Глаза исчезли. Кирилл бросился в угол, расшвырял прогнившие бочки и брошенные хомуты, вытащил из укрытия мальчишку лет семи-восьми, вонючего и до крайности истощенного. Мальчишка пытался вырваться, защититься, замахивался, но сил у него хватило только на то, чтобы сжать кулачки. Он даже пытался кусаться, но зубы его оставляли на руках Кирилла только слабые вмятинки. Эти жалкие попытки защитить свое беспомощное тело пронизывали Кирилла острейшей, почти невыносимой жалостью. -- Паршивец, зачем подглядывал?! -- начал было он грозно, но тут же стих и уж больше не тянул мальчишку, а только лишь поддерживал. -- Что ты здесь делаешь, мальчик? Как тебя зовут? Кто твои родители? Мальчишка разевал рот, вроде бы кричал, но крик его звучал как шепот. -- Пусти! Кровопийцы, безбожники, мучители! Сдохнуть-то хоть дайте! Я не хочу в Казахстан! В конце концов он потерял сознание в руках Кирилла. Когда Кирилл с мальчишкой на руках и бредущая за ними Цецилия появились на главной улице села, операция погрузки "социально чуждых элементов" в грузовики была почти завершена. Красноармейцы, как жнецы в конце хорошего рабочего дня, отдыхали у плетня, перебрасывались шуточками, делили табачок. И Петя Птахин был доволен: все списки проверил, все сошлось. Вот только несознательное бабье ведет себя не корректно. Макарьевна, например, из грузовика кулаком грозит, обзывает антихристом. -- Не болтай, Макарьевна! -- благодушно сказал ей Птахин. -- Раз не было Христа, значит, нет и Антихриста. -- Слышишь, Градов? -- рассмеялась, услышав, Цецилия. -- По Достоевскому прошелся Птахин! Комсомолец обернулся, увидел Кирилла с мальчишкой на руках, счастливо ахнул: -- Вот удача! Где ж вы его пымали, товарищ Гадов? -- Кто он? -- спросил Кирилл. -- Да кто ж еще, если не Митька Сапунов, кулацкое семя! Валите его прямо в грузовик, товарищ Градов. Загружено под завязочку, а все ж одного-то пацана как-нибудь втиснем. В тесноте, да не в обиде, верно, бабы? -- Где его родители? -- спросил Кирилл. -- Да ведь сгорели ж все! Вы ж сами видели пепелище-то, товарищ Градов. Митькин родитель Федор давно еще сказал: чем в колхоз иттить, лучше все свое пожгу, и себя и семью в придачу. Как раз за ним товарищи с ордером должны были приехать, когда он совершил вредительство. Давайте-ка я вам помогу, товарищ Градов, Митьку засунуть. -- Руки, руки! -- с неожиданной для себя самого угрозой сказал Кирилл. -- Забудьте об этом мальчике, Птахин. Он поедет в Москву со мной и товарищем Розенблюм. Комсомолец даже побледнел от такого оборота, нелепо как-то засуетился, из-за поясного ремня вытащил свою папочку с кальсонными завязочками. -- Да как же так, товарищ Градов? Вот ведь здесь новейшие инструкции, а по ним все кулацкие элементы должны быть изъяты отсюда, не глядя на возраст! Все отправляются в Казахстан для более полезного проживания! Вы чегой-то тут против инструкций говорите, товарищ Градов. Я не могу тут своеволия разрешить! Придется сиг-на-лизировать! Он оглянулся вокруг в поисках командира отряда, но того поблизости не было видно, а побежать за ним он боялся: как бы товарищ Градов с кулацким отродьем не утек. Кирилла тоже охватила некоторая паника. Он почему-то не мог себе уже и представить, что сможет расстаться с тельцем, свисающим с его рук и слабо постанывающим, скулящим в полузабытьи. Однако если в следующую секунду здесь появится командир отряда, все будет кончено. В действие вдруг вступила Цецилия, взяла комсомольского вожака под руку, отвела в сторону, нажимая на локоть и запястье, обдала женским жаром. -- А тебе, товарищ Птахин, когда-нибудь приходило в голову, что ты можешь быть не всегда прав в твоей интерпретации классовой политики партии? Разве ты никогда не страдал от недостатка образования? Я могу тебе одолжить некоторые работы наших величайших теоретиков. -- Из своей раздутой сумки она вытащила несколько брошюр, стала их совать Птахину за пояс. -- Тут тебе, Птахин, Зиновьев, Калинин, Бухарин, Сталин Иосиф Виссарионович... Возьми их, товарищ Птахин и учись. Учиться, учиться и учиться, как завещал Владимир Ильич! Ошеломленный, благоговеющий Птахин держал себя за пояс. Цецилия освободила его от своего партийного полуобъятия, ласково подтолкнула -- иди, мол, учись! Кирилл между тем удалялся с Митей на руках. Цецилия хорошей партийной поступью зашагала ему вдогонку. Минут через десять мимо них прорычала, заваливаясь в колдобины и разбрызгивая лужи, армейская колонна. Из грузовиков слышались рыдания и вой, мало уже чем отличающиеся от коровьего мычания. Глава 11 Теннис, хирургия и оборонительные мероприятия. Осень тысяча девятьсот тридцатого года не спешила. Иной раз по утрам явственно пахло снегом, вроде бы даже начинала слетать с небес еле заметная белая моль, но вдруг, словно по заказу для нашего повествования, возвращалось бабье лето, и в его