ильтром он мне вышлет на днях. "Старая шляпа, ты еще не сдох?" - спрашивает сам Олег, и дальше набор совершенно незаслуженных оскорблений. Все-таки что за странный тон у моих друзей по отношению ко мне? Я бросил письма обратно в тумбочку и встал. Увидел свое лицо в зеркале. Сейчас, что ли, ее сбрить? А как ее брить, небось щеки все раздерешь. Я растянул себе уши и подмигнул тому в зеркале. - Катишься ведь по наклонной плоскости, - предупредил я его. - Хе-хе, - ответил он и ухмыльнулся самой скверной из своих улыбок. - Люблю тебя, подлеца, - сказал я ему. Он потупился. В это время постучали. Я открыл дверь, и мимо меня прямо в комнату прошла розовая Катя. Она сняла свою парку и бросила ее на Стаськину постель. Потом подошла к зеркалу и стала причесываться. Конечно, начесала себе волосы на лоб так, что они почти закрыли весь правый глаз. Она была в толстой вязаной кофте и синих джинсиках, а на ногах, как у всех нас, огромные ботинки. - Ага, - сказала она, заметив в зеркале бутылку, - пьешь в одиночку? Плохой симптом. Я бросил ее парку со Стаськиной кровати на свою и подошел поближе. Мне нужно было убрать со стола проект, но я почему-то не сделал этого, просто заслонил его спиной. Катя ходила по комнате и перетряхивала книги и разные вещи. - Что читаешь? "Особняк"? Правда, здорово? Я ничего не поняла. - Коньяк хороший? Можно попробовать? - Это Стаськины гантели? Ого! Не знаю, что ее занесло ко мне, не знаю, нервничала она или веселилась. Я смотрел, как она ходит по нашей убогой комнате, все еще румяная, тоненькая, и вспоминал из Блока: "Она пришла с мороза, раскрасневшаяся, и наполнила комнату..." Как там дальше? Потом она села на мою кровать и стала смотреть на меня. Сначала она улыбнулась мне дружески-насмешливо, как улыбается мне Сергей Орлов, потом просто по-дружески, как ее муж Айрапет, потом как-то встревожено, потом перестала улыбаться и смотрела на меня исподлобья. А я смотрел на нее и думал: "Боже мой, как жалко, что я узнал ее только сейчас, что мы не жили в одном доме и не дружили семьями, что я не приглашал ее на каток и не предлагал ей дружбу, что мы не были вместе в пионерском лагере, что не я первый поцеловал ее и первые тревоги, связанные с близостью, она разделила не со мной". Весь оборот этого дела был для меня странен, немыслим, потому что она всегда, в общем, была со мной. Еще тогда, когда я вечером цепенел на площадке в пионерском лагере, глядя на темную стену леса, словно вырезанную из жести, и на зеленое небо и первую звезду... Мы пели песню: В стране далекой юга, Там, где не свищет вьюга, Жил-был когда-то Джон Грэй богатый. Джон был силач, повеса... Я был еще, в общем, удивительным сопляком и не понимал, что такое повеса. Я пел: "Джон был силач по весу..." Такой был смешной мальчишка. А еще мы пели "У юнги Билля стиснутые зубы" и "В Кейптаунском порту", и романтика этих смешных песенок безотказно действовала на наши сердца. И романтика эта была ею, Катей, которую я не знал тогда, а узнал только здесь. Катя, да, это бесконечная романтика, это самая ранняя юность, это... Ах ты, Боже мой, это... Да-да-да. Это всегда "да" и никогда "нет". И она это знает, и она пришла сюда, чтобы сказать мне "да", потому что она почувствовала, кто она такая для меня. - Хоть бы вы абажур какой-нибудь купили на лампочку, - сказала она тревожно. - А, абажур, - сказал я и посмотрел на лампочку, которая свисала с потолка на длинном шнуре и висела в комнате на уровне груди. Когда нам надо работать за столом, мы ее подвязываем к форточке. - Правда, Колька, вы бы хоть окна чем-нибудь завесили, - посмелее сказала она. - А, окна. - Я бессмысленно посмотрел на темные голые окна, потом посмотрел Кате прямо в глаза. В глазах у нее появился страх, они стали темными и голыми, как окна. Я шагнул к ней и задел плечом лампочку. Катя быстро встала с кровати. - Купили бы приемник, - пробормотала он, - все-таки надо жить по-челове... Лампочка раскачивалась, и тени наши метались по стенам и по потолку, огромные и страшные. Мы стояли и смотрели друг на друга. Нас разделял метр. - Хорошо бы еще цветы, а? - пробормотал я. - А?! Цветы бы еще сюда, ты не находишь? Бумажные, огромные... - Бумажные - на похоронах, - прошептала она. - Ну да, - сказал я. - Бумажных не надо. Лесные фиалки, да? Вот фиалки лесные. Считай, что они здесь. Вся комната полна ими. Считай, что это так. Я поймал лампочку и, обжигая пальцы, вывернул ее. Несколько секунд в кромешной темноте прыгали и расплывались передо мной десятки ламп и тени качались на стене. Потом темнота успокоилась. Потом появились синие окна и темная Катина фигура. Потом кофта ее выступила бледным пятном, и я увидел ее глаза. Я шагнул к ней и обнял ее. - Нет, - отчаянно вырываясь, сказала она. - Это неправильно, - шептал я, целуя ее волосы, щеки, шею, - это не по правилам. Твой девиз - "да". Мне ты должна говорить только "да". Ты же это знаешь. - Калчанов, ты подонок! - крикнула она, и я ее тут же отпустил. Я понял, что она имела в виду. - Да-да, я подонок, - пробормотал я. - Я все понимаю. Как же, конечно...