ся. Им не хватает тепла и света. И, как это ни странно для заболоченного и дождливого Севера, им не хватает влаги. А спасаться надо от холода. От ветра. И - это тоже удивительно - от того лее света. Отсюда и особое строение цветков, стеблей и листьев, придающее северным растениям вид жителей знойного юга. Все как в пустынях, но в других размерах. Растения Крайнего Севера, как правило, очень мелкие, приземистые и стелющиеся. А если у растения и есть вертикальный стебель, то он лишь для цветка, листья же расположены низко, у корней, и собраны в ершистую розетку. Прильнув к земле, цветы спасаются от сильных и холодных ветров. Кроме того, листья, собранные в кучу, отжив свое, гниют и согревают корни и стебель. Несмотря на такие уловки, ветры все равно добираются до растений и стараются высушить их на корню. Но у растений есть еще защита - листочки у них мелкие, резные, а ножки, как стебли кактусов, покрыты иголками или пушистым и шелковистым ворсом. Но иногда и наоборот - листья гладкие, блестящие - чтобы сильнее отражать солнечные лучи. Это нужно летом, когда яркое круглосуточное солнце обжигает и сушит растения. Ранней весной обратная задача - добыть тепло. И вот одни из них, такие, как сиверсия, приспосабливаются цвести еще под снегом, в темно-зеленой листве других появляется фиолетовый оттенок: так лучше поглощается свет. Вмешательство ветра в жизнь Севера сказывается не только на размерах и строении травянистых растений, но также и на форме кустарников и деревьев, сумевших пробраться в тундру вплотную к Полярному Уралу. На буграх кустарников и деревьев здесь не встретишь: мелкий снег и нет защиты от ветра, в логах же и понижениях кустарник весь подстрижен, словно в городском сквере. Это ветер жесткими морозными снежинками срезает за зиму все ветки вровень с поверхностью снега. У деревьев, растущих в лесотундре - у одиноких лиственниц и елей, наоборот, обглоданы лишь нижние сучья, те, до которых может добраться стелющаяся внизу метель - поземка. У редких забравшихся на склоны гор лиственниц стволы и сучья кривые, перекореженные, словно застыли в судороге, а все деревья - как флаги: вытянулись сучьями в одну, подветренную сторону, на восток. Сильные ветры Севера решительно вмешиваются не только в жизнь растений - достается от них и разным насекомым. Опасаясь ветров, маленькие северные мухи крыльями своими почти не пользуются: добравшись по стеблю до наполненного нектаром цветка, назад из него они не вылетают, а камнем падают в траву, в лишайники и мох и понизу пробираются к следующей лакомой кормушке. Ветер вблизи Полярного Урала, как и повсюду на Крайнем Севере, выполняет не только роль "садовника" при помощи своих "ножниц" - снежинок, он же еще и мелиоратор. Надувая за зиму в долины ручьев и понижения многометровые пласты снега (в глубоких оврагах это "забои", в понижениях и на подветренных склонах "перелетки" -от слова летовать, оставаться на лето), ветер защищает таким образом растительность от зимних морозов и тех же ветров, а летом обеспечивает постоянное орошение. Кроме того, ручьи, текущие весной и летом от снежников, глубоко протаивают мерзлую почву, и по их берегам особенно привольно кустарникам, цветам и травам. Цветение в тундре начинается на проталинах и идет вдогонку за снежниками, когда они, стаивая, уменьшаются в размерах и отступают. Весь этот путь цветов по следам снега устлан пестрым и ярким ковром, название которого на научном языке звучит красиво, но туманно: "мозаика структуры растительных сообществ". Цветут растения, когда их высота в несколько раз меньше той, которой они достигнут потом, в зрелую пору плодоношения. Но, несмотря на свой хилый рост, северные цветы не неженки. Они спокойно переносят и снегопады, и внезапные морозы градусов до десяти - чуть лишь пригреет и растает снег, они продолжают цвести как ни в чем не бывало. Северные цветы, как правило, не имеют запаха и в привлечении насекомых для опыления "рассчитывают" только на свою неотразимую окраску. Насекомых, опыляющих цветы, на Полярном Урале немного - лишь огромные арктические шмели. Зато хватает здесь других, маленьких крылатых кровопийц - комаров и мошек. Здесь (не только на Полярном Урале, а на Севере вообще), как кажется многим, их даже больше, чем нужно. Но нестерпимыми они становятся лишь летом и еще позже, ранней осенью, а весной комары безобидны. Комары и мошки, доставляя страдания животным и людям, как это часто бывает в природе, одновременно полезны. Больше того, они просто необходимы для существования животного мира Севера во всем его многообразии. Откладывая в многочисленные водоемы свои яйца (которые затем превращаются в личинки), мошки и комары не только заботятся о своем потомстве, но и "снабжают" пищей многих водоплавающих птиц. Питаются северные птицы и взрослыми насекомыми. Особенно много они ловят их в период откармливания птенцов, для