- воскликнул Елпидифор Мартыныч. - Нет-с, ложь не в письме, а у вас в мозгу, в вашем воображении, или, лучше сказать, в вашей печени расстроенной!.. Оттуда и идет весь этот мрачный взгляд на жизнь и на людей. - Ну, так лечите, когда оттуда идет! - проговорил князь. - К-ха! - откашлянулся Елпидифор Мартыныч. - Трудно, когда одно другим питается: расстроенная печень делает мрачный взгляд, а мрачный взгляд расстроивает печень!.. Что тут врачу делать?.. Надобно самому больному бодриться духом и рассеивать себя!.. Вот вообразите себе, что княгиня ничем против вас не виновата, да и возрадуйтесь тому. - Как же я воображу это, когда она сама, уезжая, ни слова не возражала против того? - Да, возрази вам... легко это оказать!.. Мужчина не всякий на то решится, особенно когда вы в гневе, не то что женщина! Князю в первый еще раз пришла эта мысль: "А что, если я в самом деле запугал ее и она наклеветала на себя? О, я мерзавец, негодяй!" - думал он про себя. - Разве она вам говорила это? - сказал он вслух. - Еще бы не говорила!.. Говорила! - солгал, не задумавшись, Елпидифор Мартыныч. У князя даже холодный пот выступил при этом на лбу. - В таком случае, вот что, - начал он каким-то прерывистым голосом, - нельзя ли вам написать княгине от себя? - Но что такое я напишу ей? - спросил Елпидифор Мартыныч, не поняв сначала князя. - То, что... - начал тот, видимо, сердясь на недогадливость его: - если княгиня хочет, так пусть приезжает сюда ко мне, в Москву. - Но отчего вы сами не хотите ей написать о том?.. От вас бы ей приятнее было получить такое письмо, - возразил ему Елпидифор Мартыныч. - Я не могу, понимаете, я не могу!.. - говорил князь, слегка ударяя себя в грудь, и при этом слезы даже показались у него на глазах. - В голове у меня тысяча противоречий, и все они гложут, терзают, мучат меня. - Ипохондрия... больше ничего, ипохондрия! - сказал Елпидифор Мартыныч, смотря с чувством на князя. - Ну-с, не извольте хмуриться, все это я сделаю: напишу княгине и устрою, как следует! - заключил он и, приехав домой, не откладывая времени, принялся своим красивым семинарским почерком писать к княгине письмо, которым прямо от имени князя приглашал ее прибыть в Москву. x x x Невдолге после объяснения с Жуквичем Елене пришлось иметь почти такое же объяснение и с Николя Оглоблиным. Бедный молодой человек окончательно, кажется, и не шутя потерял голову от любви к ней, тем более, что Елена, из благодарности к нему за устройство лотереи, продолжала весьма-весьма благосклонно обращаться с ним. Главным образом Николя мучило то, что у него никак не хватало смелости объясниться с Еленой в любви, а потому он думал-думал, да и надумал, не переговоря ни слова с отцом своим, предложить Елене, подобно Жуквичу, брак, но только брак церковный, разумеется, а не гражданский. Придя раз вечером к Елене, Николя начал как-то особенно ухарски расхаживать по комнате ее: он в этот день обедал в клубе и был немного пьян. - Знаете что, mademoiselle Елена, я хочу на вас жениться! - сказал он. - На мне?.. - спросила, рассмеявшись, Елена. - Да, на вас!.. Пусть там отец, черт его дери, что хочет говорит... Другие женятся и на цыганках, а не то что... - бултыхал Николя, не давая себе отчета в том, что говорил. Елена на этот раз не рассердилась на него нисколько. - Нет, я не могу пойти за вас замуж, - проговорила она, сколько могла, добрым голосом. - Отчего? - воскликнул Николя, никак не ожидавший, что Елена замуж за него даже не пойдет, потому что считал замужество это для нее все-таки большим шагом в жизни. - Оттого, что я вас не люблю тою любовью, которою следует любить мужа! - отвечала Елена. - Какой же вы любовью меня любите? - спросил Николя, немного повеселевший от мысли, что его хоть какою-нибудь любовью любят. - Я люблю вас как приятеля, как человека очень хорошего! - говорила Елена. - Какой я приятель вам!.. Я не могу быть вашим приятелем! - возразил Николя уже недовольным тоном. - Отчего же не приятель? - Оттого, что вам приятель надобен какой-нибудь ученый, а я что?.. Я знаю, что я не ученый. - Зато вы очень добрый человек, а это стоит многого! - возразила Елена. - Это что добрый?.. - продолжал Николя, сохраняя свой недовольный тон. - Вы любите, верно, кого-нибудь другого! - прибавил он. Елена на это молчала. - Князя, что ли, все еще любите? - говорил Николя. - Может быть, и князя! - ответила Елена. - Ну, уж это извините: я бы вам не советовал! - продолжал Николя насмешливым голосом. - Елпидифор Мартыныч сказывал, что к нему жена скоро из-за границы вернется! - Это я знаю! - проговорила Елена. - Так вам опять, видно, срамиться хочется, как прежде, вон, все истории были?.. А как вы выйдете за меня, по крайней мере, замужняя женщина будете! - Нет, monsieur Николя, у меня никакой больше истории не будет, потому что я никого