был высокий мужчина, черноволосый, с черными густыми бакенбардами, в мундире и с владимирским крестом на шее. Проходя в присутствие, он не ответил никому из чиновников на их поклоны. Бакланова сейчас же позвали. В присутствии он увидел, что управляющий сидел на своем председательском месте. Он подал ему прошение. Управляющий, нахмурив брови, развернул его и, быстро прочтя, спросил: - Отчего же оно не по титулу? Нетопоренко заглянул в бумагу и побледнел. - Не сказано, кто просит; дабы пропущено... - говорил управляющий. Нетопоренко качал укоризненно Бакланову головой. - Рукоприкладство не по пунктам и местожительства нет... - Зачем же местожительство? - спросил сильно сконфуженный Бакланов. - Как зачем? - отвечал ему, в свою очередь, вопросом управляющий. - Позвольте, я ему поправлю-с, - говорил Нетопоренко и, взяв просьбу, во мгновение ока написал на ней наверху по титулу, потом кто просит, и наконец вставил, где следует, дабы. - Учат тоже у нас, а спросили бы чему! - говорил он, возвращая Бакланову прошение, которое у него и приняли. Нетопоренко сам его потом повел в отделение. - Вот ваше место и ваш начальник! - сказал он, подводя его ко второму столу. Столоначальник Бакланова оказался очень еще молодой человек, высокий, стройный, с поднятою вверх физиономией и чрезвычайно, должно быть, самолюбивый. Он не оприветствовал своего нового подчиненного не только каким-нибудь ласковым словом, но даже хоть сколько-нибудь внимательным взглядом и, почти не глядя на него, проговорил, показывая ему на целую связку дел: - Вот дела к разрешению-с. Бакланов взял. Он, собственно говоря, и фразы этой: к разрешению - не понял. Пересмотрел одно дело, другое, третье, но спросить своего молодого столоначальника не хотел. - Чорт знает, что это такое! - повторял он больше про себя и шопотом. Юный столоначальник наконец услыхал это. - Надобно писать распоряжение по последней бумаге, - проговорил он неторопливо и нехотя. - Благодарю! - сказал Бакланов и, смекнув, в чем дело, принялся работать. Последняя бумага была донесение земского суда о том, что одно дело им не кончено, но что при первой возможности к нему будет приступлено. Перелистывая бумаги, Бакланов видел, что земскому суду раз пять по этому делу подтверждали, а потому, не думая долго, он распорядился: земскому суду сделать выговор и объявил: если не кончить сего дела в недельный срок, так на его счет будет послан нарочный. Во втором деле было отношение консистории о совращении в раскол крестьянской девки Марьи Емельяновой, семидесяти лет и глухонемой от рождения. Бакланов еще в деревне слыхал, как прителсняют раскольников, и при чтении этой бумаги, воспылав благородным негодованием, написал: "Так как крестьянке Марье Емельяновой семьдесят лет и она глухонемая, то к какому бы она толку ни принадлежала - все равно, и подвергать ее исследованиям жестоко и бесчеловечно!". Покончив это, он приостановился, зевнул, и им овладела другого рода тоска, которую можно назвать канцелярской и которою страдают сами чиновники. Спину у него ломило, но более всего ему был неприятен этот запах бумаги и какое-то повсеместное чувство песку, а между тем и есть начинало хотеться. - Что, мы в котором часу выходим из присутствия? - спросил он столоначальника, но тот не ответил ему на это, а объяснил один из писцов. - В пять-с! Бакланов с ужасом взглянул на часы, на которых всего было три часа. Чтобы как-нибудь спастись от скуки, он снова принялся заниматься, но уже настольным реестром. - Тут вписывается содержание дела, - сказал, увидев это, столоначальник, по-прежнему не глядя на самого Бакланова. - Знаю-с, - отвечал тот и начал вписывать одно дело листах на двух, другое на трех, третье на четырех, таким образом дел десять до самых пяти часов. - Ух! - проговорил он самодовольно и едва разгибая спину. С столоначальником перед выходом он опять было порывался проститься по-дружески, но тот едва протянул ему конец руки. Молодой человек этот был побочный сын побочного сына министра, что, может быть, и развило в нем так самолюбие. 20. Надругательство над моим героем. Когда на другой день Бакланов пришел на службу, столоначальник его был уже там. По свойственной всей людям слабости - следить за своими умственными детищами, Бакланов сейчас же заметил, что решенные им вчера дела лежали на столе, но все резолюции его с верху до низу зачеркнуты и вместо них написаны другие. - Что ж, разве то, что я написал, не годися? - спросил он несовсем спокойно столоначальника. - Да-с! - отвечал тот с своею, по обыкновению, гордо поднятою физиономией и, как бы сказав самую обыкновенную вещь, отошел и стал разговаривать с делопроизводителем. Бакланов однако не хотел сразу отказаться от своего труда. - Почему же нельзя уж земский суд припугнуть? - спросил