свою голову. XIX ОХОТА НА ОЗЕРЕ Герою моему так понравилась последняя прогулка, что он на другой день написал Живину записку, в которой просил его прибыть к нему и изобресть какой-нибудь еще променаж. - Да какой променаж, - сказал тот, приехав к нему, - поедем на охоту на озеро; я ружье и собаку с собой захватил. - Отлично! - подхватил Вихров, и, не откладывая в дальний ящик, они сейчас же отправились на озеро, взяв с собой только еды и ни капли питья, наняли там у рыбаков лодку и поехали. Озеро, как и в предыдущий день, было гладкое и светлое; друзья наши ехали около самого берега, на песчаном склоне которого бегало множество длинноносых куликов всевозможных пород. Вихров прицелился, выстрелил бекасинником и убил по крайней мере штук десять. Живин, в своих болотных сапогах, влез прямо в грязь и подобрал их. Собака его сидела в лодке с опущенной головой и зажатыми глазами, как бы ожидая, что ее очередь показать себя придет. Вышли, наконец, и на луг. Собака сейчас же пошла туда и сюда сновать, потом вдруг остановилась и как бы замерла. Живин махнул рукой Вихрову, чтобы тот тише и осторожнее себя держал, встал сзади собаки, вытянул ружье, скомандовал что-то своему псу; тот слегка пролаял, и из травы выпорхнула какая-то сероватая масса. Живин поспешно выстрелил, масса мгновенно упала и скрылась в траву. Оказалось потом, что это была маленькая и крошечная птичка - бекас; перепачканная в своей собственной крови, она еще трепетала. Вихров невольно отвернулся от нее, потом, впрочем, он и сам убил несколько бекасов. Живин был в полном увлечении; он, кажется, не чувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды; но герой мой, хоть и сознавал, что он телом стал здоровее и душою покойнее, однако все-таки устал, и ему есть захотелось. Было уже около трех часов пополудни. - Где же мы привал наш будем иметь? - спросил он приятеля. - А вот тут сейчас, недалеко, - отвечал тот, а между тем они прошли после того по крайней мере еще версты две, наконец приблизились к небольшой речке и мостику на ней. - Вот здесь мы водицы напьемся, закусим и посидим! - говорил Живин, и все это он сейчас же и исполнил. Черный кусок хлеба и манерка воды показались Вихрову необыкновенно вкусными. - Вряд ли счастье человека состоит не в воздержании и аскетической жизни, - сказал он, невольно вспомнив Неведомова. Сердце у него при этом сжалось и замерло. - Ты знаешь, - обратился он к Живину, внимательным образом кормившему свою собаку, - я получил известие о Неведомове. - А!.. Что же он? - спросил Живин, который из рассказов Вихрова знал очень твердо всех его знакомых по их именам и душевным даже свойствам и интересовался ими так же, как бы они были и его знакомыми. - Я писал уже к Марьеновскому, чтобы тот меня уведомил об нем, так как он на два мои последние письма не отвечал, - тот и пишет мне: "Увы! Неведомова нашего нет на свете!" Анна Ивановна, помнишь, что я рассказывал? - Помню! - Она померла еще весной. Он об этом узнал, был у нее даже на похоронах, потом готовился уже постричься в большой образ, но пошел с другим монахом купаться и утонул - нечаянно ли или с умыслом, неизвестно; но последнее, кажется, вероятнее, потому что не давал даже себя спасать товарищу. - По-моему, брат, ужасно глупо топиться! - заметил Живин. - Слишком идеален, слишком поэт был; он не мог жить и существовать на свете, - прибавил Вихров. - А что, Салов где? - спросил Живин. - С Саловым ужасная вещь случилась; он там обыгрывал какого-то молодого купчика и научил его, чтобы он фальшивый вексель составил от отца; тот составил. Салов пошел продавать его, а на бирже уж было заявлено об этой фальши, так что их теперь обоих взяли в часть; но, вероятно, как прибавляет Марьеновский, и в острог скоро переведут. - Туда и дорога! - произнес с удовольствием Живин. - Нет, жаль! - сказал Вихров (он особенно был как-то на этот раз в добром и миротворном расположении духа). - Малый умный, даровитый, - продолжал он, - и тоже в своем роде идеалист. Живин с удивлением посмотрел на приятеля. - В чем же идеализм-то его заключался? - спросил он. - В том, - отвечал тот, - что он никак не мог понять, что, живя в обществе, надобно подчиняться существующим в нем законам и известным правилам нравственности. Живин усмехнулся. - После этого, брат, все мошенники, что у меня сидят в остроге, тоже идеалисты? - Вероятно! - подтвердил Вихров. - Ну, нет, брат, это утопия! - заключил Живин и встал. На обратном пути они еще более настреляли дичи. Собака по росе удивительно чутко шла, и на каждом почти шагу она делала стойку. Живин до того стрелял, что у него глаза даже налились кровью от внимательного гляденья вдаль. Проехав снова по озеру на лодке, они у города предположили