очему Амундсен вышел так рано. "Он, наверное, удрал от этой сцены накрывания на стол", - подумал я. И сейчас же я убедился в добродушии всех, спавших здесь. Где бы в другом месте это ни происходило, но Линдстрем обязательно получил бы башмаком по черепу. Однако, здесь должно быть, это миролюбивейшие люди на свете. Между тем, я успел немного оглядеться. У самой двери, где я стоял, зияло отверстие трубы у пола. Я сейчас же понял, что это вентиляционная труба. Я наклонился и приложил руку. Не чувствовалось и признака движения воздуха. Значит, вот где причина удушливой атмосферы! Первое, что мне потом попалось на глаза, были койки - девять штук. По правой стороне три, по левой шесть. Большинство спящих, - если только после такого накрывания на стол можно было еще думать, что они спят, - лежали в спальных мешках. Им было в них, вероятно, тепло и приятно. Все остальное место было занято столом и двумя узкими скамьями по бокам. Все было в порядке. Большая часть одежды была развешена. Некоторые вещи валялись, правда, и на полу, но ведь здесь в потемках бродил Линдстрем. Может быть, это он и уронил их? На столе, ближе к окну, стоял граммофон и кроме того несколько коробок с табаком и пепельницы. Обстановка была небогатая и не в стиле ни Людовика XV, ни Людовика XVI, но она выполняла свое назначение. На одной из стен, поближе к окну, висело несколько картинок, а на другой - портреты короля, королевы и принца Улава, по-видимому, вырезанные из газет и наклеенные на синий картон. В углу, ближайшем к двери направо, где не было коек, место было занято одеждой, висевшей частью на стене, частью на натянутых веревках. Значит, это место для просушка - скромной по своей простоте. Под столом стояло несколько лакированных ящиков. Что там было, бог его знает! Но вот одна из коек проявила признаки жизни. Это был Вистинг; ему надоел шум, который все еще продолжался. Линдстрем не спешил, гремел ложками, злорадно улыбался и поглядывал на койки. Очевидно, он шумел не без определенного намерения. Вистинг был первой жертвой и, насколько я мог заметить, кажется, единственной. Во всяком случае, ни на одной из коек не наблюдалось движения. - Здравствуй, толстяк! Я думал, ты будешь валяться до обеда. Таково было утреннее приветствие Линдстрема. - Поглядывай, брат, сам за собой. Не растолкай я тебя, ты спал бы себе до сих пор. Расплата той же монетой! Очевидно, с Вистингом шутки плохи. Но, впрочем, оба кивали друг другу и улыбались, - значит, все это говорилось добродушно. Наконец, Линдстрем отставил от себя последнюю чашку, выразительно и энергично уронив туда последнюю чайную ложку, словно поставив на этом точку. Я ждал, что теперь Линдстрем вернется обратно к своим обязанностям на кухне. Но, видимо, у него на уме было еще что-то. И точно, он подтягивается, вытягивает шею, закидывает голову, - он очень живо напомнил мне молодого петушка, готового закукарекать, - и орет изо всей силы своих легких: - Все наверх, рифы брать, ребята! Теперь его утренняя служба закончена. Спальные мешки вдруг оживились, и некоторые выражения в роде: "вот, дьявол!"-или "заткни глотку, болтун!" явно свидетельствуют о том, что обитатели "Фрамхейма", наконец, проснулись. Сияя от удовольствия, нарушитель покоя исчезает на кухне... Спавшие один за другим начинают теперь высовывать из мешков свои головы и прочее. Вот это, должно быть, Хельмер Хансен, участник плавания на "Йоа". Ему, должно быть, легко справляться с брасами. А вот, конечно, Улав Улавсен Бьолан. Мой старый приятель по Уолменколлену (Гора возле Осло. где происходят состязания в лыжных прыжках и беге на лыжах. - Прим. перев), помните, такой страшный стайер? Да и в прыжках молодец,-пятьдесят метров, кажется, не падая. Если у Амундсена много таких ребят, он дойдет-таки до полюса!.. Вот появляется и Стубберуд, тот самый, про которого газета "Афтенпостен" писала, что он такой знаток двойной бухгалтерии, Сейчас он мало похож на счетовода - но как знать! А вот появляются и Хассель, Иохансен и Преструд. Ну, вот, теперь они все встали, и скоро начнется дневная работа.. - Стубберуд!.- это Линдстрем просовывает голову в дверь, - если хочешь получить горячий блин, то позаботься пустить немного воздуху снизу. Стубберуд только улыбается в ответ. У него такой вид, будто он и так уверен в том, что все равно получит этот... как это он сказал? - горячий блин! Это, должно быть, нечто такое, что стоит в связи с чудесным тестом и заманчивым нежным запахом жареного, проходящим сюда через дверную щель. Стубберуд уходит, я следую за ним. Да, совершенно верно, Линдстрем стоит во всем своем великолепии перед плитой и вертит в руках свое оружие - лопаточку. А на плите лежат три золотистых горячих блинчика, шипя и треща на жарком огне. Ух, как мне захотелось есть! Я занимаю опять свое старое место, чтобы никому не мешать, и наблюдаю за Линдстремом. Вот это молодец! Он печет горячие блинчики с поразительным уменьем. Он напоминает мне жонглеров с шарами, - так точно и уверенно это делается. Манера, с какой он манипулирует лопаточкой, подцепляя блинчики, обнаруживает его баснословную ловкость. Держа в одной руке ложку, он накладывает новое тесто на сковороду и, работая другой рукой, одновременно снимает лопаточкой уже зажаренные. Ловко! Подходит Вистинг, отдает честь .