и велели Петру как можно скорее уезжать из деревни. А Добров ходил между тем по разным избам и, везде выпивая, кричал на всю улицу каким-то уж нечленораздельным голосом. На другой день его нашли в одном ручье мертвым; сначала его видели ехавшим с Александром Ивановичем в коляске и целовавшимся с ним, потом он брел через одно селение уже один-одинехонек и мертвецки пьяный и, наконец, очутился в бочаге. XVI УМНЫЙ ДОКТОР В настоящей главе моей я попрошу читателя перенести свое внимание к некоторым другим лицам моего романа. Эйсмонды только что возвратились из-за границы после двухлетнего почти пребывания там и оставались пока в отеле Демута. Мари с сынком занимала один большой номер, а генерал помещался рядом с ними в несколько меньшем отделении. Они успели уже, впрочем, повидаться со всеми своими знакомыми, и, наконец, Мари написала, между прочим, записку и к своему петербургскому врачу, которою извещала его, что они приехали в Петербург и весьма желали бы, чтоб он как-нибудь повидался с ними. Доктор Ришар был уже мужчина пожилых лет, но еще с совершенно черной головой и бакенбардами; он называл себя французом, но в самом деле, кажется, был жид; говорил он не совсем правильно по-русски, но всегда умно и плавно. В Петербурге он был больше известен как врач духа, чем врач тела, и потому, по преимуществу, лечил женщин, которых сам очень любил и знал их и понимал до тонкости. Мари он еще прежде, перед поездкой ее за границу, оказал услугу. Генерал пригласил его, чтобы посоветоваться с ним: необходимо ли жене ехать за границу или нет, а Мари в это время сама окончательно уже решила, что непременно поедет. Ришар хотя и видел, что она была совершенно здорова, тем не менее сейчас же понял задушевное желание своей пациентки и голосом, не допускающим ни малейшего возражения, произнес: - Разумеется, за границу, что ж тут больше делать! Мари поблагодарила его за это только взглядом. При отъезде m-me Эйсмонд Ришар дал ей письмо к одному своему другу, берлинскому врачу, которого прямо просил посоветовать этой даме пользоваться, где только она сама пожелает и в какой только угодно ей местности. Ришар предполагал, что Мари стремится к какому-нибудь предмету своей привязанности за границу. Он очень хорошо и очень уж давно видел и понимал, что m-r Эйсмонд и m-me Эйсмонд были, как он выражался, без взаимного нравственного сродства, так как одна была женщина умная, а другой был мужчина глупый. Пока Эйсмонды были за границей, Ришар довольно часто получал об них известия от своего берлинского друга, который в последнем письме своем, на вопрос Ришара: что, нашла ли m-me Эйсмонд какое-нибудь себе облегчение и развлечение в путешествии, отвечал, что нет, и что, напротив, она страдает, и что главная причина ее страданий - это почти явное отвращение ее к мужу, так что она малейшей ласки его боится. Прочитав это известие, Ришар улыбнулся самодовольно. Он много и часто имел такие случаи в своей петербургской практике и знал, как тут поступать. Получив от Мари пригласительную записку, он на другой же день и с удовольствием поехал к ней. Когда он входил в комнату Мари, она в это время внимательно писала какое-то письмо, которое, при его приходе, сейчас же поспешила спрятать. - О, - сказал доктор, беря ее за руку и всматриваясь в ее лицо, - вы мало же поправились за границей, мало! - Да, мне все нездоровилось, - отвечала Мари. Затем они уселись. Доктор продолжал внимательно смотреть в глаза Мари. - Если человек хочет себя мучить нравственно, - начал он протяжно и с ударением, - то никакой воздух, никакая диэтика, никакая медицина ему не поможет... Проговоря это, Ришар на некоторое время остановился, как бы ожидая, что не скажет ли что-нибудь сама Мари, но она молчала. - А если этот человек и открыть не хочет никому причины своего горя, то его можно считать почти неизлечимым, - заключил Ришар и мотнул Мари с укором головой. - Какую же сказать причину, когда у меня ее никакой нет! - отвечала та и как-то при этом саркастически улыбнулась. - Одна ваша теперешняя улыбка говорит, что она сама у вас есть! - подхватил доктор. Мари почти сердито отвернулась от него и стала смотреть в окно на улицу. Доктор, однако, не сробел от этого я только несколько переменил предмет разговора. - А Евгений Петрович здоров? - спросил он после некоторого молчания. - Здоров, - отвечала Мари как-то односложно, - он там у себя в номере, - прибавила она, показывая на соседнюю комнату. Доктор взглянул по направлению ее руки и потом, после некоторого молчания, опять протяжно и почти вполголоса прибавил: - А что, у вас с ним нет никаких неприятностей? Мари при этом невольно взмахнула на Ришара глазами. - Какие же у меня могут с ним быть особенные неприятности? - произнесла она и постаралась засмеяться. Доктор ничего ей на это не сказал, а только поднял