Вихрова и как бы говоря самую обыкновенную вещь. Вслед за тем ее позвал муж. Она пошла к нему. Вихров стал прощаться с ними. - Извольте к нам чаще ездить, - вот что-с! - сказал ему генерал и взял при этом руку жены и стал ее целовать. Мари и Вихров оба вспыхнули, и герой мой в первый еще раз в жизни почувствовал, или даже понял возможность чувства ревности любимой женщины к мужу. Он поспешил уехать, но в воображении его ему невольно стали представляться сцены, возмущающие его до глубины души и унижающие женщину бог знает до чего, а между тем весьма возможные и почти неотклонимые для бедной жертвы! XIII ВЕЧЕР У ПЛАВИНА Время шло быстро: известность героя моего, как писателя, с каждым днем росла все более и более, а вместе с тем увеличивалось к нему и внимание Плавина, с которым он иногда встречался у Эйсмондов; наконец однажды он отвел его даже в сторону. - Послушайте, Вихров, что вы, сердитесь, что ли, на меня за что-нибудь? - спросил он его почти огорченным голосом. - За что мне на вас сердиться? - возразил тот, конфузясь в свою очередь. - Да как же, вы глаз не хотите ко мне показать, - приезжайте, пожалуйста, ко мне в четверг вечером; у меня соберется несколько весьма интересных личностей. - Хорошо!.. - протянул Вихров. Впрочем, по поводу этого посещения все-таки посоветовался прежде с Мари. - Поезжай, - сказала она ему, - он очень участвовал, когда мы хлопотали о твоем освобождении. - Но я там, вероятно, найду все чиновников, - что мне с ними делать? О чем беседовать? - Может быть, найдешь кого-нибудь и знакомого, - один вечер куда ни шел! - И то дело! - согласился Вихров и в назначенный ему день поехал. Плавин жил в казенной квартире, с мраморной лестницей и с казенным, благообразным швейцаром; самая квартира, как можно было судить по первым комнатам, была огромная, превосходно меблированная... Маленькое общество хозяина сидело в его библиотеке, и первый, кого увидал там Вихров, - был Замин; несмотря на столько лет разлуки, он сейчас же его узнал. Замин был такой же неуклюжий, как и прежде, только больше еще растолстел, оброс огромной бородищей и был уже в не совершенно изорванном пальто. - Какими судьбами вы здесь? - воскликнул Вихров. Замин дружески и сильно пожал ему руку. - Вот тут по крестьянскому делу меня пригласили, - отвечал он. - По крестьянскому? - спросил с удовольствием Вихров. - Да, у нас ведь, что на луне делается, лучше знают, чем нашего-то мужичка, - проговорил негромко Замин и захохотал. - Здравствуйте, Вихров! - встретил и Плавин совершенно просто и дружески Вихрова. (Он сам, как и все его гости, был в простом, широком пальто, так что Вихрову сделалось даже неловко оттого, что он приехал во фраке). - Гражданин Пенин! - отрекомендовал ему потом Плавин какого-то молодого человека. - А это вот пианист Кольберт, а это художник Рагуза! - заключил он, показывая на двух остальных своих гостей, из которых Рагуза оказался с корявым лицом, щетинистой бородой, шершавыми волосами и с мрачным взглядом; пианист же Кольберт, напротив, был с добродушною жидовскою физиономиею, с чрезвычайно прямыми ушами и с какими-то выцветшими глазами, как будто бы они сделаны у него были не из живого роговика, а из полинялой бумаги. Все общество сидело за большим зеленым столом. Вихров постарался поместиться рядом с Заминым. До его прихода беседой, видимо, владел художник Рагуза. Малоросс ли он был, или поляк, - Вихров еще недоумевал, но только сразу же в акценте его речи и в тоне его голоса ему послышалось что-то неприятное и противное. - Я написал теперь картину: "Избиение польских патриотов под Прагой", а ее мне - помилуйте! - не позволяют поставить на выставку! - кричал Рагуза на весь дом. - Это почему? - спросил его как бы с удивлением Плавин. - Говорят - это оскорбление национального чувства России; да помилуйте, говорю, господа, я изображаю тут действия вашего великого Суворова! - кричал Рагуза. - Но вы, конечно, тут представляете, - заметил ему тонко Плавин, - не торжество победителя, а нравственное торжество побежденных. - Я представляю дело, как оно было, а тут пусть публика сама судит! - вопил Рагуза. - Удивительное дело: у нас, кажется, все запрещают и не позволяют! - произнес как бы с некоторою даже гордостью молодой человек. При всех этих переговорах Замин сидел, понурив голову. - А что этот господин, - спросил его потихоньку Вихров, показывая на Рагузу, - в самом деле живописец, или только мошенник? - Только мошенник, надо быть! - отвечал спокойнейшим голосом Замин. - А картина у него действительно нарисована? - Не показывает; жалуется только везде, что на выставку ее не принимают. - Искусство наше, - закричал между тем снова Рагуза, - должно служить, как и литература, обличением; все должно быть направлено на то, чтобы поднять наше самосознание. - В чем же