и протягивает жестяную кружку. Польщенный почтительным приветствием, Линдстрем наливает ему полную кружку кипятку, и Вистинг исчезает в пристройке. Но этот перерыв выводит Линдстрема из ритма жонглирования горячими блинчиками. Один из них скатывается за плиту. Малый соблюдает полнейшее равнодушие. Я никак не могу уяснить себе, заметил ли он потерю блинчика или нет. Вздох, вырвавшийся у него, выражал приблизительно следующее: "И собакам ведь тоже что-нибудь нужно!" Тут все подходят по очереди, протягивают кружечки и получают свою долю кипятка. Я заинтересовываюсь всем этим, встаю и проскальзываю за одним из них в пристройку и дальше на барьер. Едва ли вы поверите мне, когда я расскажу вам, что я увидел. Все полярные путешественники заняты чисткой зубов! Оказывается, они вовсе уж не такие свиньи. Везде пахнет зубной пастой - стоматолом. Подходит Амундсен. Очевидно, он выходил из дому и производил метеорологические наблюдения, так как он держит в одной руке анемометр. Я иду за ним по снежному ходу. Я пользуюсь этим случаем, чтобы ударить его по плечу, когда, нас никто не видит, и говорю: "Черт, что за молодцы!" Он только улыбнулся. Но часто улыбка может сказать гораздо больше слов. Я понял, что он хотел сказать: "Я давно знал это, и даже гораздо больше!" Но вот восемь часов. Дверь из кухни в комнату открыта настежь, и тепло устремилось туда, смешиваясь со свежим воздухом, который Стубберуд заставил-таки пойти должным путем; везде теплый свежий воздух. Происходит весьма интересная сцена. Возвращаясь обратно, господа, чистившие зубы, должны были по очереди угадывать температуру воздуха. Это дает повод к шуткам и веселью, и под смех и болтовню начинается первый дневной прием пищи. Когда звенят стаканы и царит приподнятое настроение, наших полярных путешественников часто сравнивают с их праотцами - отважными викингами. Такое сравнение ни разу не пришло мне в. голову, когда я увидел, как это сборище обыкновенных, буднично выглядевших людей чистило зубы. Но теперь, когда они придвинули к себе тарелки, это сравнение родилось само собой. Даже наши праотцы - викинги - не могли бы сильнее вгрызаться в пищу, чем эти девять человек! Одна гора блинчиков исчезала за другой, как будто в них был воздух. А я-то в простоте своей думал, что каждый блин представляет порцию для одного. Пропитанные маслом, облитые вареньем, эти огромные блины, - я чуть не сказал "омлеты", - проскальзывали в желудки с баснословной скоростью. Я невольно подумал о фокуснике, который только что держал яйцо в руке, и его уже нет. Лучшая плата для повара, когда- его -кушанье нравится! В таком случае Линдстрем получал огромное жалованье. "Омлеты" запивались большими чашками крепкого ароматного кофе. Можно проследить постепенное действие еды - разговор становится общим. Первой серьезной темой для разговора служит роман, видимо, очень популярный; он называется: "Экспресс Рим - Париж". Мне удалось понять из разговора, - к сожалению, я сам так и не читал этого знаменитого произведения, - что в этом .поезде произошло какое-то убийство. Теперь очень оживленно обсуждался вопрос о том, кто же совершил его. Кажется, все голоса сошлись на самоубийстве. Я всегда придерживался того мнения, что в таких путешествиях, где одни и те же люди проводят время вместе день за днем годами, очень трудно найти тему для разговора. Но не так это было здесь. Не успел экспресс исчезнуть вдали, как на всех парах подкатил вопрос о ландсмоле (Ландсмол-национальный литературный язык Норвегии, создаваемый на основе народных диалектов. - Прим. перев.). Действительно, пару тут было довольно! Очевидно, здесь собрались люди из обоих лагерей. Чтобы не обижать ни той, ни другой партии, я не буду повторять того, что я услышал. Но все же могу сказать, что партия ландсмола, в конце концов, объявила его единственно правильным, и то же самое заявление было сделано другой партией на своем языке. Постепенно появились трубки, и вскоре запах "крошеного листа" вступил в жаркий бой за господство со свежим воздухом. Покуривая, люди обсуждали намеченные на этот день работы. - Да, придется мне потрудиться, чтобы припасти к празднику дровец для этого молодца, который их просто жрет, - сказал Хассель. Я внутренне потешался. Знай Хассель об утреннем потреблении керосина, подумал я, так он прибавил бы, конечно-"и который просто пьет керосин"! На часах теперь половина девятого, и Стубберуд и Бьолан встают. Они надевают на себя разную меховую одежду, из чего я могу заключить, что они собираются выходить. Не говоря ни слова, они исчезают. Тем временем остальные продолжают свое утреннее куренье, а некоторые даже принимаются за чтение. Но к девяти часам все начинают подниматься. Надевают на себя меховые одежды и собираются выходить. Между тем, Бьолан и Стубберуд вернулись с прогулки, насколько я мог понять по некоторым выражениям в роде: "пробирает морозец", "у склада здорово задувает" и т.