разойтись. - Вот кабы мы с тобой не дали еще зароку, - сказал Живин, потирая с удовольствием руки, - ты бы зашел ко мне, выпили бы мы с тобой водочки, велели бы все это изжарить в кастрюле и начали бы кушать. - Нет, не хочу; никогда и ничего не буду пить, - возразил Вихров. - И не пей, прах с ним, с этим питьем, - согласился Живин, и затем они расстались. Вихрова, сам он не мог понять почему, ужасно тянуло уйти скорее домой, так что он, сколько силы только доставало у него, самым поспешным шагом достигнул своего Воздвиженского и прямо прошел в дом. Там его встретила на этот раз Груня. - Ах, барин, сколько вы настреляли! - произнесла она своим молодым голосом и принялась с Вихрова осторожно снимать дичь, которою он кругом почти был весь обвешан, и всякий раз, когда она при этом как-нибудь нечаянно дотрагивалась до него рукой, то краснела. - К вам письмо есть-с! - сказала она, когда Вихров совсем уже разоблачился из охотничьего наряда. - Давай мне поскорее его! - сказал он, и при этом у него замерло сердце. Груша подала ему довольно толстый пакет. У Вихрова задрожали уж и руки: письмо было надписано рукою Мари. "Мой дорогой Поль! - писала она. - Спешу, наконец, ответить тебе на твое письмо. Причина медленности моей - никак не душевное мое нерасположение к тебе, а этот проклятый Петербург, из которого летом все уезжают. Муж мой раза три ездил на дачу в желаемую тобою редакцию, но его все или не принимали, или он в самом деле не заставал никого дома. Наконец, я, думая все-таки, что он недостаточно усердно хлопочет, поехала сама; дачу нашла под Петергофом, - совершенный раек: так нарядно в ней все убрано; встретил меня господин, разодетый по последней моде, в маленькой фуражке с приплюснутой тульей. Я сказала ему о причине моего приезда. Он, как услыхал, зачем я приехала, сейчас же переменил тон. "Ах, madame!" - воскликнул он и сейчас просил меня садиться; а приехавши, не забудь, я сказала: "Генерал-лейтенантша такая-то!", но на него это, видно, не подействовало, а имя твое напротив! "Мадам, ваш родственник, - и он при этом почему-то лукаво посмотрел на меня, - ваш родственник написал такую превосходную вещь, что до сих пор мы и наши друзья в восторге от нее; завтрашний день она выйдет в нашей книжке, но другая его вещь встречает некоторое затруднение, а потому напишите вашему родственнику, чтобы он сам скорее приезжал в Петербург; мы тут лично ничего не можем сделать!" Из этих слов ты поймешь, что сейчас же делать тебе надо: садись в экипаж и скачи в Петербург. Насколько мне понравились твои произведения, я скажу только одно, что у меня голова мутилась, сердце леденело, когда читала их: боже мой, сколько тут правды и истины сказано в защиту нас, бедных женщин, обыкновенно обреченных жить, что как будто бы у нас ни ума, ни сердца не было!" Когда Вихров читал это письмо, Груша не выходила из комнаты, а стояла тут же и смотрела на барина: она видела, как он менялся в лице, как дрожали у него руки. - От кого это письмо-с? - спросила она, когда он кончил чтение. - Это письмо отличное, - отвечал Вихров, - мне только сейчас же надо ехать в Петербург. Иван! - крикнул он затем. Вбежал комнатный мальчик. - Скажи, чтобы Иван укладывал мой чемодан с вещами, с платьем и бельем, а кучерам скажи, чтобы приготовляли закладывать лошадей в дорогу. Мальчик побежал исполнить все эти приказания, а Груша все еще продолжала стоять и не уходила из кабинета. - Барин, вы совсем поэтому в Петербург уезжаете? - спросила она. - Может быть, и совсем, - ответил Вихров и увидел, что Груша оперлась при этом на косяк, как бы затем, чтобы не упасть, а сама между тем побледнела, и на глазах ее навернулись слезы. - Груша, что с тобой? - спросил он ее тихо. Груша делала усилия над собой, чтобы не разрыдаться. - Груша, разве тебе жаль меня? - продолжал Вихров, смотря на нее с любовью. - Жаль тебе меня? - повторил он. - Жаль, барин! - произнесла Груша почти со стоном. - И очень жаль? - бормотал уже сильно сконфузившийся Вихров. - Очень! - повторила девушка. - Ну, поди ко мне! - сказал он, беря ее руки и привлекая к себе. - Разве ты меня любишь? - спросил он ее уже шепотом. - Не знаю! - прошептала Груша и, вырвавшись у него из объятий, убежала. Перед самым отъездом Вихрова она, впрочем, еще раз вошла в кабинет к нему. - Вы, барин, напишите из Петербурга что-нибудь. - Непременно напишу, - подхватил Вихров, - и как же не написать, когда ты такая милая. - Благодарю вас, барин, - сказала Груша и, схватив его руку, поцеловала ее. - Отчего ж ты не хочешь сказать, что любишь меня? - спросил он, привлекая ее к себе. - Разве я смею, барин, любить вас, - говорила Груша, потупляя глаза. - Ничего, смей! - говорил Вихров и хотел было опять привлечь ее