это самосознание должно состоять, как посмотришь на вашу картину? - возразил ему Замин. - В том, что наш Суворов - злодей, а поляки - мученики? - Оно должно состоять, - кричал Рагуза, заметно уклоняясь от прямого ответа, - когда великие идеи ослабевают и мир пошлеет, когда великие нации падают и угнетаются и нет великих людей, тогда все искусства должны порицать это время упадка. - Но почему же именно нашему времени вы приписываете такое падение? - вмешался в разговор Плавин, который, как видно, уважал настоящее время. - Потому что, - кричал Рагуза, - в мире нет великих идей! Когда была религия всеми почитаема - живопись стояла около религии... - Ваша живопись стояла не около религии, а около папства и латинства, - возразил ему резко Замин. - Живопись всегда стояла около великой идеи религии, - этого только в России не знают! - Чем это? Тем разве, что Рафаэль писал в мадоннах своих любовниц, - возразил ему насмешливо Замин. - Он писал не любовниц, а высочайший идеал женщин, - кричал Рагуза, - и писал святых угодников. - Да, как же угодников: портреты с пап - хороши угодники, - возражал ему низкой октавой Замин. Он ненавидел католичество, а во имя этого отвергал даже заслуги живописи и Рафаэля. - Вы были за границей, видели религиозные картины? - допрашивал его Рагуза. - Нет, не был, да и не поеду - какого мне черта там не видать! - пробасил Замин. - Видать есть многое, многое! - вскрикивал с каким-то даже визгом Рагуза, так что Вихров не в состоянии был более переносить его голоса. Он встал и вышел в другую комнату, которая оказалась очень большим залом. Вслед за ним вышел и Плавин, за которым, робко выступая, появился и пианист Кольберт. - Этот господин, - начал Плавин, видимо, разумея под этим Рагузу, - завзятый в душе поляк. - Поляк-то он поляк, только не живописец, кажется; те все как-то обыкновенно бывают добродушнее, - возразил ему Вихров. - Нет, отчего же, и он рисует! - сказал, но как-то не совсем уверенно, Плавин (крик из библиотеки между тем слышался все сильнее и сильнее). - Я боюсь, что они когда-нибудь подерутся друг с другом, - прибавил он. - И хорошо бы сделали, - сказал Вихров, - потому что Замин так прибьет вашего Рагузу, что уж тот больше с ним спорить не посмеет. - Ну, нет, зачем же: нужно давать волю всяким убеждениям, - проговорил Плавин. - Однако позвольте, я, по преимуществу, вот вас хотел познакомить с Мануилом Моисеичем! - прибавил он, показывая на смотревшего на них с чувством Кольберта и как бы не смевшего приблизиться к ним. Вихров еще раз с тем раскланялся. - Господин Кольберт, собственно, пианист, но он желает быть композитором, - говорил Плавин. - Monsieur Вихров, сами согласитесь, - начал почти каким-то жалобным голосом Кольберт, - быть только тапером, исполнителем... - Званье незавидное, - поддержал и Вихров. - И потому, monsieur Вихров, я желал бы написать оперу и решительно не знаю, какую. При этом Кольберт как-то стыдливо потупил свои бесцветные глаза, а Вихров, в свою очередь, недоумевал - зачем и для чего он словно бы на что-то вызывает его. - Господин Кольберт, - начал объяснять за него Плавин, - собственно, хочет посвятить себя русской музыке, а потому вот и просил меня познакомить его с людьми, знающими русскую жизнь и, главным образом, с русскими писателями, которые посоветовали бы ему, какой именно сюжет выбрать для оперы. - Господи помилуй! - воскликнул Вихров. - Я думаю, всякий музыкант прежде всего сам должен иметь в голове сюжет своей оперы; либретто тут вещь совершенно второстепенная. - Но, monsieur Вихров, я желал бы иметь сюжет совершенно русский; к русским мотивам я уже частью прислушался; я, например, очень люблю ваш русский колокольный звон; потом я жил все лето у графа Заводского - вы не знакомы? - Нет, - отвечал Вихров. - У них все семейство очень музыкальное, и я записал там много песен; но некоторые мне показались очень странны, и я бы вот желал с вами посоветоваться. - Сделайте одолжение, - сказал Вихров. - Вот я записал, например, - продолжал будущий русский композитор, проворно вынимая из бокового кармана свою записную книжку, - русскую песню - это пели настоящие мужики и бабы. "Душа ль моя, душенька, душа, мил сердечный друг", - прочитал Кольберт, нетвердо выговаривая даже слова. - Ну, первое слово я знаю, "душа", а "душенька" - это имя? - Как имя? - воскликнули в один голос Плавин и Вихров. - У Богдановича есть сочинение - "Душенька". - Нет, тут просто уменьшительное от слова "душа" и есть повторение того же слова, только в ласкательной форме, - объяснил Вихров. - А, monsieur! Понимаю, - поблагодарил Кольберт. - Теперь "мил", - отчего же не "милый"? - Для стиха, сокращенное прилагательное, - объяснил еще раз Вихров. - Да, вот что, - согласился и Кольберт. - Но почему вам, при ваших, видимо, небогатых