Прости... Она не отошла от меня. Глаза ее блестели. Она положила мне руку на плечо. - Нет, Колька, ты не понимаешь... ты не подонок... - Не подонок, правильно, - сказал я, - сорванец. Колька-удалец, голубоглазый сорванец, прекрасный друг моих забав... Отодрать его за уши... - Ах, - прошептала она и вдруг прижалась ко мне, прильнула, прилепилась, обхватила мою голову, и была она вовсе не сильной, совершенно беспомощной и в то же время властной. Вдруг она отшатнулась и, упираясь руками мне в грудь, прошептала таким голосом, словно плакала без перерыва несколько часов: - Где ты раньше был, Колька? Где ты был год назад, черт? В это время хлопнула дверь и в комнату кто-то вошел, споткнулся обо что-то, чертыхнулся. Это был Стаська. Он зажег спичку, и я увидел его лицо с открытым ртом. Он смотрел прямо на нас. Спичка погасла. - Опять эта бородатая уродина куда-то смылась, - сказал Стаська и, громко стуча каблуками, вышел из комнаты. - Зажги свет, - тихо сказала Катя. Она села на кровать и стала поправлять прическу. Я долго искал лампочку, почему-то не находил. Потом нашел, взял ее в ладони. Она была еще теплой. "Да, - подумал я, - Катя, Катя, Катя! Нет, несмотря ни на что, невзирая и не озираясь, и какое бы у тебя ни было лицо, когда я зажгу свет..." - Что ты стоишь? - спокойно сказала она. - Вверни лампочку. Лицо у нее было спокойное и ироническое. Она вдруг посмотрела на меня искоса и снизу так, как будто влюбилась в меня с этого, как бы первого взгляда, как будто я какой-нибудь ковбой и только что с дороги вошел сюда в пыльных сапогах, загорелый и видавший виды. - Катя, - сказал я, но она уже надевала парку. Она подняла капюшон, задернула "молнию", надела перчатки и вдруг увидела проект. - Что это? - воскликнула она. - Ой, как здорово! - Катя, - сказал я. - Ну, хорошо... Ну, боже мой... Ну что же дальше? Но она рассматривала мой проект. - Какой дом! - воскликнула она. - Потрясающе! Я ненавидел свой проект. - Топ-топ-топ, - засмеялась она. - Это я иду по лестнице... - Там будет лифт, - сказал я. - Нет, это Корбюзье. Я закурил и сел на кровать. - Послушай, - сказал я. - Ну, хорошо... Я не могу говорить. Иди ко мне. - Перестань! - резко сказала она и подошла к двери. - Ты что, с ума сошел? Не сходи с ума! - Для тебя у меня нет ума, - сказал я. - Ты идешь к Сергею? - спросила она. - Я иду к Сергею, - сказала она. - Ну? - и она вдруг опять, опять так на меня посмотрела. - Считаю до трех, Колька, - по-дружески засмеялась она. - Считай до нуля, - сказал я и встал. "Ну хорошо, разыграем еще один вечер, - думал я. - Еще один фарс. Поиграем в "дочки-матери", прекрасно. Какая ты жалкая, ведь ты же знаешь, что наш пароль - "да"! Мы вышли из дома. Она взяла меня под руку. Она ничего не говорила и смотрела себе под ноги. Я тоже молчал. Скрипел снег, и булькал коньяк у меня в карманах. На углу главной улицы мы увидели Стаську. Он стоял, покачиваясь с пятки на носок, и читал газету, наклеенную прямо на стену. В руках у него был его докторский чемоданчик. - Привет, ребята, - сказал он, заметив нас, и ткнул пальцем в газету. - Как тебе нравится Фишер? Силен бродяга! - Ты с вызовов, да? - спросил я его. - Да, по вызовам ходил, - ответил он, глядя в сторону. - Одна скарлатина, три катара, обострение язвы... - Пошли к Сергею? - Пошли. Он взял Катю под руку с другой стороны, и мы зашагали втроем. С минуту мы шли молча, и я чувствовал, как дрожит Катина рука. Потом Катя заговорила со Стаськой. Я слушал, как они болтают, и окончательно уже терял все нити, и меня заполняла похожая на изжогу, на сильное похмелье пустота. - Просто не представляю себе, что ты врач, - как сто раз раньше, посмеивалась над Стасиком Катя. - Я бы к тебе не пошла лечиться. - Тебе у психиатра надо лечиться, а не у меня, - как всегда отшучивался Стаська. Мы вошли в дом Сергея и стали подниматься по лестнице. Стаська пошел впереди и обогнал нас на целый марш. Катя остановилась, обняла меня за шею и прижалась щекой к моей бороде. - Коленька, - прошептала она, - мне так тошно. Сегодня у меня был Чудаков, и я послала с ним Айрапету белье и варенье. Ты понимаешь, я... Я молчал. Проклятое косноязычие! Я мог бы ей сказать, что всю мою нежность к ней, что всю жестокость, которую я могу себе позволить, я отдаю в ее распоряжение, что все удары я готов принять на себя, если бы это было можно. Да, я знаю, что все будет распределено поровну, так уж бывает, но пусть она свою долю попробует отдать мне, если сможет... - Мне никогда не было так тяжело, - прошептала она. - Я даже не думала, что так может быть. Наверху