубину души этой дамы и объяснить довольно странные и в самом деле волновавшие ее в настоящую минуту чувствования. Павел, когда он был гимназистом, студентом, все ей казался еще мальчиком, но теперь она слышала до мельчайших подробностей его историю с m-me Фатеевой и поэтому очень хорошо понимала, что он - не мальчик, и особенно, когда он явился в настоящий визит таким красивым, умным молодым человеком, - и в то же время она вспомнила, что он был когда-то ее горячим поклонником, и ей стало невыносимо жаль этого времени и ужасно захотелось заглянуть кузену в душу и посмотреть, что теперь там такое. - Ты, надеюсь, у нас обедаешь? - сказала она ему. - Если позволите, - отвечал Павел. - Пожалуйста, попросту, по-деревенски, - подхватил генерал и дружески пожал ему руку. - Ну, а я уж сделаю немножко свой туалет, - сказала, немного покраснев, Мари и ушла. Вихров остался вдвоем с генералом и стал с ним беседовать. - Ваша служба лучшая из военных - ученая, - сказал он. - Да, - произнес генерал с важностью. - У вас прежде математике в корпусах прекрасно учили, и прекрасно знали ее офицеры. - Отлично знали, - подтвердил и генерал, - все, знаете, вычисления эти... - Какие вычисления? - спросил Вихров, думая, что Эйсмонд под этими словами что-нибудь определенное разумеет. - Вычисления разные, - отвечал генерал. Павел понял, что это он так только говорил, а что математику он, должно быть, совсем забыл. - Сама служба-то приятнее, - продолжал он, - потому что все-таки умнее, чем простая шагистика. - Конечно! - согласился генерал. - Зато для кармана-то тяжеленька, совершенно безвыгодна! - Это почему? - спросил Вихров, не зная еще, что, собственно, генерал разумеет под выгодой. - Да потому, что если взять того же батарейного командира, конечно, он получает довольно... но ведь он всех офицеров в батарее содержит на свой счет: они у него и пьют и едят, только не ночуют, - в кармане-то в итоге ничего и не осталось. Этими словами Эйсмонд просто возмутил Вихрова. "Сам ворует, а с другими и поделиться не хочет!" - подумал он. - А что же, в армейских полках разве выгоднее быть командиром? - сказал он вслух, желая вызвать генерала еще на большую откровенность. - Там выгодней гораздо! - подхватил тот. - Там полковой командир тысяч двадцать пять, тысяч тридцать получает в год, потому там этого нет: офицеры все вразброд стоят. - Но вы сами согласитесь, - заметил Вихров, - что эти тридцать тысяч - те же взятки! - Какие же взятки? - воскликнул генерал. - Нет-с, совсем нет-с! Это хозяйственная экономия - это так!.. Вы знаете что, - продолжал Эйсмонд несколько уже даже таинственно, - один полковой командир показал в отчете в экономии пять тысяч... его представили за это к награде... только отчет возвращается... смотрят: представление к награде зачеркнуто, а на полях написано: "Дурак!". - Это уж немножко странно, - сказал Вихров. - Нет-с, не странно! - возразил генерал. - Вы согласитесь, что полковой командир может и сэкономить, может и не сэкономить - это в его воле; а между тем, извольте видеть, что выходит: он будет сдавать полк, он не знает еще, сколько с него будущий командир потребует, - что же, ему свои, что ли, деньги в этом случае прикладывать; да иногда их и нет у него... Потом-с вдруг говорят: переменить погончики такие-то. Министр военный говорит: "Нужно отнестись к министру финансов". - "Не нужно, говорят, пусть полковые командиры сделают это из экономических сумм!" Значит, само начальство знает это. "Вот, внуши этому человеку, что честно и что нечестно!" - думал Павел, слушая генерала. Мари наконец кончила свой туалет и пришла к ним. Она заметно оделась с особенной тщательностью, так что генерал даже это заметил и воскликнул: - Как вы интересны сегодня! Павел тоже с удовольствием и одобрительно на нее смотрел: у него опять уже сердце забилось столь знакомым ему чувством к Мари. Вслед за матерью вошел также и сынишка Мари, в щегольской гарнитуровой рубашке и в соломенной шляпе; Мари взяла его за ручонку. - Пока