сведениях в русском песнопении, непременно хочется посвятить себя русской музыке? - Monsieur Вихров, в иностранной музыке было так много великих композиторов, что посреди их померкнешь; но Россия не имела еще ни одного великого композитора. - А Глинка-то наш! - возразил Вихров. - Monsieur Вихров, мне говорили очень умные люди, что опера Глинки испорчена сюжетом: в ней выведена пассивная страсть, а не активная, и что на этом драм нельзя строить. - Не знаю, можно ли на пассивных страстях строить драмы или нет - это еще спор! Но знаю только одно, что опера Глинки и по сюжету и по музыке есть высочайшее и народнейшее произведение. - Вы думаете? - спросил как бы с некоторым недоумением Кольберт. - Думаю! - отвечал Вихров и потом, видя перед собою жалкую фигуру Кольберта, он не утерпел и прибавил: - Но что вам за охота оперу писать?.. Попробовали бы сначала себя в небольших романсах русских. - Нет, мне бы уже хотелось оперу написать, - отвечал тот робко, но настойчиво. В это время спор в кабинете уже кончился. Оба противника вышли в зало, и Замин подошел к Вихрову, а Рагуза к хозяину. - Что, наговорились? - спросил его тот. - Мы уже с господином Заминым дали слово не разговаривать друг с другом, - прокричал Рагуза. - А что это за музыкант? - спросил Вихров Замина, воспользовавшись тем, что Кольберт отошел от них. - Жиденок один, ищущий свободного рынка для сбыта разной своей музыкальной дряни, - отвечал тот. - Вихров! - крикнул в это время Плавин Вихрову. Тот обернулся к нему. - Помните ли, как вы угощали меня представлениями милейшего нашего Замина? - проговорил Плавин. - И я вас хочу угостить тем же: вот господин Пенин (и Плавин при этом указал на пятого своего гостя, молодого человека, вышедшего тоже в зало), он талант в этом роде замечательный. Спойте, милейший, вашу превосходную песенку про помещиков. Молодой человек с явным восторгом сел за фортепиано и сейчас же запел сочиненную около того времени песенку: "Долго нас помещики душили!"{438} Плавин восторженнейшим образом слушал, музыкант Кольберт - тоже; Рагуза, вряд ли только не нарочно, громко повторял: "О!.. Как это верно, как справедливо!" Замин и Вихров молчали. Окончивши песенку, молодой человек как бы спрашивал взором Плавина, что еще тот прикажет представить ему. - Канкан, Пенин, представьте, канкан! - разрешил ему тот. И юноша сейчас же вышел на середину зала, выгнулся всем телом, заложил пальцы рук за проймы жилета и начал неблагопристойным образом ломаться. У Плавина даже любострастием каким-то разгорелись глаза. Вихрову было все это скучно, а Замину омерзительно, так что он отплевывался. Вслед за тем юноша, по приказанию хозяина, представил еще пьяного департаментского сторожа и даже купца со Щукина двора; но все это как-то выходило у него ужасно бездарно, не смешно и, видимо, что все было заимствованное, а не свое. Вихров, наконец, встал и начал прощаться с хозяином. - Ведь хорошо? - спросил тот его, показывая глазами на молодого человека, все еще стоявшего посреди залы и, кажется, желавшего что-то еще представить. - Нет, напротив, очень нехорошо! - отвечал ему тот откровенно. Вместе с Вихровым стал прощаться и Замин с Плавиным. Обоих их хозяин проводил до самой передней, и когда он возвратился в зало, то Пенин обратился было к нему: - А вот, Всеволод Никандрович, я еще видел... - Нет, будет уж сегодня, довольно, - обрезал его Плавин и вслед за тем, нисколько не церемонясь, обратился и к прочим гостям: - Adieu, господа! Я поустал уже, а завтра мне рано вставать. Гости нисколько, как видно, не удивились таким его словам, а поспешили только поскорее с ним раскланяться и отправиться домой. Вихров и Замин шли мрачные по Невскому проспекту. - Что это за сборища он у себя делает? - спрашивал первый. - Как же, ведь либерал, передовой человек и меценат, - отвечал почти озлобленным голосом Замин. - Значит, мы с вами поэтому и попали к нему? - Поэтому, - отвечал Замин. - А скажите вот еще: что за народ здесь вообще? Меня ужасно это поражает: во-первых, все говорят о чем вам угодно, и все, видимо, не понимают того, что говорят! - Мозги здесь у всех жидки, ишь на болотине-то этакой разве может вырасти настоящий человек?.. Так, какие-то все ягели и дудки!.. - объяснил Замин. XIV ТАЙНЫЕ МУЧЕНИЯ Герой мой обыкновенно каждый день, поработав утром дома, часу во втором отправлялся к Эйсмондам. Генерала в это время никогда почти не было дома; он, по его словам, гулял все по Невскому, хоть на Невском его никто никогда не встречал. Обедал Вихров тоже по большей части у Эйсмондов: Мари очень благоразумно говорила, что зачем же ему одному держать хозяйство или ходить обедать по отелям, тогда как у них прекрасный повар и они ему очень рады будут. Генерал, с своей стороны, тоже находил эту мысль совершенно справедливою. После