заведующего отделением две пары глаз взяли его в клещи. Белые халаты поверх суконных гимнастерок ни на йоту не прекрывали истинной принадлежности ожидающих; да она и не скрывалась. -- Правительство поручило нам узнать, к какому выводу вы пришли после осмотра товарища Фрунзе. -- Об этом я собираюсь сейчас доложить на консилиуме, -- пытаясь скрыть растерянность, он говорил почти невежливо. -- Сначала нам, -- сказал один из чекистов. "Ни минуты не задержусь, чтобы застрелить тебя, сукин сын", -- казалось, говорили его глаза. Второй был -- о да! -- значительно мягче. -- Вы, конечно, понимаете, профессор, какое значение предается выздоровлению товарища Фрунзе. Борис Никитич опустился на предложенный стул и, стараясь скрыть раздражение (чем же еще была вызвана излишняя потливость, если не раздражением), сказал, что склонен присоединиться к мнению Ланга -- болезнь серьезная, но в операции нужды нет. -- Ваше мнение расходится с мнением Политбюро, -- медлительно, подчеркивая каждое слово, произнес тот, кого Борис Никитич почти подсознательно определил как заплечных дел мастера, "расстрельщика". -- В Политбюро, кажется, еще не врачей, -- ответил он пренеприятнейшим тоном. -- Для чего, в конце концов, меня вызвали на консилиум? "Расстрельщик" впился немигающими глазами в лицо -- почти нестерпимо. -- Становясь на такую позицию, Градов, вы увеличиваете накопившееся к вам недоверие. -- "Накопившееся недоверие..." -- теперь уже он весь покрылся потом, чувствовал, как стекает влага из-под мышек, и понимал, что потливость вызвана не раздражением, но ошеломляющим страхом. Чекист извлек из портфеля объемистую папку, без всякого сомнения, -- досье, личное дело Государственного Политического Управления на профессора Градова! -- Давайте уточнять, Градов. Почему вы ни разу не указали в анкетах, что ваш дядя был товарищем министра финансов в Самарском правительстве? Не придали этому значения? Забыли? И парижский его адрес вам не известен -- улица Вожирар, номер 88? И ваш друг Пулково не навещал вашего дядю? А вот скажите -- встречались вы сами с профессором Устряловым? Какие инструкции привез он вам от вождей эмиграции? Семь этих вопросов подобны были мощным ударам кнута, и только после седьмого наступила пауза, сродни удушению. -- Что вы говорите, товарищи? Да как же можно так говорить, товарищи... Любовно отглаженный носовой платок, прижатый к лицу, мгновенно превратился в унизительную тряпку. "Расстрельщик" бешено шарахнул кулаком по столу. -- Тамбовский волк тебе товарищ! Борис Никитич вбок потянул свой изысканный галстук. Позднее, анализируя это состояние и унизительные движения, он все оправдывал неожиданностью. Так, очевидно, и было; мог ли он предположить, что в родной клинической обстановке ждет его допрос с пристрастием. Второй чекист, "либерал", не без некоторого возмущения повернулся к товарищу: -- Возьми себя в руки, Бенедикт! -- тут же приблизился к Градову, мягко притронулся к плечу: -- Простите, профессор, у Бенедикта порой нервы шалят. Последствия гражданской войны... пытки... в белых застенках... Классовая борьба, Борис Никитич, порой принимает очень жестокие формы... что делать, порой мы становимся жертвами истории... вот поэтому и хотелось бы избежать ошибок, рассеять недоверие, накопившееся к вам, а, стало быть, увы, чисто механически, и к вашим детям... при всем огромном уважении к вашему врачебному искусству... особенно важно, чтобы ученый с таким именем занял правильную позицию, показал, что ему не безразличны судьбы республики... что он сердцем, сердцем с нами, а не холодным расчетом буржуазного "спеца"... и вот в таком важнейшем деле, как спасение нашего героя командарма Фрунзе, хотелось бы видеть, что вы не прячетесь в кусты ложного объективизма... не устраняетесь... Борис Никитич опускал голову, бесповоротно праздновал труса. -- В конце концов, -- пробормотал, -- я и не говорил, что хирургическое вмешательство противопоказано... Мягко обласкивающая его плечо рука нажала еще чуть-чуть посильнее; между плечом и рукой возникал своего рода интим. -- В известной степени радикальные меры всегда эффективнее терапии... Рука отошла. Не поднимая головы, он почувствовал, что чекисты обменялись удовлетворенными взглядами. Вадим Вуйнович, придерживая хлопающий по бедру планшет, стремительно сбегал по лестнице навстречу только что подъехавшим Базилевичу и двум его помощникам из штаба Московского военного округа. -- Разрешите доложить, товарищ Базилевич. Нарком принял решение идти на операцию. Предложение Политбюро подкреплено большинством консилиума. Сейчас уже идет подготовка... Командующий МВО медленно, как будто желая сбить ритм нервного запыхавшегося комполка, расстегивал шинель, обводил взглядом вестибюль, лестницу, окна, в которых в осенней свежести выделялись черные стволы деревьев и белые полоски первого