вот, я так и знала! Мы никогда до оперы не доберемся! Он торопливо забормотал: -- Понимаешь, Главное медицинское управление наркомата обороны просит в самые кратчайшие сроки представить доклад по нашему методу местной анестезии. Поэтому мне пришлось всю нашу исследовательскую группу. Мы просто не управимся до начала спектакля. Мэри была очень оскорблена. "Поход", как он выражался, в Большой на новую постановку "Кармен" для нее был большим событием -- сегодня и проснулась-то с радостным предвкушением, -- а для него это всего лишь досадная причина спешки, препятствие на пути к новым успехам. Как-то не так все это представлялось в молодости! Именно в опере, в консерватории, в музыке все это представлялось. Да, конечно, труд, быт, борьба, но все это рядом с музыкой, с чистым вдохновением, иначе мы лишимся духовной свободы! -- Я вижу, Борис, ты просто потерял способность отказывать начальству! Ты получил свои награды и высшие посты, но потерял духовную свободу! Градов умоляюще простирал руки: -- Ты не права, моя дорогая! В это время кто-то продолжительно позвонил в дверях. Агаша прошелестела открывать. На пороге выросла внушительная фигура бывшего младшего командира РККА, нынче участкового уполномоченного Слабопетуховского. Он что-то тихо сказал на ухо Агаше. Та всплеснула руками, схватила его за рукав, обходным путем, чтобы в столовой не увидали, повлекла его в кабинет. Здесь уже затопала на него ножками, замахала кулачками, шепотом закричала, показывая на него хозяевам: -- Борюшка, Мэрюшка, да вы подумайте только -- за Митенькой пришел Слабопетуховский! Чтоб мои глаза тебя никогда не видели! Пошел вон, бесстыдник! Участковый пятнами покрылся от возмущения, ус опустился, скула выпятилась, будто скифский курган. -- А при чем здесь Слабопетуховский, Агафья Васильевна? Слабопетуховского вызвали, куда следует, поставили по стойке "смирно" и приказали. Получен сигнал из Тамбовской области. Несовершеннолетний кулацкий элемент незаконно вывезен и помещен в семью профессора Градова. Немедленно, до соответствующих указаний, изъять несовершеннолетнего из семьи и поместить в детприемник. Зачем же вы, Агафья Васильевна, "бесстыдником" меня потчуете? Ешьте его сами, вашего "бесстыдника"! В большой обиде он задрал голову и через анфиладу дверей увидел кухонный шкаф с граненным стеклом, за которым -- он знал это лучше других -- всегда стоит графин с крепкой настойкой. -- Да они совсем уже осатанели, эти мерзавцы! -- вскричала Мэри. Грузинский ее темперамент никогда не заставлял себя долго ждать. -- Это уже просто за пределами добра и зла, -- раскипятился Градов. -- Изъять несовершеннолетнего, каково! Он еле сдерживался, чтобы не присоединиться к крику жены: "Мерзавцы! Мерзавцы, осатаневшие от полной безнаказанности, исчадия ада!" -- Надеюсь, ты этого не допустишь, Бо?! -- на той же ноте обратилась к нему жена. Он вдруг скомандовал, словно и сам был представителем большевистской бюрократии: -- Мэри, остаться! Слабопетуховский и Агафья, можете идти! Ждать! Никому ничего не говорить! На кухне участковый одной рукой облапил Агашу, другой привычно потянулся за графином. Агаша слабела от его полуобъятия. -- Слабопетуховский, как ты мог? Где же твои клятвы? Ведь они же мне все как родные, а Митенька пуще других, сиротка. -- вдруг решительно стряхнула могучую длань, скомандовала: -- А ну, сей же час ступай к начальству, скажи -- Мити дома нету. Скажи, с мамашей Цецилией уехал в партийную санаторию! Слабопетуховский восхитился находчивостью подруги, повеселел. -- Слушаюсь, Агафья Васильевна, однако позвольте для бодрого настроения кавалерийским способом заполучить ваш поцелуй и двести граммов напитка. В кабинете тем временем Борис Никитич решительно направился к телефону, однако не успел он положить руку на трубку, как телефон сам зазвонил. Мэри трагически сжала руки на груди. -- Савва? -- удивился Градов. -- Хорошо, что вы позвонили именно в этот момент. Пожалуйста, известите всех, кому надо знать, что я отменяю сегодняшнюю операцию и все встречи. Что? Вы счастливы? Как прикажете понимать? Ах, вот что! Ну что ж, увидимся вечером. Он повесил трубку и обратился к жене: -- Вообрази, Нина и Степан возвращаются сегодня. Она прислала телеграмму Савве, и он пришел в экстаз, несчастный. На Мэри даже эта новость не подействовала. -- Пожалуйста, Бо, Нина -- потом! Сейчас -- только Митя, Митя, Митя! Надо спасать мальчика! Профессор сел за стол, открыл сафьяновую записную книжку, нашел номер коммутатора Кремля. Боже, как ему не хотелось туда звонить! Каждая минута отсрочки казалась ему выигрышем. -- Мэри, принеси мне тот костюм, ну тот, с дурацкими орденами, -- попросил он. Как только она вышла, снял трубку. -- Девушка, соедините меня, пожалуйста, с секретариатом председателя ЦИКа товарища Калинина! Мэри уже прилетела обратно, неся