от, может быть, пойдем в Приморье, тогда зайдем во Владик, а там, знаешь, Иван, какие девочки!.. - сказал Боря, глядя на меня. В зал вошел парень-корреспондент. Он огляделся и, засунув руки в карманы, медленно направился к нам. В правом кармане у него лежало что-то большое и круглое, похожее на бомбу. - Не переживай, Гера, - умоляюще сказал Иван, - прямо сил моих нет смотреть на тебя. - Можно к вам присесть, ребятишки? - спросил корреспондент. Иван подвинул ему стул. - Слушай, корреспондент, скажи ты этому дураку, какие на свете есть девчонки. Расскажи ему про Москву. - А, - сказал корреспондент, - "Чечено-ингушский"? - Прямо сил моих нет смотреть, как он мается, - стонущим голосом продолжал Иван. - Дурак ты, Герка, ведь их же больше, чем нас. Нам надо выбирать, а не им. Правильно я говорю? - Точно, - сказал корреспондент. - Перепись доказала. - А я ему что говорю? С цифрами на руках тебе доказывают, дурень... - Для поэта любая цифра - это ноль, - улыбнулся мне корреспондент. - Друзья, передайте-ка мне нож. Боря передал ему нож, и он вдруг вынул из кармана свою бомбу. Это был апельсин. - Батюшки мои! - ахнул Боря. Парень крутанул апельсин, и он покатился по столу, по скатерти, по пятнам от винегрета, сбил рюмку и, стукнувшись о тарелку с бараньей отбивной, остановился, сияя словно солнышко. - Это что, с материка, что ли, подарочек? - осторожно спросил Иван. - Да нет, - ответил парень, - ведь мы на "Кильдине" сюда приплыли, верней, не сюда, а в Талый. - А "Кильдин", простите, что же, пришел в Талый с острова Фиджи? - Прямым курсом из Марокко, - захохотал корреспондент. - Да вы что, ребята, с неба свалились? "Кильдин" пришел из Владика битком набитый этим добром. Знаете, как я наелся. - Эй, девушка, получите! - заорал Иван. От "Утеса" до причала мы бежали, как спринтеры. Подняли на сейнере аврал. Мальчики в панике стаскивали с себя робы и натягивали чистое. Через несколько минут вся команда выскочила на палубу. Вахтенный Динмухамед проклинал свое невезение. Боря сказал ему, чтоб он зорче нес вахту, тогда мы его не забудем. Ребята с "Норда", узнав, куда мы собираемся, завыли, как безумные. Им надо было принимать соль и продукты и чистить посудину к инспекторскому смотру. Мы обещали занять на них очередь. На окраине города возле шлагбаума мы провели голосование. Дело было трудное: машины шли переполненные людьми. Слух об апельсинах уже докатился до Петрова. Наконец подошел "МАЗ" с прицепом, на котором были укреплены огромные панели, доставленные с материка. "Маз" шел в Фосфатогорск. Мы облепили прицеп, словно десантники. Я держался за какую-то железяку. Рядом со мной висели Боря и Иван. Прицеп трясло, а иногда заносило вбок, и мы гроздьями повисали над кюветом. Пальцы у меня одеревенели от холода, и иногда мне казалось, что я вот-вот сорвусь. В Фосфатогорске пересели в бортовую машину. Мимо неслись сопки, освещенные луной, покрытые редким лесом. Сопки были диковинные, и деревья покрывали их так разнообразно, что мне в голову все время лезли разные поэтические образы. Вот сопка, похожая на короля в горностаевой мантии, а вот кругленькая сопочка, словно постриженная "под бокс"... Иногда в падях в густой синей тени мелькали одинокие огоньки. Кто же это живет в таких заброшенных падях? Я смотрел на эти одинокие огоньки, и мне вдруг захотелось избавиться от своего любимого ремесла, перестать плавать, и стать каким- нибудь бурильщиком, и жить в такой вот халупе на дне распадка вдвоем с Люсей Кравченко. Она перестанет относиться ко мне как к маленькому. Она поймет, что я ее постарше, там она поймет меня. Люся поймет мои стихи и то, что я не могу в них сказать. И вообще она будет понимать меня с полуслова, а то и совсем без слов, потому что слова бедны и мало что выражают. Может быть, и есть такие слова, которых я не знаю, которые все выражают безошибочно. Машина довезла нас до развилки на зверосовхоз. Здесь мы снова стали "голосовать", но грузовики проходили мимо, и с них кричали: - Извините, ребята, у нас битком! Красные стоп-сигналы удалялись, но сверху, с сопок, к нам неслись новые фары, и мы ждали. Крутящийся на скатерти апельсин вселил в меня надежду. Путь на Талый лежит через Шлакоблоки. Может быть, мы там остановимся, и, может быть, я зайду к ней в общежитие, если, конечно, мне позволит мужская гордость. Все может быть. Глава IV. ЛЮДМИЛА КРАВЧЕНКО Какой-то выдался пустой вечер. Заседание культурно-бытовой комиссии отложили, репетиция только завтра. Скучно. - Девки, кипяточек-то вас дожидается, - сказала И. Р., - скажите мне спасибо, все вам приготовила для постирушек. Ох уж эта И. Р. - вечно она напоминает о разных неприятностях и скучных обязанностях. - Я не буду стирать - сказала Маруся, - все равно не успею. У Степы сегодня увольнительная. - Может, пятая комната завтрашний день нам уступит? - предложила