снега. -- Караулы ГПУ продублировать нашими людьми, -- тихо сказал он одному из своих помощников. -- Есть, -- последовал короткий ответ. Вадим не мог скрыть вздоха облегчения. С приходом Базилевича ему показалось, что все еще может обойтись, мощная логика РККА скажет свое слово, и странная зловещая двусмысленность, собравшаяся под сводами Солдатенковской больницы, окажется лишь плодом его воображения. К полуночи добрая половина гостей, то есть респектабельная публика, разъехалась с дачи Градовых, что навело неиссякаемого тамаду Галактиона Гудиашвили на новые грустные размышления о природе "старших братьев", россиян. "С пэчалью я смотрю на этих москвычей, какие-то, понимаешь, стали слишком эвропэйцы, прямо такие нэмцы, нэ умэют гулять", -- говорил он, забыв о своих недавних пассажах о скифских варварах. Все-таки он продолжал верховодить за опечаленным столом, стараясь хотя бы оставшихся напоить допьяна. Еще больше, чем респектабельная публика, огорчала дядю Галактиона молодежь: она и не разъехалась, и на "вэликолепные" напитки мало обращала внимания. Забыв о том, что молодость в жизни бывает только один раз ("Только один раз, Мэри, дорогая, ты знаешь это не хуже меня"), молодежь сгрудилась на кухне и галдела, как кинто на базаре, спорила по вопросам осточертевшей всем народам средиземноморского бассейна мировой революции. Споры эти вспыхнули как бы стихийно, однако никто и не сомневался, что они вспыхнут. Было бы странно, если бы в конце концов не были забыты все второстепенности, флирт и вино, анекдоты, поэзия, театральные сплетни и если бы не вспыхнул на кухне -- вот именно и непременно на кухне, среди немытых тарелок, -- характерный для интеллектуальной, партийной и околопартийной молодежи спор на политические темы. Страстные революционеры тут были, разумеется, в полном и подавляющем большинстве, однако сколько голов, столько и разных путей для скорейшего достижения счастья человечества. "Органов" пока эта молодежь не так уж и боится, ибо полагает ЧК-ГПУ отрядом своей собственной власти, а потому можно и голосовые связки надрывать, и руками размахивать, и не скрывать симпатий к различным фракциям, к троцкистам ли с их "перманентной революцией", к какой-нибудь до сего вечера неизвестной "платформе Котова-Усаченко", к антибюракратической ли "новой оппозиции" и даже к "твердокаменным" сталинистам, которые даже и при всей их унылости все-таки тоже ведь имеют право высказаться, ведь никому же нельзя зажимать глотку, ребята, ведь в этом-то как раз и состоит смысл партийной демократии. Из общего шурум-бурума мы вытащим пока всего лишь несколько фраз и предложим читателю вообразить их гулкое эхо, проходящего по студенческим аудиториям того времени. "... Пора покончить с нэпом, иначе мы задохнемся от сытости..." "... Социализм погибнет без поддержки Европы! ..." "... Ваша Европа танцует чарльстон!..." "... ЛЕФ -- это фальшивые революционеры! Снобы! Эстеты!..." "... Бухарин поет под дудку кулаков!..." "... Слышали, братцы, в Мюнхене появилась партия национал-большевиков? Нет предела мелкобуржуазному вздору!..." "... Почему от народа скрывают завещание Ленина? Сталин узурпирует власть!..." "... Вы плететесь в хвосте троцкизма!..." "... Лучше быть в хвосте у льва, чем в заднице у сапожника!..." "... В старое время за такое бы по морде!" Время было пока еще "новое", и обошлось без мордобоя, хотя Ниночкин "пролетарский друг" Семен Савельевич Стройло не раз вожделенно взвешивал в руке непочатую банку "царских рыжиков". Автоматически растирая щеткой кисти рук и предплечья, профессор Градов старался не смотреть на коллег. Впрочем и остальные участники операции, Греков, Рагозин, Мартьянов, Очкин, мылись молча и самоуглубленно. Никому и в голову не приходило этой ночью демонстрировать какие-либо излюбленные "профессорские штучки", юморок ли, мычание оперной арии, хмыканье, фуканье, все эти чудачества, до которых всегда были охочи московские светила, столь обожаемые средним, полностью женским, хирургическим персоналом. Никогда еще в этих стенах не проходили антисептическую обработку одновременно пять крупнейших хирургов, и никогда еще здесь не было такого напряжения. Из операционной вышли анестезиологи, доложили, что дача наркоза прошла нормально. Больной заснул. Градов, которому предстояло начать, то есть открыть брюшную полость наркома, распорядился, чтобы ни на минуту не прекращался контроль пульса и кровяного давления. Подготовлены ли все стимуляторы сердечно-сосудистой деятельности? Это главный аспект операции. Он уже держал на весу руки в резиновых перчатках, когда Рагозин, тоже закончивший обработку, попросил его на секунду в сторону. -- Что с вами, Борис Никитич? -- Все в порядке, -- пробормотал Градов. -- Вы мне сегодня не нравитесь, дорогой. У вас дрожат лицевые мышцы. У вас, кажется, и пальцы дрожат... -- Нет, нет, я