темный костюм с двумя орденами Красного Знамени на лацкане. Теперь его стали награждать едва ли не перед каждым праздником, и все эти ордена, здоровенные бляхи, полагалось носить на "парадном" костюме. Не отрываясь от телефонной трубки, он начал переодеваться. Снял пиджак. В это время на другом конце трубки проклюнулся секретариат, бойкий мужицкий голосишко какого-то "выдвиженца". Градов солидно заговорил: -- Здравствуйте, у телефона профессор-орденоносец, хирург Борис Никитич Градов. Мне необходимо поговорить с товарищем Калининым. Простите, дело не терпит отлагательства. Да, да... Что вы сделаете, товарищ? Провентилируете обстановку? Пожалуйста, провентилируйте ее. Да, я подожду. Он снял ботинки и брюки и уже принял от жены официальный костюм, когда услышал в трубке тверскую малокупеческую скороговорочку: Калинин. "Почему я раньше не замечала на правой голени у Бо этой синей вены? -- подумала Мэри Вахтанговна, глядя на бесштанного мужа. -- Это должно быть, от многочасового стояния на операциях". Градов уверенно и с должной долей почтительности, словом, как надо, говорил с козлобородым "всероссийским старостой", о котором в Москве ходили слухи, что в общем-то не злодей, только охальник и трус. -- Мне необходимо поговорить с вами, Михаил Иванович. Убедительно прошу принять меня прямо сегодня. Отниму у вас не более четверти часа. -- Держа трубку между ухом и плечом, он ловкими движениями завязывал галстук. -- Да? Чрезвычайно благодарен. Немедленно выезжаю. Повесив трубку, он при всех регалиях предстал перед женой. Мэри поцеловала его, чуть отодвинулась, любуясь. Даже эти варварские ордена ему к лицу. -- Я была не права, Бо, ты не потерял духовной свободы! К вечеру все окончательно и самым счастливым образом разрешилось. Заветная фраза кремлевских владык "Можете спокойно работать, товарищ Градов" была произнесена. На даче воцарилось веселье. Митя гонялся за Борисом 4 по всем комнатам, даже и не подозревая, что он только что подлежал "изъятию", а только лишь чувствуя праздничное возбуждение, которое охватывало этот дом в дни полного сбора. В столовой играл патефон, открывались бутылки. Самым счастливым был, разумеется, Пифагор, который все знал. Кроме того, и это, может быть, даже главнее: Нина, Нина приехала, любимая сестра! Мэри раскраснелась, все время награждала носителя стойкой духовной свободы, то есть своего мужа, поцелуями. -- Наш папочка сегодня герой! Наш папочка сегодня герой! Борис Никитич с большим значением, хотя и не без сдержанного юмора, повествовал об аудиенции: -- Вот что значит быть русским врачом, друзья мои! Член правительства... да-с... хм... да еще такого правительства... говорит с тобой на равных! Он посмотрел внимательно на Нину. Дочь была бледна, как будто не с Юга приехала, а из туманного Питера. Вдруг до него дошло, что она одна. -- Ба, а где же Степан? Нина ничего не ответила, но зато тут же выступил вперед донельзя возбужденный, если не сказать сияющий от счастья, Савва Китайгородский. -- Вообразите, леди и джентльмены, поезд приходит, Нина выпрыгивает из вагона, и я вижу, что она... она одна, леди и джентльмены! Я оглядываюсь вокруг: увы, Степана нет, он просто не определяется в пространстве! Я даже влез в вагон в поисках Степана, но его и там не было... Он просто драматически отсутствовал, леди и джентльмены! Он оглянулся на Нину, и она ему, персонально ему, ассистенту кафедры общей хирургии, улыбнулась. Чуть-чуть рассеянная улыбка, но с явным адресом, не просто в воздух. Профессор тут же улыбнулся понимающе, адресовался к Савве: -- И вы были этим отсутствием чертовски удручены, мой дорогой, не правда ли? Встречать двух персон, а встретить лишь одну, это нелегко. Может, впервые со времен "дела Фрунзе" Борис Никитич был так замечательно оживлен, как сегодня. Он перехватил на лету своего внука Бориса 4 и посадил его к себе на колени. -- Надеюсь, хотя бы этот отпрыск, Борис 4, пойдет по стопам деда и станет великим русским врачом. -- Пойду, пойду, дед! Где твои стопы?! -- вскричал Борис 4. С кухни всем присутствующим салютовал граненым стаканчиком участковый уполномоченный Слабопетуховский. Агаша сновала туда-сюда с блюдами пирожков и холодца. Никита, Вероника, Цецилия, Кирилл, Нина и Савва -- вся взрослеющая к этим временам, к тридцатому году, крепнущая посреди "великого перелома" молодежь градовского дома -- вышли на веранду покурить. -- Подумать только, -- пыхнул папиросой Никита. -- Старик никому ничего не сказал и все устроил сам. А ведь я бы тоже мог через Блюхера... он член ЦК... -- Тише, товарищи, Митя ничего не знает, -- предупредила Цецилия. -- Да и не нужно ему ничего знать о его прошлом. Пусть вырастет полноценным советским человеком. Нина в этот момент метнула на нее явно грузинский взгляд, но ничего не сказала. Никита усмехнулся: -- А все-таки, Цилька и