ькою усмешкою старушка, - коли начальство настоящее ничего не хочет с ним делать, что же может сделать с ним священник? Абреев и на это только усмехнулся и молчал; молчала также некоторое время и старушка, заметно недовольная им. - Извините, что обеспокоила вас, - произнесла она, наконец, привставая. - Извиняюсь и я, что ничем не в состоянии помочь вам, - отвечал ей Абреев, вежливо раскланиваясь. Старушка ушла. Сергей Григорьич сейчас же обратился к Вихрову. - Я надеюсь, что вы приехали разделить со мной тяжелое бремя службы, - сказал он. - Нет, Сергей Григорьич, - возразил Вихров, - я просто приехал повидаться с вами и пожить здесь некоторое время. - А, это еще любезнее с вашей стороны, - подхватил Абреев, крепко и дружески пожимая его руку. В это время в кабинет вошел молодой человек и не очень, как видно, умный из лица, в пиджаке, с усами и бородой. - Сергей Григорьич, - сказал он совершенно фамильярно Абрееву, - у вас тут осталось предписание министра? - Нет, - отвечал Абреев. - Да как же нет, оно у вас на столе должно быть, - продолжал молодой человек и начал без всякой церемонии рыться на губернаторском столе, однако бумаги он не нашел. - В канцелярии она, вероятно, - заключил он и ушел. Вихров в эти минуты невольно припомнил свое служебное время и свои отношения к начальству, и в душе похвалил Абреева. - Это, вероятно, ваш правитель канцелярии? - спросил он. - Да, - отвечал тот, - когда меня назначили сюда, я не хотел брать какого-нибудь старого дельца, а именно хотел иметь около себя человека молодого, честного, симпатизирующего всем этим новым идеям, особенно ввиду освобождения крестьян. - А уж есть об этом мысль? - Больше, чем мысль; комиссия особая на днях об этом откроется! - То-то мою повесть из крестьянского быта пропустили, - проговорил Вихров. - Читал я ее; прекрасная вещь, прекрасная! - сказал Абреев. На эти слова его один из лакеев вошел и доложил: - Преосвященнейший владыко приехал! - Проси в гостиную! - проговорил торопливо Абреев. - Pardon! - обратился он к Вихрову и вслед за тем сейчас же прибавил: - Надеюсь, что вы сегодня приедете ко мне обедать? - Очень рад! - отвечал Вихров. Они расстались. Проходя зало, Вихров увидел входящего архиерея. Запах духов чувствительно раздался за ним. Вихров уехал в свой номер. Обеденное общество Абреева собралось часам к пяти и сидело в гостиной; черноглазая и чернобровая супруга его заметно пополнела и, кажется, немножко поумнела; она разговаривала с Вихровым. - Вы из Петербурга теперь? - спрашивала она его своим мятым языком. - Нет, из деревни, - отвечал Вихров. - Что же, вы в деревне и живете? - Да, жил. - А теперь где же будете жить? - продолжала хозяйка. - Теперь, вероятно, буду жить в Петербурге, - отвечал Вихров, решительно недоумевавший, зачем это ей так подробно нужно знать, а между тем он невольно прислушивался к довольно оживленному разговору, который происходил между Абреевым и его правителем канцелярии. - Тут-с дело не в справедливости, - толковал с важностью молодой человек, - а в принципе. Фигура Абреева выражала вся как бы недоумение. - Каким же образом писать это в донесении, когда все факты говорят противное? - произнес он. - Факты представляют временную, случайную справедливость, а принцип есть представитель вечной и высшей справедливости, - возражал ему правитель канцелярии. Абреев все-таки, как видно, недоумевал. - Поставьте вопрос так-с! - продолжал правитель канцелярии и затем начал уж что-то такое тише говорить, так что Вихров расслушать даже не мог, тем более, что из залы послышались ему как бы знакомые сильные шаги. Вихров с любопытством взглянул на дверь, и это, в самом деле, входил Петр Петрович Кнопов, а за ним следовал самолюбивый Дмитрий Дмитрич, бывший совестный судья, а ныне председатель палаты. Абреев нарочно пригласил их, как приятелей Вихрова. - Знакомить, кажется, нечего! - сказал он всем с улыбкою. - Знаем-с друг друга, знаем-с, - подхватил Кнопов, целуясь с Вихровым. Председатель тоже с ним расцеловался. - Что батюшка, друг мой милый, - продолжал Петр Петрович плачевным голосом, - нянюшка-то твоя умерла, застрелил, говорят, ее какой-то негодяй? Вихрова эти слова рассердили. - Такими вещами не шутят! - проговорил он. - Не шучу, а плачу, уверяю тебя! - произнес Петр Петрович и обратился уже к губернаторше. - Никак, ваше превосходительство, не могу я здесь найти этого прекрасного плода, который ел в детстве и который, кажется, называется кишмиш или мишмиш? - Ах, это нам из Астрахани возили с шепталой, - подхватила с видимым удовольствием хозяйка. - Ваше превосходительство, - отнесся Кнопов уже к самому Абрееву, - по случаю приезда моего друга Павла Михайловича Вихрова, который, вероятно, едет в Петербург, я