не люблю и замуж ни за кого не пойду! - постаралась еще раз успокоить его Елена. - Ну да, не любите!.. Не может быть, непременно кого-нибудь любите! - толковал Николя свое и почти наперед знал, кого любит Елена, но ей, однако, этого не высказал; зато, возвратясь домой, позвал к себе своего Севастьянушку и убедительно просил его разузнать, с кем живет г-жа Жиглинская. Севастьянушка в этих делах был человек опытный. Он прежде всего обратился к смотрителю дома, всегда старавшемуся представить из себя человека, знающего даже, что крысы под полом делают в целом здании. - А что, - спросил его Севастьян, - к этой новой кастелянше нашей никакого хахаля не ходит?.. Генерал велел узнать. На генерала, то есть на старика Оглоблина, Севастьянушка свалил, чтобы придать больше весу своим словам в глазах смотрителя. - Ходит один поляк к ней... Надо быть, что хахаль! - отвечал ему тот. - Этта я, как-то часу в третьем ночи, иду по двору; смотрю, у ней в окнах свет, - ну, боишься тоже ночным временем: сохрани бог, пожар... Зашел к ним: "Что такое, говорю, за огонь у вас?" - "Гость, говорит, сидит еще в гостях!" Севастьянушка на это только усмехнулся и затем уже взялся за горничную Елены, которую он для этого зазвал к себе в гости, угостил ее чаем и стал расспрашивать, что не влюблена ли в кого-нибудь ее барышня. Глупая горничная, как болтала она об этом с Марфушей, так и ему прямо объяснила, что барышня, должно быть, теперь гуляет с барином Жуквичем, потому что ездит с ним по вечерам и неизвестно куда. Показание это Севастьянушка проверил еще через посредство солдата, стоявшего у уличных ворот здания, и тот ему сказал, что, точно, кастелянша ездит иногда с каким-то мужчиной и что возвращается домой поздно. Обо всем Севастьян самым подробным образом доложил Николя. - Хорошо!.. Хорошо!.. Славно!.. - говорил тот, делаясь при этом совершенно пунцовым от гнева. IX Николя, как и большая часть глупых людей, при всей своей видимой доброте, был в то же время зол и мстителен. Взбесясь на Елену за то, что она - тогда как он схлопотал ей место и устроил лотерею - осмелилась предпочесть ему другого, он решился насказать на нее отцу своему с тем, чтобы тот вытурил Елену с ее места. Для этого он пришел опять в присутствие к старику. - Папа, вам этой Жиглинской нельзя держать на службе у себя!.. - сказал он. - Как это?.. Почему?.. - спросил тот, не понимая сына. - Потому, что она черт знает что такое делает: с поляком одним живет! - С поляком? - произнес старик почти с ужасом. - Да-с!.. С Жуквичем вон этим, что вещи у нас на лотерее расставлял. - А, вот с кем!.. - произнес старик поспокойнее; он воображал, что это был какой-нибудь более страшный человек, чем Жуквич. - Вы, папа, выгоните ее, а то они тут не то еще наделают... и дом, пожалуй, подожгут! - Как дом подожгут? - повторил старик опять уже с ужасом. - А так!.. Мало ли поляки сожгли у нас городов! Смотритель говорит, что Жуквич часов до трех ночи у ней просиживает, - кто за ними усмотрит тогда?.. Горничная ее и солдат, что у ворот стоит, тоже сказывали, что она по вечерам с ним уезжает и возвращается черт знает когда... - Ах, какая негодяйка, скажите!.. - произнес старик, выпучивая даже глаза от страха и удивления. - Ужасная негодяйка!.. И как же после этого можно ее держать? - Держать ее нельзя!.. - согласился старик. - Только как это сделать мне? - Ну, уж там как-нибудь сделайте! - заключил Николя и ушел, зная, что достаточную искру бросил в легко воспламеняющуюся душу отца. Надобно сказать, что сам старик Оглоблин ничего почти не видел и не понимал, что вокруг него делается, и поэтому был бы человек весьма спокойный; но зато, когда ему что-либо подсказывали или наводили его на какую-нибудь мысль, так он обыкновенно в эту сторону начинал страшно волноваться и беспокоиться. - Пожалуй, они в самом деле дом сожгут! Что с них возьмешь? - повторял он сам с собой, оставшись один; а потом, по всегдашнему обыкновению, послал позвать к себе на совет Феодосия Иваныча. - Эта... кастелянша новая, - начал он, стараясь сохранить строгий начальнический вид, - живет... как мне говорили, с поляком одним? - Кто вам говорил это? - спросил Феодосий Иваныч, делая мину, весьма похожую на мину начальника, и вместе с тем глаза его были покрыты каким-то невеселым туманом. - Сын мне говорил!.. Николя!.. - отвечал ему старик опять строго. Как будто что-то вроде грустной улыбки пробежало по губам Феодосия Иваныча. - А Николаю Гаврилычу кто это сказывал? - спросил он явно уже грустным голосом. - Смотритель дома сказывал... горничная ее сказывала... солдат, что у ворот стоит, говорил. Как ее после этого не выгнать?.. - Выгоняйте! - произнес грустно-насмешливо Феодосий Иваныч. - Но как это сделать? - Надо как-нибудь сделать! - отвечал Феодосий Иваныч неопределенно; но по выражению