обеда Евгений Петрович обыкновенно спал часа по три. Женичка дома не жил: мать отдала его в один из лучших пансионов и сама к нему очень часто ездила, но к себе не брала; таким образом Вихров и Мари все почти время проводили вдвоем - и только вечером, когда генерал просыпался, Вихров садился с ним играть в пикет; но и тут Мари или сидела около них с работой, или просто смотрела им в карты. Такая жизнь влюбленных могла бы, кажется, почесться совершенно счастливою, но, на самом деле, это было далеко не так: лицо моего героя было постоянно мрачно. Он (и это особенно стало проявляться в нем в последнее время) как-то сухо начал встречаться с Мари, односложно отвечал на ее вопросы; сидя с ней рядом, он глядел все больше в сторону и явно делал вид, что занят чем-то другим, но никак уж не ею. Мари, в свою очередь, с каждым днем все больше и больше худела - и в отношении Вихрова обнаруживала если не страх, то какую-то конфузливость, а иногда и равнодушие к нему. Причина всему этому заключалась в том, что с самого приезда Вихрова в Петербург между им и Мари происходили и недоразумения и неудовольствия: он в первый раз еще любил женщину в присутствии мужа и поэтому страшно, мучительно ее ревновал - ревновал физически, ревновал и нравственно, но всего этого высказывать прямо никогда не решался; ему казалось, что этим чувством он унижает и себя и Мари, и он ограничивался тем, что каждодневно страдал, капризничал, говорил Мари колкости, осыпал старика генерала (в его, разумеется, отсутствии) насмешками... Мари все это очень хорошо видела и понимала, что происходит в душе нежно любимого ею человека, но решительно недоумевала, как и чем было помочь тому; к мужу она была действительно почти нежна, потому что считала это долгом для себя, своей неотклонимой обязанностью, чтобы хоть сколько-нибудь заслужить перед ним свой проступок. Физическую ревность Вихрова она, конечно, могла бы успокоить одним словом; но как было заговорить о том, когда он сам не начинал!.. Однажды после обеда Вихров уселся перед камином, а Мари зачем-то вышла в задние комнаты. Вихров сидел довольно долгое время, потом стал понемногу кусать себе губы: явно, что терпение его начинало истощаться; наконец он встал, прошелся каким-то большим шагом по комнате и взялся за шляпу с целью уйти; но Мари в это мгновение возвратилась, и Вихров остался на своем месте, точно прикованный, шляпы своей, однако, не выпускал еще из рук. Взглянув ему в лицо, Мари на этот раз испугалась даже не на шутку - до того оно было ожесточенное и сердитое. - Разве ты уж уходишь? - спросила она, потупляясь перед ним. Под влиянием ее голоса Вихров как бы невольно опустился на прежнее место перед камином. Мари же отошла и села на свое обычное место перед рабочим столиком, - она уже ожидала, что ей придется выслушать несколько, как она выражалась, проклятий. Вихров в последнее время действительно в присутствии ее беспрестанно проклинал и себя, и свою жизнь, и свою злосчастную судьбу. - Где это вы все были? - спросил он ее на этот раз каким-то глухим голосом и не обращая своего лица к ней. - У Евгения Петровича в комнате, - он что-то нехорошо себя чувствует, - отвечала Мари: лгать в этом случае она считала постыдным для себя. - Но за обедом он кушал как вол, - проговорил Вихров. Мари при этом немного вспыхнула от досады. - Нет, он очень немного ел, - возразила она. Вихров снова начал кусать себе губы и подрягивать досадливо ногой. - Вы свое внимание к нему до того простираете, что, когда он и здоровешенек, вам все представляется, что он болен; вы чересчур себя-то уж попусту волнуете, вам самим это может быть вредно! - проговорил ядовито Вихров. - Ах, вредно мне, только не то! - негромко воскликнула Мари. - Что же такое вам вредно? - спросил насмешливо Вихров. - Вредно, что очень уж глупо и безрассудно люблю тебя. - Что же вам мешает обратиться к вашему благоразумию и начать полную тихого семейного счастья жизнь? Уж, конечно, не я!.. - проговорил Вихров, и в голосе его явно послышались рыдания. Мари видела, что он любит ее в эти минуты до безумия, до сумасшествия; она сама пылала к нему не меньшею страстью и готова была броситься к нему на шею и задушить его в своих объятиях; но по свойству ли русской женщины или по личной врожденной стыдливости своей, ничего этого не сделала и устремила только горящий нежностью взор на Вихрова и проговорила: - А для тебя разве не тяжело это будет? - Нет, даже легко!.. Легко даже! - воскликнул Вихров и, встав снова со стула, начал ходить по комнате. - Переносить долее то, что я переносил до сих пор, я не могу!.. Одна глупость моего положения может каждого свести с ума!.. Я, как сумасшедший какой, бегу сюда каждый день - и зачем? Чтобы видеть вашу счастливую семейную жизнь и мешать только ей. - Но что же делать со