Кирка, этот случай не очень-то подходит к вашим историческим классификациям, а? -- Исключения все-таки не опровергают процесса как такового, -- со странной для него мягкой академичностью возразил Кирилл. Шикарно хохотнула Вероника: -- Предпочитаю все же подпадать под исключения, чем под процесс! Агаша звала всех к столу. В доме, не взирая на все треволнения, а может быть, благодаря им, несмотря и на идеологические шероховатости, распространялась всеобщая веселая влюбленность. -- Ну почему, почему мы не можем всегда жить все вместе?! -- восклицала мама Мэри. И только Нина улыбалась вымученной улыбкой. Она еще не приехала. Медленно, будто поезд, проходящий через узловую станцию, проходили через нее события последних дней: объяснение со Степаном, убийство Ладо Кахабидзе, ночь с убийцей и самое последнее -- короткий эпизод по дороге с Юга, железнодорожное впечатление современной Анны Карениной. ... Поезд медленно проходил через узловую станцию Ростов -- Нахичевань, Нина стояла в проходе своего "международного вагона", курила. Она не могла оторвать взгляд от окна. В тошнотворном свете станционных огней перед ней проплывали бесконечные вагоны-теплушки, "сорок человек, восемь лошадей", в которых вывозили на Восток, на вечное поселение, кулацкие семьи Украины и Кубани. В крохотных окошечках под крышами вагонов набито было месиво глаз и губ, общее, бледное до желтизны лицо. Кое-где, видимо, вопреки приказу двери были чуть приоткрыты для притока воздуха. Оттуда неслись проклятья, вопли, детский плач. Вдруг истерично взвизгнула гармошка. Неизвестно, сколько лошадей, но людей там явно было сверх нормы. Между составами, на путях, расставлена была охрана -- кургузые красноармейцы с винтовками. Иногда, ведя собак, проходили специалисты, энкавэдэшная вохра. Нина не могла оторвать взгляд от этих вагонов смерти. И вдруг кто-то ответил на ее взгляд. Из окошечка теплушки прямо на нее, молодую красивую женщину из "международного вагона", смотрело распухшее страшное лицо неопределенного пола, именно общее лицо с непересчитанным количеством глаз. Смотрело с ненавистью и презрением. Антракт 5. Пресса. 16 съезд ВКП(б) проходит под лозунгом: "Пора кончить с правой оппозицией!" Партия очень терпеливо старалась и старается выправить линию сбившихся с ленинского пути товарищей. Однако лидеры правых не доказали, что они готовы вскрыть все сделанные ими ошибки, что они безоговорочно порывают со своими ошибками, не оставляя ни малейшей лазейки для своих правооппортунистических колебаний. Статья тов. Бухарина не только не говорит о признании им ошибок, но дает оснований думать, что он остается на правооппортунистической позиции. То, что сказали на съезде вожди правых тт. Угланов, Томский и Рыков, заставляет съезд партии насторожиться. Партия вправе ждать от т. Рыкова более прямых и ясных ответов. Пропаганда и защита правых взглядов несовместима с принадлежностью к ВКП(б). Бывшим сторонникам этих теорий надо доказать на деле, что они борются с правыми. Партия не Ноев ковчег, а боевой союз единомышленников. Только единство даст возможность победить всех врагов коммунизма. Досрочная массовая подписка на заем "Пятилетку в четыре года" развернулась на заводах и фабриках Ленинграда. Массовая волна инициативы охватила Урал. По сообщению МОСПО, мясные талоны третьей декады июня за NoNo 13, 14, 15 действительны по 3 июля включительно. Срок действия мануфактурных талонов рабочих и детских второго квартала продлен на третий квартал. К 25-летию восстания: мировой фильм "Броненосец "Потемкин"! Урожай колхозных полей собрать полностью! Большевистским примером вывести за собой единоличников! В месячный срок сдать бумажную макулатуру! Японские краболовные суда хищничают в советских водах. Из заключительного слова товарища Сталина. 3 июля 1930 года: "...Лидерам правых надо... порвать окончательно со своим прошлым, перевооружиться по-новому и слиться воедино с ЦК нашей партии и его борьбе за большевистские темпы развития, в его борьбе с правым уклоном. Других средств нет. Сумеют это сделать бывшие лидеры правой оппозиции -- хорошо. Не сумеют -- пусть пеняют на себя". (Продолжительные аплодисменты всего зала. Все встают и поют "Интернационал") Ко всем строителям дирижабля "Правда", всем группам содействия, редакциям газет. Просим сообщить, сколько собрано средств, и перевести собранные средства на текущий счет дирижабля "Правда". ...Текстильщик Иванов внес 25 рублей золотом. "Посылаю вам для пролетарской казны. Долго их хранил, хотел сделать себе зубы, да вижу, не время. Предлагаю открыть сбор золотых вещей. У каждого найдется что-нибудь. С тов. приветом, Иванов". ...Журналисты, отдыхающие в сочинском доме отдыха, и работники печати вместо венка на могилу Тараса Кострова вносят в фонд дирижабля 420 рублей. ...