змещался председатель ОГПУ В. Р. Менжинский. Пулково увидел мебель красного дерева, большой персидский ковер, письменный стол, закрытый зеленым сукном, портреты Ленина и Дзержинского. За столом сидел причесанный на пробор интеллигентный человек. Он встал как бы в приятном удивлении, потом направился с протянутой рукой к вошедшему, вернее, введенному Пулково. Любезнейшим тоном зарокотал: -- Очень рад познакомиться, товарищ Пулково! Спасибо, что приехали. Я -- Менжинский. Пулково пожал руку и, не скрывая облегчения, вынул платок и сильно приложил ко лбу и щекам. -- Мне тоже очень приятно, товарищ Менжинский, -- попытался вспомнить тот изначально спасительный юморок, усмехнулся, но получилось довольно жалко. -- Признаться, это был довольно долгий путь между его "гражданином", -- он показал глазами на агента, -- и вашим "товарищем". Менжинский добродушно рассмеялся: -- Наши товарищи иногда немного пережимают. -- Взял профессора под руку, повел в глубину, доверительно поделился: -- Люди с героическим прошлым, но нервы не всегда в порядке. Он провел Пулково в угол кабинета, где стояли кресла и маленький столик. После этого повернулся к агентам. -- Товарищи, почему же вы просто не объяснили товарищу Пулково, что я хочу с ним поговорить? К чему эта таинственность? Ну, хорошо, вы свободны. "Об обыске затевать речь, видимо, бессмысленно", -- мелькнуло у Пулково. Менжинский повернулся к нему. -- Присаживайтесь, Леонид Валентинович. Не хотите ли коньяку? -- Спасибо. Не откажусь. Менжинский разлил коньяк, показал профессору этикетку. -- Бывший "Шустовский", ныне "Армянский. Пять звездочек". По-моему, бьет "Мартель". Ваше здоровье! Сделав большой глоток, он придвинул кресло и улыбчиво смотрел несколько секунд, как розовеет и возвращается к жизни лицо его гостя. Затем приступил к делу. -- Много слышал, Леонид Валентинович, о вашем прошлогоднем путешествии в Англию. В правительстве считают, что эта поездка принесет пользу советской науке... В принципе как раз об этом, о некоторых перспективах современной науки, я и собираюсь с вами поговорить, однако прежде чем начать, я хотел бы уточнить нашу информацию о ваших встречах там с некоторыми людьми... Все опять вдруг рухнуло внутри неподвижно сидящего, стремительно каменеющего Пулково. Неужели об ЭТОМ они пронюхали? Да что же в конце концов в ЭТОМ? Ведь личное же, сугубо частное... Неужели и ЭТО теперь криминал? -- Прежде всего с господином Красиным, -- продолжал Менжинский, не спуская с профессора холодных, пытливых, прямо скажем, не особенно джентльменских глаз. Вздох облегчения, вырвавшийся у Пулково, не прошел незамеченным. Кажется, малейшее подергивание лицевых мышц фиксировалось этим нехорошим взглядом. -- Простите, Вячеслав Рудольфович, вы имеете в виду нашего посла товарища Красина? Того, что скончался несколько месяцев назад? -- Он вовремя скончался, этот господин Красин. Вы понимаете, что я хочу сказать? -- Нет, простите, решительно ничего не понимаю, да ведь и Красин уже был послом во Франции во время моего пребывания. Вот на обратном пути, в Париже, я был действительно представлен... -- Это нам известно, -- быстро сказал Менжинский. -- А вот в Англии?.. Во время вашего пребывания Красин дважды приезжал в Англию. Он вас не знакомил с какими-нибудь представителями британского правительства? -- Как же он мог меня с кем-то знакомить, если я его там не видел? -- пробормотал Пулково. Менжинский делано засмеялся: -- Хорошо отвечаете, товарищ Пулково. Пулково вдруг ни к селу ни к городу подумал, что, если бы не революция, Менжинский ни коим образом не стал бы главой тайной полиции. Был бы каким-нибудь левым журналистом или биржевым маклером. Может быть, революция любого может сделать чекистом? -- Ваше счастье, Леонид Валентинович, -- легко, дружелюбно продолжал беседу Менжинский, -- ваше счастье, что вы не встречались с Красиным в Англии, мой дорогой... ни в гостинице по дороге из Лондона в Кембридж, ни в клубе "Атенеум"... хорошо, что не встретились нигде, кроме Парижа... где это было, сейчас не помню, кажется, на приеме в полпредстве?... Я вам немного приоткрою шторку, если угодно. Видите ли, Красин уже канонизирован, правда о его британских связях никогда не выйдет на поверхность, а вот тем людям, кто имел несчастье с ним связаться в этом контексте, наверняка не поздоровится. Я вас ценю как ученого, Леонид Валентинович. Немного, знаете ли, по-любительски, интересуюсь современной физикой. За этой наукой будущее. Очень бы не хотелось, чтобы выдающиеся умы ввязывались в темные политические дела. Такие люди, как Красин и его друзья из британских служб, вам не компания, профессор. Вы уж лучше держитесь своей компании, дорогой. Ну, вот дружите с Эрнестом Резерфордом и дружите на здоровье... Кстати, расскажите мне о нем! Говоря все это, шеф могущественной конторы дважды подливал коньяку