сомнительной голубизне Серебряный Бор представал пышнейшим, ярчайшим по гамме дворцом природы. В такое вот утро из калитки градовского участка вышли Никита, как всегда, в полной форме и с портфелем, который всегда появлялся у него в руках, когда он ехал в наркомат, Вероника в теннисном костюме и с ракеткой под мышкой, а также их четырехлетний уже сын Борис 4 в матроске, но с саблей через плечо. -- Пожалуйста, запомни, Никита! -- капризным, но сердитым тоном, то есть всерьез, говорила Вероника. -- Ни под каким предлогом я не собираюсь возвращаться в Белоруссию! Хватит с меня! Я все-таки урожденная москвичка! Ни малейшего желания губить все свои молодые годы в глуши не испытываю! Ты должен наконец прямо сказать в наркомате, что хочешь перевода в Москву! Твои статьи печатаются в журналах, тебя считают теоретиком! Наберись наконец мужества! Никита нервничал, посматривал на часы. -- Хорошо, хорошо, успокойся, пожалуйста! Я уверен, что мы останемся в Москве. Уборевич недвусмысленно сказал, что видит меня в Генштабе. Я просто почти уверен, что... то есть я хочу сказать... Из-за угла уже выезжал автомобиль наркомата обороны. Бориса 4 стали обуревать противоречивые чувства -- побежать ли к автомобилю или остаться при матери. Победило рыцарство. -- Мама права, -- сказал он отцу. -- Здесь лучше. Я тоже хочу здесь жить с Пифагором. -- Да разве ж я не понимаю, -- виновато мялся комдив. -- Семья может верить, что я и сам этого хочу... Наконец Вероника улыбнулась. -- Я абсолютно уверен, -- ободрился комдив. -- Абсолютно почти уверен в непременном переводе в центр! Он поцеловал жену и сына и сел в машину. -- Почему ты не играешь в теннис, папа? -- строго спросил Борис 4. "Жизнь полна тайн, -- подумал Никита. -- Ведь еще вчера мой бумбульончик только чмокал и фукал, а теперь задает вопросы бытия." Машина тронулась. На теннисном корте Веронику уже ждал ее напарник, пожилой красавец мужчина, и еще двое тоже не молодых атлетов. Все трое представляли тип уцелевшего в революции и ожившего "знаменитого адвоката", который, впрочем, занимался теперь чем угодно, но только не защитой обвиняемых. Игра началась споро, и через несколько минут Вероника уже летала по корту, стремительная и раскрасневшаяся, прекрасно понимая, что выглядит она просто очаровательно, ну неотразимо! -- Мы вас громим, мальчики! -- кричала она противникам, и те просто сияли от этих "мальчиков", прямо молодели на глазах под ударами "красной генеральши". -- О ты, Вероника, богиня тенниса! Борис 4 тоже был при деле, носился вокруг корта, ловил отлетающие мячики. Среди немногих зрителей в углу дощатой трибуны, сдвинув фуражку на глаза, сидел военный. Вероника уже заметила, что это был ни кто иной, как комполка Вуйнович. Между тем в одном из больших кабинетов наркомата обороны шло совещание группы высших командиров РККА. Карта СССР и прилегающих стран была развернута во всю стену. Перед ней с указкой прогуливался, как само воплощение сдержанной мощи, командующий Особой Дальневосточной армии командарм первого ранга Василий Блюхер. Доклад Блюхера о стратегической ситуации захватил Никиту Градова не меньше, чем его жену -- теннис. -- Центр военно-политической активности, направленной против нашей страны, сейчас смещается к Дальнему Востоку, -- говорил Блюхер. -- Особое значение приобретают планы Японии по созданию марионеточного Мачжурского государства на нашей границе. Прошу вас снова обратить внимание на карту, товарищи. Синими стрелками здесь отмечены недавние перемещения японских сухопутных сил и флота. Синие стрелки японских сил, будто рыбины, тыкались в вымя и под хвост огромной коровы Советского Союза. Блюхер подправлял их указкой. Командиры увлеченно делали пометки в блокнотах. -- В ближайшие месяцы мы должны быть готовы к серьезной конфронтации, -- продолжал Блюхер, -- может быть, к прямым столкновениям с очень сильным врагом. Японцы воевать умеют... -- он улыбнулся, -- и любят. -- Улыбка командарма явственно говорила: "Как и мы это дело любим", и все присутствующие так и понимали. Блюхер пересек комнату, остановился возле Никиты Градова, поставил ногу в сверкающем сапоге на перекладину стула. -- Именно у нас, на Дальнем Востоке, Никита Борисович, вы найдете применение своим стратегическим талантам. Я предлагаю вам стать моим начальником штаба в Хабаровске. Пораженный Никита вместо лица командарма взирал на сверкающее голенище. Все, улыбаясь, повернулись к нему. Предложение было из тех, о которых молодой командир может только мечтать! Это ли не трамплин для грандиозного взлета?! -- Это очень неожиданно, Василий Константинович, -- пробормотал Никита. -- Мне начальником штаба?... В Хабаровске?... Блюхер протянул ему руку: -- Ну, согласен? -- Как я могу отказаться от такого предложения? Четко встал, оправил складки вокруг ремня, пожал протянутую руку. Вдруг