на стол накрывают, не хотите ли, cousin, прогуляться? - сказала она Павлу. Тот этому очень обрадовался; генерал же пошел делать свой туалет: он каждодневно подкрашивался немножко и подрумянивался. Мари, ребенок и Павел пошли по парку, но прошли они недалеко и уселись на скамеечке. Ребенок стал у ног матери. Павлу и Мари, видимо, хотелось поговорить между собой. - Я слышала, - начала Мари тихим и неторопливым голосом, - что нынче всю зиму жила здесь Клеопатра Петровна. - Жила, - отвечал Павел односложно. - Ты видался с ней часто? - спрашивала Мари, как бы ничего по этому поводу не зная. - Очень часто, - отвечал Павел. - Где же она теперь? - Она теперь уехала к мужу. - Опять? - спросила Мари как-то уж насмешливо. Павел весело и добродушно смотрел на нее. - Послушайте, кузина, - начал он, - мы столько лет с вами знакомы, и во все это время играем между собой какую-то притворную комедию. Мари вдруг вся вспыхнула. - Почему же притворную? - спросила она. - Притворную! Прикажете разъяснить вам это? - Разъясните! - сказала Мари и потупилась, а вместе с тем с губ ее не сходила немножко лукавая улыбка. - Во-первых, бывши мальчиком, я был в вас страстно влюблен, безумно, но никогда вам об этом не говорил; вы тоже очень хорошо это видели, но мне тоже никогда ничего об этом не сказали! Мари слушала его, и Вихров только видел, что у ней уши даже при этом покраснели. - Теперь та же самая комедия начинается, - продолжал он, - вам хочется спросить меня о Клеопатре Петровне и о том, что у меня с ней происходило, а вы меня спрашиваете, как о какой-нибудь Матрене Карповне; спрашивайте лучше прямо, как и что вам угодно знать по сему предмету? - И ты скажешь мне откровенно? - спросила Мари, взмахнув на него свои голубые глаза. - Все откровенно скажу, - отвечал Павел искренно. - Что же ты, влюблен в нее очень? - То есть я любил ее очень. - А теперь - что же? - Теперь - не знаю. - Как не знаешь? - спросила Мари. - Так, не знаю: перед отъездом ее в деревню я очень к ней охладел, но, когда она уехала, мне по ней грустно сделалось. - Что тебе мешает? Поезжай сам за ней в деревню!.. - И на лице Мари, как легкое облако, промелькнула тень печали; Павел и это видел. - В деревню я не поеду, потому что это может рассердить и огорчить ее мужа. - Муж ее, я слышала, скоро умрет, и ты можешь сейчас же жениться на ней. - Нет, я не женюсь на ней, - возразил Павел. - Отчего же? - спросила Мари как бы с удивлением. - Во-первых, оттого, что она старше меня годами, а потом - мы с ней совершенно разных понятий и убеждений. - О, она, разумеется, постарается подражать всем твоим понятиям и убеждениям. - Не думаю... - произнес протяжно Павел. Разговор на несколько времени приостановился; Павел, видимо, собирался с мыслями и с некоторою смелостью возобновить его. - Вот видите-с, - начал, наконец, он, - я был с вами совершенно откровенен, будьте же и вы со мной откровенны. - Да в чем же мне с тобой быть откровенной? - спросила Мари, как будто бы ей, в самом деле, решительно нечего было скрывать от Павла. - А в том, например, что неужели вы никогда и никого не любили, кроме вашего мужа? - проговорил Вихров неторопливым голосом. Мари несколько мгновений молчала; видимо, что она обдумывала, как отвечать ей на этот вопрос. - Никого! - произнесла она, наконец, с улыбкой. - Не верю! - воскликнул Павел. - Чтобы вы, с вашим умом, с вашим образованием, никого не любили, кроме Евгения Петровича, который, может быть, и прекрасный и добрый человек... - Никого не любила! - поспешила перебить его Мари. - И впредь не полюбите? - Постараюсь, - сказала Мари. - И что же, все это для исполнения священной обязанности матери и супруги? - спросил Павел. - Для исполнения священной обязанности матери и супруги, - повторила за ним немножко комическим тоном и Мари. - Только для этого, не больше? - Только для этого, не больше, - повторила еще раз Мари. - Ну, а мне больше этого и знать ничего не надо! - произнес Павел. - Ничего? - спросила Мари. - Ничего, потому что