открылась дверь, послышались громкие голоса Сергея и Стаськи и голос Гарри Беллафонте из магнитофона. Он пел "Когда святые маршируют". - Катя! - крикнул Сергей. - Коля! Все наверх! Она поспешно вытирала глаза. - Пойдем, - сказал я. - Я тебя сейчас развеселю. - Развеселишь, правда? - улыбнулась она. - Ты слышишь Беллафонте? - спросил я. - Сейчас мы с ним вдвоем возьмемся за дело. Мы побежали вверх по лестнице и ворвались в прекрасную квартиру заместителя главного инженера треста Сергея Юрьевича Орлова. Я сразу прошел в комнату и грохнул на стол свои бутылки. Я привык вести себя в этой квартире немного по-хамски: наследить, например, своими огромными ботинками, развалиться в кресле и вытянуть ноги, шумно сморкаться. Вот и сейчас я прошагал по навощенному, не типовому, а индивидуальному паркету, прибавил громкости в магнитофоне и стал выкаблучивать. С ботинок у меня слетали ошметки снега. Стасик не обращал на меня внимания. Он сидел в кресле возле журнального столика и просматривал прессу. Катя и Сергей что-то задержались в передней. Я заглянул туда. Они стояли очень близко друг к другу. Сергей держал в руках Катину парку. - Ты плакала? - строго спросил он. - Нет, - она покачала головой и увидела меня. - Отчего мне плакать? Сергей обернулся и внимательно посмотрел на меня. - Пошли, ребята, выпьем, - сказал я. Они вошли в комнату. Сергей увидел коньяк и сказал: - Опять "Чечено-ингушский"? Похоже на то, что Дальний Восток становится филиалом Чечено-Ингушетии. - Не забывают нас братья из возрожденной республики, - сказал я. Сергей принес рюмки и разлил коньяк, потом ушел и вернулся с тремя бутылками нарзана. Скромно поставил их на стол. - Господи, нарзан! - воскликнула Катя. - Где ты только это все достаешь? - Не забывают добрые люди, - усмехнулся Сергей. - Да, у него и сигареты московские и самые дефицитные книжки. Устроил же себе человек уголок цивилизации! Стаська выпил рюмку и сосредоточенно углубился в себя. - Идет, - сказал он, - пошел по пищеводу. Это он о коньяке. - Ты смотрела "Мать Иоанну"? - спросил Катю Сергей. - Два раза, - сказала Катя, - вчера и позавчера. - А ты? - повернулся ко мне Сергей. - Мы вместе с Катей смотрели, - сказал я. - Вот как? - он опять внимательно посмотрел на меня. - Ну и что? Как Людмила Виницка? - Потрясающе, - сказала Катя. - Прошел в желудок, - меланхолически заметил Стасик. - Вообще поляки работают без дураков... - Да, кино у них сейчас... - Я смотрел один фильм... - Там есть такой момент... - Всасывается, - сказал Стасик, - всасывается в стенки желудка. - Помнишь колокола? Беззвучно... - И женский плач... - Масса находок... - Неореализм трещит по швам... - Но итальянцы... - Если вспомнить "Сладкую жизнь"... - А в крови-то, в крови, - ахнул Стаська, - господи, в крови-то у меня что творится! Так мы сидели и занимались своими обычными разговорчиками. Мы всегда собирались у Сергея. Здесь как-то все располагало к таким разговорам, но в последнее время эти сборища стали напоминать какую-то обязательную гимнастику для языка, и в этой болтовне появилась какая-то фальшь, так же как во всей обстановке, в модернистских гравюрах на стене. Все это, по-моему, уже чувствовали. Я смотрел на Катю. Она печально смеялась и курила. Мне бы с ней быть не здесь, а где-нибудь на метеостанции. Топить печь. - Может, тебе не стоит столько курить? - сказал ей Сергей. И только в музыке не было фальши, в металлических звуках, в резком полубабьем голосе Пола Анка. Я вскочил. - Катюша! Катька! Пойдем танцевать! Катя подбежала ко мне, грохоча ботинками. - Ну, как же я буду танцевать в этих чоботах? - растерянно улыбнулась Катя. - Одну минуточку, - сказал Сергей и полез под тахту. Я выкаблучивал как безумный и вдруг увидел, что он вытаскивает из-под тахты лучшие Катины туфельки. Он встал с туфельками в руках и посмотрел на Катю. Он держал туфельки как-то по-особенному и смотрел на Катю с каким-то новым, удивившим меня, дурацки-печальным выражением. Катя насмешливо улыбнулась ему и выхватила туфельки. Да, мы танцевали. Я показал, на что я способен. - Ну, даешь, бородатая бестия! - кричал Стасик и хлопал в ладоши. - Осторожней, Колька! - кричал Сергей и тоже хлопал. Я крутил Катю и подбрасывал ее, мне это было легко. У меня хорошие мускулы, и чувство ритма, и злости достаточно. Но танец был немыслим и фальшив, потому что не так мне надо с ней танцевать. Когда кончилась эта свистопляска, мы с Катей упали на тахту. Мы лежали рядом и шумно дышали. - Скоро мне уже нельзя будет танцевать такие танцы, - тихо сказала она. - Почему? - удивился я, чувствуя приближение чего- то недоброго. - Я беременна, - сказала Катя. - Начало второго месяца... Мне показалось, что я сейчас задохнусь, что тахта поехала из-под меня и я уже качаюсь на одной спице и вот-вот сорвусь. - Да, - прошептала