подумал: что-то есть общее между Блюхером и покойным Фрунзе. Все присутствующие весело зааплодировали: красное воинство, боевое братство! По окончании доклада Блюхер вышел в коридор в сопровождении Никиты и группы своих подчиненных из Хабаровска. На ходу он уже отдавал практические распоряжения: -- Комполка Стрельников будет вашим заместителем, Никита Борисович. Знакомьтесь. Комбат Сетаных назначается вашим старшим адъютантом. Остальных членов вашей группы подберете сами. Пока все. Вы свободны до двух часов тридцати пяти минут. Тут же все разошлись. Никита медленно двинулся по коридору и остановился возле еще одной карты СССР -- ими богат наркомат. Зелень долин и коричневый горб Урала, потом опять луговое разлитие Западной Сибири, подпирающие с юга кочки Алтая и... так далее... Хабаровск... Восемь тысяч километров от Москвы... Вероника бросит меня... Сзади кто-то сильно хлопнул его по плечу. Он вздрогнул. Этот стиль запанибратских отношений давно уже был изжит, что касается Никиты, то он ему даже и на гражданской войне не нравился, а теперь уж и подавно. Особенно если тебя со всего размаха хлопают, а потом еще и сияет прямо тебе в лицо какая-то полузнакомая физия из начсостава НКВД. Он не сразу узнал Семена Стройло. Со времен Нинкиного отъезда в Тифлис не только не видел, но и думать о нем забыл. Стройло шумел: -- Поздравляю, комдив! Вот ведь удача! Значит, будем работать вместе! Меня только что назначили в особый отдел при твоем штабе! -- Простите, не имею чести вас знать, -- со злостью сыграл Никита. Стройло тут же уловил интонацию и сам сразу заиграл с коварством: -- Ну, чего ты, Никита, лейб-гвардию из себя корчишь! Мы ж с тобой чуть не породнились до того, как Нинка-то сбежала от своих троцкистских дружков в Тифлис... Никита резко отодвинул его в сторону, мимолетно удивился, что не такой могучий человек оказался, как ожидалось, и быстрыми шагами удалился. Стройло с кривой улыбкой смотрел ему вслед. Выдуманный и давно забытый пролетарий в нем теперь проснулся и был глубоко уязвлен. Никита направился прямо во временный кабинет Блюхера. Командующий что-то писал, сидя под портретом Сталина. Никита решительно приблизился. -- Простите, что явился без приглашения, Василий Константинович, но я вынужден отказаться от поста начальника штаба ОДА. Блюхер дописал фразу и только тогда глянул хмуро. Как и все люди, держащие под командой многотысячные войска, он немедленно менял отношение к тем, кто шел поперек. -- Ваша причина? -- В особый отдел при штабе назначен человек, которому я полностью и решительно не доверяю, -- сказал Никита и подумал, что наживает себе в этот момент могущественного неодолимого врага. Между тем неприязнь так же мгновенно, как и возникла, отлетела со лба командующего. Такая "постановка вопроса" была ему понятна. Человек из его окружения выбирает свое окружение -- это понятно, это по-военному и без лицемерия. Он вынул список новых назначений. Золотое немецкое перо остановилось на имени Стройло. -- Этот? Никита сдержано кивнул. -- Да. Семен Стройло. Золотое перо резко вычеркнуло нежелательное имя. Блюхер внимательно посмотрел на комдива Градова, оценил ли тот этот акт доверия, и увидел, что оценил. Быть может, как раз в этот момент Вероника уже окончательно наплясалась в теннисе и прекратила игру. Тут же она и заметила Вуйновича. -- Вадим, какими судьбами?! Ой, воображаю, какая я сейчас страшная! Что же вы столько лет пропадали? Просто испарился человек с горизонта! Вуйнович, донельзя смущенный, клянущий себя за то, что не ушел на пять минут раньше -- что делать, никак не мог оторвать взгляд от скачков грации, -- вертящий в руках так и не укрывшую его фуражку, бормотал что-то несусветное: -- ...Слепой случай... удивительное совпадение... шел мимо, слышу стук мяча... теннис... никогда не видел раньше... зашел, и вдруг... вы, собственной персоной... ей-ей, меньше всего ожидал... Не прерывая, она смотрела на него с улыбкой, как бы давая ему понять, что его страсть ей вовсе не противна, если она останется в таких вот милых романтических пропорциях. Он замолчал, и тогда она снова вступила в том же духе, в отлично, как ей казалось, найденном тоне: -- Ах, вот как? Значит, вы обо мне никогда и не думаете? Хорош друг. Ну, ладно, вы арестованы, комполка! Идемте на дачу, все вам будут рады! От этого приглашения у Вадима сильно дернулись лицевые мышцы. "Особенно профессор будет рад", -- подумал он, надел фуражку, взял под козырек. -- Простите, не могу, Вероника Александровна. Спешу на вокзал. Как раз сегодня уезжаю в Таджикистан. -- Надолго ли? -- с досадой воскликнула она и подумала: как в книгах. -- Может быть, навсегда, -- сказал Вадим и быстро пошел к выходу. Какая сильная прекрасная фигура, подумала, глядя ему вслед, Вероника. Легко представить, как бы он меня взял. Тут подбежал совсем