всем этим? Как помочь тому? - спросила Мари. - Помочь одним можно: оставьте вашего мужа и уедемте за границу, а то двум богам молиться невозможно, да и не совсем хорошо. При этих словах Вихрова (он в первый еще раз высказал такое желание) Мари побледнела. - Это значит положить вечный позор на свою голову!.. - проговорила она. - Какой же тут позор особенный, - очень уж вы, видно, дорожите настоящим вашим положением. - О, нисколько! - воскликнула Мари. - Если бы дело было только во мне, то я готова была бы рабой твоей назваться, а не только что женщиной, любящей тебя, - но от этого зависит спокойствие и честь других людей... Вихров при этом вопросительно взглянул на Мари. - Спокойствие и честь моего сына и мужа, - заключила Мари. - Если вы спокойствие этих людей ставите выше моего спокойствия, то тут, разумеется, и разговаривать нечего, - проговорил Вихров. - Ты все сердишься и не хочешь согласиться со мной, что я совершенно права, - и поверь мне, что ты сам гораздо скорее разлюбишь меня, когда весь мой мир в тебе заключится; мы с тобой не молоденькие, должны знать и понимать сердце человеческое. - Да-с, все это прекрасно, но делиться вашим чувством с кем бы то ни было - мне слишком тяжело; я более двух лет приучаю себя к тому и не могу привыкнуть. - Я чувством моим ни с кем и не делюсь; оно всецело принадлежит тебе. - Всецело?.. Нет, Мари! - воскликнул Вихров, и потом, заметно сделав над собой большое усилие, он начал негромко: - Я без самого тяжелого, самого уязвляющего, оскорбляющего меня чувства, не могу себе вообразить минуты, когда вы принадлежите кому-нибудь другому, кроме меня! Мари покраснела. - Такой минуты нет и не существует, - проговорила она. - Есть, Мари, есть!.. - воскликнул Вихров. - И тем ужаснее, что вы, как и все, я думаю, женщины, не сознаете, до какой степени в этом случае вы унижаете себя. Мари еще более покраснела. - Я сказала тебе и повторяю еще раз, - продолжала она спокойным, впрочем, голосом, - что такой минуты нет! Вихров вопросительно посмотрел на Мари. - Каким же образом это могло так устроиться? - сказал он. - А таким, - отвечала она, - вам, мужчинам, бог дал много ума, а нам, женщинам, - хитрости. - Интересно это знать - скажите! - Ни за что! Больше того, что я тебе сказала, ты не услышишь от меня. - Ну, в таком случае я вам не верю. - Можете верить и не верить! И неужели ты думаешь, что если бы существовало что-нибудь подобное, так я осталась бы в теперешнем моем положении? - Но что же бы вы сделали такое? - А то, что прямо бы сказала, что люблю другого, и потому - хочет он для нашего сына скрыть это, пусть скрывает, а не хочет, то тогда я уеду от него. - Но теперь подобной надобности не предстоит, значит? - Нисколько! - Ну, пожалуйте ко мне за то! - проговорил Вихров, протягивая к ней руки. Мари подошла к нему, он обнял ее и стал целовать ее в грудь. - Человек решительно тот же зверь! Поверишь ли, что я теперь спокойнее, счастливее стал! - говорил Вихров. Мари на это только улыбнулась и покачала головой. - Но я все-таки тебе не совсем еще верю! - прибавил он. - Не знаю, как мне тебя уж и уверить, - отвечала Мари, пожимая плечами. - Но, кроме того, друг мой, - продолжал Вихров, снова обнимая Мари, - мне скучно иногда бывает до бешенства, до отчаяния!.. Душа простору просит, хочется развернуться, сказать всему: черт возьми! - Развернись, если так тебе этого хочется, - проговорила Мари несколько уже и обиженным голосом. - Да не одному, Мари, а с тобой, с одной тобой в мире! Съездим сегодня хоть в оперу вдвоем; не все же забавляться картами. - Пожалуй, только все-таки надобно сказать мужу и предуведомить его, чтобы не показалось ему это странным. - Опять мужу! - воскликнул Вихров. - Делайте вы все это, но не говорите, по крайней мере, о том мне! - Хорошо, не буду говорить, - отвечала Мари с улыбкою. Вскоре после того послышался кашель генерала. Мари пошла к нему. - А я с Полем еду в театр, - сказала она довольно решительным голосом. - А! - произнес генерал почти с удовольствием. - И я бы, знаете, с вами поехал охотно! Мари внутренне обмерла. - Как же тебе ехать! Сейчас чувствовал озноб, и выезжать на воздух - это сумасшествие! - воскликнула она. - Ну, ну, не поеду! - согласился генерал. Через полчаса Мари с Вихровым отправились в наемной карете в оперу. Давали "Норму"{445}. Вихров всегда восхищался этой оперой. Мари тоже. С первого удара смычка они оба погрузились в полное упоение. - Это единственная, кажется, опера, которой сюжет превосходен, - говорил Вихров, когда кончился первый акт и опустился занавес. - Он очень естествен и правдоподобен, - подхватила Мари. - Мало того-с! - возразил Вихров. - Он именно остановился на той границе, которой требует музыка, потому что не ушел, как это бывает в большей части опер, в небо, то есть в