к себе, но в это время вошел Иван. Груша поспешила отвернуться от барина. Иван сердито посмотрел и на нее и на господина и все время, до самого отъезда, не выпускал их из виду. XX ПЕТЕРБУРГ 1848 год был страшный для литературы{151}. Многое, что прежде считалось позволительным, стало казаться возмущающим, революционным, подкапывающим все основы государства; литераторов и издателей призывали и делали им внушения. Над героем моим, только что выпорхнувшим на литературную арену, тоже разразилась беда: напечатанная повесть его наделала шуму, другой рассказ его остановили в корректуре и к кому-то и куда-то отправили; за ним самим, говорят, послан был фельдъегерь, чтобы привезти его в Петербург. Бодрствующая над его судьбой Мари тотчас же почти после отправки к нему письма смутно услышала об этом. Она посылала было мужа узнать что-нибудь поподробнее об том, но он, по обыкновению, ничего не узнал. Мари истерзалась душою; она недоумевала, послать ли ей к Вихрову эстафет или нет - и от этого не спала все ночи и очень похудела. Евгений Петрович заметил это и сказал ей: - Что это, друг мой, ты такая расстроенная? - Так! - отвечала она ему с досадой. Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом вошел в столовую. - Ну вот, слава богу, приехал, - говорила Мари, вставая и торопливо подавая ему руку, которую он стал с нежностью несколько раз целовать. С генералом Вихров тоже дружески и нежно поцеловался. - Пойдем, однако; мне тебе надо много передать, - сказала Мари и увела его к себе в комнату. Генерал, оставшись в столовой, почему-то вдруг самодовольно стал ходить по комнате. - Все это у них об литературе ихней, - проговорил он и, подойдя к окну, начал на нем барабанить марш. Вихров, усевшись с Мари, невольно обратил на нее внимание. - Что такое с вами: вы больны и изнурены! - воскликнул он. - Мне все нездоровилось последнее время, - отвечала она и слегка покраснела. - Но вы все-таки, однако, хорошеете - уверяю вас! Что значит интеллектуальная-то красота! - Ну, очень рада, что тебе так кажется, - отвечала Мари, еще более покраснев. - А здесь ужас что такое происходит, какой-то террор над городом. Ты слышал что-нибудь? - Ничего не слыхал, - отвечал Вихров совершенно беспечно. - Открыли там какое-то общество Петрашевского{152}, все молодежь, пересажали всех в крепость; тебе тоже, говорят, маленькая неприятность выходит. - Мне? - спросил Вихров, недоумевая решительно, какая ему может быть неприятность. - Да, но, вероятно, это какие-нибудь пустяки. Мне рассказывали, что сочинения твои секвестрованы, их рассматривали, судили, и за тобой послан фельдъегерь! - Черт знает что такое! - произнес Вихров уже несколько и сконфуженный всеми этими подробностями. - Тебе надобно ехать к кому-нибудь и узнать поподробнее, - продолжала Мари. - К кому же мне ехать, я совершенно не знаю! В редакцию, что ли? - Ах, нет! Там, говорят, так за себя перетрусились, что им ни до кого! - К Абрееву разве ехать? - продолжал Вихров. - Прекрасная мысль, - подхватила Мари. - Он живет в самом этом grand monde и тебе все узнает. Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал, когда был у нас. - Поеду к нему, - произнес Вихров в раздумье. - Я ехал торжествовать свои литературные успехи, а тут приходится отвечать за них. - И не говори уж лучше! - сказала Мари взволнованным голосом. - Человек только что вышел на свою дорогу и хочет говорить - вдруг его преследуют за это; и, наконец, что же ты такое сказал? Я не дальше, как вчера, нарочно внимательно перечла оба твои сочинения, и в них, кроме правды, вопиющей и неотразимой правды - ничего нет! - Кажется! - отвечал ей с грустною усмешкою Вихров. - Но, однако, когда же мне ехать к Абрееву? - Ты сейчас же и поезжай - откладывать нечего. Я тебе адрес его достану у мужа! И Мари сходила и принесла адрес Абреева. - Поеду к нему, - говорит Вихров, вставая и берясь за шляпу. Его самого довольно серьезно обеспокоило это известие. - Тут одна поэма рукописная ходит, отличная, - говорила Мари, провожая его до передней, - где прямо намекается, что весь Петербург превращен или в палачей, или в шпионов. - Поэтому здесь не только что писать, но и говорить надобно осторожно! - сказал Вихров. - Ах, пожалуйста, будь осторожен! - подхватила Мари. - И не вздумай откровенничать ни с каким самой приличной наружности молодым человеком и ни с самым почтенным старцем: оба они могут на тебя донести, один из выгоды по службе, а другой - по убеждению. Мари давно уже и очень сильно возмущалась существующими порядками, а последние действия против литературы и особенно против Вихрова за его правдивые и честные, как ей казалось, сочинения вывели ее окончательно из себя. Муж ее в этом случае совершенно расходился с