в порядке. Помилуйте, ничего у меня не дрожит. Не стоит, право, перед началом операции... как-то странно... не очень-то этично... -- Да-да, -- проговорил Рагозин, как бы разглядывая его лицо складку за складкой. -- Пожалуй, вам не стоит, мой дорогой, непосредственно участвовать. Будьте рядом на случай чего-нибудь непредвиденного, а мы начнем, помолясь... "Боже, -- подумал Градов, -- не участвовать в ЭТОМ". Ничего толком не понимая, замороченный и рассеянный, однако уже отстраненный от ЭТОГО, освобожденный, он пожал плечами, стараясь не выказать своих эмоций. -- Что ж, вы начальник. Прикажете размыться? -- Э, нет, батенька! -- жестко проговорил Рагозин. -- Начальников здесь нет. Мы все, и вы тоже, равноправные участники операции. Будьте наготове! Градов сел на диван в углу предоперационной, откинул голову и закрыл глаза. Он уже не видел, как четверо хирургов, держа на весу обработанные руки, будто жрецы какого-то древнего культа, проходили за матовое стекло. К ночи молодежь, числом не менее дюжины, отправилась на берег Москвы-реки. Под ногами хрустели льдинки мелких лужиц. Меж соснами, в прозрачном космосе еще пылали звезды, стоял "и месяц, золотой и юный, ни дней не знающий, ни лет"... -- Я слышал, он читал это недавно в Доме архитекторов, -- сказал Степан Калистратов. -- А помнишь, там же! -- вскричала Нина. -- Никогда не забуду этот голос... "Я буду метаться по табору улицы темной За веткой черемухи в черной рессорной карете, За капором снега, за вечным, за мельничным шумом..." Семен, ты слышишь, Сема?! Она как бы влекла под руку, она тащила, все время теребила своего долбоватого избранника Стройло, а тот как бы снисходил, как бы просто давал себя влечь, хотя временами Нинины порывы сбивали его шаг и переводили в какую-то недостойную пролетария трусцу. То кочки, то лужи какие-то под ногами -- чего поперлись на реку, корни какие-то, стихи этого Мандельштама, бзики профессорских детишек... -- Что это за таборы, капоры, ребусы какие-то? -- пробасил он. -- Ну, Семка! -- огорченно заскулила Нина. -- Это же гений, гений... -- Семен, пожалуй, прав, -- сказал Савва Китайгородский. Он шел в длинном черном пальто, накрахмаленная рубашка светилась в ночи. -- Черемуха и снег как-то не сочетаются... "Какое великодушие к сопернику", -- лукаво и радостно подумала Нина и крикнула идущему впереди Калистратову: -- А ты как считаешь, Степа? -- С ослами вступать в полемику не желаю! -- сказал, не оборачиваясь, поэт. У Нины едва не перехватило горло от остроты момента. Эти трое, все они влюблены, все это игра вокруг нее, все это... Она отпустила руку Семена, побежала вперед и первая достигла обрыва. Внизу серебрилась и слегка позолачивалась излучина реки. За ней в предрассветных сумерках обозначились редкие огни Хорошево и Сокола. До рассвета еще было далеко, однако дальние крыши и колокольни Москвы уже образовали четкий контур, а это означало, что первый день ноября 1925 года будет залит огромным светом нечастого гостя России -- звезды, именуемой Солнцем. Нина обернулась к подходящей группе. Вот они приближаются, влюбленные и друзья: Семка, Степа, Савва, Любка Фогельман, Миша Кантарович, брат Кирилл, кузены Отари и Нугзар, Олечка Лазейкина, Циля Розенблюм... Их лица отчетливо видны, освещенные то ли луной, то ли предстоящим восходом, то ли просто юностью и революцией. "Какое счастье, -- хотелось закричать Нине Градовой, -- какое счастье, что именно сейчас! Что все это со мной именно сейчас! Что это я... именно сейчас!" Утро застало из в окрестностях парка Тимирязевской сельскохозяйственной академии, на Инвалидном рынке. Хохоча, пили квас, когда вдруг захрипел на столбе раструб радиорепродуктора. Сквозь хрипы наконец пробилось: "Гражданам Советского Союза..." Послышались какие-то какофонические шумы, постепенно оформляющиеся в траурную мелодию "Гибели богов" Вагнера. Наконец началось чтение: "Обращение ЦК РКП(б)... Ко всем членам партии, ко всем рабочим и крестьянам... ...Не раз и не два уходил товарищ Фрунзе от смертельной опасности. Не раз и не два смерть заносила над ним свою косу. Он вышел невредимым из героических битв гражданской войны и всю свою кипучую энергию, весь свой созидательный размах отдал делу строительства нашей победоносной Красной Армии... ...