которых насекомые что-то вроде птичьего молока. Словно выручая птиц в их заботе о потомстве, мир насекомых в эту пору достигает наибольшего расцвета. Из северных насекомоядных птиц, обитающих у воды, наиболее распространены кулики. Их тут множество видов - от суетливых плавунчиков до важных кроншнепов. Кулики - самые бойкие и любопытные птицы Севера. Без них весенняя тундра, безусловно, многое потеряла бы. Прилетают кулики ранней весной, едва на реках и озерах появятся полоски воды. И тогда в солнечную пору над всеми водоемами Севера стоит многоголосый звон. Кулики порывисто бегают по оттаявшим галечным косам, по прибрежным снежникам, устраивают игрушечные петушиные бои и наполняют все вокруг пискливой суетой. Весной на реках и озерах Полярного Урала много уток. Большинство из них пролетные, совсем северные, но немало и местных. В числе их и обитающие на озере Варчато черные, как угли, турпаны. Они кричат, как будто стонут, и, когда летит большая стая турпанов, все вокруг заполняется тысячеголосым звоном. Вблизи Полярного Урала, особенно на Варчато и Войкаре, много гагар - крупных водоплавающих птиц, питающихся исключительно рыбой. Гагара - летающая лодка. Птица, никогда не садящаяся на землю и не умеющая ходить. При взлете гагары долго "бегут по воде, шумно хлопая по ней крыльями, и, лишь набрав достаточную скорость, поднимаются в воздух. На узких, маленьких речках гагары не водятся: как лайнерам на районных аэродромах, им не хватает там места для разбега. Гагара известна еще и тем, что она единственная "меховая" птица. Из ее прочных пушистых шкурок, похожих на мех, делали в старину дамские сумочки и воротники. По долинам рек, текущих с Полярного Урала- (особенно на восток, к Оби), там, где эти реки из горной тундры входят в зону лесов, часто встречаются огромные гнезда. Они устроены обычно на сухих разлапистых верхушках высоких лиственниц. Это гнезда орланов-белохвоетов - самих крупных птиц Севера. Орланы прилетают очень рано, в марте. Одновременно с самой большой птицей прилетает на Север и самая маленькая- пуночка, "арктический воробей". Пуночка появляется в тундре, когда она еще покрыта снегом, когда еще нередки сильные морозы и пурга. Это ее не пугает; лишь бы было светло, чтобы она могла на каменистых россыпях найти себе корм - прошлогодние семена растений, мелкие почки, сухие листики. В зимнюю темень пуночки не улетают в теплые страны, а живут по соседству, в лесотундре, где хоть и чуть-чуть, но светлее. Дайте ей только немного света - нет у нее больше никаких претензий, у этой неутомимой крылатой малютки, провозвестницы полярной весны. Так же недалеко, как и пуночки, улетают на темное зимнее время и наиболее распространенные птицы тундры и Полярного Урала - куропатки. У куропаток здесь, на пустынных северных просторах, мало укрытий, но много врагов - хищные тттицы, волки, песцы и даже олени, поедающие яйца и птенцов куропаток, поэтому они берут числом. Птенцов у куропатки обычно больше десятка. Как без писка куликов нельзя представить себе северное лето вблизи рек и озер, так нельзя представить и здешнюю весну без клокочущего и скрипучего крика куропаток-самцов, то и дело взмывающих над тундрой. Злейший враг куропаток и вообще всех северных птиц - от пуночек до гусей - сокол-сапсан. Он-то как раз странник, прилетает на Север из Южной Америки, из Австралии. У сапсана свой способ охоты. Парить, как орлы и коршуны, он не умеет, а набирает высоту и, высмотрев добычу своими зоркими глазами, падает на нее, как пикирующий бомбардировщик. У сапсана небольшое, но плотное и крепкое тело, ударом которого он и оглушает свою добычу. Бросается сапсан на птиц обычно с высоты больше километра и развивает скорость до ста метров в секунду. В таком свободном падении сапсана почти не видно, лишь, немного опережая его, доносится свист крыльев. Гнезда сапсаны делают на высоких обрывистых берегах или на скалах поблизости от гнездовий гусей. На Полярном Урале, как и всюду на Севере, в реках и озерах много рыбы. И опять-таки благодаря все тем же проклятым комарам и мошкам, которые, размножаясь, непрерывно поставляют пищу во все водоемы. Яйцами и личинками насекомых питаются мальки, мальками - крупная рыба. (Можно и продолжить: рыбой - птицы, теми и другими - звери и люди, а ими, теплокровными, питаются мошки и комары. Цепь, таким образом, замыкается. Разумеется, она не так проста, эта цепь, у нее много разветвлений, но это дела не меняет. На Севере очень четко прослеживается "круговорот еды в природе", вся сложная и равновесная связь одних живых существ с другими.) В реках Полярного Урала водится рыба, заходящая сюда на нерест: сырок, муксун, нельма, семга, голец, кумжа, сосьвинская сельдь (тугун), и своя: таймень, налим, окунь, щука. Но ни те, ни другие не могли бы из своей среды выделить представителя Полярного Урала для участия, например, во всемирной