ней в мнениях и, напротив, находил все действия против литературы прекрасными и вызываемыми, как он где-то подслушал фразу, "духом времени". - Ты это говоришь, - возражала ему Мари, - потому что тебе самому дают за что-то кресты, чины и деньги, а до других тебе и дела нет. - Почему же мне дела нет? - сказал генерал, более всего уколотый словами: дают за что-то кресты и чины. - А потому, что ты эгоист; мы с тобой были в страшное время в Париже, когда тушили революцию, и там не было такого террора. - Ах, сделай милость, не было! - воскликнул генерал. - Как этих негодяев-блузников Каваньяк{153} расстреливал, так только животы у них летели по сторонам... - А вот он за это и не усидит! - Посмотрим! - говорил генерал. - Не усидит! - повторяла Мари и, чтобы не сердить себя больше, уходила в свою комнату. Вихров ехал к Абрееву с весьма тяжелым и неприятным чувством. "Как-то примет меня этот барчонок?" - думал он. Дом блестящего полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное и азиатское убранство; полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него, говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой, говорят, получил миллион состояния. Войдя в парадные сени, Вихров велел отдать визитную карточку о себе. Лакей, понесший ее, почти сейчас же возвратился и просил Вихрова вверх. Хозяин был в кабинете и стоял у своего письменного стола в щегольском расстегнутом мундирном сюртуке, в серо-синих с красными лампасами брюках и в белом жилете. Белый серебряный аксельбант красиво болтался у него на груди. - Очень рад вас видеть, monsieur Вихров, - говорил он любезно, встречая Павла, - давно ли вы в Петербурге? - Сегодня только приехал. - Ну, благодарю, что посетили меня, - и он еще раз пожал у Павла руку. - Prenez place, je vous prie. Fumez vous le cigare?* ______________ * Садитесь, прошу вас. Вы курите сигару? (франц.). - Non, merci,* - отвечал Вихров; ему всего скорее хотелось добраться до дела. - Я приехал с просьбой к вам, полковник, - начал он, не откладывая времени. ______________ * Нет, благодарю (франц.). - К вашим услугам, - отвечал Абреев. - Я жил в деревне и написал там два рассказа, из которых один был недавно напечатан, а другой представлен в цензуру, но оба их, говорят, теперь захватили и за мной послали фельдъегеря, чтобы арестовать меня и привезти сюда, в Петербург. - Фельдъегеря? - переспросил его Абреев. - Говорят. - Вы не знакомы с кем-нибудь из компании Петрашевского? - Ни с кем! Абреев встал и прошелся несколько раз по комнате; его красивое лицо приняло какое-то недовольное и грустное выражение. - Все мое преступление состоит в том, - продолжал Вихров, - что я в одном моем романе отстаивал бедных наших женщин, а в другом - бедных наших мужиков. - А! - произнес многозначительно полковник. - Ну, этого, впрочем, совершенно достаточно, чтобы подпасть обвинению, - время теперь щекотливое, - прибавил он, а сам встал и притворил дверь из кабинета. - Эти господа, - продолжал он, садясь около Вихрова и говоря почти шепотом, - господа эти, наши старички, то делают, что уму невообразимо, уму невообразимо! - повторил он, ударив себя по коленке. Вихрову приятно и отрадно было слышать это от него. - Я вот к вам поэтому, полковник, и приехал: не можете ли вы узнать, за что я, собственно, обвинен и что, наконец, со мной хотят делать? - С великою готовностью! - подхватил Абреев. - Сегодня же узнаю и уведомлю вас. - Здесь, говорят, ужас что такое происходит! - Д-да! - подхватил протяжно и Абреев. - Все зависит это от нашего малого понимания вещей... Я буду так говорить прямо: я обязан тем, что я теперь есть, а не то, что чем бы я должен быть - решительно случаю. Мать моя, желая, чтобы я выслужился скорее, выхлопотала там, чтобы меня по одному поручению послали в Париж... Когда я приехал туда и по службе сошелся с разными людьми, то мне стыдно стало за самого себя и за свои понятия: я бросил всякие удовольствия и все время пребывания моего в Париже читал, учился, и теперь, по крайней мере, могу сказать, что я человек, а не этот вот мундир. - Но зато теперь вам, полковник, я думаю, тяжело жить в этой среде? - заметил ему Вихров. - Нет; во-первых, меня успокаивает сознание моего собственного превосходства; во-вторых, я служу потому только, что все служат. Что же в России делать, кроме службы! И я остаюсь в этом звании, пока не потребуют от меня чего-нибудь противного моей совести; но заставь меня хоть раз что-нибудь сделать, я сейчас же выхожу в отставку. (Картавленья нисколько уже было не слыхать в произношении полковника.) - Стало быть, я могу надеяться на ваше участие? - сказал Вихров, уже вставая. - Все, что от меня только зависит! - подхватил полковник. - Однако, attendez, mon cher*, прежде всего я завтрашний день прошу вас пожаловать ко мне отобедать. ______________ * подождите же, мой друг (франц.). Вихров поклонился в знак согласия и благодарности. - Потом-с, - продолжал Абреев, - я, конечно, подыму все мои маленькие ресурсы, чтобы узнать, в чем тут дело, но я существо весьма не всемогущее, может быть, мне и не удастся всего для вас сделать, что можно бы, а потому, нет ли у вас еще кого-нибудь знакомых, которых вы тоже поднимете в поход за себя? - У меня один только и есть еще знакомый в Петербурге - Плавин! - Je le connais!