он насмешливо, когда столоначальник снова возвратился на свое место. - Потому, что на него мы можем представлять только в губернское правление, - отвечал тот и, преспокойно взяв лист бумаги, начал на нем писать. Бакланов закусил губы. Он видел, что молодой начальник его был прав и не из пустого каприза перемарал резолюцию. - Но почему же об раскольниках не прошла резолюция? - спросил он не таким уж решительным голосом. - То какая-то бессмыслица, - отвечал столоначальник и, сверх обыкновения, даже улыбнулся. - Но ведь это еще доказать надо! - проговорил Бакланов. - Консистория нам сообщает, чтобы командировать депутат - только! - отвечал столоначальник и, как бы не желая больше рассуждать о подобных пустяках, снова принялся писать. - Но позвольте-с! - воскликнул Бакланов: - я сам видел на месте в жизни, как несправедливо притесняют раскольников. - Что ж из того? - спросил столоначальник. - А то, что мы, как защитники крестьян, должны же за них заступаться. - Депутата для того и командируют; наконец, это дело будет в судебном месте, решение пришлют нам на заключение. Бакланов опять видел, что молодой столоначальник прав. Будь это старик, Бакланов перенес бы терпеливо, но такой молокосос и так славно знает дело. "Как у него, канальи, все это ясно и просто в голове", - думал он и, робея взяться за резолюции, стал заниматься настольным. Исписав в одном деле всю бумагу, он обратился к столоначальнику. - Что тут пришить надо? У меня больше нет места! - спросил он его совершенно спокойно. - Как места нет? - спросил столоначальник и даже покраснел; но, взяв реестр в руки, решительно пришел в ужас. - Что вы такое тут наделали? - спросил он глухим голосом. Бакланов тоже струсил. - Что такое? - спросил он в свою очередь. - Вы всю книгу испортили: она выдана на год, а вы по двадцати делам всю бумагу исписали - это сумасшествие наконец! - Но ведь как же, иначе нельзя... - говорил, заикаясь, Бакланов. - Как нельзя-с!.. Вы чорт знает каких выражений тут насовали: "странные распоряжения" уездного суда, "возмутительная медленность" гражданской палаты, тогда как она выжидает апелляционные сроки. Столончальник взял книгу и пошел к секретарю. Оба они несколько времени, как бы совершенно потерявшись, разговаривали между собою. Наконец секретарь обратился к Бакланову. - Вы, видно, не служить сюда поступили, а портить только; коли сами не понимаете - спросили бы... Стыду и оскорблению моего героя в эти минуты пределов не было. Он не в состоянии даже был ничего отвечать. - Объяснить надо Емельяну Фомичу; доклад особый придется писать... - толковали между тем его начальники. "И к Емельяну Фомичу еще пойдут, к скоту этому!" - думал Бакланов, совсем поникнув головой. Столоначальник прошел в присутствие. Бакланов, стыдно сказать, дрожал, как школьник. - Г-н Бакланов! - крикнул наконец из присутствия голос Емельяна Фомича. Считай Бакланов хоть сколько-нибудь себя правым, он всем бы им наговорил дерзостей, но он ясно понимал, что тут наврал и был глуп: вот что собственно его уничтожало. - Вас определили, а вы не хотите ни у кого спросить? Ведь это не стихи писать! Нет, не стихи, - повторил несколько раз Нетопоренко и с таким выражением, что как бы презреннее стихов ничего и на свете не было. - Ученые, тоже: ах, вы! Вот вам пример, молодой человек! - При этом он указал на стоявшего гордо у стола столоначальника. - С первого разу в службу вникнул как следует: а отчего? - оттого, что ум есть, а у вас ветер! Ступайте! Бакланов, и тут ни слова не ответив, вышел. "Подать в отставку!" - подумалось ему, но это значило бы явно показать, что он струсил службы и не может ее понимать. Домой он возвратился в совершенном отчаянии. "На что я способен и чему меня учили?" - думал он с бешенством. Бедному молодому человеку и в голову не приходило, что в своем посрамлении он был живой человек, а унижающии его люди - трупы. Что как ни нелепы на вид были его распоряжения, но в них он шел все-таки к смыслу их мертвого и бессмысленного дела!  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. *  1.. Наперсница. От Новоспасского кладбища по шоссе, обсаженному пирамидальными тополями, в город К*** ехала быстро щегольская парная карета. На набережной, перед небольшим, но красивым домиком экипаж остановился, и из него вышла молодая женщина в трауре. Решительно не замечая - кто ей отворил дверь, как все мило было в белой светлой зале, как в палевой гостиной, в простеночных зеркалах, отразился ее стройный стан, она пришла и в следующей комнате, имевшей вид будуара, сняв с себя шляпку, села на табурет перед богатым туалетом. Это была наша Софья Петровна Ленева. Костюм ее, по наружности, был довольно прост: черное шелковое платье, черные бусы с довольно большим крестом, черные браслеты; но