привез три карикатуры, которые и попрошу его взять с собой и отпечатать там. - Какие же это? - спросил Абреев, подходя к столу, около которого уселся Петр Петрович. К тому же столу подошли председатель, Вихров и молодой правитель канцелярии. Кнопов вынул из кармана бережно сложенные три рисунка. - Первая из них, - начал он всхлипывающим голосом и утирая кулаком будто бы слезы, - посвящена памяти моего благодетеля Ивана Алексеевича Мохова; вот нарисована его могила, а рядом с ней и могила madame Пиколовой. Петька Пиколов, супруг ее (он теперь, каналья, без просыпу день и ночь пьет), стоит над этими могилами пьяный, плачет и говорит к могиле жены: "Ты для меня трудилась на поле чести!.." - "А ты, - к могиле Ивана Алексеевича, - на поле труда и пота!" - Я не понимаю этого, - сказала хозяйка, раскрывая на него свои большие черные глаза, - что такое на поле чести? - Честно уж очень она трудилась для него и деньги выработывала, - отвечал Кнопов. - Не понимаю, - повторила хозяйка. - Ну, а это что же опять, на поле труда и пота? - продолжала она. - Ведь трудно, знаете, в некоторые лета трудиться, - объяснил ей Кнопов. - Не понимаю! - произнесла еще раз губернаторша. - Ну, и не трудитесь все понимать, - перебил ее муж. - Вторая карикатура... - Вторая карикатура на друга моего Митрия Митрича, - отвечал Кнопов, - это вот он хватает за фалду пассажира и тащит его на пароход той компании, которой акции у него, а то так-то никто не ездит на их пароходах. - Тебе хорошо смеяться! - произнес со вздохом председатель. - Наконец, третья карикатура, собственно, на вас, ваше превосходительство! - воскликнул Кнопов. - Покажите! - сказал Абреев, а сам, впрочем, немножко покраснел. - Это вот, изволите видеть, вы!.. Похожи? - Похож! - А перед вами пьяный и растерзанный городовой; вы стоите от него отвернувшись и говорите: "Мой милый друг, застегнись, пожалуйста, а то мне, как начальнику, неловко тебя видеть в этом виде" - и все эти три карикатуры будут названы: свобода нравов. - Такою карикатурою, какую вы нарисовали на Сергея Григорьича, - вмешался в разговор правитель канцелярии, - каждый скорее может гордиться; это не то, что если бы представить кого-нибудь, что он бьет своего подчиненного. - Да ведь это смотря по вкусу, - отвечал ему Петр Петрович, - кто любит сам бить, тот бы этим обиделся; а кто любит, чтобы его били, тот этим возгордится. - Эх, mon cher, mon cher! - воскликнул со вздохом и ударив Кнопова по плечу губернатор. - На всех не угодишь! Пойдемте лучше обедать! - заключил он, и все за ним пошли. Обед был прекрасно сервирован и прекрасно приготовлен. Несколько выпитых стаканов вина заметно одушевили хозяина. Когда встали из-за стола и все мужчины перешли в его кабинет пить кофе и курить, он разлегся красивым станом своим на диване. - Удивительное дело! - начал он с заметною горечью. - Ума, кажется, достаточно у меня, чтобы занимать мою должность; взяток я не беру, любовницы у меня нет; а между тем я очень хорошо вижу, что в обществе образованном и необразованном меня не любят! Вон Петр Петрович, как умный человек, скорее попал на мою слабую сторону: я действительно слаб слишком, слишком мягок; а другим я все-таки кажусь тираном: я требую, чтобы вносили недоимки - я тиран! Чтобы не закрывали смертоубийств - я тиран! Я требую, чтобы хоть на главных-то улицах здешнего города было чисто - я тиран. - Этим вы не за себя наказуетесь! В обществе ненависть к администраторам - историческая, за разных прежних воевод и наместников! - сказал как бы в утешение Абрееву его юный правитель канцелярии. - Не знаю, это так ли-с! - начал говорить Вихров (ему очень уж противна показалась эта битая и избитая фраза молодого правителя канцелярии, которую он, однако, произнес таким вещим голосом, как бы сам только вчера открыл это), - и вряд ли те воеводы и наместники были так дурны. Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора - Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, - поляки, украинцы и даже черкесы, - в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, - отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам. Речь эта Вихрова почему-то ужасно понравилась правителю канцелярии. - Я с вами совершенно согласен, совершенно! - подхватил он. - А я так ничего и не понял, что он говорил! - сказал Петр Петрович, осмотрев всех присутствующих насмешливым взглядом. - Ты, Митрий Митрич, понял? - спросил он председателя. - Отчего же не понять! - отвечал тот, немного, впрочем, сконфузясь. - Врешь, не понял, - подхватил Кнопов. - Понять очень просто, что русский человек к порядку не склонен и не любит его, - пояснил Абреев. - Нет-с, это не то, что нелюбовь к порядку, а скорей - стремление к децентрализации! - объявил