выставке рыб. Первые тут хоть и не случайны, но все-таки они прохожие, вторые - не диво и в других краях. К если бы устраивалась такая выставка, то Полярный Урал послал бы на нее, конечно, хариусов. Хариусы встречаются во многих реках - в Сибири, на Северо-Востоке, повсюду на Севере, но по сравнению с хариусами Полярного Урала разве это хариусы? Здешний - великан в килограмм, в два весом и красавец. Спинной плавник у него, как хвост у павлина - огромный, лилово-красно-зеленый и в пятнышках. Может быть, в этом виноваты солнце,, сверкающий лед и всеобщее северное цветение, но у нас на Полярном Урале появилось такое ощущение, что хариусы, как и цветы, в полной краске бывают лишь весной. Паруса над Уралом - Взялись за фальшборта! - кричит Деев.- Ну, сразу! Подхватывая все вшестером груженую байдарку и стоя в воде, мы выталкиваем ее носом на высокую кромку наледи. Наледь начинается за рекой, напротив лагеря. Тянется она метров на пятьсот, а может быть, и еще дальше. Мы обходим высокий край наледи и по ее обломкам вылезаем наверх. Оттаскиваем байдарку от края. Деев входит в роль бригадира. - Пошли за другой. Быстро! Напарник Анатолия по байдарке Юра Фатеев вернулся за второй раньше всех, вцепился крепко в фальшборт и ждет нас, поглядывая, словно из-под козырьков, из-под своих мохнатых и выцветших на солнце бровей. - Взялись все сразу! - опять командует Деев. Мы переносим через речку и другую байдарку. И третью. И бросаем рукавицы на лед.Четыре утра. Солнце косо скользит по наледи. Еще очень прохладно, может быть, даже небольшой мороз, но чувствуется уже, что днем солнце себя еще покажет. Днем оно зальет и горы, и тундру. Накидываем на плечи лямки и бодро тащим байдарки по студеной, хрустящей наледи. ...Растущее солнце. Светло-голубые горы. Цветы по ручьям. Сверкают лишайниками камни. Наледь с перерывами. Метров триста ослепительного свежего снега, ровным слоем покрывающего всю наледь, и перехват - земля, а на ней высохшая прошлогодняя трава. Мы тянем байдарки на поддонах прямо по траве. Тяжело, но легче, чем на плечах. Протащив три перехвата, мы садимся отдыхать у начала следующей наледи. Ветра нет. Мы снимаем рубашки и сидим. Впитываем своей еще белой кожей упругий и солнечный воздух весны. И чтобы не скучно было, толкуем. О чем угодно, о чем вздумается. О эти разговоры на привалах... Безответственная болтовня, в которой все перемешано - и стремление щегольнуть красным словцом, и серьезные раздумья, и гнусное желание подразнить собеседника, и наивная жажда истины, и просто потребность почесать язык. Приятно, нежась на солнце или у костра, купаться в этих разговорах, не ввязываясь в них, лишь изредка бросая одну-две фразы, как ветки в пламя. Шальные разговоры на привалах... Мы идем по наледям, перетаскиваем байдарки через полосы земли. Устаем и, отдыхая, затеваем споры. И все это у нас как пьеса. А каждая остановка как действие (вернее, бездействие) на фоне пышных декораций - камней, обломков льдин, лиловых гор. И в каждом таком бездействии - почти все актеры. Все, кто не дремлет, повернув лицо к солнцу и отвалившись на рюкзак в байдарке. Потом смена декораций - переход. И новое бездействие. Новые темы, новые слова и, может быть, новые роли... ...Байдарки расставлены рядком на траве. Наледь начинается от них в трех метрах. Солнце низко справа. Все лежат, провалившись по двое в каждую байдарку. Как лягушки, раскинули ноги - за фальшборта, на деки. Лицом к солнцу, глаза закрыты. Ковыряя в зубах сухой травинкой - нетрудно догадаться, что на завтрак были куропатки - Варламов говорит: - Леша, тебе уже тридцать с гаком, да? С хорошим гаком? А ты скажи нам, когда ты намерен кончить вот это -бродяжничество и самоистязание? И перейти к нормальной дачной жизни? Рубинин настороженно оглядывает Гену: - Не каркай. - До пятидесяти, да? Или даже до шестидесяти? Дольше такого ведь не выдержишь... - Арифметика твоя, Гена - отвечает Рубинин - требует оговорок. Надо учитывать, что, отправляясь ежегодно в увеселительные экскурсии, подобные нашей, мы несколько уменьшаем свои шансы дожить до шестидесяти. Очень может быть, что любого из нас еще раньше прихлопнет льдиной или лавиной. Ну, а если пронесет, то когда-нибудь мы, конечно, состаримся. И что же из того, что стариком я перестану ходить в дальние походы? Когда чего-то не можешь, тогда и не обидно, что ты этого не делаешь: тебе просто не хочется. Это закон природы, милый... В разговор включается Лукоянов. В качестве вступительного взноса всем, кто не прикидывается, что спит, он кидает по куску сахара. - Опыт молодости - пища для воспоминаний и рассказов в старости. Представляешь, Гена, как приятно будет тебе, сидя лет через сорок с удочкой на тихой речке, вспомнить Лагорту. Наши маленькие битвы с ней, поражения и, главное, победы. Начнешь рассказывать приятелям-пенсионерам, так они рты откроют. Если поверят, конечно. А то может случиться, как в той грустной песне про бродягу, знаешь? Как он, бродяга, после долгих лет странствий возвратился домой. Там такие слова: "Все равно рассказам не поверят, не поверят старческим слезам..." - Что ж, выходит, мы путешествуем лишь для того, чтобы было о чем порассказать в старости? - ехидно спрашивает Варламов. - Не упрощай - отвечает ему Рубинин.