ошалевший от двухчасового кружения Борис 4. Пользуясь неожиданными благами бабьего лета, Градовы вынесли на веранду самовар. Потекло традиционное летнее чаепитие с домашними вареньями разных сортов и государственными бубликами. За столом в этот вечер сидели Борис Никитич, его помощник Савва Китайгородский, Мэри Вахтанговна, прислуга, или, по нынешней терминологии домработница, Агаша, "богиня тенниса" Вероника, ее сын, исполненный достоинства Борис 4, а так же новый член семьи, "кулацкое отродье" Митя Сапунов. Прошло чуть больше недели с того дня, как полуживого мальчика привезли в Москву и водворили в Серебряном Бору, вызвав жуткий переполох всего семейства. Теперь его узнать было нельзя: отъелся, был вымыт, пострижен, одет в хороший свитерок. Только взгляд его остался страшноватый, легко было бы сказать "затравленного волчонка", если бы временами в нем не мелькало совсем уж что-то непостижимое и ужасное, некий взгляд-невзгляд. Впрочем, мелькало все реже, а иногда Митя даже улыбался, когда мама Мэри гладила его по голове и подкладывала на тарелку кусочек сыра и ветчины. Совсем уж нежно он улыбался, когда вдруг друг дома Пифагор обдавал его жарким дыханием и клал ему свою морду на сгиб руки. Тем временем Борис Никитич и Савва обсуждали свои профессиональные дела. -- Коллегия наркомата одобрила наше предложение. Так что готовьтесь, Савва, -- сказал Градов. -- Да неужто? -- Савва радостно заволновался. -- Значит, может действительно войти в практику? Значит, внедрение анестезии по Градову не за горами? -- Нет, не за горами, -- улыбнулся профессор, -- а еще точнее, оперируем послезавтра. В этот как раз момент на веранду со стороны сада начала подниматься молодая марксистская пара. Они держались за руки и в четыре очковых стекла сияли друг на друга. Все на них смотрели, а они ни на кого не обращали внимания. Агаша налила им чаю, они сели рядом с жарким самоваром. Палящие его бок как бы еще ярче вздул веснушки Цецилии. Ни чай, ни варение не интересовали Кирилла, только лишь эти веснушки. -- Кирилл, что с тобой? -- строго спросила Мэри Вахтанговна. Нельзя сказать, что она была в восторге от выбора младшего сына. -- Да мы только что расписались с Розенблюм, -- сказал Кирилл. Агаша всплеснула руками: -- А, батюшки! И без свадьбы? Вероника фыркнула: -- Интересно, вы и в постели называете друг друга по фамилии? -- Вероника! -- осадила ее свекровь. Кирилл же просто подхихикнул Веронике, он бестолково кивал домашним, сжимая под столом руку Цецилии. Пропал сумрачный догматик, уступив место влюбленному школяру. Он даже шутил! -- Раз уж мы умудрились заиметь восьмилетнего сына, мы должны были пожениться! Мэри Вахтанговна тут же обеспокоилась: -- А вам не кажется, что Мите будет лучше, если его усыновим мы с Бо? Цецилия сразу же отвлеклась от любовного отсвечивания, высказалась категорически: -- Позвольте, Мэри Вахтанговна, ребенок должен быть со своими родителями, то есть с нами! -- Ну, вот я и опять дед! -- весело воскликнул Борис Никитич. -- Мог стать четырежды отцом, а стал дважды дедом! -- А что ты сам, Митенька, думаешь? -- спросила Мэри мальчика. Тот вздрогнул с набитым ртом, потом опустил глаза и буркнул: -- Я чай пью. -- Ответ, достойный Сократа! -- вскричал профессор, все зааплодировали. Мэри оставалась чрезвычайно серьезной, голос ее слегка дрожал: -- Я настаиваю, я даже требую, чтобы Митя оставался с нами, хотя бы пока вы не получите приличную квартиру! Подняв подбородок, с видом оскорбленного достоинства она покинула веранду. Почти немедленно из дома начал доносится взволнованный рокот рояля. -- Слышишь?! -- грозно сказал Борис Никитич Кириллу, после чего повернулся к своему ассистенту и отъединился от сложных дел семьи. -- Завтра берите день отгула, Савва, и ничего не делайте. Расслабляйтесь, отдыхайте. Операция должна пройти безупречно и с блеском, батенька мой. Савва засобирался домой, хотя ему вовсе не хотелось уходить. Всякий раз, когда он бывал в Серебряном Бору, ему казалось, что он встречается с Ниной. Агаша, прекрасно понимавшая страдания молодого специалиста, принесла ему сверточек со своими коронными пирожками. По дороге с кухни она заглянула в окно и пропела сладким голоском: -- А вот и Никитушка возвращается. Вон какой веселый шагает, моя ладушка. Вероника увидела идущего от калитки мужа и картинно закурила папиросу: "Что-то он слишком веселый возвращается." Через день в хирургической клинике Первого московского медицинского института состоялась долгожданная операция с применением нового метода анестезии. На амфитеатре вокруг операционного стола не было мест. Пришлось ограничить число зрителей только врачами и аспирантами. Студенты старшего курса толкались на застекленном балконе под потолком. Все прошло на удивление гладко. Разработанный в последние месяцы анестезирующий состав прекрасно