она, - вот видишь... Все и еще это... И она погладила меня по голове, а я взял ее за руку. Мы не обращали внимания на то, что на нас смотрят Сергей и Стаська. "Так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова... Так и жизнь пройдет..." - вертелось у меня в голове. - Ну, будь веселым, - сказала Катя, - давай весели меня. - Давай повеселю, - сказал я. Мы снова начали танцевать, но уже не так, да и музыка была другая. В это время раздался звонок. Сергей пошел открывать и вернулся с Эдиком Танакой. Эдик весь заиндевел, видно долго болтался по морозу. - Танцуете? - угрожающе сказал он. - Танцуйте, танцуйте. Так вы все на свете протанцуете. Катя заулыбалась, глядя на Танаку, и у меня почему-то отлегло от души с его приходом. Он всегда заявлялся из какого-то особого, спортивного, крепкого мира. Он был очень забавный, коренастый, ладненький такой, с горячими коричневыми глазами. Отец у него японец, а сам Эдик - чемпион по лыжному двоеборью. - А ну-ка, смотрите сюда, ребятки! - закричал он и вдруг выхватил из-за пазухи что-то круглое и оранжевое. Он выхватил это, как бомбу, размахнулся в нас, но не бросил, а поднял над головой. Это был апельсин. Катя всплеснула руками. Стаська замер с открытым ртом, прервав наблюдения над своим организмом. Сергей оценивающе уставился на апельсин. А я, я не знаю, что делал в этот момент. - Держи, Катька! - восторженно крикнул Эдик и бросил Кате апельсин. - Ну что ты, что ты, - испуганно сказала она и бросила ему обратно. - Держи, говорю! - И Эдик опять бросил ей этот плод. Катя вертела в руках апельсин и вся светилась, как солнышко. - Ешь! - крикнул Эдик. - Ну что ты! Разве его можно есть? - сказала она. - Его надо подвесить под потолок и плясать вокруг, как идолопоклонники. - Ешь, Катя, - сказал Сергей. - Тебе это нужно сейчас. И он посмотрел на меня. Что такое? Он знает? Что такое? Я посмотрел на Катю, но она подбрасывала апельсин в ладошках и забыла обо всем на свете. - Мужчины, быстро собирайтесь, - сказал Эдик. - Предстоит великая гонка. В Талый пришел пароход, битком набитый этим добром. - Это что, новый анекдот? - спросил Стасик. Сергей, ни слова ни говоря, ушел в другую комнату. - Скептики останутся без апельсинов, - сказал Эдик. Тут Стаська, видно, понял, что Эдик не врет, и бросился в переднюю. Чуть-чуть не грохнулся на паркете. Катя тоже побежала было за ним, но я схватил ее за руку. - Тебе нельзя ехать, - сказал я. - Тебе же нельзя. Ты забыла? - Ерунда, - шепнула она. - Мне еще можно. Открылась дверь, и показался во всех своих мотоциклетных доспехах Сергей Орлов. Он был в кожаных штанах, в кожаной куртке с меховым воротником и в шлеме. Он застегивал краги. В другое время я бы устроил цирк вокруг этой кожаной статуи. - Мы на мотоцикле поедем, Сережа? - спросила Катя прямо как маленькая. - Ты что, с ума сошла? - спросил он откуда-то сверху. - Тебе же нельзя ехать. Неужели ты не понимаешь? Катя сбросила туфельки и влезла в свои ботинки. - Ладно, - сказал он и кивнул мне: - Пойдем, поможешь мне выкатить машину. Он удалился, блестя кожаным задом. Эдик сказал, что они со Стаськой поедут на его мотоцикле, только позже. К тому же ему надо заехать в Шлакоблоки, так что мы должны занять на них очередь. Катя дернула меня за рукав. - Ну что ты стоишь? Скорей! - Иди-ка сюда, - сказал я, схватил ее за руку и вывел в переднюю. - От кого ты беременна? - спросил я ее в упор. - От него? - И я кивнул на лестницу. - Идиот! - воскликнула она и в ужасе приложила к щекам ладони. - Ты с ума сошел! Как тебе в голову могло прийти такое? - Откуда он знает? Почему у него были твои туфли? Она ударила меня по щеке не ладошкой, а кулачком, неловко и больно. - Кретин! Порочный тип! Подонок! - горячо шептала она. - Уйди с глаз моих долой! Конечно, разревелась. Эдик заглянул было в переднюю, но Стаська втянул его в комнату. Я готов был задушить себя собственными руками. Я никогда не думал, что способен на такие чувства. У меня разрывалось сердце от жалости к ней и от такой любви, что... Я чувствовал, что сейчас расползусь здесь на месте, как студень, и от меня останется только мерзкая сентиментальная лужица. - Ты... ты... - шептала она. - Тебе бы только мучить... Я так обрадовалась из-за апельсина, а ты... С тобой нельзя... И очень хорошо, что у нас ничего не будет. Иди к черту! Я поцеловал ее в лоб, получил еще раз по щеке и стал спускаться. Идиот, вспомнил про туфельки! Это было в тот вечер, когда к нам приезжала эстрада. Я крутился тогда вокруг певицы, а Катя пошла к Сергею танцевать. Кретин, как я мог подумать такое? Во дворе я увидел, что Сергей уже вывел мотоцикл и стоит возле него, огромный и молчаливый, как статуя Командора. Глава III. ГЕРМАН КОВАЛЕВ Кают-компания была завалена мешками с картошкой. Их еще не успели перенести в трюм. Мы сидели на мешках и ели