- Отчасти - да, но главное... Знаешь, есть еще одна песня? Вот эта... - Хватит мне про песни. Поют их в основном странствующие по Подмосковью. С гитарой, у огромного костра, воображая при этом, что они уже великие бродяги. Флибустьеры и авантюристы. Лаперузы. - Не упрощай, Гена - повторяет Рубинин.- Гитара - это лишь артподготовка. А потом они идут в атаку. На Урал. На Саяны. Спустя час - бездействие второе. Но вначале происходит смена декораций. Мы преодолеваем несколько коротких наледей и, увидев, что правым берегом Лагорты дальше идти нельзя, перебираемся на другой. Речка стала совсем мелкой, лишь местами воды в ней до колен, но в русле много скользких камней, через которые трудно перелезть с большим грузом; поэтому приходится сначала переносить вещи, а затем, вторым заходом, байдарки. Теперь мы сидим на снежнике. Рядом - нагромождение скал. Где-то в глубине их шуршит и булькает вода. Так как за время, прошедшее с последнего отдыха, солнце заметно переместилось, а мы упорно продолжаем загорать, повернувшись к нему лицом, перед нами уже не лиловая гора, а седловина. Снизу к седловине тянется тонкий снежный хвост. Варламов лежит и в металлическое зеркало, в полированную алюминиевую пластинку, рассматривает свои губы, опухшие и покрытые белым налетом. Как и большинство из нас, Гена в походе не бреется. Щетина у него жесткая, торчком, на щеках огненно-рыжая, а на подбородке черная. - Петр, вот скажи... Ты, я вижу, квалифицированный спортсмен. Мастер своего дела. Благодаря чему ты стал таким? Что ты считаешь основным - воспитание в детстве, армейская и военная школа, опыт походов? Или это у тебя от природы? - Интервью номер семь - тоном спортивного комментатора вставляет Рубинин.- Записывай, Гена, а то ведь потом откажется от своих слов. - Кто его знает - задумчиво говорит Петр, не обращая внимания на выпад Рубинина.- Думаю, что важно все. Но основное, конечно, опыт. А природа... Какая у меня природа? Родился в городе. Рос тоже в городе. На войне научился в основном терпеть и ждать, А всяким путевым премудростям уже потом, в походах. Деев поворачивается к солнцу голой спиной и, зажмурившись, широко зевает. - В Москве есть такой водник - говорит он.- Точнее, плотовик. Юшманов. Известный плотовик. Так вот он настойчиво утверждает: главное - опыт. Причем опыт особый, спортивный. Благодаря тому, что опыт сложных водных походов в последние годы был большим и серьезным, говорит Юшманов, теперь водники уже ходят на плотах по таким рекам, на которые местные лоцманы, плотогоны-профессионалы, не решаются и соваться. Я с ним согласен - это так и есть. Вот, например, Каа-Хем. Водники по нему табунами идут с верховьев, а местные гоняют плоты только от Байбальского порога. Надо признаться, что в подобных спорах я обычно примыкаю к лентяям, придерживающимся удобной формулы "все от бога", и поэтому молчать больше не могу: - По-твоему, приезжают на серьезную горную реку мальчики с Арбата и начинают учить профессиональных, больше того, потомственных плотогонов? Так? Деев опять поворачивается животом к солнцу. - И учат. На тот же Байбальский порог специально приходят каахемские лоцманы, чтобы посмотреть, как его проплывают на плотах спортсмены. Среди которых, вполне возможно, есть и жители Арбата, Не имеющие речного воспитания в детстве и не получившие по этой части ничего путного по наследству. Но я продолжаю упрямо гнуть свое: - Арбатские мальчики могут научить плотогонов игре в бадминтон. Или подводной охоте с аквалангами. На воде же, на которой люди всю жизнь трудятся, возле которой живут... Да они эту воду нутром чуют! - Для того чтобы проплыть по горной реке - прерывает меня Деев - кроме "этой воды"должен быть еще и плот. А твои потомственные профессионалы на маленьких спортивных плотах не плавают. Они гоняют плоты-громилы, по нескольку сотен кубометров и по два-три става, И не по спортивным, узким и забитым камнями, рекам, а по большим, широким, С порогами, но по широким. Кроме того, они плотами рисковать не могут. Поэтому и реки, по которым плавают, не те. - Почему не могут рисковать? Спортсмены-водники рискуют же своей шкурой, не то что какими-то бревнами... - Шкуры их в спасжилетах. И потом это их частное дело. Никто не просит, не заставляет. А плотогоны на работе, и плоты их - это лес, а то еще и груз. То есть государственное имущество. Ты слыхал, что раньше по Енисею с верхних приисков пудами сплавляли золото? На помощь мне приходит Рубинин. - Некоторые считают, товарищ Деев, что вы напрасно противопоставляете друг другу скромных тружеников периферии и столичных бездельников-спортсменов. Послушать вас, гражданин Деев, то получается, что арбатская интеллигенция превосходит плотогонов. То есть народ. Это снобизм, а может быть... Петр, видимо, о чем-то задумался и не уловил тона Рубинина, и поэтому он принимает его всерьез. - Бросьте вы - говорит Петр.