бессмыслицу, и не представляет чересчур уж близкой нам действительности. Мы с этой реализацией в искусстве, - продолжал он, - черт знает до чего можем дойти. При мне у Плавина один господин доказывал, что современная живопись должна принять только один обличительный, сатирический характер; а другой - музыкант - с чужого, разумеется, голоса говорил, будто бы опера Глинки испорчена тем, что ее всю проникает пассивная страсть, а не активная. - Это что такое, я уж и не понимаю? - спросила Мари. - А то, что в ней выведена любовь к царю, а не эгоистическая какая-нибудь страсть: любовь, ревность, ненависть. - Ну, а все революционные оперы, - они тоже основаны на пассивной страсти, на любви к отечеству, - подхватила Мари. - Совершенно справедливо! - воскликнул Вихров. - И, кроме того, я вполне убежден, что из жизни, например, первобытных христиан, действовавших чисто уж из пассивной страсти, могут быть написаны и превосходные оперы и превосходные драмы. - Мне в "Норме", - продолжала Мари после второго уже акта, - по преимуществу, нравится она сама; я как-то ужасно ей сочувствую и понимаю ее. - Потому что вы сами на нее похожи, - сказал Вихров. - Я? - спросила Мари, уставляя на него свои большие голубые глаза. - Да, вы! Чем Норма привлекательна? Это сочетанием в себе света и тьмы: она чиста, свята и недоступна для всех, и один только в мире человек знает, что она грешна! - А, вот что! - произнесла Мари и покраснела уж немного. - Это, однако, значит быть добродетельной по наружности - качество не весьма похвальное. - Вы не то что добродетельны по наружности, а вы очень уж приличны; но как бы то ни было, поедемте отсюда к Донону ужинать. Мари опять уставила на него свои большие глаза. - Что же это: душа простору хочет? - сказала она. - Душа простору хочет, - отвечал Вихров. - Хорошо, поедем! - согласилась Мари, и после спектакля они, в самом деле, отправились к Донону, где Вихров заказал хороший ужин, потребовал шампанского, заставил Мари выпить его целые два стакана; сам выпил бутылки две. Разговор между ними стал делаться все более и более одушевленным и откровенным. - Ты, пожалуй, когда так будешь кутить, так и другого рода развлечения захочешь, - проговорила Мари. - Какого же? - Развлечения полюбить другую женщину. - Очень может быть, - отвечал Вихров откровенно. - Но в таком случае, пожалуйста, меня не обманывай, а скажи лучше прямо. - Никак не скажу, потому что если бы этого рода и случилось развлечение, то оно будет чисто временное; опять к вам же вернусь. - Ну, это бог знает, ты сам еще не знаешь того. - Совершенно знаю, потому что совершенно убежден, что больше всех женщин люблю вас. - Но за что же именно? - Вот уж этого никак не могу объяснить: за то, вероятно, что это была первая любовь, которой мы вряд ли не остаемся верными всю жизнь. - А я думала, что немножко и за другое, - произнесла Мари. - А именно? - За согласие во взглядах и убеждениях... - Может быть, и то! - подхватил Вихров. Когда они сели в карету, он велел кучеру ехать не на Литейную, где жил генерал, а к себе на квартиру. - И это тоже душа простора просит? - спросила его еще раз Мари. - И это тоже! - отвечал Вихров. Мари возвратилась домой часу во втором. Генерал собирался уже совсем лечь спать. - Где это ты так долго была? - спросил он ее с некоторым беспокойством. - К Донону ужинать с Полем заезжали, - отвечала она, проходя мимо его комнаты, но не заходя к нему. - А, это хорошо! Что ж вы ужинали? - спросил ее генерал. - Да я и не знаю, все очень вкусные вещи. - Там славно кормят, славно; надобно и мне туда с Эммой съездить! - произнес генерал вполголоса и затем задул свечу, отвернулся к стене и заснул мирным сном. XV ДРУГОГО РОДА ВЕЧЕР У ПЛАВИНА Перед масленицей Эйсмонд и Вихров одновременно получили от Плавина печатные пригласительные билеты, которыми он просил их посетить его 11-го числа февраля, в 10 часов вечера. - Это, надо быть, именины его будут, - сказал генерал. - Вероятно, - отвечал Вихров. - А что, вы поедете? - Не думаю! - Ну, нет, - что там, поедемте, он человек почтенный; я одиннадцатого числа заеду к вам и непременно утащу вас. Последнее время генерал заметно заискивал в Вихрове и как бы даже старался снискать его интимную дружбу. 