И теперь он, поседевший боец, ушел от нас навсегда... Умер большой революционер-коммунист... Умер наш славный боевой товарищ..." -- Кирилл! -- закричала Нина брату. -- Быстрее! Вон трамвай! Домой! Домой! Так и всегда, при всех поворотах истории и судьбы, Градовы прежде всего стремились домой, собраться вместе. Только позднее, в тридцатых, дом стал казаться им не крепостью, а западней. Борис Никитич стоял на крыльце хирургического комплекса в ожидании машины. Его била дрожь, как будто в страшном похмелье, он боялся окинуть взглядом это неожиданно золотое утро. Уже на лестнице его догоняли какие-то люди, в халатах и без оных, совали на подпись какие-то листочки все новых и новых протоколов. Он все подписывал, не читая, думал только об одном -- домой, скорее домой. Подошла машина, из нее выпрыгнул красноармеец. Прошел комполка Вуйнович. Градова будто качнула волна от его мощного и враждебного тела. Послышался голос: -- Фокин, отвезешь домой это дерьмо! Антракт 1. Пресса. ... Затемнение сознания началось за 40 минут до кончины. Смерть произошла от паралича сердца после операции... Образована похоронная комиссия в составе: тов. Енукидзе, Уншлихт, Бубнов, Любимов, Михайлов... ... В лице покойного сошел в могилу идейный член правительства... ... Состоялось заседание Реввоенсовета, председательствовал заместитель тов. Фрунзе Уншлихт, присутствовали члены РВС Ворошилов, Каменев, Бубнов, Буденный, Орджоникидзе, Лашевич, Баранов, Зоф, Егоров, Затонский... ... В Кронштадте и Севастополе салют произвести из береговых и судовых орудий: в первом -- 50 выстрелов, во втором -- 25... ... В похоронной церемонии участвовать отряду комполитсостава, авиаотряду МВО и Первой сводной роте Балтфлота. Ответственный -- комкор тов. Фабрициус... ... Унынию не должно быть места! Теснее ряды!... ... Из протокола вскрытия: в брюшной полости 200 см3 кровянистой, гноевидной жидкости... Бактериоскопически обнаружен стрептококк... Анатомический диагноз: зажившая круглая язва 12-перстной кишки... Острое гнойное воспаление брюшины... Ненормально большая зобная железа... Операция вызвала обострение хронического воспалительного процесса, тянувшегося с 1916 года после аппендэктомии, что в сочетании с нестойкостью организма в отношении наркоза вызвало быстрый упадок сердечно-сосудистой деятельности и смертельный исход. Кровотечения последнего времени были следствием поверхностных изъявлений. Производил вскрытие профессор Абрикосов... ... Телеграмма тов. Троцкого ЦК партии: "Потрясен! Какая жестокая брешь в первой шеренге партии! Какой страшный удар к восьмой годовщине Октября!..." ... После бальзамирования тело перенесено в конференц-зал... В почетном карауле генштабисты, близкие товарищи Рыков, Каменев, Сталин, Зиновьев, Молотов... Охрану несут курсанты школы ВЦИК... ... Соболезнования -- японского правительства, исполняющего обязанности турецкого военного атташе г-на Беды-Бей, эстонского военного атташе г-на Курска... ... Н. Бухарин: "...Воплощенная мягкость, Фрунзе был громовым полководцем..." С. Зорин: "...Светящийся след..." М. Кольцов: "...Ядро большевистской гвардии несет неизгладимый отпечаток царского преследования... ЦК должен обратить серьезное внимание на редеющие ряды..." ... Ввиду интереса публики и в связи с разговорами об операции печатаем выписки из истории болезни. ...Консультации шли непрерывно, начиная с 8 октября, при участии Н.А.Семашко, Бурденко, Градова, Мартынова, Рагозина, Ланга, Канеля, Крамера, Левина, Плетнева, Обросова, Александрова и других профессоров... Наклонность к кровотечениям требовала оперативного вмешательства... ... Подъезжают автомобили. Вот приехал китайский генералиссимус Ху Хань Минь... делегации заводов... на крышке гроба золотое оружие... в Колонном зале весь состав Политбюро... "Гибель богов" сменяется "Интернационалом"... Пятого ноября... снег... речь Сталина: "... Товарищи, этот год был для нас проклятьем. Он вырвал из нашей среды целый ряд руководящих товарищей... Может быть, это так именно и нужно, чтобы старые товарищи так легко и так просто спускались в могилу. К сожалению, не так легко и далеко не так просто подымаются наши молодые товарищи на смену старым... Будем же верить, будем надеяться, что партия и рабочий класс примут все меры к тому, чтобы облегчить выковку новых товарищей на смену старым." Тухачевский: "...Дорогой, любимый друг!... Я встретился с Михаилом Васильевичем в период развала Восточного фронта... Спокойствие, уверенность сквозили во всей славной фигуре тов. Фрунзе... Прощай!..." ...ЦИК СССР постановил назначить наркомвоенмором тов. Ворошилова; первый заместитель М.М.Лашевич, второй заместитель И.С.Уншлихт. Антракт 2. Полет совы. Четырехсотлетний Тохтамыш редко покидал насиженное гнездо под шатром Водовзводной башни. Казалось, одна была задача у старой птицы -- пересидеть в сонливой задумчивости все эти столетия. С какой целью их следовало пересиживать, боюсь ему (ей) самому (самой) было неведомо. И только тогда, когда в крепости вдруг ломался порядок дней, Тохтамыш по ночам вываливался через одну ему знакомую апертуру в поток московского воздуха и совершал облет стен, как бы желая удостовериться -- устоят ли? Так и в ту ночь, уловив какой-то своей ускользнувшей от внимания орнитологии мембраной волнение новых князей, называемых комиссарами, Тохтамыш пустился в свой неслышный, не ахти какой грациозный, однако исполненный онтологической