ему опять его юный правитель. Вихров между тем, утомленный с дороги, стал раскланиваться. Абреев упросил его непременно приехать вечером в театр; Петр Петрович тоже обещался туда прибыть, председатель тоже. Молодой правитель канцелярии пошел провожать Вихрова до передней. - Я всегда был ваш читатель, - сказал он, пожимая ему руку, - и, конечно, во многом с вами не согласен, но все-таки не могу вам не передать моего уважения. Герой мой около этого времени напечатал еще несколько своих новых вещей. - И вот ваше мнение, которое вы сейчас высказали, показывает, что вы славянофил, - продолжал молодой человек. - Может быть, и славянофил! - отвечал ему Вихров. Он очень уж хорошо видел, что молодой человек принадлежал к разряду тех маленьких людишек, которые с ног до головы начинены разного рода журнальными и газетными фразами и сентенциями и которыми они необыкновенно спешат поделиться с каждым встречным и поперечным, дабы показать, что и они тоже умные и образованные люди. - Это единственная из всех старых русских литературных партий, которую я уважаю! - заключил с важностью молодой человек. "Очень нужно этим партиям твое уважение и неуважение!" - подумал Вихров и поспешил уехать. XI СКОРБИ ГУМАННОГО ГУБЕРНАТОРА Едучи в театр, Вихров вспомнил, что у него в этом городе еще есть приятель - Кергель, а потому, войдя в губернаторскую ложу, где застал Абреева и его супругу, он первое же слово спросил его: - А что, скажите, где Кергель? - А вот он, - отвечал Абреев, показывая головой на стоявшего в первом ряду кресел военного. - Вы его в военного преобразили?.. - спросил Вихров. - Да, непременно просил: "В полувоенной форме меня, говорит, подчиненные будут менее слушаться!" А главное, я думаю, чтобы больше нравиться женщинам. - А он этим занимается до сих пор? - Только этим и занимается, больше ничем - решительно Сердечкин. Теперь вот влюблен в эту молоденькую актрису и целые дни сидит у нее, пишет ей стихи! Вы хотите его видеть? - Очень! Абреев позвал лакея и велел тому пригласить к нему полицеймейстера. Услыхав зов губернатора, Кергель сейчас же побежал и молодецки влетел в ложу; но, увидев перед собою Вихрова, весь исполнился удивления. - Какими судьбами! - воскликнул он и начал Вихрова целовать так громко, что губернаторша даже обернулась. Кергель сейчас же отдал ей глубокий поклон. Он и за ней был бы не прочь приволокнуться, но боялся губернатора. - А вы все пожираете глазами madame Соколову (фамилия актрисы)? - спросил его Абреев. - По обязанности службы я надо всем должен наблюдать, - отвечал Кергель. - Вы скорее во вред вашей службе очень уж усердно наблюдаете за госпожою Соколовой. - Нельзя же, она девушка молодая, одинокая, приехала в незнакомый город! Нельзя же не оберегать ее, - отшучивался Кергель. Кергель, изъявивши еще раз свой восторг Вихрову, что встретился с ним, снова спешил уйти вниз, чтобы быть ближе к предмету страсти своей. - Да посидите тут, - сказал было ему Абреев. - Нет уж, позвольте мне туда, - сказал Кергель и мгновенно исчез. - Попробовал бы с Иваном Алексеевичем полицеймейстер так пошутить!.. - невольно вырвалось у Вихрова. - Но и я скоро буду делать ему замечания; невозможно в такие лета так дурачиться, - произнес как бы и сердитым голосом Абреев. На сцене между тем, по случаю приезда петербургского артиста, давали пьесу "Свои люди сочтемся!"{419}. Петербургский артист играл в этой пьесе главную роль Подхалюзина. Бездарнее и отвратительнее сыграть эту роль было невозможно, хотя артист и старался говорить некоторые характерные фразы громко, держал известным образом по-купечески большой палец на руке, ударял себя при патетических восклицаниях в грудь и прикладывал в чувствительных местах руку к виску; но все это выходило только кривляканьем, и кривляканьем самой грубой и неподвижной натуры, так что артист, видимо, родился таскать кули с мукою, но никак уж не на театре играть. Вихров видеть его не мог. - Как он ужасно играет! - говорил он, невольно отворачиваясь от сцены. - Он мало что актер скверный, - сказал Абреев, - но как и человек, должно быть, наглый. На днях явился ко мне, привез мне кучу билетов на свой бенефис и требует, чтобы я раздавал их. Я отвечал ему, что не имею на это ни времени, ни желания. Тогда он, пользуясь слабостью Кергеля к mademoiselle Соколовой, навалил на него эти билеты, - ужасный господин. Вихров между тем с грустью смотрел на сцену. Там каждый актер и каждая актриса только и хлопотали о том, чтобы как-нибудь сказать поестественнее, даже писать и есть они старались так же продолжительно, как продолжительно это делается в действительной жизни, - никому и в голову не приходило, что у сцены есть точно действительность, только своя, особенная, одной