К 27 сентября поступило 193 452 р. 97 коп., 3000 итальянских лир, 150 рупий, 7 германских марок, 4 золотых кольца и разные ценные вещи. "Правда" будет реять над советской землей! Ударными обозами хлеба покрыть сентябрьский недобор! Сильнее огонь по кулаку и правым оппортунистам, тормозящим коллективизацию! Шире и крепче опереться на инициативы масс в борьбе за новые миллионы колхозников! Мы, декхане-единоличники кишлака Зариент убеждаемся в преимуществе колхозов и вступаем в колхоз имени Сталина! Интерес к дирижаблестроению огромен! С мест. Под маской анонимок. Прения по докладу об итогах съезда в Институте им. Плеханова как будто обнаружили согласие с генеральной линией партии... а между тем значительное количество анонимно поданных записок свидетельствует о наличии среди участников собрания ряда товарищей, или несогласных с решениями съезда, или сомневающихся в их правильности. Некоторые авторы анонимок издевательски указывают на то, что коллективизация провалилась. ...При проработке решений 16 съезда партии ячейке Московского института народного хозяйства им. Плеханова необходимо заострить внимание на факте наличия примиренческих настроений у части партийцев и дать им решительный отпор. По-боевому убирать и заготовлять! Привлечь к строжайшей ответственности виновников порчи огородной продукции! Подсудимые есть, почему их не судят? Мобилизовать в двухнедельный срок 30 писателей, включив их в состав ударных бригад! Ликвидировать отставание литературы от требований социалистического строительства! Новости дня. В Анапе начался процесс над кооперативными вредителями. Первые закрытые распределители в Ленинграде. Обнаружены большие залежи свинца. В Салинабаде состоялся процесс над работником Автопромторга Кубицким, избившим шофера-таджика. Общественность с негодованием осудила этот ярко выраженный случай великодержавного шовинизма. На решающем этапе ликвидации кулачества. ...Пока вопрос "кто кого" не решен и классовая борьба в нашей стране продолжает обостряться. Мелкотоварное производство ежедневно ежечасно рождает капитализм. ...На основе сплошной коллективизации мы наносим жестокий удар кулаку, особенно в зерновых районах. Под колесницей победоносного социализма он напрягает последние отчаянные усилия, пытается увлечь за собой середняка и бедняка и даже отдельные слои городского пролетариата. Задача ликвидации кулачества как класса есть наша центральная задача. Организация ГПУ в Москве ликвидировала две новые группировки "бывших людей". Одна из них возглавлялась типичным кулацким идеологом профессором Кондратьевым. Рядом существовала оформленная группа меньшевистских и меньшинствующих интеллигентов -- Громана, Базарова, Суханова и др. За рубежом. Подозрительные перелеты польских самолетов. Восстание туземцев в Индокитае. Оживление деятельности белогвардейцев в Харбине. Лидер германских фашистов Гитлер проводит переговоры с промышленными магнатами в Рурской области. ОГПУ раскрыта вредительская и шпионская организация в снабжении населения важнейшими продуктами питания, имевшая целью создать в стране голод и вызвать недовольство среди широких масс рабочих и этим содействовать свержению диктатуры пролетариата. Вредительством были охвачены: Союзмясо, Союзрыба, Союзконсерв, Союзплодовощ и соответствующие звенья Наркомторга. Из показаний проф. Рязанцева (бывшего помещика и интендантского генерала): "Я считал, что основным классом, носителем культуры является буржуазия"... Проф. Каратыгин (бывший редактор кадетской газеты): "Характерным для нас являлось неверие в восстановление хозяйства страны советской властью, отрицание коллективизации, установка на индивидуальное хозяйство, необходимость сохранения частнокапиталистических отношений... За свою вредительскую работу в холодильном деле я получил от Рязанцева всего 2500 рублей..." Левандовский (завотделом сбыта и распределения Союзмяса): "Мы хотели, чтобы государство ушло из мясного дела, передав этот рынок частному капиталу..." Отклики в стране на разоблачение вредительской группы. Беспощадно раздавить вредительскую гадину! Привет стражу революции ОГПУ! Больше бдительности! Трудящиеся отвечают на вредительство в пищевой промышленности еще большим сплочением вокруг большевистской партии, обязательствами с честью вступить в третий, решающий год пятилетки. На места одиночек вредителей рабочий класс выдвинет в аппарат сотни и тысячи организаторов социалистического строительства. Металлисты электрозавода требуют беспощадного приговора. Амовцы приветствуют ОГПУ -- меч пролетарской диктатуры. Мы требуем применить к вредителям высшую меру наказания -- расстрел! Демьян Бедный: "ГПУ во вчерашней публикации разоблачило махинации. Вредители проиграли войну. Они -- в плену! Контрреволюция движется, движется! Мы у власти! Гопля! Уже тянулась к власти интеллигентская жидица, кондратьевско-громанская