и себе и гостю и не один раз отхлебывал. Пулково даже показалось, что всепроницающие глаза покрылись некоторой пленочкой. Он стал рассказывать Менжинскому о работах Резерфорда. О чем еще можно рассказать в связи с гениальным ученым, если не о его работах? После первого воспроизведения искусственной ядерной реакции Резерфорд уже не выходит из этой области. Он предсказал существование нейтрино и надеется поймать эту частицу в лабораторных экспериментах. Да, мы хорошие друзья, Эрнест с симпатией относится к моим высказываниям в области низких температур, к идее высокочастотных разрядов в плотных газах... Менжинский внимательно слушал, кивал, потом вдруг хлопнул ладонью Пулково по колену и пьяно захохотал: -- Ну а как вам нравится Мейерхольд, Леонид? Он нас всех одурачил со своим Гоголем! Знаете, вот отправляюсь, конечно инкогнито, на "Ревизора", ну, естественно, отдохнуть, похохотать... а вместо отдыха со сцены прет чертовщиной какой-то, жуть, серой пахнет... Эге, это не для рабочих и крестьян, как полагаете? Не дожидаясь ответа, Менжинский встал и пошел к своему столу. По дороге он передумал и переменил направление в сторону маленькой двери в дальнем углу. Тут его основательно качнуло. Достигнув двери, он обернулся к физику. -- Живем, ей-ей, на грани какой-то мистики, -- проговорил он. -- Недавно я читал, что ваш Резерфорд предполагает планетарное строение атома. Значит ли это, что наша Солнечная система может оказаться просто атомом, а Земля -- одним из электрончиков? -- Это не исключено, -- сказал Пулково. -- Ха-ха! -- вскричал Менжинский. -- Впечатляюще! Хохоча, он ушел в смежную комнату. Несколько минут Пулково сидел в одиночестве, пытаясь собрать убегающие, словно нейтрино, мысли, пытаясь понять, что все это значит, и откуда в Чека вдруг объявился интерес к ядерной физике. Менжинский вернулся совершенно трезвый -- да и неизвестно, был ли он пьян хоть на минуту, не актерствовал ли, -- и сел рядом с Пулково. Несколько секунд он молча смотрел на него, а потом строго спросил: -- Леонид Валентинович, правда ли, что атомические исследования могут привести к созданию всесокрушающего оружия? К ночи снег быстро стаял под внезапно приплывшей в район Москвы оттепелью. Дул сильный южный ветер, зонты вырывались из рук. Бо и Леонид медленно шли, поддерживая друг друга, по пустынной дачной улице Серебряного Бора. -- Что же ты ответил ему на вопрос об атомическом оружии? -- спросил Градов. -- Я сказал, что на это уйдет не меньше столетия, -- пожал плечами Пулково. Градов усмехнулся: -- Большевики -- странные люди. Иногда мне кажется, что при всем материализме их поступками движет какой-то мистицизм. Чего стоит, например, бальзамирование Ленина и выставление останков на поклонение. Что касается времени, то они его, сдается мне, запросто делят на четыре. Вот, возможно, что тебя спасло, Ле, атомическое оружие. Они хотят его иметь через четверть столетия... Большая фигура в милицейской форме вдруг вылезла из-за забора, нетрезво качнулась и произнесла, подняв ладонь к козырьку: -- Так точно, товарищ профессор! Даешь оружие через четверть столетия! -- Слабопетуховский! -- вскричал профессор Градов. -- Что вы тут делали? Опять подслушивали? И почему это на вас милицейская форма? Весьма довольный произведенным эффектом, Слабопетуховский весело доложил: -- Выписался из героической РККА и записался в героическую милицию, товарищ профессор. Агафья Васильевна не даст соврать, третий день у вас участковым уполномоченным на страже благополучия. Позвольте задать личный вопрос. Лишний троячок случайно у вас не завалялся в карманчике пальто? В конце месяца Никита, Вероника и Борис 4 возвращались в Минск. Собственно говоря, возвращались-то только родители, в то время как надменный младенец, урожденный москвич, совершал свое первое путешествие. Среди толкотни и суеты Белорусского вокзала на перроне возле спального, так называемого международного, вагона собиралось семейство Градовых. Мэри приехала из дома вместе с любимым внуком, чуть позднее прибыл Борис Никитич, потом сосредоточенно пришагал Кирилл. Никита держал на руках Бориса 4. Увесистый крошка чуть посапывал ему в щеку, переполняя все существо комдива неслыханной нежностью. Агаша, бывший младший командир, а ныне участковый уполномоченный Слабопетуховский, а также неизвестный красноармеец, присланный из наркомата, завершали погрузку багажа. -- Почему так много комсостава на перроне? -- спросил Кирилл старшего брата. На юном его лице было отчетливо написано, что он-то имеет право задать такой вопрос и рассчитывает получить ответ. Никита это заявление немедленно прочел и ответил как свой своему: -- Большие маневры на польской границе. -- Вах, -- сказала Мэри. -- Дайте мне подержать самого лучшего ребенка в мире. Борис 4 тут же перекочевал к ней, стал сопеть теперь уже ей в щеку. -- А где