ей принадлежащая. Вместо прежнего разделения актеров на злодеев, на первых трагиков, первых комиков, разделения все-таки более серьезного, потому что оно основывалось на психической стороне человека, - вся труппа теперь составлялась так: я играю купцов, он мужиков, третий бар, а что добрые ли это люди, злые ли, дурные, никто об этом думушки не думал. Вихров очень хорошо видел в этом направлении, что скоро и очень скоро театр сделается одною пустою и даже не совсем веселою забавой и совершенно перестанет быть тем нравственным и умственным образователем, каким он был в святые времена Мочалова, Щепкина и даже Каратыгина, потому что те стремились выразить перед зрителем человека, а не сословие и не только что смешили, но и плакать заставляли зрителя! Возвратившись из театра в свой неприглядный номер, герой мой предался самым грустным мыслям; между ним и Мари было условлено, что он первоначально спросит ее письмом, когда ему можно будет приехать в Петербург, и она ему ответит, и что еще ответит... так что в этой переписке, по крайней мере, с месяц пройдет; но чем же занять себя в это время? С теперешним обществом города он совершенно не был знаком. Из старых же знакомых Кнопов, со своим ничего не разбирающим зубоскальством, показался ему на этот раз противен, Кергель крайне пошл, а сам Абреев несколько скучноват; и седовласый герой мой, раздумав обо всем этом, невольно склонил голову на руки и начал потихоньку плакать. При таком душевном настроении он, разумеется, не спал всю ночь, и только было часам к девяти, страшно утомленный, он начал забываться, как вдруг услышал женский голос: - Ничего, я подожду, посижу тут! - говорила какая-то дама его Михайлу. Вихров, к ужасу своему, и сквозь сон еще сознал, что это был голос г-жи Огаркиной, супруги станового. "Зачем это она пришла ко мне?" - думал он, желая в это время куда-нибудь провалиться. Первое его намерение было продолжать спать; но это оказалось совершенно невозможным, потому что становиха, усевшись в соседней комнате на диване, начала беспрестанно ворочаться, пыхтеть, кашлять, так что он, наконец, не вытерпел и, наскоро одевшись, вышел к ней из спальни; лицо у него было страшно сердитое, но становиха этим, кажется, нисколько не смутилась. - Что, батюшка, больно долго спишь? - спросила она его самым фамильярным голосом. - Ах, это вы! Что вам угодно от меня? - спросил ее, в свою очередь, сколько возможно сухо, Вихров. - Что угодно? Повидаться с тобой пришла. Что, надолго ли сюда приехал? - Завтра еду, - отвечал Вихров и дал себе клятву строжайшим образом приказать Михайле ни под каким видом не принимать г-жи Огаркиной. - Ну, если завтра, так это еще ничего. Я бы и не знала, да сынишко у меня гимназист был в театре и говорит мне: "В театре, говорит, маменька, был сочинитель Вихров и в ложе сидел у губернатора!" Ах, думаю, сокол ясный, опять к нам прилетел, сегодня пошла да и отыскала. Вихров на все это молчал. - Губернатор-то, видно, знакомый тебе, приятель, что ли? - продолжала становая расспрашивать. - Знакомый, - отвечал Вихров угрюмо. - Ну, так вот что, он вытурил мужа моего вон. Попроси, чтобы он опять взял его на службу. - Никакого права я не имею просить его ни о ком и ни о чем, - отвечал Вихров. - Да полно! Что за пустяки, никакого права не имею! Что у тебя язык отломится от слова-то, что ли?.. Неужели и в самотко не попросишь? - И в самом деле не попрошу. - За это тебе бог самому счастья-то не даст в жизни; смотри-ка, какой старый-престарый стал. Вихров молчал. - Нам с мужем пить-есть нечего, - без шуток! - продолжала становая, думая этим его разжалобить. Но Вихров продолжал молчать. - Что он других-то становых терпит? Разве они лучше мужа-то моего? Попроси, сделай милость, душенька! - Не стану я просить, отвяжитесь вы от меня! - крикнул, наконец, Вихров, окончательно выведенный из себя. - Ну, паря, люди ныне стали, - продолжала становая, но уходить, кажется, все-таки не думала. - Михайло, - крикнул Вихров, - дай мне шубу и палку, я сейчас пойду. - Куда же это идешь? - спросила становая, несколько уже и сконфуженная таким оборотом дела. - Куда нужно, - отвечал тот, проворно надевая шинель и уходя из своего номера. - Так не скажешь губернатору? - крикнула ему вслед становиха. - Нет, не скажу! - отвечал Вихров, садясь на первого попавшегося извозчика, и велел себя везти, куда только он хочет. - Тьфу, окаянный человек! - проговорила становиха и пошла, как бы несолоно хлебав, по тротуару. К вечеру, впрочем, в герое моем поутихла злоба против нее, так что он, приехав к Абрееву, рассказал тому в комическом виде всю эту сцену и даже прибавил: - Действительно, я думаю, другие становые не лучше же его! - Во-первых, все-таки получше, а во-вторых, супруг