* Прекрасно! - подхватил полковник. - Он очень милый и умный человек. Судьба ваша, вероятно, и попадет к ним в министерство! Entre nous sois dit,** только, пожалуйста, не говорите, что вы слышали от меня! - прибавил он, наклоняясь к Павлу и почти шепотом. - Теперь принята такая система, что умам этим сильным и замечательным писать воспрещают, но, чтобы не пропадали они для государства, их определяют на службу и, таким образом, их способности обращают на более полезную деятельность! ______________ * Я его знаю! (франц.). ** Между нами будь сказано (франц.). - Может быть, и со мной то же сделают? - спросил Вихров. - Может быть! - отвечал Абреев, пожав плечами. Вихров раскланялся с ним. - Au revoir, mon cher, au revoir! - говорил тот, провожая его почти до передней. От Абреева Вихров прямо проехал в департамент к Плавину; положение его казалось ему унизительным, горьким и несносным. Довольно несмелою ногою вошел он на небольшую лесенку министерства и, как водится, сейчас же был спрошен солдатом: - Кого вам надо? Вихров назвал Плавина. - Они в директорской, - отвечал солдат. Вихров подал ему карточку и просил ее отдать Плавину. Солдат пошел и, возвратясь, объявил: - Немного просят подождать - заняты. "Как свинья был, так свиньей и остался", - подумал Вихров. Через несколько времени, впрочем, тот же солдат позвал его: - Пожалуйте! Он застал Плавина в новеньком, с иголочки, вицмундире, с крестом на шее, сидящего за средним столом; длинные бакенбарды его были расчесаны до последнего волоска; на длинных пальцах были отпущены длинные ногти; часы с какой-то необыкновенной уж цепочкой и с какими-то необыкновенными прицепляемыми к ней брелоками. - Здравствуйте, Вихров! - говорил он, привставая и осматривая Вихрова с головы до ног: щеголеватая и несколько артистическая наружность моего героя, кажется, понравилась Плавину. - Что вы, деревенский житель, проприетер{157}, богач? - говорил он, пододвигая стул Вихрову, сам садясь и прося и его то же сделать. Он еще прежде слышал о полученном Вихровым наследстве и о значительной покупке, сделанной его отцом. - Проприетер и богач! - отвечал Вихров. - Только в России независимость состояния вовсе не есть полная независимость человека от всего; не мытьем, так катаньем допекут, и я только совершенно случайно приехал сюда, в Петербург, сам, а не привезен фельдъегерем! - Как, что такое? - спросил удивленный Плавин. - Сейчас расскажу... Прежде едино слово об вас... Вы уже вице-директор? - Да! - отвечал Плавин совершенно покойно. Несмотря на то, что ему всего только было с небольшим тридцать лет, он уж метил в директоры, и такому быстрому повышению в службе он решительно обязан был своей красивой наружности и необыкновенной внешней точности. - Вы, значит, человек большой, - продолжал Вихров, - и можете оказать мне помощь: я написал две повести, из которых одна, в духе Жорж Занд, была и напечатана. - Видел-с и слышал, - произнес, кивая головой, Плавин. - Во второй повести я хотел сказать за наших крестьян-мужичков; вы сами знаете, каково у нас крепостное право и как еще оно, особенно по нашим провинциям, властвует и господствует. - Да! - подтвердил и Плавин с какой-то грустной улыбкой. - Прежде, признаюсь, когда я жил ребенком в деревне, я не замечал этого; но потом вот, приезжая в отпуск, я увидел, что это страшная вещь, ужасная вещь!.. Человек вдруг, с его душой и телом, отдан в полную власть другому человеку, и тот может им распоряжаться больше, чем сам царь, чем самый безусловный восточный властелин, потому что тот все-таки будет судить и распоряжаться на основании каких-нибудь законов или обычаев; а тут вы можете к вашему крепостному рабу врываться в самые интимные, сердечные его отношения, признавать их или отвергать. "А, как до самого-то коснулось, так не то заговорил, что прежде!" - подумал Вихров. - Я то же самое сказал и в повести моей, - проговорил он вслух, - однако оба мои творения найдены противозаконными, их рассмотрели, осудили! - Гм, гм! - произнес Плавин, как человек, понимающий, что говорит Вихров. - И мне, говорят, угрожает, что я отдан буду в распоряжение вашего начальства, - заключил тот. - Очень