Нина. - Как же, уступит, дожидайтесь, - сказала И. Р. Стирать никому не хотелось, и все замолчали. Нинка вытащила свое парадное - шерстяную кофточку и вельветовую юбку с огромными карманами, капроны и туфельки - и разложила все это на кровати. Конечно, собираться на вечер гораздо приятнее, чем стирать. - Нет уж, девушки, - сказала я, - давайте постираем хотя бы носильное. Мне, может быть, больше всех не хотелось стирать, но я сказала это потому, что была убеждена: человек должен научиться разумно управлять своими желаниями. - Да ну тебя, Люська, - надула губы Нинка, но все же встала. Мы переоделись в халатики и пошли в кубовую. И. Р. действительно все приготовила: титан был горячий, корыта и тазы стояли на столах. Мы закрыли дверь на крючок, чтобы ребята не лезли в кубовую со своими грубыми шутками и принялись за работу. Клубы пара сразу заполнили комнату. Лампочка под потолком казалась расплывшимся желтым пятном. Девочки смеялись, и мне казалось, что смех их доносился откуда- то издалека, потому что сквозь густой желтый пар они были почти не видны. Отчетливо я видела только голые худенькие плечи Нины. Она посматривала на меня. Она всегда посматривает на меня в кубовой или в бане, словно сравнивает. У меня красивые плечи, и меня смешат Нинкины взгляды, но я никогда не подам виду, потому что знаю: человека характеризует не столько внешняя, сколько внутренняя красота. Мимо меня проплыла розовая полуголая и огромная Сима. Она поставила таз под кран и стала полоскать что- то полосатое, я не сразу догадалась - это были матросские тельняшки. Значит, Сима завела себе кавалера, поняла я. Странная девушка эта Сима: о ее, мягко говоря, увлечениях мы сразу узнаем в кубовой во время стирки. В ней, в Симе, гнездятся пережитки домостроя. Она унижается перед мужчинами и считает своим долгом стирать их белье. Она находит в этом даже какое-то удовольствие, а я... Недавно я читала, что в скором времени будет изобретено и внедрено все необходимое для раскрепощения женщины от бытовых забот и женщина сможет играть большую роль в общественной жизни. Скорее бы пришли эти времена! Если я когда-нибудь выйду замуж.. Сима растянула тельняшку. - Ну и ручки у твоего дружка! - воскликнула Маруся. - Такой обнимет - закачаешься! - засмеялся кто-то, и все засмеялись. Началось. Сейчас девушки будут болтать такое... Прямо не знаю, что с ними делать. На этот раз я решила смолчать, и пока девушки болтали такое-растакое, я молчала, и под моими руками, как живое, шевелилось, чавкало, пищало бело-розово-голубое белье, клокотала вода и радужными пузырями вставала мыльная пена, а голова моя кружилась и в глазах было темно. Мне было нехорошо. Я вспомнила тот случай в Краснодаре, когда Владимир снял свой синий торгашеский халат и стал приставать ко мне. Чего он только не выделывал, как не ломал мне руки и не сгибал меня! Можно было закричать, но я не закричала. Это было унизительно - кричать из-за такого скота. Я боролась с ним, и меня душило такое возмущение и такая злоба, что, попадись мне в руку кинжал, я могла бы убить его, словно испанка. И только в один момент мне стало нехорошо, как вот сейчас, и потемнело в глазах, подогнулись ноги, но через секунду я снова взяла себя в руки. Я выбежала из конторки. Света и Валентина Ивановна ничего не поняли, столики все уже были накрыты. Как раз за окнами шел поезд, и фужеры дребезжали, и солнечные пятнышки прыгали на потолке, а приборы блестели в идеальном порядке, но стоит только открыть вон ту дверь - и сюда хлынет толпа из зала ожидания, и солнечные пятнышки запрыгают на потолке словно в панике, а по скатертям поползут темные пятна пива, а к концу дня - господи! - мерзкие кучки винегрета с натыканными в него окурками... Я вздрогнула, мне показалось, что я с ног до головы облеплена этим гадким ночным винегретом, а сзади скрипнула дверь, - это, видимо, вышел Владимир, еще не успевший отдышаться, и я сорвала наколку и фартук и, ничего не говоря Свете и Валентине Иван - Ну-ну, зачем же реветь? - сказал кто-то прямо над ухом. Я увидела мужчину и шарахнулась от него, побежала как сумасшедшая. На углу я оглянулась. Он был молод и высок, он удивленно смотрел на меня и крутил пальцем у виска. Может быть, с ним мне и стоит связать свою судьбу, подумала я, но, может быть, он такой же, как Владимир? Я завернула за угол, и этот высокий светлоглазый парень навсегда исчез из моей жизни. По радио шла передача для молодежи. Пели мою любимую песню: Если хочешь найти друзей, Собирайся с нами в путь скорей, Собирайся с нами в дальний путь, Только песню не забудь... В дорогу! В дорогу! Есть целина, и Братск, и стройка Абакан-Тайшет, а можно уехать и дальше, на Дальний Восток, вот объявление - требуются сезонницы для работы на рыбокомбинате. Я вспомнила множество фильмов, и песен, и радиопередач о том, как уезжает