я теперь уже все знаю. Мари опять немножко лукаво улыбнулась и встала. - Пора, однако, пойдем обедать! - сказала она. Павел последовал за ней. За обедом генерал еще больше развернулся и показал себя. Он, между прочим, стал доказывать, что университетское образование - так себе, вздор, химера! - Чему там учат? - говорил он. - Мне один племянник мой показывал какой-то пропедевтик{19}! Что такое, скажите на милость! Вихров усмехнулся немного. - Да и в корпусах, я думаю, тому же самому учат, - проговорил он. - Э, нет! - воскликнул генерал. - В корпусах другое дело. Вон в морском корпусе мальчишке скажут: "Марш, полезай на мачту!" - лезет! Или у нас в артиллерийском училище: "Заряжай пушки - пали!" - палит! Есперка, будешь палить? - обратился он к сынишке своему. - Буду, - отвечал тот, шамша и тяжело повертываясь в креслицах. Что этими последними словами об морском корпусе и об артиллерийском училище генерал хотел, собственно, сказать - определить трудно. Вихров слушал его серьезно, но молча. Мари от большей части слов мужа или хмурилась, или вспыхивала. III НАКОПЛЕНИЕ ОДНОРОДНЫХ ВПЕЧАТЛЕНИИ Герой мой очень хорошо видел, что в сердце кузины дует гораздо более благоприятный для него ветер: все подробности прошедшего с Мари так живо воскресли в его воображении, что ему нетерпеливо захотелось опять увидеть ее, и он через три - четыре дня снова поехал к Эйсмондам; но - увы! - там произошло то, чего никак он не ожидал. Когда он подъехал к их даче, то в палисаднике на этот раз никого не было. Он вошел в него и встретил, наконец, лакея, который объявил ему, что господа уехали сначала в Петербург, а потом и за границу. Павла это известие сильно озадачило. - Что же, они давно уже собирались уехать? - спросил он. - Нет, вдруг что-то надумали, - отвечал лакей. Вихров ничем иным не мог себе объяснить этот печальный и быстрый отъезд Мари, как нежеланием с ним встретиться. "Неужели это она меня избегает?" - подумал он, отчасти огорченный отъездом Мари, а частью и польщенный им в своем самолюбии. Вскоре после того он получил весточку и от Фатеевой. Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро будет вдовою, - все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова возвратить его к себе. Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо: "Мой дорогой друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим... Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог с ними, с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все ужасы, которые я перенесла в моей жизни... Слушай: "Мать моя родилась в роскоши, и я не знаю как была избалована успехами в свете, и когда прожила состояние и молодость, все-таки думала, что она может еще нравиться мужчинам. Обожатель ее m-r Leon, - мне тогда уже было 18 лет, и я была очень хорошенькая девушка, - вздумал не ограничиваться maman, а делать и мне куры; я с ужасом, разумеется, отвергла его искания; тогда он начал наговаривать на меня и бранить меня и даже один раз осмелился ударить меня линейкой; я пошла и пожаловалась матери, но та меня же обвинила и приказывала мне безусловно повиноваться m-r Леону и быть ему покорной. Ты знаешь, друг мой, самолюбивый мой характер и поймешь, чего мне это стоило, а мать между тем заставляла, чтобы я была весела и любезна со всеми бывшими у нас в доме молодыми людьми. М-r Леон кроме того и обирал мать; все деньги ее он прогуливал где-то и с кем-то, так что мы недели по две сидели на одном хлебе и колбасе; мать заставляла меня самое гладить себе платьи, замывать юбки - для того, чтобы быть всегда, по обыкновению, нарядно одетою. Такое положение, наконец, мне сделалось невыносимо. Несмотря на мое железное здоровье, я заболела. К счастью, вскоре после того ко мне присватался m-r Фатеев. Он тогда еще был очень красивый кирасирский офицер, в белом мундире, и я бог знает как обрадовалась этому сватанью и могу поклясться перед богом, что первое время любила моего мужа со всею горячностью души моей; и когда он вскоре после нашей