таких не имеют, так что они в стану вдвоем управляли и грабили! Вихров ничего не нашелся возражать против этого. Абреев потом, как бы вспомнив что-то такое, прибавил: - Ко мне сейчас почтмейстер заезжал и привез письмо на ваше имя, которое прислано до востребования; а потом ему писало из Петербурга начальство его, чтобы он вручил его вам тотчас, как вы явитесь в город. Вихров догадался, что письмо это было от Мари; он дрожащими руками принял его от Абреева и поспешно распечатал его. Мари писала ему: "Мой дорогой друг! Я выдержала первую сцену свидания с известным тебе лицом - ничего, выучилась притворяться и дольше быть и не видеть тебя не могу. Приезжай сейчас; а там, что будет, то будет. Твоя Мари". - Вероятно, приятное письмо? - спросил Абреев, видя, что лицо Вихрова заблистало восторгом. - Очень! Завтра я еду в Петербург. - Зачем же так скоро? Погостите еще у нас. - Нет, мне нужно получить там довольно значительные деньги и сделать некоторые распоряжения по своему имению, - болтал что-то такое Вихров, почти обезумевший от радости. Ему казалось, что все страдания его в жизни кончились и впереди предстояла только блаженная жизнь около Мари. Он нарочно просидел целый вечер у Абреева, чтобы хоть немного отвлечь себя от переживаемой им радости. Абреев, напротив, был если не грустен, то серьезен и чем-то недоволен. - Завидую вам, что вы едете в Петербург, - проговорил он. - Что же, надоела, видно, провинциальная жизнь? - спросил Вихров. - Не то что жизнь провинциальная, но эта служба проклятая, - какое обстоятельство у меня вышло: этот вот мой правитель канцелярии, как сами вы, конечно, заметили, человек умный и образованный, но он писать совсем не умеет; пустой бумажонки написать не может. - Он не привык еще, вероятно, к тому. - Нет, не то что не привык, а просто у него голова мутна: напичкает в бумагу и того и сего, а что сказать надобно, того не скажет, и при этом самолюбия громаднейшего; не только уж из своих подчиненных ни с кем не советуется, но даже когда я ему начну говорить, что это не так, он отвечает мне на это грубостями. - Что же вам с ним церемониться, перемените его. - Не могу я этого сделать, - отвечал Абреев, - потому что я все-таки взял его из Петербурга и завез сюда, а потом кем я заменю его? Прежних взяточников я брать не хочу, а молодежь, - вот видели у меня старушку, которая жаловалась мне, что сын ее только что не бьет ее и требует у ней состояния, говоря, что все имения должны быть общие: все они в таком же роде; но сами согласитесь, что с такими господами делать какое-нибудь серьезное дело - невозможно! Вихров грустно усмехнулся. - Удивительное дело, какой у нас все безобразный характер принимает, - проговорил он. - Да, а в то же время, - подхватил Абреев, - мы имеем обыкновение повально обвинять во всем правительство; но что же это такое за абстрактное правительство, скажите, пожалуйста? Оно берет своих агентов из того общества, и если они являются в службе негодяями, лентяями, дураками, то они таковыми же были и в частной своей жизни, и поэтому обществу нечего кивать на Петра, надобно посмотреть на себя, каково оно! Я вот очень желаю иметь умного правителя канцелярии и распорядительного полицеймейстера, но где же я их возьму? В Петербурге нуждаются в людях, не то что в провинциях. Вихров был почти согласен с Абреевым. При прощании он просил его передать поклон Кнопову, председателю и Кергелю и извиниться перед ними, что он не успел у них быть. - А желаете с женой проститься? - спросил его уже сам Абреев. - О, непременно! - воскликнул Вихров, совершенно и забывший о существовании m-me Абреевой. Абреев провел его на половину своей супруги. - Что прикажете сказать от вас Петербургу? Не скучаете ли вы? - спросил Вихров губернаторшу, чтобы что-нибудь ей сказать. - Нет, не скучаю! Кланяйтесь от меня Петербургу, - как-то простонала она. - Она везде жить может! - подхватил Абреев, и горькая усмешка как бы невольно промелькнула на его красивом лице. XII ГЕНЕРАЛ ЭЙСМОНД Вихров, по приезде своем в Петербург, сейчас же написал Мари письмо и спрашивал ее, когда он может быть у них. Мари на это отвечала, что она и муж ее очень рады его видеть и просят его приехать к ним в, тот же день часам к девяти вечера, тем более, что у них соберутся кое-кто из их знакомых, весьма интересующиеся с ним познакомиться. Из слов Мари, что она и муж ее очень рады будут его видеть, Вихров понял, что с этой стороны все обстояло благополучно; но какие это были знакомые их, которые интересовались с ним познакомиться, этой фразы он решительно не понял! Надобно сказать, что Эйсмонд так же, как некогда на Кавказе, заслужил и в Севастополе имя храбрейшего генерала; больной и израненный, он почти первый из