сопля! Просчитались, однако же, стервы! Подвели их мясные консервы!" К стенке! Требуем возмездия агентам международной буржуазии! Коллегия ОГПУ, рассмотрев по поручению ЦИК Советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов и Совнаркома СССР дело о контрреволюционной организации в области снабжения, постановила: Рязанцева, Коротыгина, Карпенко, Эстрина, Дардыка, Левандовского, Войлощикова, Купчина, Нигзбурга, Быковского, Соколова... (всего 48 человек) как активных участников вредительской организации и непримиримых врагов советской власти -- РАССТРЕЛЯТЬ. Приговор приведен в исполнение. Председатель ОГПУ Менжинский. Антракт 6. Шум дуба. Среди многочисленных деревьев Нескучного сада, что над Москвой-рекой, чуть на отшибе, на склоне пологого холма стоял восьмидесятилетний дуб. Верхние его ветки шумели: "Буташевич, Буташевич!", средние и нижние подпевали: "Петра-шевский, Петра-шевский!", клесты в ветвях свистали: "Дост! Дост!" В отличие от других деревьев, это зародилось в основательном удалении, в сотнях верст к северу, во влажном устье короткой, но полноводной реки. После разгона кружка зародившийся дуб, почти бестелесный, еще долгое время лежал у протоки, в которой отражались дворцы, и мосты, и шпили, и облака, и сам, почти еще несуществующий, совершенно невидимый будущий дуб, воплотивший идею разогнанного либерального кружка. Как-то раз, однако, разыгрался шторм, прополыхала гроза, мощными турбуленциями зародившийся дуб, или даже идея дуба, поднят был в несущийся к югу поток воздуха, летел среди других идей, частиц, спор и вытянутых из болот мелких лягушек, пока не упал на склон пологого холма в Нескучном саду старой столицы. Случилось это теплой и влажной ночью, в небе боролись южное и северное начала, вдруг все озарялось, высвечивались колонны круглой беседки, в которой дерзкая парочка предавалась любви, стволы, рябь пруда и кочковатость реки. Зародившийся дуб, или просто идея дуба, цеплялся за родное, кем-то родным недавно взрыхленное, пахучее, черное под ливнем, и рыхлое и липкое вещество и патетически боялся: неужели не привьюсь? Привился. Привился, и вот восемьдесят лет спустя, в тысяча девятьсот тридцатом, он стоит, хорохорится под ветром, занят, как все окружающие, обычным древесным делом, в основном фотосинтезом, от него уже, согласно недавним изысканиям, все остальное. Но в ветвях или меж ветвей все еще живет память о кружке, вернее, расплывчатые идеи кружка, гулкое сбрасывание кожаных галош в передней, обмен литературой, взглядами, "Письмо Белинского Гоголю", Федор, душа моя, прочтите вслух, головоломки допросов, барабанный бой фальшивого расстрела. Однажды под вечер в беседке оказалась парочка, мужчина лет под сорок и юная дева. Как и его белый противник, красный командир Блюхер был влюблен в адъютантшу штаба. Головка ее лежала на его широком кожаном плече, трогательный носик рядом с маршальской звездой, а он смотрел на ветви дуба и думал: надо что-то делать, может быть, именно сейчас, может быть, скоро будет уже поздно, пойти на риск, войти в историю спасителем революции... Неплохо думает, размышлял дуб, посылая ободряющие волны. Думай дальше. Технически все сделать не сложно, продолжал свою думу Василий. Приехать в следующий раз из Хабаровска с укомплектованной группой охраны, войти в Кремль, арестовать мерзавцев, а особенно главного, рыжего таракана, выступить по радио, попросить всех оставаться на своих местах, отменить коллективизацию, вернуть нэп, предотвратить надвигающийся голод. Предательская сырость шла со стороны реки. Страх плотным свалявшимся облаком медленно двигался от центра города, будто выхлоп тепловой электростанции. Дуб старался отгонять внимание командарма от этих угнетающих подробностей, пел свое: "Буташе-е-е-вич, Петраше-е-е-е-вский", свистал клестами: "Дост! Дост!"... Струйки уныния, однако, проникали под кожаную сбрую, тревожили и звезду, и трогательный носик. Шансов на успех такого дела мало, все-таки ничтожно мало. Идти на операцию без союзников в центре немыслимо, искать сейчас союзников значит провал: ищейки Менжинского повсюду. То, что убьют, неважно, важно, что в историю войдешь не спасителем, а предателем революции. По пустынной аллее Нескучного сада к беседке под дубом приближался еще один спаситель революции, палач Кронштадта и Тамбова командарм Михаил Тухачевский. На его плечо склонила головку еще одна юная дева Вооруженных Сил, парикмахерша наркомата. Такое тогда было поветрие: железные человеки режима искали романтических утех. Дуб взбудоражился всем своим существом. Сближайтесь, мальчики, увещевал он, Вася и Миша, станьте друзьями, ведь вы же думаете одну и ту же думу. Между тем, заметив друг друга, командармы спешились со своих будущих конных памятников, сердца их трепетали в испуге. Тухачевский резко развернул свою даму, мелькнул и растворился в