11-го числа часов в 9 вечера он действительно заехал к нему завитой и напомаженный, в полном генеральском мундире, в ленте и звезде. - Пора, пора! - говорил он, как-то семеня ногами и имея в одно и то же время какой-то ветреный и сконфуженный вид. Вихров ушел к себе в спальню одеваться. - Пожалуй, надобно будет белый галстук надеть? - спросил он оттуда. - Непременно-с! - отвечал генерал, охорашиваясь перед зеркалом и заметно оставаясь доволен своею физиономиею. - У него все будет знать, - прибавил он. - Знать? - переспросил Вихров. - Да-с! Сенаторы и министры считают за честь у него быть. - Вот как! - произнес герой мой, и (здесь я не могу скрыть) в душе его пошевелилось невольное чувство зависти к прежнему своему сверстнику. "За что же, за что воздают почести этому человеку?" - думал он сам с собой. В карете генерал, когда они поехали, тоже все как-то поеживался, откашливался; хотел, как видно, что-то такое сказать и не находился; впрочем, и пространство, которое им надобно было проехать до квартиры Плавина, было слишком небольшое, а лошади несли их быстро, так что через какие-нибудь минуты они очутились уже у подъезда знакомого нам казенного дома. Генерал довольно легко выскочил из кареты; в сенях перед зеркалом он еще раз поправил маленьким гребешком свой хохолок и стал взбираться на лестницу. Вихров следовал за ним. Когда они потом отворили двери в квартиру к Плавину, то Вихрова обдало какой-то совсем не той атмосферой, которую он чувствовал, в первый раз бывши у Плавина. В зале он увидел, что по трем ее стенам стояли, а где и сидели господа во фраках, в белых галстуках и все почти в звездах, а около четвертой, задней стены ее шел буфет с фруктами, оршадом, лимонадом, шампанским; около этого буфета, так же, как и у всех дверей, стояли ливрейные лакеи в чулках и башмаках. "Что такое, где мы это?" - подумал Вихров. Самого Плавина он увидел стоявшим в дверях гостиной, высоко и гордо поднявшим свою красивую белокурую голову, и тоже в звезде и в белом галстуке. Когда Вихров подошел к нему поклониться, Плавин дружески, но заметно свысока и очень недолго пожал ему руку. Генералу же он пожал руку гораздо попродолжительнее и даже сказал при этом что-то такое смешное, так что старик махнул только рукою и пошел далее в гостиную. Между гостями Плавина было очень много статс-секретарей, несколько свитских генералов и даже два-три генерал-адъютанта и один товарищ министра. Вихров начал уже чувствовать, что он обмирает в этом обществе: с кем заговорить, что с собой делать - он решительно не находился... Вдруг вдали, в углу гостиной, он увидел и узнал, к величайшему восторгу своему, еще памятное ему лицо Марьеновского. Как к якорю спасения своего бросился он к нему и, даже не совсем соблюдая приличие, во весь голос закричал ему: - Марьеновский, здравствуйте! Узнаете ли вы меня? Сам Марьеновский был уже совсем седой и несколько даже сгорбленный старик, но тоже со звездой и в белом галстуке. Видно было, что служебные труды и петербургский климат много, если не совсем, разбили его здоровье. Всмотревшись в лицо героя моего, он тоже воскликнул: - Боже мой! Кажется, господин Вихров! - Точно так, - отвечал тот, и оба приятеля, не стесняясь тем, что были на модном рауте, расцеловались между собой. - Я давно слышал, что вы здесь, но решительно не знал - где вас найти, - говорил Марьеновский. - А я так и не знал, что вы здесь, - говорил Вихров, - но вы, конечно, служите здесь? - Да, я тоже вместе с другими занимаюсь по устройству новых судебных учреждений. - И слава богу, что вас выбрали! - воскликнул Вихров. - Человека более достойного для этого трудно было и найти; но сядемте, однако; здесь можно, надеюсь, сидеть? - Можно! - отвечал Марьеновский, и оба приятеля уселись несколько в стороне. - Прежде всего объясните вы мне, - начал Вихров, - как вы знакомы с здешним хозяином? - Кто ж с ним не знаком в мире служебном и деловом! - отвечал с усмешкою Марьеновский. - Но скажите лучше, как вы с ним знакомы? - Очень просто: он товарищ мне по гимназии; я вместе с ним жил... - Вот что!.. - произнес Марьеновский. - Он, впрочем, и без этого любит быть знакомым с артистами и писателями. - Но неужели же он в самом деле государственный человек? - Еще какой! На петербургский лад, разумеется. - То есть умеет подделываться к начальству. - О, господи! Про какие вы ветхие времена говорите!.. Ныне не то-с! Надобно являть в себе человека, сочувствующего всем предстоящим переменам, понимающего их, но в то же время не выпускающего из виду и другие государственные цели, - каков и есть господин Плавин. - Но в сущности, однако, что же он? - В сущности ничего! Господин, кажется, очень любящий комфорт и удобства жизни и вызнавший способ показывать в себе человека весьма способного. - Но в чем же именно эти способности его состоят? - продолжал расспрашивать Вихров. - Главное, я думаю, в том, что все эти новые предположения, которые одних пугают и смущают, а другими не совсем сразу понимаются, он так их сумеет понизить и объяснить, что их сейчас же уразумевают и перестают пугаться. Он в этом отношении очень полезен, потому что многое бы не прошло, что проходит через посредство его. - Но зато и вреден тем, что оно проходит так, как он понимает. - Да, по большей части далеко не так, как было вначале, и удивительное дело: он, кажется, кандидат здешнего