чего все это стоило, понял бы самый неопытный глаз: изящество дышало в каждой вещичке на ней, в каждой складке ее платья. По стройности и правильности своего стана и выразительной красоте лица, Софи как будто бы и на русскую даму не походила. Скорей это была итальянка, но только итальянка светская, аристократическая. В ее будуаре было богато и с большим вкусом убрано. Софья Петровна по крайней мере с час сидела, полузакрыв лицо и погруженная в глубокую задумчивость. Лицо ее выражало печаль и озабоченность. Маленькая, почти потаенная, под пунцовыми обоями дверь отворилась, и в комнату, по мягкому, шелковистому ковру, неслышно вошла тоже знакомая нам девушка, Иродиада, и тоже в трауре, с изящным белым воротничком и с вышитыми рукавчиками. Она очень похорошела, сделалась еще стройнее, и даже ноги у ней стали маленькие, изящные и обутые в пятирублевые прюнелевые ботинки. История ее, с тех пор, как мы ее оставили, очень проста: смирением своим она до того умилила Биби, что та сама ей раз сказала: - Не хочешь ли, Иродиада, в монастырь?.. Я вижу, что тебя ничто в мире не влечет! - Да, сударыня, если бы милость ваша была, - отвечала Иродиада. - Ах, пожалуйста! Я за грех тебя считаю удерживать тебя, - отвечала Биби и в первую же поездку в город дала Иродиаде вольную. Та сначала объявила ей, что поедет к Митрофанию на богомолье, а вместо того проехала в ту гебернию, где жила Софи с мужем. - Возьмите меня, Софья Петровна; я буду служить вам, как и тетеньке вашей служила!.. - объявила она; в этот раз в голосе ее слышно было что-то особенное, так что Софи, не задумавшись, взяла ее и, по своей страсти видеть около себя все красивое, сейчас же одела ее как куколку. Бывшей печальнице и смиреннице, кажется, это было весьма не неприятно, и затем госпожа и служанка очень скоро и очень тесно сошлись между собою. - Эммануил Захарыч прислали-с! - начала наконец Иродиада, негромко и неторопливо. Софи взмахнула на нее глазами, и какое-то утомительное чувство промелькнуло у ней на лице. - Что же? - спросила она. - Спрашивают, могут ли они приехать к вам. - Нет! - сказала было сначала Софи резко; но потом, обдумав, прибавила: - скажи, что я только что сейчас приехала с могилы моего мужа, мне не до гостей. Иродиада неторопливо вышла. В своей комнате, тоже очень чистенькой и красиво прибранной, она нашла черноватого, курчавого молодого господина, с явно еврейскою физиономией, большого, должно быть франта, с толстою золотою цепочкой на часах и в брильянтовых перстнях. - Сто-зе-с? - спросил он, модно помахивая шляпой. - Они больны... не могут принять, - отвечала Иродиада. - Ах ты, Бозе мой, Бозе мой! - произнес посланный: - так господин убивается... так! - Они очень нездоровы! - отвечала Иродиада прежним ровным тоном. Посланный не уходил и продолжал смотреть себе на руки и на сапоги. - Могу ли я с вами переговорить два слова? - сказал он наконец. - Что? - спросила Иродиада. - Два слова! - повторил он и вслед за тем начал что-то такое скороговоркой объяснять Иродиаде. Она его слушала как-то насмешливо-холодно. - Так? - заключил он. Молодой человек торопливо засунул руку в боковой карман, вытащил оттуда бумажник, вынул из него сторублевую бумажку и подал ее Иродиаде. Та равнодушно приняла ее. Молодой человек протянул к ней руку; она хлопнула по ней своею рукой, которую он и поцеловал с чувством, а затем, надев еще в комнате шляпу набекрень, модно расшаркался и вышел. Иродиада как-то мрачно посмотрела ему вслед. Софи между тем все еще продолжала сидеть в задумчивости. Вдруг раздался звонок. Софи даже вздрогнула. - Иродиада! Иродиада! - крикнула она. Та проворно вошла. - Скажи, что я не могу принять, что я спать легла, - говорила Софи и начала торопливо развязывать шнурки у платья, как бы затем, чтобы в самом деле раздеться и лечь. Иродиада вышла в переднюю. Софи напрягла весь слух, чтоб услышать, что там будет говориться; она закусила свои красивые губки, лицо ее побледнело. Иродиада наконец возвратилась. - Что ты так долго?.. - сказала почти с тоской Софи. - Это не Эммануил Захарыч!.. - отвечала та. - Как? - спросила Софи и взялась уж рукой за бьющееся сердце. - Это Александр Николаевич Бакланов! - договорила Иродиада. - Ах! - вскричала Софи и, вскочив, побежала навстречу. Перед ней, в самом деле, стоял Бакланов. Первое время они ничего не в состоянии были говорить, а взяли друг друга за руки и смотрели один другому в глаза. Иродиада, с подсвечником в руках, тоже смотрела на них. 2. Опять поэзия. - Хорошо ли у меня здесь? - было первое слово Софи, когда они уселись с Александром в будуаре. - Да! - отвечал тот, сияя весь радостью. - Ах, Боже мой! Погоди, постой! - воскликнула вдруг Софи, закрываясь рукою. У ней невольно потекли слезы. - Ну вот и