еловых сумерках. Одновременно Блюхер, подхватив своего трогательного носика, сбежал по ступеням беседки, сапоги его крепко застучали по асфальтированной тропке и пропали. Помимо всего прочего, оба командарма не были уверены в том, что их девушки не работают на Менжинского. "Слабодушные", -- краешком кроны прошелестел дуб и отвлекся всей душою к разворачивающемуся над Московией закату. Глава 14. Особняк графа Олсуфьева. Днем Москва выглядела как обычно -- кишащий муравейник, пересекаемый линиями трамвая. Любое средство транспорта -- трамвай ли, автобус, недавно ли появившийся троллейбус -- облеплялось муравьями, как кусок сахара. Извозчики почти исчезли, их заменили автомобили такси, но по малочисленности они относились, пожалуй, больше к разряду городских легенд, чем к транспорту. В 1935 году с великой помпой была пущена первая очередь метрополитена -- с мраморными станциями, мозаичными потолками, движущимися лестницами. Два года уже прошло, а пропагандистский концерт с фонтанами по поводу этого сооружения не затихал ни на день. Практически в этой линии, идущей от парка Сокольники до Парка культуры на Москве-реке, смысла было меньше, чем в проекте, разработанном до первой мировой войны и предлагавшем вести тоннель от Замоскворечья до Тверской заставы, то есть соединить две половины города. Пропагандный смысл московского метрополитена, однако, перекрывал все практические соображения. Лучшее в мире! Подземные дворцы! Подвиги комсомольцев-метростроевцев! Сердца трудящихся переполняются гордостью! Забота партии и правительства и лично товарища Сталина! Вместо нэповских реклам по всему городу, иной раз в самых неожиданных местах, предстала "наглядная агитация и пропаганда": лозунги, портреты Сталина и некоторых других, оставшихся после расстрелов вождей, скульптуры, диаграммы. Озираясь и уже не очень-то замечая эти наглядности, а только лишь подспудно осознавая, что они здесь и всегда пребудут здесь, всегда вокруг него, москвич получал главный посыл, идущий из-за зубчатых стен: сиди не рыпайся! В остальном все шло как бы обычно, бежали организованные потоки на работу и с работы, томились в очередях, по воскресеньям отправлялись на футбол "Спартак" -- "Динамо" или в кино на жизнерадостные комедии Григория Александрова "Цирк" и "Веселые ребята". Шли показательные процессы над вчерашними вождями -- Рыковым, Бухариным, Зиновьевым, Каменевым, однако процессы эти никак не отражались на дневном рисунке московской жизни, может, только чуть больше, чем обычно, мужчин толкалось у газетных стендов. Молча читались речи прокурора Вышинского, лишь изредка кто-нибудь бросал: "Вот это оратор" -- и кто-нибудь тут же по-светски! подхватывал: "Блестящий оратор!"; и сразу после обмена! мнениями разбегались к транспортным средствам. Другое дело -- встречать полярников, героев-летчиков, зимовщиков! Тут уж -- тысячами на улицы! Улыбки, возгласы, оркестры. Ну, а в основном Москва крутила свои дни, как обычно. Только по ночам ужас расползался по улицам; из-за железных ворот на Лубянке разъезжались по заданиям десятки "черных воронков". При виде этих фургонов москвич немедленно отводил взгляд, как любой человек отгоняет мысль о неизбежной смерти. Дай Бог, не за мной, не к нашим, ну вот, слава Богу, проехали! Там, где надо, куда ордера выписаны, "воронки" останавливались, чекисты неторопливо входили в дома. Стук сапог на лестнице или шум поднимающегося лифта стали привычным фоном ночного московского ужаса. Люди приникали к дверям своих коммуналок, дрожали в комнатах. Неужели на наш этаж? Нет, выше проехали. Ну, конечно, за Колебанским; можно было ожидать; я так и знала; неужели вы тоже; да-да, знаете, они не ошибаются... Иногда в доме арестованного начинались рыдания, приглушенные, конечно, сдавленные, проявлялась неуместная в советском обществе, но еще живучая истерика, она прерывалась окриками "рыцарей революции": Москва слезам не верит! Тогда рыдания заглушались совсем, со стыдом, с пришепетыванием: простите, нервы. Чаще, однако, все проходило нормально, с хорошими показателями по дисциплине. Давай, давай, там разберутся! Процветала литература социалистического реализма. Формализм был уже полностью искоренен. Состоя в едином союзе, советские поэты, драматурги и романисты бодро создавали нужные народу произведения. Общественной жизни тоже не чурались. Вот, например, вчера в "Правде" и в других центральных газетах появились первые письма трудящихся с требованиями расстрела обвиняемых на процессе "врагов народа", а сегодня уже и писатели собрались в своем красивом особняке на улице Воровского, бывшей Поварской; составляется обращение к гуманному советскому правительству. Бывают времена, когда надо сдерживать свою гуманность, дорогой товарищ правительство, врагов надо карать без пощады! Собрание проходило в большом зале