вверх свои черные брови и думал; вряд ли он не соображал в эти минуты, с какой бы еще стороны тронуть эту даму, чтобы вызнать ее суть. - Дайте мне ваш пульс, - сказал он вдруг и, взяв Мари за руку, долго держал ее в своей руке. - Пульс очень неровный, очень! Нервы ваши совершенно разбиты! - произнес он. - У кого ж нынче нервы не разбиты, у всех, я думаю, они разбиты, - сказала ему Мари. - Ну! Все не в такой степени! - возразил ей доктор. - Но как же, однако, вы намерены здесь хоть сколько-нибудь пользоваться от этого? - Очень бы не желала, - возразила с грустной усмешкой Мари, - разве уж когда совсем нехорошо сделается! - Нехорошо-то очень, пожалуй, и не сделается! - возразил ей почти со вздохом доктор. - Но тут вот какая беда может быть: если вы останетесь в настоящем положении, то эти нервные припадки, конечно, по временам будут смягчаться, ожесточаться, но все-таки ничего, - люди от этого не умирают; но сохрани же вас бог, если вам будет угрожать необходимость сделаться матерью, то я тогда не отвечаю ни за что. Мари вся покраснела в лице и слушала доктора молча. - Болезнь ваша, - продолжал тот, откидываясь на задок кресел и протягивая при этом руки и ноги, - есть не что иное, как в высшей степени развитая истерика, но если на ваш организм возложена будет еще раз обязанность дать жизнь новому существу, то это так, пожалуй, отзовется на вашу и без того уже пораженную нервную систему, что вы можете помешаться. - Ну что ж, помешаюсь: помешанные, может быть, еще счастливее нас, умных, живут, - проговорила, наконец, она. - То-то и есть, что еще может быть, и я опять вам повторяю, что серьезно этого опасаюсь, очень серьезно! Мари молчала и, видимо, старалась сохранить совершенно спокойную позу, но лицо ее продолжало гореть, и в плечах она как-то вздрагивала. Все это не свернулось, разумеется, с глазу Ришара. - А супруг ваш, надеюсь, дома? - спросил он совершенно уже беспечным тоном. - Дома, - отвечала Мари. - Пойти к нему побеседовать!.. Он в соседней комнате? - Да. Доктор ушел. Мари некоторое время оставалась в прежнем положении, но как только раздались голоса в номере ее мужа, то она, как бы под влиянием непреодолимой ею силы, проворно встала с своего кресла, подошла к двери, ведущей в ту комнату, и приложила ухо к замочной скважине. Доктор и генерал прежде всего очень дружелюбно между собой поздоровались и потом уселись друг против друга. - Так вот как-с! - начал доктор первый. - Да-с, да! - отвечал ему генерал. - А супруге вашей не лучше, далеко не лучше, - продолжал Ришар. - Хуже-с, хуже! - подхватил на это генерал. - Воды эти разные только перемутили ее! Даже на характер ее как-то очень дурно подействовали, ужасно как стала раздражительна! - Что ж мудреного! - подхватил доктор. - Главное дело тут, впрочем, не в том! - продолжал он, вставая с своего места и начиная самым развязным образом ходить по комнате. - Я вот ей самой сейчас говорил, что ей надобно, как это ни печально обыкновенно для супругов бывает, надобно отказаться во всю жизнь иметь детей! - Отчего же? - спросил генерал больше с любопытством, чем с удивлением. - А оттого, что она не вынесет этого и может помешаться, - сказал доктор. - Господи боже мой! - воскликнул генерал уже с испугом. - Это, кажется, последствия ее первых родин, - присовокупил доктор уже глубокомысленным тоном. - Может быть, очень может быть! - подхватил генерал тем же несколько перепуганным голосом. Затем доктор опять сел, попросил у генерала сигару себе, закурил ее и, видимо, хотел поболтать кое о чем. - Ну, как же, ваше превосходительство, вы проводили время за границей? - спросил он. - Да как проводить-то? Все вот с больной супругой и провозился! - Будто уж все и с больной супругой, будто уж? - спросил доктор плутовато. - Все больше с ней, все! - отвечал генерал не совсем решительным голосом. - И не пошалили ни разу и нигде? - спросил доктор уже почти на ухо генерала. - Да что ж? - отвечал тот, ухмыляясь и разводя руками. - Только и всего, что в Париже и Амстердаме!.. - Что ж, по вашим летам совершенно достаточно и этого, - подхватил доктор совершенно серьезнейшим тоном. - Конечно! - согласился и генерал. - Только каких же и красоточек выискал - прелесть! - произнес генерал, пожимая плечами и с глазами, уже покрывшимися светлой влагой. - И здесь ныне стало чудо что такое, - проговорил доктор. - Ну, все, я думаю, не то! - Лучше даже, говорят, лучше! - произнес доктор. - Дай-то бог! - произнес генерал, как-то самодовольно поднимая усы вверх. Доктор между тем докурил сигару и сейчас же встал. - Мне, однако, пора! Шляпу я, кажется, у вашей супруги оставил! - проговорил он и проворно ушел. Мари едва успела отойти от двери и сесть на свое место. Лицо ее было по-прежнему взволнованно, но не столь печально, и даже у ней на губах появилась как бы несколько лукавая