п. Один Преструд не снаряжается для выхода. Наоборот, он подходит к открытому ящику под дальней койкой, в котором стоит коробка. Открывает крышку, и появляются три хронометра. Одновременно трое сидящих в комнате вынимают свои часы и производят сверку их, занося результаты в протокол. После сверки часов владельцы их исчезают, каждый со своими часами. Я пользуюсь случаем и незаметно выскальзываю за последним выходящим, Преструд и сверка хронометров - вещь слишком серьезная для меня. Мне хотелось посмотреть, что они будут делать. Тут царило большое оживление. Из палаток на все лады раздавался собачий вой. Я не видел никого из тех, кто вышел перед нами - все, вероятно, были уже в палатках. Во всех палатках виднелся свет, значит, люди занимались спуском собак с привязи. Как красиво выглядели освещенные палатки на темном, усеянном звездами небе! Правда, темным его уже нельзя было больше назвать. По небу разливалось небольшое зарево, победоносно затмевая южное сияние. Оно значительно уменьшилось в своей интенсивности, с тех пор как я его видел в последний раз. По-видимому, разыгрывался последний бой. И вот из палаток высыпала четвероногая армия. Собаки вылетали из палаток ракетами. Здесь были все оттенки - серые, черные, рыжие, коричневые, белые и смесь всех цветов. Мня поразило, что собаки по большей части были маленькие. Но как они хорошо выглядели! Круглые и бочковатые, чистые и холеные, полные жизни. Они сейчас же разбились на небольшие партии от двух до пяти штук в каждой. Ясно было, что эти группы состояли из интимных друзей. Они буквально ласкали друг друга. В каждой из этих групп главным образом одна собака пользовалась особенным вниманием товарищей. Вокруг нее группировались все остальные. Они лизали ее, махали перед ней хвостами, вообще выражали ей всяческие знаки верности. Все они бегали кругом друг около друга, не обнаруживая никаких признаков вражды. Главный их интерес, по-видимому, сосредоточивался на двух больших черных кучах, которые виднелись у края палаточного лагеря. Я не мог решить, что это такое, так как все еще не было достаточно светло. Но думаю, что я не ошибусь, если предположу, что это были тюлени. Что-то жесткое и съедобное, - ибо я слышу, как оно хрустит у собак на зубах. Здесь мир иногда нарушается. За едой собаки, видимо, плохо уживаются друг с другом. Но настоящей битвы не происходит. Здесь присутствует сторож с палкой, и, как только он показывается и раздается его голос, собаки быстро разбегаются. По-видимому, собаки очень послушны. Больше всего мне понравилась молодежь и щенки. Молодежи можно дать на вид месяцев десять. Они совершенны со всех точек зрения. Заметно, что за ними хорошо ухаживали с самого рождения. Их шерсть была поразительно богата и густотой своей далеко превосходила шерсть старшего поколения. Они были поразительно смелы и не останавливались ни перед чем. А вот и самые маленькие щенки. Они похожи на клубочки шерсти, катаются себе по снегу и веселятся вовсю. Я поражаюсь, как эти крошки могут переносить трескучий мороз. Я думал, что такие маленькие животные не смогут пережить зиму. Позднее я услышал, что щенки не только выносили мороз, но и были гораздо выносливее взрослых собак. Взрослые собаки любили забираться по вечерам в палатку, крошки же отказывались входить туда. Им хотелось спать на воздухе. И так поступали они большую часть зимы. Но вот все люди справились с работой и выпустили своих собак; теперь с фонарями в руках идут они в разных направлениях и исчезают - по-видимому, под поверхностью барьера. Я понимаю теперь, что здесь за день можно увидеть много интересного. Куда же, скажите на милость, все они девались? Но вот Амундсен. Он остался снова один. Он, вероятно, несет дежурство при собаках. Я подхожу к нему и появляюсь перед ним. - Вот и хорошо, что вы пришли,-говорит он,-я смогу представить вам некоторых из наших знаменитостей. Вот прежде всего "трилистник": "Фикс", "Лассе" и "Снуппесен". Они всегда ведут себя так, когда : выхожу. Они не могут оставить меня в покое ни на минуту. У "Фикса", большого, серого, похожего на волка пса, на совести много укусов. Свой первый подвиг он совершил на Флеккеро. Он здорово вцепился Линдстрему в зад. Что вы скажете, если вас хватит вот этакая пасть? "Фикс" теперь ручной, и он без ворчанья позволяет своему господину взяться одной рукой за верхнюю челюсть, другой за нижнюю и широко открыть пасть. Ну и ну, что за зубищи! Я радуюсь в глубине