действовал на стволы и окончания нервов. Пациент был спокоен, шутил с сестрами. "Как себя чувствуете, Юзеф Александрович?" -- каждые пять минут спрашивал его Градов, и каждый раз почтенный настройщик роялей с неизменной бодростью отвечал: "Прекрасно, Борис Никитич!" Теперь Савва Китайгородский накладывал последние швы. Вскоре больного увезли. Хирурги отступили от стола и сняли маски. Амфитеатр разразился аплодисментами. -- Итак, товарищи, можно считать, что с сегодняшнего дня анестезионная система Градова-Китайгородского продвинута в общую практику! -- громогласно объявил профессор. Савва смотрел на шефа с ошеломленным видом, да и все присутствующие были удивлены: мало кто из профессоров так просто делился славой с молодыми помощниками. Когда они остались одни в кабинете Градова, сестра принесла две мензурки с разведенным спиртом. Савва и Борис Никитич чокнулись. -- Ух, -- сказал Савва и потер лицо двумя ладонями. -- Да как же так, Борис Никитич? Система Градова-Китайгородского? Ей-богу, я не заслужил! -- Очень даже заслужили, -- возразил профессор. -- Вы были со мной с самого начала, Савва, работали, как вол, и в лаборатории, и в клинике, внесли столько блестящих предложений! Да и вообще... -- Он чуть было не сказал "вы мне как сын". Вместо этого положил молодому человеку руку на плечо. -- Скажите, Савва, как так получилось, что вы тогда, в двадцать седьмом, не поженились с Нинкой? Савва был в полном замешательстве. Сладкая тоска, столь неуместная в стенах хирургической клиники, бурно подкатила к горлу. -- Ну... я, право, не знаю... сначала Семен, потом Степан... Разочарование в Семене, увлечение Степаном. Ведь они же поэты, Нина и Степан, не правда ли?... А я -- лишь скромный докторишка... Боже мой, да я люблю вашу дочь больше всего на свете!... Я только о ней и думаю, когда... когда не оперирую, Борис Никитич... -- Она скоро возвращается, мой друг, -- сказал Градов. Он испытывал к ассистенту острую симпатию и жалость. Скромный докторишка... Когда он ухаживал за Мэри в конце прошлого века, медицинский диплом считался верхом престижа. При нынешней власти все привычные престижи подвергаются унижению. -- Нина возвращается! -- вскричал Савва, но тут же осекся, отвернулся к окну. Там на ветке березы раскачивался воробей. Крохотная капелька слетела у него из-под хвоста. Победно взъерошившись, он взмыл в неизвестном ему самому направлении. Глава 12 Шарманка-шарлатанка. К северу от грузинской столицы в прозрачном воздухе виден был отдаленный горный хребет. Еще более впечатляющие пики гор сияли на фанерном щите сразу за входом в городской зоопарк. На фоне этих гор изображен был стройнейший, осиная талия, кавказец в черкеске с газырями на груди и с кинжалом на поясе. Вместо лица -- овальная дырка. В нее-то и влезает круглая русская физиономия беспутного "попутчика" Степы Калистратова. Вуаля -- вот он уже и романтический абрек. Фотограф с усами а-ля Вильгельм (или командарм Первой конной Семен Буденный) поднимает магниевую вспышку, ныряет под покрывало. -- Скажите "изюм", батоно! -- Кишмиш! -- крикнул Степан. Магний вспыхнул. Фотограф вынырнул. -- Браво! Вы моя лучшая модель за весь год! Куда прикажете прислать фотографии? Москва, Париж, Монте-Карло? -- В Соловки, мусье! Все приличные люди отдыхают сейчас в Соловках, очевидно, это будет и мой адрес на ближайшее будущее, -- ответствовал поэт. Он явно играл на зрителей, но, оглядевшись, был очень разочарован, не найдя вокруг никого, кроме своего неизменного Отари, рыцаря печального образа. Зрители же, на которых все работалось, группа хохочущих молодых людей и среди них личная жена Нина, находились неподалеку, не обращая на Степу никакого внимания. Вся компания -- Нина, ее кузен Нугзар, молодой поэт Мимино, танцовщица Шалико и художник Сандро Повзнер -- приплясывала перед клеткой, из которой, поднявшись на задние лапы, взирал на них огромный бурый медведь. Кто тут был зрителем, а кто исполнителем, нелегко разобраться. Все, включая, кажется, и медведя, преисполнены были какой-то фальшивой иронии и дешевой театральности, какие возникают порой в молодых компаниях после большого ночного пира и утренних хаши с водкой. Особенно старалась Нина, она простирала руки в взывала к медведю: -- Дорогой мой русский медведь! Земляк! Соотечественник! Попутчик моей жизни! Бедный, что ты почувствовал, когда проснулся после сладкой спячки и обнаружил себя в этой гнусной клетке?! Дитя мой! Ты мой Лермонтов, заброшенный на Кавказ! Я хочу тебя поцеловать! Она вроде бы и не замечала никого вокруг, но краем глаза все же видела своего мужа с его Отари, и сквозь хмель и расхристанность в ней поднималась какая-то злинка. Вдруг, не отдавая самой себе отчета, она перепрыгнула через барьер, подбежала к клетке и рванула дверь. Замок оказался незащелкнутым, слетел и дверь открылась. Нина