гуляш. "Дед" рассказывал о том случае со сто седьмым, когда он в Алютерском заливе ушел от отряда, взял больше всех сельди, а потом сел на камни. "Деда" ловили на каждом слове и смеялись. - Когда же это было? - почесал в затылке чиф. - В пятьдесят восьмом, по-моему, - сказал Боря. - Точнее, в пятьдесят восьмом. Или в пятьдесят девятом. - Это было в тот год, когда в Северо-Курильск привозили арбузы, - сказал боцман. - Значит, в пятьдесят восьмом, - сказал Иван. - Нет, арбузы были в пятьдесят девятом. - Помню, я съел сразу два, - мечтательно сказал Боря, - а парочку еще оставил на утро, увесистых. - Арбузы утром - это хорошо. Прочищает, - сказал боцман. - А я, товарищи, не поверите, восемь штук тогда умял... - Иван бессовестно вытаращил глаза. Чиф толкнул лампу, и она закачалась. У нас всегда начинают раскачивать лампу, когда кто-нибудь "травит". Качающаяся по стенам тень Ивана с открытым ртом и всклокоченными вихрами была очень смешной. - Имел бы совесть, Иван, - сказал стармех, - всем ведь только по четыре штучки давали. - Не знаете, дед, так и не смейтесь, - обиженно засопел Иван. - Если хотите знать, мне Зина с заднего хода еще четыре штуки вынесла. - Да, арбузы были неплохие, - сказал Боря. - Сахаристые. - Разве то были арбузы! - воскликнул чиф. - Не знаете вы, мальчики, настоящих арбузов! Вот у нас в Саратове арбузы - это арбузы. - Сто седьмой в пятьдесят девятом сел на камни, - сказал я. Все непонимающе посмотрели на меня, а потом вспомнили, с чего начался спор. - Почему ты так решил, Гера? - спросил боцман. - Это было в тот год, когда я к вам попал. Да, это было в тот год, когда я срезался в авиационный техникум и пошел по жаркому и сухому городу куда глаза глядят, не представляя себе, что я могу вернуться домой к тетиным утешениям, и на стене огромного старинного здания, которое у нас в Казани называют "бегемот", увидел объявление об оргнаборе рабочей силы. Да, это было в тот год, когда я сел на жесткую серую траву возле кремлевской стены и понял, что теперь не скоро увижу Казань, что мальчики и девочки могут на меня не рассчитывать, что я, возможно, увижу моря посильнее, чем Куйбышевское. А за рекой виднелся наш Кировский район, и там вблизи больших корпусов, моя улица, заросшая подорожником, турник во дворе, тетин палисадник и ее бормотанье: "Наш сад уж давно увядает, помят он, заброшен и пуст, лишь пышно еще доцветает настурции огненный куст". И возле старого дощатого облупившегося забора, который почему-то иногда вызывал целую бурю воспоминаний неизвестно о чем, я, задыхаясь от волнения, читал Ляле свой перевод стихотворения из учебника немецкого На палубе застучали сапоги, в кают-компанию вошел вахтенный и сообщил, что привезли муку и мясо и что капитан велел передать: он пошел в управление качать права насчет кинолент. - Иван, Боря, Гера, - сказал чиф, - кончайте вашу трапезу и идите принимать провиант, а остальные пусть занимаются своим делом. - Черт, - сказал боцман, - выйдем мы завтра или нет? - А кто их знает, - проворчал чиф, - ты же знаешь, чем они там думают. Дело в том, что мы уже неделю назад кончили малый ремонт, завтра мы должны выходить в море, а из управления еще не сообщили, куда нам идти - на сельдь ли в Алютерку, на минтая ли к Приморью или опять на сайру к острову Шикотан. Мы с Иваном и Борей вышли на палубу и начали таскать с причала мешки с мукой и бараньи туши. Я старался таскать мешки с мукой. Нет, я не чистоплюй какой-нибудь, но мне всегда становится немного не по себе, когда я вижу эти красные с белыми жилами туши, промерзшие и твердые. Когда-то ведь были курчавые, теплые... Солнце село, и круглые верхушки сопок стали отчетливо видны под розовым небом. В Петрове уже зажигались огни на улицах. За волноломом быстро сгущались сумерки, но все еще была видна проломанная во льду буксирами дорога в порт, льдины и разводы, похожие на причудливый кафельный орнамент. Завтра и мы уйдем по этой дороге, и снова - пять месяцев качки, ежедневных ледяных бань, тяжелых снов в кубрике, тоски о ней. Так я ее и не увидел за эту неделю после ремонта. Сегодня я отправлю ей последнее письмо, и в нем стихи, которые написал вчера: Ветерок листву едва колышет и, шурша, сбегает с крутизны. Солнце, где-то спрятавшись за крыши, загляделось в зеркальце луны. Вот и мне никак не оторваться от больших печальных глаз... Вчера я читал эти стихи в кубрике, и ребята ужасно растрогались. Иван вскрыл банку компота и сказал: "Давай, поэт, рубай, таланту нужны соки". Интересно, что она мне ответит. На все мои письма она ответила только один раз. "Здравствуйте, Гера! Извините, что долго не отвечала, очень была занята. У нас в Шлакоблоках дела идут ничего, недавно сдали целый комплекс жилых зданий. Живем мы ничего, много сил отдаем художественной самодеятельности..." - и что- то еще. И ни слова