севастопольских героев возвратился в Петербург. Общество приняло его с энтузиазмом: ему давали обеды, говорили спичи; назначен он был на покойное и почетное место, получил большую аренду. Все это сильно утешало генерала. Он нанял, как сам выражался, со своей Машурочкою, отличную квартиру на Английской набережной и установил у себя jours fixes*. Вечер, на который они приглашали Вихрова, был именно их установленным вечером. Когда тот приехал к ним, то застал у них несколько военных в мундирах и несколько штатских в черных фраках и в безукоризненном белье. Все они стояли кучками и, с явным уважением к дому, потихоньку разговаривали между собой. В гостиной Вихров, наконец, увидел небольшую, но довольно толстенькую фигуру самого генерала, который сидел на покойных, мягких креслах, в расстегнутом вицмундире, без всяких орденов, с одним только на шее Георгием за храбрость. Рукав на правой руке у него был разрезан и связан ленточками. Узнав Вихрова, Эйсмонд радостно воскликнул: ______________ * приемные дни для гостей (франц.). - А, мой милейший родственничек, здравствуйте! Мари только последнее время довольно ясно объяснила ему, что Вихров им родственник, и даже очень близкий, - по Есперу Иванычу. - Супруга моя целый месяц у вас прогостила! - продолжал генерал. - Д-да! - протянул Вихров. Мари прогостила у него два с половиною месяца; но генералу, видно, было сказано, что только месяц. Вслед за тем вбежал Женичка и бросился обнимать Вихрова. - Здоров ли, дядя, Симонов? - спросил он прежде всего. - Здоров, - отвечал ему тот. Мари, тоже вышедшая в это время из задних комнат, увидав Вихрова, вскрикнула даже немного, как бы вовсе не ожидая его встретить. - Ах, Поль! Это ты! Здравствуй! - говорила она и, видимо, старалась, по своей прежней манере, относиться к нему, как к очень еще молодому человеку, почти что мальчику; но сама вместе с тем была пресконфуженная и пресмешная. Вихров уселся около генерала, а Женичка встал около дяди и даже обнял было его, но Евгений Петрович почему-то не позволил ему тут оставаться. - Нечего тебе здесь делать, ступай, ступай! - проговорил он ему. - Но, папа, я хочу тут быть! - сказал ребенок капризно. - После тут побудешь, ступай! - повторил отец уже строго. Женичка нехотя отошел от них. Евгений Петрович сейчас же обратился к Вихрову, и обратился с каким-то таинственным видом: - Жена мне сказывала, что вы были тяжко больны! - Очень! - отвечал тот, не догадываясь еще, к чему может клониться подобный разговор. - И по лицу видно: ужасно похудели и постарели, - продолжал генерал с участием. - Я и до сих пор еще нехорошо себя чувствую, - отвечал Вихров. - Что мудреного, что мудреного, - произнес генерал и впал в какое-то раздумье. - А вы сильно были ранены? - спросил его Вихров после некоторого молчания. Генерал усмехнулся. - Три раза, канальи, задевали, сначала в ногу, потом руку вот очень сильно раздробило, наконец, в животе пуля была; к тяжелораненым причислен, по первому разряду, и если бы не эта девица Прыхина, знакомая ваша, пожалуй бы, и жив не остался: день и ночь сторожила около меня!.. Дай ей бог царство небесное!.. Всегда буду поминать ее. - А разве она померла?.. - воскликнул Вихров. - Как же-с!.. Геройского духу была девица!.. И нас ведь, знаете, не столько огнем и мечом морили, сколько тифом; такое прекрасное было содержание и помещение... ну, и другие сестры милосердия не очень охотились в тифозные солдатские палатки; она первая вызвалась: "Буду, говорит, служить русскому солдату", - и в три дня, после того как пить дала, заразилась и жизнь покончила!.. Вихров слушал генерала, потупив голову. - Жена мне еще сказывала, - продолжал между тем Евгений Петрович, опять уж таинственно и даже наклонясь к уху Вихрова, - что вас главным образом потрясло нечаянное убийство одной близкой вам женщины? - Д-да! - протянул опять Вихров. - И что же, вы привязаны к ней были серьезно или только, знаете, это была одна шалость? - продолжал расспрашивать Эйсмонд. - Нет, это была очень серьезная привязанность, - отвечал Вихров, поняв, наконец, зачем обо всем этом было сообщено генералу и в каком духе надобно было отвечать ему. - Маша мне так и говорила; но ведь у вас, мне сказывали, тоже кой-какие отношения были и с госпожой Фатеевой? - Это уж давно кончилось, - сказал Вихров. - Так это, значит, потом? - Потом, - отвечал Вихров. - Я воображаю, как эта смерть, да еще нечаянная, должна была вас поразить: эти раны, я так понимаю, потрудней залечиваются, чем вот этакие! И генерал почти с презрением указал на свою раненую руку. Вихров молчал; ему как-то уж сделалось совестно слушать простодушные и доверчивые речи воина. В это время к ним подошла Мари с двумя молодыми людьми, из которых один был