улыбка, которою она как бы говорила самой себе: "Ну, доктор!" Тот вошел к ней в номер с самым веселым лицом. - А ваш старичок такой же милый, как и был! - говорил он. - Да, - произнесла Мари. - Ну-с, так прикажете иногда заезжать к вам? - продолжал доктор. - Ах, непременно и, пожалуйста, почаще! - воскликнула Мари, как бы спохватившись. - Вот вы говорили, что я с ума могу сойти, я и теперь какая-то совершенно растерянная и решительно не сумела, что бы вам выбрать за границей для подарка; позвольте вас просить, чтобы вы сами сделали его себе! - заключила она и тотчас же с поспешностью подошла, вынула из стола пачку ассигнаций и подала ее доктору: в пачке была тысяча рублей, что Ришар своей опытной рукой сейчас, кажется, и ощутил по осязанию. - Ну, зачем же, что за вздор! - говорил он, покраснев даже немного в лице и в то же время проворно и как бы с полною внимательностью кладя себе в задний карман деньги. - Все люди-с, - заговорил он, как бы пустясь в некоторого рода рассуждения, - имеют в жизни свое назначение! Я в молодости был посылаем в ваши степи калмыцкие. Там у калмыков простой народ, чернь, имеет предназначение в жизни только размножаться, а высшие классы их, нойены, напротив, развивать мысль, порядок в обществе... Мари слушала доктора и делала вид, что как будто бы совершенно не понимала его; тот же, как видно, убедившись, что он все сказал, что ему следовало, раскланялся, наконец, и ушел. В коридоре он, впрочем, встретился с генералом, шедшим к жене, и еще раз пошутил ему: - А у нас есть не хуже ваших амстердамских. - Не хуже? - спросил, улыбаясь всем ртом от удовольствия, генерал. - Не хуже-с! - повторил доктор. Мари, как видно, был не очень приятен приход мужа. - Что ж ты не идешь прогуляться? - почти сердито спросила она его. - Да иду, я только поприфрантился немного! - отвечал генерал, охорашиваясь перед зеркалом: он в самом деле был в новом с иголочки вицмундире и новых эполетах. За границей Евгений Петрович все время принужден был носить ненавистное ему статское платье и теперь был почти в детском восторге, что снова облекся в военную форму. - Adieu! - сказал он жене и, поправив окончательно хохолок своих волос, пошел блистать по Невскому. Слова доктора далеко, кажется, не пропадали для генерала даром; он явно и с каким-то особенным выражением в лице стал заглядывать на всех молоденьких женщин, попадавшихся ему навстречу, и даже нарочно зашел в одну кондитерскую, в окнах которой увидел хорошенькую француженку, и купил там два фунта конфет, которых ему совершенно не нужно было. - Merci, mademoiselle! - сказал он француженке самым кокетливым образом, принимая из ее рук конфеты. Не оставалось никакого сомнения, что генерал приготовлялся резвиться в Петербурге. Мари, когда ушел муж, сейчас же принялась писать прежнее свое письмо: рука ее проворно бегала по бумаге; голубые глаза были внимательно устремлены на нее. По всему заметно было, что она писала теперь что-то такое очень дорогое и близкое ее сердцу. Окончив письмо, она послала служителя взять себе карету, и, когда та приведена была, она сейчас же села и велела себя везти в почтамт; там она прошла в отделение, где принимают письма, и отдала чиновнику написанное ею письмо. - А скажите, пожалуйста, оно непременно дойдет по адресу? - спросила она его упрашивающим голосом. - Непременно-с! - успокоил ее чиновник. - Пожалуйста, чтобы дошло! - повторила еще раз Мари. На конверте письма было написано: "Его высокоблагородию Павлу Михайловичу Вихрову - весьма нужное!" XVII ГОРОДСКИЕ ХОРОВОДЫ Вихров продолжал хандрить и скучать об Фатеевой... Живин всеми силами души желал как-нибудь утешить его, и с этою целью он старался уронить в его глазах Клеопатру Петровну. - Не знаю, брат, что ты только в ней особенно хорошее нашел, - говорил он. - Да хоть то, - отвечал Вихров, - что она искренно и нелицемерно меня любила. - Ну, - произнес с ударением Живин, - это еще под сомнением... Я только тебе говорить не хочу. - Нет, если ты знаешь что-нибудь, ты должен говорить! - произнес настойчиво Вихров. - Знаю я то, - начал, в свою очередь, с некоторым ожесточением Живин, - что когда разошелся слух о твоих отношениях с нею, так этот молодой доктор прямо говорил всем: "Что ж, - говорит, - она и со мной целовалась, когда я лечил ее мужа"; чем же это объяснить, каким чувством или порывом? Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате. - Я решительно ее ни в чем не могу винить, - начал он неторопливо, - она продукт нашего женского воспитания, она не личный характер, а тип. Живин не возражал уже: он очень любил, когда приятель его начинал рассуждать и философствовать. - По натуре своей, - продолжал Вихров, - это женщина страстная, деятельная, но ее решительно не научили ничему, как только любить, или, лучше сказать, вести любовь с мужчиной. В свет она не ездит, потому что у нас свету этого и нет, да и какая же неглупая женщина найдет себе в этом удовольствие; читать она, вследствие своего недовоспитания, не любит и удовольствия в том не находит; искусств, чтобы ими заняться, никаких не знает; детей у нее нет, к хозяйству тоже не приучена особенно!.. Что же ей остается после этого делать в жизни? Одно: практиковаться в известных отношениях с мужчинами! - Это так, верно, - согласился Живин. - Эти отношения, - развивал Вихров далее свою мысль, - она, вероятно бы, поддержала всю жизнь с одним мужчиной, но что же делать, если случилось так, что она, например, полюбила мужа - вышел негодяй, она полюбила другого - тоже негодяй, третьего - и тот негодяй. - То есть это и ты негодяй против нее? - спросил Живин. - И я против нее негодяй. Таких женщин не одна она, а сотни, тысячи, и еще к большему их оправданию надобно сказать, что они никогда не изменяют первые, а только ни минуты не остаются в долгу, когда им изменяют, именно потому, что им решительно делать нечего без любви к мужчине. Живин очень хорошо понимал, что огорчение и озлобление говорило в этом случае устами приятеля. - Нет, брат, не от души ты все это говоришь, - произнес он, - и если ты так во всем ее оправдываешь, ну так женись на ней, - прибавил он и сделал лукавый взгляд. - И женился бы непременно, если бы не думал себя посвятить литературе, ради которой никем и ничем не хочу себя связывать, - отвечал Вихров. - А что, из Питера об романе все еще нет ничего? - спросил Живин. - Ни звука, ни строчки, - отвечал Вихров. - Да ты бы, братец, написал кому-нибудь, чтобы справился там; неужели у тебя никого нет знакомых в Петербурге? - говорил, почти горячась, Живин. - Никого, - отвечал Вихров протяжно, - есть одна дама, которая недавно приехала в Петербург... некто madame Эйсмонд. - Это та, о которой ты мне рассказывал? - Да, и я от нее получил вот письмо. И Вихров с этими словами достал из письменного стола письмо и начал его читать Живину: "Мой добрый Поль! По возвращении из-за границы первым моим желанием было узнать, где ты и что ты поделываешь, но от кого было это проведать, решительно недоумевала. К счастию, к нам приехал один наш общий знакомый: полковник Абреев. Он, между прочим, рассказал, что ты у него купил имение и теперь живешь в этом имении; меня, признаюсь, огорчило это известие до глубины души. Неужели ты, с твоим умом, с твоим образованием, с твоим взглядом на вещи, желаешь погребсти себя в нашей ужасной провинции? Припомни, например, Еспера Иваныча, который погубил даже здоровье жизнью своею в захолустье. Или, может быть, тебя привязывает к деревне близость известной особы? Я тебя, по старой нашей дружбе, хочу предостеречь в этом случае: особа эта очень милая и прелестная женщина, когда держишься несколько вдали от нее, но вряд ли она будет такая, когда сделается чьей бы то ни было женою; у ней, как у Януса{134}, два лица: одно очень доброе и любящее, а другое построже и посердитей. Все это я тебе говорю по непритворному желанию тебе счастья и успехов в жизни и молю бога об одном, чтобы ты вышел на свойственную тебе стезю. Глубоко и искренно тебе преданная и любящая". - Вот этой-то госпоже я и думаю написать, - заключил Вихров, - тем более, что она и прежде всегда ободряла во мне стремление быть ученым и литератором. - Напиши! Кроме того, по письму-то видно, что она и неравнодушна к тебе. - Вот вздор какой! - Кажется, неравнодушна, - повторил Живин. - Ты, однако, Кергелю говорил, что ужо приедешь к нам в город на хороводы. - Непременно. - И мы так, значит, сделаем: прежде всего в погребок; там потолкуем и выпьем! - Выпьем и потолкуем! - согласился Вихров; он последнее время все чаще и чаще стал предаваться этого рода развлечению с приятелями. Те делали это больше по привычке, а он - с горя, в котором большую роль играла печаль об Фатеевой, а еще и больше того то, что из Петербурга не было никакого известия об его произведениях. По отъезде приятеля Вихров несколько времени ходил по комнате, потом сел и стал писать письмо Мари, в котором извещал ее, что с известной особой он даже не видится, так как между ними все уже покончено; а потом, описав ей, чем он был занят последнее время, умолял ее справиться, какая участь постигла его произведения в редакции. К письму этому он приложил самые рукописи романа и повести, прося Мари прочесть и сказать ему свое откровенное мнение об его творениях. Отправив все это в городе на почту, Вихров проехал затем в погребок, который состоял всего из одной только маленькой и грязной комнатки, но тем не менее пользовался большою известностью во всем уезде: не было, я думаю, ни одного чиновника, ни одного помещика, который бы хоть раз в жизни не пивал в этом погребке, в котором и устроено было все так, что ничего другого нельзя было делать, как