свадьбы сделался болен, я, как собачонка, спала, или, лучше сказать, сторожила у его постели. Малейшие стоны его, я вообразить не могу, до какой степени раздирали мне сердце, но, впрочем, ты сам знаешь по собственному опыту, что я в привязанностях моих пределов не знаю, и вдруг за все это, за всю любовь и службу моему супругу, я начинаю видеть, что он все чаще и чаще начинает приезжать домой пьяный. Надобно быть женщиной, чтобы понять, как ужасно видеть пьяным близкого человека. Я видела m-r Леона пьяным, но тот вселял мне только страх, а муж мой - отвращение, и ко всем этим гадостям узнаю, что супруг мой даже мне изменяет! Сначала у меня помутилось все в голове; я понять ничего не могла. Я знала, что я лучше, красивее всех его возлюбленных, - и что же, за что это предпочтение; наконец, если хочет этого, то оставь уж меня совершенно, но он напротив, так что я не вытерпела наконец и сказала ему раз навсегда, что я буду женой его только по одному виду и для света, а он на это только смеялся, и действительно, как видно, смотрел на эти слова мои как на шутку; сколько в это время я перенесла унижения и страданий - и сказать не могу, и около же этого времени я в первый раз увидала Постена. Муж представил мне его как своего друга, и так как m-r Постен имеет весьма вкрадчивый и лукавый характер, то он, вероятно, узнал от мужа о наших отношениях; случай ему представлялся удобный поухаживать за молоденькой женщиной в подобном положении, и он начал, - и точно уж в этом случае надо отдать честь его настойчивости!.. Я ему делала дерзости, капризничала над ним... Все это он за какое-то блаженство считал для себя. Наконец мы, слава богу, переехали из Москвы в наш город; m-r Постен тоже последовал за нами. Здесь я в первый раз увидела тебя: полюбить тебя я не смела, ты любил другую мою приятельницу, но ты мне показался каким-то чудным существом, которому предназначено хоть несколько минут дать мне счастья... О, как я всегда любила ездить с тобой от Имплевых в одном экипаже и смотреть тебе прямо в твои черные очи; но вот, наконец, и ты меня покидал!.. Собирался за Мари уехать в Москву... Муж в это время доходил до неистовства в своей жизни. М-r Постен был решительно каким-то ангелом-спасителем в моей домашней жизни. Муж как-то боялся его всегда... Я по крайности знала, что когда Постен у нас, то он физически меня никогда не убьет и не оскорбит: так это и случилось, когда он в истории этого глупого векселя заслонил меня собой от его удара ножом. Мне все стало равно: я знала, что уж больше не увижу тебя, - умереть, задохнуться от скуки, сделаться любовницей Постена, и я, на досаду себе, богу, людям, сделалась ею... Остальное ты все знаешь, и я только прибавлю, что, когда я виделась с тобой в последний раз в доме Еспера Иваныча и тут же был Постен и когда он ушел, мне тысячу раз хотелось броситься перед тобой на колени и умолять тебя, чтобы ты спас меня и увез с собой, но ты еще был мальчик, и я знала, что не мог этого сделать. Вот все; теперь обсуди и, как хочешь, оправдай или обвини меня. Твоя Клеопатра. "P.S. Бедный страдалец - муж мой завтра или послезавтра умрет. Он оставил мне духовную на все имение... Я теперь поэтому помещица двухсот душ". Все слова, напечатанные в настоящем повествовании курсивом, были подчеркнуты в письме Клеопатры Петровны по одному разу, а некоторые - даже и по два раза. Она явно хотела, по преимуществу, обратить на них внимание Вихрова, и он действительно заметил их и прежде всего поспешил ее успокоить и сейчас же написал ответ ей. "Бог с вами, кто вам сказал о каком-то неуважении к вам!.. Верьте, что я уважаю и люблю вас по-прежнему. Вы теперь исполняете святой долг в отношении человека, который, как вы сами говорили, все-таки сделал вам много добра, и да подкрепит бог вас на этот подвиг! Может быть, невдолге и увидимся". В сущности письмо Клеопатры Петровны произвело странное впечатление на Вихрова; ему, пожалуй, немножко захотелось и видеться с ней, но больше всего ему было