же Вероника? -- спросил Борис Никитич. -- Пошла купить журналов на дорогу, -- сказал Никита и поднялся на ступеньку, чтобы сверху высмотреть в толпе жену. -- Вон она! Как всегда в своем репертуаре -- забыла обо всем на свете! Вероника с ворохом журналов медленно двигалась в толпе отъезжающих и провожающих, штатских, военных, крестьян, совслужащих. Погруженная в журналы, она ничего не замечала вокруг, даже подозрительно крутящихся вокруг пацанов-беспризорников. Вдруг кто-то из толпы тихо обратился к ней: -- Вероника Александровна! Она подняла глаза и узнала Вадима Вуйновича. Смуглый, широкий в плечах, тонкий в талии, больше похожий на кавказца, чем полугрузин Никита, он смотрел на нее, не скрывая восхищения, вернее, не в силах скрыть его. Казалось, в следующую секунду он просто бросится к ней в любовном головокружении. Вероника засмеялась: -- Вадим! Вы меня напугали! Шепчет, как шпион: "Вероника Александровна!" Она уже давно понимала, какого рода чувства испытывает к ней этот человек, и всегда инстинктивно старалась снизить тон, обернуть драматические страсти-мордасти в легкую веселую двусмысленность. -- Простите, я не хотел обращаться к вам, но... но... -- бормотал Вадим. -- Тоже едите в Минск? -- спросила она. -- Заходите к нам в купе, мы в "международном". Познакомитесь с его высочеством Борисом Четвертым. Никита с подножки вагона видел идущих рядом Вадима и Веронику. Он знал, что бывшему другу нечего здесь делать, как только выслеживать его жену. Мрак опустился на него, а тут еще он вдруг увидел бодро шагающий по перрону небольшой отряд, вроде бы полувзвод моряков в их черной форме с блестящими пуговицами, с трепещущимися лентами бескозырок; один, в первом ряду, -- с боцманской дудкой на широкой груди. Никите вдруг показалось, что в следующий момент отряд возьмет его на прицел, то есть мгновенно и без церемоний отомстит за Кронштадт. -- Нет, я не приду к вам в купе, -- тихо сказал Вадим Веронике. -- Я просто хотел вам счастья пожелать. Вероника еще веселее засмеялась и взяла его под руку. -- Такой странный! Счастья пожелать! -- Она махнула мужу всей пачкой только что купленных журналов. -- Никита, смотри, кого я заарканила! Вадим освободил свою руку, отступил и исчез в толпе. Отряд моряков остановился и сделал левый поворот возле международного вагона, в котором отбывал не только комдив Градов, но и завком Западного военного округа Тухачевский. Оказалось, что это просто-напросто музыканты. Почти мгновенно они заиграли "По долинам и по взгорьям". В последний момент перед отходом поезда по перрону, словно скоростная моторка, пронеслась Нина. Она еще успела прыгнуть на шею брата, лобызнуть золовку, подкинуть высокомерного младенца-племянника. Поезд медленно тронулся. Никита и Вероника стояли в дверях вагона, обнявшись. Смеялись и посылали воздушные поцелуи. Все шло как по маслу под бравурную интерпретацию красноармейско-белогвардейской песни минувшей войны. Провожающие, как им и полагается, махали руками, платками и шляпами. Мэри Вахтанговна, не в силах видеть удаления любимого детища, уткнулась мужу в мягкий шарф. Участковый уполномоченный Слабопетуховский то и дело доставал из-за голенища четвертинку водки. В его сознании, очевидно, произошел некоторый сдвиг времен. -- Шла дивизия вперед! -- кричал он вслед поезду. -- Даешь Варшаву! -- Прекратите, Слабопетуховский! -- строго сказал ему Кирилл Градов. -- Вы что, не понимаете, что вы несете? Участковый протянул партийцу свою драгоценную четвертинку и очень удивился, когда его щедрая рука была решительно отодвинута. Глава 7 На носу очки сияют! В ноябре 1927 года Тоунсенд Рестон вновь покинул свою штаб-квартиру в Париже для того, чтобы совершить путешествие на "Красный Восток". Повод на этот раз, в отличие от первого, два года назад, приезда был более отчетливым -- освещение грандиозных празднеств, затеваемых в Москве в связи с десятилетием Октябрьской революции. Десятилетие немыслимой власти, перед которой даже шабаши чернорубашечников и речи Муссолини кажутся лишь пьеской! Власть стоит незыблемо и, по всей вероятности, вовсе не думает меняться, то есть утрачивать свою немыслимость, идти в том направлении, которое предсказал тогдашний собеседник Рестона, мистер Юстрелоу, теоретик движения "Смена вех". В отличие от этого профессора-эмигранта Рестон не испытывал никакого священного трепета перед "исторической миссией России", если он вообще когда-нибудь предполагал, что эта миссия действительно существует и с ней цивилизованный мир должен считаться. Он просто видел полную абсурдность и самую наглую беспардонность установившейся в разрушенной империи власти и ни на минуту не сомневался, что они раздавят этот свой нэп в ту же минуту, как только решат, что он им больше не нужен. Первая серия "русских" статей Рестона, которую он как раз и построил на форме дискуссии с