- По-моему, все ясно. Горожане, совершающие сложные водные походы, в искусстве вождения маленьких плотов действительно добились большего, чем профессионалы-плотогоны. Но их искусство растет на зыбкой почве редкого и нерегулярного опыта. Ну сколько времени они плавают - двадцать дней в году? А начинают ходить по серьезным рекам когда - лишь в двадцать пять лет? Парень, родившийся и выросший у горной реки, сын лоцмана, проплыв пару хороших рек на спортивном плоту, станет им управлять увереннее и лучше, чем любой ас-водник из города. В общем та же проблема, что и в горнолыжном спорте: из кого делать слаломистов на уровне мировых стандартов - преимущественно из мальчишек, живущих в горах, или из тех, что приличный склон впервые видят в двадцать лет. - Ясно, товарищ Деев? - с угрозой в голосе спрашивает Рубинин, Большой антракт. Он вызван тем, что мы подходим к длинному разрыву в цепи снежников и наледей, километра в полтора. Мы дошли почти до самых верховьев Лагорты, почти добрались до Урала, и на тебе - снега нет. Через разрыв этот груз и байдарки придется переносить в несколько приемов. ...Опытный и рассудительный Петр аккуратно складывает рюкзак, кладет на него печку, хорошо увязанную вместе с паяльными лампами, и идет туда, где под крутой осыпью видна полоса снега. Петр не перегружен, он предпочитает вернуться лишний раз и поэтому без отдыха быстро шагает по крепкой почве горной тундры. А Деев набрал всего. Нацепил на плечи кособокий рюкзак, закинул на него комом палатку, в одну руку мешок с продуктами, в другую - канистру. Поверх палатки закинул еще свой замасленный овчинный полушубок. Руки у Деева заняты, палатка соскальзывает, он пытается на ходу ее поправить и все время взбрыкивает. Из рук падает то мешок, то канистра. Они идут вдвоем по тундре, Петр и Деев. Для нас, еще подготавливающих себе груз, чтобы тащить его к снежнику, они словно иллюстрация: "Как нужно и как не следует". И еще у нас развлечение - соревнование с солнцем. Кто быстрее: оно завалится за высокую гору на юго-западе или мы перетащимся со всем своим барахлом. Рюкзаки, продукты, палатки - это все не груз. Байдарки, утяжеленные поддонами и разной "мелочью" (топорами, веслами, банками со сгущенкой) - вот это груз. Когда мы их волочим на плечах, по двое каждую байдарку, тундра из крепкой и ровной превращается в кочковатую и болотистую. И мы, препираясь друг с другом и толкаясь, перекладываем их с плеча на плечо, но наконец, не выдержав, опускаем, почти бросаем на землю и сами валимся рядом. И лежим на просохших уже кочках, вытираем рукавом пот с лица и, повернувшись к солнцу, набираемся от него сил, чтобы тащить байдарки дальше, туда, где можно снова передвигаться по снежнику. И все-таки мы обгоняем солнце. Оно еще греет нас, когда, перетащившись со всем грузом, мы распластываемся на белом хрустящем ягеле, спрятавшись от свежего северного ветерка за бугор. Наконец солнце закатывается за острую вершину. Мы в тени, впереди нас и позади все освещено. Залит красноватым светом и противоположный склон ущелья. Матовый свет вокруг - отблеск солнца от наледей, от оставшихся еще снежных полей. Над хребтом - узкие и отчетливые облака. Мы накидываем на плечи лямки и тянем байдарки по снежнику, завалившему доверху неглубокий каньон, который прогрызла в скалах в самых своих верховьях Лагорта. Снежник с наклоном в сторону речки, и байдарки все время надо направлять немного вверх, чтобы не соскользнуть с трехметрового обрыва в каменистое русло Лагорты. Мы посматриваем на речку и молча тянем байдарки вкось по склону; наконец в заключение траверса наклонного снежника общий вздох: - Озеро! ...Краски Севера считают скромными, приглушенными, серыми. Может быть, это и так в пургу или в дождливые осенние сумерки, но только не весной. Весной здесь - половодье красок. Они внезапны и различны, их множество, но в яркости северной весны ничто не выпирает. Очевидно, это потому, что нет чистых красок - все в смеси, все в оттенках, все в согласованном сочетании. И все в цветении. Мы остановились в безлесном ущелье вблизи хребта. Рядом сбегает по камням ручей. На бурой подушке тундры вокруг ручья - мелкие цветы. Они еще как следует не распустились, но ручей уже весь в розовых берегах. На бугре, вблизи покрытых лишайниками скал, колышутся на ветру желтые головки сиверсии. Сиверсия - выскочка, зацветающая раньше других, но в ту пору, когда она в полной силе, и остальные ранние цветы уже высовываются из своих бутонов, и так их