его лица видно было, что он знал, как это сделать. - Надо!.. Надо!.. Да говорите же, как это сделать? - закричал, наконец, на него начальник. Феодосий Иваныч при этом еще больше надулся. - Позовите этих - смотрителя, горничную и сторожа, расспросите их... - отвечал он тем же неохотливым тоном. - Ну, позовите! Феодосий Иваныч пошел. - Она ведь дом сожечь может! - крикнул ему вслед начальник, как бы желая внушить ему важность дела. Но Феодосий Иваныч не обратил на это особенного внимания и через несколько времени привел в присутствие смотрителя дома, горничную Елены и сторожа. Генерал начал расспрашивать прежде всех смотрителя, как более умного и толкового человека. - Эта... госпожа Жиглинская... кастелянша, как слышал я, в связи с поляком Жуквичем? Смотритель при этом приподнял плечи вверх и вскинул немного глаза в потолок. - Надо быть, ваше превосходительство, что так! - проговорил он. - И я слышал... что у них ночью огонь... часов до трех бывает. - Было это, ваше превосходительство, раза четыре это было! - отвечал смотритель. - Чтобы не было у меня вперед этого! Никогда не было! - закричал вдруг генерал и погрозил даже пальцем смотрителю. - Я теперь ее выгоняю вон!.. Но она... все еще, может быть, проживет тут... день и два... чтобы совсем у ней не было в эти дни огня... совсем!.. Я с вас спрошу, - вы мне за то ответите! - Не будет, ваше превосходительство, у ней огня никакого-с!.. Слушаю-с!.. Совсем никакого не будет! - успокоивал его смотритель, как видно, насквозь знавший своего начальника, а потому нисколько не смутившийся от его крика. - Чтоб и не было! - повторил еще раз старик и с тем же раздражительным тоном обратился к горничной Елены: - У твоей госпожи есть возлюбленный? - Никак нет-с, ваше превосходительство! - заперлась было та на этот раз, струсивши до слез. - А я знаю, что есть! - крикнул на нее старик. Горничная при этом только как-то вильнула от страха животом. - Ты видел, как госпожа Жиглинская уезжала по вечерам с Жуквичем? - перекинулся старик к сторожу. - Уезжала, ваше превосходительство, часто уезжала! - отвечал тот. - Ну, а теперь что делать? - спросил Оглоблин совсем другим тоном Феодосия Иваныча, стоявшего несколько вдали и смотревшего каким-то Мефистофелем на всю эту сцену. - Их вот отставьте в сторону, а позовите самое Жиглинскую. Генерал после этого строго позвонил. Явился сторож. - Госпожу Жиглинскую ко мне! - сказал он тому каким-то зловещим голосом. Сторож побежал исполнить его приказание. Елена пришла, несколько удивленная таким приглашением. При виде ее представительной и шикарной наружности старик несколько утратил свой чересчур начальнический вид и, даже привстав на своем месте и опершись, по обыкновению, на локотки рук своих, начал, держа лицо потупленным к столу: - Вы-с... производите в доме... беспорядки, которые я не могу допустить. - Какие беспорядки? - спросила Елена, взглядывая с недоумением на стоявших в стороне смотрителя, сторожа и свою горничную и полагая, что не последняя ли что надурила. - У вас, - продолжал старый генерал, - бывает человек, который не должен... никак здесь бывать. - Какой человек у меня бывает? - продолжала Елена, все еще не совсем хорошо понимая. - Господин Жуквич у вас бывает!.. - произнес старик более уже строгим голосом. - Почему же он не должен бывать у меня? - спросила Елена. - Потому-с... потому, что он поляк! - А разве полякам запрещено бывать у своих знакомых? - Запрещено-с!.. И я ему запрещаю... бывать у вас. - Но вы не можете этого запретить мне! - возразила Елена. - Могу-с!.. Вы вот ездите с ним по ночам... и прекрасно!.. Поезжайте к нему и сидите там у него. Говоря это, старик все более и более возвышал свой голос. Елена, в свою очередь, тоже вся вспыхнула, и глаза ее загорелись неудержимым гневом. - Как вы смеете на меня так кричать, - я не служанка ваша! - заговорила она. - Хоть бы я точно ездила к Жуквичу, вам никакого дела нет до того, и если вы такой дурак, что не умеете даже обращаться с женщинами, то я сейчас же уволю себя от вас! Дайте мне бумаги! - присовокупила Елена повелительно. - Как, я дурак? - воскликнул в свою очередь Оглоблин, откинувшись на спинку кресла. - Дайте ей бумаги!.. Как, я дурак? - повторил он, все еще не могши прийти в себя от подобной дерзости. Феодосий Иваныч, по приказанию начальника, подал Елене бумаги, и та принялась писать прошение об отставке. - На гербовой бы, собственно, следовало! - заметил ей Феодосий Иваныч. - Все равно-с! Все равно-с! - закричал на него начальник. - Я дурак, а!.. Я дурак!.. Что я должен с вами сделать? Елена на это ничего не отвечала и продолжала писать; а кончив прошение, она почти перебросила его к Оглоблину, а потом сама встала и вышла из присутствия. - Она сумасшедшая, ей-богу, сумасшедшая! - говорил он, разводя руками. Феодосий Иваныч, с