вошла внутрь. Медведь, будто Собакевич в театральной интерпретации великой поэмы, медленно к ней повернулся. Не раздумывая, Нина встала на цыпочки и запечатлела на его морде великолепный поцелуй. Опять же краем глаза заметила, что Степан со всех ног бежит к месту действия, а за ним, заламывая руки, поспешает Отари. Донесся крик мужа: -- Нинка, ты совсем рехнулась! Возле клетки Нугзар перехватил Степана, зажал ему рот, скомандовал железным голосом: -- Перестань вопить! Медведь между тем положил передние лапы на плечи Нины и топтался возле нее, опять же как Собакевич в гостиной, точно боясь наступить на ногу. Пасть его была приоткрыта, оттуда разило застойной вонью. Все давно уже перестали смеяться. Кто может предвидеть следующий шаг скучающего медведя? Только Нина еще храбрилась, старалась не потерять ноту: -- Бедный мой медведь! Мой Лермонтов! Дитя мое! На самом деле она боялась шелохнуться под лапами зверя. Мелькнула даже мысль: какой немыслимый конец! Медведь же явно не собирался упустить такой беспрецедентной возможности позабавиться. Степан оттолкнул Нугзара, завопил истерически: -- Сторожа позовите! С пожарным шлангом! Сандро Певзнер, бледный, превозмогая головокружение, полез было через ограду, не ведая зачем. Что тут можно сделать? Спугнешь зверя, изувечит любимую, Нашу Девушку, звезду Тифлиса. Нугзар железной хваткой стащил его вниз, а затем, демонстрируя полной хладнокровие, повторил путь Нины. Медведь в этот момент оказался к нему задом. Он распахнул дверь и дал ему сильного пинка. Ошарашенный зверь опустился на все четыре. Нугзар мгновенно вытащил Нину и захлопнул дверь. Медведь дико взвыл от разочарования. К месту действия бежали служащие зоопарка. -- Безобразие! -- вопил старшой. -- Хулиганство! Все арестованы! -- Он схватил за грудки Сандро. -- Ты кто такой, тунеядец? -- Я Сандро Певзнер, художник. Муть похмелья и стыд переполняли молодого авангардиста, которому недавно определенные товарищи строго порекомендовали перейти на рельсы реалистического пролетарского искусства. -- Вот он зачинщик! -- завопил сторож. -- Певзнер зачинщик! Всех выручил опять же Нугзар. С исключительной авторитетностью он отвел старшего сторожа на пару шагов в сторону, незаметно для других показал ему красную книжечку НКВД и веско сказал: -- Спокойно, спокойно, дорогой товарищ! Никто не пострадал, ваш питомец цел и невредим. Девушка пошутила, батоно. Легкая поэтическая вольность. А клетки нужно запирать, батоно, чтобы не произошла вражеская вылазка... Служащий мгновенно затих и забыл о всех претензиях. Богемная компания направилась к выходу. Хмель улетучился. Все, кроме Нугзара, чувствовали себя отвратительно из-за недостатка проявленного мужества. Нина кляла себя за неуместную браваду и кривляние. Нугзар взглянул на часы: -- Пардон, пардон, мне пора улетучиваться. Увидимся вечером у папы Нико. По-родственному он поцеловал Нину в щеку и немедленно удалился своим стремительным шагом, исчез за ближайшим углом. Вскоре и вся компания рассеялась. Ранним вечером того же дня Нина и Степан медленно шли по горбатой улочке старого города по направлению к маленькому ресторанчику, на котором поверх старой вывески "Духан папы Нико" белой краской, словно в примитивистско-кубистской картине, было намазано "Столовая No 7 Горнарпита". Степан временами на несколько шагов отставал от жены. Однажды она повернулась и увидела, что он втягивает в нос с руки белый порошок. Она презрительно дернула плечом: -- Прекрати это, Степан! Ты уже шагу без этого ступить не можешь! Скажи, ты запаковал свои вещи, наконец? Или ты забыл, что мы завтра в Москву отправляемся? Степан бросил на нее странный взгляд, пробормотал: -- Подожди, Нинка, нам надо поговорить. Давай сначала зайдем к папе Нико. В духане, несмотря на сталинскую пятилетку, все еще царила особая тифлисская атмосфера. Ресторанчик был излюбленным местом извозчиков и богемы. На стенах висели яркие примитивистские картины в стиле Пиросмани. Только сам папа Нико, "король духанщиков", как его называли в городе, был невесел. Вместо того чтобы, как обычно, встречать гостей и раскрывать всем объятия, он сидел у стойки со своим другом-художником и жаловался ему на то, что он больше у себя не хозяин, а замдиректора. -- Все забрали, все кастрюли национализировали, все, кроме твоих картин. Я теперь никто. Прислали партийца. Кончилась, мой друг, целая эпоха! Художник утешал духанщика со свойственным этому племени легкомыслием: -- Подожди, Нико, дорогой. Время придет, тебе дадут миллион за мои картины. Нина и Степан прошли в угол и спросили бутылку вина. -- Большую, -- вдогонку официанту сказал Степан. -- Можно сразу две, -- добавила Нина. -- Что происходит, Степка? -- спросила она и положила свою руку с двумя кольцами, подаренными Паоло и Тицианом, на его подрагивающий кулачок. Степан весь как-то