много, что рябит в глазах от яркого весеннего разноцветья. Весной в горных тундрах Севера цветут не только растения. Торжественно и всякий раз внезапно расцветают горы. Особенно если вдруг похолодает и уже оттаявшие их бока слегка присыплет снегом. Тогда весь день острые зубцы хребтов сверкают серебристой белизной. К вечеру они тускнеют и вдруг вспыхивают, когда густые солнечные лучи вырвутся в щель между облаками и дальними увалами. В тихие дни облака висят неподвижно и очень высоко и не мешают солнцу господствовать над тундрой и горами. К полуночи солнце приближается к земле. Оно подходит к ней не круто, вскользь, будто самолет при посадке, и кажется порой, что остывающий и краснеющий кругляш, коснувшись горизонта, покатится по нему, подпрыгивая, как на кочках, на далеких лиловых буграх. А то и вовсе отскочит от них - и снова вверх. Но солнце, прокатываясь где-то за горизонтом, медленно убывает, тонет и наконец скрывается совсем. И тогда облака, собравшись вместе, спускаются к светлому краю земли и замирают, как лодки у причала, уткнувшись носами в ту точку, где спряталось солнце. И всю недолгую прозрачную ночь меняется цвет облаков - они голубые, зеленовато-желтые, потом вишневые и вдруг начинают плавиться по кромкам. Лепестки гигантского цветка, наполовину скрывшегося за горизонтом. Живые полярные цветы - куропатки. Самцы. Самки в разгар весны, притаившись на гнездах под кустами, сливаются с бесснежной тундрой, а самцы еще кичатся своей избыточной красотой. Оглашая окрестность криками, они вертикально, как вертолеты, взлетают над зарослями ив и сверкают голубоватой белизной крыльев, оранжевым ошейником и красными, в кровь, бровями. Весенние северные тени. Тени от скал, из-за которых выползает солнце. Фиолетовые тени на покрытых снегом наледях. Ранним утром, тонкие и длинные, скользят они, замедляя свое движение и расходясь по снегу зубчатым цветком. Из-под тающего льда горных озер в закраины у берегов выплывают хариусы. У них тугие красноватые бока и темные ленивые хвосты. Огромные спинные плавники, разноцветные и радужные, колышутся, как крылья. Выплывая один за другим, хариусы парят над обломками скал, неторопливо кружат в солнечном пятне и так же не спеша, как появились, исчезают во мгле под льдинами. Хариусы занимают заметное место в нашей походной жизни. Мы ими любуемся, они нас развлекают, мы их едим. Такова неблагодарность, но ничего не поделаешь - не мы придумали подобные взаимоотношения с природой... Развлекать нас хариусы начали еще у подножия Урала, когда мы поднимались по крутому истоку Лагорты. И вот там Анатолий, отойдя однажды во время остановки в сторону от байдарок, обнаружил рядом с рекой неглубокое проточное озерко, а в нем - стаю хариусов. Заметив человека, они спрятались, как страусы головой в песок, носами в углубление под берегом, а хвосты их да и сами они чуть ли не наполовину соблазнительно торчали из укрытий. Деев вернулся к байдаркам и, пригласив нас к озерку, устроил представление. Засучив рукав рубашки до плеча и свесившись с края земляного берега, стал осторожно подводить ладонь к хариусу. Хоп! Рыбина полетела на берег, А другие, в метре от нее, стояли спокойно, уткнувшись носами, и ждали своей очереди... На Лагорте мы были только зрителями, здесь же, на большом горном озере, резвились все. Озеро покрыто льдом. Вернее, одной оттаявшей у берегов и плавающей льдиной. На поверхности льдины крупные кристаллы льда. Когда мы, почти не затрачивая сил, тащили по льдине свои байдарки, еще подсвечивало низкое солнце и было видно, как кристаллы смерзлись цветами и букетами. Они звенели под байдарками, и звон их гулко отдавался среди сжимающих озеро вершин. В озеро вдается горбатый мыс с крупными камнями у воды и ярко-зеленой лужайкой на макушке. Там, на лужайке, как копны сена, две палатки. У палаток никого, все ловят хариусов у береговых закраин. Чернеют на льду фигурки. Все врозь. Каждый выбрал себе место по вкусу. Все подались вперед, согнулись над водой. Вздрагивают над фигурками короткие удилища, и вылетают из воды и падают на лед бьющиеся блестки. Хариусы. У каждого под ногами растет горка рыбы, и, вглядываясь в прозрачную воду, где дергается и дразнит хариусов маленькая блесна или искусственная мушка с красной тряпочкой, каждый косит глазами в сторону соседей. Как там у них? Не лучше ли? Насытившись ловлей, мы собираемся вместе у палаток, и каждый вываливает из мешка свой улов. Хариусы бьются на снегу, слабеют и, распустив плавники, замирают. Проходят минуты первобытной жадности, и возникают практические проблемы. Что делать с рыбой? Тащить с собой на перевал? А вдруг на верхнем озере хариусов еще больше? И в речках, там, за перевалом? Но эта проблема дальняя, а срочная - как их чистить. В ледяной воде, на северном ветру. Вдобавок начинает подмораживать... Все смотрят многозначительно на дежурных. Но Рубинин и Петр не хариусы. Их голыми руками не возьмешь. - Ну-ну - говорит Рубинин.