своей стороны, саркастически улыбаясь, взял прошение и, как бы просматривая его, ни слова не говорил. - Ну, ступайте и вы!.. Вы больше не нужны! - сказал Оглоблин призванным свидетелям. Те вышли. - Ведь она сумасшедшая, решительно!.. - повторил еще раз Оглоблин, прямо обращаясь уже к Феодосию Иванычу. - Я не знаю-с!.. - отвечал тот. - Ну, вы уж... вы не знаете... вы ничего не знаете! - опять вспылил Оглоблин. - Да мне почему знать это? - отвечал опять грустно-насмешливым тоном Феодосий Иваныч и тоже ушел. Читатель, может быть, заметил, что почтенный правитель дел несколько изменил тон обращения с своим начальником, и причина тому заключалась в следующем: будучи лет пять статским советником, Феодосий Иваныч имел самое пламенное и почти единственное в жизни желание быть произведенным в действительные статские советники, и вот в нынешнем году он решился было попросить Оглоблина представить его к этому чину; но вдруг тот руками и ногами против того: "Да не могу!.. Да это поставят мне в пристрастие!", и тому подобные пустые начальнические отговорки, тогда как, в сущности, он никак не мог помириться с мыслию, что он сам "генерал" и подчиненный у него будет "генерал", что его называют "ваше превосходительство" и подчиненному его будут тоже говорить "ваше превосходительство". Феодосий Иваныч, кажется, понял причину отказа и начал мстить своему благодетелю тем, что не стал ему давать советов ни по каким делам. x x x Елена возвратилась к себе почти обезумевшая от гнева. Она очень хорошо понимала, что все это штуки Николя, который прежде заставил отца определить ее на это место, а теперь прогнать; и ее бесило в этом случае не то, что Николя и отец его способны были делать подобные гадости, но что каким образом они смеют так нагло и бесстыдно поступать в своей общественной деятельности. В прежнем своем удалении от службы Елена еще видела некоторую долю хоть и предрассудочной, но все-таки справедливости: ее тогдашнее положение действительно могло произвесть некоторый соблазн на детей; а теперь она, собственно, выгнана за то, что не оказала благосклонности Николя Оглоблину. Что же это такое?.. Где, в каком варварском и диком государстве может быть допущен подобный произвол? На первых порах Елена думала было жаловаться и объяснить подробно причину, по которой ее лишили места. Но кому?.. И кто поверит ей? Николя же и родитель его очень хорошо могут наклеветать на нее все, что им будет угодно, чрез разных своих лакеев и сторожей... Елена даже заплакала от горя и досады. Как бы ни было, однако она должна была подумать, куда ей приклонить свою голову. На первое время Елена решилась переехать в ту гостиницу, где жил Жуквич, и велела своей прислуге укладываться. Маленький Коля ее, начинавший все говорить, заинтересовался этими сборами и начал приставать к своей няне. - А то ти это делаесь? - спрашивал он ее, видя, что она кладет одну вещь за другой в сундук. - Укладываюсь, батюшка! - отвечала ему няня. - А засем? - спросил ребенок. - Мы переезжаем, батюшка. - А куди? - Не знаю-с, маменька переезжает, - говорила няня. Коля побежал к матери и взмостился к ней на колени. - Мы, мама, к папе едем? - говорил он. Няня и горничная давно натолковали ему, что у него есть папа очень богатый. - Нет, мой друг, у тебя папы нет! - отвечала ему Елена. - А где он, мама? - Умер. - Его бог взяй, мама? - Нет, не бог. - А то же его взяй? - Никто. Он умер, его и похоронили в землю. - А засем его похоении в земью? - Потому, что он разлагаться начал. Ребенок смотрел на мать; он совершенно не понял последнего ее ответа, а между тем все эти расспросы его, точно острые ножи, резали сердце Елены. Часа через три она совсем выехала из своей казенной квартиры в предполагаемую гостиницу, где взяла нумер в одну комнату, в темном уголке которого она предположила поместить ребенка с няней, а светлую часть комнаты заняла сама. Горничную свою Елена рассчитала и отпустила, так как отчасти подозревала ту в распущенной сплетне про нее; кроме того, ей и дорого было держать для себя особую прислугу (у Елены в это время было всего в кармане только десять рублей серебром). Покуда она таким образом устроивалась, Жуквича не было дома, и Елена велела ему сказать, как он придет, что она переехала в гостиницу совсем на житье. Ему, вероятно, передали это, потому что, возвратясь, наконец, и войдя к ней в нумер, он прямо спросил ее: - Что ж это такое?.. Опять новое переселение? - Опять! - отвечала Елена. - Вы ж были там чем-нибудь недовольны? - проговорил Жуквич. - Напротив, мной оказались очень недовольны, так что выгнали даже меня из службы! Тень неудовольствия явно отразилась в глазах Жуквича. - Но какая ж была причина такому неудовольствию на вас? - спросил он. - Причина вся в том, что вы бывали у меня, и что я вот иногда уезжала с вами