неким русским, "осоветившимся" историком, имела успех. После этого уже Рестон не сводил взгляда с Востока. Он знал о проходящей внутрипартийной борьбе и ни на цент не верил ни тем, ни другим. Конечно, Устрялов ухватился бы за тот факт, что генеральная линия одолевает оппозицию с ее ультрареволюционными лозунгами. Вот, сказал бы он, вам и доказательство укрепления идеи нормальной государственности. Сталин -- прагматик, ему нужна крепкая держава, а не мировой пожар, ему нужен нэп, нужны крепкие финансы, надежное снабжение, довольно сытый народ. "Bullshit", -- бормотал Рестон в ответ на воображаемую тезу, коммунизм в этой стране зловеще укрепляется с каждым годом, и укрепляет его генеральная линия, а не болтуны из оппозиции. Оппозиция, при всем ее революционном демонизме, -- это все еще отрыжка либерализма. Истинный коммунизм начнется со Сталина. Утром 7 ноября он вышел из "Националя" и пешком направился на Красную площадь, куда ему стараниями ВОКСа был выписан пропуск. Сопровождала его воксовская переводчица Галина, блондинистая особа с повадками плохо тренированного скакуна. Она все время как-то дергалась в разные стороны и озиралась одновременно во всех направлениях. "Может быть, все-таки переспать с ней? -- думал Рестон. -- удовольствие явно будет не высшего сорта, но зато смогу похвастаться, что спал с чекисткой." Он положил ей руку чуть-чуть ниже талии. Круп Галины немедленно ушел из-под руки, как льдина из-под сапога в ледоход. Крупные боты сбились на нервный галоп. -- Переведите мне, пожалуйста, все эти лозунги, -- попросил Рестон. Манежная площадь на всем протяжении была заполнена отрядами участников парада; они или стояли "вольно", или маршировали на месте, или начинали двигаться по направлению к Кремлю. Серый денек был крепко подогрет повсеместным полыханием одноцветных, то есть кумачовых, знамен. Со стен Исторического музея, Гранд-отеля и здания бывшей Думы смотрели портреты Ленина, Сталина, Бухарина и других членов Политбюро. "В принципе на этих портретах одно и то же лицо", -- подумал Рестон. Меняются от вождя к вождю только очертания растительности. Галина торжественным тоном переводила призывы с огромного полотнища на фасаде Исторического музея: -- "Взвейтесь, красные знамена! Пролетарии мира! Труженики всей земли! Готовьтесь, организуйте победу мировой революции!" Проходившие мимо части Красной Армии демонстрировали новинку -- яйцеподобные стальные шлемы. Промаршировал санитарный отряд женщин в голубых косынках. Марширует на месте полк Осоавиахима. Рядом машет сжатыми кулаками полк "Красных фронтовиков Германии", часть из них, несмотря на московский промозглый холод, в коротких баварских штанишках. Здоровенные молочные ляжки. "Фронтовики" вызывают умиление у московской публики. Подвыпивший субъект в пролетарской фураженции плачущим голосом обращается к немцам: "Пулеметиков бы вам, браточки, пулеметиков бы! Показали бы вы тогда Гинденбургу!" "Зиг хайль!" -- ревут хорошо отъевшиеся в Москве немцы. Через репродукторы по всей площади начинает разносится произносимая с трибуны Мавзолея речь Николая Бухарина. Парад начался. Рестон и переводчица ускорили шаг. -- Пролетарии! -- театральным голосом взывал Бухарин. -- Трудящиеся крестьяне! Бойцы Красной Армии и Флота! Пять лет с винтовкой в руке мы сражались против несметных сил врага! Мы разбили их вдребезги! Мы переломили хребет помещику! Мы ниспровергли банды капиталистов! Пять лет мы сражались против разрухи и нищеты, частного капитала и паразитов! Мы подняли страну из бездны, мы быстро идем вперед! Мы тесним капитал, мы окружаем кулака! Кто мы? Массы! Миллионы! Рабочие, крестьяне-труженики! Да здравствует Великая Октябрьская революция! "И после таких речей здесь люди еще на что-то надеются", -- подумал Рестон. "Почему бы ему не подарить мне эту авторучку? -- подумала переводчица, глядя, как гость -- "гость непростой, даже опасный", предупредили ее, -- не замедляя хода, ставит стенографические закорючки в блокноте своим "монбланом" с золотым пером. -- Ах, я была бы без ума от этой авторучки!" -- Скажите, Галина, это правда, что оппозиция сегодня собирается выступить? -- спросил Рестон. -- Говорят, что будет своего рода параллельная демонстрация, вы не слышали? Она пошла крупной дрожью. Вот уж правильно предупреждали! Опасный! -- Да как же вы можете это говорить в такой день, господин Рестон?! Всенародный праздник, господин Рестон! Разве вы не симпатизируете нашей стране? -- Нет, не симпатизирую, -- буркнул он. В десять утра на Кремлевской стене вспыхнула огненная цифра "Х". Из ворот Спасской башни на белом коне выехал наркомвоенмор Ворошилов. Всадник он был явно не плохой, в седле сидел вольготно, видно было, что наслаждался сегодняшней миссией: тысячи глаз устремлены на него, "первого красного офицера"! После завершения церемонии принятия рапортов мимо