ничего, прошло!.. Иродиада, дай воды! - прибавила она, снова открывя свое прелестное лицо, хотя щечки ее еще дрожали. Иродиада, с несколько лукавым видом, подала ей воду: она еще в Ковригине, когда Бакланов и Софи бывали там, догадывалась о чувствах, которые молодые люди питали друг к другу. - Ну, так как же? - заговорила Софи. - А так же!.. - отвечал ей Бакланов, смотря на нее с нежностью. - Как же ты приехал сюда? - А так!.. Как ты мне написала, что муж твой помер и другое прочее, так я сейчас к дяде Ливанову... знаешь, я думаю, его? - Да! Когда мы, в первый год моего замужества, ездили с Яковом Назарычем в Петербург, так часто бывали у него... - Он не ухаживал за тобой? - Было немножко! Постой, как он называл тогда меня!.. Да!.. Прекрасной Юдифью, и все пророчествовал, что я не одному Олофрен, а сотне таких посшибаю головы. - Что ж, это правда? - спросил Бакланов. - Не знаю, может быть, -отвечала Софи кокетливо. - Ну-с, отправились вы к дяде? - Отправился к дяде и говорю: так и так, грудью страдаю, а около этого времени я прочитал, что здесь место уголовных дел стряпчего открылось. "Похлопочите, говорю, чтобы перевели меня". Он сам поехал к министру. - Какой, однакоже, добрый, - заметила Софи. - Какое, к чорту, добрый? Я денег у него около этого времени попросил взаймы, так боялся, что это часто повторяться будет. Софи засмеялась. - Поехал я наконец, - продолжал Бакланов: - и что я чувствовал, подъезжая сюда, и сказать того не могу: вдруг, думаю, она уехала куда-нибудь, или умерла, - что тогда со мною будет?.. Приезжаю в гостиницу - и спросить не смею; наконец почти шопотом говорю: "Здесь такая-то госпожа живет?" - "Здесь", говорят... Я и ожил. - О, какой ты милый! - воскликнула Софи. И молодые люди, сами не отдавая себе отчета, поцеловались. - Дело в том, - продолжал Бакланов: - что по случайному, может быть, стечению обстоятельств, но ты одна только была и осталась поэзией в моей жизни; а то - эта глупая студенческая жизнь, в которой происходил или голый разврат или ломанье вроде Печорина перед какою-нибудь влюбленною госпожой. - А была же такая? - произнесла весело-ревниво Софи. - Была! - отвечал Бакланов. - Потом этот Петербург, в котором, если у девушки нет состояния, так ее никто не возьмет, и они, как тигрицы, кидаются там на вас, чтобы выйти замуж, а потом и притащут к вам жить папеньку, маменьку, свячениц, родят вам в первый же год тройников. Софи покачала с улыбкой головой. - Ты такой насмешник, как и прежде был! - сказала она, глядя с любовью на Бакланова: - впрочем, и здесь все то же, если не хуже! - прибавила она с легким вздохом. - Но здесь у меня ты есть! Пойми ты сокровище мое! - воскликнул Бакланов: - здесь я для тебя одной буду жить, тобой одной дышать. - О, да, - воскликнула Софи с полным увлечением. - Ты свободна, я свободен! - говорил Александр. - А мать у тебя умерла? - спросила Софи. - Да! - отвечал он почти с удовольствием: - что же-с? - продолжал он, вставая и раскланиваясь перед Софи: - когда вы прикажете мне явиться к вам и сказать: Софья Петровна, позвольте мне иметь честь просить вашей руки, и что вы мне на это скажете? - Я скажу: да, да, да! - отвечал Софи. - Софья Петровна! - продолжал Александр в том же комическом тоне (от полноты счастья он хотел дурачиться и дурачиться): - будете ли вы мне женой верной и покорной? - Буду, верной и покорной, но только небережливой, потому что мотовка ужасная. Бакланов вдруг встал перед ней на колени. - "Божественное совершенство женщины, позволь мне перед тобой преклониться!" - проговорил он монологом Ричарда. - А ты отвечай мне, - продолжал он, хватая ее ручку и колотя ею себя по лицу: - "Гнусное несовершенство мужчины, поди прочь!". - О, нет, милый, чудный! - отвечала та, обхватив и целуя его голову, а потом Бакланов поднял лицо свое, и они слились в долгом-долгом поцелуе. Обоим им тогда было - Софье двадцать три года, а Бакланову двадцать шесть лет. 3. Выставляющиеся углы действительности. На другой день майское утро светило в будуаре Софи сквозь спущенные белые шторы. В комнате было полусветло и прохладно. Софи, в спальной блузе, в изящных туфлях, с толстою распущенною косой, сидела перед своим туалетом. Она сама представляла собою не менее полную свежести и силы весну. Иродиада, тоже в стройном и, по случаю праздника, белом платье, засучив кокетливо рукава, убирал госпоже волосы. Софи, впрочем, на этот раз не с обычным вниманием занималась своим туалетом, не прикладывала и не примеривала свои волосы, как им лежать следовало, а все предоставила Иродиаде и сама сидела в задумчивости. - Александр Николаич надолго сюда приехали-с? - спросила та вдруг. - Надолго... Он служить здесь будет, - отвечала Софи. Что-то вроде насмешливой улыбки пробежало по лицу Иродиады. - Я, может быть, замуж