ресторана, откуда убраны были столы и куда внесены дополнительные стулья и трибуна. "Где стол был яств, там гроб стоит" -- так, разумеется, подумали многие, но промолчали. Расстрел, расстрел! Боевое партийное слово гремело под высоким потолком, кружило вокруг величественной люстры, размазывалось по витражам высоких стрельчатых окон, веско поскрипывало паркетом, по которому двадцать лет назад только олсуфьевские отпрыски порхали с гувернантками. Поэт Витя Гусев, тот решил поэзии прибавить к общему настроению непримиримости. Влетел на трибуну, резким движением головы отбросил назад шевелюру. -- Я поэт, товарищи! Свои чувства выражаю стихами! Графский дворец наполнился пролетарским каленым стихом: Гнев страны в одном рокочет слове! Я произношу его: расстрел! Расстрелять предателей отчизны, Порешивших СССР сгубить! Расстрелять во имя нашей жизни И во имя счастья -- истребить! Молодец Гусев, сорвал аплодисменты собрания. Представители отдела культуры ЦК ВКП(б) улыбались отечески: недюжинного таланта поэт, простой рабочий паренек; ничего, товарищи, обойдемся без декадентов! Нина Градова сидела на антресолях за витой деревянной колонной. Глаза ее были закрыты. Тоска и позор без труда читались на лице. Сосед, когда-то ухаживавший за ней критик, раскаявшаяся звезда формальной школы, отвлекаясь взглядом к потолку и не переставая "бурно аплодировать", шептал: -- Перестаньте, Нина! За вами наблюдают. Хлопайте, хлопайте же! Она открыла глаза и действительно сразу заметила несколько обращенных на нее взглядов. Братья писатели, кроличьи души, явно читали вызов в ее окаменевшем лице и неподвижных руках. Большинство этих кроличьих взглядов немедленно по соприкосновении отвлекалось, два или три на мгновение задержались, как бы призывая опомниться, потом с двух противоположных сторон прорезались два пронизывающих, внимательных, наблюдающих взгляда. Эти явно фиксировали градации энтузиазма. Опустив голову и покраснев, будто юная графиня Маша Олсуфьева на первом балу, Нина присоединилась к аплодисментам. Из президиума донеслось: -- Проект резолюции: просить Советское правительство применить высшую меру наказания к банде троцкистских наймитов, расстрелять их как бешеных собак; приступаем к голосованию: кто за эту резолюцию, товарищи? Кто против? Кто воздержался? Принято единогласно! Снова буря аплодисментов, какие-то выкрики, и снова Нина -- со всеми, хлопает, хлопает, и вдруг ей с ужасом кажется, что хлопает она даже как-то бодрее, увереннее, как бы даже в унисон. Писатели вместе со всем народом, с горняками, металлургами, доярками, свинарками, швеями, трактористами, воинами-пограничниками, железнодорожниками, хлопководами, а также врачами, учителями, артистами, художниками, вулканологами, палеонтологами, а также с чабанами, рыбаками, орнитологами, часовщиками, весовщиками, лексикографами, гранильщиками, фармацевтами, моряками и летчиками требовали от правительства немедленной казни группы двурушников. Расходились весело, ободренные общим чувством, порывом к правительству, забыв на время групповые неурядицы, личную вражду, соперничество. Многие задерживались у буфета, просили "добрую стопку коньяку", съедали отличный бутерброд с севрюгой, окликали друг друга, спрашивали, как идет у коллеги роман или пьеса, когда собираетесь к морю и т. д. Критик, бывший формалист, оживленно рассказывал Нине о какой-то дурацкой рецензии, появившейся в "Литературке", он как бы призывал ее немедленно забыть только что происшедшее, формальное, ничего от души не требующее, просто чисто внешнее, ну, просто необходимое, как зонт в дурную погоду, ни к чему нравственно не обязывающее, смехотворную чепуху. Они медленно шли по улице Воровского к Арбатской площади мимо иностранных посольств. Из афганского посольства на них посмотрел мраморнолицый афганец, из шведского -- неопределенный швед, за окном норвежского промелькнула с недоуменным взором нежно-молочная фрекен. -- Ну что же, похлопали, Казимир? -- прервала вдруг Нина своего элегантного спутника. -- Похлопали на славу, не правда ли? Ручками хлоп-хлоп-хлоп, ножками топ-топ-топ, а? Русские писатели требуют казни, прекрасно! Критик прошел несколько шагов молча, потом в отчаянии махнул рукой и повернул в обратную сторону. Нина пересекла Арбатскую площадь и Гоголевским бульваром пошла к станции метро "Дворец Советов", то есть к тому месту, где за грязным забором еще видны были руины взорванного храма Христа Спасителя. Мирная, как бы нетронутая еще сталинской порчей жизнь бульвара, теплый вечер позднего лета не только не успокоили ее, но ввергли в еще большее, гнуснейшее смятение. Диким взглядом она встречала заинтересованные взгляды встречных мужчин. Да и есть ли мужчины в этом городе? А женщины-то чем лучше? Остались ли тут еще бабы? Кто мы все такие? Большой черт тут водит свой хоровод, а мы за ним