Мавзолея пошла кавалерия: всадники в остроконечных "буденовских" шлемах держали пики с разноцветными флажками. "Странная униформа, -- строчил Рестон в свой блокнот. -- Армия Хаоса. Гог и Магог". Будто для того, чтобы усилить это впечатление "опасного гостя", через площадь на всем скаку прошел национальный полк Кавказа. Летели черные бурки и голубые башлыки. На трибунах для иностранных гостей, где преобладали разноплеменные коммунистические делегации, воцарился полный восторг. Оглядываясь, Рестон видел горящие глаза и поднятые в пролетарском приветствии кулаки. Кто-то, кажется группа испанцев, запел "Интернационал". Тут же на разных языках загремела вся трибуна. Кто-то, принимая за своего, положил Рестону руку на плечо. "Мерзавцы", -- думал журналист, улыбаясь, показывая все тридцать два американских зуба. За трибуной Мавзолея в комнате отдыха был сервирован большой стол с вином, закусками и огромным самоваром. Здесь наблюдалась постоянная циркуляция вождей, среди которых мельтешили Молотов, Калинин, Томский, Енукидзе, Клара Цеткин, Галахер... В открытые двери доносилась музыка и гром парада. Сталин и Бухарин пили чай в уголке. Стаканчик слегка дребезжал о подстаканник в непролетарской лапке Николая Ивановича. Иосиф Виссарионович олицетворял стабильность, кусок за куском ел бутерброд с икрой. Как все грузины, он умел есть. Бухарин, истый наследник бездарной позитивной интеллигенции, хлебал неаппетитно, шептал: -- Иосиф, есть точные сведения, что оппозиция выступит по крайней мере в Москве и Ленинграде. Сталин улыбался, то есть слегка распускал рот под усами: -- Не волнуйся, Николай. Рабочий класс не допустит бесчинства кучки негодяев. -- Менжинский в курсе дела? -- нервно интересовался Бухарин. Сталин хмыкнул: -- Не волнуйся, дорогой. Характер шума за дверью между тем изменился. Мерное уханье маршировки увядало. Вразнобой играло несколько оркестров. Многотысячное шарканье шагов. Хаотическая многоголосица. Выкрики любви к правительству. Начиналась демонстрация трудящихся столицы. Рестон допытывался у переводчицы, что это за дикие карикатурные фигуры плывут над колоннами. Та сначала вздыхала, закатывала глаза: ну, это так, ну, в общем, политическая сатира, но потом, закусив губу, с некоторой даже злостью -- вот, мол, вам за гадкое любопытство -- выложила: -- Вожди британского империализма Макдональд и Чемберлен! Ага, понятно, Рестон теперь и сам уже начинал разбираться. Вот плывет огромная фанерная фигура мирового рабочего с кувалдой. Перед ним оскаленные зловещие рожи империалистов в цилиндрах и с сигарами. Ражие парни, хохоча, тянут веревку. Рабочий вздымает кувалду и обрушивает ее на цилиндры. После справедливого наказания кувалда снова вздымается, а цилиндры распрямляются. "Смешно, что он не может нанести окончательно сокрушающего удара, иначе провалится все шоу", -- зловредничал в записной книжке Рестон. Вдруг пошла какая-то необозримая колонна китайцев. Над ней на ходулях вышагивали империалистические чучела. Сатирический мотив затем схлынул. Колонны московских предприятий плакатами и передвижными радостными диаграммами рапортовали о своих достижениях. Тут и там проплывали портреты Сталина, Калинина, Рыкова. Представители колонн кричали в большие из оцинкованной жести рупоры: -- Да здравствует Сталин! -- Да здравствует всесоюзный староста! -- Да здравствует наше родное Советское правительство! Рабочие завода имени Ильича развернули широкий транспарант: "За ленинизм, против троцкизма!" Главная улица Москвы Тверская с ее гостиницами, ресторанами и магазинами была запружена медленно продвигающимися в сторону Красной площади колоннами демонстрантов. Погода в целом благоприятствовала излиянию чувств, как, впрочем и возлиянию ободряющих напитков. Бодрили и оркестры, шлось хорошо. Над демонстрантами, на балконе гостиницы "Париж", стояли шесть фигур руководящего состава. Они приветствовали колонны, выкрикивали в рупоры лозунги революционного характера, бросали праздничные листовки. Проходящие под балконом "михельсоновцы" отвечали громким "ура" и аплодисментами. -- Кому вы аплодируете, товарищи?! -- надрывался Кирилл Градов. -- Ведь это же оппозиция! Троцкисты! Раскольники! Он стоял на платформе грузовика с откинутыми бортами. Вместе с ним орали во все стороны несколько других агитаторов Краснопресненского райкома ВКП(б). "Михельсоновцы" сначала и их просто награждали аплодисментами, потом стали соображать -- что-то не по-праздничному базлают товарищи. Потом стали внимательнее приглядываться к "Парижу", пошел в ход классовый прищур -- и впрямь что-то не то: в окнах гостиницы портреты Троцкого и Зиновьева, с балкона, если разобраться, доносится несуразное "Долой сталинский бюрократизм!"