души, что в тот день не я был в штанах Линдстрема! - Если вы обратите внимание, - продолжает Амундсен, улыбаясь, - то увидите, что и по сей час Линдстрем все еще садится с осторожностью! У меня самого на левой ноге тоже остался знак, да и у многих из нас есть такие знаки. Здесь все еще многие питают к этому псу почтение. - А вот это, - продолжал Амундсен, - "Лассесен"-это его ласкательное имя, а окрещен он "Лассе" - почти совсем черный, как видите. Он, кажется, был самым злющим из всех собак, когда их приняли на судно. Я привязал его наверху на мостике вместе с другими своими собаками рядом с "Фиксом". Оба они были друзьями еще с Гренландии. Но когда мне приходилось проходить мимо "Лассе", я всегда сначала прикидывал на глаз расстояние. По большей части он стоял и смотрел вниз на палубу, совсем как бешеный. Если я пытался приблизиться, он не двигался и продолжал стоять смирно. Но я видел, как у собаки поднималась верхняя губа, обнажая ряд таких зубов, с которыми я совершенно не хотел заводить знакомства! Так продолжалось две недели. Наконец, верхняя губа перестала подниматься, и пес стал слегка поднимать голову, как будто возымев желание посмотреть на того, кто ежедневно приносил ему пищу и воду. Но путь до дружбы был еще долог и извилист. В последующий затем период я чесал собаке спину палкой. Первое время пес бросался, кусал палку и грыз ее зубами. Я поздравлял себя с тем, что это была не моя рука. День изо дня я подходил все ближе и ближе, пока, наконец, не отважился дотронуться до собаки рукой. Собака страшно оскалилась, но не сделала мне ничего плохого. А потом наступило время, когда и дружба завязалась. День ото дня мы становились все лучшими друзьями, а теперь вы сами видите, как у нас обстоит дело. - Третья - "Снуппесен", темно-рыжая дама. Она поклялась в дружбе обоим псам и никогда их не покидает. Это самая легкая и самая гибкая из всех наших животных. Вы, наверное, заметили, что она меня любит. Она больше всего любит становиться на задние лапы и старается достать до моего лица. Я пытался отучить ее от этого, но тщетно. Она желает поступать по-своему. В данный момент я лично не могу показать вам больше ни одной собаки, достойной внимания. Есть еще одна, если вам хочется послушать красивое пение, У меня есть "Уранус", профессиональный певец. Возьмем с собой "трилистник", и тогда вы услышите пение. Мы направились к двум собакам, черным с белым, лежавшим неподалеку отдельно на снегу. "Трилистник" прыгал и танцевал около нас. Когда мы подошли к двум собакам и те увидели приближающийся "трилистник", они обе вскочили, как по команде, и я догадался сейчас же, что мы дошли до певца. Боже, что за ужасный голос! Было ясно, что концерт этот давался "Лаосе", и пока мы стояли там, а "трилистник" находился поблизости, "Уранус" продолжал свой концерт. Но вот мое внимание вдруг привлек к себе другой "трилистник". Он производил необычайно хорошее впечатление. Я спросил своего спутника, кто это такие? - Ax, да,-сказал он,-это тройка из упряжки Хансена, одни из наших лучших животных. Большая черная с белым называется "Цанко". Она, кажется, немного стара. Две других, похожих на сардельки на спичках, это "Ринг" и "Милиус". Как видите, они небольшие, скорее даже маленькие, но, тем не менее, это наши самые выносливые животные. Мы пришли к заключению, что, наверное, они братья. Они похожи друг на друга, как две капли воды. Теперь мы пройдем через всю свору и посмотрим, не встретим ли мы еще какой-нибудь знаменитости. Вот "Карениус", "Сэуен", "Шварц" и "Лусси". Они принадлежат Стубберуду и в лагере являются силой. Палатка Бьолана здесь рядом. Вот лежат его любимцы - "Квен", "Лапп", "Пан", и "Йола". Они, в общем, малы, но прекрасные животные. Здесь в юго-восточном углу стоит палатка Хасселя. Но сейчас здесь нет ни одной из его собак. Они все лежат у спуска в керосиновый склад, где Хассель бывает чаще всего. Следующая палатка - Вистинга, Мы пройдем туда и посмотрим, не удастся .ли нам увидеть его "гордость". А вот и они - те четыре, что там играют и валяются. Большая рыже-бурая, вот там направо, это "Полковник" - наше самое красивое животное. У него три друга: "Сугген", "Арне" и "Брун". - Я должен рассказать вам небольшую историю о "Полковнике", когда он находился на Флеккерб. В ту пору он был еще совсем дикий. Однажды он сорвался с привязи и бросился в море. Его заметили только тогда, когда он уже был на половине пути между Флеккерб и берегом, куда он, невидимому, направлялся, чтобы заполучить баранье жаркое. Вистинг и Линдстрем, смотревшие в то время за собаками, поспешили сесть в лодку. Им удалось в конце концов догнать собаку, но, прежде чем втащить ее в лодку, им пришлось вступить с "Полковником" в настоящую схватку. Позднее как-то у Вистинга с "Полковником" было состязание в плавании; я не помню хорошенько, кто из них победил. На этих собак мы возлагаем большие. надежды. - Вот