может быть, - отвечал, подумав, Плавин. - Но как же вы мною распорядитесь? - спросил Вихров. Плавин усмехнулся. - Этого я вам теперь не могу сказать; но если хотите, я поразведаю завтра и уведомлю вас! - проговорил он каким-то осторожным тоном. - Пожалуйста! - произнес Вихров, вставая уже и пожимая поданную ему Плавиным руку. - Постараюсь! - отвечал тот. - Тяжелое время мы переживаем! - сказал в заключение Вихров. Плавин при этом склонил только молча голову. - Оно или придавит нас совсем, или мы его сбросим! - прибавил Вихров. Плавин и на это только молча склонил голову. Вихров, выйдя от него, отправился к Мари. Генерала, к великому своему удовольствию он не застал дома: тот отправился в Английский клуб обедать, и, таким образом, он с Мари все послеобеда пробеседовал с глазу на глаз. - Ну, что же тебе сказали? - спросила та его, разумеется, первое же слово. - Да ничего еще пока не сказали, обещали только справиться. Ответ этот мало успокоил Мари. - Я вовсе не злая по натуре женщина, - заговорила она, - но, ей-богу, выхожу из себя, когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то там один из важных особ стал обвинять министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано. Тот и возражает на это: "Помилуйте, говорит, да это в евангелии сказано!.." Вдруг этот господин говорит: "Так неужели, говорит, вы думаете, что евангелия не следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено!" Вихров покатился со смеху. - Это уж, я думаю, и выдумано даже, - проговорил он. - Se non e vero, e ben trovato*, - подхватила Мари, - про цензоров опять что рассказывают, поверить невозможно: один из них, например, у одного автора, у которого татарин говорит: "клянусь моим пророком!" - переменил и поставил: "клянусь моим лжепророком!", и вышло, татарин говорит, что он клянется лжепророком! ______________ * Если это и неверно, то хорошо придумано (итал.). - Но зачем же он это сделал? - спросил Вихров, сначала и не поняв. - А затем, что как же в печати можно сказать, что Магомет - пророк, а надобно, чтобы все, даже мусульмане, в печати говорили, что он лжепророк. Хорошо тоже насчет пророка отличилась эта отвратительная газета "Северная Пчела"; оперу "Пророк"{159} у нас запретили называть этим именем, а назвали "Осада Гента". Вдруг господин Булгарин в одной из своих пошленьких статеек пишет, что в Петербурге давали оперу "Осада Гента", неправильно за границей называемую "Пророком". - Все это показывает, что заниматься литературой надо и мысль покинуть! - произнес Вихров. - Совершенно надо покинуть, какая тут литература! - Но что же делать, Мари, так жить и ничем не заниматься - со скуки умрешь или сопьешься! - Читай больше, занимайся музыкой; пройдет же когда-нибудь это время, не все же будет так! Вихров сидел, понурив голову. - Останусь я здесь в Петербурге, Мари, и буду ходить к вам каждый вечер, - произнес он. - Оставайся здесь и ходи к нам, - повторила она. На лице ее как бы в одно и то же время отразилось удовольствие и маленький страх. - И будем мы с вами в карты играть! - И будем в карты играть; я очень рада не слышать разговора разных господ, которые являются к моему супругу и ужас что говорят! - Так так и сделаем! - сказал Вихров, вставая и целуя у Мари руку. - Сделаем! Сделаем! - говорила она ему опять как бы несколько нерешительным тоном. XXI УЧАСТЬ РЕШЕНА Вихров с нетерпением ожидал часа обеда Абреева, чтобы поскорее узнать от него о предназначенной ему участи. Он в продолжение длинно тянущегося дня заходил к Мари, сидел у ней по крайней мере часа три, гулял по Невскому, заходил в Казанский собор. Наконец приблизились вожделенные пять часов. Вихров зашел к себе в номер, переоделся во фрак и отправился к Абрееву. Тот по-прежнему принял его в кабинете, но оказалось, что полковник обедает не в пять, а в шесть часов, и таким образом до обеда оставался еще добрый час. - Все узнал об вас, - встретил Абреев такими словами Вихрова. - А именно-с? - спросил Павел; голос у него при этом немного дрожал. - Прежде всего - вы желали знать, - начал Абреев, - за что вы обвиняетесь... Обвиняетесь вы, во-первых, за вашу повесть, которая, кажется, называется: "Да не осудите!" - так как в ней вы хотели огласить и распространить учения Запада, низвергнувшие в настоящее время весь государственный порядок Франции; во-вторых, за ваш рассказ, в котором вы идете против существующего и правительством признаваемого крепостного права, - вот все обвинения, на вас взводимые; справедливы ли они или нет, я не знаю. По тону голоса и по манере, с которою Абреев говорил, видно было, что он немножко подсмеивался над этим. - Может быть, это отчасти справедливо, - ответил Вихров. - Наказания вам за таковые ваши