... а вон листовочка парит, пымай ее, Петро, да прочти! Прочесть мало, тут карикатура на нашу партию, товарищи. Вот гляньте: "ВКП(б) за решеткой". "Во влипли, братцы!" -- захохотал кто-то. Другой кто-то яростно заорал, потрясая кулаком: "Надули, сукины дети, испортили праздник!" Из переулка вырвалась группа молодых, краснощеких, пошла пулять, яблоками по балкону: "Бей гадов!" У входа в гостиницу стояла довольно плотная, не менее двух сотен, толпа оппозиционеров, преобладали люди студенческого и интеллигентного вида, было, однако, немало и рабочих. Покачивалось несколько раскольнических лозунгов: "Да здравствует оппозиция!", "Да здравствуют вожди мирового пролетариата товарищи Троцкий и Зиновьев!". Все новые и новые группы молодчиков выскакивали из переулков, разрезали колонны, теснили митингующих, выхватывали то одного, то другого, сильно давали по шее или под дых, швыряли на мостовую. В ораторов на балконе все гуще летели паршивые яблоки, галоши. Оппозиционеры, видя, что каша заваривается вкрутую, пытались соединить руки, выкрикивали хором: "Долой Сталина! Долой сталинизм!" -- защищались неумело и ничтожно, будто толстовцы собрались, а не такие же яростные коммунисты. Подъезжали один за другим милицейские фургоны. Организованных патриотов становилось все больше, к ним присоединялись и демонстранты из проходящих колонн, и вскоре теснение оппозиции превратилось в повальное избиение. Оппозиционеры, бросая плакаты, пытались выбраться из толпы, скрыться в подъездах. Их тут же перехватывала милиция и без церемоний распихивала по фургонам. Кирилл с райкомовского грузовика не без содрогания смотрел на разворачивающуюся картину. Литературные ассоциации, некоторыми, естественно, был богат градовский дом, услужливо подталкивали сопоставить происходящее с чем-то из "позорного прошлого", некий повтор, налет охотнорядцев на митинг социал-демократов. Рядом потирал руки радостно возбужденный товарищ Самоха. Борясь с отвращением, Кирилл взял чекиста за пуговицу. -- Что происходит, Самоха? Вы спустили с цепи Марьину Рощу! Большой и складный мужик. Самоха даже не повернул к юнцу головы. -- Ничего, ничего, -- приговаривал он. -- Это им пойдет впорк! Не будь интеллигентским хлюпиком, Градов! История шутить не любит! "Может быть, он и прав, -- подумал Кирилл. -- Скорее всего, он прав, пора уж раз и навсегда, как Ленин учил, выбросить белые перчатки. А чем я лучше этого Самохи? Не я ли весело смотрел, как на Преображенском висели двое таких же вот, в шпанских кепариках?" вдруг он увидел неподалеку, как двое, как раз двое и как раз "таких же вот", в кепариках с обрезанными под корешок козырьками, тащат женщину с портретом Троцкого в руках. Один сорвал с нее платок, другой ухватил за волосы. Не помня себя, Кирилл спрыгнул с грузовика и бросился на выручку. Троцкий с переломанной палкой резко вылетел из рук женщины, в последний раз на сотую долю мига косым планом зафиксировался над бурлящей толпой. -- Эх, а ведь совсем еще недавно жарили под тальяночку: "Посмотри-кось ты на стенку, етта Троцкого портрет, на носу очки сияют, буржуазию пугают"! -- и свалился в грязь под ноги. Рифленая подошва немедленно прогулялась по легендарному лицу. Бросив женщину, молодчики принялись за Кирилла. Схватили за грудки, придавили к стене. Морды их сияли счастьем: эх, жизнь -- прогулка! Кирилл сопротивлялся, чем еще больше их веселил. Теперь один давил ему на шею, пригибая голову к земле, а второй заворачивал руку за спину. -- Пустите! -- отчаянно завопил Кирилл. -- Я не... я не троцкист! Я за генеральную линию партии! Ребята заржали: -- Ты за генеральную, а мы за солдатскую! Неторопливо подошедший к возящейся троице "рыцарь революции" Самоха в своих кожаных доспехах -- явно не спешил, чтобы и хлюпику Градову кое-что пошло впрок -- показал уркаганам красную книжечку ОГПУ и освободил марксиста. Между тем в другом районе столицы, на углу Моховой и Воздвиженки, события развивались несколько иным образом. Здесь оппозиции удалось лучше организоваться. Митинг был гораздо многолюднее и спокойнее. Никто не посягал на раскольничьи плакаты и лозунги. Фасад Четвертого Дома Советов был украшен большим портретом Троцкого. Неподалеку от портрета в открытом окне время от времени появлялся оригинал, взмахивал пачкой тезисов, пламенно, в лучшем стиле Южного фронта тысяча девятьсот двадцатого года, бросал в толпу: -- Вопрос стоит просто, товарищи: или Революция, или Термидор! В ответ неслись оглушительные аплодисменты и приветствия. Троцкий фиксировал историческую позу, отворачивался от окна, глотал аспирин. Голова трещала. "Надо было действовать три года назад, -- в который раз корил он себя. -- К пулеметчикам надо было обращаться, а не к студентам". По периферии митинга по направлению к Красной площади медленно проходили колонны основной демонстрации. Демонстранты глазели на митинг, никак не выражая своего отношения к лозунгам. При появлении Троцкого в окне все, конечно, ахали. Вождь морщился. Ахают от любопытства, а