там в углу расположена палатка Иохансена. Об его собаках я мало что могу сказать. Больше всего отличается от других "Камилла". Она прекрасная мать, хорошо воспитывает своих детей и обыкновенно их у нее целая куча. - Теперь, мне кажется, вы уже достаточно насмотрелись на псов, и, если не возражаете, я покажу вам подземный "Фрамхейм" и то, что там происходит. Добавлю еще, что мы гордимся этой работой; я думаю, что вы сами придете к заключению, что на это мы имеем право. Мы начнем с Хасселя, так как его департамент находится ближе всего. Мы пошли по направлению к дому, прошли его западную сторону и скоро очутились у каких-то козел. Под козлами лежал большой деревянный щит. К козлам в том месте, где соединяются все три ножки, был приделан маленький блок. Через блок проходила тонкая веревка, привязанная к одному концу щита. На другом конце ее висел груз на метр выше поверхности снега. - Ну, вот мы и у Хасселя, - сказал мой проводник. Хорошо, что он меня не видел, так как у меня, должно быть, был довольно глупый вид. "У Хасселя? - подумал я. - Что этот человек хочет сказать? Ведь мы стоим на пустынном барьере". - Слышите этот визг? Это Хассель пилит дрова. Но вот Амундсен нагнулся и легким движением поднял кверху довольно тяжелый щит. Груз подействовал. Вниз, глубоко вниз в барьер вели широкие снежные ступеньки. Мы оставили щит поднятым, чтобы тот слабый дневной свет, который был в это время, помогал нам. Мой хозяин пошел вперед, а я последовал за ним. Спустившись на четыре-пять ступенек, мы очутились перед дверным отверстием, завешенным шерстяным одеялом. Мы откинули его в сторону. Звук, доходивший до меня раньше в виде жужжания, стал теперь громче, и я отчетливо различил, что он происходит от пилки. Мы вошли. Помещение, в которое мы вошли, было длинное и узкое, вырубленное в ледяном барьере. На крепкой снежной полке лежали один за другим бочата в образцовом порядке. Если все это керосин, то мне стала понятна расточительность Линдстрема во время утренней топки. Здесь керосина хватит на несколько лет. Посреди помещения висел обыкновенный фонарь с крышкой и стальной сеткой вокруг. В темном помещении он, конечно, давал бы немного света, но здесь, в этом белом окружении, казалось, что он проливает солнечный свет. На полу стоял горевший примус. Термометр, висевший неподалеку от примуса, показывал -20o С. Таким образом, Хассель не обременял себя жарой. Ног если пилишь дрова, то это ничего! Мы подошли к Хасселю. У него был такой вид, будто он очень торопится; он пилил так, что только опилки летели. - Здраст-те! - Здрасте! Опилки полетели еще сильнее. - Вы сегодня что-то очень заняты! - Ну, да, - пила заработала с опасной быстротой,-чтобы кончить к празднику, приходится поторапливаться. - Как обстоит дело с расходом угля? Это, по-видимому, подействовало. Пила сразу была остановлена, поднята и поставлена к стенке. Я удивился и с нетерпением стал ждать, как Хассель поступит дальше. Сейчас, наверное, должно произойти нечто непредвиденное. Хассель огляделся по сторонам, - осторожность никогда не мешает, - приблизился к моему хозяину и обнаружил все признаки величайшей осторожности. - За прошлую неделю мне удалось надуть его на 25 килограммов. Я опять облегченно вздохнул - я ждал чего-нибудь похуже! С довольной улыбкой Хассель снова принялся за прерванную работу. Теперь уж, я думаю, ничто на свете не в состоянии будет остановить его. Последнее, что я заметил, когда мы исчезали за занавеской, был Хассель в ореоле опилок. Мы снова вышли на поверхность барьера; легкое прикосновение пальца, и щит повернулся и бесшумно упал. Я понял, что Хассель умеет не только пилить березовые дрова. Неподалеку лежала на снегу его свора, следившая за малейшими движениями своего хозяина. Здесь были "Миккель", "Рвен", "Масмас" и "Эльсе". Все они выглядели хорошо Теперь идем посмотреть на других. Мы подошли к спуску в хижину и подняли щит. В глаза мне ударил ослепительный свет. В стенку лестницы, ведущей вниз с барьера, был вделан деревянный ящик, обитый блестящей жестью. В нем стояла и светила лампочка, и она-то и распространяла такой сильный свет. Но причина крылась во всем окружении, - повсюду ведь здесь лед и снег. Впервые я мог оглядеться. Утром, когда я пришел сюда, здесь было темно. Снежный туннель вел в пристройку. Это я заметил теперь по порогу, усмехавшемуся мне навстречу. Но что это такое там, в противоположном направлении? Я видел, что ход продолжается и в эту сторону, но куда он ведет? Здесь на свету мне показалось, что дальше в коридоре совсем темно. - Теперь мы прежде всего пойдем к Бьолану, - с этими словами проводник наклонился и направился по темному ходу. - Посмотрите, там в снежной стенке, как раз у нас под ногами, вы видите свет? Мало-помалу мои глаза стали привыкать к темноте хода. И, правда, в указанном направлении сквозь снежную стенку пробивался зеленоватый