молодежь и как там на Востоке, вдалеке от насиженных мест, делает большие дела, и окончательное решение созрело во мне. Да, там, на Востоке, жизнь моя пойдет иначе, и я найду там применение своим силам и энергии. И там, возможно, я вдруг увижу высокого светлоглазого моряка, и он долго не будет решаться подойти ко мне, а потом подойдет, познакомится, будет робеть и краснеть и по ночам сидеть под моими окнами, а я буду совмещать работу с учебой и комсомольской работой и как-нибудь сама задам ему один важный вопрос и сама поцелую его... - Ничего! - закричала Сима. - Я на своего Мишеньку не обижаюсь! И я увидела в тумане, как потянулось ее большое розовое тело. - Тьфу ты, - не выдержала я. - И как только тебе не совестно, Серафима? Сегодня Миша, вчера Толя, и всем ты белье стираешь. - А ты бы помолчала, Люська! - Сима, обвязанная по пояс тельняшкой, подошла ко мне и уперла руки в бока. - Ты бы уж лучше не чирикала, а то вот расскажу твоему Эдику про твоего Витеньку, а твоему Витеньке про твоего Герочку, а про длинного из Петровского порта забыла? - Да уж, Люся, ты лучше не притворяйся, - продолжала Нинка, - ты со всеми кокетничаешь, ты даже с Колей Калчановым на собрании кокетничала. - Я не кокетничала, а критиковала его за внешний вид. И если тебе, Нина, нравится этот стиляга Калчанов, то это не дает тебе права выдумывать. К тому же одно дело кокетничать, а другое дело... белье для них стирать. У меня с мальчиками только товарищеские отношения. Я не виновата, что я им нравлюсь. - А тебе разве никто не нравится, Людмила? - спросила Маруся. - Я не для этого сюда приехала! - крикнула я. - Мальчиков и на материке полно! Правда, я не для этого сюда приехала. Еще с парохода я увидела на берегу много ребят, но, честное слово, я меньше всего о них думала. Я думала тогда, что поработаю здесь, осмотрюсь и, может быть, останусь не на сезон, а подольше и, может быть, приобрету здесь хорошую специальность, ну, и немного, очень отвлеченно, думала о том высоком светлоглазом парне, который, наверное, решил, что я сумасшедшая, который исчез для меня навсегда. В тот же день вечером со мной познакомился бурильщик Виктор Колтыга. Оказалось, что он тоже из Краснодара. Это было очень странно, и я провела с ним целый вечер. Он очень веселый и эрудированный, только немного несобранный. - Чего вы на меня набросились? - крикнула я. - У вас только мальчишки на уме! Никакого самолюбия! - Дура ты, Люська, - засмеялась Сима, - эдак ты даже при твоей красоте в девках останешься. Этот несобранный, другой несобранный. Чем, скажи, японец плох? И чемпион, и одевается стильно, и специальность хорошая - радиотехник. - Ой, да ну вас! - чуть не плача, сказала я и ушла из кубовой. Довели меня проклятые девчонки. Я вошла в комнату и стала развешивать белье. Кажется, я плакала. Может быть. Ну что делать, если парни все действительно какие- то несобранные. Вместо того чтобы поговорить о чем- нибудь интересном, им бы только хватать руками. Я зацепляла прищепками лифчики и трико и чувствовала, что по щекам у меня текут слезы. Отчего я плакала? От того, что Сима сказала? Нет, для меня это не проблема, вернее, для меня это второстепенная проблема. Я вытерла лицо, потом подошла к тумбочке и намазала ладони кремом "Янтарь" (мажь не мажь, все равно ладошками орехи можно колоть), причесалась, губы я не мажу принципиально, вынула томик Горького и села к столу. Я не знаю, что это за странный был вечер. Началось с того, что я чуть не заплакала, увидев Калчанова одного за углом дома. Это было странно, мне хотелось оказать ему помощь, я была готова сделать для него все, несмотря на его подмигивания -- а потом - разговоры в кубовой, я не знаю, может быть, пар, жара и желтый свет действуют так, но мне все время хочется совершить что-то необычное, может быть, дикое, я еле держу себя в руках -- а сейчас я посмотрела на свое висящее белье - небольшая кучка, всего ничего - и снова заплакала: мне стало страшно оттого, что я такая маленькая, вот я, вот белье, а вот тумбочка и койка, и одна-одинешенька, Бог ты мой как далеко, и что это за странный вечер, и тень от Калчанова на белой стене. Он бы понял меня, этот бородатый Коля, но сопки, сопки, сопки, что в них таится и на что они толкают? Скоро придет Эдик, и опять разговоры о любви и хватание руками, мученье да и только, и все ребята какие-то несобранные. Я не пишу ни Вите, ни Гере, ни Вале, я дрянь порядочная, и никого у меня нет. Уже слышались шаги по коридору и смех девчат, и я усилием воли взяла себя в руки. Я вытерла глаза и открыла Горького. Девочки вошли с шумом-гамом, но, увидев, что я читаю художественную литературу, стали говорить потише. На счастье, мне сразу попалась хорошая цитата. Я подошла к тумбочке, вынула свой дневник и записала туда эту цитату: "Если я только для себя, то зачем