не из солидарности. Не меньше, наверное, ахали бы, а может быть и больше, если бы появился Шаляпин. В одной из колонн продвигалась большая группа молодежи. Внимательно присмотревшись к этой группе, можно было бы предположить, что она скорее принадлежит оппозиции, чем демонстрации послушного большинства. Между тем она двигалась смирно и даже как бы апатично, стараясь не обращать внимания на зажигательные кличи из Четвертого Дома Советов. Семен Стройло нес плакат "Слава Октябрю!", Нина Градова -- портрет "всесоюзного старосты", похотливого козлобородого Калинина, руководитель же подпольного кружка Альбов не постеснялся вооружиться физиономией самого ненавистного Кобы. Им надо было во что бы то ни стало благополучно достичь Красной площади. Движение колонн опять застопорилось, и группа Альбова, не менее сотни юных троцкистов, остановилась как раз напротив Четвертого Дома Советов. Волей-неволей ребята теперь смотрели издали на своих, на портрет любимого вождя и открытое окно, в котором только что промелькнул оригинал. Альбов с тревогой озирал дрожащих от возбуждения соратников: только бы не сорвались! Нина Градова, оглянувшись по сторонам, прошептала на ухо Семену: -- Ручаюсь, здесь полно агентов Сталина! Посмотри, Семка, вон шныряют шакалы! -- Факт. Где же им еще быть? -- натужно пробасил Семен и левой рукой обнял ее за плечи, как бы передавая свое классовое, уверенное в своей правоте спокойствие. Ему еле удавалось сохранять широту и размеренность движений, то есть свой главный маскарад. Все у него внутри трепетало и звало как раз к полной противоположности -- юлить, оглядываться, прятать взгляд. Скоро все выясниться. Почти наверняка она поймет наконец, кто он такой, вот тогда и увидим: любишь или не любишь, профессорская дочка? Вот тогда и проверится искренность твоих чувств, что тебе дороже: троцкизм твой говенный или любимый мужик. В новую жизнь ведь тебя могу провести гордой поступью! Из-за плакатов вынырнуло красивое лицо Олечки Лазейкиной, послышался ее горячий шепот: -- Ребята, он! Смотрите, Лев Давыдович! В окне и в самом деле вновь возник Троцкий. Застыл на мгновение с поднятой рукой, потом начал швырять вниз призывы: -- Мы за немедленную индустриализацию! Мы за партийную демократию! Товарищи, пламя революции вот-вот охватит Европу и Индию! Китай уже рычит! Бюрократия -- это оковы на ногах мировой революции! Митинг под окнами взорвался криками и аплодисментами, вверх полетели шапки. Трудящиеся из колонн по-прежнему глазели на происходящее, как на спектакль. Началось медленное движение к Кремлю. Альбов шептал своим: -- Спокойно, ребята! Мы проходим тихо. Наша цель -- Красная площадь. Вдруг все замерли на Воздвиженке. С крыши Четвертого Дома Советов спускался крюк. Из слухового окна две пары чьих-то рук дергали толстую веревку, стараясь подвести крюк под край портрета Троцкого. Оппозиция возмущенно взревела. В колоннах кто-то восторженно взвизгнул: -- Глянь, портрет хотят стащить! Троцкий некоторое время еще швырял призывы, явно не понимая, что происходит, потом опять исторически застыл. Распахнулось соседнее окно, и в нем появился ближайший сподвижник Муралов с длинной половой щеткой. Наполовину высовываясь из окна, он елозил щеткой по стене, пытаясь перехватить зловредный гэпэушный снаряд. -- Ура! -- вопили теперь восторженно в топчущихся колоннах. Борьба щетки и крюка захватила всех. Троцкий отступил от окна и сказал приближенным: -- Мы проиграли. Массы инертны. Между тем дело обстояло как раз наоборот: под давлением щетки крюк позорно ретировался. Массы с энтузиазмом аплодировали. Отсутствие чувства юмора помешало вождю перманентной революции использовать свой единственный шанс. Парад продолжался весь день. В приемной на задах Мавзолея прислуга уже в десятый раз заново сервировала стол. Иногда открывалась дверь на трибуны, и тогда становились видны коренастые фигуры вождей, неутомимо приветствующих демонстрантов. Слышался шум подходящих колонн, рев оркестров, возгласы любви. Охрану внутри Мавзолея несла кавказская стража самого Сталина. Два джигита, вооруженные револьверами и кинжалами, стояли у дверей подземного тоннеля, ведущего в кремлевскую ограду. Вдруг одному из них послышалось что-то подозрительное. Он открыл дверь и увидел в тоннеле троих стремительно приближавшихся командиров РККА. -- Кто пропустил?! -- взвизгнул охранник. -- Стой! Стрелять буду! Подбежали еще два кавказца, руки на рукоятках кинжалов. Командиры подошли уже вплотную, напирали, размахивали пропусками. Один из них гулко басил: -- Какого черта?! Нас послал начальник академии Роберт Петрович Эйдеман для охраны правительства! Вот пропуска! Комполка Охотников, комбаты Геллер и Петенко! Прочь с дороги! Охранник забрал пропуска, начал их разглядывать. Командиры как-то странно пружинились, взгляды их обшаривали буфетную залу, словно