свет. Здесь я снова обратил внимание на какой-то шум - однообразный звук, доносившийся снизу. - Осторожней, ступенька! Мы спустились снова вниз, вглубь барьера, по крепким широким ступеням, покрытым досками. Вдруг открылась дверь - дверь на петлях в снежной стенке - и я очутился в комнате Бьолана и Стубберуда. Она, должно быть, была метра два в высоту, пять метров в длину и два метра в ширину. На полу лежала масса стружек, что давало уют и тепло, В одном конце на примусе стоял большой жестяной ящик, и из него валил пар. - Как дела? - Хорошо. Принимаемся за сгибание полозьев. Я прикинул, примерно, вес и вижу, что могу уменьшить его до двадцати двух кило. Это показалось мне почти невероятным. Амундсен только что, когда мы поднимались сюда утром, рассказывал мне по дороге о своих тяжелых санях. Семьдесят пять кило весили каждые! А теперь Бьолан хотел довести их до двадцати двух кило. Это меньше чем третья часть первоначального веса. Кругом в снежные стенки были воткнуты крючки и вделаны полки, где лежали инструменты. Верстак у Бьолана был довольно массивный, вырублен в снегу и покрыт досками. По другой стенке тоже был верстак, такой же массивный, но только немного короче. Очевидно, это было место Стубберуда. Сегодня его здесь не было. Однако, можно было видеть, что он занят обстругиванием ящиков для саней, чтобы они были более легкими. Один из ящиков стоял тут уже готовым. Я нагнулся и осмотрел его. На верхней стороне, там, где была прилажена маленькая круглая алюминиевая крышка, было помечено: первоначальный вес девять килограммов, уменьшенный - шесть килограммов. Я понял, как велико значение такого большого уменьшения веса для людей, готовящихся к задуманному ими походу. Источником освещения служила всего лишь одна лампа, но она давала прекрасный свет. Мы оставили Бьолана. Я увидел, что санное снаряжение находится в наилучших руках. Мы вошли теперь в пристройку. Здесь мы встретили Стубберуда. Он наводил порядок и готовил все к празднику. Весь выходящий из кухни пар, когда двери отворялись, плотно оседал здесь на потолке и стенах, образуя иней в несколько сантиметров толщиной. Теперь Стубберуд был занят его удалением при помощи длинной метлы. "Все ведь должно быть в полном блеске и Иванову дню",-подумал я. Отсюда мы вошли в дом. Обед готовился, шипя и кипя. Кухонный пол был чисто вымыт, и линолеум, которым он был застлан, сверкал по-праздничному. Так же и в комнате. Все было убрано. На полу блестел линолеум, а стол был покрыт праздничной белой клеенкой. Воздух был чист - абсолютно чист. Все койки прибраны, и лавки поставлены по местам. Сейчас здесь никого не было. - Вы видели только незначительную часть наших подземных дворцов, - сказал мой проводник, - но я думаю сначала пройти с вами на чердак и посмотреть, как обстоят дела там. Идите за мной. Мы пошли в кухню и поднялись по нескольким ступенькам, прибитым к стенке, до чердачного люка, Амундсен зажег электрический фонарь, заливший помещение ярким светом. Первым, на что я обратил свое внимание, была библиотека. Библиотека "Фрамхейма" выглядела очень нарядно. Книги по номерам от 1 до 80 стояли на трех полках. Тут же рядом лежал каталог, и я заглянул в него. Книг было немного, но зато на всякий вкус. На каталоге была надпись в углу: "Библиотекарь Адольф Хенрик Линдстрем". Разве он и библиотекарь тоже?-вот уж поистине разносторонний человек! Длинными рядами стояли ящики с брусничным вареньем, морошкой, фруктовым соком, сливками, сахаром и пикулями. В одном из углов я, по всем признакам, узнал темную фотолабораторию. Слуховое окно было завешено, чтобы через него, не проходил свет, и там стояли бутылки с проявителями, мензурки и пр. Чердак был отлично использован! Теперь мы уже все видели здесь и потому спустились вниз продолжать свой дальнейший обход. В тот момент, когда мы выходили в пристройку, нам попался навстречу Линдстрем с большим подносом, на котором лежали куски льда. Я понял, что они предназначались для получения воды. Спутник мой вооружился большим сильным фонарем, и я понял, что сейчас начнется наше подземное странствование. От северной стены пристройки вела дверь. Через нее-то и началось наше путешествие. Мы вошли в крытый коридор. Здесь было темно, как в могиле. Фонарь утратил все свои осветительные способности. Он горел тускло и слабо и, казалось, освещал только самый купол помещения. Я старался придерживаться руками. Мой хозяин остановился и сделал мне доклад о том блестящем порядке, который им удалось установить здесь общими усилиями, Я был внимательным слушателем. К этому времени я уже столько видел, что готов был без всяких разговоров выдать им аттестат. Но здесь на том участке, где мы сейчас про двигались, я должен был принимать на веру все то, о чем только слышал, ибо тут ни зги не было видно! Мы двинулись дальше, и я после только что выслушанного доклада о порядке почувствовал себя