штатский, а другой военный. - Вот monsieur Сивцов и monsieur Кругер желают с тобой познакомиться, - говорила она Вихрову, не глядя на него и показывая на стоявших за ней молодых людей, а сама по-прежнему была пресмешная. - Ваши произведения делают такой фурор, - начал штатский молодой человек, носящий, кажется, фамилию Кругера. - Я всегда не могу оторваться, когда начну читать какую-нибудь вашу вещь, - подхватил и военный - Сивцов. Вихров, по наружности, слушал эти похвалы довольно равнодушно, но, в самом деле, они очень ему льстили, и он вошел в довольно подробный разговор с молодыми людьми, из которого узнал, что оба они были сами сочинители; штатский писал статьи из политической экономии, а военный - очерки последней турецкой войны, в которой он участвовал; по некоторым мыслям и по некоторым выражениям молодых людей, Вихров уже не сомневался, что оба они были самые невинные писатели; Мари между тем обратилась к мужу. - Ты будешь сегодня в карты играть? - спросила она. - Буду! - отвечал он. - Господа, хотите играть в карты? - отнеслась Мари к двум пожилым генералам, начинавшим уж и позевывать от скуки; те, разумеется, изъявили величайшую готовность. Мари же сейчас всех их усадила: она, кажется, делала это, чтобы иметь возможность поговорить посвободней с Вихровым, но это ей не совсем удалось, потому что в зало вошел еще новый гость, довольно высокий, белокурый, с проседью мужчина, и со звездой. Вихрова точно кольнуло что-то неприятное в сердце - это был Плавин. Он гордо раскланялся с некоторыми молодыми людьми и прямо подошел к хозяину. - Вашему превосходительству мой поклон! - произнес он ему каким-то почти обязательным тоном. - Очень рад вас видеть, очень рад! - произнес, в свою очередь, радушно Евгений Петрович, привставая немного и пожимая Плавину руку, который вслед за тем сейчас же заметил и Вихрова. - Боже мой, кого я вижу! - произнес он, но тоже покровительственным тоном. - Выпустили, наконец, вас, освободили? - Освободили, - отвечал ему насмешливо Вихров. - Но что вы, однако, там делали? - продолжал Плавин. - Служил, работал по службе. - Работали? - переспросил Плавин, поднимая как бы в удивлении вверх свои брови. - Работал!.. Наград вот только и звезд, как вы, никаких не получал, - отвечал Вихров. - О, это очень естественно: мы люди земли, и нам нужны звезды земные, а вы, поэты, можете их срывать с неба! - произнес Плавин и затем, повернувшись на своих высоких каблуках, стал разговаривать с Мари. - В пятницу-с я был в театре, прослушал божественную Бозио{428} и думал вас там встретить, - начал он. - Я почти не бываю в опере, - отвечала ему Мари довольно сухо. - Если не для оперы, то, по крайней мере, для ваших знакомых вам бы следовало это делать, чтобы им доставить удовольствие иногда встречаться с вами! - проговорил Плавин. - Я не имею таких знакомых, - сказала Мари. - Как знать, как знать!.. - произнес Плавин, ударяя себя шляпой по ноге. Вихров очень хорошо видел, что бывший приятель его находился в каком-то чаду самодовольства, - но что ж могло ему внушить это? Неужели чин действительного статского советника и станиславская звезда? - Чем этот господин так уж очень важничает? - не утерпел он и спросил Мари, когда они на несколько минут остались вдвоем. - Ах, он теперь большой деятель по всем этим реформам, - отвечала она, - за самого передового человека считается; прямо министрам говорит: "Вы, ваше высокопревосходительство, я настолько вас уважаю, не позволите себе этого сделать!" Вихров усмехнулся. - Но он все-таки холоп в душе, - я ему никак не поверю в том!.. - воскликнул он. - Потому что двадцать лет канцелярской службы не могут пройти для человека безнаказанно: они непременно приучат его мелко думать и не совсем благородно чувствовать. - Еще бы! - подхватила и Мари. - Он просто, как умный человек, понял, что пришло время либеральничать, и либеральничает; не он тут один, а целая фаланга их: точно флюгера повертываются и становятся под ветер - гадко даже смотреть! За ужином Плавин повел себя еще страннее: два пожилые генерала начали с Евгением Петровичем разговаривать о Севастополе. Плавин некоторое время прислушивался к ним. - А что, ваше превосходительство, Кошка{429} этот - очень храбрый матрос? - спросил он Эйсмонда как бы из любопытства, а в самом деле с явно насмешливою целью. Евгений Петрович ничего этого, разумеется, не понял. - Тут не один был Кошка, - отвечал он простодушно, - их, может быть, были сотни, тысячи!.. Что такое наши солдатики выделывали. - уму невообразимо; иду я раз около траншеи и вижу, взвод идет с этим покойным моим капитаном с вылазки, слышу - кричит он: "Где Петров?.. Убит Петров?" Никто не знает; только вдруг минут через пять, как из-под земли, является