кого-то выискивая среди входящих и выходящих вождей. Осетин-охранник поднял рысий взгляд на басовитого Охотникова, от напряжения приподнялся на носки, будто гончая перед рывком. -- Неправильная печать на ваш пропуска! Почему? Он еще колебался, предложить ли самое нехорошее, однако инстинкт ему говорил: надо действовать немедленно, в следующую секунду, иначе будет поздно. Петенко вырвал у него из рук пропуска. -- Без печати ты не видишь, кто мы? Орденов наших не видишь, дикарь?! Охранник засвистел в свисток. Буфетная наполнилась охранниками, работниками секретариата. Прогремел голос: "Сдать оружие!" Открылась дверь с трибуны, вошли Сталин, Рыков и Енукидзе. Кто-то из них удивленно воскликнул: "Что здесь происходит, товарищи?!" При виде Сталина Охотников, Геллер и Петенко бросились головами вперед. Кавказцы повисли на них. Все выглядело очень нелепо: опрокидывающиеся столы, разлетающиеся вдребезги бутылки и тарелки, съехавший в угол и извергающий пар самовар, перепуганные вожди, возящаяся вокруг возмущенно орущих командиров кавказская охрана; над всем царил крепкий до тошнотворности запах разлившегося коньяка. Все это продолжалось несколько секунд, и в течение этих секунд Сталин понял: происходит что-то очень нехорошее, может быть, то самое, что иногда снится во сне со всеми подробностями, то самое, что не дает спать по ночам. То самое происходит среди бела дня, над священным телом революции. Надо немедленно бежать. Не имею права рисковать собой. В следующую секунду Охотникову удалось отшвырнуть двоих охранников. Он подскочил к Сталину и со всего размаха ударил его кулаком по голове. Сапоги Сталина разъехались в коньячной луже, он упал в угол, мелькнуло: "Конец революции!", и потерял сознание. Осетин достал сзади Охотникова кинжалом в плечо. Брызнула кровь. -- Возьмите из живьем! -- орал Енукидзе. Сталин в нелепой позе лежал в углу, вокруг были разбросаны слетевшие со столов закуски. Охотников зажимал рану правой рукой, вся левая часть спины была в крови, в левой руке он теперь держал револьвер. В мельтешне он никак не мог прицелиться в Сталина. Что-то мешало ему, красному герою-головорезу, стрелять в тех, кто ни при чем. Еще через несколько секунд командирам с пистолетами в руках удалось протиснуться в тоннель и пуститься в бегство. За Кремлевской стеной их ждали две мотоциклетки. -- Ушли, мерзавцы! Иосиф, как ты? -- участливо склонился Рыков. Сталин сидел сморщившись, будто уксуса хватанул по ошибке. Он расстегнул пуговицы, чтобы оправить собравшуюся на животе шинель. -- Далеко не уйдут, -- пробурчал он. Демонстрация между тем продолжалась. "Мы -- красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ", -- голосили девчата в косынках. Колонна, в которую затесалась группа Альбова, вступала на Красную площадь, демонстрируя все, что полагается: огромный гроб "русского капитализма", гидру контрреволюции с головой Чемберлена, макет будущего Днепрогэса. Проходя мимо фасада Верхних торговых рядов, колонна обтекала памятник Минину и Пожарскому. В этом именно месте Альбов выбежал из ряда и, широко размахнувшись, швырнул на торцовую мостовую портрет Сталина. Усатой физией вверх портрет проскользнул по слизи в сторону цепи красноармейцев, выстроившихся перед Мавзолеем. -- Пора, товарищи! -- закричал Альбов своим. Троцкисты уже отшвыривали официальные плакаты и разворачивали над головами припрятанный до этого момента транспарант "Долой термидорианцев!" "Долой! Долой!" -- скандировали юнцы. Нина то размахивала руками, то вцеплялась в плечо Семена. "Долой! Долой!" -- морозные волны восторга окатывали и воспламеняли ее. В такую минуту на пулеметы побежать, погибнуть, испариться! "Долой!" Власти немедленно начали принимать меры. Рота пехотинцев бежала через площадь, стаскивая винтовки и отмыкая штыки. Приказ был -- лупить прикладами, не жалея. В тыл колонны врезался эскадрон кавалерии. Честные трудящиеся расступались, показывая конникам: "Это не мы, братцы, это вон там, жидовня!" Махали вслед кулаками, выражали гнев: "Бей гадов!" У конницы задача была, однако, не бить, а оттеснить группу с площади на зады Верхних торговых рядов. Разрозненно, со свистками, создавая дикую панику, подбегали со всех сторон милиционеры: "Лови предателей!" Сцепив руки, группа Альбова защищала свой транспарант, пока могучие лошади и летящие в лица приклады не выдавили ее под темную арку проходного двора. "Наше дело сделано! Все врассыпную!" -- донесся откуда-то голос предводителя. Рассыпаться, увы, было уже некуда. Через несколько минут группа оказалась в узком Ветошном проезде, отделенном от Красной площади массивным зданием рядов. Здесь уже началось настоящее избиение. Милиция и красноармейцы орудовали палками, прикладами и шашками в ножнах. Мелькали окровавленные, обезображенные лица. "Фашисты! Убийцы!" -- истошно кричали троцкисты. Их сбивали с ног,