я?" Неплохая, по-моему, цитата, помогающая понять смысл жизни. Тут я заметила, что Нинка на меня смотрит. Стоит, дурочка, в своей вельветовой юбке, а кофточка на одном плече. Смотрит на мой дневник. Недавно она сожгла свой дневник. Перед этим приключилась история. Она оставила дневник на тумбочке, и девчата стали его читать. Дневник Нины, в общем, был интересным, но у него был крупный недостаток: там были только мелкие личные переживания. Девчата все растрогались и поражались, какая наша Нинка умница и какой у нее красивый слог. Особенно им понравились Нинины стихи: Восемнадцать! Чего не бывает В эти годы с девичьей душой, Все нутро по любви изнывает, Да и взгляд мой играет мечтой. Я сказала, что хотя стихи хороши по рифме, все же они узколичные и не отражают настроений нашего поколения. Девочки стали спорить со мной. Спорили мы очень шумно и вдруг заметили, что в дверях стоит Нина. Нина, как только мы к ней повернулись, сразу разревелась и побежала через всю комнату к столу, выхватила дневник из рук И. Р. и побежала, прижав его к груди, назад к двери. Она бежала и громко ревела. Она сожгла свой дневник в топке "титана". Я заглянула в кубовую и увидела, что она сидит прямо на полу перед топкой и смотрит, как коробятся в огне картонные корки дневника, а промокашка на голубой шелковой ленточке свисала из топки. Сима сварила для Нины варенье из брусники, поила ее чаем, а мы все в ту ночь не спали и потихоньку смотрели с кроватей, как Нина и Сима при свете ночника пьют чай и шепчутся, прижавшись друг к другу. Скоро все это забылось и все стало как и раньше: над Ниной подшучивали, над ее юбкой тоже, - а вот сейчас, поймав ее взгляд, я вспомнила, как она бежала и какая она была прекрасная. Я пригласила ее сесть рядом, и прочла ей эту прекрасную цитату Алексея Максимовича Горького, и показала ей другие цитаты, и дала ей немного почитать свой дневник. Я бы не стала реветь, если бы мой дневник прочли все, потому что я не стыжусь своего дневника -- это типичный дневник молодой девушки наших дней, а не какой-нибудь узколичный дневник. - Хороший у тебя дневник, - вздохнула Нина и обняла меня за плечи. Она положила свою руку мне на плечи неуверенно, наверное, думала, что я отодвинусь, но я знала, как хочется ей со мной подружиться, и почему- то сегодня мне захотелось ей сделать что-нибудь приятное, и я тоже обняла ее за ее худенькие плечи. Мы сидели, обнявшись, на моей койке, и Нина тихонько рассказывала мне про Ленинград, откуда она приехала и где прожила все свои восемнадцать лет, про Васильевский остров, про Мраморный зал, куда она ходила танцевать, и как после танцев зазевавшиеся мальчики густой толпой стоят возле дворца и разглядывают выходящих девочек и в темноте белеют их нейлоновые рубашки, и, как ни странно, вот таким образом к ней подошел он, и они пять раз встречались, ели мороженое в "Лягушатнике" на Невском и даже один раз пили коктейль "Привет", после чего два часа целовались в парадном, а потом он куда-то исчез -- его товарищи сказали, что его за что-то выгнали из университета и он уехал на Дальний Восток, работает коллектором в геологической партии, и она уехала сюда, а почему именно сюда? - может быть, он бродит по Сахалину или в Приморье? - Гора с горой не сходится, - сказала я ей, - а человек с чело... - Можно к вам, девчата? - послышался резкий голос, и в комнату к нам вошел Марусин Степа, старший сержант. Мы засмотрелись на него. Он шел по проходу между койками, подтянутый как всегда, туго перетянутый ремнем, и, как всегда, шутил: - Встать! Поверка личного состава! - Как успехи на фронте боевой и политической подготовки? - Претензии? Личные просьбы? Как всегда, он изображал генерала. Маруся из своего угла молча смотрела на него. Глаза ее, как всегда, заблестели, и губы, как всегда, складывались в улыбку. - Ефрейтор Рукавишникова, - сказал ей Степа, - подготовиться к выполнению особого задания. Форма одежды - зимняя парадная. Поняли? Повторите! Но Маруся ничего не сказала и ушла за ширму переодеваться. Пока она возилась за ширмой, Степа разгуливал по комнате, блестели, как ножки рояля, его сапоги и ременная бляха. На нем сегодня какая-то новая форма: короткая теплая куртка с откинутым назад капюшоном из синего искусственного меха. - Какой ты, Степа, сегодня красивый, - сказала И. Р. - Новая форма для нашего рода войск, - сказал Степа и оправил складки под ремнем. - Между прочим, девчата, завтра на материк лечу. - Больно ты здоров врать стал, - сказала Сима. Она презирала таких, как Степа, невысоких стройненьких крепышей. - Точно, девчата, лечу. Из Фосфатки до Хабаровска на "ИЛ-четырнадцать", а оттуда на реактивном до столицы, а там уж... - Что ты говоришь? - тихо сказала Маруся, выходя из-за ширмы. Она уже успела надеть выходное платье и все свои стекляшки. Это была ее слабость - разные стекляшечки, огромные