уверенности полет. Поднявшись саженей на полста -- в воздухе, кроме пары заштатных ворон, никого не замечалось, пахло дымком, дерьмецом, как обычно, пороху не чуял, -- он описал широкий круг над своим пристанищем, потом, снижаясь, миновал Боровицкую, пролетел, если не проплыл, над Оружейной палатой и Потешным двором, приблизился к Арсеналу... Все было тихо, вязко и сыровато, караулы на местах, двери на запорах, внешне ничего не выдавало волнения комиссаров, которое Тохтамыш уловил своей таинственной мембраной, и только во дворе Арсенала металось нечто. Тохтамыш опустился на желоб водостока, брезгливо отвернулся от валявшегося там воробьиного трупика -- он уже лет сто пятьдесят не жрал падаль -- и уставился на мечущееся нечто, а именно не здешнего придворного поэта Демьяна, который назвал себя "бедным", хотя и был богаче многих. Сыч уже видел как-то мельком этого человечка, невзлюбил его сразу и запомнил. Мышиную суетливость свою Демьян прикрывал, анамсыгымтуганда, революционной романтикой, бездарность виршей -- актуальностью. Что ж это он так мечется, будто барсук, нажравшийся волчьей ягоды? Ах да, вдохновение! В громовые дни набега, еще в том, прежнем обличие, Тохтамыш отличался остротой слуха. Сейчас он попытался к ней вернуться и уловил бормотание: "... Друг, милый друг... -- бормотал Демьян, заламывая руки и поднимая горе мясистое лицо, то ли ища луну, то ли принимая два светящихся совиных глаза за ободряющее созвездие. -- Давно ль?... Так ясно вспоминаю (аю, аю, аю): агитку настрочив в один присест (сест, сест, сест), я врангелевский тебе читаю (аю, аю, аю) манифест (фест, фест, фест)... Их фанге ан, я нашинаю... Как над противником смеялись мы вдвоем (ем, ем, ем)! Их фанге ан!... Ну, до чего ж похоже (оже, оже, оже)! Ты весь сиял! У нас среди бойцов подъем (ем, ем, ем)! Через недели две мы "нашинаем" тоже (оже, оже, оже)... Потом ... мы на море смотрели в телескоп (коп, коп, коп)... Железною рукой в советские скрижали вписал ты "Красный Перекоп" (коп, коп, коп)... А где же жали-жали-жали?... ... Потом, потом, сейчас главное -- не упустить вдохновения, рифмы потом... И вот... неожиданно роковое свершилось что-то... Не пойму (му, му, му), я к мертвому лицу склоняюсь твоему (му, му, му) и вижу пред собой лицо... какое?... живое (вое, вое, вое)... Стыдливо-целомудренный герой (рой, рой, рой), и скорбных мыслей рой (ой, ой, ой)... совсем неплохо, по-пушкински получается... нет сил облечь в слова последнего привета... звонить в "Правду" немедленно..." Больше такого надругательства над ночными словосочетаниями Тохтамыш терпеть не мог и потому нырнул вниз, овеял поэта страшноватым крылом, дабы заткнулась грязная пасть. Глава 3. Лечение Шопеном. Год завершился в шелесте вечно двусмысленных газет, в грохоте все расширяющейся трамвайной сети Москвы, в окружении будто обугленных обитателей московского неба, во все нарастающих синкопах чарльстона, бросающего вызов триумфальному, хоть иногда и расползающемуся, словно мазут, гулу пролетарских труб. Пришли снега, и сошли снега, накрылись и прошумели сады перед тем, как в начале октября 1926 года наше повествование вновь, вслед за молочницей Петровной, въехало на дачу Градовых в Серебряном Бору. Двери всех комнат снизу открыты. Пусто, чисто, светло. Из библиотеки разносится Шопен. Мэри Вахтанговна играла, как всегда, бурно с вдохновением, как бы придавая среднеевропейским равнинным пассажам некое кавказское стаккато. Время от времени, однако, она бросала быстрые, внимательные взгляды на мужа, который сидел в глубоком кресле, закрыв глаза ладонью. Рядом с хозяином, в классической позе молодого послушного пса сидел Пифагор. Его высокие уши тоже улавливали поток непротивных звуков. Иногда неслышно, в шерстяных носках проходила по комнатам Агаша, раскладывала по полкам чистое белье, поглядывала на хозяина, вытирала платочком уголки глаз. Борис Никитич в щелку между пальцами созерцал вдохновенный профиль жены. "Странно, -- думал он, -- ее княжеский профиль меня никогда эротически не тревожил. Но вот когда она поворачивалась ко мне лицом, с этими высокими крестьянскими скулами и пухлыми губами... Почему я думаю об этом в прошедшем времени, мы еще молоды в конце концов, наше либидо еще..." Молочница Петровна с тяжелыми бидонами, корзиной и ведром шумно размахалась дверьми и увидела утреннюю идиллию. "Ишь ты, -- с умилением подумала она, -- жив буржуй". -- Господь с тобой, тише, Петровна! -- бросилась к ней Агаша. -- Пошли, пошли на кухню! На кухне, выгружая сметану и творог, Петровна поинтересовалась: -- Чего-сь тут у вас такое? -- Профессор музыкой лечится, -- значительно пояснила Агаша. -- Простыл что ли? -- Ах, Петровна, Петровна, -- покачала головой утонченная Агаша. -- А мой-то от всего стаканом лечится, -- вздохнула Петровна. -- Не поможет стакан, второй берет. Тогда