настолько уверенно, что выпустил анорак своего спутника, за который до сих пор держался. Но поступил глупо. Я вдруг растянулся во весь свой рост. Я наступил на что-то круглое и упал. Падая, я ухватился за что-то, тоже нечто круглое, и лежа судорожно сжимал его в руках. Мне хотелось непременно увидеть, что же это может валяться на полу в столь аккуратном доме? При слабом свете фонаря мне удалось узнать, что я держал в руках: это был эдамский сыр! Я отложил его, оставив лежать на том же месте, порядка ради, сел и взглянул себе на ноги. На что же это такое я наступил? Тоже на эдамский сыр! А вот еще лежит один из того же семейства. У меня начало создаваться теперь свое особое мнение о порядке, но я ничего не сказал. Ведь почему-то он, шедший впереди, не наступил ни на один сыр?.. "Ах, да, - произнес я про себя, - ведь он знает хорошо порядки этого дома". С восточной, стороны дома ход хорошо освещался через единственное, выходившее сюда, окно. Я мог теперь лучше осмотреться. Прямо против окна, в той части барьера, которая образовывала противоположную стену хода, была вырублена большущая пещера. Из глубины ее глянула на нас темнота. Спутник мой знал местность, а потому я мог положиться на него. Один я, конечно, призадумался бы, прежде чем пойти туда. Пещера эта расширялась в барьере, и образовывала в конце концов довольно большое помещение со сводчатым потолком. На полу я видел только лопату и топор. - Для чего же, скажите пожалуйста, служит этот зал? - А видите ли, этот снег и ледяные глыбы до сих пор шли на снабжение нас водой! Значит, это и был тот источник, откуда Линдстрем и течение всех этих месяцев вырубал снег и лед, необходимые для приготовления пищи и для получения воды-питьевой и для мытья. В одной из стен, внизу у самого пола, было небольшое отверстие, как раз такое, чтобы через него мог проползти человек. - Ну, теперь постарайтесь сделаться поменьше и следуйте за мной, тогда мы посетим Хансена и Вистинга. С этими словами мой спутник, словно змея, исчез в отверстии. Я с быстротой молнии бросился на пол и полез следом. Мне совсем не хотелось оставаться здесь в полной темноте одному. Впопыхах я ухватился за его ногу и не выпускал ее, пока не увидел света с той стороны. Ход, через который мы ползли, везде был одинаково узок, что заставляло нас ползти на коленях. К счастью, он не был длинен. Оканчивался он довольно большим почти четырехугольным помещением. Посредине стоял низкий стол, и на нем Хельмер Хансен перевязывал сани. Помещение было довольно скудно освещено, хотя у них горели и лампа и свеча. Позднее я понял, что причину этого нужно искать в наличии здесь большого числа темных предметов. У одной из стен лежала одежда - меховая одежда, сложенная в большие кучи. На кучи были накинуты сверху шерстяные одеяла для предохранения одежды от образовывавшегося на потолке и падавшего вниз инея. У другой стены штабелем стояли сани. У стены прямо против двери сложено шерстяное нижнее белье. Любой магазин в Кристиании мог бы позавидовать этому запасу! Здесь были исландские куртки, свитеры, нижнее белье невероятной толщины и размеров, чулки, варежки и многое другое. Из угла между этой стеной и длинной стеной, у которой стояли сани, мы и вошли сюда через небольшое отверстие. По той же стене за санями была завешенная дверь,, и оттуда слышалось какое-то странное жужжание. Мне было очень интересно узнать, что бы это такое могло быть, но раньше нужно было послушать, о чем станут говорить эти двое людей. - Что вы теперь думаете, Хансен, о скреплениях? - Пожалуй, они выдержат. Во всяком случае, они лучше тех, что были. Посмотрите, как были закреплены концы! Я тоже наклонился, чтобы посмотреть, что такое случилось с санными скреплениями. И должен сказать, что меня тоже поразило то, что я увидел. - Разве так делается? Способ скрепления - это вопрос, к которому моряк относится с большим вниманием: он знает, что если концы плохо закреплены, то тут не поможет и хорошо сделанная обмотка. Поэтому существует непременное правило, чтобы скрепление производилось возможно тщательнее. Здесь же конец скрепления был прибит штифтиком, каким обычно прикрепляют ярлычки. - Вот хорошо-то было бы отправиться с этим к полюсу! Это заключительное замечание Хансена, невидимому, было самым скромным из всего того, что он думал о такой работе. Я посмотрел, как теперь делались скрепления, и согласился с Хансеном, что они будут отлично исполнять свою службу. Довольно неприятна эта работа по скреплению саней при -26oС, которые показывал термометр, но, невидимому, Хансен не обращал на это внимания. Я слышал, что и Вистинг принимал участие в этой работе, но его не было видно. Где же это он? Мой взор невольно обратился к занавеске; из-за нее доносилось слышанное мною жужжание. Я просто сгорал от любопытства! Наконец, обсуждение вопроса о скреплениях как будто бы закончилось, и мой проводник собирается идти дальше. Он оставляет фонарь и направляется к занавеске. - Вистинг! - Что? Ответ звучал так, словно он доносился откуда-то очень издалека. Жужжание прекращается, и занавеска отдергивается в сторону. И вот передо мной открывается зрелище, больше всего поразившее меня в этот и без того богатый событиями день. Оказывается, Вистинг сидит в глубине барьера и преспокойно шьет себе на швейной машине! На воздухе сейчас температура -51o. Это показалось мне страннее всего самого странного! Я подкрадываюсь к отверстию, чтобы взглянуть поближе. И вдруг-уф!