клипсы, бусы, броши. - Так точно, лечу, - вдруг очень тихо сказал Степа и осмотрел всю комнату. - Мамаша у меня померла. Скончалась, в общем. Третьего дня телеграмма была. Вот, отпускает командование. Литер выписали, суточные. Все как положено. Маруся села на стул. - Что ты говоришь? - опять сказала она. - Будет тебе... Степа достал портсигар. - Разрешите курить? - щелкнул портсигаром и посмотрел на часы. - Через два дня буду на месте. Вчера родичам телеграмму дал, чтоб без меня не хоронили. Ничего, подождать могут. А, девчата? Даже если нелетная погода будет, все равно. Как считаете, девчата? Время-то зимнее, можно и подождать с этим делом, а? Маруся вскочила, схватила свою шубу и потащила сержанта за рукав. - Пойдем! Пойдем, Степа! Пойдем! Она первая вышла из комнаты, а Степа, задержавшись в дверях, взял под козырек: - Счастливо оставаться, девчата! Значит, передам от вас привет столице. Мы все молчали. Дежурная И. Р. накрывала к столу, было время ужина. На кровати у нее, заваленная горой подушек, стояла кастрюля. И. Р. сняла подушки и поставила кастрюлю на стол. - Ничего, успеет, - сказала Сима, - время-то действительно зимнее, могут и подождать. - Конечно, могут, - сказала И. Р., - летом - другое дело, а зимой могут. - Как вы можете так говорить? - чуть не закричала Нинка. - Как вы все так можете говорить? Я молчала. Меня поразил Степа, поразила на этот раз его привычная подтянутость и весь его вид - "на изготовку", его пронзительный, немного даже визгливый голос, и весь его блеск, и стук подкованных каблуков, и портсигар, и часы, и новая форма, и потом вдруг тихие его слова, а Марусины стекляшки показались мне сейчас не смешными, а странными, когда она стояла перед своим женихом, а желтый лучик от броши уходил вверх, к потолку. - Масло кончилось, - сказала И. Р., - надо, девки, сходить за маслом. - Сходишь, Розочка? - ласково спросила Сима. - Ага, - сказала Роза и встала. - Розка вчера бегала за подушечками, - пробасила И. Р. - Ну, я схожу, - сказала Сима. - Давайте я быстро сбегаю, - предложила Нина. Я оделась быстрее всех и вышла. В конце коридора танцевали друг с другом два подвыпивших бетонщика. Дверь в одну комнату была открыта, из нее валили клубы табачного дыма, слышалась музыка и громкие голоса парней. Они отмечали получку. - Людмила, королева! - закричал один бетонщик. - Иди сюда! - Эй, культурная комиссия! Даешь культуру! - крикнул второй. Я распахнула дверь на крыльцо и выскочила на обжигающий мороз, дверь за мной захлопнулась, и сразу наступила тишина. Это был как будто совсем другой мир после духоты и шума нашего общежития. Луна стояла высоко над сопками в огромном черном небе. Над низкими крышами поселка белели под луной квадратные колонны клуба. Где-то скрипели по наезженному снегу тихие шаги. Я пошла по тропинке и вдруг услышала плач. Спиной ко мне на заснеженном бревне сидели Степа и Маруся. Они сидели не рядом, а на расстоянии, две совсем маленькие фигурки под луной, а от них чуть покачивались длинные тени. Маруся всхлипывала, плечи Степы тряслись. Мне нужно было пройти мимо них, другого пути к магазину не было. - Не плачь, - сказал Степа сквозь слезы. - Ну че ты плачешь? Я ей писал о тебе, она о тебе знала. - И ты не плачь. Не плачь, Степушка, - причитала Маруся, - успеешь доехать. Время зимнее, не убивайся. А я не помню своей мамы, вернее, почти не помню. Помню только, как она отшлепала меня за что-то. Не больно было, но обидно. Когда два года назад умерла наша тетя, я очень сильно горевала и плакала. Тетю я помню отлично, тетя для нас с сестрой была как мама. А где сейчас наш отец? Где он бродит, как работает? Кто- то его видел в Казахстане. Как его разыскать? Его необходимо разыскать, думала я, мало ли что - авария или болезнь. Я шла быстро - я знала кратчайшую дорогу через всю путаницу переулков, улиц и тупиков - и вскоре вышла на площадь. Огромная белая горбатая площадь лежала передо мной. Когда-нибудь, и может быть скоро, эта площадь станет ровной и ветер будет завивать снег на ее асфальте, красивые высокие дома окружат ее, а в центре будет стоять большой гранитный памятник Ильичу, летом здесь будут проходить молодежные гулянья, а пока что эта площадь не имеет названия, она горбата, как край земли, и пустынна. Только где-то далеко маячили фигурки людей, а на другой стороне светились окна продуктового магазина и закусочной. Я почти бежала по тракторной колее, мне хотелось скорее пересечь площадь. В центре, где из снега торчало несколько саженцев и фигура пионера-горниста из серого цемента, я остановилась и посмотрела на гряду сопок. Отсюда можно видеть Муравьевскую падь и огоньки машин, спускающихся по шоссе к нашему поселку. На этот раз по шоссе вниз двигалась целая вереница огней, какой-то, видимо, дальний, караван шел к нашему поселку. Я люблю смотреть, как оттуда, из