кататься по Москве... - Да нет же!.. Не может быть!.. Какая ж это причина! - говорил Жуквич, как бы все больше и больше удивляясь. - Разумеется, это один только предлог, - подхватила Елена: - а настоящая причина вся в том, что этот дуралей Николя вздумал на днях объясниться со мной в любви... Я, конечно, объявила ему, что не могу отвечать на его чувство. Он разгневался на это и, вероятно, упросил родителя, чтобы тот меня выгнал из службы... Скажите, мыслимо ли в какой-нибудь другой стране такое публичное нахальство? - О, да боже ж ты мой! Здесь много бывает, чего нигде не бывает! - полувоскликнул грустным голосом Жуквич. - Прекрасно-с; но всякому терпению есть предел, - сказала Елена. - Должно же оно когда-нибудь лопнуть. - Ну, и лопай ж!.. Что из этого?.. - говорил с досадой Жуквич. - Как что из этого! - произнесла, вспыхнув даже вся в лице от гнева, Елена. - Я никак, Жуквич, не ожидала слышать от вас подобные вещи; для меня, по крайней мере, это вовсе не что из этого!.. Чувство мести и ненависти к моей родине до того во мне возросло, что я хочу, во что бы то ни стало, превратить его в дело, - понимаете вы это? Жуквич на это молчал. - Поедемте за границу и устроимте там какой хотите заговор; но только я мести и мести жажду!.. - Какой же заговор и с кем? - возразил ей Жуквич. - А с теми, что неужели вся ваша партия и вся страна ваша намерены спокойно сносить ваше порабощение? - Пока!.. - отвечал Жуквич, пожимая плечами. - Но долго ли это пока будет продолжаться? - Пока ж положение обстоятельств не сложится для нас более благоприятно. - А теперь так-таки ничего и быть не может? - Сколько ж мне известно, - ничего! - отвечал, опять пожимая плечами, Жуквич. - И вы, значит, будете тут жить под присмотром? - Буду ж жить под присмотром. - Ну, я больше на вас надеялась, Жуквич! - проговорила Елена. - Панна Жиглинская! - начал он кротким и убеждающим голосом. - В политической деятельности - вы ж не знаете еще ее - прежде ж всего нужно терпеть и выжидать. - Но чего ждать - я желала бы знать, потому что вы никогда ничего определительного не говорили мне об этом. - Вы знайте ж одно, - продолжал Жуквич тем же убеждающим голосом, - что дух Польши не ослаб, что примирения между нами ж и русскими быть не может, а прочее ж все зависит от политического горизонта Европы: покоен он или бурен. - Покоен он или бурен... Вы все, кажется, прозеваете и пропустите! - произнесла Елена с досадою. Переезжая в гостиницу, она почти уверена была, что уговорит Жуквича уехать с ней за границу; но теперь она поняла, что он и не думает этого, - значит, надо будет остаться в Москве. А на какие средства жить? С течением времени Елена надеялась приискать себе уроки; но до тех пор чем существовать?.. Елена, как ей ни тяжело это было, видела необходимость прибегнуть к помощи Жуквича. - В таком случае, - начала она, краснея в лице, - так как я теперь совершенно без всяких средств, то буду просить у вас из тех денег, которые мы собрали во вторую лотерею, дать мне рублей сто, которые я очень скоро возвращу. - Но те ж деньги в Париже! - возразил ей Жуквич. - В таком случае не можете ли вы пока дать мне из своих денег, а потом и получите их из банка? - Хорошо-с! - отвечал Жуквич, и Елена очень хорошо почувствовала, что тон голоса его был при этом не совсем довольный. - Ну, вы, кажется, устали, да и я тоже устала, - хочу отдохнуть, - проговорила она, протягивая Жуквичу руку. - Добрый день! - сказал он ей на это и ушел. Вскоре за тем пришел от него человек и подал Елене пакет, в котором, без всякой записочки, вложена была сторублевая ассигнация. Елена велела человеку поблагодарить Жуквича, и когда тот ушел, она, бросив деньги с какой-то неудержимой досадой в стол, села сама на диван. Жуквич на этот раз показался ей вовсе не таким человеком, каким она его воображала; а между тем Елена вынуждена была одолжаться им и занимать у него деньги. Эта мысль так заставила ее страдать, как Елена никогда еще во всю жизнь свою не страдала: досада, унижение, которое она обречена была переносить, как фурии, терзали ее; ко всему этому еще Коля раскапризничался и никак не хотел укладываться спать в своем темном уголке, говоря, что ему там холодно и темно. Елена при этом только держала себя за голову: она думала, что с ума сойдет в эти минуты! x x x Прошло после того с неделю. Однажды вечером Елена, услыхав звонок в ее нумер, думала, что это пришел Жуквич, который бывал у нее каждодневно. Она сама пошла отворить дверь и вдруг, к великому своему удивлению, увидела перед собой Миклакова, в щеголеватом заграничном пиджаке и совершенно поседевшего. - Что вы, с неба, что ли, свалились? - воскликнула она, очень, впрочем, обрадованная появлением такого гостя. - Зачем с неба, - на земле еще пока обретаемся! - говорил Миклаков. - Но погодите, однако, постойте: дайте посмотреть на вас: вы, кажется, еще красивее стали! - Подите вы с красотой моей! - произнесла Елена с досадой. - Садитесь лучше и рассказывайте. - Но прежде я желал бы знать: как вы очутились в этой клетке? Что князя вы кинули, это я слышал еще в Европе, а потому, приехав сюда, послал только спросить к нему в дом, где вы живете... Мне сказали - в таком-то казенном доме... Я в оный; но мне говорят, что вы оттуда переехали в сию гостиницу, где и нахожу вас, наконец. Вы, говорят, там служили и, по обыкновению вашему, вероятно, рассорились с вашим начальством? - Да, так, немножко, но главное - надоело! - отвечала Елена, не желая на первых порах быть вполне откровенною с Миклаковым. - Но скажите на милость, что такое у вас с князем вышло и зачем вы разошлись? - продолжал тот. - Разошлись потому, что оба поняли, что мы люди совершенно различных убеждений. - О, черт возьми, различных убеждений! - воскликнул Миклаков. - У вас ребенок есть, вам бы для него надобно было вместе жить! - Ребенок, по преимуществу, и заставил меня это сделать, чтобы спасти его от влияния отца. - От влияния отца спасти!.. - повторил с усмешкою Миклаков. - Как хотите, Елена, а у вас, видно, характер все хуже и хуже становится. - У вас пуще хорош характер!.. - возразила она ему с своей стороны. - Сами вы зачем разошлись с княгиней? - Ну, мы с ней разошлись на основании весьма уважительной причины. - А именно? - А именно потому, что никогда и не сходились с ней. Елена сомнительно покачала головой. - Конечно, это очень благородно с вашей стороны, - сказала она: - говорить таким образом о женщине, с которой все кончено; но кто вам поверит?.. Я сама читала письмо Петицкой к князю, где она описывала, как княгиня любит вас, и как вы ее мучите и терзаете, - а разве станет женщина мучиться и терзаться от совершенно постороннего ей человека? - Я не то, чтоб был посторонний ей человек: она говорила, что любит меня, но что все-таки желает остаться верна своему долгу. - Какому это долгу? - Да такому, как и Татьяна пушкинская, что вот-де: другому отдана и буду ввек ему верна! - Меня, знаете, эта Татьяна всегда в бешенство приводит! - воскликнула Елена. - Если действительно Пушкин встретил в жизни такую женщину, то я голову мою готова прозакладывать, что ее удерживали от падения ее генеральство и ее положение в свете: ах, боже мой, как бы не потерять всех этих сокровищ! - Может быть! - согласился Миклаков. - Но мою госпожу другое останавливало... - присовокупил он с усмешкой. - Другое? - спросила Елена. - Да!.. Она боялась в этом случае бога, греха и наказания за него в будущей жизни. Лицо Елены сделалось удивленное и насмешливое. - После этого она просто-напросто дура! - проговорила она. - Не очень умна! - согласился Миклаков. - Но я одного тут не понимаю: каким образом вы могли влюбиться в подобную женщину и влюбиться до такой степени, что целые полтора года ездили за ней по Европе. - Эта самая непорочность больше всего и влекла меня к ней... Очень мне последнее время надоели разные Марии Магдалины{376}!.. Но кто, однако, вам сказал, что мы с княгиней больше не встречаемся? - спросил в заключение Миклаков. - Жуквич! Ему кто-то писал об этом из Парижа! - отвечала Елена. - А! - произнес Миклаков. - Поэтому он еще здесь? - Здесь! Он тут через два нумера от меня живет! - отвечала Елена не совсем спокойным голосом. - Вот где!.. - произнес не без ударения Миклаков. - Так вы, значит, к нему под крылышко переехали? - Не к нему, но потому, что я только эту гостиницу и знала в Москве; а переехать мне надо было поскорее, - проговорила Елена, еще более смутясь. - Скажите, однако, не знаете ли вы, что он за человек?.. Собственно, я до сих пор еще не могу хорошенько понять его. Миклаков подумал некоторое время. - Человек, как вы видите, неглупый... плутоватый, кажется... - проговорил он. - Но я подозреваю, что он предводитель какой-нибудь большой польской партии! - подхватила Елена. - Нет, не думаю! - возразил Миклаков. - Непременно так! - продолжала Елена. - Потому что он тут хлопочет, делает сборы на помощь польским эмигрантам. - Ну, немного еще, видно, собрал... - заметил с усмешкой Миклаков. - Это из чего вы заключаете? - спросила Елена. - Из того, что некоторые из эмигрантов в поденщики идут на самые черные работы. Елена при этом даже изменилась в лице. - Я знаю, по крайней мере, что несколько времени тому назад он послал им в Париж значительную сумму! - проговорила она. - Не слыхал-с этого!.. Знаю только, что господа польские эмигранты составляют до сих пор один из главных элементов парижского пролетариата. - Странно, - произнесла Елена, видимо, желавшая скрыть обеспокоившую ее мысль. Миклаков между тем встал с тем, чтобы уйти. Елена тоже встала. - Когда же мы опять увидимся? - спросила она. - Нескоро, я думаю, потому