преступления, - продолжал Абреев тем же тоном, - положены нижеследующие: вас назначено отправить в одну из губерний с определением вас на службу и с воспрещением вам въезда в обе столицы. - Как с определением на службу? - спросил Вихров, испугавшись более всего последнего наказания. - С определением на службу, - повторил Абреев. - Да как же, разве можно насильно определить человека на службу? - Отчего же нельзя? - Оттого, что он ничего не будет делать или будет делать дурно, затем только, чтоб его выгнали опять из службы. - Нет, его не выгонят, но если будет ничего не делать или дурно делать, его будут наказывать. - Каким же образом наказывать? - Сначала будут ему делать замечания, выговоры, станут сажать его под арест и, наконец, если это не поможет, сменят на низшую должность, предадут суду. - Все это, выходит, далеко не шутка! - проговорил Вихров. - Далеко не шутка! - повторил и Абреев. - Мой совет, mon cher, вам теперь покориться вашей участи, ехать, куда вас пошлют; заслужить, если это возможно будет, благорасположение губернатора, который пусть хоть раз в своем отчете упомянет, что вы от ваших заблуждений совершенно отказались и что примерным усердием к службе стараетесь загладить вашу вину. При этих словах Вихров даже смутился. - Полковник! Если я стану об этом хлопотать, то это будет подлость с моей стороны; я никогда не переменю моих убеждений. - Что ж, вы этих господ стойкостью и благородством вашего характера хотите удивить и поразить; вас только сочтут закоренелым и никогда поэтому не простят; но когда об вас будет благоприятная рекомендация губернатора, мы употребим здесь все пружины, и, может быть, нам удастся извлечь вас снова на божий свет. - А других средств вы не находите? - Совершенно не нахожу. - А если я напишу к государю письмо и объясню, что я неспособен служить? - Тут о вашей способности или неспособности к службе никто и не заботится, но вы обязаны служить: как сосланный в Енисейскую губернию должен жить в Енисейской губернии, или сосланный на каторгу должен работать на каторге, - хотя, может быть, они и неспособны на то. Проговоря это, Абреев сам даже невольно улыбнулся своему объяснению. Вихров совсем поник головой. - Выхлопочем вам прощенье, выхлопочем, - ободрял его Абреев, хлопая дружески по плечу. Вихров встал и прошелся несколько раз по комнате. - Вы не живали, полковник, в провинции и не знаете, что это такое, - произнес он. - Терпение, mon cher, терпение! - проговорил Абреев. - Когда мне в тридцать почти лет пришлось сесть за указку, сначала было очень тяжело, но я дал себе слово переломить себя и переломил... Однако allons diner*, - сказал он, взглянув на часы. ______________ * идемте обедать (франц.). В столовой Вихров увидел с черными глазами и с роскошными волосами жену Абреева. Он довольно небрежно рекомендовал ей Вихрова. - А у нас была княгиня Тавина, - начала хозяйка каким-то точно размокшим языком. - Ну, что же из этого? - спросил ее серьезно Абреев. - Ничего, - протянула хозяйка. Абреев при этом только потупился. - Ужо я в оперу поеду, - продолжала тем же мятым языком хозяйка. - Поезжай, - отвечал ей и на это сухо Абреев. - А вот, кстати, я еще забыл вам сообщить, - отнесся он к Вихрову, - я по вашему делу заезжал также и к Плавину, он тоже все это знает и хлопочет за вас; потом я в клубе видел разные другие их власти и говорил им, чтобы они, по крайней мере, место дали вам приличное, а то, пожалуй, писцом вас каким-нибудь определят. - Мне это решительно все равно, - сказал с грустью Вихров. Ему всего мучительнее была мысль, что он должен будет расстаться с Мари, и когда потом с ней увидится, он и того даже не знал. С печальными и тяжелыми мыслями вышел он от Абреевых и не в состоянии даже был ехать к Эйсмондам. Он хотел вечер лучше просидеть у себя в номере, чтобы пособраться несколько с своими мыслями и чувствами; но только что он поприлег на свою постель, как раздались тяжелые шаги, и вошел к нему курьер и подал щегольской из веленевой бумаги конверт, в который вложена была, тоже на веленевой бумаге и щегольским почерком написанная, записка: "Всеволод Никандрыч Плавин, свидетельствуя свое почтение Павлу Михайловичу Вихрову, просит пожаловать к нему в одиннадцать часов утра для объяснения по делам службы". - "Этакий отвратительный формалист", - подумал про себя Вихров. В одиннадцать часов на другой день он пошел к Плавину. Тот принял его на этот раз гораздо суше и даже несколько строго. - Господин министр, - начал он, сам стоя и не сажая Вихрова, - поручил мне вам передать: в какую губернию вы желаете быть отправлены и определены на службу? И Плавин назвал Вихрову три губернии. Герой мой решительно недоумевал и при этом вспомнил только, что в одной из сказанных