мерцающей темноты гор, спускаются к нам огоньки машин. А в непогоду, в метель, когда сопки сливаются с небом, они появляются оттуда, как самолеты. На краю площади из снега торчат почернелые столбы. Говорят, что раньше эти столбы подпирали сторожевую вышку. Говорят, что когда-то давно, еще во времена Сталина, на месте нашего поселка был лагерь заключенных. Просто трудно себе представить, что здесь, где мы сейчас работаем, танцуем, ходим в кино, смеемся друг над другом и ревем, когда-то был лагерь заключенных. Я стараюсь не думать о тех временах, уж очень это непонятные для меня времена. В магазине было много народу: день получки. Все брали помногу и самое лучшее. Я заняла очередь за маслом и пошла в кондитерский отдел посмотреть, чего бы купить девочкам к чаю, все-таки сегодня получка. И никаких складчин. Это я их сегодня угощаю на свои деньги. Пусть удивятся. - Разрешите? - тронула меня какая-то пожилая, лет тридцати пяти, женщина. - Можно посмотреть? Сколько это стоит? Я плохо вижу. А это? А это? Она совалась то туда, то сюда, водила носом прямо по стеклу витрины. Какая-то странная женщина: в платке, а сверху на платке городская шляпка, старенькая, но фасонистая. Она так вокруг меня мельтешила, что я прямо выбрать ничего не могла. - Хочешь компоту? Ты любишь компот? - спросила она, нагнувшись, и я увидела, что она держит за руку маленького закутанного то ли мальчика, то ли девочку, только нос торчит да красные щеки. - Ага, - сказал ребенок. - Дайте нам компоту триста грамм, - обратилась женщина к продавщице. Продавщица стала взвешивать компот, пересыпала в совке урюк, сушеные яблочки и чернослив, а женщина нетерпеливо топталась на месте, взглядывала на продавщицу, на весы, на витрину, на меня, на ребенка. - Сейчас придем домой, Боренька, - приговаривала она. - Отварим компоту и съедим, да? Сейчас нам тетя отпустит, и мы пойдем домой... - И улыбнулась какой-то неуверенной близорукой улыбкой. У меня вдруг прямо защемило все внутри от жалости к этой женщине и мальчику, просто так, не знаю почему, наверное, нечего было ее и жалеть, может, она вовсе и не несчастная, а, наоборот, просто мечтает о своей теплой комнате, о том, как будет есть горячий компот вместе с Борей, а Боря скоро вырастет и пойдет в школу, а там - время-то летит - глядишь, и школу окончит... Я раньше не понимала, почему люди с таким значением говорят: "Как время-то летит", - почему это всегда не пустые слова, а всегда в них или грусть, или неукротимые желания, или бог весть что, а сейчас мне вдруг показалось, что мне открылось что-то в этой щемящей жалости к смешной закутанной парочке, мечтающей о компоте. Прямо не знаю, что сегодня со мной происходит. Может, это потому, что у меня сегодня оказалось столько пустого времени: заседание комиссии отложили, репетиция только завтра, Эдик еще не приехал. Прямо не знаю, какая-то я стала рева и размазня. Мне вдруг захотелось такого Бореньку, и идти с ним домой, и нести в маленьком кулечке триста граммов компота. Нагруженная покупками, я вышла из магазина. Мимо шла машина, полная каких-то веселых парней. Я услышала, как в кузове заколотили кулаками по крыше кабины. Машина притормозила, в воздухе мелькнули меховые унты, и передо мной вырос улыбающийся - рот до ушей - высокий парень. - Привет! - сказал он. - Дорогая прима, не боись! Подарочек от восторженных поклонников вашего уважаемого таланта. И протянул мне - господи! - огромный-преогромный, оранжевый-преоранжевый, самый что ни на есть настоящий, всамделишный апельсин. Глава V. КОРЕНЬ С утра я прихватил с собой пару банок тресковой печени: чувствовали мои кишки, чем все это дело кончится. Пятый склад был у черта на рогах, за лесной биржей, возле заброшенных причалов. Неприятная местность для глаза, надо сказать. Иной раз забредешь сюда, так прямо выть хочется: ни души, ни человека, ни собаки, только кучи ржавого железа да косые столбы. Болтали, что намечена модернизация этих причалов. И впрямь: недалеко от склада сейчас стоял кран с чугунной бабой, четырехкубовый экскаватор и два бульдозера. Но работы, видно, еще не начались, и пока что здесь было все по- прежнему, за исключением этой техники. Пока что сюда направили нас для расчистки пятого склада от металлолома и мусора. Умница я. Не просчитался я с этими банками. Часам к трем Вовик, вроде бы наш бригадир, сказал: - Шабашьте, матросы! Айда погреемся! У меня для вас есть сюрприз. И достает из своего рюкзака двух "гусей", две таких симпатичных черных бутылочки по ноль семьдесят пять. Широкий человек Вовик. Откуда только у него гроши берутся для широты размаха? Сыграли мы отбой, притащили в угол какие-то старые тюфяки и драное автомобильное сиденье, забаррикадировались ящиками - в общем, получилось купе первого класса. Вовик открыл свои бутылочки, я выставил свои банки, а Петька Сарахан вытащил из