что я завтра уезжаю в Малороссию. - В Малороссию?.. Это зачем? - По двум причинам... Во-первых, я за границей климатом избаловался, - мне климата хорошего желается, а здесь холодно; кроме того, на днях княгиня возвращается в Москву к своему супругу. - Возвращается? - повторила Елена, как бы уколотая чем-то. - Возвращается-с; и так как я вовсе не желаю, чтобы про меня говорили, что я всюду следую по пятам княгини, то и уезжаю отсюда. - Просто, я думаю, боитесь за себя, что не утерпите и прибежите поглядеть на свое холодное божество, а потом, чего доброго, опять, пожалуй, начнете поклоняться ему! - заметила Елена. - Нет-с, нет!.. Другой раз таким дураком больше не буду! - воскликнул Миклаков, отрицательно кивая головой и уходя. Елена между тем, после его посещения, сделалась еще более расстроенною: у ней теперь, со слов Миклакова о продолжающейся бедности польских эмигрантов, явилось против Жуквича еще новое подозрение, о котором ей страшно даже было подумать. X В одно утро Елпидифор Мартыныч садился на свою пролетку, чтоб ехать по больным, как вдруг перед ним, точно из-под земли, выросла Марфуша, запыхавшаяся, расстроенная и испуганная. - Батюшка, Елпидифор Мартыныч, с барыней нашей что-то очень нехорошо-с! - завопила она. - Что такое?.. - спросил Елпидифор Мартыныч. - Без чувств все изволит лежать-с! - отвечала Марфуша. - О, о!.. Отчего же это с ней случилось? - произнес Елпидифор Мартыныч. - Да вчера к ней-с эта проклятая горничная Елены Николаевны пришла, - продолжала Марфуша. - Она больше у нашей барышни не живет-с! - И начала ей рассказывать, что Елена Николаевна из заведенья переехала в гостиницу, в нумера, к этому барину Жуквичу. - Переехала?.. Фю!.. - поздравляю! - воскликнул, присвистнув, Елпидифор Мартыныч. - Переехала-с... Елизавета Петровна очень этим расстроилась: стала плакать, метаться, волоски даже на себе рвала, кушать ничего не кушала, ночь тоже не изволила почивать, а поутру только было встала, чтоб умываться, как опять хлобыснулась на постелю. "Марфуша! - кричит: - доктора мне!". Я постояла около них маненько: смотрю точно харабрец у них в горлышке начинает ходить; окликнула их раза два - три, - не отвечают больше, я и побежала к вам. Елпидифор Мартыныч выслушал Марфушу с внимательным и нахмуренным лицом и потом, посадив ее вместе с собой на пролетку, поехал к Елизавете Петровне, которую нашел лежащею боком на постели; лицо ее было уткнуто в подушку, одна из ног вывернута в сторону и совершенно обнажена. - Закрой! - сказал Елпидифор Мартыныч, указывая прежде всего Марфуше на эту ногу. Та закрыла. Елпидифор Мартыныч после этого заглянул Елизавете Петровне в лицо, потряс ее потом довольно сильно за плечо, затем взял ее руку и стал щупать пульс. - Баста!.. Кончено! - проговорил он. - Что, батюшка, умерла, что ли, она? - спросила трепещущая Марфуша. - Умерла!.. Поди объяви об этом в полиции! - продолжал Елпидифор Мартыныч, как-то беспокойно озираясь кругом. Марфуша заревела во весь голос и пошла. Оставшись один, Елпидифор Мартыныч, по-прежнему озираясь по сторонам, проворно подошел к комоду, схватил дрожащими руками лежавшие на нем ключи, отпер одним из них верхний ящик комода, из которого, он видал, Елизавета Петровна доставала деньги. Выдвинув этот ящик, он отыскал в нем туго набитый бумажник и раскрыл его: в бумажнике оказалось денег тысячи полторы. Тысячу рублей Елпидифор Мартыныч сунул себе в карман, а пятьсот рублей оставил в бумажнике, который снова положил на прежнее место, задвинул ящик и запер его. Тысячу эту Елпидифор Мартыныч решительно считал законно принадлежащею ему - за все те хлопоты, которые он употребил с своей стороны по разного рода делам Елизаветы Петровны. Когда полиция пришла, Елпидифор Мартыныч сдал ей деньги и вещи и самое покойницу в полное распоряжение, а сам уехал, говоря, что ему тут больше нечего делать. Полиция, с своей стороны, распорядилась точно так же, как и Елпидифор Мартыныч: из денег она показала налицо только полтораста рублей, которые нужны были, по ее расчету, на похороны; остальные, равно как и другие ценные вещи, например, брошки, серьги и даже серебряные ложки, попрятала себе в карманы и тогда уже послала известить мирового судью, который пришел после того на другой только день и самым тщательным образом описал и запечатал разное старое платье и тряпье Елизаветы Петровны. Елену полиция известила о смерти матери через неделю после похорон. Все это время она аки бы разыскивала ее по Москве. Известие это несколько встревожило и взволновало Елену. Внутренний голос совести в ней говорил, что она много и много огорчала мать свою при ее жизни. "Что ж, и мой сын, вероятно, будет огорчать меня впоследствии!" - сказала Елена в утешение себе. Потом, когда ей принесли опись вещам, оставшимся после матери, она просила все эти вещи