за него выйду, - прибавила Софи, улыбаясь. Иродиада молчала. - Нравится он тебе? - прибавила Софи. - Барин молод-с! - отвечала Иродиада. Некоторое время между госпожой и служанкою продолжалось молчание. - Александр решительно меня спасет... - проговорила Софи, как бы больше сама с собою. Иродиада в это время убирала щетку, гребенку, помаду. - Денег у вас, Софья Петровна, ничего нет! - проговорила она каким-то холодным голосом. - Ну, заложи там что-нибудь! - отвечала Софи беспечно. - Что, барыня, закладывать-то? Серебро уж все заложено, вещи тоже; не платье же нести, - отвечала Иродиада. На лице Софи изобразилась тоска. - У Эммануила Захарыча можно взять-с! - произнесла с некоторою расстановкой Иродиада. Софи взглянула на нее с испугом. - Они ничего! Дадут-с! Только и желают, чтобы хоть на час, на минуту вас видеть. Софи сидела и терла себе лоб. - Ну, хорошо, поди возьми!.. Скажи, чтобы приписал там к прежнему счету, - проговорила она торопливо. Иродиада однако не уходила. - Когда же им приехать-то прикажете? Выражение лица Софи сделалось совсем мрачно. - Завтра что ли-с? - продолжала Иродиада. - Нет, завтра у меня Александр будет! - воскликнула Софи, как бы испугавшись. - Ну, послезавтра-с. Софи ничего на это не возразила. 4. Чувствительный еврей. Иродиада, в новеньком бурнусе, с зонтиком и в прелестной шляпке, которую подарила ей Софи, всего два раза сама ее надевавшая, проворно шла по тротуару. Ни в походке, ни в наружности Иродиады ничего не было, что бы напоминало горничную, так что один приказный, только было перед ее проходом выбравшись из погребка: - Ай, батюшки, советница наша, советница! - проговорил он, стыдливо закрываясь рукой и сейчас же снова погребая в погребке. По темным известиям, Иродиада сама принадлежала к дворянскому роду и чуть ли не была дочерью Евсевия Осиповича, который как-то раз приезжал к секунд-майору погостить и все шутил с одною замужнею женщиной, которая после того и родила дочь, совершенно не похожую на мужа. Софи даже теперь иногда с удивлением всматривалась в свою горничную и замечала, что она ужасно похожа на нее, особенно с глаз. Перед огромным каменным домом, с колоннами и с цельными стеклами в окнах всего бельэтажа, Иродиада остановилась и вошла в резную, красного дерева, дверь. Что тут живет не владетельный какой-нибудь принц, - можно было догадаться по тому только, что на правом флигеле, выкрашенном такой же краской, как и дом, была прибита голубая доска с надписью: Контора питейно-акцизного откупа. Войдя, Иродиада увидела швейцара с золотою булавой и во фраке, обложенном позументом. - Здравствуйте-с! - сказала она, дружески мотнув ему головой. - Вы к Иосифу Яковлевичу или к Эммануилу Захарычу? - спросил ее тот несколько таинственно. - К Эммануилу Захарычу, - отвечала Иродиада. - Он там у себя, в кабинете теперь, - сказал швейцар, вежливо отворяя двери. Иродида, как вступила туда, так и пошла по превосходному английскому ковру. Мебель в первой комнате была зеленая, кожаная. В углах стояли мраморные статуи в своей бесцеремонной наготе, отчего Иродиада, проходя мимо них, всякий раз тупилась. Далее, в самом кабинете шли ореховые полки по стенам с разными, поддерживающими их, львиными рожами и лапами. Окна полузакрывались толстою ковровою драпировкой. Но что собственно в этой комнате составляло предмет всеобщего внимания и зависти, так это невзломаемый и несгораемый шкап со скудными лептами откупа, около которого, сверх его собственной крепости, клались еще на ночь спать два, нарочно нанимаемые для того, мужика. Сам Эммануил Захарович, в ермолке, в шелковом сюртуке, в шитых золотом туфлях, сидел перед огромным письменным столом. Он был мужчина лет пятидесяти, с масляными, приподнятыми вверх глазами, отчасти кривошей и сутуловатый - признак несовсем здорового позвоночного столба, и вообще всею своею физиономией он напоминал тех судей, которые сооблазняли Сусанну. - Ах, бонжур! - проговорил он, увидев входящую Иродиаду, и даже взял и пожал ее руку. Буква з у него, так же как и у поверенного его, сильно слышалась в произношении. - Софья Петровна приказала вам кланяться, - начала та: - и велела вам сказать, что вчера они не могли вас принять, так как не очень здоровы были. Сегодня доктор тоже велел им ванну взять, а завтра - чтобы вы пожаловали. - Ну сто-з... хоть и завтра, - произнес с грустью Эммануил Захарович. - Еще Софья Петровна приказали, - продолжала Иродиада тем же бойким тоном: - так как им таперича денег очень долго не высылают из деревни, - чтобы вы денег пожаловали... Пусть там уж, говорят, к общему счету и припишет. - Денег, - произнес Эммануил Захарович с тем неуловимым выражением, которое появляется у человека, когда его тронут за самую чувствительную струну: - я все делаю!.. все!.. - прибавил