штанов измятый плавленый сыр "Новый". - Законно, - сказал он. - Не дует. Короче, устроились мы втроем очень замечательно, прямо получился итеэровский костер. Сидим себе, выпиваем, закусываем. Вовик, понятно, чувствует себя королем. - Да, матросы, - говорит, - вот было времечко, когда я из Сан-Франциско "либертосы" водил, яичный порошок для вас, сопляки, таскал. - Давай, - говорим мы с Петькой, - рассказывай. Сто пять раз мы уже слышали про то времечко, когда Вовик "либертосы" водил, но почему еще раз не доставить человеку удовольствие? К тому же травит Вовик шикарно. Был у нас в лесной командировке на Нере один хлопчик, он нам по ночам романы тискал про шпионов и артисток. Ну, так Вовик ему не уступит, честно. Прямо видишь, как Вовик гуляет по Сан-Франциско с двумя бабами - одна брюнетка, другая еще черней, - прямо видишь, понял, как эти самые "либертосы" идут без огней по проливу Лаперуза, а япошки-самураи им мины подкладывают под бока. Не знаю, ходил ли Вовик в самом деле через океан, может, и не ходил, но рассказывает он здорово, мне бы так уметь. - ...и страшной силы взрыв потряс наше судно от киля до клотиков. В зловещей темноте завыли сирены. - Глаза у Вовика засверкали, как фонари, а руки задрожали. Он всегда начинает нервничать к концу рассказа и сильно действовал на Петьку, да и на меня, ей-ей. - Суки! - закричал Петька по адресу самураев. - Суки они и есть, - зашипел Вовик. - Понял, как они нейтралитет держали, дешевки? - Давай дальше, - еле сдерживаясь, сказал я, хотя знал, что будет дальше: Вовик бросится в трюм и своим телом закроет пробоину. - Дальше, значит, было так... - мужественным голосом сказал Вовик и стал закуривать. Тут, в этом месте, он закуривает долго-долго, прямо все нервы из тебя выматывает. - Вот они где, полюбуйтесь, - услышали мы голос и увидели прямо над нами Осташенко, инспектора из портового управления. С ним подошел тот инженер, что выписывал нам наряд в этот склад. - Так, значит, да? - спросил Осташенко. - Вот так, значит? Таким, значит, образом? Не люблю типов, что задают такие глупые вопросы. Что он, сам не видит, каким, значит, образом? - Перекур у нас, - сказал я. - Водочкой, значит, балуетесь, богодулы? Кают-компанию себе устроили? - Кончайте вопросы задавать, - сказал я. - Чего надо? - Вам, значит, доверие, да? А вы, значит, так? Тогда я встал. - Или это работа для моряков? - закричал я, перебираясь через ящики поближе к Осташенко. - Мать вашу так, как используете квалифицированные кадры?! Инженер побледнел, а Осташенко побагровел. - Ты меня на горло не бери, Костюковский! - заорал он на меня. - Ты тут демагогией не занимайся, тунеядец! И пошел: - На судно захотел, да? На сейнерах у нас сейчас таким, как ты, места нет, понял? На сейнерах у нас сейчас только передовые товарищи. А твои безобразия, Костюковский, всем уже надоели. Так, смотри, из резерва спишем... - Чуткости у вас нет, - попытался взять я его на понт. Ух ты, как взвился! - Чуткость к тебе проявляли достаточно, а что толку? Не понимаешь ты человеческого отношения. Тебе - абы зенки залить. С "Зюйда" тебя списали, с плавбазы тоже, на шхуне "Пламя" и трех месяцев не проплавал... - Ну, ладно, ладно, - сказал я, - спокойно, начальник. Мне не хотелось вспоминать о шхуне "Пламя". - Ты думаешь, так тебе просто и пройдет эта история с каланами? - понизил голос Осташенко, и глаза у него стали узкими. - Эка вспомнили! - свистнул я, но, честно говоря, стало мне кисло от этих его слов. - Мы все помним, Костюковский, решительно все, имей это в виду. Подошел Вовик. - Простите, - сказал он инженеру, - вы нам дали на очистку этих авгиевых конюшен три дня и три ночи, да? Кажется, так? - Да-да, - занервничал инженер. - Три рабочих смены, вот и все. Да я и не сомневаюсь, что вы... это товарищ Осташенко решил проверить... - Завтра к концу дня здесь будет чисто, - картинно повел рукой Вовик. - Все. Повестка дня исчерпана, можете идти. Когда начальники ушли, мы вернулись в свое "купе", но настроение уже было испорчено начисто. Выпили мы и закусили по следующему кругу без всякого вдохновения. - А чего это он тебя каланами пугал? - скучно спросил Вовик. - Да там была одна история у нас на шхуне "Пламя", - промямлил я. - А чего это такое - каланы? - спросил Петька. - Зверек такой морской, понял? Не котик и не тюлень. Самый дорогой зверь, если хочешь знать. Воротник из калана восемь тыщ стоил на старые деньги, понял? Ну, стрельнули мы с одним татарином несколько штучек этой твари. Думали во Владике барыгам забодать. - А вас, значит, на крючок? - усмехнулся Вовик. Вот оно, пошло. Шибануло. Мне стало горячо, и в сердце вошел восторг. - Хотите, ребята, расскажу вам про этот случай? Мне показалось, что я все смогу рассказать подробно и точно и во всех выражениях, как Вовик. Как ночью в кубрике мы сговаривались с татарином, а его