университета? - Кандидат! - подхватил Вихров. Марьеновский пожал плечами. - Учили, что ли, их очень плохо, но, верьте, он ничего не знает: все, что говорит, - это больше выслушанное или накануне только вычитанное; а иногда так проврется, что от него пахнет необразованием. - Именно необразованием, - подхватил Вихров. - Пахнет необразованием, - повторил еще раз и как-то досадливо Марьеновский. - А скажите, нет ли у вас в товариществе Захаревского - правоведа? - Нет, но он служит в другом месте и занимает очень видную должность. - Он очень честный человек... и юрист, должно быть, хороший. - Да, только внешний отчасти, неглубокий. - И вы видаетесь иногда с ним? - Очень часто даже! - Не передадите ли вы ему, что я здесь и очень желал бы с ним повидаться, а потому он или сам бы побывал у меня, или я бы приехал к нему, а вот и адрес мой! - Непременно скажу и, я думаю, даже вместе с ним и приеду к вам. - Пожалуйста! - воскликнул Вихров, крепко пожимая его руку. Марьеновский после того встал. - Ну, я и домой, мне еще работать надо, - сказал он и потихоньку вышел из гостиной. По уходе его Вихров опять очутился в совершенном одиночестве. Под влиянием всего того, что слышал от Марьеновского, он уставил почти озлобленный взгляд на хозяина, по-прежнему гордо стоявшего и разговаривавшего с двумя - тремя самыми важными его гостями. "Неужели же никогда этот господин не обличится, - думал он, - и общество не поймет, что он вовсе не высоко-даровитая личность, а только нахал и человек энергический?" Воздавай оно все эти почести Марьеновскому, Вихров, кроме удовольствия, ничего бы не чувствовал; но тут ему было завидно и досадно. Посреди такого размышления к нему подошел Эйсмонд. - А что, не пора ли нам и по домам? - шепнул он ему. - С великою радостью, - отвечал Вихров, и оба они тоже потихоньку выбрались из комнат и отправились. - Поедемте к Донону ужинать, - вот где вы с женой ужинали! - сказал как-то особенно развязно генерал. - Хорошо! - согласился Вихров. Генерал бойко и потирая с удовольствием руки вошел в отель. - Водки, братец, нам поскорее, водки! - говорил он, садясь перед одним столиком. - Садитесь и вы, пожалуйста, - прибавил он Вихрову. Тот уселся против него. - Ну-с, что же нам съесть? Жена очень хвалила, вы тогда ужинали салат из ершей. Сделай нам салат из ершей. - Слушаю-с, - отвечал ему лакей. - Потом котлеты, что ли, паровые. - Не прикажете ли бараньи котлеты?.. Есть настоящая кушелевская баранина. - Давай, давай; в клубе едал кушелевскую баранину, хороша очень! Затем они начали ужинать; генерал спросил шампанского, и когда уже порядочно было съедено и выпито, он начал как бы заискивающим голосом: - Я вот, Павел Михайлович, давно хотел с вами поговорить об одной вещи, - вы вот и родственник моей жене и дружны с ней очень, не знаете ли, что за причина, что она по временам бывает очень печальна? - Совершенно не знаю и даже не замечал, чтобы она была особенно печальна, - отвечал Вихров, немного уже и сконфуженный этим вопросом. - Есть это, есть! Дело в том, что вы и сами в отношении там одной своей привязанности были со мной откровенны, и потому я хочу говорить с вами прямо: у меня есть там на стороне одна госпожа, и я все думаю, что не это ли жену огорчает... - Зачем же у вас это есть? - спросил Вихров полушутя, полусерьезно. - Есть, потому что это необходимо должно быть!.. И затем генерал наклонился к Вихрову и шепнул ему что-то такое совсем уж на ухо. - Ну, и что же? - спросил тот, в свою очередь, каким-то захлебывающимся голосом. - А то, что я человек, по пословице: "Не тут, так там!" Ну, и она знает теперь, что это существует. - И, вероятно, совершенно вас прощает? - То-то мне кажется, что нет; знаете, как женщины по-своему понимают: если, дескать, нельзя, так и нигде нельзя. Повыведайте у ней как-нибудь об этом издалека и скажите мне. - Хорошо! - отвечал Вихров. Более приятного открытия, какое в настоящую минуту сделал ему генерал, для него не существовало на свете. - И что ж, хорошенькая у вас эта особа? - спросил он его. - Хорошенькая-прехорошенькая! - воскликнул Евгений Петрович с загоревшимся уже взором. - Заедемте теперь к ней, - прибавил он: выпитое для большей откровенности вино заметно его охмелило. - Но теперь поздно! - возразил Вихров. Ему, впрочем, самому хотелось взглянуть на эту особу. - Ничего, может быть, еще пустит; люди знакомые, поедемте! - говорил самодовольно генерал. Они поехали. На Мещанской они взобрались на самый верхний этаж, и в одну дверь генерал позвонил. Никто не ответил. Генерал позвонил еще раз, уже посильней; послышались, наконец, шаги. - Wer ist da?* - послышался женский голос. ______________ * Кто там? (нем.). - Это я, отпирайте, - говорил генерал не совсем уж смелым голосом. - Спят уже давно; нельзя! - отвечал опять тот же голос. - Да отворите,