только пить: сидеть можно было только около единственного стола, на котором всегда обыкновенно пили, и съесть чего-нибудь можно было достать такого, что возбуждает жажду пить, каковы: селедка, икра... Для наших друзей хозяин простер свою любезность до того, что в своем собственном самоваре приготовлял им глинтвейн, которым они в настоящее время заменили жженку, так как с ним было меньше возни и он не так был приторен. Кергель и Живин сидели уже перед единственным столом в погребе, когда Вихров вошел к ним. - Самовар! - крикнул сейчас же Кергель. Самовар с приготовленным в нем глинтвейном внес сам хозяин. Вихров сел на пустое место перед столом; лицо у него в одно и то же время было грустное и озлобленное. - Я сегодня хочу пить много! - сказал он. - Сколько угодно, душа моя, сколько угодно! - отвечал Кергель, разливая глинтвейн по стаканам. Вихров залпом выпил свой стакан. - Ну-с, так вы нам сегодня устроите рандеву, - обратился он с развязным видом к Кергелю. - Постараюсь от всей души! - отвечал тот, пожимая плечами. - Непременно должен устроить, - подхватил и Живин. Он думал, что это все-таки поразвеселит Павла. - Строго здесь ужасно, ужас как строго! - воскликнул Кергель. - Я вот лет десять бьюсь тут, ничего путного не могу достать. - Без отговорок; вы ведь обещали, - повторил Вихров. - Постараюсь, - повторил еще раз Кергель. - Ну, однако, пора, - сказал он, - солнце уже садится. Самовар между тем весь до дна был кончен. Приятели выпили по крайней мере стакана по четыре крепчайшего глинтвейна и вышли из погребка, немного пошатываясь. Взявшись все трое под руку, пошли они по городу, а экипажам своим велели ехать сзади себя. Цель, куда, собственно, они стремились, были хороводы, которые водили на городских валах мещанские девушки и молодые женщины. Забава эта была весьма древняя и исполненная какого-то частью идолопоклоннического, а частью и азиатского характера. Девушки и молодые женщины выходили на гулянку в своих шелковых сарафанах, душегрейках, в бархатных и дородоровых кичках с жемчужными поднизями, спускающимися иногда ниже глаз, и, кроме того, у каждой из них был еще веер в руках, которым они и закрывали остальную часть лица. Все они, молодые и немолодые, красивые и некрасивые, были набелены и нарумянены и, став в круг, ходили и пели: "Ой, Дунай ты, мой Дунай, сын Иванович Дунай!" или: "Ой, Дидо-Ладо, вытопчем, вытопчем!" Около этих хороводов ходили также и молодые парни из купцов и мещан, в длинных сюртуках своих и чуйках. Несколько поодаль от всего этого стояли обыкновенно семинаристы и молодые приказные. В настоящий день повторилось то же самое. Друзья наши, подойдя к хороводам, стали невдалеке от приказных. Солнце начинало уже садиться, хороводы все громче и громче принимались петь; между женщинами стали появляться и мужчины. Наконец потухла и заря, в хороводах послышались крики и визги; под гору с валов стали сбегать по две, по три фигуры мужчин и женщин и пропадать затем в дальних оврагах. Видимо было, что все, что совершается любовного и сердечного в купеческом и мещанском обществе, все это происходило на этих гульбищах. Здесь ни мать, ни отец не могли досмотреть или остановить своей дочери, ни муж даже жены своей, потому что темно было: гуляй, душа, как хочется!.. Кергель похвастался и обещал тут именно и добыть какую-нибудь любовь для Вихрова, и с этой целью все они и стояли около хороводов часов до двенадцати. Кергель подходил то к одному из них, то к другому, постоит, скажет несколько слов и отойдет. - Ну, что же? - спрашивал его Вихров насмешливо. - Нет, нельзя тут, - отвечал Кергель и, отправляясь к третьей группе, там тоже постоит, а около некоторых не скажет даже ничего и отойдет. - Я говорил, что ничего не добьешься, - бормотал он с досадой. - Как вы говорили, не добьетесь?.. Напротив, вы говорили, что добьетесь непременно! - подтрунивал над ним Вихров. - Ну, черт с ним, с его обещанием, поедемте лучше ко мне выпить! - произнес Живин. - А мне нельзя, господа, извините, - проговорил Кергель. - Куда же вы? К барышне, верно, какой-нибудь едете, стихи свои читать? - спросил его Вихров. - Может быть, и заеду еще куда-нибудь! - отвечал Кергель и сейчас же поспешил уехать: он очень, кажется, сконфузился, что не исполнил данного им обещания. - Едем ко мне, душа моя, - повторял все свое Живин. - Но, друг мой милый, - произнес Вихров, - я хочу любви! - Там увидим! - проговорил с каким-то ударением Живин. Поехали. На квартире у Живина они сейчас же принялись пить водку, так как, по высокой честности его и недостаточности состояния, у него никогда ничего, кроме водки, не было. - У Кергеля этого, брат, всегда фраза, везде и во всем, а настоящего дела нет! - говорил сильно уже подвыпивший Живин. - А у тебя не фраза? - спросил его Вихров мрачно и тоже запинающимся несколько