о стихах, и без ответа на мой вопрос. Она плясунья. Я видел однажды, как она плясала, звенела монистами, слово забыв обо всем на свете. Так она и пляшет передо мной все ночи в море, поворачивается, вся звеня, мелко-мелко перебирая сафьяновыми сапожками. А глаза у нее не печальные. Это мне бы хотелось, чтобы они были печальными. У нее глаза рассеянные, а иногда какие-то странные, сумасшедшие. - Эй, Герка, держи! - крикнул Иван и бросил мне с пирса баранью тушу. Я еле поймал ее. Она была холодная и липкая. Где-то далеко, за краем припая, ревело открытое море. Из-за угла склада прямо на причал выехал зеленый "газик". Кто же это к нам пожаловал, регистр, что ли? Мы продолжали свою работу, как бы не обращая внимания на машину, а она остановилась возле нашего судна, и из нее вышли и спрыгнули к нам на палубу паренек с кожаной сумкой через плечо и женщина в шубе и брюках. - Привет! - сказал паренек. - Здравствуйте, - ответили мы, присели на планшир и закурили. - Вот это, значит, знаменитый "Зюйд"? - спросила женщина. А, это корреспонденты, понятно, они нас не забывают. Мы привыкли к этой публике. Забавное дело, когда поднимаешь ловушку для сайры и тебя обливает с ног до головы, а в лицо сечет снежная гадость, в этот момент ты ни о чем не думаешь или думаешь о том, что скоро сменишься, выпьешь кофе и - на бок, а оказывается, что в это время ты в "обстановке единого трудового подъема" и так далее... И в любом порту обязательно встретишь корреспондента. Зачем они ездят, не понимаю. Как будто надо специально приезжать, чтобы написать про обстановку единого трудового подъема. Писатели - другое дело. Писателю нужны разные шуточки. Одно время повадились к нам в сейнерный флот писатели. Ребята смеялись, что скоро придется на каждом судне оборудовать специальную писательскую каюту. Чего их потянуло на рыбу, не знаю. С нами тоже плавал месяц один писатель из Москвы. Неделю блевал в своей каютке, потом отошел, перебрался к нам в кубрик, помогал на палубе и в камбузе. Он был неплохой парень, и мы все к нему быстро привыкли, толь Потом мы даже забыли, что он писатель, потому что он вставал на вахту вместе с нами и вместе ложился. Когда он появился на нашем сейнере, я перестал читать ребятам свои стихи, немного стеснялся - все же писатель, - а потом снова начал, потому что забыл, что он писатель, да, честно говоря, и не верилось, что он настоящий писатель. И он, как все, говорил: "Здоров, Гера", "Талант", "Рубай компот" и так далее. Но однажды я заметил, что он быстро наклонил голову, и улыбнулся, и взялся двумя пальцами за переносицу. Вечером, когда он в силу своей привычки сидел на корме, съежившись и уставившись стеклянными глазами в какую-то точку за горизонтом, я подошел к нему и сказал: - Послушай, то, что я сочиняю, - это дрянь, да? Он вздохнул и посмотрел на меня. - Садись, - сказал он, - хочешь, я тебе почитаю стихи настоящих поэтов? Он стал читать, и читал долго. Он как-то строго, как будто со сцены, объявлял фамилию поэта, а потом читал стихи. Кажется, он забыл про меня. Мне было холодно от стихов. Все путалось от них у меня в голове. Жилось мне весело и шибко. Ты шел в заснеженном плаще, и вдруг зеленый ветер шипра вздымал косынку на плече... Нет, я никогда не смогу так писать. И не понимаю, что такое "зеленый ветер шипра". Ветер не может быть зеленым, у шипра нет ветра. Может быть, стихи можно писать только тогда, когда поверишь во все невозможное, когда все тебе будет просто и в то же время каждый предмет будет казаться загадкой, даже спичечный коробок? Или во сне? Иногда я во сне сочиняю какие-то странные стихи. - А вообще ты молодец, - сказал мне тогда писатель, - молодец, что пишешь и что читаешь ребятам, не стесняешься. Им это нужно. На прощанье он записал мне свой адрес и сказал, что, когда я буду в Москве, я смогу прийти к нему в любое время с водкой или без водки, смогу у него жить столько, сколько захочу, и он познакомит меня с настоящими поэтами. Он сказал нам всем, что пришлет свою книжку, но пока еще не прислал... Мы спустились с корреспондентами в кубрик. Парень положил свою сумку на стол и открыл ее. Внутри был портативный магнитофон "Репортер". - Мы из радио, - объяснил он. - Центральное радио. - Издалека, значит, - посочувствовал Иван. - Неужели в этом крошечном помещении живет шесть человек? - изумилась женщина. - Как же вы здесь помещаетесь? - Ничего, - сказал Боря, - мы такие, портативные, так сказать. Женщина засмеялась и навострила карандаш, как будто Боря преподнес уж такую прекрасную шутку. Наш писатель не записал бы такую шутку. Она, эта женщина, очень суетилась и как будто заискивала перед нами. А мы стеснялись, нам было как-то странно, как бывает всегда, когда в кубрик, где все мы притерлись друг к другу, проникают какие-то другие люди, удивительно незнакомые. Поэтому