бредем, как мелкие черти. Савва уже ждал ее у метро, всем своим видом опровергая мрак и пессимизм. Высокий, светлоглазый, в сером костюме с темно-синим галстуком, прислонившись плечом к фонарному столбу, он спокойно читал маленькую дивную книгу в мягком кожаном переплете с тусклым от времени золотым обрезом. Увлекается, видите ли, букинистикой, в свободное время выискивает редкие книги, читает иностранные романы, философию, совершенствует свой французский. Да его за один этот вид могут сейчас немедленно арестовать! Нина бросилась к мужу, ткнулась носом в серый коверкот, обхватила руками его плечи. -- Савва, Савка, вообрази, все голосовали за расстрел, требовали расстрела, позорный Витька Гусев -- в стихах, все аплодировали, и я, и я, Савва, аплодировала, значит, и я требовала расстрела! Не встала, не ушла, хлопала вместе со всеми, как мерзкая заводная кукла! Он поцеловал ее, вынул платок, приложил к носу, ко лбу, остерегся промокать глаза: подкраска могла размазаться. -- Было бы самоубийством -- выйти, -- пробормотал он. Что мог он еще сказать? -- Русские писатели! -- продолжала она. -- Не за милосердие голосуют, не помилования, расстрела требуют! Они пошли по бульвару в обратную сторону. По дороге домой -- теперь они жили в Саввиной квартире в Большом Гнездниковском возле улицы Горького -- надо было зайти в ясли за Леночкой. -- У нас тоже сегодня было такое собрание, -- проговорил он. -- Они повсюду сейчас идут. Повсюду, понимаешь, без малейшего исключения. -- И ты тоже голосовал за расстрел? -- ужаснулась она. Он виновато пожал плечами: -- У меня, к счастью, в этот момент была операция... Они проехали пару остановок на трамвае "Аннушка" и сошли возле своего переулка. Ясли были на другой стороне бульвара. Савва показал Нине на подъезд их дома: -- Видишь, Рогальский вышел, выполз на свет Божий. Третьего дня его исключили из партии и единогласно -- понимаешь? -- единогласно изгнали из Академии, лишили всех званий. Видишь, соседи от него шарахаются?! Смотри, Анна Степановна на ту сторону перебежала, чтобы с ним не здороваться! Вчерашний академик исторических наук, всегда неизменно бодрый и подчеркнуто отстраненный от текущего быта своих мелких сограждан, сейчас двигался к углу, как глубокий инвалид. Заклейменность придавила его к земле, само присутствие его на улице казалось неуместным. Впервые за все время в руке его они видели авоську с двумя пустыми молочными бутылками. -- Здравствуйте, Яков Миронович, -- сказал Савва. -- Добрый вечер, Яков Миронович, -- намеренно громко сказала Нина и устыдилась этой намеренности: мелко, глупо, будто бросаю вызов, здороваясь с человеком, будто компенсирую свою трусость, мерзость. -- Здравствуйте, -- безучастно ответил Рогальский и прошел мимо. Он даже и не взглянул, откуда пришло приветствие. Савва проводил его взглядом. -- Он уже не с нами. Жизнь кончилась, ждет ареста. Говорят, что уже упаковал узелок и ждет. Нина в отчаянии уронила руки. -- Ну, почему же он просто ждет, Савка? Почему даже не старается убежать? Ведь это же инстинкт -- убегать от опасности! Почему он не уезжает, уехал бы на Юг, в конце концов, хоть бы насладился Югом напоследок! Почему они все, как парализованные, после этих исключений, проработок? -- Прости, Нинка, милая, но почему ты сегодня аплодировала гнусному Гусеву? -- спросил Савва и обнял ее за плечи. -- Я просто от страха, -- прошептала она. -- Нет, не только от страха, -- возразил он. -- Тут еще что-то есть, важнее страха... -- Массовый гипноз, ты хочешь сказать? -- пробормотала она. -- Вот именно, -- кивнул он. -- И вы все создали этот гипноз! -- А ты? -- бросила она на него быстрый взгляд. Почувствовала, как у него напряглись мускулы на руке. Голос стал жестче. -- Я никогда не участвовал в этом грязном маскараде. -- Что ты имеешь в виду? -- Лицо ее приблизилось вплотную к его лицу. Издали они были похожи на шепчущих телячьи нежности влюбленных. -- Ты имеешь в виду все в целом? Революцию, да? -- Да, -- сказал он. -- Молчи! -- быстро прошептала она и закрыла мужу рот ладонью. Он поцеловал ее ладонь. Глава XV Несокрушимая и легендарная В те годы возник жанр могучего советского пения. Певцы и хоры научились как бы едва ли не разрываться от величия и энтузиазма. Массовая радиофикация несла эти голоса на черных тарелках радиоточек глубоко в недра страны. От Москвы до самых до окраин, С южных гор до северных морей Человек проходит, как хозяин Необъятной родины своей. Всюду жизнь привольно и широко, Словно Волга полная, течет. Молодым везде у нас дорога! Старикам везде у нас почет! Кипучая, могучая, Никем не победимая, Страна моя, Москва моя, Ты самая любимая! Так шло через все одиннадцать часовых зон, так и на Дальнем Востоке гремело, так и возле железнодорожного шлагбаума неслось из репродуктора на столбе возле небольшой станции в Приамур