порядок. -- Ну, иди-иди, Петровна. Сунув деньги, Агаша сопроводила пышущую здоровьем и чистотой бабу за дверь, а сама остановилась у притолоки -- внимать. Мэри окончила концерт блестящим глиссандо и встала. -- Как ты себя чувствуешь, Бо? Борис Никитич тоже поднялся из кресла. -- Спасибо, Мэри! Ты же знаешь, мне этот прелюд всегда помогает. -- Он подошел к жене и обнял ее за плечи, деликатнейшим образом стараясь повернуть ее к себе лицом. Мэри Вахтанговна уклонилась и показала в окно. -- Смотри, Пулково уже приехал! От калитки к дому под пролетающими желтыми листьями не торопясь шел Леонид Валентинович Пулково в своем английском "шерлок-холмсовском" пальто. -- При всем своем разгильдяйстве Ленька всегда точен, -- улыбнулся профессор. -- Ну отправляйтесь все гулять, -- распорядилась Мэри Вахтанговна. -- Пифагор, ты тоже идешь с папочкой. Пес радостно закружился вокруг, временами, будто заяц, пожимая задние ноги. Агаша уже стояла в дверях с пальто и шляпой для профессора. -- Позвольте напомнить, Боренька и Мэричка, Никитушка и Вероника к ужину прибывают прямо с вокзала, -- сказала она. -- Да-да, Бо, ты не забыл? Через два часа у нас полный сбор, -- строго, пытаясь сдержать какое-то экстатическое чувство цельности, произнесла Мэри Вахтанговна. Пес не мог сдержать, очевидно, очень похожего чувства, подпрыгнул и лизнул хозяйку в подбородок. -- Да-да, Пифа, ты не забыл! -- восхитилась она. -- Я вижу, вижу! Напомни, в крайнем случае, своему папочке, если он вместо оздоровительной прогулки отправится со своим другом на ипподром. Весь прошлый год Борис Никитич, невзирая на сильнейшие приступы уныния, работал как оглашенный. За операционным столом он уже, по сути дела, не знал себе равных -- то, что называется мастерством, давно ушло, уступив место высочайшему классу, виртуозности. Он и в самом деле ощущал себя с ланцетом и кохером в руках чем-то вроде дирижера и скрипача-солиста одновременно. В минуты вдохновения -- да-да, он испытывал иной раз истинное хирургическое вдохновение! -- ему казалось, что вся сфера жизни, находящаяся в этот момент под его господством -- ассистенты, сестры, инструменты, распростертый пациент, -- в эти минуты вся жизнь улавливает не только его слова, хмыканье, покашливание, малейшие жесты, но и мысли, никак не выраженные, чтобы немедленно им подчиниться, и не ради подчинения, а ради общего согласного звучания, то есть гармонии. Лекции его всегда собирали "битковую" аудиторию. Врачи из столичных клиник и из провинции ссорились со студентами из-за мест. Говорили, что даже университетские филологи приезжают, якобы для того, чтобы удостовериться на его примере в жизнеспособности и идейной цельности сохранившейся части российской интеллигенции. Еще большие успехи были достигнуты в теории и создании школы. Статьи, направленные на развитие его оригинальной концепции хирургического вмешательства, вызывали немедленные живые дискуссии на заседаниях Общества и в печати, как отечественный, так и, да-с, зарубежной. Молодые врачи, идущие по его стопам, и среди них прежде всего талантливейший Савва Китайгородский, гордо называли себя "градовцами". Словом... да что там... как бы там ни было... ах, черт возьми... Кто из этих "градовцев", кроме, может быть, Саввы, когда-либо догадывался, что их кумир время от времени со стоном и скрежетом зубовным валится на диван, набок, скатывается по кожаной наклонности на ковер, стоит там на коленях, дико исподлобья оглядывает углы, умоляюще вскидывает бородку к потолку, будто ищет икону, коих по наследственному позитивизму уж, почитай, столетие Градовы в доме не держат. Еще и еще раз спрашивает он себя: что же тогда произошло в Солдатенковской больнице? "Ничего не произошло, я просто был отстранен, со мной не посчитались, -- говорит он себе сначала в дерзкой гордыне, -- как угодно, мол, считайте, Ваша Честь Верховный Судия, но я себя ни лжецом, ни трусом не признаю". Повыв, однако, немного и подергавшись, если Мэри вовремя не войдет и не ринется к роялю, он начинает понемногу сдавать позиции. Ну, спраздновал труса, да; ну, испугался Чека, но кто ж этих извергов не боится, ну... Ну вот и все, Милосердный! И только уж на третьей фазе, опять же если Мэри умудрится прохлопать развитие кризиса, Борис Никитич позволял себе кое-какое рукоприкладство к своему гардеробу -- то рубашку рванет на груди, как кронштадтский матрос, то располосует жилет -- и громко выкликает: "Соучастник! Соучастник!" Да, в эти минуты он себя полагал прямым соучастником убийства главкома Фрунзе, и тут уж Мэри непременно появлялась с настойкой брома, со своей теплой грудью и со спасительным Шопеном. И не потому, конечно, так казнился Борис Никитич, что убит был нарком, герой, могучий человек государства -- ничем он был не лучше их всех, такой же изверг, расстреливал пленных, -- а потому, что это был