он. - Они очень хорошо это и чувствуют-с, - отвечала Иродиада. - Где зе чувствуют, где? Не визу я того... - Молоды еще, сударь, они очень! - отвечала Иродиада. - Ты зе любись Иосифа, любись? Иродиада улыбнулась и грустно потупилась. - И меня-то Бог не помилует за то... - сказала она. - Не Бога зе она боится! - Бога не Бога, а что в свое еще спокойствие и удовольствие жить желают. - В свое удовольствие! - повторил досадливо Эммануил Захарович и, встав, подошел к заветному шкапу. - Сколько зе тебе? - прибавил он, вынимая оттуда не совсем спокойною рукой тысячную пачку денег. - Всю уж пожалуйте, - отвечала, проворно подходя к нему, Иродиада и почти выхватывая у него из рук пачку и опуская ее в карман. На лице Эммануила Захаровича опять промелькнуло какое-то неуловимое выражение. - Я приеду! - сказал он каким-то угрожающим голосом. - Приезжайте-с! - сказала Иродиада и пошла. Но Эммануил Захарович опять прикликнул ее. - Ты из насих? - спросил он ее. - Чего-с? - Из евреев? - Нет-с! - А я думал. сто из евреев!.. - продолжал он, устремляя на нее недоверчивый взгляд, а потом перенес его на висевшую на стене картину, изображающую жертвоприношение Авраамом сына. Как тому для Бога, так ему для своей любви ничего, видно, было не жаль. В сенях Иродиаду опять остановил швейцар. - Иосиф Яковлевич просил вас зайти к нему на минуточку, - сказал он. - Может и сам к нам прийти; мне еще некогда! - отвечала она бойко и, выйдя на улицу, сейчас же взяла извозчика и поехала домой. - Привезла, барыня, - сказала она с восторгом, входя и подавая Софи пачку ассигнаций. Софи только усмехнулась. - Что же он говорил? - спросила она. - Приедут послезавтра вечером. Софи сделал недовольную мину. - Вы уж полюбезничайте с ним, - сказала Иродиада. - Как же, сейчас! - отвечала Софи и, когда Иродиада вышла, она всплеснула почти в отчаянии руками. - Господи, когда меня Бог развяжет с этим человеком! - произнесла она. 5.. Воркованье голубков. Вечера на юге наступают ранее и быстрее. Софи сидела с Баклановым в кабинете ее покойного мужа, после смерти которого она сейчас велела вынести все хоть сколько-нибудь напоминающие его вещи и оставила один портрет его, и то потому, что он был превосходно написан и вставлен в щегольскую золотую раму. На изображении этом покойный Ленев был представлен в совершенно ему несвойственной величественной позе и как бы с презрением смотревшим на оставленный им теперь мир. Большое створчатое окно, выходившее в сад, было растворено. Молодые люди сидели - один по одну его сторону, а другая по другую. С густых и далеко разросшихся деревьев опахивало вечерней свежестью. - "Ночь лимоном и лавром пахнет!" - продекламировал Бакланов, навевая на себя рукою в самом деле благоухающий воздух. - А ты все так же любишь стихи? - спросила Софи, лаская его по плечу. - Ужасно!.. А тут, пожалуй, и сам поэтом сделаешься... Посмотри в эту сторону! - воскликнул он, показывая ей на запад, где, в самом деле, облака натворили Бог знает каких чудес: то понаделали они из себя как бы людей-великанов в шлемах, с щитами, то колесницы, то зверей с открытыми пастями, и все это было с позлащенными краями. - А здесь еще! - обернула его Софи в другую сторону. Там, неведомо от чего, шла целая полоса света, и вообще в небе был тот общий беспорядок, когда догорающий день борется с напирающими на него со всех сторон тучами. Вдли уже погремливало. - Ты любишь гром? - спросила Софи. - Люблю... В гром любить сильней можно. - Отчего? - Оттого, что сама любовь есть не что иное, как электричество. - Вот как! - сказала Софи и выставилась в окно подальше, чтобы посмотреть, где именно гремит. При этом грудь ее очутилась на руке Бакланова. - А у тебя сердчишко порядочно бьется! - сказал он, дотрагиваясь до того места, где должно было быть у нее сердце. - Еще бы! - отвечала Софи, отодвигая его руку и вообще садясь попрямей. - А помнишь ли, ты меня все Тамарой назывл? - прибавила она после нескольких минут молчания. - Да, "Прекрасна, как ангел небесный, как демон коварна и зла!" - воскликнул Бакланов. - А может быть, я и в самом деле такая, - подхватила Софи лукаво. - Ничего! Я готов хть сейчас же купить ценою жизни ночь твою... Вот пусть в это же окно и вышвырнут. Софи отрицательно покачала головой. - Я не хочу того, - отвечала она. - А я хочу. - Ни! - возразила Софи по-малороссийски. Бакланов схватил себя за голову. - Ну что: ни! - возразил он. - Неужели же тебе нужно это венчание, чтобы там пели, венцы надевали. Бог и здесь нас благословит. - Это не Бог, а лукавый бесенок! - говорила Софи: - я хочу за тебя выйти чистою и непорочною, как девушка. Ведь я почти что девушка! - Не нужно мне этого, не надо! - воскликнул Бакланов и, вскочив, схватил Софи в объятия, и в то время, как она