поплыл, заныл как от зубной боли, показывая ей, смотри, мол, как страдаю, потом встряхнулся, волосы двумя руками оправил назад и сказал: -- Я не еду в Москву. В центре города в этот час стояли шум и суета. Надвигались со всех сторон переполненные трамваи. Трубили автомобили. Кричали друг на друга извозчики. Нугзар, словно торпедный катер, разрезал толпу. Подошел к уличному торговцу лимонадом. Вместе со стаканом влаги торговец передал ему тяжелый сверток. Нугзар положил сверток в карман, с наслаждением опустошил стакан. Затем исчез под аркой проходного двора. Нина и Степан пили вино, не глядя друг на друга. -- Что-то лопнуло в наших отношениях, Нинка, -- печально сказал Степан. -- Хорошее слово "лопнуло", -- сказала еще печальнее Нина. -- По отношению к надутому шарику... -- У тебя успех, а я выпадаю в осадок, -- сказал Степан. -- О чем ты говоришь, какой успех? -- с досадой сказала она. Степан вдруг на мгновение вспыхнул: -- Этот проклятый медведь, после него мне все стало ясно! Это была какая-то проба, которую мне судьба подсунула, и я оказался полным говном! -- Ну что за вздор, -- удрученно и раздраженно протянула она. В тот же час председатель Центральной контрольной комиссии Ладо Кахабидзе сидел в своем просторном кабинете под картиной, на которой его любимый вождь читал газету "Правда". Замечалось, если не бросалось в глаза, отсутствие портрета Иосифа Сталина. Входящему как бы предлагалось настроиться на тон серьезности и деловой партийной чистоты, ибо что может быть чище и серьезнее в мире, чем Ленин, читающий "Правду"? Ладо Кахабидзе после целого дня совещаний и встреч сидел в одиночестве, прочитывал бумаги и делал пометки. Где-то в глубине дома скрипнула дверь. Послышались быстрые легкие шаги. Они приближались. Кахабидзе поднял голову. Вошедший целился в него из пистолета. Кахабидзе открыл рот и был тут же убит на месте. В "Духан папы Нико" между тем забрел известный всему городу шарманщик с попугаями. Вся троица и старая машина были сегодня в ударе, звучала вполне различимая старая мелодия, шарманщик подпевал, птицы порхали над столами. В Тифлисе часто спорили, почему попугаи не улетают от шарманщика, может быть, он привязывает их за лапки какими-то невидимыми ниточками? Только редкие пьяницы понимали, что шарманщик представляет для птиц понятие "родина". Степан говорил своей жене с жаром: -- Я люблю тебя по-прежнему, Нинка, но не могу ехать с тобой. Я стал бояться Севера. Север сожрет меня, как мамонты когда-то сожрали коз. -- Мамонты были травоядными, невежда, -- с досадой возразила Нина. -- Что ты будешь здесь делать один, Степан? Ты и пропитание себе не заработаешь. Степановского жара хватило на одну фразу. Он вдруг весь опять обвис, забормотал: -- Ну, что-нибудь придумаю... Вино здесь дешевое... Сыр... Зелень... Потом, не забывай, что мой верный Отари всегда со мной. Вот о ком она постоянно забывала, как не помнят о тени человека, а он ведь и вправду ходил за ее мужем, словно тень. Она обернулась туда, куда показывал подбородком Степан. За одиночным столиком сидел томный, как лебедь, Отари. Он явно дожидался конца их разговора. Нину вдруг осенило, она наконец-то догадалась, в чем причина такой магнитной неразделимости двух мужских персон. "Ах, вот в чем дело! А я-то и не догадывалась, дура!" Она начала хохотать и все хохотала и хохотала, даже голову на руки уронила. Из внутренней дверцы духана вышел плотный мужчина, подпоясанный военным ремнем, только что назначенный директор "столовой Горнарпита". Решительно пройдя меж клиентами, он двумя руками подтолкнул шарманщика к выходу: -- Пошел вон, кинто несчастный! Частный промысел запрещен! Два попугая вдруг разом сели на его плечи с розовыми билетиками в клювах. Директор инстинктивно схватился за пояс, где у него еще совсем недавно висел вохровский наган. Папа Нико горько вздохнул: эпоха кончилась, да здравствует эпоха! И это кончится, вздохнул изгоняемый философ, частным промыслом Божьим. Полный беспорядок и смятение царили этой ночью в доме фармацевта Галактиона Гудиашвили. Вбегали и выбегали женщины с криками: "О горе! О ужас!" Хозяин дома лежал на диване в полубессознательном состоянии и только повторял: "Нет, нет, я не верю, мой Ладо жив..." Любимый племянник Нугзар с окаменевшим от трагизма лицом сидел на валике дивана, держал за запястье отброшенную дядину руку. В такой момент в дом вбежала Нина, бросилась к дяде: -- Что случилось, дядя Галактион? Дядя закрыл ладонью глаза, проговорил: -- Нугзар прибежал со страшной вестью: Ладо убит в упор у себя дома... Соседи прибежали, подтверждают, весь город уже... Нет, нет, не верю, мой Ладо жив... Нина схватилась за голову, потом заломила вверх руки тем же движением, что и все грузинские женщины. Подошел Нугзар, отвел ее в сторону: -- Нина, будь мужественной... -- Кто мог это