Иван насмешливо улыбался, а Боря все шутил, а я сидел на рундуке со стиснутыми зубами. - Ну, хорошо, к делу, - сказал парень- корреспондент, пустил магнитофон и поднял маленький микрофончик. - Расскажите нам, товарищи, о вашей последней экспедиции на сайру, в которой вам удалось добиться таких высоких показателей. Расскажите вы, - сказал он Ивану. Иван откашлялся. - Трудности, конечно, были, - неестественно высоким голосом произнес он. - Но трудности нас не страшат, - бодро добавил Боря. Женщина с удивлением посмотрела на него, и мы все с удивлением переглянулись. - Можно немного поподробнее? - веселеньким радиоголосом сказала женщина. Иван и Боря стали толкать меня в бока: давай, мол, рассказывай. - Ревела буря, дождь шумел, - сказал я, - в общем, действительно была предштормовая обстановка, ну а мы... а мы, значит... ловили сайру... и это... - Ладно, - мрачно сказал корреспондент, - хватит пленку переводить. Не хотите, значит, рассказывать? Нам было очень неудобно перед корреспондентами. Действительно, мы вели себя по-свински. Люди ехали к нам издалека на своем "газике", промерзли, наверное, до костей, а мы не можем рассказать. Но что, в самом деле, можно рассказать? То, как опускают в воду ловушки для сайры и зажигают красный свет, а потом выбирают трос, и тут лебедку пустить нельзя, приходится все вручную, и трос сквозь рукавицы жжет тебе ладони, а потом дают синий свет, и сайра начинает биться, как бешеная, вспучивает воду, а на горизонте темное небо прорезано холодной желтой полосой, и там, за ней, бескрайняя поверхность океана, а в середине океана Гавайские острова, а дальше, на юг, встают грибы водородных взрывов, и эту желтую полосу медленно пересекают странные тени японских шхун, - про это, что ли, рассказывать? Но ведь про это очень трудно рассказать, да и нужно ли это для радио? - Вам надо капитана дождаться, - сказал Иван, - он все знает, у него цифры на руках... - Ладно, дождемся, - сказал парень-корреспондент. - Но вы, товарищи, - воскликнула женщина, - неужели вы ничего не можете рассказать о своей жизни?! Просто так, не для радио. Ведь это же так интересно! Вы на полгода уходите в море... - Наше дело маленькое, хе-хе, - сказал Боря, - рыбу стране, деньги жене, нос по волне. - Прекрасно! - воскликнула женщина. - Можно записать? - Вы что, писатель? - спросил Иван подозрительно. Женщина покраснела. - Да, она писатель, - мрачно сказал парень-корреспондент. - Перестаньте, - сердито сказала она ему. - Вот что, товарищи, - сказала женщина сурово, - нам говорили, что среди вас есть поэт. Иван и Боря просияли. - Точно, - сказали они. - Есть такой. Вскоре выяснилось, что поэт - это я. Парень снова включил магнитофон. - Прочтите что-нибудь свое. Он сунул мне в нос микрофон, и я прочел с выражением: Люблю я в жизни штормы, шквалы, Когда она бурлит, течет, Она не тихие причалы, Она сплошной водоворот. Это стихотворение, подумал я, больше всего подойдет для радио. Штормы, шквалы - романтика рыбацких будней. Я читал, и Иван и Боря смотрели на меня, раскрыв рты, и женщина тоже открыла рот, а парень- корреспондент вдруг наклонил голову и улыбнулся так же, как тот мой друг писатель, и потрогал пальцами переносицу. - А вам нравятся стихи вашего товарища? - спросила женщина у ребят. - Очень даже нравятся, - сказал Боря. - Гера у нас способный паренек, - улыбнулся мне Иван, - так быстренько все схватывает, на работе - да? - раз-два, смотришь - стих сложил... - Прекрасный текст, - сказал парень женщине. - Я записал. Шикарно! - Вы думаете, он пойдет? - спросила она. - Я вам говорю. То, что надо. В это время сверху, с палубы, донесся шум. - Вот капитан вернулся, - сказал Боря. Корреспонденты собрали свое добро и полезли наверх, а мы за ними. Капитан наш, Володя Сакуненко, стоял с судовыми документами под мышкой и разговаривал с чифом. Одновременно с нами к нему подошел боцман. Боцман очень устал за эти дни подготовки к выходу и даже на вид потерял энное количество веса. Корреспонденты поздоровались с капитаном, и в это время боцман сказал: - Хочешь не хочешь, Васильич, а я свое дело сделал и сейчас пойду газ полить. Володя, наш Сакуненко, покраснел и тайком показал боцману кулак. - Что такое "газ полить"? - спросила любознательная женщина. Мы все закашлялись, но расторопный чиф пояснил: - Такой термин, мадам. Проверка двигателя, отгазовочка, так сказать... Женщина понятливо закивала, а парень-корреспондент подмигнул чифу: знаем, мол, мы эти отгазовочки, - и выразительно пощелкал себя по горлу. А Володя, наш Сакуненко, все больше краснел, снял для чего-то шапку, развесил свои кудри, потом спохватился, шапку надел. - Скажите, капитан, - спросила женщина, - вы завтра уходите в море? - Да, - сказал Володя, только еще не знаем куда. - Почему же? - Да понимаете, - залепетал Володя, - начальство