- Ловить - так наперегонки, а чистить в очередь? Пойдем-ка к озеру. Каждый со своим уловом. - Командор, поднимем паруса? - предлагает Петр, Это мы вместе надумали еще в прошлом году, когда шли по тундре с нартами. Тогда нам дул в спину ветер, и мы попытались поставить на нарты парус из палатки. Но у нас ничего не вышло - ветер то и дело рвал веревки, которыми мы привязывали к нартам мачту из лыжных палок. Тогда мы бросили возиться с парусом и решили, что соорудим его когда-нибудь потом. Сделаем мачты с хорошими растяжками, крепкие реи и прямоугольный парус. На снегу можно и прямоугольный - перевернуться и трудно, и не страшно. Когда же собрались идти на байдарках с поддонами, вопрос о парусе уже не обсуждался. Прикинули, что для этого надо, и сделали. И вышли паруса - под ними не ходить, ими любоваться. Вишнево-красный, желтый и голубой. Друг другу мы говорили, когда шили такие паруса, что яркие и разные цвета - для дела. Чтобы байдарки на белом фоне, на снегу можно было заметить издалека. Чтобы их нетрудно было отличать друг от друга. И вообще так приятнее, когда на белом три больших пятна - желтое, вишнево-красное и голубое. Как цветы. Эстетика труда. Думали, конечно, и о том, что желтое, вишневое и голубое должно неплохо смотреться на цветной кинопленке. На диапозитивах. Об этом мы не говорили, но это, видимо, явилось главным, что заставило нас подобрать такой букет. И вот момент настал. Мы только что прошли верхнее озеро. Впереди - пологий подъем на перевал. На подъеме - снег. Паруса в байдарках, наготове. И все оснащение тоже там. Нет только мелочи - ветра. - Ну, как - повторяет Петр.- Поставим мачты? Он слюнявит палец и поднимает его над головой. - К перевалу тянет. Может, разойдется... Дней пять до этого дул северный и северо-западный ветер, сегодня же ветра нет совсем. И все задержки из-за поломок байдарок, из-за возни при сборах перед выходом. Вчера бы... Ох и взлетели бы мы под парусами на перевал! Как раз подмораживало... - Ладно, пока забросим на перевал рюкзаки. Глядишь, к этому времени и дунет. Мы набиваем рюкзаки и по привычке направляемся к перевалу без лыж. Просто в сапогах. Лыжи, как и паруса - одна насмешка над нашими задуманными кино- и фотосюжетами. Они топорщатся на деках байдарок ненужным грузом. Кто же мог знать, что будет мало снега? Что станет так тепло? Мы что, пророки? Деев идет первым и метрах в тридцати от байдарок проваливается в снег по пояс. За ним - Фатеев. И Гена. Мы сбрасываем рюкзаки на снег и возвращаемся к байдаркам за лыжами. На лыжах - другое дело. Хотя солнечно, снег влажный и нет скольжения, но зато мы не проваливаемся. К перевалу идем гуськом. Склоны вокруг все в снегу, снегом забиты ложбины, но на перевале голо. Так и должно быть - на перевале всю зиму ветром сдувает снег, он лежит там тонким слоем, весной пригреет солнце - и нет его. Здесь, на Полярном Урале, снегом распоряжается не высота, а ветер. На восток с перевала спускается большой снежник. Конца его не видно. Конец там, в долине Большой Лагорты. И вообще на восток от хребта всюду снег. Намного больше, чем с западной стороны. Это работа преобладающих северо-западных ветров, перетащивших сюда через Урал снег из тундры, из чахлой тайги вблизи хребта. Преобладающие... Почему же сегодня они не преобладают? Мы возвращаемся к байдаркам, а Петр с камерой лезет выше. У него так задумано - далеко внизу по снегу ползут три маленькие черточки. А впереди каждой из них - мелкие, как запятые, согнутые фигурки. Это мы волочим байдарки. 'А если будет ветер, совсем хорошо - над черточками тогда появятся разноцветные прямоугольники - паруса. Не будет ветра- тоже неплохо: лишь черточки и запятые - загадочные насекомые на снегу. Недурно задумано, но для этого надо лезть в гору. Сначала на лыжах по снежнику, а потом, оставив лыжи у скалы, по крупнокаменистой осыпи. А вечером, в палатке, когда все уже заснут, сидеть над черным мешком и перематывать и упаковывать отснятые пленки. И готовить кассеты на следующий день. А потом, глядишь, еще ничего из этого и не выйдет - "недодер", или "передер", или вообще не так снимал - и выбросишь полпленки, а с ней вместе и километры, нахоженные по крутым склонам, недосланные часы и неизвестно какими единицами измеряемые сладкие муки хоть и любительского, но истинного творчества. Петр кричит и машет своей белой шапочкой со склона: мол, пошли. Потом кричит что-то еще. Не туда, оказывается, идем. Фон не тот. Мы меняем направление и, картинно упираясь палками, снова ползем по снежнику к перевалу и тянем за собой байдарки. Петр опять кричит. Мы останавливаемся и, сняв рубашки, загораем. Ждем, когда он спустится по осыпи к лыжам и на лыжах по снежнику к нам. Едва отдышавшись, Петр снова начинает нас снимать. Теперь крупным планом. Окованный металлом нос байдарки, как