языком. - Нет, не фраза, только знаешь что? Бросим, брат, это, плюнем. - Нет, не брошу! - возразил Вихров. - Меня тут вот давит, душит; хочу делать все гадости и все мерзости! Видит бог, - продолжал он, ударяя себя в грудь, - я рожден не для разврата и порока, а для дела, но как тут быть, если моего-то дела мне и не дают делать! Чиновником я не родился, ученым не успел сделаться, и, прежде, когда я не знал еще, что у меня есть дарование - ну и черт со мной! - прожил бы как-нибудь век; но теперь я знаю, что я хранитель и носитель этого священного огня, - и этого сознания никто и ничто, сам бог даже во мне не уничтожит. - Да ты и будешь писателем, - утешал его Живин. - Но если же нет, если нет?! - восклицал Вихров со скрежетом зубов. - Так ведь я убью себя, потому что жить как свинья, только есть и спать, я не могу... - Да кто же может, кто? - толковал ему Живин. - Все мы и пьем оттого, что нам дела настоящего, хорошего не дают делать, - едем, черт возьми, коли ты желаешь того. - Едем! - повторил за ним мрачно и Вихров. Они сначала проехали одну улицу, другую, потом взобрались на какую-то гору. Вихров видел, что проехали мимо какой-то церкви, спустились потом по косогору в овраг и остановились перед лачугой. Живин хоть был и не в нормальном состоянии, но шел, однако, привычным шагом. Вихров чувствовал только, что его ноги ступали по каким-то доскам, потом его кто-то стукнул дверью в грудь, - потом они несколько времени были в совершенном мраке. - Дарья! Дарья! - раздавался голос Живина; на этот зов в соседней комнате шаркнули спичкой и замелькал огонек. - Скорей, Дарья! - повторил между тем Живин. Наконец показалась заспанная, с всклоченной головой, с едва накинутым на плечи ситцевым платьишком, Дарья. - Погоди, постой, - произнес Живин и, взяв ее за плечи, отвел несколько в сторону и пошептал ей что-то. - Ну, садись! - проговорил он Вихрову. Они сели оба. У Вихрова смутно мерцали перед глазами: какая-то серенькая комната, дама на картине, нюхающая цветок, огромное яйцо, привязанное на ленте под лампадой... Прежняя женщина в это время принесла две свечи и поставила их на столик; вскоре за ней вошла еще другая женщина, как видно, несколько поопрятнее одетая; она вошла и села невдалеке от Павла. Он осмотрел ее тусклыми глазами... Она ему никакой не показалась. - Что, нравится? - спросил его Живин, подойдя к нему. - Чем хуже, тем лучше! - отвечал Вихров по-французски. - Какой человек это, Матреша, какой человек, кабы ты только знала, - говорил потом Живин, показывая девушке на Павла. - Что же, нам оченно приятно, - отвечала та, глупо потупляя свои серые глаза. XVIII ТОТСКИЙ МОНАСТЫРЬ Герой мой был не таков, чтобы долго мог вести подобную жизнь... В один день все это ему опротивело и омерзело до последней степени. "Баста, будет!" - сказал он сам себе и то же самое сообщил и Живину, приехавшему, по обыкновению, к нему после присутствия. - Именно будет! - подхватил тот с радостью. Ему тоже уж становилось невмоготу, особенно когда Вихров, раскутившись, начнет помахивать с ним туда и сюда. - Натура-то, братец, у тебя какая-то неудержимая; расходишься, так всего тебе давай! - говорил он по этому поводу. - Что ж мы, однако, будем делать? - говорил Вихров. - Мне все-таки скучно, поедем куда-нибудь, - хоть на богомолье, что ли? - Не поедем, а пойдем лучше пешком в Тотский монастырь: всего десять верст, дорога идет все рощей, виды великолепные, - говорил Живин. - Хорошо! - согласился Вихров. - Ну, так ты завтрашний день заходи за мной после обеда, и мы отправимся, - заключил Живин и вскоре затем уехал домой. Вихров на другой день, не взяв даже никакого экипажа с собой, зашел к Живину. Тот уж его дожидался. - А какой случай! - сказал он. - Вчера я, возвращаясь от тебя, встретил Захаревского с дочерью и, между прочим, рассказал им, что вот мы с тобой идем богу молиться; они стали, братец, проситься, чтобы и их взять, и особенно Юлия Ардальоновна. "Что ж, я говорю, мы очень рады". Ну, они и просили, чтобы зайти к ним; хочешь - зайдем, не хочешь - нет. - Отчего ж не зайти, зайдем, - отозвался Вихров. - Зайдем, все с барышней веселей будет идти! - говорил Живин, с удовольствием шагая по мостовой. - Прежде немножко я, грешным делом, пылал к ней нежною страстью. - Ну, а теперь что же? - А теперь ты отбил у меня ее, - шутил Живин. Старика Захаревского и дочь его они застали совсем готовыми для путешествия. - Merci, monsieur Вихров, что вы не отказались взять нас в вашу компанию! - говорила Юлия. И все затем тронулись в путь. Старик Захаревский, впрочем, поехал в дрожках шажком за молодыми людьми. Роща началась почти тотчас же по выезде из города. Юлия и кавалеры ее сейчас же ушли в нее. - Рощу эту, говорят, сам угодник всю насадил, чтобы богомольцам приятнее было ходить в монастырь, - сказал Живин. - Да, говорят, - подтвердила