слабо сопротивлялась, он целовал ее в лицо, в шею. - Постой, погоди! Два слова! - проговорила наконец она. Александр несколько поотпустил ее. Софи сейчас же дернула за сонетку, и сейчас же затем вошла в комнату Иродиада. - Дай мне капель, - сказала Софи. - Каких-с? - спросила та в удивлении. - Ну, каких-нибудь! Сметливая горничная поняла наконец, что госпожа приказала ей, чтобы что-нибудь приказать; а потому, налив в рюмку простой воды, принесла ее вместе с свечой. - Вам минут через десять прикажете подавать-с? - спросила она с улыбкой. - Нет, через пять, - отвечала Софи. Иородиада ушла. Портрет Ленева от принесенного огня выглянул из рамы. Бакланов стоял взволнованный, сконфуженный и растерянный. Софи подошла к нему. - Смотрите, вон он сойдет и убьет вас! - сказала она, показывая на мужа. Бакланов не мог удержаться и взглянуть на нее. О, как она была прелестна. - Прощайте! - сказал он. - Прощай, - сказала ему и Софи, целуя его по крайней мере в сотый раз. На дворе была настоящая уж буря: гремел гром, и шел проливной дождь. 6.. Простота провинциальных нравов. Настоящий прокурор был болен. Бакланову, с самых первых шагов, пришлось исправлять его должность: в это время, разумеется, ссылались люди на каторгу, присуждались тысячные имения от одного лица к другому, и все это наш молодой юрист должен был проверять и контролировать, - но - увы! - кроме совершенного незнания всех этих обязанностей, у него в воображении беспрестанно мелькали хорошенькое личико Софи, ее ручка, ножка... В одно из присутствий, когда он сидел и держал глаза более механически устремленными на бумаги, вошел сторож-солдат. - Мозер, ваше высокоблагородие, вас спрашивает, - сказал он. - Что? - переспросил его Бакланов. - Мозер, ваше высокородие! - повторил солдат. - Я ничего не понимаю, - сказал Бакланов, обращаясь уж к прокурорскому письмоводителю, сидевшему тут же за столом. - Это, верно, управляющий здешним откупом, - объяснил тот. - Спрашивает вас, ваше высокородие, - повторил еще раз солдат. - Так пускай войдет сюда!.. Что ж мне итти к нему? - сказал Бакланов. - Позови сюда, какой ты глупый! - сказал солдату и письмоводитель. Сторож повернулся и пошел как-то нерешительно: он, кажется, сильно удивлялся, что как это так мало оказывают внимания господину, у которого столько водки. Тотчас же после его ухода вошел знакомый нам Иосиф Яковлевич. Сначала он с нежностью пожал руку у письмоводителя, а потом подошел к Бакланову. - Так как, васе высокородие, Эммануил Захарыц не так, знацит, здоровы теперь: "Поди, говорит, и праси гаспадина здряпцаго кусать ко мне". - Кто такой? Что такое? - спрашивал Бакланов, привставая и в самом деле решительно ничего не понимая. - Откупсцик, васе высокородие, просит вас, - объяснил точнее Мозер. Бакланов немножко вспыхнул и рассердился. - Извините меня, я езжу на обеды только к знакомым мне лицам, - отвечал он. - Эммануилу Захарыцу оцень совестно, - начал опять Иосиф, несколько, по обыкновению, модничая: - они теперь не выеззают... "Праси, говорит, господина здряпцего. У меня, говорит, будут г. вице-губернатор, г. председатель... г. губернатор". Сделайте бозескую милость, васе высокородие, откусать у нас, - заключил Мозер. - Ей-Богу, не знаю... если буду иметь время, - отвечал Бакланов. - Сделайте милость! - повторил еще раз Мозер и, модно раскланявшись, вышел. Ему собственно ничего не было приказано от Эммануила Захарыча, который был, как мы знаем, здоровешенек, но сметливый агент, придя случайно в прокурорскую и услышав о приезде нового стряпчего, счел не лишним завербовать его на первых же шагах в свой круг, так как, по многим опытам, было дознано, что от денег некоторые помоложе чиновники еще спасались, но от тонких обедов - никто! - Что за господин? - спросил Бакланов опять письмоводителя. - К ним точно что все ездят, - отвечал тот. - Все? - Все-с! Обеды уж очень отличные... Сто рублев в месяц одному повару-французу-с платят. - Съездить разве? - проговорил, недоумевая, Бакланов. - Поезжайте-с! - одобрил его письмоводитель. 7.. Неблагодарные дети. Бакланов приехал на обед прямо из присутствия. Тот же швейцар с булавой и только в совершенно новом ливрейном фраке, и даже в шелковых чулках и с более обыкновенного важною физиономией, распахнул перед ним дверь. - Вы к Эммануилу Захарычу или к Иосифу Яковличу? - спросил он его. Бакланов решительно не знал, что ему отвечать. - Я к откупщику, - отвечал он. - Да вы обедать, что ли, приехали? - продолжал его допрашивать швейцар. Бакланов совершенно сконфузился. - Да, - отвечал он. - Ступайте наверх-с. Там барчики есть, - сказал швейцар, указав головой на великолепнейшую лестницу, уставленную мраморными статуями и цветами. - Ваша фамилия-с? - добавил он, как бы вспомнив, что ему собсивенно надо было