у нас какое-то непунктуальное, или как это... не принципиальное, что ли... короче... не актуальное. И совсем ему жарко стало. - Ну мы пойдем, Васильич, - сказали мы ему, - пойдем погуляем. Мы спустились в кубрик, переоделись в чистое и отправились на берег, в город Петрово, в наш очередной Марсель. Не сговариваясь, мы проследовали к почте. Ребята знали, что я жду письма от Люси. Ребята знают обо мне все, как я знаю все о каждом из них. Такая уж у нас служба. В Петрове на главной улице было людно. Свет из магазинов ложился на скользкие обледенелые доски тротуара. В длинном зале "Утеса" уже сидел наш боцман, а вокруг него какие-то бичи. Корня среди них не было. Возле клуба мы встретили ребят с "Норда", который стоял с нами борт в борт. Они торопились на свою посудину. На почте я смотрел, как Лидия Николаевна перебирает письма в ящичке "До востребования", и страшно волновался, а Иван и Боря поглядывали на меня исподлобья, тоже переживали. - Вам пишут, - сказала Лидия Николаевна. И мы пошли к выходу. - Не переживай, Гера, - сказал Иван. - Плюнь! Конечно, можно было бы сейчас успеть к автобусу на Фосфатогорск, а оттуда попутными добраться до Шлакоблоков и там все выяснить, поставить точки над "и", но я не буду этого делать. Мне мешает мужская гордость, и потом, я не хочу ставить точки над "и", потому что завтра мы снова надолго уходим в море. Пусть уж она останется для меня такой - в перезвоне монист, плясуньей. Может, ей действительно художественная самодеятельность мешает написать письмо. Я шел по мосткам, подняв воротник своей кожаной куртки и надвинув на глаза шапку, шел со стиснутыми зубами, и в ногу со мной вышагивали по бокам Иван и Боря, тоже с поднятыми воротниками и в нахлобученных на глаза шапках. Мы шли независимые и молчаливые. На углу я увидел Корня. Долговязая его фигура отбрасывала в разные стороны несколько качающихся теней. Меньше всего мне хотелось сейчас видеть его. Я знал, что он остановит меня и спросит, скрипя зубами: "Герка, ты на меня зуб имеешь?" Так он спросил меня, когда мы встретились осенью на вечере в Доме моряка в Талом, на том вечере, где я познакомился с Люсей. Тогда мы впервые встретились после того, как Володя Сакуненко списал его с "Зюйда" на берег. Я думал, что он будет задираться, но он был в тот вечер удивительно трезвый и чистый, в галстуке и полуботинках, и, отведя меня в сторону, он спросил: "Гера, ты на меня зуб имеешь?" Плохой у меня характер: стоит только ко мне по- человечески обратиться, и я все зло забываю. Так и в тот раз с Корнем. Мне почему-то жалко его стало, и весь вечер мы с ним были взаимно вежливы, как будто он никогда не засовывал мне за шиворот селедку, а я никогда не бил его "под дых". Мы не поссорились даже из-за Люси, хотя приглашали ее напропалую. Кажется, мы даже почувствовали - В другое время я бы этому Витеньке устроил темную, - сказал тогда Корень, - но сегодня не буду: настроение не позволяет. Пойдем, Гера, товарищ по несчастью, есть у меня тут две знакомые шалашовочки. И я, толком даже не разобрав, что он сказал, пошел с ним, а утром вернулся на сейнер с таким чувством, словно вывалялся в грязи. С тех пор с Корнем мы встречаемся мирно, но я стараюсь держаться от него подальше: эта ночь не выходит у меня из головы. А он снова оборвался, и вечно пьян, и каждый раз, скрипя зубами, спрашивает: "Ты на меня зуб имеешь?" Видно, все перепуталось в его бедной башке. Увидев нас, Корень покачнулся и сделал неверный шаг. - Здорово, матросы, - проскрипел он. - Гера, ты на меня зуб имеешь? - Иди-иди, Корень, - сказал Иван. Корень потер себе варежкой физиономию и глянул на нас неожиданно ясными глазами. - С Люськой встречаешься? - спросил он. - Ступай, Корень, - сказал Боря. - Иди своей дорогой. - Иду, матросы, иду. На камни тянусь. Прямым курсом на камни. Мы пошли дальше молча и твердо. Мы знали, куда идем. Ведь это, наверное, каждому известно - что надо делать, когда любимая девушка тебе не пишет. Мы перешли улицу и увидели нашего капитана и женщину-корреспондента. Володя, наш Сакуненко, будто и не остывал, шел красный как рак и смотрел перед собой прямо по курсу. - Скажите, а что такое бичи? - спрашивала женщина. - Бичи - это как бы... как бы... - бубнил капитан, - вроде бы морские тунеядцы, вот как. Женщина воскликнула: - Ох, как интересно!.. Изучает жизнь, понимаете ли, а Володя, наш Сакуненко, страдает. Мы заняли столик в "Утесе" и заказали "Чечено-ингушского" и закуски. - Не переживай, Гера, - сказал Иван. - Не надо. Я махнул руками и поймал на себе сочувствующий взгляд Бори. Ребята сочувствовали мне изо всех сил, и мне это было приятно. Смешно, но я иногда ловлю себя на том, что мне бывает приятно от того, что все на сейнере знают о моей сердечной ране. Наверное, я немного пошляк. Оркестр заиграл "Карамба синьоре". - В