и Юлия, и потом, осмотревшись кругом, она воскликнула: - Вихров, посмотрите, сколько земляники! Давайте ее собирать!.. - И с раскрасневшимися щеками и взбившимися немного волосами, в своем белом платье, она, как фея лесная, начала перебегать от деревца к деревцу, нагибаться и брать землянику. - Подите сюда, нате, кушайте! - говорила она, отбирая лучшие ягоды и подавая их Вихрову. - А это нате вам! - прибавляла она, подавая ветку похуже Живину. - А я и за то спасибо-с! - говорил тот с каким-то комическим голосом. - Постойте! - кричала Юлия. - И грибов пропасть! Смотрите: раз, два, три, будемте собирать и грибы! - Будемте-с, будемте! - согласился Живин. - А в монастырь придем и изжарим их, - говорил он и принялся усерднейшим образом отыскивать грибы. - Вы знаете, я готов все ваши самые капризнейшие желания исполнять, - говорил он. - Будто?.. - спросила Юлия, подняв немножко губку. Она вообще, кажется, на этот раз несколько молодилась и явно это делала для Вихрова, желая ему представиться посреди природы веселою и простодушною девочкою. Старик Захаревский, наконец, прислал сказать, что пора выйти из лесу, потому что можно опоздать. Молодежь с хохотом и с шумом вышла к нему. У Живина были обе руки полнехоньки грибами. - Не смейте же ни одного из них уронить! - приказывала ему Юлия, а сама подала руку Вихрову, проговоря: - Поведите меня, я устала. - Ему руку вашу дали, а мне желаете, чтобы я гриб съел, - острил добродушно Живин. - А вы чтобы гриб съели! - подхватила с лукавой усмешкой Юлия. Вскоре затем показалась монастырская мельница, та самая, с которой некогда бедный Добров похитил мешок. Она была огромная; перила на гати ее почему-то выкрашены были государственным цветом, как красятся будки и казенные мосты; около нее стояли две телеги, а около телеги две молоденькие бабенки. Старик монах-мельник, седой, как лунь, и сверх того перепачканный еще в муке, сидел на солнышке и чинил себе сапоги. Мельница шумела всеми своими двенадцатью поставами; вода с шумом рвалась через загородь; омут виднелся, черный, как сажа. Путешественники наши подошли к старику-монаху. Юлию очень мучила жажда от ходьбы, а может быть, и оттого, что она опиралась на руку весьма приятного ей кавалера. - Пить, пить, пить! - кричала она, желая представить пигалицу. - Дедушка, дай барышне напиться водицы, а я тебе за это грибы отдам, - говорил Живин, кладя старику в подол кафтана все грибы. - А вы не хотите беречь грибов - смотрите! - погрозила ему Юлия пальцем. - Что мне теперь; беречь для вас ничего уж я не стану! - шутил Живин. Старик между тем взял грибы, ушел с ними на мельницу, откуда принес ковшичек, зачерпнул им воды и подал. Все напились. - Вы давно, дедушка, в монастыре? - спросил его Вихров. - Давно; двадцать вот уж годов при одной мельнице служу, - отвечал монах немножко сердитым голосом, - я в ней все уставы знаю!.. Что ни сломайся, николи плотников не зову - все сам! - А вы из какого звания? - продолжал Вихров. - Какого звания - мужик простой, служить только богу захотел, - а у нас тоже житье-то! При монастыре служим, а сапогов не дают; а мука-то ведь тоже ест их, хуже извести, потому она кислая; а начальство-то не внемлет того: где хошь бери, хоть воруй у бога - да!.. - бурчал старик. Увидев подъехавшего старика Захаревского, он поклонился ему. - Вон барин-то знакомый, - проговорил он, как-то оскаливая от удовольствия рот. - Что, мы службу застанем в монастыре? - спросил тот. - Где тут, какая теперь служба, - отвечал опять как бы с сердцем монах, - настоятель-то в отлучке, а братия вся на работе. - Ну, может, захватим кого-нибудь! - сказал Захаревский и велел кучеру ехать. Молодые люди пошли за ним. Вихров на прощанье дал монаху рубль. - Ну вот это благодарю, - сказал тот, а потом сел и опять принялся починивать сапоги. Подходя к самому монастырю, путники наши действительно увидели очень много монахов в поле; некоторые из них в рубашках, а другие в худеньких черных подрясниках - пахали; двое севцов сеяло, а рыжий монах, в клобуке и подряснике поновее, должно быть, казначей, стоял у телеги с семянами. Захаревский послал своего кучеренка к этому монаху; тот ему передал что-то от барина. Монах кивнул ему в знак согласия головою и быстрыми шагами пошел к монастырю, - и когда путники наши вошли в монастырскую ограду, он уже ожидал их на каменном крыльце храма. По званию своему он в самом деле оказался казначей. - Молебен угоднику желаете отслужить? - спросил он. - Непременно-с, непременно, - отвечал старик Захаревский, с трудом всходя своими старческими ногами на ступеньки. В Тотском монастыре находились мощи угодника, основавшего самый монастырь. Вихров никогда не видал мощей и в этот раз решился посмотреть их. Рака угодника помещалась в маленьком приделе. Она была вся кованая из серебра; множество