глазки блестели в темноте, как будто в голове у него вращалась луна. Потом - как утром шхуна стояла вся в тумане и только поверху был виден розовый пик острова. Как мы отвязывали ялик и так далее, и как плавают эти каланчики, лапки кверху, и какие у них глаза, когда мелкокалиберку засовываешь в ухо. - Хотите, ребята, я вам всю свою жизнь расскажу? - закричал я. - Сначала? Законно? - Пошли, Корень, - сказал Вовик, - по дороге расскажешь. Он встал. Своих я не бью даже за мелкое хамство. За крупное уже получают по мордам, а мелкое я им спускаю. В общем я добр. Меня, наверное, поэтому и зовут Корнем. Корни ведь добрые и скромные, а? Ну, пошли, пошли, матросы! Потянемся на камни, храбрецы! Рассказывать, да? Ну, ладно... Родился я, Валентин Костюковский, в одна тысяча девятьсот тридцать втором году, представьте себе, матросы в Саратове... Мы вышли из склада и, взявшись за руки, зашагали мимо склада к шоссе. Было уже темно и так морозно, что весь мой восторг улетучился без звука. В городе Вовик от нас отстал, побежал куда-то по своим адмиральским делам, а мы с Петькой, недолго думая, сделали поворот "все вдруг" на Стешу. У Стешиной палатки стояло несколько знакомых, но контингент был такой, что мы сразу поняли: здесь нам не обломится. Тогда мы пошли вдоль забора, вроде бы мы и не к Стеше, чтоб эти ханурики видели, что мы вовсе не к Стеше, а просто у нас легкий променад с похмелья, а может, мы и при деньгах. За углом мы перелезли через забор и задами прошли к палатке. Стеша открыла на стук, и я первый протиснулся в палатку и обхватил ее за спину. - Валька, - только и прошептала она и, значит, ко мне - целоваться. - Придешь сегодня? Придешь? - шептала Стеша. Уже с минуту мальчики снаружи стучали мелочью в стекло, а потом кто-то забарабанил кулаком. - Эй, Стеша! - кричали оттуда. А мой Петька скрипел дверью, совал свой нос, хихикал, зараза, над этой кинематографией. Стеша отогнула занавеску и крикнула: - Подождите, моряки! Тару сдаю! И опять ко мне. Тут Петька не выдержал и влез в палатку. - Прошу прощения! Товарищ Корень не имел честь сюда зайти? А, Валя, это ты, друг! Какая встреча! Стеша отошла от меня. Мы сели на ящики и посмотрели на нее. - Стеша, захмели нас с товарищем, - попросил я. - Эх ты! - сказала она. - Честно, Стеша, захмели, а? Она вынула платочек, вытерла свое красное от поцелуев лицо и как будто отошла. Как говорит Вовик, спустилась на грешную землю. Засмеялась: - Да у меня сегодня только "Яблочное". - Мечи что ни есть из печи! - сказал я. И Петька повеселел. - Я лично "Яблочное" принимаю, - заявил он категорически. "Колыма ты, Колыма, чудная планета..." Что ты понимаешь, салага? Где ты был, кроме этого побережья? Греешься у теплого течения, да? Куросиво - сам ты Куросиво. Хочешь, я расскажу тебе про трассу, про шалаш в Мяките? Хочешь, я тебе расскажу всю свою жизнь с самого начала? Ну, пошли. Стеша, малютка, ручки твои крючки. Ариведерчирома! Мороз? Это ты считаешь - мороз? Что ты видел, кроме этого тухлого берега? А, вон он, "Зюйд", стоит... Понял, Петь, передовые товарищи на нем промышляют, а нам ни-ни... Герка там есть такой, сопляк вроде бы, но человек. Как даст мне один раз "под дых"! Такой паренек... Зуб на меня имеет, и правильно. В общем, ранний мой младенческий возраст прошел, представь, в городе Саратове на великой русской артерии, матушке Волге... Что там, а? Шоколадом один раз обожрался. Из окна сад было видно, деревья густые (а под ними желтый песок), как облака, когда на самолете летишь, только зеленые. Понял, Петь? Игра такая была - "Скотный двор", да? И клоун на качелях, заводной, и ружье с резиновой блямбочкой... Стрелишь в потолок, а б - Куда ты, Корень? - спросил Петька. - В Шлакоблоки поехал, вот куда. - Не ездий, Корень. Не ездий ты сегодня в Шлакоблоки, - затянул Петька. - Ну, куда ты поедешь такой - ни штиблет у тебя, ни галстука, ни кашне. Не ездий ты в Шлакоблоки, Валька. - Когда ж мне ездить-то туда, а? - закричал я. - Когда ж мне туда поехать, Петь? - Потом поедешь. Только не сейчас, верно тебе говорю. Прибарахлишься немного и поедешь. А так что ехать, впустую? Без штиблет, без кашне... Пойдем домой, поспим до вечера. "Мы на коечках лежим, во все стороны глядим!" Петька, ты пил когда-нибудь пантокрин? Это лекарство такое, от всех болезней. Мы пили его в пятьдесят третьем году в Магадане перед пароходом. Кемарили тогда в люках парового отопления и, значит, прохлаждались пантокрином. Это из оленьих рогов, спиртовая настойка. Ты оленей видел, нет? Ни фига ты не видел, собачьи упряжки ты видел, а вот оленей тебе не пришлось наблюдать. Ты бы видел, как чукча на олене шпарит, а снег из-под него веером летит. Что ты! Конечно, я "либертосы" не водил по океану, но я тебе скажу, морозы на Нере были не то что здесь. Завтра у меня день рождения, если хочешь знать - тридцатка ро