воду, рассекающий снег. Болтающийся узел веревки. Петр залезает в байдарку и с нее, в движении, опять снимает тот же нос байдарки, уходящую от камеры веревку и переломившуюся пополам от тяжести спину Варламова. - Ты что, до перевала поедешь? - спрашивает Гена. Петр, не отвечая, спрыгивает, проваливаясь, бежит вперед и плюхается животом на снег у нас на пути. Крупный план снизу. Мы движемся на камеру, входим в нее и заполняем весь кадр байдарками. Но на этом киносъемки не кончаются. Киношный зуд совсем распаляет Петра. На перевале он заставляет всех взять лыжи на плечи, и мы идем по камням, по хлюпающим кочкам туда, где снежник круто спускается в долину. Там мы опять снимаем рубашки и, обвязавшись ими вокруг пояса, носимся по склону на лыжах, изображая "лучший отдых в выходной день". Нам вообще-то нравится кататься, и мы пришли бы сюда сами, без Петра, но кинокамера все портит, вот эти "левее", "правее", "стоп", "пошли все сразу" (или "друг за другом"), "Деев, падай!". Зачем подсказывать Дееву, он и так упадет, но только там, где ему самому захочется... ...Вечером в лагере Рубинин, отбросив лыжи в сторону, садится на камень и сокрушенно спрашивает: - Кто первый предложил взять с собой кинокамеру? Снежное болото Перевал для нас двойной рубеж. И географический - именно на нем произошло магическое превращение снежника Европы в снежник Азии - и моральный. Теперь вниз, только вниз. Вначале по снегу с байдарками-саиями, затем по воде на байдарках-лодках. Спускаясь с перевала по длинному снежнику, мы считали, что к своим нормальным, лодочным функциям байдарки вернутся очень скоро. И вдруг... - Не тяни ты... Стой! - кричит Деев и зло смотрит на Юру.- Не видишь, что ли? Засосало лыжу. Фатеев бросает на снег веревку и подходит к байдарке. - Руку. Деев поднимается, вцепившись в руку Юры, но совсем выпрямиться не может. Правый сапог держит провалившаяся в водянистый снег лыжа. - По-другому давай - говорит Деев.- Тяни меня к себе за пояс. Ну!.. Юра тянет Деева, но опять ничего не получается. Крепко засосало. Тогда Деев опирается на лыжные палки и, сморщив лицо от напряжения, выдергивает ногу. Без сапога и без носка. И ставит, ежась, ее, голую, на другую лыжу. Некоторое время стоит так и, чтобы не упасть, держится за палку, потом решительно шагает голой ногой в снег и роется в нем. Разгребает руками, ищет лыжу. Находит и, отстегнув крепления, вытаскивает сапог, а за ним и лыжу. Потом он осторожно отходит от того места, где провалился, обувается, поднимает со снега веревку и перекидывает ее через плечо. - Поволокли. Деев и Юра рывком сдергивают байдарку и подтягивают ее к себе, погружаясь при этом почти до колен в топкий, водянистый снег. Выдирают ноги, хлюпая лыжами, отходят метров на пять и снова подтягивают байдарку к себе. Наконец Деев садится на байдарку и, сняв с головы темно-синюю шерстяную шапочку, вытирает ею пот с лица. Рядом барахтаются в снегу остальные - Петр с Рубининым и я с Геной. Все мокрые и злые. - Попали... Хоть "ура" кричи, хоть "караул" - говорит Деев и, напялив на сбившиеся волосы мокрую шапочку, идет помогать Петру. Л Юра - мне с Геной. Влипли мы действительно крепко. До реки метров семьсот. И все они, наверное, такие. Глубокий снег, пропитанный водой. А как все хорошо началось с перевала... По отлогому снежнику мы спускались километров семь, вдоль ручья. Потом снежник оборвался, но мы провели байдарки по ручью, протащили между камнями и снова выбрались на снег. С пригорка увидели реку. Чистую воду. Обрадовались - вот, мол, она, река. Сейчас доскребемся до нее и поплывем. Чтобы не пробираться к реке по кустам, решили чуть срезать и взяли влево. И влетели - в низину, где под снегом скопилась вода. Поворачивать назад? Может быть, так и нужно было сделать, но только сразу. А не теперь, когда мы проползли через снежное болото метров двести и переправились через глубокий ручей. Только вперед. Но как - напрямик к реке или еще взять влево? Там, кажется, повыше и под снегом должно быть меньше воды. ...Густая стена кустов в желтых сережках. Старые льдины, умирающие на гальке. Байдарки наши тоже на камнях. Мы сидим на них, как на скамейках, и смотрим туда, где кусты и льдины. Моросит. Но мы не спешим. Вырвавшись из снежко-го болота, мы наслаждаемся твердостью галечной косы. Между байдарками и кустами быстрая и глубокая вода. Теперь нам с ней по пути. - Левым, Левым сильней! Хватит. Проносит... Правым теперь. Правым! Позади нас с Геной тоже кричат. Слышен лязг восел, задевающих о льдины на берегах, о камни на дне реки. Вот оно наконец! Плывем. По течению. - В воду! Мель! Из-под байдарки в прозрачной воде выплывает пестрое каменистое дно, раздается оглушительный скрежет. Мы налетели с ходу на отмель. Металлическое днище байдарки тащится по камням. Выпрыгиваем с разных бортов в реку и, не давая байдарке развернуться на потоке, подхватывае