лампадок горело над ней. Монах, стоящий при мощах, был худ, как мертвец. Рыжий казначей сам стал служить молебен, и с некоторою торжественностью. Старик Захаревский весь молебен стоял на коленях и беспрестанно кланялся в землю, складывая руки, и несколько раз даже слезы появлялись на его глазах; Юлия тоже молилась с благоговением, Живин - с солидностью и степенностью. Вихров, когда молебен кончился, обратился к казначею: - Батюшка, я могу видеть самые мощи? Они, кажется, не под спудом? - Можете, - отвечал казначей и посмотрел на худого монаха. Тот подошел к раке, отпер ее висевшим у него на поясе ключом и с помощью казначея приподнял крышку, а сей последний раскрыл немного и самую пелену на мощах, и Вихров увидел довольно темную и, как ему показалось, не сухую даже грудь человеческую. Трепет объял его; у него едва достало смелости наклониться и прикоснуться губами к священным останкам. За ним приложились и все прочие, и крышка раки снова опустилась и заперлась. - Ночуете, полагаю? - спросил их казначей. - Ночуем, уж позвольте келейку, - отвечал Захаревский. - Есть много свободных, - отвечал монах. - Теперь погуляйте пока в нашем монастырском саду, потом просим милости и за нашу трапезу монашескую, не скушаете ли чего-нибудь. Путники наши поблагодарили его за это приглашение и пошли в сад, который сам собой не представлял ничего, кроме кустов смородины и малины; но вид из него был божественный. Угодник, по преданию, сам выбирал это место для поселения своего; монастырь стоял на обрыве крутой горы, подошва которой уходила в озеро, раскидывающееся от монастыря верст на пятнадцать кругом. В настоящий день оно было гладко, как стекло, и только местами на нем чернели рыбачьи лодочки. Над озером и над монастырем, в воздухе, стояла как бы сетка какая облачная. - Что это, дым, что ли? - спросил Вихров. - Нет, это мошкара озерная, - отвечал старик Захаревский. Вскоре затем раздался звон в небольшой колокол: это сзывали к ужину. Вихров увидел, что из разных келий потянулись монахи; они все на этот раз были в черных подрясниках и все умылись и причесались. Трапеза происходила в длинной комнате, с священною живописью на стенках; посредине ее был накрыт грубой скатертью стол; перед каждым монахом стоял прибор, хлеб и ставец с квасом. При входе Вихрова и его спутников монахи пели речитативом передобеденную молитву. Наконец, все уселись, и казначей гостям своим предложил почетные места около себя; подали щи из рыбы и потом кашу. Квас и хлеб, как и во всех наших монастырях, оказались превосходными. Вихров стал прислушиваться к разговору между монахами. - Под Тиньковым ничего ныне рыбы не попало, ни щеки!.. - говорил один монах другому. - А в прежние-то годы сколько зачерпывали тут, - отвечал ему товарищ его. - Всего ныне в умаленьи стало: и рыбы и птицы, - продолжал первый монах. - В низях-то куда земля мягче пошла - порох! - толковали в другом месте. Все это Вихрову очень понравилось: никакого ханжества, ни притворной святости не было видно, а являлась одна только простая и трудолюбивая жизнь. После ужина их отвели в гостиницу и каждому хотели было дать по отдельной комнате; но богомольцы наши разместились так, что Захаревский с дочерью заняли маленькое отделение, а Живин и Вихров легли в одной комнате. Первый, как человек, привыкший делать большие прогулки, сейчас же захрапел; но у Вихрова сделалось такое волнение в крови, что он не мог заснуть всю ночь, и едва только забрезжилась заря, как он оделся и вышел в монастырский сад. Там он услыхал, что его кличут по имени. Это звала его Юлия, сидевшая в довольно небрежном костюме на небольшом балкончике гостиницы. - Вы не спите? - Нет, а вы? - Тоже, - ужас: всю ночь не спала! Подите сюда на балкон, - отсюда лучше вид! - прибавила она ласковым голосом. - Нет, мне и здесь хорошо! - отвечал ей Вихров небрежно. - Но что это такое за пыль? - прибавил он, взглянув на землю и разгребая ногой довольно толстый слой в самом деле какой-то черной пыли. - Это вчерашняя мошкара, которая умерла ночью и упала на землю, - отвечала ему Юлия с балкона. В это время ударили к заутрене. - Одевайтесь скорее и приходите в церковь, - сказал Вихров почти строго Юлии. - Сейчас, - отвечала та. В почти совершенно еще темном храме Вихров застал казначея, служившего заутреню, несколько стариков-монахов и старика Захаревского. Вскоре после того пришла и Юлия. Она стала рядом с отцом и заметно была как бы чем-то недовольна Вихровым. Живин проспал и пришел уж к концу заутрени. Когда наши путники, отслушав службу, отправились домой, солнце уже взошло, и мельница со своими амбарами, гатью и берегами реки, на которых гуляли монастырские коровы и лошади, как бы тонула в тумане росы. Юлия, хотя и не столь веселая, как вчера, по-прежнему всю дорогу шла под руку с Вихровым, а Живин шагал за ними, понурив