-встречаю там настоящую тропическую жару. Я искоса взглянул на висящий термометр: +10o С. Как же все это вяжется одно с другим? Вистинг сидит тут в ледяном погребе и шьет при температуре в десять градусов тепла! В школьные дни я учил, что лед тает приблизительно при 0o. Если этот закон все еще продолжает действовать, то ведь Вистингу приходится сидеть под душем. Я вхожу туда совсем. Швейная комната невелика: приблизительно два метра во все стороны. Рядом со швейной машиной - современной ножной машиной - в этом помещении кроме огромной палатки, которой Вистинг сейчас занят, есть еще много инструментов, компасов и т. д. Но меня больше всего интересует, как это Вистинг устраняет душ. Оказывается, крышу и стены он обшил жестью и брезентом. Последний натянут таким образом, что вся талая вода стекает по нему и собирается в подставленный внизу таз. Таким образом, Вистинг собирает себе воду для мытья, столь драгоценную в этих областях. Вот мошенник! Здесь, в этом крошечном ледяном мешке, было сшито, как я позднее услышал, почти все снаряжение для похода к полюсу. Если с такими людьми Амундсен достигнет полюса, то и благодарить его не за что! Его следовало бы вздуть, если бы он не сделал этого! Теперь мы окончили осмотр здесь и, по-видимому, осмотрели уже все. Мой спутник подходит к длинной стенке, где лежит платье, и начинает там рыться. "Ну, - думаю я, - осмотр одежды - это не так уж интересно!" Я уселся на груду саней у противоположной стены, чтобы немного отдохнуть, как вдруг Амундсен вытягивает голову вперед, будто собирается нырнуть - и исчезает в ворохе мехов. Я вскакиваю и бросаюсь к груде одежды. Мне становится просто не по себе в этом таинственном мире. Второпях я задеваю и чуть не роняю со стола сани Хансена. Он изумленно озирается по сторонам. Хорошо еще, что он меня не видит, а то мне, конечно, влетело бы, - такой у него был вид. Я пролезаю между связками одежды - и что же вижу? Опять дыру в стене, снова низкий темный ход. Я собираюсь с духом и устремляюсь туда. Этот ход немного выше прежнего, так что я могу идти согнувшись. К счастью, с той стороны сейчас же мне навстречу пробивается свет, поэтому на сей раз мое странствование в потемках длится недолго. Я вхожу в другое большое помещение почти такой же величины, как и предыдущее - "Интендантство". Позднее я услышал, что оно слыло под названием "Хрустального дворца". Название подходящее, так как здесь со всех сторон поблескивали кристаллы. Вдоль одной стены сложена масса лыж, а вокруг других стен стоят ящики. Одни из них желтые, другие черные. После визита к Стубберуду я сейчас же понимаю, в чем тут дело. Желтые ящики-старого образца, черные - улучшенные. Значит, здесь обо всем подумали! Конечно, на снегу черный цвет во всех отношениях лучше светло-желтого. Это приятнее для глаза. И, кроме того, черные ящики гораздо легче увидеть на расстоянии. А если понадобятся вехи, тогда можно будет разбить один из ящиков и наделать из него сколько угодно черных вех. Получится нечто такое, что хорошо видно на снегу. Меня поразили крышки на этих ящиках. Они не больше обыкновенных крышек для молочных жбанов и такой же формы. Они свободно вынимаются, как на молочном жбане, и так же легко ставятся на место. Я вдруг вспоминаю. Когда я сидел у Хансена на санях, то заметил небольшие куски стальных тросов, привязанные к ребрам по обеим сторонам саней. С каждой стороны их было по восемь, - так и есть. Они служат для привязывания четырех ящиков, - на сани едва ли берут больше. По одному ребру все тросы кончаются петлей; по другому они заканчиваются тонкими бечевками. Очевидно, для каждого ящика их четыре пары - две до крышки и две за крышкой. Если их сильно затянуть, то ящики будут стоять на месте, как привинченные, а крышки могут легко сниматься в любое время. Остроумная идея, сберегающая много труда! Но вот среди "дворца" сидит Иохансен и упаковывает. Несомненно, ему поручено решение трудной задачи. У него такой сосредоточенный вид! Сейчас перед ним стоит наполовину упакованный ящик, помеченный: "сани Э V, ящик Э 4". Я никогда, не видывал, столь оригинального содержимого - смесь пеммикана с колбасой. Я никогда не слышал упоминания о колбасе во время санных путешествий .Это, должно быть, что-то совсем новое. Куски пеммикана цилиндрической формы около пяти сантиметров