Петров. "Где был?" - "Да я, говорит, ваше высокородие, на место вылазки бегал, трубку там обронил и забыл". А, как это вам покажется? Старые генералы при этом только с удовольствием качнули друг другу головами и приятно улыбнулись. - Храбрость, конечно, качество весьма почтенное! - опять вмешался в разговор Плавин. - Но почему же так уж и трусливость презирать; она так свойственна всем людям благоразумным и не сумасшедшим... - Трусов за то презирают-с, - отвечал Эйсмонд с ударением, - что трус думает и заботится только об себе, а храбрый - о государе своем и об отечестве. - Но неужели же, ваше превосходительство, вам самому никогда не случалось струсить? - возразил ему Плавин. - Что вы называете трусить? - возразил ему, в свою очередь, Эйсмонд. - Если то, чтобы я избегал каких-нибудь опасных поручений, из страха не выполнял приказаний начальства, отступал, когда можно еще было держаться против неприятеля, - в этом, видит бог и моя совесть, я никогда не был повинен; но что неприятно всегда бывало, особенно в этой проклятой севастопольской жарне: бомбы нижут вверх, словно ракеты на фейерверке, тут видишь кровь, там мозг человеческий, там стонут, - так не то что уж сам, а лошадь под тобой дрожит и прядает ушами, видевши и, может быть, понимая, что тут происходит. - Ну, а что это, - начал опять Плавин, - за песня была в Севастополе сложена: "Как четвертого числа нас нелегкая несла горы занимать!"{430} Эйсмонд этими словами его уже и обиделся. - Песни можно сочинять всякие-с!.. - отвечал он ему с ударением. - А надобно самому тут быть и понюхать, чем пахнет. Бывало, в нас жарят, как в стадо баранов, загнанное в загородь, а нам и отвечать нечем, потому что у нас пороху зерна нет; тут не то что уж от картечи, а от одной злости умрешь. Во всем этом разговоре Плавин казался Вихрову противен и омерзителен. "Только в век самых извращенных понятий, - думал почти с бешенством герой мой, - этот министерский выводок, этот фигляр новых идей смеет и может насмехаться над человеком, действительно послужившим своему отечеству". Когда Эйсмонд кончил говорить, он не вытерпел и произнес на весь стол громким голосом: - Севастополь такое событие, какого мир еще не представлял: выдержать одиннадцать месяцев осады против нынешних орудий - это посерьезней будет, чем защита Сарагоссы{430}, а между тем та мировой славой пользуется, и только тупое и желчное понимание вещей может кому-нибудь позволить об защитниках Севастополя отзываться не с благоговением. Плавин, несмотря на все старания совладать с собой, вспыхнул при этих словах Вихрова. - Вероятно, об них никто иначе и не отзывается! - произнес он. - Я только того и желаю-с! - отвечал ему Вихров. - Потому что, как бы эти люди там ни действовали, - умно ли, глупо ли, но они действовали (никто у них не смеет отнять этого!)... действовали храбро и своими головами спасли наши потроха, а потому, когда они возвратились к нам, еще пахнувшие порохом и с незасохшей кровью ран, в Москве прекрасно это поняли; там поклонялись им в ноги, а здесь, кажется, это не так! - Точно так же и здесь! - сказал Плавин, придавая себе такой вид, что как будто бы он и не понимает, из-за чего Вихров так горячится. - Очень рад, если так! - сказал тот, отворачиваясь от него. - Не знаю-с! - вмешался в их разговор Евгений Петрович, благоговейно поднимая вверх свои глаза, уже наполнившиеся слезами. - Кланяться ли нам надо или даже ругнуть нас следует, но знаю только одно, что никто из нас, там бывших, ни жив остаться, ни домой вернуться не думал, - а потому никто никакой награды в жизни сей не ожидал, а если и чаял ее, так в будущей!.. В остальную часть ужина Плавин продолжал нагло и смело себя держать; но все-таки видно было, что слова Вихрова сильно его осадили. Очутившись с героем моим, когда встали из-за стола, несколько в отдалении от прочих, он не утерпел и сказал ему насмешливо: - Вас провинция решительно перевоспитала; вы сделались каким-то патриотом. - Я всегда им и был и не имею обыкновения по господствующим модам менять моих шкур, - отвечал ему грубо Вихров. - А! А я вас совсем иным разумел! - протянул Плавин и потом, помолчав, прибавил: - Я надеюсь, что вы меня посетите? - Если позволите, - отвечал Вихров, потупляя глаза; мысленно, в душе, он решился не быть у Плавина. - Прошу вас! - повторил тот и, распростившись с хозяевами, сейчас же уехал. Прочим всем гостям Плавин мотнул только головой. Вихров и Мари, заметившие это, невольно пересмехнулись между собою. Они на этот раз остались только вдвоем в зале. - Но когда мы, однако, увидимся с вами? - проговорил Вихров. - В четверг... муж будет в совете и потом в клубе обедать... я буду целый день одна... - говорила Мари, как бы и не глядя на