делать. - Бакланов. - Бакланов! - крикнул швейцар, ударив в звонок. - Бакланов! Бакланов! - раздалось два-три голоса. Подобного соединения барства и хамства Бакланов никогда еще в жизнь свою не видывал. Он пошел. Он роскошь попирал ногами, опирался рукой на роскошь, роскошь падала на него со стен, с потолков, и наконец торчала в виде по крайней мере целого десятка лакеев, стоявших в первой же приемной комнате. - Пожалуйте-с! - проговорили они почти все в один голос, показывая ему руками на видневшуюся вдали залу и на раскинутый по ней длинный обеденный стол. Бакланов вошел, и первое, что кинулось ему в глаза, был как-то странно расписанный потолок. По некотором рассмотрении оказалось, что эта ода Державина была изображена в лицах: "Богатая Сибирь, наклоншись над столами, рассыпала по ним и злато и серебро; венчанна класами хлеб Волга подавала; с плодами сладкими принес кошницу Тавр". Видимо, что хозяин в этом случе хотел выразить, что он патриот и свой обеденный крам не нашел ничем лучшим украсить, как рисунками из великого поэта. Впрочем, Эммануил Захарович и вообще старался показать, что он русский; за исключением несколько иноземного начала в имени, он и фамилию имел совершенно народную: Галкин. Некоторые смеялись, что будто бы это прозвище он получил в молодости оттого, что в Вильне, для забавы гусарских офицеров, в их присутствии, за 50 рублей сер. съел, не поморщась, мертвую и сырую галку, - и эта скудная лепта послужила потом основанием его теперешнего миллионного богатства. На другой стороне стола Бакланов увидел двух молодых людей в гимназических сюртуках: один очень стройненький и прямой, а другой ужасно хромой, так что, когда шел, так весь опускался на одну из ног. Тип Израиля ярко просвечивал в обоих мальчиках. Увидев входящего гостя, они сейчас же подошли к нему. - Папенька сейчас будет, - сказал развязно и даже несколько небрежно старший из них и прямой на ногах. - Я не знал здешних обычаев и приехал, кажется, рано, - сказал Бакланов. - Ничего-с! - ободрил его старший Галкин. - Вы из училища правоведения, вероятно? - прибавил он. - Нет, я из университета. - Из московского. - Да. - Мы и сами, я думаю, поступим в университет. Здесь вот и училище есть, да профессора все скоты такие. - Отчего же? - спросил Бакланов. - Это уж их спросить надо! - отвечал насмешливо старший Галкин. - Ужасные скоты-с! - подтвердил за братом хромоногий, совершенно опрокидываясь на свою сведенную ногу. Бакланов стал было осматривать комнату и видневшуюся из нее окрестность. Молодые люди не оставляли его и шли за ним. - Дом очень дорого стоит, - начал опять старший: - но ужасно как глупо сделан: вот, посмотрите, - продолжал он, приотворяя дверь и показывая комнату, сделанную под арабский стиль, с куполом, с диванами и, вероятно, назначенную для курения. - Ведь - пряник!.. - продолжал юный Галкин: - все это сусальное золото! Посмотрите! - И в самом деле пальцем стер позолоту. - Уж если золото, так оно может быть терпимо только настоящее. - У папеньки никакого нет вкуса! - подтвердил хромоногий, едва успевая ковылять за идущими братом и Баклановым в следующие комнаты. - Эта комната помпейская, - продолжал старший Галкин: - тут один наш знакомый Зальцман приезжал, он учился в германском университете и просто разругал папа. Помпея хороша, когда она настоящая, а то Помпея из папье-маше! Это все папье-маше!.. - говорил он, ударяя пальцем по вазе, с виду как этрусской. Бакланова начали наконец занимать эти молодые люди. - Это тоже вздор! - продолжал Галкин, проводя его по комнате, убранной a la Louis XV. - Все поддельное; даже здешние столяры все и делали, - ужасное скотство! - Тут всякого жита по лопате! - заметил Бакланов. - Да! - отвечал с гримасой пренебрежения его юный вожатый. - Знаете, как всегда у разбогатевшего жида: все чтобы сделать для виду, на показ; а ничего настоящего. - Как у мещанина в дворянстве! - подтвердил меньшой. "Ну, мальчики же!" - думал Бакланов. Из комнаты a la Louis XV они проходили коридором. - Папа, верятно, уже дома, - произнес Галкин. - Papa, sind Sie zu Hause? - проговорил он с полужидовским акцентом. - Ja! - отвечал ему голос изнутри. - Он сейчас выйдет; пойдемте в приемные комнаты, - сказали в один голос оба молодые Галкины и провели Бакланова в великолепную гостиную. - К папа какая все дрянь ездит, - начал опять старший: - разные генералишки, у которых песок сыплется, чиновники, - разные плуты и взяточники. - Благодарю покорно! И я, значит, в том числе, - сказал Бакланов. - О, нет! отчего ж, - возразил покровительственным тоном юный Зоил: - вы молодой человек, вон как и правоведы же. Мы очень любим правоведов. Они славно пробирают этих старых канальев-взяточников. У Бакланова начала наконец кружиться голова от всей этой