пациент, святое для врачебной совести тело. К счастью, приступы такой несправедливости, вот именно несправедливости по отношению к самому себе становились все реже. В спокойные же дни если и вспоминал профессор Градов про ту октябрьскую ночь прошлого года, то думал только о том, что же фактически сделали Рагозин и другие, чтобы отправить командарма в нереальные реальности. Даже сейчас, невзирая на почти неприкрытый цинизм этих людей, коему он был свидетель, он не мог допустить, что кто-нибудь из коллег оказался способен попросту, скажем, пересечь артерию. Ведь не буденовцы все-таки, врачи же все-таки, врачи! Зазвенел отдаленный трамвай. Счастливые дети проскальзывали на велосипедах. Менее счастливые, но все-таки счастливые донельзя разгоняли самодельные самокаты. С шумом взлетает грай грачей, мгновенно порождая вихрь листопада. Два друга с гимназических лет, профессор Борис Никитич Градов и Леонид Валентинович Пулково, прогуливаются в классическом стиле московской интеллигенции -- шляпы чуть сдвинуты назад, пальто расстегнуты, руки за спиной, лица освещены мыслью и обоюдной симпатией. Они то идут вдоль долгих заборов, то удаляются в рощи, то выходят к трамвайной линии и тогда подзывают Пифагора -- тот тут же подскакивает с раскрытой лукавой пастью -- и берут его на поводок. -- Да, Бо, -- чуть приостановился Пулково, -- третьего дня натолкнулся в "Вечерке" на сообщение о тебе. Что же ты не хвастаешься? Назначен главным хирургом РККА! Ну, не гигант ли? Градов слегка поморщился, однако принял предложенный гимназический тон. -- Да-с, милостисдарь, мы теперь в генеральских чинах, не вам чета. Мое превосходительство! Ты, жалкий физик, не можешь велосипеда себе купить, а у меня "персоналка" с шофером-красноармейцем! Слопал? На здоровье! Пулково залебезил вокруг с услужливой шляпой подхалима: -- Мы, ваше превосходительство, это дело даже очень понимаем и уважаем, с нашим полным уважением... Градов вдруг остановился и сердито ткнул тростью в ствол ближайшей сосны: -- Я знаю, что ты имеешь в виду, Ле! Эти мои внезапные выдвижения последнего года! Вчера еще без всяких чинов, а нынче уже и завкафедрой, и главный консультант наркомздрава, вот теперь и РККА... -- Он все больше волновался и обращался уже вроде бы не к своему закадычному Ле, а как бы бросал вызов некоей большой аудитории. -- Ты, надеюсь, понимаешь, что мне плевать на все эти чины?! Я всего лишь врач, только лишь русский врач, а не... не... Пулково ухватил друга под руку, повлек дальше по пустынной аллее. Слева уже кружил, подпрыгивая и заглядывая в лицо, Пифагор. -- Ну, что ты так разволновался, БО? От тебя не геройства ждут, а добра, помощи... Градов с благодарностью посмотрел на Пулково: этот всегда найдет нужное слово. -- Вот именно, -- сказал он уже мягче. -- Вот только оттого я и принимаю эти посты, ради больных. Ради медицины, Ле, ты понимаешь, и, в частности, ради продвижения моей системы местной анестезии при полостных операциях. Ты понимаешь, как это важно? -- Объясни, пожалуйста, -- серьезно, как ученый ученому, сказал Пулково. Градов мгновенно увлекся, в лучших традициях ухватил друга за пуговицу, потащил. -- Понимаешь, общий наркоз, во всяком случае, в том виде, как он сейчас у нас применяется, весьма опасная штука. Малейшая передозировка, и последствия могут быть... -- Он вдруг осекся, будто пораженный догадкой... -- малейшая передозировка, и... -- Он оперся плечом р ствол сосны и тяжело задышал. "Как это я раньше не догадался, -- думал он. -- Эфир в смеси с хлороформом. Вогнали в своего командарма лишнюю бутыль проклятущей смеси, и дело было сделано. Да-да, припоминаю, тогда еще мелькнуло, что пахнет эфиром сильнее, чем обычно, но..." Теперь уже опять Пулково тянул его. -- Ну, пойдем, пойдем, Бо! Давай-ка просто подышим, помаршируем, разомнем старые кости! Не менее четверти часа они быстро шли по просеке и не разговаривали. Потом свернули в редкий березняк и разошлись среди высоких белых стволов. Пифагор сновал между ними, как бы поддерживая коммуникацию. Вскоре, впрочем, и другая коммуникация возникла, звуковая. Ее завел Леонид Валентинович, явно напоминая Борису Никитичу те времена, когда они, гимназисты, вот так же бродили по лесу, время от времени затевая оперные дуэты. -- Дай руку мне, красотка, -- гулким басом запрашивал Пулково. -- Нет, вам не даст красотка, -- тенорком ответствовал Градов, ну, сущий Собинов. Лес вскоре кончился. Оказавшись на обрыве над Москвой-рекой, они пошли по его краю в сторону дома. Пулково, как с чувством выполненного долга -- находился, мол, надышался, -- теперь раскуривал трубочку. -- Ну, а что у тебя, Ле? -- спросил Градов. -- Со мной происходят странные вещи, -- усмехнулся Пулково. -- С некоторого времени стал замечать за собой хвост. -- Хвост женщин, как всегда? -- тепло улыбнулся Градов. Вечный холостяк, физик