отдать горничной Марфуше, сознавая в душе, что та гораздо более ее была достойна этого наследства. Полиция и на этот раз, уделив себе еще кое-что, передала Марфуше решительно одно только тряпье. Покуда все это происходило, Елпидифор Мартыныч занят был новым делом: приездом княгини Григоровой и свиданием ее с мужем. Княгиня написала ему еще из Петербурга, что она такого-то числа приедет в Москву и остановится у Шеврие. Елпидифор Мартыныч в назначенный ею день с раннего утра забрался в эту гостиницу, нанял для княгини прекрасный нумер и ожидал ее. Княгиня действительно приехала и была встречена Елпидифором Мартынычем на крыльце гостиницы. Он под ручку ввел ее на лестницу и указал ей приготовленное помещение. Княгиня не знала, как и благодарить его. С княгиней, разумеется, приехала и Петицкая. - А вы, кажется, знакомы? - сказала княгиня, показывая Елпидифору Мартынычу на подругу свою. - Как же-с! - воскликнул он. - Имел честь даже лечить их, когда они с извозчика упали. Изволите помнить это, сударыня? - прибавил он Петицкой. - Помню! - отвечала та немного сконфуженным тоном. - Надеюсь, что все это теперь зажило, прошло?.. - продолжал Елпидифор Мартыныч не без намека. - Разумеется! - отвечала Петицкая, как бы не поняв его. - А что, муж примет меня? - спросила княгиня Елпидифора Мартыныча. - Конечно!.. Без сомнения! - отвечал было он на первых порах очень решительно; но потом несколько и пораздумал: князь после того разговора, который мы описали, ни разу больше не упомянул о княгине, и даже когда Елпидифор Мартыныч говорил ему: "Княгиня, вероятно, скоро приедет!" - князь обыкновенно ни одним звуком не отвечал ему, и, кроме того, у него какая-то тоска отражалась при этом в лице. - Но как нам тут поступить: вы ли к нему прежде поедете и предуведомите его или мне прямо к нему ехать? - продолжала княгиня. - Нет, я к нему наперед поеду и приготовлю его немного, а то вы вдруг явитесь, это, пожалуй, его очень сильно поразит! - подхватил Елпидифор Мартыныч и, не откладывая времени, поехал к князю, которого застал в довольно спокойном состоянии духа и читающим книгу. - К вашему сиятельству имею честь явиться с новостью великою - к-ха! - воскликнул Елпидифор Мартыныч, живчиком влетая в кабинет князя. Князь взглянул на него вопросительно. - Еду-с я сейчас по Газетному переулку, - продолжал Елпидифор Мартыныч, - и вижу, что к гостинице Шеврие подъезжает карета, выходят две дамы, смотрю - боже мой! Знакомые лица! К-ха! Княгиня и компаньонка ее - Петицкая... - Княгиня? - спросил князь, как бы вздрогнув при этом имени. - Она-с!.. - отвечал Елпидифор Мартыныч. - Я бросился к ней, нашел ей нумер и говорю: "Как вам не стыдно не ехать прямо в свой дом!" - "Ах, говорит, не могу, не знаю, угодно ли это будет князю!" Ну, знаете ангельский характер ее и кротость! - "Да поезжайте, говорю, - князь очень рад будет вам". Говоря таким решительным тоном, Елпидифор Мартыныч очень хорошо заметил, что на лице князя опять отразилась какая-то тоска. - "Нет, говорит, прежде съездите и спросите, примет ли он меня?" - присовокупил он не столько уже настоятельно. - Вот я и приехал: как вам угодно будет; но, по-моему, просто срам княгине жить в гостинице, вся Москва кричать о том будет. Князь при этом еще более нахмурился. - Пусть она едет сюда! - начал он каким-то прерывающимся голосом, - но я человек больной, раздражительный и желаю, чтобы не приставали ко мне! - Господи боже мой! Княгиня приставать станет, ангел-то этот!.. Разве только ухаживать за вами будет. - И ухаживанья я ничьего не хочу!.. Мне дороже всего, чтобы меня оставляли одного! - воскликнул князь. - Ну, и будут вас оставлять, как вы желаете того; я даже предпишу это как медицинское правило. Прикажете поэтому послать к княгине сказать, чтобы она ехала к вам? - заключил Елпидифор Мартыныч. - Посылайте! - отвечал князь, отворачиваясь несколько в сторону и как бы не желая, чтобы видели его лицо. Елпидифор Мартыныч отправил за княгиней свой собственный экипаж, приказав ей сказать, чтоб она немедля ехала. Княгиня приехала вместе с Петицкой. Вся прислуга княжеская очень обрадовалась княгине: усатый швейцар, отворяя ей дверь, не удержался и воскликнул: "Ай, матушки, вот кто приехал!". Почтенный метрдотель, попавшийся княгине на лестнице, как бы замер перед нею в почтительной и умиленной позе. Одна из горничных, увидав через стеклянную дверь княгиню, бросилась к сотоваркам своим и весело начала им рассказывать, что прежняя госпожа их приехала. - А вы пока пройдите туда, на мою половину, - сказала княгиня Петицкой. - Знаю-с! - отвечала ей та и прошла в задние комнаты. Княгиня стала приближаться к кабинету мужа; она заметно была в сильном волнении. Елпидифор Мартыныч, все время прислушивавшийся к малейшему шуму, первый услыхал ее шаги. - Княгиня приехала!.. - п