жаль ее. Он почти не сомневался, что она до сих пор искренно и страстно любила его. "Но она так же, вероятно, любила и мужа, и Постена, это уж было только свойством ее темперамента", - примешивалась сейчас же к этому всеотравляющая мысль. Мари же между тем, после последнего свидания, ужасно стала его интересовать. "Неужели Неведомов прав, - думал он, - что мы можем прочно любить только женщин безупречных?" Ко всему этому хаосу мыслей и чувствований присоединилось еще представление своей собственной жизни, в которой не было ни цели, ни дела никакого. Вихров не был ни флегматиком, способным всю жизнь пролежать на диване, ни сангвиником, готовым до самой смерти танцевать; он был чистый холерик: ему нужно было или делать какое-нибудь дело, или переживать какое-нибудь чувство. Пробовал он читать, - не читается; Яков, рысак и трактиры ему до тошноты надоели, и Вихров начал томиться и безвыходно скучать. В одну из таких минут, когда он несколько часов ходил взад и вперед у себя по комнатам и приходил почти в бешенство оттого, что никак не мог придумать, где бы ему убить вечер, - к нему пришел Салов. Достойный друг сей, с тех пор, как Вихров получил наследство, заметно стал внимательней к нему: весьма часто забегал, почти не спорил с ним и никогда не продергивал его, как делал это он обыкновенно с другими. Павел, разумеется, очень хорошо понимал истинную причину тому и в душе смеялся над нехитрыми проделками приятеля. - Что вы поделываете? - спросил Салов, заметив недовольное лицо Вихрова. - Хандрю, - отвечал тот, - и во мне вы можете видеть подобие наших титанов разочарования. - Очень приятно с ними познакомиться, - подхватил Салов. - Не шутите! Что такое эти Онегины и Печорины? Это люди, может быть, немного и выше стоящие их среды, но главное - ничего не умеющие делать для русской жизни: за неволю они все время возятся с женщинами, влюбляются в них, ломаются над ними; точно так же и мы все, университетские воспитанники... Мне всегда как-то представлялось, что матушка Россия - это есть грубая, для серого солдатского сукна устроенная фабрика, и вдруг в этой фабрике произрастают чувствительные и благоухающие розы, но все это потом в жизни сваливается в одно место, и, конечно, уж толстые тюки сукна помнут все розы и отобьют у них всякое благоухание. - Живописно сказано! - подхватил Салов. - Но вот что, друг мой, от хандры единственное и самое верное лекарство - это карты: сядемте и станемте в оные играть. - А вам бы очень хотелось? - спросил Павел. - Очень! - отвечал Салов и затем пропел водевильным голосом: Одни лишь карты нас питают, И деньги нам они дают! - Ну вот видите! - перебил его Вихров. - Пока вам не удалось еще развратить меня до карт, то я предлагаю вам устроить другого рода аферу на мой счет: свезите меня в какое-нибудь увеселительное заведение, и я вам выставлю от себя вино и ужин, какой вы хотите. - О, да благословит тебя бог, добрый друг! - воскликнул Салов с комическим чувством, крепко пожимая руку Вихрова. - Ехать нам всего лучше в Купеческий клуб, сегодня там совершается великое дело: господа купцы вывозят в первый раз в собрание своих супруг; первая Петровская ассамблея будет для Замоскворечья, - но только не по высочайшему повелению, а по собственному желанию! Прогресс!.. Дворянству не хотят уступить. - Это в самом деле любопытно! - произнес Павел. - Очень-с, - подхватил Салов, - рожи, я вам доложу, будут невообразимые, туалеты - такого же свойства; брильянтов будут мириады, и шампанского море прольется. Поедемте, взглянемте на все сие. - Хорошо! - сказал Павел. - Так, значит, часу в одиннадцатом я за вами захожу, и мы едем на вашем рысаке. - Едем на моем рысаке, - подтвердил Вихров. Часов в одиннадцать они не отдумали и поехали. Купеческое собрание было уже полнехонько. Вихров и Салов, войдя, остановились у одной из арок, соединяющих гостиную с танцевальной залой. - Каковы физиономии, каковы? - шептал Салов, показывая на разных толстых дам, которые или с супругами, или с подругами