сделать? -- почему-то шепотом спросила она. Нугзар ответил тоже шепотом, но очень громким шепотом: -- Я слышал, что троцкисты посчитались с ним за старые долги. Она отмахнулась: -- Это вздор, троцкисты не прибегают к личному террору! Он заглянул ей в лицо, как ей показалось, не без лукавости: -- Откуда ты это знаешь, Нина? Нина ударила себя кулаком в ладонь, схватила со стола из открытой коробки папиросу, отбросила ее. -- Как будто ящик Пандоры открылся! -- воскликнула она. -- Что еще случилось? -- живо спросил Нугзар. -- Ничего не случилось, но завтра у меня поезд... понимаешь?... утром уезжаю в Москву... вещи не собраны... полный развал... эти новости, -- она, что называется, металась. -- Вещи -- это не проблема, -- солидно сказал Нугзар. -- Пойдем, я помогу тебе собраться. Доверься кузену. Будто схваченная этой фразой, Нина остановилась спиной к нему, потом медленно посмотрела через плечо. Волна дикой радости прошла через тело Нугзара. Сегодня мой день. Ничего не говоря, она отправилась наверх. Он последовал за ней. В ее комнате все было разбросано, пустые чемоданы раскрыты. Войдя, Нина начала швырять все, что под руку попадалось -- белье, туфли, книги, -- на дно чемоданов. Нугзар подошел сзади, взял за плечи и повернул к себе. Сопротивляться ему сегодня она не могла. Напротив, ее вдруг неудержимо потянуло кому-то в чем-то до конца, до какого-то конца, ей неведомого, дальше конца, то есть окончательно, признаться. Он это почувствовал и проговорил срывающимся голосом: -- Ты девчонка что надо, не боишься медведей... -- Не боюсь и пострашнее бестий, -- с темной ухмылкой прошептала она и стала расстегивать его рубашку. Он потянул с ее плеч жакетку. Движения их были медлительны, как будто они старались, чтобы ни одна секунда этого не пролетела незаметно. Когда поезд этих секунд все-таки прошел, Нина долго еще не могла успокоиться. С закрытыми глазами она целовала плечи и шею своего мужчины. Вдруг до нее долетел его бесконечно подлый голос: -- Я вижу, тебе понравился абрек. Все кончилось. Она открыла глаза: -- Это ты абрек? Нугзар рассмеялся: -- Конечно, я абрек, смелый разбойник! Нина отодвинулась от него. Их нагота вдруг показалась ей постыдной. -- Абреки не шантажировали женщин, -- сказала она, хотя прекрасно понимала, что начинает -- это после столь бурных откровений и признаний -- хитрить, самой себе представляться запуганной жертвой. Вдруг ее поразила догадка, она села в постели. -- Вай! Теперь я все поняла! Это ты убил дядю Ладо Кахабидзе! Нугзар мгновенно бросился на нее, схвати за грудь, повалил, потом зажал рот ладонью и прошептал горячечно в ухо: -- Никогда больше не повторяй этой чепухи, дура! Иначе все мы будем убиты: и я, и ты, и все, кто услышит! Ты поняла? Снова все началось. Отвернув от него голову, глазами, полными страха и тоски, Нина смотрела в темное окно. Глава 13 Жизнетворные бациллы. На даче Градовых в Серебряном Бору с утра опять семейная идиллия, все семейство собралось за завтраком: сам профессор, профессорша, старший сын -- комдив, очаровательная комдивша, их важный сын Борис 4, средний сын -- марксист с марксистской женой, их сын, рожденный в восьмилетнем возрасте Митя, хлопотливая управительница Агаша, ну, и конечно, главный идеолог таких гармоний, молодой овчар Пифагор. -- Все должны каждое утро выпивать по стакану простокваши, -- наставлял свое семейство Борис Никитич. -- Великий Мечников обнаружил в ней жизнетворные бациллы, секрет долголетия. Все пьют простоквашу, все без исключения. Никита, тебя это тоже касается! Начальник штаба Особой Дальневосточной армии вздрогнул: -- Как, меня тоже? -- Торопливо опустошил стакан. Хороший мальчик, сказал ему взгляд Мэри. -- На фиг нам это долголетие? -- бросила вызов теннисистка. -- Гнить в тунгусских болотах на Дальнем Востоке? Никита потупил глаза. Мэри приняла мяч. -- Вероника, что за выражения? Здесь же дети! Митя, ставший тут уже явным любимчиком, зашелся в смехе: -- А на фиг, а на фиг нам это долголетие? Борис 4, потеряв важность, даже подпрыгнул: -- На фиг! На фиг! Мальчики явно подружились, несмотря на разницу в возрасте. "Кулацкое отродье" изменился до неузнаваемости. Агаша даже расчесывала ему волосы на косой пробор, чтобы был похож на ребенка "из хорошей семьи". Только по ночам еще он иногда с закрытыми глазами вскрикивал и куда-то с мычанием рвался, но все реже и реже. Борис Никитич погрозил Веронике, все свое племя обозрел с притворной строгостью, остался своей ролью весьма доволен, посмотрел на часы и встал. Что-то все-таки мешало почувствовать полный утренний комфорт. Вдруг вспомнил -- опера! Грозный и справедливый Грозоправ сразу пропал, профессор заюлил: -- Мэричка, можно тебя на минуточку? Мэри, уже почувствовав неладное, пошла за ним в кабинет. -- Что случилось, Бо? -- Мэричка, наш поход в оперу придется отложить. -- Ну