ему губерний служат братья Захаревские; а потому он и выбрал ее, чтоб иметь хоть кого-нибудь знакомых. - Потрудитесь вписать эту губернию, - сказал Плавин сидевшему тут же у стола молодому человеку. Тот написал что-то такое на какой-то бумаге. - В какую же должность меня там определят? - спросил Вихров. - Вас назначают чиновником особых поручений к губернатору, без жалованья, так как есть в виду, что вы имеете свое состояние. - А кто там губернатор в этой губернии, которую я выбрал? - спросил Вихров. - Не помню, - произнес протяжно Плавин и вслед за тем позвонил. В кабинет вошел солдат. - Попроси ко мне Дормидонта Ивановича, - сказал он. Солдат ушел, и вслед за тем явился Дормидонт Иванович - старый, почтенный и, должно быть, преисполнительный столоначальник. - Кто губернатор в ...? - и Плавин назвал губернию, которую выбрал Вихров. - Генерал-майор Мохов. - Он откуда? - Из южных польских губерний переведен, - отвечал Дормидонт Иванович каким-то грустным голосом. - По случаю чего? - продолжал как бы допрашивать Плавин почтительно стоявшего перед ним старого столоначальника. Дормидонт Иванович слегка улыбнулся при этом. - По строгости и строптивости нрава, - отвечал он. - Это хорошо, - произнес Вихров, - но, может быть, в других губерниях, которые мне предназначены, эти господа лучше? Плавин думал. Дормидонт Иванович понял, наконец, к чему его расспрашивают. - Все одни и те же! - отвечал он Вихрову и махнул рукой. Плавин сделал слегка знак головою Дормидонту Ивановичу, и тот удалился. Вихров несколько времени еще оставался с Плавиным, как бы ожидая, не скажет ли тот чего-нибудь; но Плавин молчал, и при прощанье, наконец, видно было даже, что он хотел что-то такое сказать, - однако не решился на это и только молча расцеловался с Вихровым. Тот прямо от него пришел к Мари. Она уж с ума сходила, где он и что с ним, и посылала письмо к нему в номер; но там ей ответили, что его дома нет. - Где ты пропадаешь! - воскликнула она, встретив его почти на пороге передней. - Все по делам своим хлопотал, - отвечал, грустно улыбаясь, Вихров. - Ну что же, чем тебя решили? - спрашивала Мари; нетерпение было видно в каждой черте ее лица. В это время они входили в ее комнату и усаживались. - Решили, чтобы сослать меня в... губернию и определить там на службу. - Зачем же на службу? - спросила Мари, чутьем сердца понимавшая, что это было всего тяжелее для Вихрова. - Для улучшения моей нравственности и моих взглядов на вещи, - отвечал он насмешливо. - Но за что же?.. За что?.. - спрашивала Мари. - За проведение французских идей и протест мой против крепостного права, - отвечал Вихров. Мари взяла себя за голову. Она не в состоянии, кажется, была говорить от горя и досады. - То ужасно, - продолжал Вихров, - бог дал мне, говорят, талант, некоторый ум и образование, но я теперь пикнуть не смею печатно, потому что подавать читателям воду, как это делают другие господа, я не могу; а так писать, как я хочу, мне не позволят всю жизнь; ну и прекрасно, - это, значит, убили во мне навсегда; но мне жить даже не позволяют там, где я хочу!.. Теперь мое единственное желание быть в Петербурге, около вас, потому что вы для меня все в мире, единственная моя родная и единственный мой друг, - для меня все в вас!.. Когда Вихров говорил это, у него слезы даже выступили из глаз. У Мари также капали они по щекам. - Ничего, бог даст, все это пройдет когда-нибудь, - сказала она, протягивая ему руку. - Друг мой! - воскликнул Вихров. - Пока пройдет, еще неизвестно, что со мной будет; я пробовал провинцию и чуть не спился там... - Это я слышала, и меня, признаюсь, это больше всего пугает, - проговорила мрачно Мари. - Ну, послушай, - продолжала она, обращаясь к Вихрову и беря его за руку, - ты говоришь, что любишь меня; то для меня, для любви моей к тебе, побереги себя в этом случае, потому что все эти несчастия твои пройдут; но этим ты погубишь себя! - А вы будете любить меня за это? - спросил ее Вихров нежным голосом. - Буду всей душой! - воскликнула Мари. - Буду тебя любить больше мужа, больше детей моих. Павел взял ее руку и страстно целовал ее. Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла, отняла руку, утерла слезы, и старалась принять более спокойный вид, и взяла только с Вихрова слово, чтоб он обедал у них и провел с нею весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены не заметил, что так и следовало. Вечером у них собралось довольно большое общество, и все больше старые военные генералы, за исключением одного только молодого капитана, который тем не менее, однако, больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой капитан по этому поводу стал высказывать самые яркие и сильные мысли. - Мне очень жаль, что и