пользовался в их кругу устойчивой репутацией серцееда, хотя никто не мог бы вспомнить никаких особенных фактов серцеедства с его стороны. -- Если бы женщины, -- усмехнулся снова Пулково. -- Пока что за мной ходят мужчины с явным отпечатком Лубянки на лицах. Впрочем, может быть, у них есть и женщины для этой цели. -- Они! Опять они! -- воскликнул Градов. -- Какого черта им надо от тебя, Ле? Физик пожал плечами: -- Просто понятия не имею. Неужто моя поездка в Англию, переписка с Резерфордом? Право, смешно. Кого в ГПУ интересуют теоремы атомного ядра? Борис Никитич посмотрел сбоку на своего всегда такого уверенного в себе и ироничного друга и вдруг подумал, что у того, возможно, нет никого ближе чем он, на свете. -- Слушай, Ле, почему бы тебе к нам не переехать? Скажем, на полгода? Пусть они увидят, что ты не один, что у тебя большая семья. Леонид Валентинович растроганно положил руку на плечо друга: -- Спасибо, Бо, но это уже лишнее. Сейчас все-таки не военный коммунизм. Вечером на даче состоялся один из тех ужинов, становились как бы вехами в жизни маленького клана, -- полный сбор. Чаще всего он объявлялся в связи с приездом из Минска комбрига Никиты и Вероники; однако возможность всем увидеться была только внешним поводом. Каждый понимал, что главная ценность полного сбора состоит в проверке прочности основ, в оживлении того чувства цельности, от которого у мамы Мэри иногда просто перехватывало дыхание. Итак, все уже, или почти все, собрались вокруг стола, нет только Нинки; егоза, разумеется, опаздывает. -- Где же эта чертова Нинка? -- надувает губы капризная Вероника. Красавица за истекший год весьма раздулась, еле помещается в широченном, специально сшитом полесском платье. Губы и нос у нее припухли, каждую минуту она готова заплакать. "Я старше Нинки на каких-нибудь несколько лет, -- думает она, -- а вот сижу тут брюхатая, как деревенская дура, а Нинка небось где-нибудь слушает Пастернака или Мейерхольда крутится... И все Никита, это все он, эгоист противный..." Борис Никитич, сияя, потянулся к невестке, кольнул бороденкой в щеку, поднял бокал, обращаясь к ее огромному животу: -- Уважаемый сэр Борис Четвертый! Надеюсь, вы меня слышите и готовы подтвердить, что в отличие от нынешнего поколения революционеров вы собираетесь восстановить и продолжить градовскую династию врачей! Вероника скривила рот -- шутка тестя показалась ей тошнотворней всей расставленной на столе великолепной кулинарии. Никита встревоженно к ней повернулся, но она все же преодолела отвращение и вдруг неожиданно для себя ответила тестю вполне сносной, в позитивном ключе, шуткой же: -- Он спрашивает, в какой медицинский институт поступать, в Московский или Ленинградский? Все вокруг замечательно захохотали. -- Что за вопрос?! -- грозно взревел Борис III, то есть профессор Градов. -- В мой институт, конечно, к деду под крыло! Все стали шумно чокаться и закусывать, а Вероника, опять же полному собственному изумлению, вдруг взалкала маринованных помидоров и придвинула к себе целое блюдо. Тут захлопали входные двери, протопали быстрые шаги, и столовую вбежала Нина; темно-каштановые волосы растрепаны, ярко-синие глаза пылают в застойном юношеском вдохновении, воротник пальто поднят, под мышкой портфель, на плече рюкзак с книгами. -- Привет, семейство! Взвизгнув, бросилась к Веронике, поцелуй в губки и животик, плюхнулась на коленки к брату-командиру, с трагической серьезностью пожала руку брату-партработнику -- "Наше вам, товарищи твердокаменные!" -- будто английская леди, протянула руку для поцелуя Леониду Валентиновичу Пулково и, наконец, всех остальных одарила поцелуями. Самый нежный поцелуй достался, конечно, Пифочке, Пифагору. -- Хотя бы по случаю приезда брата могла прийти вовремя, -- проворчала Мэри Вахтанговна. Нина, еще не отдышавшись то ли от бега, то ли от буффонады, а может быть, от "исторического возбуждения", вытащила из рюкзака свежий номер "Нового мира", швырнула его на стол -- пироги подпрыгнули. -- Ну-с, каково?! В городе дикий скандал! Сталинисты рычат от ярости. Вообразите, ребята, весь тираж "Нового мира" с "Непогашенной лунной" конфискован! Совсем с ума посходили! У них почва уходит из-под ног, вот в чем дело! Все собравшиеся улыбались, глядя на возбужденную девчонку. Даже сама Мэри хмурилась только притворно, с трудом скрывая обожание. Всерьез хмурился лишь Кирилл. Он сурово постукивал пальцами по столу и смотрел на сестру суженными глазами, едва ли не в стиле следователей ГПУ. Нина же с изумлением вдруг поняла, что присутствующие, что называется, "не в курсе". То, что буквально ярило факультет, да и вообще всю "молодую Москву", здесь, в Серебряном Бору, было лишь каким-то отдаленным звуком, вроде погромыхивания трамвая. -- Позвольте узнать, мисс, что это за "Луна", что наделала такого шуму? -- поинтересовался П